Робеспьеристка

Давным-давно на собрание нашей троцкистской организации пришла неизвестная девушка. После собрания я спросил, какие у нее политические взгляды — в самом деле, что еще я мог спросить у девушки для начала знакомства?

Ее ответ был великолепнее моего вопроса:

— Я — робеспьеристка, — сказала она.

Я принял ответ за шутку и попробовал пошутить сам:

В таком случае я — эбертист, — я действительно не любил Робеспьера и симпатизировал крайне левым течениям Великой французской революции.

Ее глаза загорелись страстью прозелитизма:

О, как интересно, — воскликнула она, — и предложила встретиться отдельно.

Мы встретились и несколько часов обсуждали культ Верховного Существа, максимум, меры борьбы с агентами Питта и Кобурга и прочими подозрительными гражданами, уличенными в недостатке цивизма — словом, вопросы, из-за которых люди убивали и умирали во II году Республики, Единой и Неделимой — от рождения же санкюлота Иисуса 1793-м.

Она была из зажиточной семьи. Ее родители урвали кусок пирога в эпоху всеобщей растащиловки и определили любимое, хотя и бестолковое чадо в престижный вуз.

Телом она училась в вузе и училась даже неплохо, душой же всецело жила не в своем времени бескрылого убожества, а в эпохе великих подвигов, благородных характеров и бескорыстных страстей — словом, в эпохе Французской революции. Почему она увлеклась именно ей, а не подсела на более популярные формы эскапизма вроде толкиенизма, я не понял.

Той частью моей души, которой управлял ангел энтузиазма, я ее прекрасно понимал — но часть души, руководимая демоном познания — демоном, дающим мудрость, в коей много печали, — эта часть души корчила рожицы.

Моя собеседница хорошо знала историю Французской революции, но не знала ничего больше и больше не интересовалась ничем. Время для нее действительно остановилось 10 термидора.

Она любила Робеспьера той же любовью, какой идейные монахини средневековья любили Христа — и даже писала стихи, причем корявость формы искупалась незамутненной силой чувства:

Они убили Робеспьера-
Предатели и лицемеры.
Народ свои предпримет меры —
И сгинут мрази — изуверы.

Парней у нее не было — все знакомые ей в реальной жизни парни представляли собой ненавистный ей тип мюскадена (говоря современным языком, мажора) и разговаривать ей с ними было абсолютно не о чем. Их не интересовало Верховное Существо, ее же тошнило от разговоров о бабках и тачках и даже о рок-музыке. Одного она отшила, заподозрив в модерантизме и — страшно сказать! — роялизме.

— И что, во II году Республики ты послала бы его на гильотину?

— А я дала повод в этом сомневаться?

Заседай она в Ревтрибунале Республики Единой и Неделимой, она без всяких душевных терзаний послала бы на гильотину 500 врагов народа, а 10 термидора так же без душевных терзаний взошла бы на гильотину сама. Но Ревтрибунала не было, и гильотины — тоже.

Сейчас, когда мой ангел энтузиазма, пообломав крылья, отполз далеко-далеко залечивать раны, а демон познания возобладал в моей душе, не имея конкурента, я склонен считать, что мой тогдашний мир был почти такой же формой эскапизма, бегства от бескрылого убожества, которое невозможно принять, но которое невозможно изменить, как и робеспьеризм моей собеседницы, и что «Я — троцкист» в современную эпоху звучит немногим лучше, чем «Я — робеспьеристка». Это — та мудрость, в которой много печали.

Наш разговор не имел продолжения — ни политического, ни романтического.

Политически я быстро понял, что с ней каши не сваришь, в другом же смысле я не собирался становиться соперником Робеспьеру, считая, что живые не должны лишать любви мертвых.

Что стало с ней дальше, я не знаю. Как бы ни сложилась ее жизнь, хорошего варианта быть не могло — никто не изобрел за эти годы машину времени, которая перебросила бы во II год Республики, где она испытала бы короткое и полное счастье, заседая в Ревтрибунале, отправляя на гильотину врагов народа и слушая в Конвенте навевающие сон золотой речи Робеспьера.