Сказание об Анжелике. Глава 23

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXIII
Я понимаю, ты можешь поступить как угодно, никто не отнимает право девицы выбирать.
Но почему ты не сделала свой выбор иначе? Если ты увидела, что я не подхожу тебе, зачем было обнадёживать? Зачем не прогнала сразу, как убедилась? Подманить бродячую собаку куском хлеба, а когда она подбежит – пнуть. Ну хорошо, ну допустим. Мало ли. Морда вблизи не понравилась. На расстоянии вроде и ничего. А вблизи… Дикий он какой-то. Шрамы какие-то, клыки поблескивают, блохи, наверно. И порода настораживает. Ладно. Допустим. Пнуть его, и пусть радуется, что живым ушёл. Хорошо. Ладно. Можно заметить, дескать, можно было сначала получше присмотреться, потом уже насвистывать, но это уже придирки. Но привести бродячего пса к своим дверям, сказать ему на человеческом языке, ты посиди пока здесь, я возьму тебя к себе. И он сидит, обернув пушистый пыльный хвост вокруг себя, и ждёт, и, подняв морду, глядит на кнопку звонка. Ему сказали, что раздастся звонок и дверь откроется. Он сидит и ждёт. Он молча сидит и ждёт. Сейчас раздастся звонок и возникнет его Хозяйка. Теперь он станет домашним. У него будет дом и Хозяйка. Он ждёт. Ему хочется скульнуть, но он молчит, ведь его Хозяйка сказала, чтобы он не разыскивал её, чтобы он ждал, она позвонит. И он ждёт. Он счастлив. Он не отходит от дверей. Он так и спит, положив голову на лапы. Он получил приказ и он его выполнит. Он счастлив выполнять её приказ. Любой приказ.
Он спит
...и ему снится, что в прошлой жизни он, совсем недавно командовал взводом. Он привык приказывать и выполнять приказы. Он ещё молодой пёс, хотя успел слегка поседеть. Он знает цену приказу. Цена приказу – жизнь. Так проходят недели. Ему снится, что он часовой. Его поставили на пост и ушли. Это очень важный пост. Он ждёт, но смена не приходит. Он не может бросить пост без приказа. Он ждёт. Так идёт время. Часовому запрещается есть и пить, и он не ест и не пьет. Но не умирает. Он вдруг замечает, как что-то полощется внизу, по его сапогам. Он отводит взгляд от военного объекта  вниз и видит, что это его седая борода. Его борода. Она отросла до земли. Ложе его оружия крошится под его пальцами, его искрошили термиты времени, ствол пророс ржавчиной. Слишком много дождей и слишком много слёз пролилось за эти годы. А может и крови? Нет, нет, ни в коем случае, возьмите газету – там ничего нет. Нет – значит, и не было. Пёс не читает газет. Он не знает. Сменилось тысячелетие. Он ждёт. Через крышу хранилища  пробились деревья, успев постареть. Птицы, вскрикивая, проносятся сквозь прорехи в кровле и стенах. Крысы шныряют  с гордым видом, гордясь своими руинами, длинна их хвостов, волочащихся в пыли, подтверждает их право на гордость. Многие их поколения успели вывестись здесь, считая это своим домом, для них так было всегда. Военные секреты развеяли сквозняки, и вороны устилают обрывками тайн свои гнезда. От крысиного помёта почва поднялась на полтора метра, и теперь часовой, обходя пост, может заглядывать в окна. Но окон уже нет. Превратившиеся в блестящую труху стёкла по-скрипывают под сапогами. Но сапог тоже нет, подметки давно истёрлись, он ходит босыми ногами – он привык – сверху наползают истлевшие голенища. Там, в провалах окон, он видит бурую массу, похожую на осевшее тесто, это всё, что осталось от боевого снаряжения и вооружения. Он видит крысят, которые с пронзительным писком шныряют через распавшиеся на части орудийные стволы, весело скачут на грудах позеленевших патронов, и чистят свои усы на траках распавшихся гусениц, свесив свои хвосты до земли, поросшей зелёным мхом.
Смена всё не идёт. Зато идёт время. Над его головой, заслоняя солнце, проносятся самолёты чужих стран и армий с чужими обозначениями. Он вытаскивает из-под ремня порыжевшую от времени телефонную трубку и пытается связаться с начальником караула, но из трубки доносится музыка на чужих языках, а если кто-то и ….. ………., то возникает впечатление, что это чужая армия, и чужой язык. Он не может понять, кто мог победить миллионы солдат сильнейшей армии планеты, кто занял штабы и куда уходит время. Наконец ветры разносят по пустым заброшенным копям последние останки строений, и он видит, что за ними ничего нет. Просто ничего нет. Нет воинской части, нет подразделения, нет армии, нет страны. Просто ничего. Ничего. На камнях он отбивает куски бороды, которая мешает ему ходить. Из этих волос он сваливает одёжу, чтобы было теплее ночами. Часовой идёт по периметру поста. Под ноги ветер швыряет обрывок листка со стихами.
«…Солдаты гибли, чтоб жила присяга.
      Снег времени не тает на висках.
     Теперь обрывки выцветшего  стяга
     За нами заметают след в песках».
– Пёс просыпается. Наконец-то звонок. Но он не успевает добежать до дверей, звонок смолкает. Снова молчание. Снова ожидание. Идут недели. Наконец, через шесть недель он, отчаявшись лежать в луже под холодным дождём, поднимается, идёт вдоль забора. Ему ничего не стоит перемахнуть через забор, но ему не велено. Он, отважившись подать голос, робко поскуливая обходит забор, и видит свою хозяйку. Это она! Наконец-то. Он бросается к ней и замирает. Это она? Она! Это она и не она. В её руках на этот раз ничего нет. И смотрит она на этот раз так, как будто  ждёт, что он может её укусить. Он робко подходит виляя хвостом и опуская лохматую морду до земли, и это удобно, это очень удобно, это очень удобно хозяйке, которая, дождавшись пока он приблизится, размахивается изящной ножкой, и начищенной туфелькой бьёт его по лохматой, поседевшей, глупой от счастья и тревоги башке, и чётко говорит на неизвестном языке, который он понимает: «Пошёл вон!»
– Но почему?

…Это четвёртое декабря. Четвёртое.
. . . . . . . . . .