Детское лицо войны

Ирма Константиновна Поленова

Перед войной мы жили на 17 линии, в доме №18. Занимали две комнаты в трехкомнатной квартире. Нас было четверо: папа, мама, мой старший брат и я.
До войны у меня было беззаботное детство. Как и везде, в нашем дворе играли во множество детских игр: штандер, лапту, чижа, скакалки и классики.  Возле нашего дома было много ларьков, в которых продавали соевые конфеты и клюквенный морс. Все это стоило пять копеек. Еще помню, что вокруг было очень много пивных ларьков, где продавали разливное пиво.  Около них всегда толпилось много мужчин.
Я рано стала заниматься музыкой, и во дворе редко бывала. С шести лет мне приходилось уже принимать участие в концертах, я очень была занята.
Мой отец, Константин Спиридонович  Кудряшев, был выходцем из интеллигентной и трудолюбивой семьи. Сам он окончил Лесотехническую академию. Папа с 1918 года был членом партии, он устанавливал Советскую власть в Сывтывкаре. А мамин дедушка был адмиралом царского флота, он умер в 1914 году, поэтому он не видел никакую Советскую власть. После его смерти бабушка осталась с шестью детьми. Мама была старшей. У них была дача в Ораниенбауме и квартира на Лиговке. Но во времена моего детства, наша семья занимала там уже только одну комнату.
За год до начала войны папу назначили директором крупного мебельного комбината в поселке Хелюля, около Сортавала. В 1941 году мой брат Игорь летние каникулы решил провести у него, уже 1 июня он уехал к отцу. Мы с мамой почему-то задержались, и должны были уехать к папе 22 июня, даже билеты были уже на руках на это число.
Но на следующий день после начала войны папа с Игорем сами приехали в Ленинград, и его сразу же мобилизовали на судно «Андрей Жданов». Мы остались втроем.
… Вскоре началась блокада города. Начались обстрелы и бомбежки. Мы заклеили окна полосками бумаги, крест накрест, и таким образом нам удалось сохранить целыми все стекла. Еще с людей строго спрашивали за светомаскировку. Электричество почти сразу исчезло, вместо него были коптилки, не стало канализации и воды. Свечей ни у кого не было, хотя, может, и были, но в первые дни их использовали. Помню, что у всех были коптилки.
Мама, как неработающая, была мобилизована в отряд для разборки завалов и на рытье траншей. Бывало, что они рыли окопы под обстрелами. Сколько погибало народу при этом! С другой стороны, когда брат был на рытье окопов, он принес домой картошки – поля ведь были брошены с урожаем. Как-то после работы на разборке бомбоубежища мама вернулась домой седая. Поседела за один день от увиденного! Им была поставлена задача найти живых людей, что укрылись в бомбоубежище под домом, который обрушился во время обстрела.  Но живых там не оказалось. Люди были засыпаны, буквально задохнулись. И мама, вернувшись домой, сказала нам: «Всё. Никто и никогда из вас не спустится в бомбоубежище. Налёт? Накрывайтесь с головой одеялом и спите!»
Мой старший брат Игорь перед войной окончил 9-й класс школы №20 (на Малом проспекте, у 19 линии, напротив кладбища), а я окончила два класса 1-й образцовой школы, которая на 22-й линии (теперь там юридический факультет университета). Так вот, мой брат на категорическое требование мамы ответил: «Пусть так, в бомбоубежище не пойдем. Но тогда Ирма может ходить со мной на чердаки». Старшие ребята дежурили на крышах и чердаках, чтобы сбрасывать зажигалки вниз, или тушить их в песке на чердаке.
Так я стала ходить с братом. Чтобы было веселее, мы брали туда наш патефон и чемоданчик с пластинками. Между налетами я заводила патефон, а ребята танцевали танго и фокстроты. Девчонки и мальчишки – старшеклассники. Когда я сейчас об этом рассказываю, некоторые не верят, что был патефон, что крутили пластинки, что…танцевали. А еще я много играла на пианино для выздоравливающих раненых в госпитале. Друзья Игоря меня туда брали с собой. Помню, что пианино было расстроенным, но я им какие-то вальсы всё же играла.
В обязанности Игоря и его друзей еще было обходить квартиры. Кстати, этим занималась и мама. Зачем?  Чтобы искать детей-сирот, спасать их. Ведь женщины уходили на работу, а своих детей оставляли дома.  По дороге их могли убить, они могли умереть, работая за станком. А дети могли остаться в квартирах и умереть от голода и холода. И вот мама, и старшие школьники обходили квартиры, стучали в двери. Детки подползали или подходили к двери, открывали им. Помню, дома Игорь иногда рассказывал: «Сегодня мы опять трех ребят нашли!» Найденных детей отдавали в детский сад. У нас во дворе, в третьем корпусе, где сейчас для пожилых вместо разрушенного, отстроили хороший социальный дом, был детский сад. Мама стала там работать воспитательницей. Вот сначала эти дети были там, потом через неделю - две их отправляли на большую землю. От нее я знаю, что первыми по Дороге жизни отправляли на большую землю этих оставшихся сиротами детей.
Я хорошо помню кусочек черного блокадного хлеба 375 граммов (по 125 граммов каждому), который мы делили на троих. Хлеб был черный-черный. Недавно я узнала, что там было 7% муки. Еще мы ели шроты (что-то вроде творога из опилок, ешь – и ничего понимаешь!) и дуранду. Карточки, которые давали на месяц, мы делили по декадам. Однажды со мной случилась страшная история. В булочной, на углу Большого проспекта и 19 линии, я протянула эти три розовых листочка, на каждом осталось еще по три талончика, продавцу, но вдруг, слева, грязная мужская рука спокойно перехватила у меня эти талончики. Потом этот человек ушел. Никто мне не помог, и не потому, что не хотели,- просто не могли: сил не было. И вот целых три дня мы жили без хлеба. Сейчас думаю, хорошо, что остались без талонов на хлеб всего три дня.
В блокаду все мы жили в одной комнате, здесь же, с выходом трубы в форточку, стояла буржуйка. Игорь приносил дрова – днём ребята разбирали деревянные дома. Мы у себя в комнате их пилили.
Улицы были абсолютно пустынными. Человек ко всему привыкает. И я не испытывала никакого ужаса от того, что  могла в любую минуту увидеть на улице. Например, я иду в столовую, а передо мной лежит человек, я просто обхожу его. Лежит еще человек,  мне его не обойти, тогда я просто перешагиваю через него. Плохо им, живы ли они, мертвы ли – не знаю. Нам говорили, что нельзя подходить к лежащим: и им уже не поможешь, и сам, если упадешь, можешь уже не встать.
За водой мы с Игорем ходили на Неву. Тогда наша набережная была свалкой, и к проруби было не трудно подойти, да и сама прорубь всегда была кем-то прорублена. А вот у наших знакомых, которые жили на Фонтанке, там страшное дело было – подойти к проруби! Высокий берег, они съезжали к реке, а потом сил не было подниматься наверх. У нас набрать воды было не трудно.
Помню, что во дворах были оборудованы участки, куда сбрасывались все отходы «человеческой жизнедеятельности». Это правильно было организовано. Ведь мы из истории знаем, что от эпидемий в разные исторические эпохи погибли и Рим, и Флоренция и многие города в Средневековье. А весной весь наш обессиленный город вышел убирать улицы. Много в этом деле помогали бойцы противовоздушной обороны.
Повторяю, страха у меня не было, но и смеха у нас, блокадных детей, тоже не было. Мы перестали играть в игры. Сейчас, когда я вижу, как наши дети бегают в школах, устраивают между собой потасовки, мне это так нравится! Потому что я помню блокадных ребят: безразличное выражение лица, укутанные от холода… Но все-таки старшие ребята смеялись, когда дежурили на крыше. Какие-то анекдоты даже рассказывали.
Во время блокады Игорь учился в 10 классе, а я - в третьем. Школы наши были заняты под госпитали. Где учился Игорь – не знаю, а нам на Большом проспекте, напротив пожарной команды, в жилом доме открывали квартиру, мы садились вокруг стола, читали, считали, писали. Рисовали... Я иногда думаю, зачем Елизавета Матвеевна, наша учительница, заставляла нас рисовать счастливые моменты жизни? Чтобы мы их не забывали? А счастливые моменты у нас были, например,  такие. Репродуктор объявляет бесстрастным голосом: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Потом начинали гудеть гудки всех заводов и фабрик. Это продолжалось минуты две-три. Затем слышался противный гул – это летели немецкие самолеты бомбить наш город. Задача наших бойцов была: поймать их в пересечение прожекторов, тогда зенитки могли сделать на них наводку и начать стрелять по ним. И вот когда самолет удавалось поймать в свет прожекторов - это был счастливый момент у нас, у детворы. 20 минут немцы бомбили, потом столько же отдыхали. И так всю ночь. Днем ни одного налета не было. Днем только обстреливали город. Бывало, просто дикие обстрелы были! Со мной в школу ходила Лиза Кривулина, однажды она пришла в класс и плачет. Оказалось, что у ее мамы оторвало кисть руки. Дело в том, что во время блокады нам не только хлеб давали, но и «Беломор-канал». По какой причине – не знаю. И вот очень многие женщины стали курить. Мама наша тоже начала курить. Правда, когда война окончилась, она тут же перестала. И вот мама Лизы сидела на стуле и курила папиросу, а влетевший осколок снаряда буквально срезал ей кисть руки. …Так вот мы рисовали довоенную травку, деревья, дачу, где застала война, или когда прожекторы «вели» немецкие самолеты. Занятия в школе продолжались до января 1942 года. Потом прекратились.
После 10 класса мой брат был взят в армию, когда ему еще и 18 лет не исполнилось. Он окончил краткосрочные курсы комсостава и был направлен под Москву. В первом же бою его ранило, и через полгода он умер в госпитале –  это было в мае 1943 года. Ему было 18 лет и 7 месяцев. Его смерть - такая потеря, которую я ощущаю до сегодняшнего дня. Мы потом очень долго искали его могилу, но так и не нашли. Друзья Игоря, слава богу, остались живы: и Коля Куликов, и Миша Жихаревич и другие. Некоторое время я с ними поддерживала связь, а теперь она уж оборвалась.
Обязательно хочу сказать, что в райкоме партии на Большом проспекте была столовая. Мы имели право в ней на тарелку супа, так как наш папа был инженер-капитан 2-го ранга и замполит. За этим супом ходила я, и в судочке приносила его домой. Суп был сиреневато-сероватого цвета, в нем плавало несколько чечевиц или перловок. С тех пор я очень люблю чечевицу. Я помню, что мечтала: когда окончится война, я сварю много чечевицы. Эта тарелка супа нас спасала. Иногда приходил папа с гостинцами. Я помню, как однажды он в наволочке принес кочаны от капусты и пакет солдатских сухарей.
Еще запомнились ночи, когда мы с братом шли к дому, где должны были дежурить на чердаке, и под нашими ногами хрустел снег. Такая зловещая тишина между фашистскими налетами, и скрип снега…Поэтому я до сих пор не люблю, когда скрипит снег под ногами. Сразу вспоминается вой сирен, прожекторы в небе, которые ловят вражеские самолеты…
…А прорыв блокады я не застала, потому что папу перевели в Туапсе, и он взял семью с собой. Вернулись мы в Ленинград только летом 1945 года.
После войны я с отличием окончила музучилище при консерватории, а затем и институт культуры. Я рано вышла замуж, но мой муж умер в 51 год. У меня есть сын. Он хороший архитектор. А еще у меня двое внуков и правнуки. Я богатая. Вся моя жизнь прошла среди людей и в общении с людьми.
Записала и подготовила к печати Светлана Задулина