Первая любовь

- А с Андреем мы дружили несколько лет, - ответил Валерьян на мой вопрос. - Потом он стал программистом, начал много зарабатывать и коммунизм его перестал интересовать. Мы отдалились, и мне было больно. Он был моим другом.

Андрей, о котором шла речь, моим другом не был, виделись мы лишь пару раз, и вспомнилась последняя встреча на перроне электрички. Я уезжал из города, а он только что переехал в Богословск из своей Эстонии, где ему, полуэстонцу-полурусскому, жилось очень неуютно. Я не знал о его дальнейшей судьбе.

С Валерьяном мы познакомились три года назад и виделись раз в год. Но познакомиться мы могли гораздо раньше. В ранней юности он был в той же левосталинистской молодежной тусне, с которой на год раньше общался я. Но я вскоре уехал в дальние края и стал сторонником идей Льва Давыдовича, что делало меня анафемой для большинства старых знакомых. Теперь я расспрашивал его, как сложились судьбы людей, которых я знал когда-то.

- А про Бакулина и Горячева знаешь?, - спросил меня он.

- Кто ж про них не знает?

Богословск был известен во всей левой среде Восточной Европы и Северной Азии как центр левацкого проходимчества и разводилова. Начало этой традиции положили именно Бакулин и Горячев, хотя вскоре нашлись люди, на фоне которых они стали выглядеть мальчишками и щенками.

- ЦК ОКПБ(м-л), молодежкой которой мы решили стать, выдал нам 10 комплектов военной формы. В те старые времена еще были коммунисты со связями на военных складах. А для старых партийцев комсомол прочно ассоциировался с игрой в «Зарницу». Форму забрали Бакулин и Горячев, после чего толкнули ее на рынке и ушли из нашей группы.

- Ребята просто хотели хорошо жить, - ответил я. - И на фоне остального это так, мелочь.

- Ты о чем? - спросил Валерьян.

- А ты разве не знаешь? Горячев, уже разругавшись с Бакулиным из-за дележа бабла от продажи формы, стал искать новые пути заработка. Он был сталинистом по своим реальным взглядам, этот мальчик, но начал общаться с Интернациональной троцкистской лигой, прикинулся, что стал троцкистом, и пообещал создать в Богословске троцкистскую группу. На создание группы ему дали 100 баксов. Потратил ли он их на бордель или на печатание газеты «За дело Сталина!», я не знаю. Когда наивные европейцы из ИТЛ решили приехать в Богословск, чтобы пообщаться на месте с товарищами, насчет существования которых Горячев навесил им лапшу на уши, он сообщил об этом в наше УГБ. Так и так, самолетом Париж-Богословск летят опасные экстремисты, везущие троцкистскую литературу и желающие начать герилью в сосновых лесах под Чернобаевым. Их задержали и депортировали из аэропорта на родину. По телевизору тогда еще показывали - наивные европейские леваки в очочках и изъятая пачка «Преданной революции». Известная была история, как ты мог о ней забыть?

- И ему за это ничего не было? – Валерьян иногда поражал меня своей наивностью.

- А как ты думаешь? Ему ничего не было, и руки- ноги ему никто не переломал, хотя в 1905 году после этого он бы прожил времени ровно столько, сколько подпольщикам потребовалось бы на покупку револьвера. Он поразвлекался еще несколько лет игрой в левацкую политику, пока ему это не надоело. Что с ним стало дальше, я не знаю.

Валерьян поохал о порочности нашего века, но эту часть разговора я опускаю. Наконец, я спросил его то, что меня интересовало больше всего:

- А что стало с Олей?

- Она стала наркоманить – не сильно, но все же – и обворовала квартиру своей бабушки, старой коммунистки (на этой квартире я бывал пару раз – бабушка, впрочем, была коммунисткой старой школы и не одобряла дружбу своей внучки с молодыми парнями, подозревая, что добром это не кончится, а прабабушкой ей становиться еще рано. Но беда пришла с другой стороны). Бабушка умерла после этого от инфаркта и потери веры в коммунизм и человечество. Потом Оля завязала с наркотой, вышла замуж за проходимца и вместе с ним пыталась отсудить у матери, тоже коммунистки, квартиру. Это у нее не получилось. Сейчас живет в селе. Говорят, пьет много.

Большее потрясения я испытывал лишь тогда, когда узнал о судьбе Володи Енишерлова, вождя подпольного комсомола Янтарной Республики. У кого из живых я хотел учиться, так это у него. Человек, о котором могли писать книги – как писали их о народовольцах, молодогвардейцах и героях латиноамериканской герильи. Он был прирожденным вождем, но был совершенно лишен вождизма.

Убежденный коммунист, правильный советский человек, он был чужд сталинизму и имперству, с равной силой не любил ни русский, ни свой, янтарный национализм, и был открыт новым идеям. Он всегда ходил по краю и ничего и никого не боялся.

Я давным-давно потерял его из виду. А когда началась интернетовская эпоха, то вбил в поисковик его имя, фамилию и город, и узнал на каком-то случайном форуме по ножевому бою, что Владимир Енишерлов из Лиедзиня стал потом инструктором спецназа Янтарной республики (как если бы Олег Кошевой пошел работать в гестапо) и погиб в криминальной разборке.

Дыханием огромной трагедии повеяло на меня тогда – но больше я узнать ничего не смог.

Сейчас чувства огромной трагедии не было. Было чувство паскудной мещанской драмы.

Неуклюжая девочка-подросток, с которой мы гуляли по городу и разговаривали о коммунизме. Девушки меня тогда не интересовали, а вот коммунизм интересовал очень сильно. Мне было 17, ей 15. Майский вечер, музей Островского, куда она водила меня. Листовки написанные от руки и размноженные с помощью фотоаппарата. Листовки, содержание которых я уже не помню.

Мы даже не целовались. Нам было не до того. Контрреволюция победила, и ее нужно было остановить. Мы не остановили.

Потом я стал сдвигаться в сторону троцкизма, а она и те, кто был вокруг нее, попали под влияние одного самобытного и сильного левосталинистского теоретика. Его я видел пару лет назад после огромного перерыва. Он был уже очень стар, ходил на костылях, и говорил мне, что жить ему осталось недолго, и его больше не интересует вопрос о правоте Сталина или Троцкого. И даже вопрос о путях уничтожения рынка его не интересует. Занимают его другие вопросы: Что есть бытие? Что есть время? Что есть истина? И ему жаль, что за оставшееся ему время он так и не узнает ответа.

- Я очень устал, - голос Валерьяна вывел меня из воспоминаний. – У меня тяжелобольные родители, и сам я – не здоров. И кто я? Шут, пиликающий на скрипке нуворишам на свадьбах? Я музыкант, а не шут, черт возьми! Не пойми меня неправильно, я не стал ренегатом, не стал антикоммунистом, но иногда я думаю – зачем мы с тобой прожили свои жизни зря.

Он был музыкантом по призванию, Валерьян, и хорошим музыкантом, и будь у него гибче спина и переориентируйся он со своего Бетховена на попсу, имя его гремело бы. В отличие от него, других призваний вне политики у меня не было, а становиться политтехнологом, депутатом, министром или президентом мне не хотелось. Для этого я был слишком честолюбив. Но объяснять ему все это было слишком долго.

- Книги нам с тобой жизнь испортили, советские книги.

Я представил себя депутатом, а его – автором попсы, и ответил:

- Это были правильные книги.