Хрип в часовне

• Мракофилия. Истоки II

Электронная публикация в блоге. Распространение запрещено. Автор установлен.

Совесть грызёт всё больнее. Тот груз, что я уже несколько лет несу на плечах, с каждым годом становится лишь тяжелее. Время не вылечило меня. Я вспоминаю те ужасные события, о которых решил сегодня поведать, и дыхание моё учащается, а на глазах наворачиваются слёзы.

Представьте, какой отпечаток наложило на меня произошедшее, если даже спустя столько времени я помню всё практически досконально.

В любом случае, что бы со мной не произошло в будущем, я хочу, чтобы это происходило с человеком очищенным и покаявшимся, с тем, кто способен признать свою слабость и навсегда покончить с самобичеванием.

Считайте этот рассказ моей исповедью и предостережением.

В тот год, когда всё случилось, мне пришлось ненадолго переехать в квартиру к больной бабушке, парализованной с самой молодости. За старушкой полагалось ухаживать, пока моя мама не вернётся из командировки.

Стояла середина лета, сессия и ненавистная ежегодная практика остались позади, настала пора свободы. Но вся эта благодать обрывалась здесь: в затхлой однушке. Из развлечений — старое советское радио с нарисованными на нём тремя девушками в кокошниках, единственная волна с грустными песнями и старческими рассуждениями о белых тапочках и смерти.

Давящая атмосфера безнадёги не отпускала ни на минуту, куда не посмотри в этой обители умирающего человека — всюду видишь что-то грустное. Но спустя пару дней я всё-таки нашёл себе интересное занятие.

Залитая солнцем лоджия, полная ненужного хлама, манила меня, как звезда в тёмном зимнем небе. Хрипящий приёмник тем временем выкашлял последние ноты романса, и тихий голос диктора стал рассказывать о пользе ромашки и зверобоя. Я заглушил радио и медленно двинулся на свет.

Лоджия оказалась завалена мешками с одеждой, детскими вещами, пластмассовыми дипломатами, в которых ныне покойный дедушка хранил инструменты, и связками пожелтевших газет.

Но моё внимание привлёк не весь этот хлам, а один единственный чемодан: рыжий, с чёрной кожаной ручкой и блестящими металлическими уголками — настоящий винтаж! Лежал он очень удобно, прямо на кипе журналов рядом с дверью.

Протерев раритет от пыли, я уселся с ним на диван, что стоял напротив кровати с парализованной бабушкой, откинул крышку и с любопытством принялся исследовать внутренности чемодана. Надеялся найти там что-нибудь ценное. Однако меня ждало разочарование: он был полон старых бумаг, вроде свидетельств о рождении, ксерокопий паспортов, дипломов и прочей никому теперь не нужной документации.

Но одна вещь всё-таки заинтересовала: небольшая фотография, размером с пол-ладони. По центру кадра на миниатюрном трёхколёсном велосипеде сидел ребёнок в шапочке. На размытом заднем фоне различались очертания деревянного сундука, кроватки и висящих на стене портретов.

На обратной стороне карандашом было выведено: «Наш мальчик в Лесном».

— Лесное… — повторил я, задумавшись.

Бабушка, услышав меня, дёрнула головой.

— Ты чего, бабуль? — проговорил я, подскочив с места. — В туалет или водички?

Бабушка поводила зрачками вправо-влево. По нашей давней договорённости это означало «нет».

— Или голосом напугал? — улыбнулся я, погладив её по жиденьким седым волосам. — Смотри, что нашёл… это я на фотографии, да? Только вот что-то не помню деревню, это, наверное, совсем давно было?

Увидев фото, бабушка раскрыла глаза так широко, что я даже слегка отпрянул от неё.

Признаться, меня всегда пугали старухи. Я даже шутил с друзьями на эту тему, говорил, что не так страшно встретить на улице классического маньяка с ножом, как одинокую бабку, которая двигается медленно, сгорбившись, но, завидев тебя, вдруг выпрямляется, смеётся и начинает быстро приближаться, вылупив огромные светящиеся зенки.

Но не мог же я до безумия испугаться собственной бабушки! Однако в её взгляде было что-то не так, точно через глаза она пыталась донести до меня какое-то предостережение.

Я сидел в замешательстве, таращился на фотографию и, наконец, увидел то, что могло напугать мою родную старушку: бледное лицо, еле различимое в углу кадра.

В ту минуту мне стало не по себе, я даже подсел поближе к бабушке, как маленький, веря в то, что родной человек спасёт меня от неведомого монстра, уже вылетевшего в эту квартиру за тем прокажённым, что осмелился взглянуть на проклятое изображение.

Но никто не прилетел. Тревога ослабла, и ей на смену пришла странная тоска. Так бывает, когда, смотря на детей, играющих во дворе дома, вдруг вспоминаешь своё беззаботное детство, где и воздух был чище, и лето теплее, а будущее казалось бесконечным множеством дорог, ведущих к счастью.

А потом стрелой, выпущенной из лука злого волшебника разума, голову болезненно поражало осознание потерянного времени, и на грудь падала тоска, тяжёлая и липкая.

Всю ночь я барахтался на диване, долго не мог уснуть, судорожно вспоминал раннее детство, пытался отыскать деревню в суматошном потоке кадров прошлого. И вот, наконец, нужный кадр был найден. Это было смутное, покрытое пеленой времени видение, как я, ещё совсем крохотный, смотрю на молодую, улыбающуюся маму, что сидит на лавочке рядом с одноэтажным деревянным домиком.

Мозг работал как конвейер, подбрасывая мне расплывчатые образы, в которых я всё больше и больше узнавал предметы, увиденные на фотографии. Вот и воспоминание о том, как я спрыгиваю с сундука и сажусь на тот самый трёхколёсный велосипед, а вот разглядываю хмурые лица прадедушек и прабабушек на портретах.

«Было, было, — думал я, улыбаясь. — Была деревня».

На утро, снова рассмотрев фото, я решил, что мрачное лицо в углу кадра — это обычный брак дешёвой плёнки. Тревога окончательно испарилась. Осталась тоска, зудящая в каждой клеточке тела.

Первым делом я залез в интернет с запросом о некоем селе Лесное, однако ни в нашей области, ни в соседних таких не нашлось.

Я же не отчаялся, открыл чемодан и достал оттуда старую карту автомобильных дорог, о которой чудесным образом вспомнил.

Между двумя знакомыми сёлами обнаружилось желанное Лесное. Во мне заиграл азарт, внутри всё кипело, жажда правды и приключений побудила немедленно собрать рюкзак и приготовиться к небольшому путешествию.

На дворе было раннее утро вторника, но я уже успел покормить бабушку, одеться и позвонить Алёнке — черноволосой скуластой девчонке, одной из моих близких подруг. Она единственная из всей нашей немногочисленной компании оказалась свободна в такую рань буднего дня.

— Давай, может быть, до выходных подождём? — предложила Алёнка, потирая сонные глаза. — С ребятами на машине долетим…

— Не могу, — перебил я. — Гложет что-то, понимаешь? Полночи не спал… Мне эта деревня, как недостающий пазл, пока не найдёшь — покоя не будет.

— Ладно… а далеко ехать? — улыбнувшись, кивнула она на мой рюкзак. — А то я налегке, только сумочку взяла.

— Полчаса, не больше, — приободрился я. — Но надо будет между двумя сёлами выйти.

Алёнка вопросительно нахмурилась. Тогда я, опьянённый неутихающим азартом, рассказал ей и про фотографию, и про карту дорог, и про воспоминания. Она выслушала и умилилась моей по-детски разыгравшейся жажде приключений.

Мы пошли на остановку, куда через некоторое время должен был прибыть рейсовый автобус прямиком с автовокзала.

Путь до нужного места действительно занял немногим меньше получаса. Водитель, как, впрочем, и некоторые пассажиры, посмотрели на нас с подозрением, когда мы сначала попросили остановиться посреди трассы, а затем спрыгнули в кювет, чуть не переломав ноги. Дверь-гармошка зашипела на прощание и закрылась.

Алёнка осмотрела джинсы на предмет клещей, снова нахмурилась и спросила меня, куда идти. Я не растерялся, вытащил свою карту, сделал умное лицо, хотя сам совершенно не разбирался ни как высчитывать масштаб, ни как ориентироваться на местности. Единственной зацепкой было то, что загадочное Лесное находилось справа от асфальта, поэтому я гордо скомандовал идти вглубь придорожного поля, надеясь про себя, что не ошибся с направлением.

Но лучше бы я ошибся. Лучше бы мы, чёрт возьми, заблудились в полях и к концу дня вышли бы на одно из знакомых сёл, чем набрели на спрятанные в большом полусгнившем лесу остатки деревни.

Наполовину ушедшие под землю хижины походили на неуклюжие землянки. Над ними уродливыми старшими братьями стояли чёрные остовы домов. Скособоченные мазанки обнажили ржавые арматурные рёбра и крошились, точно чёрствые булки. В центре селения возвышалась старая часовня в два этажа. На выгоревшем деревянном куполе блестел обломок христианского креста. Внизу вдоль мшистых стен тянулись сухие ветки мёртвых кустов.

Обрадованный удачными поисками, я не сразу обратил внимание на тишину. В большом лесу не было слышно ни шелеста листвы на ветру, ни зычного пения птиц. Лишь шорох сухой травы под ботинком да наше собственное дыхание. Алёнка, как мне кажется, всё это подмечала, отчего и переживала, тревожно окликая меня каждый раз, когда я заполошно бросался от одной развалины к другой.

Сердце сжала скорбь. С горящими глазами я бегал туда-сюда, но мой дом, такой родной и заветный, всё никак не находился. Алёнка покорно носилась следом.

Взор не мог зацепиться за что-нибудь знакомое, за какой-нибудь ориентир, уже всплывавший в воспоминаниях. Но вдруг какая-то неведомая сила указала мне невидимым, но ощущаемым душой перстом на поросшую мхом крышу.

— Дверь присыпало, — грустно заключила Алёнка.

— Через окно надо, — улыбнулся я, подсвечивая фонариком чёрную дыру с выломанной рамой.

— Давай сам, — отмахнулась Алёнка. — Я лучше тут…

Я пожал плечами, присел на корточки и смело полез внутрь. Стоило мне оказаться в просторной комнате, как в голову вновь ударили воспоминания. Рассматривая в свете фонаря сундук, портреты и покосившуюся дверь, я постепенно восстанавливал утраченную картину событий прошлого, но в одно мгновение всё вдруг померкло. Мне показалось, что я ощущаю не прилив ностальгии от встречи с домом, а дежавю. Каждый предмет казался знакомым, и вид его отзывался дрожью в груди, но все чувства тут же сходили на нет. Их прогоняла одна простая мысль: «Этого не могло быть!»

Через окно влезла Алёнка. Я не был этому удивлён и даже ничуть не испугался; знал ведь, что торчать на заброшенной деревенской улице в одиночку куда страшнее, чем в тёмном доме, но вдвоём.

— Вот тут, — показывал я, подсвечивая место у двери. — Прямо здесь я сидел на велосипе… — но не договорил.

Внезапно набросилось тревожное сомнение. Мысли завертелись ураганом, и я зажмурился.

Чем дольше мы стояли в горнице, тем более абсурдными казались мне воспоминания. Всё вокруг из родного превращалось в пугающее чужое, старые кадры прошлого вылетали из головы, и теперь её занимала одна только мысль: «Беги отсюда, этого не могло быть!»

— Господи… — прошептала Алёнка, больно вцепившись мне в руку. — Там лицо!

Она тащила меня к окну, указывая пальцем на покосившуюся дверь.

— Пойдём отсюда, — точно протрезвев, выпалил я.

В тот же миг с улицы донёсся тихий хрип. Следом послышалась человеческая речь:

«Тихо, тихо, рано ещё, пошли…» — басил кто-то.

Мы с Алёнкой переглянулись. Я ещё раз осветил комнату фонарём в поисках другого выхода, но единственной дверью была та самая, покосившаяся. Перед глазами всплыла фотография, мозг сам навёл фокус на бледное лицо. По спине пробежал холодок, ноги будто расплавились, намертво прилепив меня к скрипучему деревянному полу.

Снова хрип, на этот раз ближе.

Мы ждали спасительного голоса, что отозвал неведомое существо, но того всё не было, а страшные звуки неустанно приближались.

От ужаса я словно перезагрузился. Телу вернулась былая сила.

Я схватил Алёнку за руку и повёл в темноту.

«Никакого лица нет, — думал я, распахивая скрипучую дверь. — Этого не могло быть!»

Сильный удар, прилетевший в затылок, сбил меня с ног и заставил скрутиться на полу. Небольшая веранда, в которую мы вышли, вмиг осветилась несколькими огнями толстых восковых свечей. Напротив нас стояла мерзкая нагая женщина с чёрно-жёлтой гниющей впадиной на щеке. Согнувшись надо мной, она разразилась звонким противным смехом.

— Попались! Ещё попались! — приговаривала она, пиная меня грязной ногой.

Уродливый лысый мужик поднял моё обессиленное тело и закинул себе на плечо. Другой, такой же крупный, поднял Алёнку. Мерзкая женщина с дырой в щеке приблизилась ко мне и захохотала прямо в лицо. От страха я вскоре потерял сознание.

Тот же смех привёл меня в чувства, однако на этот раз упыриха гоготала над перепуганной Алёнкой, та лежала на каменном алтаре посреди небольшой круглой комнаты. Вдоль стен спиралью тянулись мшистые ступени на второй этаж. Я сразу понял, что мы находимся в часовне.

Пошевелиться не удалось: сильные руки лысого ублюдка мёртвой хваткой сжимали мои запястья.

Второй безволосый громила и широкоплечий карлик держали на алтаре визжащую жертву.

Мерзкая женщина приказала поднять Алёнку, слуги подчинились.

Тогда-то я и услышал новый хрип, громкий и жуткий, совсем не тот, что пугал нас за несколько минут до этого. Он заглушил мучительные стоны моей несчастной подруги. Смеющаяся тварь тоже умолкла, покорно склонив омерзительную голову.

Хрип пробирал до глубины души. Словно обретя форму, он проникал под кожу и водил острыми когтями по моим костям. Я хотел выть, но не мог и раскрыть рта.

Скоро звуки утихли.

Упыриха быстро выставила на алтарь пять маленьких стеклянных баночек. Потом она подняла обезображенную руку: из обрубков кривых пальцев торчали длинные цыганские иглы. Не прицеливаясь, тварь вонзила их в Алёнкину спину. Из пяти проколов аккуратными струйками полилась свежая кровь. Когда сосуды наполнились, уродка, нашёптывая что-то, по очереди слила их содержимое в большую трёхлитровую банку. Затем она велела опустить Алёнку и с размаху впилась той в губы своей гниющей дырой на щеке. От увиденного у меня закрутило живот, а во рту появился солоноватый привкус.

Упыриха отлипла от немощной жертвы, сплюнула что-то в банку с кровью и, приободрившись, воскликнула: «Хватает!»

Крепкие ручищи отпустили меня, и я рухнул на влажные серые камни.

Женщина, громилы и карлик поспешили вверх по лестнице.

Не теряя времени, я подхватил Алёнку и понёс её к выходу. Ноша была неудобной, подруга лежала тряпичной куклой и постоянно норовила выскользнуть из рук.

Страшный хрип вновь прошиб меня. Я не удержал Алёнку, уронил её у самой двери и затрясся в жутком припадке.

Хрип вылился в вопль, к нему присоединился знакомых заливистый смех. Но безумная какофония уже не имела мистической силы и не могла удержать нас на месте. Я выпрямился, поднял подругу, выскочил из часовни и помчался прочь.

На дороге мы оказались уже вечером. Спустя несколько минут вдалеке послышался гул машины. Я до сих пор безмерно благодарен тем дачникам, что заметили нас и согласились подвезти до ближайшей больницы.

В приёмном отделении мне пришлось много врать о том, как мы, простые студенты, ищущие приключений, сошли с автобуса и по своей глупости рухнули в кювет, где потеряли сознание, благо отличным подтверждением моих слов стали обнаруженные на наших телах ссадины и кровоподтёки. Ещё я очень боялся вопросов касательно следов от игл у Алёнки на спине, но у меня никто ничего не спросил.

Алёнка осталась парализованной, лишь глаза и веки стали её верными помощниками в разговоре с другими людьми. Я ухаживал за ней в больнице и, конечно же, не мог не проверить её спину, однако дыр, проделанных упырихой, я так и не нашёл.

С тех пор Алёнка находилась дома, недвижимо проживая день за днём в одной и той же позе. Друзья вскоре отвернулись от неё и перестали даже упоминать в беседах. Я навещал подругу дольше всех, но каждый раз, стоило мне приблизиться к ней, она раскрывала глаза и с ужасом глядела на меня. Впоследствии я тоже перестал её навещать.

С тех пор прошло немало лет. Давно не стало бабушки. Она ушла тихо. Во сне.

Не стало и Алёнки, после обеда она захлебнулась рвотой. Не уследили.

И вот, на поминках моей подруги, на которые из всей нашей бывшей дружеской компании пришёл только я, кто-то из Алёнкиных родственников поднял тему мистического и необъяснимого. Каждый рассказывал что-то своё: кто-то нёс откровенный бред про вампиров, кто-то травил байки из детства, я же отмалчивался, пожимая плечами.

Но тут слово взяла моя мама, что была хорошей подругой Алёнкиных родителей, поэтому тоже присутствовала на поминках.

— Я в институте тогда училась, — рассказывала она. — Мама уже парализованная лежала, поэтому мы с папой как-то вдвоём всё время… Стали разбирать шкаф с вещами, и я там нашла маленькую фотографию, старенькую…

Ледяные длани ужаса били мне пощёчины, и по лицу бежали мурашки.

— А на фотографии девочка с куклой стоит в каком-то деревенском доме, — продолжала мама. — Ещё помню, я там даже испугалась чего-то… Не то глаза странные выглядывали, не помню уже. Разворачиваю посмотреть, вдруг год подписан, а там надпись… как же… наша девочка в Лесном, вроде бы.

— Село что ли? — спросила какая-то женщина, сидящая слева от мамы.

— Я тоже думала село. И даже вроде вспомнила, как будто в детстве там правда с куклой стояла. Затосковала сильно. Только как папе показала фотографию, он весь побледнел, порвал её и мне пригрозил, чтобы не ездила никуда. Я у него спрашиваю, мол, что это за село такое, а он как-то на маму косится и мне шепчет: «Я всю жизнь, — говорит, — по области мотаюсь. Нет у нас никакого села Лесное, Леночка. Лесное — это кладбище». Я потом ещё узнавала, там самоубийц хоронили, сатанистов всяких, ну, чтоб подальше от деревни…

Стол молчал, кто-то недоверчиво осматривал маму, кто-то удивлённо качал головой, и один лишь я сидел неподвижно, считая секунды до ухода.

***

Считайте этот рассказ моей исповедью и предостережением.

По сей день я борюсь с невероятным искушением отправиться в Лесное, проверить, действительно ли в том лесу меня ждёт кладбище… или я снова увижу полуразрушенные домики и жуткую часовню.

И раз уж я ещё жив, то заклинаю вас, не смотрите старые фотографии, не доверяйте странной тоске, не рискуйте своей жизнью и рассудком. Кто знает, сколько ещё таких Лесных разбросано по нашей Необъятной? И сколько неведомых обладателей страшного хрипа ещё нуждаются в свежей крови?


___
Исключительное право на озвучивание рассказа принадлежит каналу DARK PHIL