Александр Скабичевский. Кровавая провокация

  Девятое января тысяча девятьсот пятого года вошло в историю как Кровавое воскресенье. А имя священника Гапона стало синонимом слова "провокатор". События девятого января действительно смахивают на провокацию. Но остаётся вопрос - кто, кого и зачем провоцировал?
  Корни Кровавого воскресенья нужно искать в Москве. Где начальник Охранного отделения Сергей Зубатов придумал "полицейский социализм".
  Идея была проста и вто же время оригинальна: создать под присмотром Департамента полиции рабочие организации. Пусть пролетарии борются за свои экономические права, но только не лезут в политику. Очень удобно - власть в глазах рабочих выглядит радетелем их интересов, а революционеры теряют почву под ногами.
  В Москве такие организации неплохо работали, но в тысяча девятьсот втором году Зубатова перевели в Петербург. Его карьера вскоре закончилась, однако остались люди, с которыми он в столице сотрудничал. В частности - священник Петербургской пересылочной тюрьмы Георгий Гапон.
  Пятнадцатого февраля тысяча девятьсот четвёртого года министр внутренних дел Вячеслав Плеве утвердил устав Собрания русских фабрично-заводских рабочих в городе Петербурге. Во главе организации стоял Гапон. Полицейское начальство следило за его деятельностью не слишком внимательно. Верило ему на слово. А зря.
  Собрание только на первый взгляд казалось безобидным. Гапон набрал в организацию самых настоящих революционеров. Они знали, что их лидер общается с Департаментом полиции, но красноречивый священник уверял, что на самом деле он использует власть в интересах рабочих, а не наоборот.
  К концу тысяча девятьсот четвёртого года Собрание насчитывало двенадцать отделов, в которых состояло около десяти тысяч человек.
  Летом тысяча девятьсот четвёртого года эсеры убили Плеве. Новый министр внутренних дел - князь Пётр Святополк-Мирский - взял курс на либерализацию. Объявил "эпоху доверия". Естественно, тут же активизировались либералы. Земский съезд высказался за созыв парламента. Интеллигенты развернули "банкетную кампанию": собираясь за севрюжиной с хреном, толковали о конституции.
  Именно либералы вывели на политическую сцену рабочих. "В это время начались земские петиции", - вспоминает казначей Собрания Алексей Карелин, - "мы читали их, обсуждали и стали говорить с Гапоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно".
  А тут как раз подвернулась забастовка. На Путиловском заводе работал мастер Тетявкин. Он уволил четырёх рабочих - членов гапоновского Собрания.
  Гапоновцы, конечно, вступились за своих. Выяснилось, что двоих рабочих никто не увольнял, а один сам перестал ходить на работу. Но гапоновцы не унимались. Теперь уже они требовали уволить мастера Тетявкина. Им отказали. Нарвское отделение Собрания решило начать забастовку.
  Третьего января забастовал Путиловский завод. К восьмому января в Петербурге бастовало неслыханное число рабочих - сто пятьдесят тысяч.
  В эти же дни был составлен текст петиции, которую рабочие хотели передать царю. Петиция требовала Учредительного собрания, демократических свобод, восьмичасового рабочего дня и практически совпадала с программами социалистических партий. Причём Учредительное собрание - "это главная наша просьба, в ней и на ней зиждется всё, это единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны сильно будут сочиться и приведут нас быстро к смерти".
  Ясно, что вдохновителями этой петиции были не рабочие, а партийные интеллигенты.
  Честолюбивый Гапон понял, что удержать движение в рамках "полицейского социализма" у него не получится, и решил это движение возглавить. Восьмого января он направил царю письмо, призывая его явиться на Дворцовую площадь. Распоясавшийся священник имел наглость пообещать Николаю Второму неприкосновенность.
  Правда, своим соратникам Гапон давал несколько иные инструкции. Если царь примет петицию, он махнёт белым платком, и начнётся всенародный праздник. Если не примет, он выйдет к народу, махнёт красным платком, и начнётся всенародное восстание. И тогда можно поступить с царём "как наша совесть подскажет".
  Гапон уже видел себя во главе революции. А потом - новым Наполеоном. "Чем династия Романовых лучше династии Гапонов?" - вопрошал новый народный вождь. - "Романовы - династия Голштинская, Гапоны - хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю".
  Главари шествия прекрасно знали, что Николая Второго в Зимнем дворце нет и не будет, что он в Царском Селе, но всё же девятого января повели народ под пули.
  "Все хорошо знали, что рабочих расстреляют", - вспоминал Алексей Карелин. "Ни у кого не было сомнений в предстоящей кровавой расправе", - подтверждал его слова член правления Собрания Николай Варнашев. Здесь нужно сделать одно уточнение: "все" - это вожаки движения. Простые рабочие ничего не подозревали.
  Кровавое воскресенье - это действительно провокация, устроенная Гапоном. Только не в интересах Департамента полиции, а в интересах революции. Которая неминуемо должна была начаться в случае кровопролития.
  Впрочем, власти тоже вели себя крайне странно. Шестого января они узнали о предполагаемом шествии рабочих к Зимнему дворцу, но не придали этому большого значения.
  Зато на следующий день министр юстиции Николай Муравьёв вызвал к себе Гапона и с удивлением узнал, что священник, оказывается, "убеждённый до фанатизма социалист" и "ярый революционер".
  Согласиться с требованиями петиции власть, естественно, не могла. Ведь Учредительное собрание - это орган, который будет решать, нужна России монархия или нет. Ни один монарх по своей воле на такое не пойдёт. Принять петицию, чтобы отказать в требованиях, - глупо. Допустить демонстрантов на Дворцовую площадь и не принять петицию - чревато беспорядками.
  Решили, что рабочих к Зимнему подпускать нельзя. Что любые демонстрации и шествия "будут рассеяны воинской силой". Власть в городе перешла к военным. Некоторые их действия (и бездействие) абсолютно необъяснимы.
  Восьмого января по городу развесили плакаты весьма двусмысленного содержания. Власть говорила о недопустимости "сборищ и шествий", но военную силу грозила применить только против "массовых беспорядков".
  Никто не объявил народу об отсутствии Николая Второго в городе. Более того, с Зимнего дворца даже не был спущен императорский штандарт, который означал пребывание там царя.
  Полиция не получила никаких указаний. Хотя она вполне могла предотвратить шествие, не давая народу собираться на пунктах, которые были хорошо известны.
  Полицейские вообще зачастую не понимали, что происходит. Скажем, пристав Петергофского участка Жолткевич девятого января с непокрытой головой сопровождал колонну рабочих и погиб от солдатских пуль у Нарвских ворот.
  В общем, девятого января рабочие вполне могли считать себя спровоцированными. Причём не только Гапоном, но и двусмысленным поведением властей.
  Похоже, кто-то из военных действительно хотел кровавой расправы, которая в зародыше подавила бы начинавшуюся революцию. Эти люди просчитались. Правы были революционеры: расправа не погасит, а даст толчок народному негодованию по всей стране.
  Но в главном революционеры сходились с военными - и те и другие жаждали крови.
  Дальнейшее известно - в рабочих стреляли. По официальным данным, было убито сто тридцать и ранено двести девяносто девять человек.
  Возмущение было всеобщим. Максим Горький написал гневное воззвание. Накануне, восьмого января, он возглавлял депутацию к Святополк-Мирскому, которая просила остановить предстоящее кровопролитие. Просьба осталась без ответа.
  У Горького был повод для возмущения. Правда, в письме к жене он высказывал совсем другое чувство - нескрываемую радость. "Итак - началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьёзно поздравляю. Убитые - да не смущают - история перекрашивается в новый цвет только кровью".
  Виновник торжества - Георгий Гапон - в это время скрывался у Горького на квартире. Вскоре он уедет за границу.
  А история и в самом деле начала перекрашиваться в новый цвет. Кровью.