Трудности перевода или записки постороннего

Здесь я собрал несколько эссе посвященных наиболее сложной отрасли литературы, коей я считаю перевод.
Сам я ни разу не переводчик, отсюда и важное дополнение — «записки постороннего». Можно было бы сказать и «наблюдателя»


Трагедия: перевод и подлинник - гербарий и цветок
Когда из общения с европейскими знакомыми и коллегами я понял, что Пушкин для них — архаика на грани пустого звука, я был обескуражен
Как же так? Знать, выделять, может быть даже почитать (или, по крайней мере, говорить об этом) Толстого, Чехова, Достоевского и игнорировать Пушкина? Невероятно!
Оказывается, что очень даже вероятно. Между Пушкиным и западным читателем стоит ментально-языковая стена, которая ничем, и распрекрасным переводом тоже, не преодолевается. И, как ни странно, качество перевода при этом значения не имеет.
Сделайте обратный перевод с английского строки: «Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая…» и вы будете впечатлены.
Сначала туда (это перевод от профессора русского языка James E. Falen):

«A bold kibitka skips and burrows
And ploughs a trail of fluffy furrows…»

А потом обратно:
«Смелая кибитка скачет и зарывается
И вспахивает след из пушистых борозд…».

Ну, положим: кибитка не скачет, а летит, и она не смелая. Смелой она может быть только повздорив в другой кибиткой, здесь она – удалая, значит лихая и бесшабашная… Но это совсем сложно. А ещё сложнее понять, что кибитка не вспахивает, она взрывает!

Дву- и многоязычные штурмовали и штурмуют эту стену. Даже привлечение гениев к осаде твердыни ничего не меняет. Перевод и примечания Набокова к «Евгению Онегину», незнакомые подавляющему большинству россиян прочитавших Пушкина, позволяют западному (американскому, английскому) читателю максимально близко подойти к пониманию содержания, но не смысла и души этого романа в стихах. Набоков, потратив пятнадцать лет жизни, предложил самый высококачественный подстрочник «Евгения Онегина», определив стремление познакомить иностранного читателя с Пушкиным в поэтическом переводе «дурным желанием».

Текст и перевод. Гербарий и цветок. Картина и натура.
Может ли быть гербарий лучше, чем цветущее растение?
Может. Наверное.
Но это никогда не будет одним и тем же. Они обречены на несовпадение, а в оценке качества своих созданий садовник никогда не сойдется с ботаником.
И это - трагедия. Особенно для тех, кто мечтает о достижении ментального единства с Европой.
Позвольте! —обязательно скажет читатель - Европа с упоением ищет в нашей литературе подходы к пониманию загадочной русской души.

Но об этой комедии мы ещё поговорим .

Комедия - Поиск загадочной русской души
В предыдущем эссе  в меру сил и способностей, разобравшись с трагедией, я обещал явить вашему вниманию еще один аспект жанра перевода - комедию.

Обратимся к переводам прозы. Великой прозы.
Толстой, Чехов, Достоевский…
Поставил троеточие и подумал – а чем его заполнит простой, массовый западный читатель? А, пожалуй, и не чем. Список исчерпывающе краток.
Если попытаться определить, что делает эту троицу столь популярной на Западе, то ответ достаточно очевиден: именно в произведениях этих авторов исследователи, расположившиеся на западе от линии Керзона, производят раскопки, озадачившись поисками загадочной русской души.
Но меня интересует как появилась идея о существовании загадки в русской душе.

Сначала русская душа именовалась таинственной (mysterious). Но это не совсем то. Тайну раскрывают. А загадку – разгадывают.
Французы говорили о противоречивости и «текучести» русской души.
Но первым, кто прочно связал Достоевского с загадочной русской душой, был некий немецкий автор, и произошло это в 1919 году. Было заявлено: «Русская душа - загадка. Это сказал не кто иной, как Достоевский».
С чего он это взял?
А вот с чего.
В «Идиоте» есть такое место: «Чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки».
От великого ума и от глубокого знания русского языка «потемки» были переведены, как «загадка» (Ratsel).
И в этом месте все сошлось. Идея, долго гулявшая по Старому Свету, подогреваемая мыслями Николая Бердяева, укрепилась, вошла в разговорный и научный оборот. Хотя, там же, в «Идиоте», внимательный читатель найдет: «Нет, не “русская душа потемки”, а у него самого на душе потемки».
Появилось это и прижилось еще и потому, что многим из нас нравятся эти поиски. Заранее обреченные на продолжение в бесконечность, они подогревают в русских интеллигентах иллюзию существования некой (возвышенной?) душевной составляющей не только не свойственной западным интеллектуалам, но ещё и не дающейся им в непрекращающемся стремлении её познать.
Восторги русской интеллигенции, много сделавшей для популяризации этой «загадки», проистекают из глубокого непонимания того факта, что движителем западного интереса является поиск причин нашего отклонения от того, что они принимают за норму.
Ситуация забавная (напоминаю, речь идет о комедии), они ищут у нас то, нам самим неизвестное что. Или я не прав, и какой-то россиянин просветит нас, поведав, что же такое-этакое загадочное, не свойственное танзанийцу, эфиопу и англичанину, есть в его душе?
Картина поиска покажется нам еще более комичной, если мы вспомним слова Бродского о том, что: «Англоязычные читатели с трудом могут отличить Толстого от Достоевского, потому что они их не читали. Они читали Констанс Гарнетт».
Что же касается качества переводов с русского, поставленных Гарнетт на поток, то об этом с издевкой писал Набоков. Он, к примеру, обратил внимание на фразу в переводе «Анны Карениной»: «Держа перед собой свою склоненную голову», и комментирует: «Заметим, что миссис Гарнетт обезглавила беднягу».

У нас есть еще одна тема  – о детективе.
Не о переводах детективов (это банально), а о детективе (от лат. detectio - раскрытие) в переводах.

Детектив. Куда исчезла пушкинская запятая?
Итак, обещанный детектив.

Начинается все привычно:
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог…
Это читал и знает наизусть каждый. Практически каждый. Почти все.
А вот это многие увидят впервые:
   «My uncle has most honest principles:
   when he was taken gravely ill,
   he forced one to respect him
   and nothing better could invent...
Так Владимир Набоков перевел Пушкина, а точнее, создал подстрочник на английском языке.
И в чем интрига?
Посмотрите.
Внимательнее.
Не видите?
Подсказываю, она в конце первой строки.
У Набокова стоит двоеточие.
Но у Пушкина-то – запятая!
Итак, пропала запятая.
Как?
Почему?

Зачем Набоков это сделал?
Сам он объяснял свой поступок так: «Смысл первых двух строк будет ясен, если вместо запятой, разделяющей эти строки, поставить двоеточие; иначе усердный переводчик может ошибиться».

Здесь что-то не сходится.
Сам Набоков называл стремление к поэтическому переводу «Евгения Онегина» «дурным желанием».  Откуда же у этого рафинированного сноба столь трогательная забота о реноме будущих, ему неведомых переводчиков Пушкина?

Поэтому идём дальше.
Обратим внимание на строку с пропавшей запятой: «Мой дядя самых честных правил…»
Но это же калька с четвертой строки крыловской басни «Осёл и мужик». У Крылова: «Осел был самых честных правил…»
И что это нам дает?
Спросим специалиста. Есть такой - Михаил Казиник. Он многое знает и про первые строки первой главы Евгения Онегина занимательную рассказку имеет ( М.С.Казиник. А.С.Пушкин - стихи - YouTube).
Суть ее со слов Казиника такова.
В доме директора Императорской библиотеки (он же президент Академии художеств) А.Н. Оленина компания играла в шарады. Там были Крылов, Пушкин, Вяземский… Крылов на свой фант проигравшего получил от Анны Олениной, за которой в это время ухаживал Александр Сергеевич, задание – написать басню, сидя под столом. Казиник весело рассказывает, что тучный Крылов под стол залезть не мог, посему Пушкин с Вяземским надели ему столик сверху… В результате Крылов написал басню из одной строки: «Осел был самых честных правил». Все были в восторге и договорились впредь, не именовать кого-либо ослом, а говорить про него – «он самых честных правил».
Такой вот веселенький анекдот в стиле Казиника.
Все бы ничего, но описанные события могли проходить не позднее 1818 года, поскольку басня «Осел и мужик», куда вошла интересующая нас строка, была издана в 1819 году.
Ане Олениной в это время было 10 лет и, конечно, ни о каких забавах в взрослой мужской компании в такие годы и в те строгие времена речи быть не могло. А Пушкин начал за Анной ухаживать в 1828 году.
История у Казиника получилась веселая, но достоверность ее под большим вопросом.
Есть ли иные мнения?
Есть.
Обратимся к авторитету профессора Ю.М. Лотмана.
Юрий Михайлович писал: «Встречающееся в комментариях к "Евгению Онегину" утверждение, что выражение „самых честных правил…“ — цитата из басни Крылова „Осел и мужик“ не представляется убедительным. Крылов использует не какое-либо редкое речение, а живой фразеологизм устной речи той поры (ср.: „…он набожных был правил.“ в басне „Кот и повар“). Крылов мог быть для Пушкина в данном случае лишь образцом обращения к устной, живой речи. Современники вряд ли воспринимали это как литературную цитату».
Но вопрос-то не в том, как воспринимали этот пассаж современники, существенней, как это видел сам Пушкин. Когда поэт писал «Евгения Онегина», реакция читающей публики была ему неизвестна, он ее мог только предполагать, предвидеть.
Отметим, что Крылов в интересующий нас период признавался ровней Пушкину в поэтическом даровании, а учитывая разницу в возрасте и в общественном положении, заимствование из крыловской басни могло быть для Пушкина и неким знаком доброжелательного внимания к мэтру.

Интересно, что у Крылова в его басне после слов «…честных правил» стоит двоеточие:
Осел был самых честных правил:
Ни с хищностью, ни с кражей незнаком:
Не поживился он хозяйским ни листком…
То есть здесь после двоеточия перечисляются «честные правила» - добродетели Осла. Все логично.
Если сам Пушкин двоеточия в этом месте не поставил, значит он имел ввиду нечто иное.
И еще замечу. Во всех редакциях «Евгения Онегина» это место Пушкиным не изменялось – запятая стояла здесь всегда.

Но есть и еще один сложный вопрос.
Дядя Евгения к моменту начала повествования был жив или уже мертв?
Многие считают, что слова «уважать себя заставил» в те давние времена, были аналогом «умер».
Но "Словарь крылатых выражений Пушкина" В. М. Мокиенко и К. П. Сидоренко дает такую трактовку: "он уважать себя заставил (одобрительно) – о выдвижении своих условий, требований, нарушающих сложившееся положение вещей".
А раз дядя был жив (никаких доказательств обратного в романе нет), то он мог чудить, ввергая в уныние племянника.

Так что же вернее: запятая или двоеточие? Что сделал Набоков: испортил или исправил Пушкина?
Обе версии равноценны, скажет кто-то.
Можно было бы и согласиться, если бы не фигура осла.
Анализ показывает, что начало первой строфы имеет такой смыл: мой дядя подобен ослу, (запятая!) когда ему стало худо, он придумал истязание для родни.  И обратите внимание на очень важное: «Лучше выдумать не мог» То есть, не из каких-то правил следует моральная инквизиция ближних, а это дядя такое придумал. И поэтому двоеточие совсем не уместно.
Так и запишем: «Набоков не прав. В конце первой строки должна стоять запятая».

И немного об этике.
Поступок Набокова, вмешавшегося при создании подстрочника на английском языке в текст поэмы, явно не comme il faut.
Доведись ему сойтись с автором, то посещение Черной речки вряд ли состоялось, но эпиграмму на непрошенного редактора Пушкин наверняка бы написал.

В Лондоне нет памятника Маршаку
Как-то прочитал на FB: «Намедни перевел на английский первую главу «Евгения Онегина».
Неплохо.
Только зачем? Разве что время занять.
И кто только не обращался к переводу. Но в этом искусстве (для меня) великой горной вершиной сияет талант С.Я. Маршака.
С тех пор, как я зачитал до ветхости, а большей частью выучил наизусть третий томик (беленького, если кто помнит) собрания сочинений Самуила Яковлевича, был уверен, что правительство Её Величества просто обязано поставить памятник поэту в Великобритании. Маршак создал в умах русскоязычных жителей нашей планеты огромный цветущий оазис любви к английской и шотландской поэзии…
Так бы я и жил с этим ощущением реального погружения в  поэзию Шекспира, если бы не потянуло меня на самодеятельность.  Неожиданно интересно стало мне представить, как можно осмыслить переведенные Маршаком сонеты в созвучии с реалиями жизни в конце XX века.
Начал с первого сонета:

«Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.

А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки,
Обилье превращаешь в нищету, -
Свой злейший враг, бездушный и жестокий.

Ты - украшенье нынешнего дня,
Недолговременной весны глашатай, -
Грядущее в зачатке хороня,
Соединяешь скаредность с растратой.

Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!»

Блаженный Иероним Стридонский (создатель канонического латинского текста Библии) писал, что в переводе надо предавать не слово в слово, а мысль в мысль.
А бывает еще возможность и необходимость перевести смысл в смысл. Тогда возникает иной жанр, это уже не перевод, названия ему точного нет, но стихи помечались: “Из Шиллера”, ”Из Петрарки”, ”из Байрона “… Многие ли сегодня помнят, что Лермонтовское: ”Горные вершины спят во тьме ночной…” ведёт свою родословную от Гёте?

Наглости мне было не занимать и я решил, что можно так:

Любуешься своею красотой,
И зеркало милее всех подруг:
Чудесен голос, локон - золотой,
Точеный стан пленительно упруг.
 
Овал лица – природы редкий дар,
Соединил восторженные взоры.
А флёр твоих волшебных чар
Рождает в душах дивные узоры.
 
И утра блеск, и солнечный зенит
Тебя нарядят свежею весной,
Морщинку на припухлости ланит
Заметишь лишь вечернею порой.
 
Старуху встретил я, весьма преклонных лет:
Морщин рисунок на щеке – твой нежный силуэт.

И как-то тогда мимо сознания прошло: «ты, в свою влюбленный красоту» … Влюбленный-то, оказался мужеского пола… Но это ещё что. В шестьдесят первом сонете Маршак просто подменяет объект любви поэта: у Шекспира это он, а в переводе - она.
Я тогда не спрашивал, как это понимать?
А у кого можно было этим поинтересоваться в те целомудренные времена? Секса-то не было, а вот 121 статья УК РСФСР была.
Много позднее, узнал и понял, что всё, всё не так, как казалось мне изначально.
Неожиданно выяснилось, что цикл сонетов Шекспира делится на части. С 18 по 126 они посвящены любви к прекрасному юноше (поэтому в 61 сонете речь идет именно о мужчине).
А в 20-м сонете им воспеваются отношения с транссексуалом, автор поглощён двуполой красотой: «Лицо женщины, нарисованное собственной рукой природы, ты владычица моей страсти…». Автор страдает - природа дала любимому то, что применимо «для женского удовольствия». Итоговое наставление на грани срыва: «Но если женщинам ты создан в утешенье, то мне любовь, а им лишь наслажденье». (перевод А.М. Финкеля)
Позднее (с 127 сонета) возникает «Темная леди». И снова страсти, страсти, яростные страсти…
Но это у Шекспира страсти, а у Маршака…
Наверное, любой из нас привычно задумается и мягко грустно улыбнётся, услышав: «Мои глаза в тебя не влюблены, они твои пороки видят ясно, но сердце ни одной твоей вины не видит и с глазами не согласно…»
Да, это 140-й сонет Шекспира в переводе Маршака.
Но у Шекспира здесь совсем не грусть, скорее ярость и гнев. В сонете интригующе важна последняя строка: “That she that makes me sin awards me pain”.
Именно здесь заключен весь смысл:
”Та, что делает меня грешником награждает меня болью” - принуждение и извращенная награда.
Это мазохизм?
Вполне возможно, ведь известно, что для мазохиста демонстрируемые, выставляемые на показ страдания играют роль оберега.
Я был ошарашен этой мыслью. Но оказалось, что новой и неожиданной она была только для меня. «Мазохист ли Шекспир? Конечно. Он король мазохистов…» — это заключение принадлежит Айрис Мердок.
Маршак не прошел мимо этой коллизии и разрешил её так тонко, что от нее почти не осталось и следа:
“В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад”.

Итожу.
Тот, кипящий в котле всех возможных и невозможных чувств и пороков, лирический герой Шекспира (остановлюсь на этой версии) так же похож на поэта, что в своих переводах явил нам Маршак, как крылатый лев святого Марка напоминает царя зверей, разрывающего в африканской саванне плоть заваленной им жертвы.
Поэтому и памятника Маршаку в Лондоне нет. И, как ни горько, — наверное, это справедливо.