Красные серёжки

ГЛАВА I


      Сережки были совсем маленькие. Каждая из них на побледневшей, от холода, мочке уха казалась капелькой крови. Ягодки...? Или цветочки...? Нет, кажется, все-таки, ягодки...
      В вагоне метро тесно, как обычно в часы пик, но между Егором и девушкой была зажата старушка с авоськой, поэтому разглядеть хорошенько с первого раза он не сумел. Потом старушка просочилась ближе к дверям, ожесточенно работая локтями и авоськой, а девушку вагонная толчея услужливо придвинула к Егору совсем вплотную, поэтому теперь он мог спокойно и внимательно рассматривать и ее саму, и сережки.
        Тонкий профиль, словно наскоро набросанный чернильным пером, болезненно-бледная фарфоровая кожа, кажущаяся еще белей на фоне черных волос, собранных в небрежный пучок, и эти маленькие серьги-кровинки... Серьги-ягодки... "Студентка..." мысленно предположил Егор, бросив взгляд на увесистую кипу книжек, которые таинственная незнакомка бережно прижимала к себе. "Лет девятнадцать... Да нет, больше... Двадцать один..."
          Несколько волосков из прически зацепились за одну из сережек. "Интересно, она чувствует?" Егору до смерти захотелось протянуть руку и распутать сережку, а заодно и прикоснуться к девушке. Он с трудом сдержался.
        Вагон тряхнуло. Не удержав равновесие, девушка почти рухнула на Егора. Он инстинктивно обхватил ее одной рукой, оберегая от падения.
-Извините...
-Ничего! - ответил он бодро.- Единственный приятный момент за весь день!
        Он хотел добавить еще что-то, чтоб не упустить кончик ниточки, начавшей завязываться в знакомство, но девушка уже отвернулась, пробираясь к выходу.
        Егор двинулся следом за ней: не спуская глаз с хрупкой фигуры, бесцеремонно толкаясь и наступая на ноги, не обращая внимание на недовольные возгласы вокруг.
       У самого выхода из вагона его, все же, закрутил водоворот выходящих и входящих пассажиров. Всего пара секунд, но этого хватило. Выбравшись - в пальто, съехавшем на бок, с шарфом, болтающимся одним концом где-то за спиной, - Егор уже не мог отыскать свою безымянную звезду. Он вертел головой, стараясь разглядеть в безликой толпе ускользнувшую девушку. Бесполезно.
       Егор угрюмо побрел к выходу. На улице его обдало студеным январским воздухом и совсем не по-зимнему ярким солнцем.
      Он рассеянно полез в карман за сигаретами, закурил, пряча огонек зажигалки ладонью и чуть согнувшись…
Что это…
      Она была такая маленькая, что только чудом не оказалась затоптанной. Лежала, алея на снегу, как капелька крови или ягодка рябины… «Наверно это та самая, за которую зацепились волосы…»
      Егор бережно, двумя пальцами, поднял сережку, с трепетом изучая ее. Затем почему-то подышал на нее, словно пытаясь согреть, и бережно опустил на дно кармана пальто.
Он уже твердо знал, что пойдет на все, чтобы отыскать ее хозяйку.

ГЛАВА II

Потеря сережки стала последней каплей в чаше сониных печалей. Постоянное чувство одиночества; нехватка родительского внимания (геологи вот уже три недели бороздили просторы Алтая); полное отсутствие всего того, что так необходимо в юности: цветов, прогулок по вечерним улицам, случайных прикосновений…
          Жизнь двадцатилетней Сони была ограничена суровыми рамками треугольника: институт – больничная рутина - бабушкина квартира. Корни этой безрадостной «геометрии» уходили в самое сонино детство.
          Все начиналось вполне счастливо: шары и цветы, выписка в окружении огромного количества веселых геологов - друзей сониных родителей. Сонечка была пухленькой розовощекой малышкой, такой же, как миллионы других...
;          Беда пришла так, как любит являться больше всего: нежданно. Соня потеряла сознание прямо на детской площадке, во время прогулки детсадовской группы. В памяти остались смутные, размытые воспоминания: вот четырехлетняя Сонечка бежит вслед за подружкой к детской горке, щурясь от яркого апрельского солнца... Курточка распахнута (жарко), теплый весенний ветерок треплет челочку... И вдруг все вокруг завертелось бешеной каруселью и подружка, бежавшая впереди, пропала, и горка стремительно откатилась куда-то к самому горизонту. Солнце погасло...
          Сознание возвращалось мучительно долго в виде белого потолка в частых трещинках. Потом потолок снова пропал и появился нескоро, а вместе с ним - очень бледное лицо бабушки – Виктории Даниловны, почти такое же белое, как этот потолок. Было очень трудно дышать, как будто узенькую, хрупкую сонину грудь придавило гранитной плитой. И очень хотелось пить... И совершенно не хотелось шевелиться... Даже пальчики на руках и ногах были совсем ватными...;
          Тогда Соне пришлось провести в больнице почти месяц. Она не знала, что с ней случилось, только слышала, сквозь дремоту, обрывки загадочных фраз: «недостаточность...» , «тяжелая форма...», хроническое...», «отек...», «слабость мышцы...»
       ; Из всего услышанного детский сонин ум вывел собственное представление о том, что ее сердца "недостаточно", то есть мало... Интересно, может быть это оттого, что Соня наотрез отказывалась есть запеканку? Или сердце уменьшилось после того, как она разбила любимый бабушкин графин с розами? И может ли оно вырасти обратно, если стараться быть хорошей и перестанет разбрасывать игрушки?
        И она старалась, очень старалась: закусывала губку и закрывала глаза, чтобы не плакать, когда ей ставили очередную капельницу или кололи такие «болючие» витамины; послушно ела бабушкины супы из баночек, хотя аппетита не было совершенно; не спрашивала когда придут мама с папой, хотя спрашивать очень хотелось...
       ; Но сердце не выросло ни на капельку, и выписали Соню с тем же печальным диагнозом и строжайшими рекомендациями "не переутомляться, не бегать, не прыгать, не играть в "активные игры" (прощайте, догонялки)...". Даже насморк, отныне, был строго лимитирован. Сонино детство словно впало в спячку или замерзло, лишенное всего того, без чего его и детством-то назвать сложно.
         Из садика Соню забрали, опасаясь, что частые простуды окончательно подорвут ее здоровье. Во дворе она могла гулять не спеша, за ручку с бывшей детсадовской подружкой Юленькой, или потихоньку кататься на качелях. Но Юленьке надоедало ходить за ручку. Она была здоровым ребенком, и ей хотелось бегать и прыгать. И Соня оставалась одна. Тогда она шла к бабушке, зорко наблюдающей за каждым сониным шагом, и крепко обнимала ее за шею. Бабушка была единственным спасением от тотального одиночества.
          Школа, прерываемая долгими больничными неделями и месяцами, тоже осталась позади. Несмотря на то, что совмещать учебу и болезнь было невероятно трудно, Соня оказалась стойким оловянным солдатиком: в ее аттестате, в ровном строю «пятерок», оказались всего две "четверки". Это была настоящая победа, в честь которой Виктория Даниловна закатила целый пир, пригласив всех своих друзей, а также друзей дочери и зятя (они, на удивление Сони, в кои-то веки умудрились не оказаться в этот день где-нибудь на острове Пасхи).
           Друзья-геологи пели для Сони "походные" песни и обещали взять ее с собой в ближайшую экспедицию, ; даже если им придется тащить ее на своих спинах. Бабушкины друзья-дипломаты пророчили Соне успешную карьеру в недрах одного из посольств.
           Но Соня предпочла избрать для себя утонченную и редкую профессию реставратора. Будучи бессильной восстановить свое измученное сердце, она изучала методы и способы "лечения" старинных икон и полотен известных и не очень известных художников.
            Лекции по мировой художественной культуре и истории искусств заменяли ей путешествия по миру; работа в институтской мастерской захватывала настолько, что она забывала обо всем на свете, полностью растворяясь в процессе нанесения очищающего раствора на безмятежный лик какой-нибудь средневековой красавицы и машинально теребя любимую коралловую сережку в ухе...
           И вот рухнула последняя твердыня. Она потеряла сережку. Потеряла и даже не заметила! А ведь могла вернуться и найти ее! Найти в снегу на улице, в коридорах Академии Искусств... Где угодно! Если бы только она заметила пропажу! Если бы только она не была вечно вялой; и уставшей...!
           В тот вечер Соня плакала, уткнувшись в пушистый домашний бабушкин свитер. Виктория Даниловна прижимала к себе сонину голову, целуя любимую черноволосую макушку и называя Соню, как в детстве, "маленькой балериной"... Она утешала Соню, как могла: обещала отыскать точно такие же сережки хоть на Северном полюсе, призывала внучку порадоваться тому, что потеряна всего лишь сережка, а вот Ван Гогу, потерявшему часть; уха, повезло намного меньше...
             Соня утихла нескоро и только после таблетки успокоительного.
             Виктория Даниловна уложила Соню в кровать и сама лежала с ней до тех пор, пока внучка не забылась глубоким сном. Потом женщина вышла из комнаты, тихонько прикрыв дверь. Прерывисто вздохнув, она направилась в кухню и закурила, стоя у приоткрытого окна.
           Сережки были старинные... Виктория Даниловна собственноручно продела их в маленькие сонины ушки, когда малышке было всего два года. Куплены они были на блошином рынке в Берлине у какой-то пожилой фрау, утверждавшей, что она - последняя из обнищавшего рода каких-то там немецких графов. Виктория Даниловна с большим трепетом относилась к антиквариату. Она не была коллекционером в строгом смысле этого понятия, однако порой не могла пройти мимо какого-нибудь старинного резного столика или кофейной пары, из которой – подумать только! – пил сам Карл Габсбург (но это неточно!)
            Сережки она купила не раздумывая. Уж очень они были милые: совсем крошечные, в ажурной золотой "коронке", коралловые ягодки смотрелись на удивление дорого, благородно и лаконично.
            Соня никогда не расставалась с ними...
             Виктория Даниловна прикурила вторую сигарету от первой, раздумывая над тем, что самое умное, что можно предпринять в данной ситуации - это заказать сережку, максимально похожую на потерянную. Конечно, дело было не из легких: ювелирная техника, качество золота и камня - все было совершенно иным. Повтор такого изделия требовал крайне высокого мастерства. Но для единственной внучки у Виктории Даниловны не было ничего невозможного. Она докурила, бросила машинальный взгляд на кухонные часы (…22.30… хм…) и направилась к телефону, стоящему в коридоре на декоративной мраморной тумбе. Женщина по памяти набрала номер:

      -Слушаю! - прогнусавили в трубке.

      -Здравствуй, Сараф! - отозвалась Виктория Даниловна, - Это я. Узнал меня?
      -Как же, как же! - гнусавый голос на другом конце провода перешел в булькающий смех. - Богиня победы собственной персоной! Чем обязан такой чести бедный старый еврей из-под Житомира Сараф Извольский?
       -Ты не старый, и уж тем более не бедный! - рассмеялась в ответ Виктория Даниловна, но тут же спохватилась и добавила уже серьезно. - Мне нужна твоя помощь, Сараф...
...Помощь ювелира от Бога.


ГЛАВА III

   Виктория Даниловна любила, говоря на обывательском языке, иметь «связи». С самой юности она умела заводить нужных друзей в нужных кругах, поддерживая отношения с ними в правильной тональности.
        Ее записная книжечка в лаконично-черном кожаном переплете, но с кокетливо-алой шелковой ленточкой закладки, хранила в своих недрах номера телефонов юристов и дипломатов, владельцев картинных галерей и магазинов кожи и меха, администраторов дорогих ресторанов и руководителей театров.
        Приятельствовала Виктория Даниловна и с такими субъектами, данные о которых не доверяла даже страницам записной книжки, благо преклонному возрасту не удалось отнять у нее ни острого холодного ума, ни цепкой памяти.
       «Бедный старый еврей из-под Житомира» Сараф Извольский был как раз из числа тех, о ком женщина помнила. Кто не нуждался быть записанным.
         Судьба свела Викторию Даниловну с ювелиром на международной выставке «Монреаль-1967». Сарафа всегда можно было найти в компании самых дорогих бриллиантов. Вот и тогда, тридцать лет назад, их представили друг другу у павильона с якутскими алмазами, вокруг которого не смолкали восторженные возгласы восхищенных иностранцев.
          Рубенса называли гением в живописи, Моцарта - в музыке, Сараф Соломонович Извольский был гением ювелирного искусства. Он мог создать точную копию любого драгоценного изделия, от обручального кольца Грейс Келли до короны Анны Иоановны. Он разрабатывал и воплощал в жизнь эскизы самой невероятной сложности и поистине небесной красоты.
       О нем судачили, ему завидовали, его подозревали в шашнях с самим дьяволом. Ведь чем же еще, кроме родства с нечистой силой, можно было объяснить неведомые способности этого загадочного человека видеть "душу камня", чувствовать его, как живое существо, определять на глаз совершенно точно каратность и чистоту...
        В те далекие годы – на пике славы! -  его личностью настойчиво интересовались женщины и сотрудники Лубянки. Одни томно вздыхали и закатывали глаза, а тонкие ноздри их трепетали от вожделения, стоило импозантному ювелиру с орлиным профилем появиться в обществе. Другие - неоднократно «приглашали» на «разговоры по душам». С женщинами Сараф спал, а на Лубянку приходил покорно и смиренно, причитая про "бедного еврея из-под Житомира", но делал это с плохо скрываемой идёвкой. Кольца и броши Извольского красовались на пальцах и декольте жен и любовниц таких людей, близость к которым делала его неуязвимым.
         Виктория Даниловна откровенно восхищалась Сарафом, но никогда не позволяла себе переходить ту самую заветную точку невозврата, после которой была бы возможна временная страсть, но не многолетняя дружба.
         Теперь Сараф Соломонович жил «в тени», чувствуя себя немного пресыщенным и усталым. Но «нюх» на лучшие камни и высочайший профессионализм оставались при нем. Поэтому перед домом, в котором жил Извольский, часто можно было заметить припаркованные автомобили класса «люкс» - в его бесценных услугах по-прежнему нуждались очень многие.
      ... - Душенька моя, божественная, я всего лишь бедный еврей из-под Житомира! А ты пытаешься найти во мне Мессию, накормившего семью хлебами целую толпу! - Сараф откинулся в кресле, резким движением снимая с хищного носа очки в золотой оправе. До этого он внимательно изучал крошечную коралловую серёжку, принесённую ему Викторией Даниловной. Теперь серёжка лежала на ладони ювелира, а сам он покусывал очки, устремив выпуклые, очень темные и живые глаза на гостью.
       Они сидели в кабинете Сарафа Соломоновича, под который отведена была одна из шести комнат просторной квартиры. Собственно говоря, ювелир занимал целый этаж, объясняя это тем, что "творчество простора требует".
      Так как женщина никак не отреагировала на тираду Сарафа, он вернул очки на нос и снова принялся изучать серёжку, не переставая ворчать.
       - Где я, спрашивается, возьму тебе золото такого нежного оттенка? Оно же как волосы славянской рабыни, тосковавшей на каком-нибудь невольничьем рынке в Манисе триста лет назад (при этих словах Виктория Даниловна страдальчески закатила глаза). Да-да, милая моя! Именно такого они оттенка, и можешь не делать мне тут свои гримасы!
А на каком, скажи на милость, дне какого моря я должен отыскать такой коралл? Видишь ты этот коралл или нет?
     - Вижу! - отозвалась сонина бабушка и резко поднялась из глубокого кресла. Сараф на секунду умолк, оценив ту силу и грацию, которая проявилась сейчас в этой немолодой женщине. - Вижу, - повторила она, стоя теперь спиной к своему собеседнику и нервно теребя тонкими пальцами пачку сигарет.
     Она больше часа торчала здесь, в атмосфере помпезной роскоши, пытаясь объяснить этому наглому и зарвавшемуся типу, насколько важно то, зачем она решилась потревожить его. А он, вместо того, чтобы помочь, твердил ей про Мессию и волосы каких-то рабынь!
       - Помоги мне, Сараф, - проговорила она негромко и с нажимом, стоя все так же спиной к нему, лицом - к грязно-снежному пейзажу за холодным стеклом.
        Внезапно, словно повинуясь какой-то неведомой силе, женщина развернулась и стремительно заходила по кабинету, продолжая мять пачку сигарет.
        - К тебе я хотя бы могу обратиться!.. - воскликнула она вдруг, не переставая метаться от одной стены до другой, - Но знал бы ты, как это безысходно, когда, говоря языком далёкого прошлого, и прошение подать некому...
      Всю свою жизнь я копила связи и знакомства. У меня их много - всех и не упомнить! Но представь себе, милый мой Сараф, ни одного врача, способного на чудо, подвиг, великое дело - среди них нет. НИ ОДНОГО, ПОНИМАЕШЬ?!! Я знаю, что ты поворчишь еще с полчаса, но все же я уговорю тебя и ты сделаешь для меня то, за чем я пришла. Но кого, скажи на милость, кого пойти и уговаривать вернуть здоровье моей Сонечке??? Можешь ли ты представить, с каким трудом дается каждый новый день для меня – седой и старой, но полной сил! – когда я вижу, как неотвратимо угасает единственная внучка двадцати лет?
      Сараф молчал. От неожиданности с него как будто слетел налет гордыни вперемешку с фарсом, и теперь он сидел притихший и очень серьёзный.
      - Ты никогда не говорила раньше, - отозвался он наконец, когда Виктория Даниловна в бессилии снова опустилась в кресло.
     - Не так уж часто мы с тобой общаемся! - ответила она, пожав плечами.
       Они немного посидели молча, и каждый погружен был в свои мысли. Потом Извольский предложил Виктории Даниловне кофе и коньяк. Остаток дня они провели в уютной кухне Сарафа. Сонина бабушка впервые, за долгое время, выговаривалась, прикуривая одну сигарету от другой. Рассказывала про хождения по мукам от одной больницы до другой, про неутешительные прогнозы, диагнозы – один другого страшней.
         Сараф Соломонович внимательно слушал ее, не переставая, однако, думать о чем-то своем. Два или три раза он словно бы порывался сказать что-то…, но каждый раз одергивал себя, словно борясь с какими-то сомнениями.
         Расстались они, когда на улице было уже темно. Конечно же, в ювелирной помощи Извольский не отказал Виктории Даниловне. Но те самые невысказанные слова и мысли, которые могли, быть может, стать совершенно иной – гораздо более важной! – помощью, он оставил при себе.
        При выходе из подъезда Виктория Даниловна столкнулась с высоким молодым мужчиной в прямом черном пальто чуть ниже колен и длинном сером шарфе, обмотанным вокруг шеи в два витка. Несмотря на все тревожные и грустные мысли, терзавшие женщину, она не смогла не отметить, что он красив, хоть и явно чем-то озабочен.
Молодой человек галантно придержал дверь, пропуская Викторию Даниловну.
      - Благодарю вас, юноша! – сонина бабушка коротко кивнула головой, выходя из подъезда
      - Извольте, - в тон ей ответил тот, улыбнувшись искренне и очень тепло.
        Тяжелая дверь подъезда захлопнулась за мужчиной, а Виктория Даниловна обернулась и еще пару минут стояла, глядя на эту самую дверь. Она тщетно силилась понять, кого ей внезапно напомнил этот статный красавец…


ГЛАВА IV


      - Напиши заявление в милицию! - лицо сидящего на подоконнике больничного туалета парня в белом халате прямо-таки светилось от сарказма. Курить здесь, естественно, запрещалось, поэтому окно было распахнуто настежь, впуская в помещение колючий январский воздух.
       -Да ну тебя! - Егор досадливо отмахнулся от собеседника, затушил окурок в раковине и спрятал его в карман. - Закрой, я уже околел!
      Он оперся спиной о туалетную стену казённого серого цвета и задумался.
    - Извини, но в данной ситуации ничего другого я тебе не могу предложить, - "добрый советчик" пожал плечами и, соскочив с подоконника, захлопнул обе створки окна. - Ты пытаешься найти ЦЕЛУЮ БАБУ по ОДНОЙ СЕРЕЖКЕ! Бред!
      - Макс!!! - Егор резко отлепился от стены, руки его в карманах халата непроизвольно сжались в кулаки.
      - Ладно-ладно! - Максим в шутливом страхе поспешно отступил назад, выставив перед собой, как щит, чью-то увесистую медицинскую карту. - Не бабу! Девушку!
       -Макс, я серьезно, - мрачное лицо Егора не предвещало ничего хорошего - В следующий раз вышвырну тебя с четвертого этажа, предварительно окунув в унитаз!
        Максим знал своего друга с детского сада. Тогда, в самый первый день знакомства, он получил от Егора в ухо за попытку отобрать у девочек кулечек с конфетами. Неподдельное рыцарство рослого темноглазого мальчика восхитило Макса.
        Сам он рос без матери - с отцом и бабушкой, и отсутствие рядом самой первой и самой важной женщины очень сказывалось на его характере и поведении.
      В тот же день Максим и Егор помирились и дружба, скрепленная потасовкой, со временем переросла в почти братские отношения. За детсадом последовала школа (десять лет за одной партой) и медицинская академия, в которую Егор поступил с первого раза, а Макс - только с третьего (помогло врожденное упрямство и поддержка друга).
      Теперь оба работали в одной и той же больнице: один - в отделении кардиохирургии, другой - в травматологии.
      Их крепкая дружба опиралась на разницу в характерах: очень серьёзный и на редкость "положительный", во всех отношениях, Егор черпал у легкомысленного, безалаберного Макса оптимизм и веселость, иногда переваливающие за грань цинизма. Макс же тянулся к беспримерной честности Егора, его чувству ответственности и железным принципам. Особенно принципам!               
       В частности, Максим хорошо был знаком с семьей друга (академики, генералы, деканы университетов) и прекрасно понимал, какую головокружительную карьеру мог бы сделать Егор, если бы воспользовался возможностями своей родни. Что греха таить? - так поступали все вокруг, в том числе и те, кто не имел и сотой доли таланта и трудолюбия Егора.
       Но друг его и здесь оставался верен своим принципам. Он проводил сложнейшие операции на хрупких человеческих сердцах, спасал жизни и продолжал оставаться в тени. Ни разу, за долгие годы дружбы, Макс не слышал, чтобы Егор аппелировал к своей семье, какой бы сложной или неприятной не была ситуация.
        Несмотря на весь свой скептицизм и шутливое высмеивание той фанатичности, с которой Егор стремился отыскать владелицу сережки, глубоко в душе - Максим восхищался почти старомодной романтичностью друга.
       В отличие от него самого, Егор не был "коллекционером" и повесой. Оставаясь холостяком в тридцать два года, он терпеливо ожидал СВОЁ. И вот теперь это "свое" было найдено и тут же потеряно в течение считанных минут.
       Макс очень хотел помочь Егору, но не представлял себе, КАК! Ему было так жаль, что в том вагоне метро они ехали не вместе: уж кто-кто, а Максим точно сумел бы разговорить таинственную незнакомку. Естественно, вслух он этого не сказал!
       - Пойдем в ординаторскую, кофе попьём, - предложил Макс Егору, примирительно приобняв его за плечи. - Поверь моей интуиции, скоро твоя безымянная звезда найдется!
        Они пошли по больничному коридору. Егор почти не вслушивался в болтовню своего друга. Перед глазами маячил тоненький профиль, словно наскоро набросанный чернильным пером, волосы в небрежном пучке, фарфорово-белая, почти прозрачная кожа... Бледная... Очень бледная...
       Он остановился так резко, что Максим, по инерции, прошагал еще несколько метров, разговаривая с пустотой.
       - Что случилось?
       - Макс, она больна.
       - Что? Кто?
       Максим вернулся и встал совсем близко к Егору, чтобы иметь возможность разговаривать, не привлекая внимание снующих мимо них медсестёр и пациентов.
     - Она больна! - повторил Егор громче. Глаза его лихорадочно блестели от внезапного осознания подсказки, случайно всплывшей в памяти.
     - С чего ты взял? - теперь Макс смотрел на друга с подозрением и тревогой. Он всерьез опасался, что вся эта полудетективная история закончится для того нервным срывом.
     - У неё было белое, как мел, лицо, с явными признаками повышенной утомляемости. И эта синева вокруг губ... Не отчетливая на все сто процентов, но я заметил ее. Готов поспорить - у нее проблемы с сердечным клапаном!  Просто тогда... Тогда я видел только лицо... И то, какая она хрупкая... Как фарфоровая статуэтка... А вот теперь... вспомнил...
      Егор замолчал, устремив отрешенный взгляд куда-то мимо собеседника.
      -Но ты же понимаешь, что это тебе, по сути, ничего не даёт, - осторожно отозвался Макс, стараясь не раздражать друга. - Даже если ты прав, и она действительно пациентка какой-то клиники, найти ее без знания банальных "фио" нереально.
      Егор с шумом выдохнул воздух из лёгких и несколько раз провел рукой по лицу, словно просыпаясь от тяжелого сна.
       -Да, да ты прав, конечно... Я, кажется, с ума схожу потихоньку, - заметил он, силясь улыбнуться. - Знаешь, Макс, попрошу-ка я Грачёва подежурить за меня сегодня. Мне срочно нужно выспаться. Увидимся послезавтра!
      Не дожидаясь ответа от Максима, Егор развернулся в обратном направлении и быстро пошел в сторону кабинета коллеги Грачёва, чтобы договориться о подмене.
      Выйдя на больничное крыльцо, он еще какое-то время постоял, вдыхая морозную свежесть и соображая, куда двигаться дальше.      
       В целом ему очень импонировала природная проницательность его матери, но сегодня Егор совершенно не хотел испытывать ее на себе, а потому вариант с домом отпал сразу.
       Оставалось еще одно место, более комфортное для того, чтобы отдохнуть и восстановить силы, избежав при этом ненужных расспросов.
        Он затушил окурок и направился в сторону метро.
        Примерно через час Егор был на месте. Выйдя со станции метрополитена, он пошел медленно, погруженный в свои мысли, не переставая, при этом, наслаждаться зимними сумерками.
        Снег негромко похрустывал под его ногами. В окнах домов кое-где продолжали перемигиваться разноцветные огоньки гирлянд, несмотря на то, что новогодняя суета утихла почти две недели назад. Егор опустил руку в карман пальто, проверяя сохранность своего бесценного артефакта, и успокоился, нащупав горошину серёжки на самом его дне.
       В дверях подъезда он столкнулся с пожилой красивой дамой - почти точной копией Майи Плисецкой. Он посторонился, придержав для нее дверь.
      -Благодарю вас, юноша! - пожилая красавица сопроводила свою любезность коротким кивком головы.
      -Извольте! - ответил Егор, внезапно улыбнувшись (какая приятная женщина!) и вошел в подъезд.
       На шестом этаже он не стал звонить в одну-единственную дверь, а открыл ее своим ключом.
        -Дед из-под Житомира, я дома! - крикнул Егор в недра огромной квартиры, разматывая с шеи шарф.
        -Ооо, какое же это счастье для старого еврея - видеть своего единственного внука! - прогнусавила в ответ квартира, и из полумрака показался Сараф Соломонович Извольский.
        Сараф бережно взял в ладони голову Егора, вглядываясь в красивое мужественное лицо, как в зеркало.
      - Ты теперь редко бываешь у меня, Геша! - заметил он, целуя внука в лоб, и в его голосе прозвучала легкая укоризна. – Ну, раздевайся, раздевайся! Извольский спохватился и поспешил в кухню.
      - Я поставлю ужин на плиту, - продолжил Сараф говорить уже оттуда. -  Роза Марковна как раз сегодня приготовила вкуснейшее рагу. Дай Бог ей здоровья за то, что она делает все вовремя!..
      - ЧЁРТ!!!!
      Старый ювелир выглянул из кухни, привлечённый возгласом Егора, и нашел его стоящим на четвереньках на полу. Тот шарил руками вокруг себя, заглядывал под стойку для обуви и двигал туда-сюда плетеный коврик перед входной дверью, разыскивая что-то.
       -Геша, что случилось? - Сараф щёлкнул включателем, оживив коридорную люстру в помощь настенным светильникам.
      -Серёжка! - отозвался Егор, не переставая копошиться на полу. - Я полез в карман за сигаретами... Не знаю, как это вышло... Зацепилась за рукав... Чёрт! Чёрт!
     -Егор, прекрати вызывать чертей и объясни нормально, о какой серёжке идет речь!  - всплеснул руками Извольский-старший. - Я не имею вопросов, если из кармана хирурга выпадает скальпель! Но я имею вопросы, когда хирург носит в кармане серьги! Что за день сегодня, Господи помилуй! Одна прибегает, заламывая руки, и требует сделать ей серьгу, другой - ползает по полу - и снова ищет серьгу! Долго ли будет продолжаться сие коллективное безу... (подразумевалось - «безумие»)
      Сараф Соломонович был стар, но его зоркие, ястребиные глаза имели способность разглядеть мельчайшее темное пятнышко на грани бриллианта (их еще называют «облаками») без помощи ювелирного монокуляра. Это было зрение снайпера. Зрение ювелира от Бога.
        Вот и теперь он внезапно умолк, выхватив взглядом в трещинке между паркетных планок маленькую алую горошинку.
        Не обращая внимания на суетящегося Егора, Сараф медленно наклонился, вытянул руку и осторожно высвободил из паркетного плена серёжку.
        Да, это была именно она: коронка из золота цвета волос славянской рабыни, коралловая ягодка того особенного оттенка, который в наши дни невозможно отыскать.
        -Откуда она у тебя? - спросил Сараф у внука настолько странным звенящим голосом, что Егор замер, продолжая стоять на коленях на полу, и глядя на деда снизу вверх. Со стороны это выглядело немного комично, словно оба Извольских пытались оживить известную картину Рембрандта "Возвращение блудного сына".
- Откуда? Она? У тебя? - повторил Сараф Соломонович свой вопрос, сопровождая каждое слово паузой и движением руки с серёжкой, которую он держал двумя пальцами перед самым носом Егора.
       Не дожидаясь ответа онемевшего Извольского-младшего, старик медленным шагом направился в свой кабинет. Послышался стук ящика стола, который выдвинули, а затем вернули обратно, и Сараф появился в коридоре, держа на раскрытой ладони... ДВЕ ОДИНАКОВЫЕ СЕРЁЖКИ.
      Ударь в этот момент под ноги совершенно опешившему Егору молния, и он вряд ли заметил бы её. Ему казалось, что если он хотя бы на секунду отведет взгляд от ладони деда, то все окажется миражем. Его сковало какое-то совершенно необъяснимое ощущение. Эта милая пара серёжек делала почти осязаемым присутствие их хозяйки в квартире ювелира. Словно ее бесплотный дух витал где-то совсем рядом с ним, Егором…
      Из оцепенения его вывел голос деда.
     - Ей нужна твоя помощь, Геша, - произнес Сараф Соломонович как-то тускло... бесцветно.
      Егор рванулся к выходу, хватая пальто с вешалки.
    - Адрес! АДРЕС! – крикнул он, срывающимся голосом.
    - Вознесенский переулок, дом 7, квартира 17… Куда ты на ночь глядя?!!
      Извольский-старший продолжал что-то кричать вслед Егору, но тот уже не слышал деда. Он несся вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки…

ГЛАВА V

Дмитрий Алексеевич Грачёв согласился подменить Егора Извольского. Однако перед этим он  прочитал ему нотацию о том, что блудить по ночам (Егор не блудил) и употреблять горячительные напитки (Егор не употреблял) для такого талантливого хирурга просто-напросто непростительно. От этого развивается тремор рук, а там и до трагической врачебной ошибки недалеко.
После этого Грачев отпустил Извольского с Богом, а со своей стороны – с чувством выполненного долга.
Дневная часть смены прошла на удивление спокойно, без суеты. После вечернего обхода Дмитрий Алексеевич устроился в ординаторской, намереваясь разобраться с "долгами" по заполнению историй болезни и, параллельно, взбодриться большой кружкой крепкого кофе.
В отделении царила уютная тишина, нарушаемая только сдержанным хихиканьем медсестёр на посту.
Спустя два идиллия прервалась. В дверном проеме ординаторской возникла Айсу - невысокая коренастая медсестра с азиатскими чертами лица.
- Дмитрий Алексеевич, звонок из реанимации. К ним поступила пациентка без сознания, с подозрением на аневризму и аортальную недостаточность. Они просят спуститься к ним дежурного врача…
**
К Вознесенскому переулку Егора везла попутка, которую ему удалось остановить, буквально бросившись под колеса, после нескольких безуспешных попыток. Он проехал уже половину пути, когда вдруг вспомнил, что не успел позвонить домой чтобы предупредить о том, где проведет ночь. Однако теперь ему оставалось только надеяться на то, что дед сделает это вместо него, либо мама сама додумается позвонить своему свекру.
Примерно в это же время в квартире Сарафа Извольского действительно раздался телефонный звонок. Сараф Соломонович поднял трубку.
- Мне срочно нужно услышать Егора Марковича! – заговорила трубка голосом доктора Грачева. – Я звонил ему домой, но там сказали, что он не появлялся и дали этот номер телефона.
- Сожалею, но здесь Егора уже нет, - устало ответил Извольский. – Боюсь, что я даже не могу предположить, когда он вернется, - добавил Сараф, дабы предотвратить дальнейшие расспросы.
- Понимаете, это очень важно! – продолжал настаивать Грачев на другом конце провода. – Речь идет о жизни пациента, Егор нужен в больнице!
По спине Сарафа Соломоновича пробежал неприятный холодок, во рту появился отвратительный привкус. Предчувствие чего-то очень нехорошего стальным обручем сдавило виски.
- Позвоните по номеру, который я вам продиктую, - сказал он Грачеву, запинаясь от волнения, - и если там не возьмут трубку… Извольский не договорил, запретив своему языку озвучить страшную догадку.
- Быстрее, я записываю! – Грачев на другом конце провода почти кричал…
**
Сонин дом в Вознесенском переулке оказался единственным семиэтажным зданием в окружении приземистых двух- и трехэтажек. От волнения Егор не сразу сообразил, какой из трех подъездов ему нужен. По лестнице он пошел пешком, уделив это время борьбе с предательской дрожью ног и рук. Иногда он останавливался, крепко сжимая деревянную поверхность перил, и успокаивая бешено скачущее сердце.
Дверь семнадцатой квартиры была первой справа на лестничной площадке. Подавив паническую атаку, Егор решительно нажал на черную кнопку звонка. Изнутри раздалась мелодичная трель, но никаких других звуков за ней не последовало. Егор повторил попытку, вдавив кнопку звонка два раза подряд. В этот раз тишину квартиры разорвал телефонный звон. Он был долгим, настойчивым, требовательным и… таким же безответным.
Окончательно потеряв остатки самообладания, Извольский принялся стучать в дверь и стучал до тех пор, пока за его спиной не раздался старческий голос.
- Молодой человек, не ломайте дверь! Нет их дома!
Егор обернулся. В дверях квартиры, расположенной напротив, стояла старушка, кутаясь в шерстяной платок.
- Добрый вечер! – измученный Егор постарался изобразить на своем лице подобие вежливой улыбки. – Понимаете, мне нужно кое-что передать…
- Увезли! – старушка махнула рукой на мужчину. – Полчаса уж как увезли!
- К...как увезли? К..уда? – Извольский поглядел на женщину такими дикими глазами, что та не удержалась от стандартных подозрений.
- Ты, часом, не пьяный? – старушка предусмотрительно отступила на шаг назад, не отпуская ручку двери. – Я пьяных не терплю, мигом вызову милицию – заберут куда надо!
Посчитав, что достаточно хорошо припугнула Егора, она продолжала рассуждать.
- Сколько живу здесь, никогда тебя у Голицыных не видала! У Сони и женихов-то сроду не было, а ты вон какой: высокий да чернявый… Только пьешь много! – бабка внезапно посуровела и погрозила Егору пальцем.
Пустую квартиру Сони продолжал терзать телефонный звон.
- Я не пью, бабуля! Я врач! Хирург! Мне очень нужно найти … Соню! - Теперь Егор хотя бы знал это заветное, единственное в мире имя! – Кто и куда увез ее?
- Да ваши же и увезли! – старушка снова махнула рукой, показывая теперь куда-то в сторону. – Скорая помощь приехала за ней. Они и увезли. Без сознания. И Даниловна с ней. С самых пеленок пестовала ее, вот до сей поры и досматривает… Ой, дует-то как здеся… А я с тобой заболталась… Ступай, ступай спать, парень…
Егору показалось, будто все семь этажей дома сначала подпрыгнули куда-то вверх, а потом резко рухнули вниз, увлекая в какую-то черную пропасть его самого, бабку из соседней квартиры и весь город. Окружающие предметы превратились в картонные декорации, вся суета этих дней потеряла смысл… Из оцепенения его вывел все тот же настойчивый телефонный звон в пустой квартире.
- Помогите мне, - очень тихо и серьёзно попросил Извольский старушку. – Мне нужно позвонить! Это важно! Очень важно!
С минуту женщина колебалась, но мольба в глазах Егора сделала свое дело.
- Ладно уж, звони, куда тебе надо! - старушка посторонилась, пропуская Извольского в прихожую.
Егор понимал, что шансы на удачу невелики, но он не мог отказать себе надежде на чудо. И оно, все же, случилось.
- Где тебя носит, Маркович! – Грачев начал кричать в трубку сразу же, как только Извольский дозвонился на пост кардиохирургии. – Я пол-Москвы обзвонил, пока тебя искал! У нас пациентка! Тяжелый случай! Реанимационный хирург попал в ДТП. Я могу ассистировать, но ТЫ НУЖЕН ЗДЕСЬ!!!
Егор стоял - молча, с закрытыми глазами, и слушал Грачева, не решаясь спросить самое главное. И все же, наконец, спросил, придав своему голосу как можно больше официальности, но сжав, при этом, телефонную трубку так сильно, что побелели костяшки пальцев:
- Фамилия, имя, отчество пациентки? Возраст?
- Минутку, - Егор слышал, как коллега шуршит медицинской картой. – Голицына Софья Игоревна, 20 лет. А в чем дело? Это имеет значение?
- Еду! – Извольский положил трубку, проигнорировав вопрос Грачева, поблагодарил старушку и поспешил на улицу.

ГЛАВА VI

В эту ночь Виктория Даниловна, при всем ее хладнокровном рассудке, впервые поверила в идею о том, что потусторонний мир не где-то там – в заоблачной выси или глубоко под землей, - а куда ближе. Что прикоснуться к нему совсем просто: стоит только руку протянуть. Что ангелы и демоны – это не результат галлюцинаций религиозных фанатиков, а объективная реальность.
Сидя в реанемобиле, который мчался по вечернему проспекту, оглашая пространство пронзительным криком сирены, требующей уступить дорогу, она видела их своими глазами.
Ангелы были прямо перед ней. Одетые не в белые саваны, а в кирпично-рыжие костюмы реанемационной бригады. С лицами, лишенными всяческой божественности: тени под глазами от бесконечной усталости, резкие борозды морщин от крыльев носа к углам рта. Не поющие ни псалмы, ни гимны («Разряд! Разряд! ЕЩЕ РАЗРЯД!» «Есть динамика!» «Кислород!» «Адреналин!»).
 И все же, когда один из этих земных ангелов поднимал руки, сжимающие электроды-«утюжки», перед тем как прижать их к Сониной груди, Виктория Даниловна как будто бы слышала шелест крыльев.
А по левому борту реанемобиля, прямо между аппаратом ИВЛ и реанемационным монитором, сидела, затаившись, еще одна женщина: очень тощая, в черном, с бескровным лицом, с маленькими, как будто проколотыми цыганской иглой, глазками. Чуть склонив голову набок, она грызла грязные ногти и с любопытством наблюдала за тем, как вздымается дугой худенькое тело Сони под разрядами дефибриллятора. Порой ее безгубый рот растягивала саркастическая усмешка.
 И ее тоже видела одна только Виктория Даниловна. И ненавидела всем своим существом.
«Вот она я! – беззвучно кричала сонина бабушка, не отрывая взгляд от страшной пассажирки. – Я здесь! Посмотри на меня! ЗАБЕРИ МЕНЯ! Оставь Соню в покое! Дай ей ЖИТЬ!» Но та не обращала на Викторию Даниловну никакого внимания. Взгляд ее, ничего не выражающих, глаз был устремлен только на девушку и ее мучения. 
… В отделение реанимации Викторию Даниловну не пустили. Протестовать у нее не было сил. Она осталась за дверью, в опустевшем коридоре и, рухнув  на больничную скамейку, дала, наконец, волю слезам.
Она чувствовала себя совершенно опустошенной, а все происходящее казалось бессмысленным и напрасным. Зачем? Зачем надо было ходить к этому Сарафу? Что за детская наивность! Чего она добивалась? Разве могла эта маленькая красная горошинка вернуть Соне здоровье и счастье, потерянные еще в детстве,? Исцелить ее сердце? Продлить жизнь? Вот – финишная прямая, прямо перед ней, и этот финиш настолько страшен, что к нему не подобрать никаких слов…
Чувство собственного бессилия обострялось чувством тотального одиночества, поэтому сонина бабушка принялась в уме ругать самыми последними словами свою дочь и ее мужа – родителей Сони. Всю жизнь эти люди жили в каком-то своем, обособленном, мирке. В нем всегда находилось место бесконечной череде геологических экспедиций, но совершенно невозможно было отыскать хотя бы крошечный уголок для единственной больной дочери. Вот и теперь, когда все закончится, обо всем случившемся они узнают далеко не сразу, а только по возвращению в свой базовый лагерь, где есть телефонная станция. Там ее дочери и зятю скажут, что звонила мама, и что Соня…  Виктория Даниловна разразилась новым потоком рыданий.
- Успокойтесь, ради Бога! Успокойтесь!
Чей-то мягкий, ласковый голос раздался откуда-то сверху. На мгновение Виктории Даниловне показалось, что это ее Сонечка. Она отняла от ладоней заплаканное лицо и увидела совсем молоденькую медсестру, стоявшую перед ней с бумажным стаканчиком воды. На вид девушка была примерно одного, с Соней, возраста. «Наверно, практикантка» - промелькнуло в голове у женщины.
- Вот, это вам! – девушка присела рядом с Викторией Даниловной, протягивая ей стаканчик и участливо глядя огромными голубыми глазами в обрамлении густых пшенично-русых ресниц. С минуту посидев молча, она добавила: - Не нужно так убиваться, все будет хорошо!
- Не будет… - женщина судорожно вздохнула между всхлипами, и сделала пару глотков. – Уже ничего не будет хорошо…
- Непременно будет! – молоденькая медсестричка упрямо тряхнула головой, и внезапно придвинувшись совсем близко к сониной бабушке, проговорила заговорщическим тоном: - доктор Грачев нашел Егора Марковича. Я слышала! Он скоро приедет и все обязательно будет хорошо!
- Какого Егора Марковича? – спросила Виктория Даниловна больше из вежливости, чем из интереса, так как испытывать что-либо, кроме апатии, в данный момент она была просто не в состоянии.
- Извольского, конечно!.. Ой, мне пора! Извините! – голубоглазая красавица вскочила и на носочках побежала обратно в сторону реанимационного отделения.
- Стойте! Подождите! – апатию Сониной бабушки как рукой сняло. Она бросилась следом за медсестрой, отшвырнув от себя пальто и сумку. – Извольский? Вы сказали ИЗВОЛЬСКИЙ?
Но девушка уже успела скрыться за белой дверью, а Виктория Даниловна опять осталась одна. От волнения у нее так сильно дрожали колени и руки, что снова пришлось сесть. Егор Маркович… Извольский? Что это – однофамилец? Она прижала руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.
Вскоре в конце коридора появились двое мужчин в белых халатах. Оба были заведующими отделений: один – кардиохирургического, другой – реанемационного. Они на ходу обсуждали вопрос замещения одного врача другим.
- Быков сам на больничной койке – ДТП на Садовом кольце. Рогоза – в декрете, - вслух рассуждал один из них. – И вообще, ты же сам понимаешь, насколько тяжелый случай.
- Да, согласен, - отозвался второй, позвякивая на ходу какими-то ключами в кармане халата. – Забирай Извольского и Грачева тоже, если хочешь. Он хорошо ассистирует. С бумажной волокитой разберемся позже.
- Грачев уже в реанимации. Ждем Извольского.
Виктория Даниловна очень хотела спросить у них, кто такой этот Извольский, но замешкалась. Оба доктора прошли мимо, не обращая на нее никакого внимания, и тоже скрылись за дверью реанимации.
Женщина оперлась затылком о стену позади скамейки и закрыла глаза, которые нестерпимо болели от напряжения и яркого больничного освещения.
Однако через минуту она открыла их, снова услышав чьи-то шаги в коридоре. Повернув голову в ту сторону, откуда доносился звук, она замерла от изумления.
Это было то же самое открытое, смелое лицо с твердо очерченными скулами и волевым подбородком; с выпуклыми, очень темными и яркими глазами под густыми бровями вразлет. Это была та же очень ровная осанка, которой позавидовал бы любой офицер, исполненная скромного достоинства.
Прямо на Викторию Даниловну шел… Извольский. Да-да, именно таким она помнила его на той выставке в Монреале! В то же время она понимала, конечно же, что видит не Сарафа, и мысленно, - до обморока! - восхищалась поразительным сходством деда и внука.
В памяти яркой вспышкой пронеслась случайная встреча в дверях подъезда. Так вот ты какой – Егор Маркович!
Внезапно ей стало очень тепло и спокойно. Виктория Даниловна почувствовала всеобъемлющее чувство облегчения и… безопасности. Она любовалась приближающимся к ней Егором. Тот шел, глядя прямо перед собой, твердо и стремительно, уже переодетый в белый халат, очень спокойный. Усталость от суматохи этого непростого дня, давно перешедшего в ночь, выдавали только две вертикальные морщинки, пролегшие над его переносицей. Больше всего он напоминал воина, готового к битве.
Поравнявшись с Сониной бабушкой, Егор остановился. Он тоже вспомнил тот момент, когда придержал дверь, пропуская эту красивую, без сомнения очень сильную и волевую женщину. Даже здесь и сейчас, - усталая и измученная морально и физически, - она была просто прекрасна для своих лет. Все кусочки мозаики сложились у Егора в одно целое. Он уже знал, кто перед ним.
- Простите, но у нас невероятно мало времени, - сказал Егор негромко и очень серьёзно. – Вы – бабушка Сони?
- Да, - так же тихо ответила Виктория Даниловна и добавила: – Идите к ней, Егор Маркович. Начиная с этой ночи, я не верю больше в случайности и совпадения. И очень верю в Бога. Верю, что именно Он послал вас Сонечке. Иначе просто не может быть.
- Я тоже верю в Бога, - отозвался Егор. Его смуглое лицо тронула едва заметная улыбка. – Я поверил в Бога тогда, когда он послал мне вот это.
Он полез к себе за пазуху, в нагрудный карман рубашки, и вытащил из него две маленькие золотые серёжки с ярко-алыми коралловыми горошинками.
Виктории Даниловне пришлось зажать ладонью рот, чтобы не разрыдаться на весь коридор. Она пошатнулась, Егор бережно усадил ее на скамейку.
- Мне пора идти, - сказал он, - а вам нужно отдохнуть. Поезжайте домой…
Женщина отчаянно затрясла головой, не переставая беззвучно плакать.
- Хорошо, я позову медсестру. Успокоительное вам не повредит. И да, еще одно, - на мгновение Извольского охватило огромное смущение, но он пересилил себя. – Если не возражаете, я сам верну их Соне…
Виктория Даниловна молча кивнула, улыбаясь сквозь слёзы, и Егор снова спрятал сережки  в нагрудный карман.
Глядя вслед Извольскому, Виктория Даниловна мысленно процитировала двустишие, которое случайно, но так кстати вспомнилось ей: «Ко мне пришел мой старший брат, И берегись теперь, лукавый!»
Через какое-то время к ней вновь вышла та же молоденькая ясноглазая медсестра. По распоряжению Егора Извольского, она принесла Сониной бабушке успокоительное лекарство и воду.
Как ни боролась Виктория Даниловна со сном, он вскоре все же одолел ее, и она задремала прямо на больничной скамейке, набросив на плечи пальто.
Спустя много часов, когда небо за окном окрасилось в предрассветный розоватый оттенок, дверь реанимационного отделения потихоньку приоткрылась, и из нее выскользнула женщина. Она была тощая, в черном, с безгубым ртом на бледном бескровном лице, с ничего не выражающим взглядом пустых глаз.
Совершенно бесшумно, не видимая никому, прошла она мимо спящей Виктории Даниловны, и растворилась в пустоте больничного коридора.
Одна.

ГЛАВА VII

Существует удивительная фраза, отражающая всю глубину доверия в любви: мое сердце в твоих руках.
Вряд ли Софья Голицына могла предположить, что когда-нибудь эта красивая идиома воплотится в реальность для нее самой и для талантливого хирурга Егора Извольского, который – ценой неимоверных усилий! – отвоевал в ту, бесконечно-длинную, ночь ее хрупкое сердце у самой смерти.
Операция длилась больше восьми часов. На это время Извольскому пришлось приложить все свои силы, чтобы абстрагироваться от мысли о том, ЧЬЁ это сердце. Он был предельно (беспредельно) сосредоточен на своих руках и той кропотливой, адски сложной, практически ювелирной (привет, дед!) работе, которую необходимо было проделать.
- Зажим. Еще зажим. Вот на этот сосуд. Скальпель. Тампон.
Егор слышал свой собственный голос словно бы со стороны, и удивлялся тем незнакомым ноткам, которые в нем звучали. В тот момент он не позволил себе отвлечься на размышления о том, что это были за нотки, и только потом, позже, несколько дней спустя, осмелился признаться самому себе, что это были нотки страха.
Последний шов был наложен в девятом часу утра. Соню переложили с операционного стола на каталку и увезли в палату. Егора увезли в его отделение на другой каталке – спящего. Он, буквально, вырубился сразу же после того, как отдал последние распоряжения относительно лечения и наблюдения за Соней ближайшие двое суток. Изнемогающий от усталости, но, все же, менее уставший, Грачев взял на себя роль носителя благой вести и отправился к Сониной бабушке.
Сначала Виктория Даниловна ничего не понимала из того, что объяснял ей Дмитрий Алексеевич: у нее нестерпимо болела голова, все тело свело от длительного лежания на больничной скамейке. И только фраза «Угроза для жизни отсутствует» оказалась действенной.
Женщина плакала, потом смеялась, потом смеялась и плакала одновременно. Она обнимала врача и снова плакала, просила пропустить ее к Соне. Доктору далеко не сразу удалось успокоить Викторию Даниловну, объяснить, что в ближайшее время ее все равно не пустят к внучке, и убедить съездить домой, чтобы хорошенько отдохнуть.
Виктория Даниловна подчинилась, но выпросила для себя разрешение вернуться в больницу ближе к вечеру. Несмотря на то, что ее Сонечке ничто больше не угрожало, по-настоящему спокойной женщина чувствовала себя, только находясь под одной, с ней, крышей.
Она вспомнила про Извольского-младшего. Грачев коротко ответил, что в данный момент Егор Маркович не в состоянии общаться с кем бы то ни было, и Виктория Даниловна, наконец, удалилась.
**
Эта ночь оказалась бессонной и для «старого ювелира из-под Житомира» Сарафа Соломоновича Извольского. Одну ее половину он потратил на то, чтобы дозвониться до квартиры Голицыных, другую – на самобичевание по поводу собственной инфантильности и малодушия. Под утро Сараф Соломонович был уже твердо убежден в том, что если случится самое худшее, то вина за это будет только на нем одном. В своем воображении он успел придать себе вид иудейского козла отпущения и с позором сбросить самого себя в пустыне со скалы.
В десятом часу утра из горестного оцепенения Извольского вывел внезапный звонок. Необычайно резво для своих лет, практически в два прыжка, Сараф Соломонович подскочил к телефону.
- Алло! Алло! – почти закричал он в трубку, не вполне понимая даже, кого именно ему хотелось услышать в данный момент больше всего.
На другом конце провода отозвался женский голос.
- Здравствуй, ювелир от Бога! – проговорил этот голос слегка насмешливо, - Знаешь, а ведь этой ночью со мной приключилось настоящее чудо: мне довелось снова увидеть тебя молодым!
Извольский  шумно выдохнул, узнав «богиню победы» Викторию Даниловну. Он почувствовал огромное облегчение, понимая, что беда миновала: Егор не опоздал!
- И что же ты имеешь сказать по этому поводу? – спросил Сараф, вернув своему гнусавому голосу привычную уверенность. – Я был так же хорош, как тридцать лет назад?
Виктория Даниловна с минуту молчала, а потом ответила, и в голосе ее не было даже тени иронии.
- Этот Извольский оказался во много раз лучше. Может быть, в отличие от того, прежнего, он ничего не понимает в оттенках золота и чистоте камней, но ЭТОТ Извольский, однозначно, знает все о ценности человеческой жизни.
**
Егор почти весь день проспал беспробудно на кожаном диване в ординаторской, заботливо укрытый «дежурным» полосатым пледом. Его закадычный друг Максим несколько раз заглядывал к нему и снова удалялся, не беспокоя спящего. На пост отделения звонили, по очереди, то родители Егора, то Сараф Соломонович, то бабушка Сони, получая один и тот же ответ: «Спит. Беспокоить нельзя».
В четвертом часу дня он внезапно проснулся и сел рывком, не понимая, где находится.
- Ох, Егор Маркович! Как же вы меня напугали! – санитарка от неожиданности выпустила из рук швабру, упавшую со звонким стуком на пол ординаторской. – С самого утра тут лежите, как истукан каменный, и хоть бы с боку на бок повернулись!
Извольский встал с дивана и, пошатываясь, направился к кулеру. Он выпил два стаканчика ледяной воды, чтобы окончательно прогнать дремоту, потом сходил и умылся, с неудовольствием оглядев в зеркале свое, ставшее уже небритым, лицо. Несмотря на длительный сон, он не чувствовал себя отдохнувшим. К тому же, до жути хотелось есть. Но уйти, не сделав еще одно, самое важное дело, он не мог.
Егор прошелся влажной пятерней по волосам, поправил воротничок рубашки, видневшейся из-под халата, глубоко вздохнул и направился в отделение реанимации.
**
 Темнота перед Сониными глазами постепенно рассеивалась. Сознание и память возвращались медленно, урывками. Когда и как ее сердце остановилось, Соня не помнила. Последним, что зафиксировал мозг, было довольно позднее возвращение бабушки домой, и как она, Соня, вышла из своей комнаты, чтобы по обыкновению чмокнуть ее в щеку. Далее – пустота.
Соня попыталась пошевелить рукой и поняла, что сделать это не в состоянии. В горле еще оставалось неприятное ощущение от дыхательной трубки, но самой ее уже не было. Она немного повернула голову вправо, и увидела множество разных аппаратов, а также трубочек и проводков, которые тянулись от них, соединяясь с Соней. 
Девушка ненадолго прикрыла глаза. Малейшее движение давалось с большим трудом и отнимало много сил. Сказывалось действие анестезии: тело и сознание никак не могли синхронизироваться, чтобы начать действовать одновременно.
Она снова открыла глаза, собралась с силами и, повернув голову влево, встретилась взглядом с молодым, красивым доктором. Он сидел на стуле совсем рядом с ее кроватью: очень тихо, почти не шевелясь. У него было смелое, открытое и, одновременно, очень уставшее лицо. На Соню незнакомец смотрел с такой нежностью, что, даже находясь еще под властью Морфея, она почувствовала, что смущается и краснеет.
Девушка облизнула пересохшие губы.
- Что… со мной…? – спросила она еле слышно.
- Шшшш…! – доктор приложил палец к губам, приказывая Соне молчать. – Вам пока еще нельзя «активничать». Вы в больнице. Вас доставили в реанимацию ночью. Проведена экстренная операция, и теперь ваша жизнь вне опасности.
Егор Извольский (это был он) старался говорить как можно спокойней. Однако ему самому казалось, что каждое его движение, каждый взгляд выдают с головой ту бурю чувств и эмоций, которая бушевала сейчас внутри него.
Почти два часа провел он, сидя у кровати Сони, наслаждаясь близостью к ней, радуясь тому, что он успел отыскать ее. Все-таки УСПЕЛ. Теперь же, когда его пациентке ничего не угрожало, Егора внезапно одолели сомнения.
С чего, собственно говоря, он решил, что у них что-то получится? То, что он спас ее, ничего не значило – ведь это был его врачебный долг. То, что она вонзилась ему в сердце, как шип терновника, тоже была исключительно его, Извольского, печаль. Глупо все это… Правильней всего, наверно, просто вернуть ей серёжки и ехать домой. Спать.
Несмотря на всю Сонину слабость после операции, растерянное состояние Егора не укрылось от неё. Интуиция, так присущая всем женщинам, давно подсказала ей, что сидеть у кровати пациентки – не забота врача. Для этого в больнице были медсестры и санитарки. Она внимательно разглядывала осунувшееся лицо Извольского, и оно все больше и больше нравилось ей.
Егор, тем временем, поборол терзавшие его сомнения. Он осторожно вытащил что-то из кармана и, держа это что-то в ладонях, сложенных «лодочкой», начал рассказывать. Он рассказал про то, как встретил Соню в метро и как любовался ею самой и ее серёжками; как потерял девушку из виду и как нашел серёжку. Рассказал про то, как ее, Сонина, бабушка и его, Егора, дед оказались давними друзьями; как летел он, сломя голову, через всю Москву, к Соне домой, чтобы вернуть сережки и как мчался в больницу, чтобы спасти ей жизнь любой ценой…
- Я хочу, чтобы они, наконец, вернулись домой, к своей владелице, - сказал Извольский, закончив свой рассказ. – Только обещайте мне, что ни в коем случае не будете волноваться! – Добавил он и раскрыл ладони красивых, сильных рук – рук хирурга.
Соня увидела до боли знакомые и родные алые горошинки коралловых серёжек. Извольский аккуратно положил их на тумбочку у изголовья Сониной кровати.
- Я слишком долго утомляю вас, - Егор внезапно помрачнел и встал со стула, намереваясь уходить. – Отдыхайте, скоро к вам придет медсестра, – добавил он и направился к выходу.
- А вы…? – вопрос прозвучал совсем тихо, почти одними губами, когда Извольский был уже в дверях, но он услышал его.
Он обернулся и увидел, что Соня смотрит на него очень серьёзно, пристально, зовущее. Это был хороший взгляд! В нем читалась огромная надежда и  еще что-то, гораздо большее…
 Лицо Егора посветлело, с него слетел налет мрачности. Мгновение он, молча, любовался Сониными черными волосами, рассыпанными по подушке; тонкими, словно наспех набросанными чернильным пером, чертами лица, а потом ответил так же негромко, но очень твердо:
- А я буду рядом с вами всегда!

КОНЕЦ