Квест Вестера, 7 - 8

7.Продолжение

Было однажды, сказала:
 
- Когда впечатление сталкивается с памятью, может получиться охренительный квест.

 – Так уж и охренительный!

  Я пояснила: - Квест с какой-нибудь головоломной ловушкой. На основе вашего же, Володя, сюжета.
 
– Что-то в духе до-под-и-сверх?

 Я рассмеялась.

- Не смейтесь. Это серьезно, - сказал Володя. – Про тех, кто ищет способ убить время.

– Когда память сталкивается со временем, время сдается. Оно жаждет быть остановленным. Вы это сделали. Остается прочесть раскрепощенным сознанием.

 - За видимым новое видимое?

 - Видимое одержимо идеей скрытого. Это игра с узнаванием. Как в вашем рассказе. Как у Магритта на вашей обложке.

Я имела в виду его книгу «Стеклянное время», оформленную репродукцией картины Рене Магритта.

 – Бельгиец, конечно, хорош, сюрреализм и всё такое, но он залипает лишь на один клип вашей книги – на сумрачный депресняк застоя. К примеру, на такой рассказ, как «Обнаженная машинистка». Павел Филонов, мне кажется, больше бы подошел, если говорить обо всей книге. У Филонова универсальность. Его проработанные фрагменты, как ваши новеллы, переходят одна в другую. Но в рамках общей картины они одно. В определенном смысле такой взгляд если не всевидение Бога, то что-то похожее.

– Это как – после первого граненого или второго?

– Ну вот… Такой высокий… Заметный! Лев на просторах прерий, а туда же… Смехуечки. Ай-я-яй.

– Что вы! я весь внимание. Там, где и должен быть, в нормативной лексике.

- Уводите от рассказа названием: «Обнаженная машинистка». Ведь речь о том, как творчество и любовь выламываются из застоя, из упоротого монотонного полуподвала в богему и романтизм. В два романа. Один служебный, другой самиздатовский. А вообще-то предупреждаю, я могу такого наговорить, что ваша пристойная ироничная проза от меня обалдеет, а обнаженная машинистка схлопнется и превратится в одетую, обволакивающую работницу почты из другого рассказа.

8.
Кто же мог знать, что таинственное воздействие влаги окажется сильнее меня, а принцип черноты вытеснит вечного тинейджера, который жил во мне всю жизнь. И всё-таки одиночество Володиной рукописи побудило меня вернуться к своим скоростям. Что-то в духе рассказа из другой его книги - «Время партнеров» заставило обновиться.

В этом рассказе один хилый расстроенный фраерок повадился выходить на балкон и орать «Да пропади оно всё пропадом!» А под фраерком, этажом ниже, живет криминальный авторитет, который ест утку с яблоками под музыку небольших произведений Моцарта. Чужой крик его достает. Он раскидывает яблоки, переворачивает стол, призывает братков. Братки отутюживают скандалиста, круто предупреждают на будущее. Описание того, как разделываются с фраерком, своей выразительностью близко Зощенко, кое-каким страницам рассказа «Нервные люди». Да-а, представьте себе. Но у Зощенко всё плохо кончается, у него побитый (а он – инвалид) лежит-отдыхает, вокруг - лужа крови, а у Вестера крикун, очухавшись, опять тащится на балкон и снова орет: «Да пропади оно всё пропадом!». Словом, как я, переосмысливает себя в отношении мученичества.

А ведь протечка моего потолка действительно превратилась в мученье. Не на день, не на два. Судите, сколько свалилось на голову: муторный капитальный ремонт, безмозглая консервация работ по приказу мэра, зимнее время, открытая крыша над головой…  И эпидемия, эпидемия.

Признаюсь, на тот час помог не только Володя, но и Шаламов Варлам Тихонович. Да-да, при всём несходстве сюжетов, манеры письма и прочих художественных интересов. Оба писателя показывают, на каких уровнях беспредела можно жить и выяснять отношения, уничтожать друг друга и подниматься, падать и выкарабкиваться. Конечно, криминальный авторитет 90-х в рассказе Вестера не равен Шаламовскому блатарю 37-х и далее, выбивающему зубы у фраеров за пачку масла с воли. Но и тот и другой – наследие ГУЛАГа, его неизбывной мощи, одинаково не терпят протеста, одинаково разделываются с неугодными.

Движение образа от Зощенко, через Шаламова к Вестеру по-разному, но интерпретирует фрагмент одного и того же вечного спектакля цивилизации – сущностной неизменяемости социального людоедства. Этот спектакль вписывался и в мою ситуацию. Уже то, что я обращалась к знаковым категориям прошлого, подтверждает эту малоприятную мысль. Да и безучастность аварийных служб, которые не имели права вмешиваться в работу подрядчиков, вписывается сюда же. Дальше бесполезных изматывающих душу приездов-отъездов дело не шло. Какой там «мой дом – моя крепость», какая проблема убежища или незабвенных пробковых комнат! Какое погружение в бездну смыслов! А пережитое… Внутри вселенского делячества оно вообще никого не интересует. Тем более бюрократию.

Продолжение следует