Объятие вестницы

«Всякое явление на Земле есть Символ, и всякий Символ есть открытые врата, через которые Душа, если она к этому стремится, может проникнуть в недра мира, где Ты и Я, день и ночь становятся едины».

 

Герман Гессе. «Ирис».

 

 

Весь день, вечер и всю как-то незаметно подкравшуюся ночь Станислав Вадимович пытался прекратить заниматься своим излюбленным делом – употреблением спиртных напитков. Но попытки были вялые, жалкие и явно не в пользу зачинателя такого благого и богоугодного дела. Очередная бутылка водки, величественно возвышаясь над всевозможной закуской, да и над всей обстановкой большой, светлой комнаты Станислава Вадимовича, как всегда была «королевой застолья». Только ей он поклонялся, не признавая больше никаких святых, родных и знакомых, всех, кто всячески, духом, словом, а бывало, и делом мешал проведению обряда посвящения его, Станислава Вадимовича, в бессловесное мычащее существо. Посвящение длилось уже третью неделю, что по меркам хозяина квартиры было делом самым обыкновенным.

Опрокинув в себя ещё несколько «божественных» рюмок, посвящаемый в «существо» с превеликим трудом достал из тарелки кружочек сервелата и, погрузив его в рот, нехотя принялся жевать. Включённый монитор компьютера, где шёл какой-то героический фильм, помогал Станиславу Вадимовичу совсем не лишиться рассудка. Но помогало это на какое-то короткое время. В конце концов веки упрямо потянуло вниз, отяжелевшая голова склонилась к груди, и телу ничего не оставалось, как распластаться на родном и уютном полу.

В такие моменты Станислав был похож на мертвеца, ни всхлипом, ни храпом не выдавая в себе жизненного присутствия. Спал он, не видя сновидений. Никто не тормошил и не поднимал его, пытаясь перенести на диван. Мужчина жил много лет как разведённый с женой, которая любила, мучилась, но всё-таки накопившиеся боль и усталость вынудили женщину навсегда исчезнуть из этого замкнутого круга. Только рыжий кот Персик, степенный, с умными зелёными глазами, единственный мыслящий обитатель холостяцкой квартиры, бывало, подкрадывался понюхать своего хозяина. Даже вздыхал по этому случаю и уходил восвояси на своё любимое кресло.

Проснулся Станислав от обжигающего холода, который пронзал и лихорадил в ознобе всё тело. Голова не болела. Лишь одна мысль пчелой жужжала в ней и не давала покоя: «Я не допил… ещё…». Он с большим усилием поднялся на ноги, протёр заплывшие глаза и подошёл к столу. Увидел, что в вожделенной бутылке ещё оставалось немного горячительного. В душе сразу потеплело, озноб поутих, и тяжело опустившись на жалобно скрипнувший стул, Станислав продолжил возлияние. Из другого конца комнаты, лёжа в своём любимом кресле, на хозяина сердито взирал кот. Он терпеть не мог пьющих и всей своей кошачьей сущностью презирал Станислава Вадимовича.

 

За окном уже вовсю куролесила весна, заботливо обдавая всех и вся тёплым настырным дождем. Ветер всё ещё больно кололся и норовил выморозить незакрытые лица торопливых прохожих. Но это предчувствие какой-то новой, пробуждающейся жизни, от которой невозможно было укрыться ни за какими дверями и стенами, будоражило душу, сотрясало сознание, переделывая, перекраивая его под себя. Сознание Станислава, стоящего на полусогнутых трясущихся ногах у окна, тоже изрядно сотрясало. Держась за подоконник некрепкими руками, он вглядывался в очертание улицы, где редкие автомобили и люди казались ему чем-то неестественным и чуждым всякому пониманию. Капли дождя, неустанно бросаясь в стекло, как был уверен Станислав Вадимович, насмехались над ним, и были похожи на гадкие, бессовестные кляксы.

Уже лёжа на диване, страдалец, вытирая полотенцем лоб от липкого пота, в полной мере начал ощущать все тяготы интоксикации. Напившись подсолённой воды, он несколько раз вызвал рвоту, выпил разведённый в воде порошок энтеросорбента и снова рухнул на диван. Шёл третий день его отказа от алкоголя. Сердце неистово колотило в грудную клетку, пальцы рук сводило, превращая их в крючковатые сучки, и Станислав Вадимович начал читать все молитвы, которые знал, и те, которые знал наполовину, страшась, что наступают последние минуты его никчёмной жизни.

Даже кот, на некоторое время отбросив своё презрение, чего никогда не случалось ранее, прыгнул на диван к больному хозяину и, положив рыжие лапки ему на грудь, с тревогой посмотрел Станиславу в глаза. Тот погладил своего питомца нетвёрдой рукой и скорбно улыбнулся:

– Персик… котейка мой… видишь, совсем мне плохо. Измучила меня эта проклятая водка. Да никто же мне в глотку её не льёт, сам, дурак, себя гроблю, сам убиваю. Прости ты меня, милый… прости.

И казалось, кот дословно понимал всё сказанное, проникаясь жалостью к хозяйской боли. Изумрудные глаза животного обволакивала грусть, смешанная с недоумением. Станислав Вадимович переводил измученный свой взгляд с кота на стол, где ещё стояла и кисла неубранная закуска да пустая бутылка, при виде которой становилось ещё горше и тяжелее на сердце. Кот спрыгнул с дивана, прошёл до дверного проёма и, оглянувшись назад, пронзительно и требовательно замяукал. Это означало, что Персик голоден и его нужно покормить, и покормить без промедления.

– Я иду… иду. Подожди.

Станислав поплёлся за котом на кухню. Вынув из холодильника кусочки рыбы, он положил их в кошачью миску, долил воды, а потом долго смотрел, как кот с аппетитом уничтожает свой обед.

«Нужно бы побриться, оброс до безобразия», – с досадой подумал Станислав, разглядывая себя в зеркале в ванной. Но сил на эту процедуру у него не было. Не было сил буквально ни на что. Мягкий спасительный диван опять погрузил в себя болезного хозяина, который с валидолом во рту уснул до наступления ночи. Ночь принесла с собой скребущую тоску, и едва уловимые звуки музыки, которые звучали тихо, ритмично и нежно, словно боялись потревожить чей-то покой. Станислав Вадимович открыл глаза. «Похоже, что кто-то из соседей лечит бессонницу джазом», – подумал он и, напрягая слух, попытался определить местоположение полуночных меломанов. Казалось, что музыка лилась отовсюду.

Она становилась всё отчётливей и смелее. Тромбон, рояль, ударная установка слились в единый организм, к ним присоединились саксофоны. Станислав приподнялся с дивана, опустив ноги на пол. Только сейчас он понял, что джазовый концерт включился ни где-нибудь за стеной; он включился в его голове, в его сознании.

«Как же такое может быть? Я совершенно трезв. Чудится мне всё это? Снится?», – думал Станислав Вадимович, но мысли испуганно разбегались, мешая сосредоточиться. Протянув руку к письменному столу, он включил ночник. Белый, холодный свет вспугнул черноту ночи, осветив потускневшие обои с замысловатыми фигурками. Фигурки вдруг задвигались, зашуршали обойной бумагой, превращаясь в забавные рожицы и человеческие силуэты. Энергично встряхнув головой, Станислав Вадимович, тяжело дыша, со свистом в грудной клетке дошёл до середины комнаты. Музыка в голове стала почти не слышна, а через несколько мгновений смолкла совсем, подчиняясь невидимому и таинственному дирижёру.

И вот в этот самый момент, когда хозяин взял со стола графин с водой и уже было приготовился принять живительную влагу, в голове раздался чёткий, знакомый, но почти забытый «окающий» голос из прошлого:

– Ну, вот Стасик… ты и сошёл с ума.

На мгновение Станислава замутило. Он отставил графин, с опаской огляделся по сторонам, пытаясь обнаружить обладателя такого знакомого голоса, но, кроме спящего в кресле кота, никого не увидел. Голос в голове тяжело дышал. Слышан был каждый вдох и выдох невидимого пришельца, который с каждой секундой вселял в сердце необъяснимый, необъятный ужас.

– Стасик, ты узнал меня? Это я, твой дед Семён, – продолжал вещать голос. – Не бойся…

– Что со мной происходит, почему я слышу тебя? – решился заговорить Станислав, медленно опуская безвольное своё тело на стул, который опять жалобно скрипнул.

– Я же говорю, ты сошел с ума, внук… Мы часто наблюдали за тобой с бабушкой Верой, её-то не забыл? Ты неплохой человек, но мозг твой отравлен алкоголем, повреждена психика…

– Дед, если ты и правда мой дед, то почему я не слышал тебя раньше? Я не сумасшедший, ты врёшь, боже! Да что же это за муки такие!

Станислав вскочил со стула и, побледневший, в остервенении заходил по комнате, обхватив голову трясущимися руками. Наконец долгое бесцельное хождение утомило его, и ноги сами повели тело к зовущему ложу.

«Я сошёл, сума… вот так, просто, взял и стал идиотом, помешанным»,– зло подумал Станислав, натягивая на себя холодное одеяло.

– Не просто стал, нет, – проговорил голос. – Ты шёл к этому долгие годы, постепенно теряя себя и близких. Внук, ты умный человек… но водка… – Чувствовалось, что деду Степану тяжело говорить. Он делал паузы, словно пытался подобрать наиболее нужные и правильные слова, выискивая их в недрах своего потустороннего разума, если это можно было назвать разумом. – Стасик, ты долгие годы не общаешься с родителями, так нельзя. Они твоя родная кровь. Кроме них у тебя никого нет, совсем никого.

– Кто… я не общаюсь с ними? Я пытался, много раз связывался с матерью, но она… она не может сейчас считать меня своим сыном, я уже не говорю об отце, который видит во мне исчадие ада. Я всё это заслужил. Все рухнуло.

Станислав Вадимович вытер со лба выступивший холодный пот, закрыл глаза и почувствовал, как незаметно и мягко к нему стала прикасаться лёгкая рука дрёмы, убаюкивая и расслабляя напряжённые мышцы. Он уже было совсем уснул, но глас деда в ушах заставил вернуться в реальность:

– Не уснёшь, не старайся. Когда приходим такие, как мы, в ваши больные головы – сны прекращаются.

Станислав Вадимович жалобно заскулил, перекатываясь со спины на живот, издавая при этом звуки, подобные щенячьему визгу. Кот уже давно не спал, он привстал в кресле и неотрывно следил за хозяином, быть может, почувствовав, что с ним происходят каки-то отвратительные вещи. Замысловатые фигурки на обоях снова засуетились, пришли в неистовое движение, зашипели и зашуршали бумагой. Некоторые из них толкались и попискивали противно, жалко, будто мыши.

– Кто же ты такой? Кто? – неожиданно и резко спросил Станислав, почти перестав дышать от напряжения.

Пауза была недолгой, дед Семён, похоже, даже обрадовался такому вопросу.

– Я пришёл разбудить твою душу, внук. Я хочу, чтобы она наконец проснулась и встряхнула так сильно, что при виде твоём, отражённом в зеркале, ты понял, кем стал. Считай, что я посланник твоей души. Неужели так интересно, кто я на самом деле?

Нерадивому внуку было очень интересно. Но спросить об этом ещё раз, или даже подумать, было невыносимо страшно. Думать тем более становилось ещё страшнее, так как все мысли его послушно и покорно перетекали в существо, которое именовало себя «дедом».

И Станислав Вадимович, крепко зажмурясь до красного тумана в глазах, пытался представить её, душу свою, которая, сжавшись от боли в серый дрожащий комок, стонала от нестерпимой боли.

«Душа-то есть во мне, чувствую… как же без души человеку», – с сомнением и робкой надеждой пытался размышлять несчастный обладатель души.

– Твоё эфирное поле истончено спиртом до крайности, – снова продолжил голос. – Защитное поле нарушено. И когда это происходит, приходим мы.

– Вы? Кто – вы? – не удержался от вопроса Станислав и тут же ужаснулся от своего любопытства.

– Те, кого в обычном состоянии не услышать и не увидеть. Смирись с этим, внук. В твой больной разум захотят забраться многие… Они не отпустят, пока не выпьют всю жизнь из твоего тела. Борись.

 

Так и лежал несчастный страдалец весь остаток ночи, закутанный серым одеялом, сливаясь с ним такого же цвета лицом, не смея моргнуть, остановив свой пустой взор на потолке. Он уже не слышал дыхания и окающий голос деда, но по-прежнему опасался думать о чем-либо, что удавалось крайне тяжело, да и было почти невозможно. Мысли, как назойливые мухи, всё равно просачивались в отяжелевшую от бессонной ночи голову и кружились там, натыкаясь одна на другую, выматывая ещё больше. С наполнившим комнату освежающим утренним светом Станиславу Вадимовичу пришло неожиданное, даже дикое желание закурить, да так пришло, что свело скулы. Он знал, что где-то в ящике письменного стола лежала пачка сигарет, лежала больше года, так как курить её было некому. Хозяин бросал.

Через минуту Станислав Вадимович уже сидел на табурете на кухне и втягивал в себя сигаретный дым, не спеша, наслаждаясь каждой затяжкой. И с каждой новой затяжкой приходило состояние лёгкого опьянения, и начинали приходить воспоминания об ушедших годах, которые так отчётливо предстали перед глазами, что в глазах этих набухли нежданные слёзы. Станислав представил свою бывшую жену, даже не представил, а как будто вызвал её образ у себя в воображении и залюбовался его правдивостью и красотой восприятия. Её звали Людмила. Мила, как всегда называл муж, зеленоглазая шатенка, хозяйка домашнего уюта и чистоты. Она очень хотела ребёнка. И ребёнок вполне мог родиться. Он был уже в утробе матери и спокойно ждал своего часа увидеть этот мир, но Станислав Вадимович так часто принимался накачивать свой организм алкоголем, что в супруге начали происходить разительные перемены, и в один не самый лучший летний день молодая чета поехала делать аборт. Он ждал её у больницы. Сидел на свежевыкрашенной в жёлтый цвет скамейке, и горькое, невосполнимое чувство утраты своего, родного, всё плотнее и больнее давило на сердце. Мила вышла к мужу, перекидывая ремешок сумочки через голову, стук каблучков её туфель сбивался с уверенного ритма, лицо выглядело побледневшим, но в то же время выражало необычное спокойствие и облегчение.

Она подошла, обняла сидевшего, подавленного, как неживого Станислава, и тот, уткнувшись лицом ей в платье, уже не в силах сдерживать всю горечь потери своей, зарыдал горько и беззвучно. Это было ощущение двойного убийства. Убийство маленького существа, крохотного человечка, который даже не успел посмотреть на свет божий, и убийство его, Станислава, несостоявшегося отца, который понял это слишком поздно. Не это ли позднее понимание оказалось безвозвратным, уверенным скольжением в пучину небытия? А может быть, эта пучина уже была под ногами и ждала удобного случая? Станислав Вадимович чувствовал себя подлым соучастником преступления, пусть даже убитым и раздавленным, и это чувство сейчас вновь захватило его. Захватило первый раз за долгие годы пьяной отрешённости от всего былого и настоящего.

 

Голоса пришли неожиданно, бесцеремонно, не дожидаясь ночи. Это были даже не голоса, а сгустки зла в огромной концентрации.

– Мы звери! – вопили они, рассевшись основательно в голове. – Мы гарпии! Мы смерть!

Станислав слышал их разъярённые возгласы в обоих ушах, чувствовал даже противный, смердящий запах, исходящий отовсюду. Они клацали зубами и вонзали свои поганые когти ему в мозг. В какие-то минуты этой несносной вакханалии казалось, что вся квартира, прихватив с собой всё содержимое в ней, вместе со всем холодным ужасом, падает в другой мир, мир, из которого никто и никогда уже не сможет возвратиться.

– Отстаньте… убирайтесь, гадкие твари, в свой ад! – кричал Станислав, сжимая и разжимая кулачки в бессильном своём негодовании.

– Мы твой ад! Мы навсегда теперь вместе! – огрызались в ответ неуёмные существа, с новой силой продолжая изводить свою жертву.

Голова его сделалась настолько тяжела, что онемевшая, ослабевшая шея прогибалась под её тяжестью, и приходилось поддерживать голову ладонями, чтобы случайно не разбить её о стену. Эта беспомощность настолько забавляла тварей, что они переходили от лютой злобы к шипящему осмеянию и радостному визгу. Голова болела, кружилась, как ржавая карусель в бесконечном кружении, и тогда, вот тогда к Станиславу пришла мысль избавиться от своей обременительной головы. Он был уверен, что мысль эта принадлежит ему, а не кому-то извне. Но все мысли теперь являлись достоянием кого-то ещё. Гарпии сразу же услышали это страшное, отчаянное желание и, подавившись злобой своей, замолкли. Они испугались. Испугались такому неожиданному повороту, который угрожал уже их поганой сущности. Станислав Вадимович поднялся с табурета, и спасительная решимость овладела им.

Стало вдруг так легко и свободно осознавать, что весь этот ужас скоро закончится, скоро наступит долгожданный покой и тишина, стоит всего лишь избавиться от опостылевшей головы.

«Мне нужно что-то найти… чем же это сделать?» – соображал Станислав, выдвигая один за одним ящики кухонного гарнитура. Глаза его жадно блуждали по шкафам, из которых через мгновение полетели банки с приправами и крупами, потом снова копание в ящиках, и вот уже в руке, будто приклеенный, оказался серебристый нож с крупными зазубринами. Чуть замешкавшись с выбором места своей казни, бедолага бросился в комнату. В темноте косой прямоугольник света от ночника зловеще пялился на него тусклыми обоями. Станислав Вадимович сделал несколько шагов к дивану и, не дойдя до него всего ничего, осел по стене на пол, едва не опрокинув ночник. Правая рука всё ещё сжимала рукоять ножа, и желание покончить с собой росло, как злокачественная опухоль, разрастаясь и проникая во все измученные алкоголем органы.

«Резану… только посильнее… порезче. Не достанете уже», – злорадствовал Станислав, и стальные зазубрины уверенно вцепились в покрытое испариной горло. Оставалось сделать всего лишь штрих, одно движение рукой, и коварный капкан, который не выпускал из своего бесконечного, изнуряющего плена, разлетится на мелкие, ядовитые осколки. Окинув прощальным взором квадрат своей комнаты сквозь душный полумрак вечера, Станислав заметил, как две серые тени, одна большая, а другая совсем маленькая, плавно выплыли к нему из дверного проёма. Они застыли у обеденного стола, чего-то выжидая, но через мгновение продолжили свое упрямое движение, всё ближе и настойчивей сокращая расстояние до онемевшего от ужаса самоубийцы. Станислав Вадимович почувствовал, как стылый бетон стены вжимается в его спину. Ещё какое-то мгновение, и одна из теней, вплотную подобравшись к несчастному, резко и сильно дёрнула его правую руку. Освобождённый нож, несколько раз крутнувшись в воздухе, блеснул серебристой сталью и исчез в темноте.

«Грех это…Грех», – подумал Станислав, а может быть, и не подумал вовсе, может быть, это тени стыдили его за попытку совершить безумный, греховный поступок. И решив, что нужно немедленно бежать, куда угодно бежать, вырываться от адских существ, пока они окончательно не одолели, страдалец что было силы пополз на четвереньках прочь из комнаты. Пол мутным коричневым пятном расплылся перед глазами. В прихожей шкаф с одеждой, зеркало, стены – всё плыло как в тумане. Поднявшись с колен и наспех сунув ноги в изношенные кроссовки, наступивши на ошалело заоравшего кота, Станислав, в расстёгнутой рубахе и трико, выбежал в подъезд.

Никто не преследовал его. Но чьим-то присутствием, тяжёлым и липким, было заполнено всё вокруг. Ступени, плохо различимые в грязной темноте лестничной клетки, словно присасывались к обуви. Вниз. Ещё ниже. Преодолев пару этажей, Станислав почти столкнулся в точности с такой же тенью, но огромной и свирепой на вид. От неё смердело, как и от гарпий. Хотелось просто хорошенько плюнуть в неё, но оставалось, лишь сжав зубы, проковылять мимо. Улица встретила стылым ветром с дождём и густой, засыпающей полутьмой. Каким же блаженством было стоять под козырьком подъезда и вдыхать полной грудью всю свежесть весеннего воздуха! То, что произошло через несколько мгновений, заставило Станислава Вадимовича попросту перестать дышать, – сквозь шум дождя, откуда-то сверху, гигантским небесным катком на него накатился смех. Женский грудной смех, громогласный и разрывающий всё вокруг; пронизывающий с головы до ног, заставляющий всё нутро сжаться, съёжится, застыть и окаменеть навсегда.

«Вот и смерть. Это же смех смерти! Опять бежать… куда?» – заметался Станислав, прекрасно понимая, что спрятаться от неизбежности невозможно. Нахохотавшись вволю, непрошеная гостья повела разговор, такой громкий, будто пропущенный через гигантский усилитель:

– Смех смерти? Ты стал очень прозорлив, Стасик! Но я всего лишь посланница.

– Кем же ты послана? – осторожно осведомился Станислав.

– Небесами, конечно! Только небесами, мой милый! – вещал небесный голос и переливался сладкими нотками.

И в этих сладкоречивых нотках слышались плохо скрываемые отвращение и безудержная жестокость. Но, тем не менее, голос хотелось слушать ещё и ещё, до бесконечности. Пусть даже сразу после всего услышанного наступит вечный, благодатный покой. Да и будет ли он благодатным? Да и вообще, будет ли хоть что-нибудь? От проведённых долгих часов без сна, измождённого водкой и психологическим прессом одолевающих существ, Станислава Вадимовича, еле держащего на ногах своё согбенное тело, начало заносить из стороны в сторону.

– Я устал. Отпустите… Просто дайте мне поспать. Несколько часов всего. А потом делайте всё что хотите, – чуть слышно выговорил он, едва шевеля онемевшими губами.

– Подожди, уснуть ты ещё успеешь! – с весёлым злорадством отвечала небесная посланница, – спать предстоит очень долго… очень.

– Всё-таки смерть?

– Она. По другому поводу, мой милый, я не являюсь. Сопровождать люблю в мир мёртвых женские души да и таких как ты; таких, кто эту душу носит в себе, но давно потерял её.

– Это неправда! – неожиданно вскрикнул Станислав, обратив свой возглас к небу; но в тот же миг осознал, что это совершенная правда, и потерял он вместе с душой своей всё, что можно было потерять. Всё, что можно было сохранить и удержать, будь у него хоть капля воли и здравого смысла. Как же это получилось? Как свершилось это злодеяние судьбы, где он, Станислав, стал главным действующим лицом, и главным злодеем самому себе и всем окружающим?

– Вот и сам ты не веришь в свои слова, – спокойно, но жёстко и холодно продолжила посланница, – твоя душа мертва! Какая польза от такого, как ты? Ты вообще жив сейчас?

На бледном, заросшем и осунувшимся лице Станислава Вадимовича появилось скорбное очертание улыбки.

«А правда, жив ли я сейчас? – испуганно думал он. – И если вдруг жив, то как же оторвать смог себя от жизни этой? Ведь любил, всё и всех любил; сколько же драгоценных лет я утопил в своём пьяном болоте…»

Станислав так отчётливо и глубоко ощутил запах действительности, её вкус, услышал её горячее дыхание, такое тёплое и родное, что захотелось побежать, быстро побежать, упиваясь дождём и ветром, а потом броситься с крутого песчаного берега в глубокую и холодную реку. Но реки никакой не было. Не было сил на бег. Лишь въедливая влажность весеннего дождя, беззащитность и неодолимое желание погрузиться в спасительный, долгожданный сон.

– Я жив… я дышу, а вот тебя нет! Ты лишь порождение моего воспалённого мозга, – в тягостном возбуждении проговорил Станислав, – ты никто… никто.

– Я – порождение? Никто? Нет, мой милый, я Ирида… я вестница! Мои воины уже идут; я слышу их уверенные шаги; они идут и несут смерть…

И затравленный мученик, запахнув полы рубахи на окаменевшем от холода теле, тоже услышал эти шаги. Он даже различил грозные фигуры во тьме, которые плотными шеренгами поднимались из недр земли, ступая по невидимым ступеням. Шаг их был тяжёл, очень тяжёл; головы и лица, скрытые за зловещими золотистыми шлемами, короткие мечи и щиты в руках, на которых красовались мрачные лики сов – приводили в оцепенение.

«Сколько же их… все на меня одного. Воображение это моё больное? А если и правда – конец… как же холодно, Господи!» – подумал Станислав Вадимович и невольно, пристально глядя в прорези шлемов, в эти неумолимые, страшные, и пустые глаза, вытянулся в струну. Сердце глухо застучало в ушах тупым упрямым молотком и провалилось куда-то вниз. Прерывистые металлические звуки шарманки монотонно, надсадно и хладнокровно принялись вращаться в голове, и такой же металлический голосок запел тоскливо:

– Жизнь и смерть одно колено… Жизнь и смерть; Жизнь и смерть они из тлена… Жизнь и смерть.

Растеряв последние капли надежды, Станислав глубоко вдохнул в себя сырость ночного ветра и, шагнув из подъездной тени, обратился к вестнице:

– Если ты и правда существуешь; если ты не вымысел мой бредовый – то покажись, явись мне, слышишь, ты, мучительница!

– Жизнь и смерть одно колено… – заунывно и скорбно продолжал тянуть голосок, не отставая от шарманки.

Сплочённые шеренги воинов внезапно прекратили своё восхождение, и при свете уличного фонаря клинки их мечей безжалостно сверкнули холодным стальным блеском.

– Я – это последнее, что ты увидишь в своей жизни, – сказала, будто огласила свой суровый приговор, посланница.

– Вот и посмотрим; я готов; готов увидеть то, чего нет… в последний раз.

И она явилась. Явилась ему в венке из трепещущих разноцветных бабочек, заставив чёрный занавес ночи вздрогнуть и отступить. Радужные крылья её – огромные, сильные, но в то же время чрезвычайно лёгкие, – возвышались за спиной, переливаясь множеством цветов, как и её яркое платье. Золото волос влажным невесомым шлейфом покрывало оголённые плечи. От всего этого неожиданного парада цветов у Станислава заломило в глазах. Он сделал неуверенный шаг в сторону, чтобы сбежать от всего этого кошмарного наваждения, но фигура вестницы вплотную придвинулась к своей жертве, обхватив загорелыми, будто бронзовыми руками его шею.

– Ты видишь меня, мой милый? Ты чувствуешь меня? – ядовито-приторно спросила она.

– Я вижу тебя; я чувствую тебя; не может быть. Всё равно этого не может быть, – бормотал осипшим голосом Станислав Вадимович.

Грудной смех Ириды-вестницы, величественный в своём злорадном великолепии, как и презрительный ко всему земному и живому, загремел над небом, но был всё же выше небес. Ослепительные крылья её расправились, стряхивая с себя тяжёлый груз дождевой влаги и, сделав несколько взмахов, заботливо укутали, обволокли тело несчастного, пряча его в своих объятиях.

 

Первое, что увидел Станислав Вадимович, когда сознание вернулось к нему, были выцветшие, тусклые обои его комнаты. Причудливые фигурки на них оставались неподвижны и выглядели размытыми и неясными. Вся комната, да и все предметы, на которые устремлял свой взор Станислав, будто купались в ленивом утреннем тумане. Он никак не мог понять в эти первые минуты пробуждения, в каком мире сейчас пребывает и кем является на самом деле – частью утреннего тумана или серою тенью в мире теней. Но привычная, услужливая мягкость дивана и такая же привычная ломота в суставах не оставляли сомнений в том, что жизнь ещё продолжается. Второе, на что обратил внимание Станислав Вадимович, при этом совсем не испугавшись увиденного, а скорее этому обрадовавшись, были две серые тени – одна большая, а другая значительно меньше.

Они стояли напротив дивана, не издавая ни единого звука, и казались такими лёгкими, будто парящими над полом, что Станиславу захотелось вдруг протянуть руку и потрогать их. Он был уверен: это именно они напугали его в комнате и не позволили совершить самоубийство. Заметив, что лежавший очнулся, маленькая тень шевельнулась, подалась вперёд и приблизилась к дивану. В то же мгновение Станислав ощутил лёгкий знакомый холодок на переносице и, осознав, что на него надели очки, без которых совершенно невозможно было обойтись, взглянул перед собой уже ясным, свежим взглядом. В полуметре от него, немного ссутулившись, стояла мать, Ирина Николаевна, маленькая женщина в розовом домашнем халате, и с тревогой смотрела на сына. Руки она держала прижатыми к груди, а зелёные усталые глаза её были наполнены влагой. Чуть поодаль стоял отец, Вадим Викторович, высокий, худощавый, который неспешно приблизился к жене и так же тревожно взглянул на своё непутёвое чадо. Родители стояли перед сыновьим диваном живые и здоровые, в своём привычном человеческом обличье.

Былые их тени растворились, исчезли в утренней напряжённой атмосфере комнаты, как будто и не существовали вовсе.

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила Ирина Николаевна изумлённого увиденной картиной сына. – Мы за тебя страшно перепугались. Упал ведь без чувств; еле до квартиры дотащили, вызвали скорую... когда врач приехал, ты пришёл в себя. Ввёл он что-то успокаивающее... Говорит, что делирий... белая горячка. Господи!

Ирина Николаевна присела на краешек дивана, достала из кармана скомканный влажный платок и прижала его к своим тонким дрожащим губам. Станислав уставился на руки матери, пристально взглянул в её припухшие от слёз глаза и нерешительно произнёс:

– Когда же вы приехали? Мы так долго жили порознь. Вы видели весь этот кошмар? Значит, видели...

– Сын, мы никуда не уезжали, – ответил отец своим приглушённым голосом, как обычно, растягивая слова, – мы всегда находились здесь, рядом с тобой.

– Вот так, милый сын, теряешь связь с реальностью. Очки потерял; в голове всё у тебя сдвинулось. Ну, куда же уедем, если ты всегда... – продолжила мать, но жёсткий комок в горле перекрыл ей дыхание, и она замолчала.

Станислав Вадимович, подавленный, медленно обвёл взглядом комнату. Он сразу же заметил, что стол, за которым проводилось почти всё его время, был заботливо убран, а кот Персик, как всегда, лежал в своём любимом кресле и недоверчиво вглядывался в хозяина. Страшные голоса и видения, так беспощадно терзавшие всё это время, отступили так же неожиданно, как и появились. Тяжесть в голове ушла; но начали приходить совсем новые мысли и ощущения, ранее никогда не посещавшие, – Станислав почувствовал себя живым. Он остро уловил этот пронзительный, пряный запах новой жизни своей, которая вливалась с весенним рассветом в распахнутое окно, вместе с беспокойными призывными криками чаек.

– У тебя закрываются глаза. Нужно хорошенько выспаться, а после уже поговорим... Обо всём поговорим. Отдыхай,– прервала молчание мать.

Она поднялась с дивана, спрятав платок в кармане халата, чуть пошатнулась, ухватилась за жилистую руку супруга и, осторожно взглянув на сына, спросила:

– Ты и правда считал, что живёшь один?

– Я был в этом уверен. Мне всё ещё кажется будто вы – призрачные видения, которые через секунду исчезнут.

– Нет же, мы не исчезнем; мы рядом, – Ирина Николаевна как-то вдруг мучительно-долго посмотрела на мужа, затем на сына. – От пенсии твоей ничего не осталось, придётся ужаться. Врач написал список препаратов. Побереги себя, пропадёшь ведь.

Станислав Вадимович вдруг вспомнил, что он уже много лет имеет инвалидность по зрению, которое с каждым новым днём лучше не становится. Было скверно от таких правильных и очевидных прогнозов матери. Крики чаек за окном, надрывные, обжигающие тоской, словно высасывали душу. Сын смотрел слипающимися глазами на родителей, всматривался в их лица, такие простые, родные, но почти забытые им.

– Нам тоже нужен отдых. Пойдём, отец, – сказала Ирина Николаевна, и они направились к выходу, поддерживая друг друга под руки.

У порога они задержались; мать обернулась и почти шёпотом заговорила:

– Когда ты спал, то всё разговаривал с какой-то вестницей, благодарил её за что-то. Ты ещё слышишь её?

Станислав внимательно прислушался к себе, досадливо усмехнулся чему-то и отрицательно покачал головой. Когда за родителями закрылась дверь, перед тем как совсем уснуть, он повернулся на правый бок и посмотрел в пластиковый квадрат открытого окна. Утренний свет слепил глаза и усилившийся гогот чаек поднял с кресла кота, который неслышно пробрался через всю комнату и прыгнул на подоконник. Сон одолевал. Очертания комнаты сделались размытыми, блеклыми, и через мгновение пропали совсем, уступив место темноте. И в этой самой темноте начали проявляться недавние, вторгшиеся в его жизнь образы деда Семёна, гарпий, воинов в золотистых шлемах с совами на щитах. Они не пытались напугать. Они уже были частью сна и молчаливо призывали открыть входную железную дверь в квартиру, в квартиру Станислава Вадимовича. Они приглашали войти.