Шишка

               

               
     ПОСВЯЩАЕТСЯ    МАМЕ
               
                Ш  И  Ш  К  А


                К Т О   Я ?

 
Я сидела на полу на тряпичном коврике. Вокруг меня стояли игрушки. Резиновая коза в синем сарафане старательно прятала копыта под красным фартуком. Блестела свежей краской деревянная пирамидка с разноцветными тяжёленькими кольцами. Голый пластмассовый пупс смотрел на мир радостными голубыми глазами. В руке я крепко держала погремушку.


Сквозь кружевную занавеску было видно, как за окном медленно сгущается синева. От чугунной батареи, выкрашенной в светло-зелёный цвет, шло уютное тепло. Брызгала разноцветными искрами люстра. Блестели жёсткие листья высокого, чуть не до потолка, фикуса. Позади в квадратной кадке раскинулась ветвями китайская роза с красными лохматыми цветами.


На мне были надеты жёлтые ползунки и белые пуховые носочки. Я сидела и изумлённо смотрела вокруг. Всё окружающее казалось очень ярким и цветным. Так меняют цвет и смысл морские камушки, когда их омывает волна.  Из пыльных и серых они становятся блестящими - голубыми, красными, зелёными...  Словно обретают особую ценность, светясь изнутри и отражая солнце. Комната была огромной - и... незнакомой.  Какое-то отрешённое счастливое изумление охватило меня. Так, потерявший сознание человек, очнувшись, знает, что он спасён и всё плохое позади.

 
Я забыла, кто я и что со мной произошло. Всё было стерто из памяти, как надпись на запотевшем стекле.  Эту комнату я видела впервые и никогда не была здесь. Я могла подумать, что мне снится сон, если бы мир вокруг меня не был таким осязаемым.  Вот рыжеватый байковый коврик, ворсистый и мягкий на ощупь. Вот распростёршийся за пределами коврика тёмный дубовый паркет, гладкий и местами рассохшийся. Всё было настоящим. Я видела отчётливо, как под микроскопом, засохшую пыль в трещинах между паркетинами. Да и как было не рассмотреть эти трещины, если я возвышалась над ними не больше, чем на вершок! Я посмотрела на изгрызанную бело-синюю погремушку, зажатую в моей руке и разжала пальцы. Погремушка упала и тихонько загремела. Интересно, уж не я ли её обгрызла?!


 Звук шагов за стеной заставил меня повернуть голову в сторону двери. Раздвинулись синие гобеленовые шторы с попугаями, и в комнату вошла женщина. Она была большая. Я задрала голову, глядя на неё снизу-вверх, так, что закружилась голова.


От женщины тёплыми волнами исходила любовь и доброта. Двигалась она мягко и ласково, как будто боялась меня напугать. Широкие рукава батистового домашнего платья в коричневый витой цветочек спадали с плеч лёгкими лепестками. Женщина казалась воплощением нежности. А я почти с ужасом смотрела на неё. Хотела встать, но не могла. Ноги не слушались меня!! И вообще, это не мои ноги, а ноги ребёнка, ещё не умеющего ходить! Да что ноги! Я и сказать-то ничего не могла, потому что язык мне не повиновался. Только открыла слюнявый рот и смотрела на женщину с отчаянием. Я её стеснялась.


- Женечка, доченька, а что же ты не играешь? Смотри, какая коза рогатая, сейчас Женечку забодает – забодает – забодает! А вот пирамидка: с неё нужно снять колечки, а потом одеть на палочку – вот так. Во-о-от так! Сначала большое, а потом красненькое колечко, а потом синенькое... Ну-ка, давай, попробуй...
Участие женщины просто потрясало, было неловко оттого, что это высшее существо наклоняется ко мне, почти к самому полу. Что она делает?! Предлагает поиграть в ненужные ни ей, ни мне игрушки, старается развлечь меня? Говорит мне ласковые слова, как будто я их заслужила!


От стыда, что со мной так возятся, подгибались пальцы на ногах, но я уже поняла, что эта женщина – моя мама.

 
Эту мысль мягко отнесло в страну забвения, а маленькая девочка девяти месяцев от роду по имени Евгения продолжала расти в семье офицера и учительницы математики старших классов.


                С Е М Ь Я


Женька была поздним ребенком. Когда она родилась, у неё уже было два брата: одному исполнилось двенадцать, другому десять лет. Старший, Шурик - любил Женьку, он и имя ей выбрал. Родители хотели назвать её Таней, в честь онегинской Татьяны Лариной, чтобы Женька стала такой же скромной и принципиальной, но Шурик упросил родителей назвать девочку Евгенией.


 Вовка жгуче ревновал маму к младшей сестре, и от ревности всё время Женьку шпынял. Шурик, наоборот, играл с Женькой, читал ей «Весёлые картинки». Благо, этих детских журналов было много, целая гора. Гладил её по лысой детской головёнке, смотрел печально и ласково, почти как мама. А Вовка нарочно ломал Женькины башни из кубиков. Однажды даже вырезал ножницами из её шляпки никому не нужную кепку с козырьком. А ведь шляпка была очень, очень хороша. Соломенная, с широкими полями, она очень шла Женьке и удачно маскировала побритую наголо для лучшего роста волос, голову. Шляпка была первой Женькиной личной вещью. Женька любила примерять её перед зеркалом. Топала перед ним в шляпе взад и вперёд, корчила рожицы, не могла на себя наглядеться. Счастливо улыбаясь, бормотала что-то своему отражению на непонятном языке – чего уж там: всего-то два года... В общем, не сомневалась, что в своей шляпе она - самая красивая.


Но Вовка однажды стащил с неё соломенное чудо, примерил на себя и сказал, что шляпы сейчас не в моде и из неё немедленно нужно сделать кепку. И сделал. Он прыгал, уворачиваясь от ревущей Женьки, и прямо в высоко поднятых руках с хохотом отрезал ножницами широкие золотистые поля. Женька рыдала в голос и просила: «Не надо, Вовочка, не надо!». Но Вовка уверенно закончил начатое дело, и важно сказал: «Теперь носи на здоровье, хорошая какая кепочка получилась!». И нахлобучил на Женьку то, что осталось от шляпы, по самый подбородок.

 
В просторной квартире с высокими потолками у братьев была своя комната. Там стояли две высокие и узкие железные кровати, покрытые байковыми одеялами и стеклянный книжный шкаф. Вовкина кровать была возле окна, Шурик же - спал напротив. Между кроватями располагался письменный стол с дерматиновой столешницей, а на нём - настольная лампа с мраморной ногой под зелёным стеклянным абажуром. Здесь братья делали уроки. Женька любила играть возле Шурика. Старший брат брал её на колени и рассказывал, какая она будет хорошая и красивая, когда вырастет. В последнее время он совсем загрустил, у него болела нога. Распухшее колено было забинтовано, и Шурик не мог играть во дворе.


Ещё с ними жила баба Васса, папина мама. Волосы у неё были рыжие, но никто никогда не видел её волос. Она постоянно носила на голове сразу два платка: снизу белый, поверх белого чёрный шерстяной. Повязывала их до бровей. Лицо у неё было белое-белое, как напудреное, и брови тоже светлые. Говорили, что баба Васса белобрысая. И Женька тоже – белобрысая. Считалось, что Женька – "ну, вылитая баба Васса". Женька молчала, хоть внутренне была категорически несогласна. А баба Васса возилась с Женькой, звала её Женюшкой, любила её, но всё равно, двухлетняя Женька держалась с ней сурово и холодно. Чувствовала, что мама и свекровь недолюбливают друг друга и, разумеется, была на маминой стороне. Бабушка Васса этой Женькиной суровости не замечала. Все вокруг удивлялись: Васса Вахромеевна отродясь детей не жаловала, а тут ходит за ребёнком, как привязанная, балует девчёшку.

 
Баба Васса родилась и выросла в староверческом скиту, в дремучих уральских лесах. Оттуда её и замуж взяли. Она до сих пор осталась крепкой староверкой, кержачкой. Потому и чёрный платок так низко повязывала, что по вере её кержацкой так положено. Суровая была старуха.


Папа, как-то выпив, рассказывал, смеясь про свирепый нрав рыжей бабы Вассы. Как-то раз осерчав, чуть не отлупила детей поленом. Конечно, все разбежались, кто куда, никому не попало. Но слушались потом беспрекословно. А детей было у неё аж семнадцать человек. Выжили, правда, только шесть. Остальные, конечно, не от бабы Вассиного полена умерли, а так, от болезней в младенчестве, тогда ведь медицины-то не было в уральских деревнях, не то что сейчас.

 
Папа в семье был последним ребёнком, семнадцатым и самым боевым. Несмотря на то что сельский батюшка при крещении был сильно под мухой и бухнул младенца в ледяную купель, папа всё равно тогда выжил после воспаления лёгких. Молодым лейтенантом попал на фронт и прошёл всю войну. Воевал на Курской дуге, форсировал Днепр, дошёл до самого Берлина и взял его.


В пахучем кожаном альбоме есть фотография, где он со своими боевыми товарищами стоит на фоне рейхстага, красивый, молодой. Рядом усатый старшина. Они пьют спирт из мятых алюминиевых кружек. Глаза у папы прозрачные, светлые, нездешние. Как будто знает что-то самое главное в жизни, но высказать не может – слов таких нет. За спиной, на стене рейхстага его рукой написано: «УРА! МЫ ПОБЕДИЛИ!».  А на другой фотографии спирт уже выпит, и лица фронтовых друзей стали счастливее некуда. На обороте аккуратным маминым почерком выведено: «Кто лжёт, что мы пьяны? Мы веселы, брат!».


Отец и сейчас носит китель, сапоги и портупею, хотя война давным-давно кончилась. Целых четырнадцать лет прошло. Вовка говорил, что у папы и пистолет в кобуре есть, только он его от Женьки прячет. У папы всё тело в шрамах, а одна рука скрючена. В неё попала разрывная пуля и разорвала все папины сухожилия. Папа – Герой, у него есть золотая звёздочка и много орденов и медалей. Надевает он их только по праздникам, и тогда разрешает Женьке потрогать холодный разноцветный металл и шершавые ленточки.


                Р Ы Б А Л К А


Однажды отец взял Женьку с собой на рыбалку. Мама просила оставить ребёнка дома, но папа смеялся и говорил, что пусть дочка вместе с ним порыбачит. Они на велосипеде отправились далеко через лес на речку. Светило утреннее солнце, пели птицы. Сидеть на жёсткой раме было неудобно, но Женька терпела. Когда приехали, отец посадил её на тёплый берег в мягкую траву, а сам пошёл ловить рыбу. Пахло нагретой солнцем водой. Речка плюхала мелкими волнами о прибрежный песок, играла ленивыми бликами. Шуршали острыми листьями бархатные камыши. Женька бродила по берегу, путалась в высокой траве, смотрела на папу сквозь розовые и жёлтые головки цветов. К вечеру он собрал снасти, нарвал букет для мамы, и они поехали обратно.


 Почти у самого дома, в золотом предзакатном свете, отцу повстречался мужчина с деревянной ногой. Отец ошеломлённо закричал:
- Здорово, бродяга! - спрыгнул с велосипеда, обнялся с дядькой.
 Дядька смотрел на отца во все глаза, всё не верил, только спрашивал:
-  Это ты, чёртова душа?!


 Они радостно скакали, лупили друг друга по спине, целовались твёрдыми губами в жёсткую щетину на скулах. Про Женьку почти и забыли. Потом отец показал на неё, огорченно сказал:
- Эх, видишь, с ребёнком я, а то бы посидели, поговорили, вспомнили бы друзей-однополчан... Да и жена волноваться будет.
- Да брось ты, купим дитю шоколадку, побудет там с нами. Раз уж такая встреча приключилась – это ж отметить надо! – радостно завопил дядька.


Отец махнул рукой и согласился. Они, возбуждённо переговариваясь, пришли в темноватое заведение, сели за стол. Пожилая хмурая официантка принесла Женьке на подносе шоколадку «Коровка». Женька взяла её, но не разворачивала, всё держала в руках. Пришли ещё громкие оживлённые мужчины, пили из больших пузатых кружек пиво, подливали туда водку из зелёной бутылки. Бурно говорили, хохотали, начинали громко нестройно петь и бросали. Плакали...

 
Женька устала и проголодалась, канючила, тянула отца за штанину. Ей дали кусок воблы, обьяснили, что если она настоящий солдат, то должна слушать приказ командира. Погладили по голове и велели посидеть тихонько, потому что дело важное: собрались фронтовики и войну вспоминают. Папа весело подмигнул ей и пообещал, что через пять минут они пойдут домой, к маме.


Женька ещё покапризничала, но фронтовые друзья так увлеклись военными воспоминаниями, что о ней забыли. Она медленно сползла на пол и уселась там с воблой и шоколадкой в руках, разглядывая ноги под столом. Одна нога была деревянная, а другие в ботинках и в сапогах.  Незаметно Женька задремала. Разбудили её крики и шум.  Деревянная нога, ботинки и сапоги повскакивали, заплясали вокруг стола, на пол упала и разбилась пустая кружка. Потом появились две женские ноги с отёкшими лодыжками в стоптанных туфлях. Тетенька грубо закричала на всех. Наверное, это была официантка. Шум постепенно свернулся в клубок, ног под столом поубавилось, и Женька опять заснула. Проснулась от громких голосов, которые звали её наперебой:
- Женька! Же-е-енька!! – встревоженно кричал папа.
- Где девочка? Девочка потерялась?! Как хоть звать-то её?  Женя-я, Женечка-а, ты где?! На кой леший ты ребёнка сюда притащил?! – раздраженно вторила ему женщина, то фальшиво припевая, призывая Женьку, то перебивая сама себя осуждающей словесной очередью, обращенной к отцу.


Женька встрепенулась и вылезла из-под скатерти. Ресторан опустел, свет погас. Перепуганный папа и полная официантка в белом переднике и кружевной наколке бегали по залу, заглядывая во все углы.


- Папа, я здесь! - сказала Женька, с трудом продирая заспанные глаза и помахала папе рукой с растаявшей шоколадкой.
- Нашлась! Нашлась дочка! – радостно закричал папа и сгрёб Женьку на руки.
- Вот, забирай своего ребёнка! Что же это такое, напьются и про детей забудут! –  с явным облегчением заворчала официантка, блеснув в полутьме золотым зубом - Если ты на фронте был, так что теперь – всё можно, что ли? Пришёл с фронта живой, так радуйся, победили же! А то все ваши посиделки драками кончаются! Не навоевались ещё... Как вот сейчас домой с ребёнком пойдешь, жена-то что скажет? Ночь на дворе, темень такая, хоть глаз выколи... Идти-то поди далеко?
- Мы на велосипеде! –  лихо подмигнул ей отец, намекая, что уж он-то домчится вмиг в любую даль.


Велосипед с пожухшим букетом нашёлся под лестницей. Папа усадил Женьку на раму, а сам взобрался в седло. В полной темноте, выписывая колесами кренделя, они направились домой. Возле самого дома под колесо попался камушек, и папа не справился с управлением. Падение вышло удачным. Мелкая канавка возле лучшего в городе дома поросла мягкой травой и одуванчиками. Подняться уже не было сил, отца с дочерью сморил крепкий сон.


Совсем рано на заре их нашла мама. Сколько народу она подняла на ноги, лучше не вспоминать. Женька с отцом сладко спали в обнимку. Велосипед виновато лежал тут же, на нём досыхал огромный букет полевых цветов, который почётный легионер времен Второй мировой войны всё-таки довёз своей любимой женщине.


Что было потом, Женька не знала, но всё лето их квартира была уставлена свежими цветами.  Мама притворно ругала отца за то, что их уже некуда девать, и наливала воду для нового букета в белый фаянсовый кувшин с вылепленными на нём лисой и виноградом.

 
Папа с виду был суровый и немногословный человек, но очень любил маму. А она его. Они вообще были хорошей парой.

               

             К А К   Н А Д О   П Р А В И Л Ь Н О   Г У Л Я Т Ь


Когда Женька была совсем маленькая, её побрили налысо, чтобы волосы лучше росли. В те времена почти всем маленьким детям брили головы, особенно девочкам. 
Побрили Женьку ради её же будущей красоты: сопротивляться было бесполезно. Мама и бабушка были уверены, что после бритья у девочки волосы будут густыми и красивыми, а если не побрить ребенка – то будут жидкими и редкими, если вообще вырастут. Отец некоторое время противился, но его убедили. Хоть мама и утешала Женьку, что «так полагается, доктора советуют, иначе коса не вырастет», Женьке всё равно не нравилось быть лысой. Вовка дразнился: «Лысая башка, дай пирожка!».
Мама, чтобы дочка не расстраивалась, наряжала её в нарядные платьица, на фоне которых лысая Женькина голова смотрелась концептуально. Вот и сейчас платье на ней было необыкновенное. По его шёлковому подолу, как живые, играли нарисованные дети. В руках у них были куклы и мячики, а одна девочка держала за ниточку красный воздушный шар. Подпрыгивал за конфеткой смешной щенок и резвился с разноцветной бабочкой рыжий пушистый котёнок.


Мама гуляла с Женькой правильно, не так, как папа. Они долго наряжались и отправлялись в городской парк, раскинувшийся над большим старинным демидовским прудом. Открывали решётчатые ворота, по песчаным дорожкам шли к медведям. На их пути танцевала золотая тень, пронизанная солнечными бликами. Обложенные белёным кирпичом клумбы радовали глаз изобилием пёстрых цветов. С гипсовых вазонов каскадами свисали оранжевые настурции. Высокая, просвеченная солнцем трава звенела одуванчиками. Трепетали от душистого ветра нежные крылья бабочек.
 Парк славился своими скульптурами: здесь стояли выкрашенные серебряной краской весёлые пионер и пионерка с горном и барабаном, задорная девушка с веслом, бодрый лыжник. Ближе к обрыву, в кустах сирени жила семья зайцев, но Женька больше всех любила медведей. Три белых гипсовых мишки в обнимку топтались на круглом постаменте, и до того были милы Женьке, что она готова была ходить к ним в гости каждый день.


Мама в красивом летнем платье, улыбаясь дочери, сидела с книгой на длинной скамье с завитыми чугунными боковинами, а Женька бежала к своим медведям. Она забиралась на них верхом, гладила медвежат по лобастым головам, разговаривала с ними. Потом из мокрого песка лепила куличики, качалась на качелях, знакомилась с другими детьми. Когда надоедало играть, шла к маме, забиралась к ней на колени, и та читала ей про Мойдодыра, Муху-Цокотуху, про Тараканище. Поход в парк был маленьким праздником. Рядом с мамой жизнь вообще была нарядной, и текла по светлым и строгим правилам.


Начиналась жизнь с шести утра гимном по радио, сладкие голоса выпевали гордую величественную музыку, от которой по телу шли мурашки восторга. Женька нежилась в теплой постели, а взрослые уже вставали, ставили чайник, собирались на работу. Женька на минуту просыпалась от света, пробивающегося из-под двери, от приглушенных голосов, слушала гимн, и понимала – все хорошо. Значит можно снова закрыть налитые сном глаза и спать дальше.

 
По радио неслись бодрые марши, весёлые и грустные песни военных лет, лилась оперная и опереточная музыка. Известные артисты читали стихи, звучали длинные размеренные радиоспектакли. Всё находилось на своём месте – хорошее было хорошим, стыдное – стыдным, правильное – правильным, поэтому жизнь была простой и понятной.

                К О З А


В баню Женька взяла резиновую козу. На козе был надет синий сарафан, красный фартук, а сама коза - серая, бородатая и с рогами. Снизу воткнута маленькая металлическая штучка с дыркой, через которую коза пищала, если её прижать. Взгляд у козы был блудливый, а морда унылая. Женя козу выделяла среди других игрушек, чем-то она ей нравилась.


Мама натянула на дочку бордовые шаровары с начёсом, надела зелёное плюшевое пальтишко. На Женькиных ногах красовались маленькие ботики «прощай молодость», фетровые с металлической застежкой. Перед зеркалом в большой полутёмной прихожей мама застегнула большие пуговицы на своем драповом пальто в талию, надела шляпку. Взяла приготовленную сумку с чистым бельём для двоих, потом Женьку за руку, и они пошли в баню. Гулкий подъезд пропах старушками, котами и водой – здесь недавно помыли полы. Вышли на улицу, где вовсю благоухала весна. Был апрель, деревья ещё не зазеленели, лишь на дворовых клумбах вылезли из коричневой земли и грелись на солнце первые травинки.


Баня располагалась напротив, через дорогу, по которой ходили автобусы, и немного вверх наискосок. Это было большое здание и очень важное для города. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году квартир с ванными было ещё маловато, и люди привычно раз в неделю ходили в баню и мылись там. Ещё не придумали шампуни и дезодоранты, не было губок для мытья тела и посуды, да много чего не было... Мылись мылом и вехотками. Так назывались лыковые мочалки из липовой коры. Распаренные в тазу с горячей водой они чудесно пахли деревом.


Мыло было разное, например - земляничное. Обёртка белая, а по ней вьются зелёные земляничные веточки с красными ягодками. Само мыло розового цвета и душистое - вкусно пахнет земляникой. Или, вот - мыло «Кармен», на обёртке нарисована голова красавицы испанки вполоборота. Тоже розовое, но потемнее, сладко-пахучее, но запах – труднообъяснимый. А вот «Хвойное» - оно, конечно, зелёное, и пахнет понятно чем – ёлкой.


Хозяйственным коричневым мылом мыли посуду и стирали бельё. Как правило, делали это в корыте на стиральной доске. Стиральная доска наводила на мысли о море своими волнистыми рёбрами, вдавленными и выпуклыми, через одну. В цинковом корыте высоко стояла пена и поднимался горячий пар.


Женя не любила стирку, потому что нарушался порядок бытия. На большой кухне ставились табуретки, на них водружалось корыто, кругом лежали груды мокрого белья. Его ведь надо было ещё и полоскать. На пол хлесталась непослушная вода из корыта. Женьку гнали с кухни, чтобы не путалась под ногами. Запах хозяйственного мыла был связан с бытовыми трудностями. Женька не любила мыла вообще, ведь оно больно щипало глаза, когда её умывали или мыли. Баню Женька тоже не любила и немного боялась. В бане мама тёрла Женьку лохматой коричневой мочалкой, которая благоухала мокрым деревом и нещадно драла нежную Женькину кожицу: только манящий дух земляничного мыла немного примирял её с баней.

 
Для русского человека баня - это субботний праздник, когда можно смыть с усталого тела недельный пот, выгнать тяжесть из души и забыть на выходной про разные неприятности. Мужчине после бани полагалось чисто выбриться, побрызгаться из пульверизатора зелёным одеколоном «Шипр» или, на худой конец – «Тройным» одеколоном. Потом сиди себе на кухне чистый и благостный, да покуривай папироску.
Для Женьки же баня была сущим мучением, но человеком она была маленьким, а потому подневольным. Влекомая мамой за руку, тащилась она по весенней грязной улице с весёлыми ручейками, щебетом птиц. Щурилась на солнечных зайчиков, скачущих из чисто вымытых витрин, вспыхивающих из стёкол проезжающих автобусов и грузовиков. Тайком от мамы топала фетровым ботиком в синие лужи, разбивая их на брызги.
В городской бане высоко вздымались потолки, пахло берёзовым веником, звуки гулко отражались от потолка к полу, потом снова к потолку. Женька раздевалась, оттопырив нижнюю губу и задрав голову. Терпеливо ждала, когда мама расстегнёт под подбородком тугую пуговицу на вязаной шапочке. Теперь нужно размотать белый ситцевый платок, вот из-под него показалась Женькина лобастая голова. Мама повесила одежду в шкаф, взяла зелёную мыльницу с мочалкой, и велела Женьке идти за ней:
- Идем, Женечка, не отставай.


С силой отворила забухшую дверь. В раздевалку ворвался горячий воздух, приятно обдало голые ноги влажным туманом. Другой мир, другие звуки. Почти ничего не видно: только пар, шум звонко бьющей в тазы воды. Лишь высокие женские и детские голоса эхом отдавались сквозь жаркие клубы пара. Мама нашла свободное место, поставила на каменную лавку оцинкованный тазик, положила мыло с мочалкой, и сказала:
- Женечка, ни в коем случае не садись на лавку, пока я ее кипятком не ошпарю, потому что она грязная, с микробами. Жди меня здесь, а я наберу кипятка и приду. Поняла?
- Поняла – кивнула Женька.


Банную полку всегда окатывают крутым кипятком, чтобы убить микробов – это закон. Женька, как ни старалась разлядеть хоть одного микроба, так никого и не увидела.   Но твёрдо знала, что они есть, поэтому терпеливо ждала, когда мама наберёт кипятку в тазик. Она послушно стояла возле банной скамьи, слегка оглушённая гулом чистилища, глядела светлыми глазёнками на это телесное изобилие, прижав к себе резиновую козу в фартуке.


Мамы что-то долго не было, и не видно её нигде. Женя покрутила головой по сторонам. Нет, не видно. Куда же она делась? Почему не идет? Мама никогда не оставляла её так надолго, да ещё в этом мокром и полутёмном зале, где слышны только гудящие голоса, да звон тазов и шум воды. Густой горячий пар и множество мокрых и скользких людей, которые размахивали вениками, окатывались водой из шаек, намыливались, тёрли соседям спины, мешали Женьке рассмотреть, где же мама. Отчетливо и выпукло был виден лишь край тяжёлой мокрой скамьи из мраморной крошки, цинковый тазик с мочалкой, да текущий в особой канавке в полу быстрый ручей из мутной мыльной воды.


Долго ждала Женька маму. Понемногу нетерпение, а вскоре и настоящий ужас охватил Женьку. Мамы нет, она ушла. Но куда? Она же не могла просто так бросить свою любимую дочку! Может быть её кто-то позвал? Может быть что-то важное и серьёзное случилось? Мама, наверное, сейчас там, за дверями, в раздевалке с высокими окнами, замазанными краской до середины. Нужно скорее бежать туда, чтобы мама не забыла про неё и не ушла! Где эта тяжёлая дверь, которая ведет в сухой и светлый мир? Там, наверное, мама разговаривает с кем-то о чём-то срочном, и может уйти в любую минуту.


- Надо бежать скорей – в панике подумала Женька – или я потеряюсь!
И, прижимая к себе козу, побежала, скользя по мокрому полу к едва видневшейся в густом парном тумане двери. Лавируя между тел, уворачиваясь от горячих брызг, она пару раз роняла свою козу, по морде которой было видно, что ей нравится приключение, теряла дверь из виду, но, наконец добралась до неё.


По коричневой запотевшей двери, оставляя тёмные дорожки, стекали капли. Здесь даже шум немного стих. Но дверь почему-то была закрыта на большой ржавый крючок. Открыть его было невозможно. Он был приделан очень высоко и казался слишком тугим. Но за дверью была мама – любимая, добрая, вся мягкая, и нужно было во что бы то ни стало, открыть эту дверюгу! И Женька, поставив козу на пол, стала снимать приржавевший крючок с такой же тугой и ржавой петли. Из последних сил она на цыпочках тянулась вверх, надсаживаясь, давила снизу на железяку. Когда Женькины силы иссякли, железяка вдруг сама подалась и соскочила с петли. Тяжёлая и какая-то квадратная дверь, рапахнулась сама собой, как будто всегда этого и ждала, а Женька, схватив свою резиновую козу, вбежала внутрь.


Но, на удивление, здесь была такая же баня, только мылись тут одни дядьки и мальчишки. Только тут Женька поняла, что она перепутала двери и открыла запрещённый ход между женской и мужской баней. Впереди замаячил другой выход. Пробираясь к нему, Женька услышала за спиной взвинтившийся рёв голосов, визг, хохот, крики. Мужчины хохотали, заглядывали в женское отделение, женщины закрывались тазиками, отмахивались мочалками: в общем, начался такой переполох, что на неё никто не обратил внимания.


Женька отворила следующую дверь и попала в мужскую раздевалку. Здесь было тихо и сухо. Села тихонько на скамейку, размазывая слёзы и подвывая. На белую крашеную лавку с её мокрого тела натекла маленькая лужа. Жилистый дядька в грязно-белом халате, курил папироску и задумчиво глядел на улицу свозь процарапанную дырку в окне, закрашенном белой краской. Услышав странные звуки, он оглянулся и ошалел, неожиданно увидев маленькую голую девочку.


- Ты чего здесь делаешь? – спросил он растерянно, – Ты как сюда попала? Ты с кем пришла-то?
Женька заревела во весь голос:
- Я м-а-а-а-му ищ-у-у-у! Моя мама потер-я-я-я-лась!


В это время из бани выскочил голый распаренный мужик и радостно заорал:
- Кино бесплатное, кто-то в женское отделение дверь открыл, глянь, чё там сщас деется-то! Бабы одного мужика к себе затащили, мочалками лупят!


Увидев Женьку, ойкнул, прикрылся, и дав задний ход, исчез в клубах пара. Жилистый сначала вытянул шею, недоверчиво, но с интересом глядя на голого, потом, когда тот ретировался, посуровел и сказал:
- Ну-ка, девочка, пойдем отсюда, тут дяди моются, тебе не место тут. Пойдем мать твою искать. 


Вышли из раздевалки, постучали на женскую половину, оттуда высунулась полненькая тётя в белом халате и косынке, увидела мокрую Женьку и ахнула:
- Где ж ты её взял-то? Девчонку мать ищет, ей уж с сердцем плохо стало. Давай-ка её сюда, пока не замёрзла.


Женька ревела в голос, утирая со скользкого лица сопли и слёзы, но всё же отметила, что тётка ей не нравится. Как она только смеет говорить про её маму «мать»! Какая она ей «мать»! В открытую дверь Женька увидела, как вскочила мама и схватилась за сердце, лицо у неё почему-то было другое, не мамино.


Как Женька оказалась у мамы на руках, она и не успела заметить. И бог с ними, с парой шлепков по голой заднице, ведь всё самое страшное осталось позади. Сквозь свои судорожные всхлипы, похожие на кваканье, только и слышала родной голос:
- Давай, Женечка, ножку, чулки наденем, лифчик застегнём. А вот и платьице, замёрзла ты вся, воробушек мой маленький... Где же ты была, куда убежала? Я в очереди с тазиком за кипятком долго стояла, вернулась, а тебя нет... Кто тебе разрешил уходить? Как ты меня напугала, никогда больше так не делай, пожалуйста!
Мамино лицо отходило, понемногу вновь становилось маминым, да и Женька уже не плакала, а только длинно судорожно вздыхала. Шаровары с начёсом и фланелевое платьице приятно грели, мама была рядом: жизнь снова была хороша. Мыться они уже не стали, а пошли домой. Пришлось, правда, вернуться – козу в раздевалке забыли. А козе что? Коза по-прежнему ухмылялась, вроде как намекала: «Ну что, говорила я вам, со мной ведь не соскучишься?»


Вечером мама рассказывала отцу про баню:
- И ты представляешь, - говорила она, – какой-то паразит открыл двери в мужское отделение, такой крик стоял! Тётки как сумасшедшие, войну мочалками затеяли. Одного мужчину к себе затащили, так он едва вырвался, и то потому, что хорошо намылен был! А в первую минуту вдруг такая тишина настала, и все, как один, тазиками прикрылись. Представляешь, тишина, как на параде, и все сто человек тазиками прикрываются! - и смеялась.

 
Женька рассеянно слушала мамин рассказ, облизывая ложку со сгущённым молоком, которое ей налили в блюдце, и молчала. «Паразитом, который двери открыл» Женьке быть не хотелось. Это была её первая тайна.


Струйка сгущённого молока медленно, тонкой ниточкой стекала в блюдце и выписывала там кренделя. Кренделя таяли и отражали тёплый свет электрической лампочки. Женька почти засыпала за столом. Как хорошо! Милая мама рядом, напротив отец, старшие братья. У плиты хлопочет бабушка. Идёт неспешный вечерний разговор. Женька ещё не понимала, но уже знала, что такое счастье.


                Д Е Т С К И Й    С А Д


У старших братьев в детстве были няньки, деревенские девчонки. Они жили в семье и нянчились с детьми, пока те были маленькими. Нянек брали не потому, что семья барствовала – жили бедно, как все. Просто декретный отпуск в сталинские времена был крошечный, всего недели две. Спустя это время женщине полагалось выйти на работу, а ребёнка сдать в ясли, если конечно в семье не было бабушки. Вот и отдавали в ясли грудных младенцев бедные матери, пока те не подрастут до детсадовского возраста. Мама с папой были против ясель, поэтому с маленьким Шуриком сидела Дуся из деревни Вогулки, а с Вовкой водилась смешливая конопатая Нюра. Сами совсем ещё девчонки, они ловко управлялась с ребятами. Те их слушались и уважали. Когда родилась Женька, няньку найти стало невозможно – законы в стране поменялись. Поэтому с ней нянчилась рыжая баба Васса. Как только Женька немного подросла, её выпустили в большой мир - отвели в детский сад, в младшую группу.


 Большое здание детского сада, украшенное белыми колоннами, находилось рядом, в соседнем дворе. Зимой Женьку, тёплую и сонную, везли туда на санках по скрипучему снегу, искрившемуся под фонарями. В раздевалке разматывали с неё платки, снимали валенки, варежки, шубку - как листья с капусты. Оставляли в одном байковом платье и чулочках, в таком виде сдавали нянечке и уходили. Оставшись одна, несчастная Женька чувствовала себя голой кочерыжкой.


Детский сад был хороший, больше походил на сталинский санаторий, но Женька там маялась. Светлые стены в залах и коридорах блестели от краски, на подоконниках стояли цветы в горшках, окна и полы сияли чистотой. Однако, всё вокруг было таким чужим и неродным, что маленькой Женьке постоянно хотелось плакать. Она чувствовала себя здесь брошеной и никому не нужной. В коридоре по-сиротски пахло хлоркой и подгоревшим молоком. Милые домашние запахи исчезали в этой мощной волне и Женьке становилось совсем тоскливо.


Воспитательница – мускулистая молодая женщина, для того чтобы её развлечь, рассказывала нараспев стишок про «резиновую Зину, которую купили в магазине», спрашивала бодрым голосом о разных пустяках, пыталась рассмешить Женьку, но та смотрела исподлобья и улыбаться не хотела. Она страстно желала только одного - оказаться дома, наедине со своими кубиками и «Веселыми картинками».


Жить так дальше стало невмоготу. Надо было что-то делать. И Женька решила удрать. Она заранее присмотрела дырку в заборе и днём, когда дети гуляли на свежем воздухе, просто ушла с прогулки через эту дырку домой. Брат Вовка удивился, увидев её во дворе. Вообще-то ему было не до Женьки. Он был занят интересным делом - плевался на дальность с местными пацанами, кто дальше доплюнет. Но, следуя дворовым законам, ничего не спросил у сестры, привёл в квартиру, раздел, накормил и приглядывал за ней до прихода мамы.


Мама заскочила домой, сказать, чтобы её не ждали, потому что Женька пропала из детского сада и её сейчас ищут. Старалась не показать домашним своего испуга.  Вдруг увидела Женьку, выходящую из детской, и чуть было не расплакалась. Ведь воспитатели детского сада уже часа два, как разыскивали девочку по всему городу и никак не могли найти. А ребёночек-то - вот он где: дома сидит. Да ещё улыбается во весь свой беззубый рот, как ни в чём не бывало!


Конечно, Женьку ждало заслуженное и неминуемое наказание. Полчаса простояла она в углу, сопя и хлюпая носом, потом через силу дала маме с папой обещание, что больше так никогда делать не будет, и больше из садика не убежит.
Ночью, когда дети заснули, родители держали военный совет.


- Вся в тебя! – горячилась мама, - твой характер, копия! Двух лет по третьему, а уже своевольничает. Не понравилось ей, развернулась - и всё, домой пошла! Разве так можно? А если бы потерялась, что тогда?


Отец попыхивал папироской и молчал. Когда мама немного успокоилась, он сказал:
- Пусть дома сидит, маленькая ещё. А то, что не потерялась и дорогу домой нашла, молодец! Точно, мой характер.


Больше Женьку в детский сад не водили, сидела она дома с бабой Вассой, гуляла во дворе. Отодвинув кружевную штору, любовалась сквозь морозные узоры на снегирей. Спала вволю, разглядывала книжки с картинками, строила башни из кубиков, складывала из разноцветных колец пирамидки и тихонько подрастала.


                Г У С И - Л Е Б Е Д И


Летом её забрала к себе другая бабушка: баба Маня – мамина мама. Из той летней жизни Женькина память сохранила лишь смутное шевеление света и лёгких теней, свежий дух скошенного сена, чисто вымытых деревянных полов и слабый запах керосина. Как счастье, запомнила она летнее утро, тропинку, ведущую на круглую невысокую горку, где бабушкины руки раздвинули для неё густую траву и показали веточку земляники. Светило солнце, душистый ветер играл листьями деревьев, а в зелёной глубине трав открывались ей, как заветная тайна, блестящие красные ягоды. Изумлённая красотой этого мира, Женька трогала их лаковые бока мягкими пальчиками и замирала от радости и любви.


Потом к бабушке приехала мама, и стало совсем хорошо. Мама шутила, смеялась, тормошила Женьку, называла её «курочкой мяконькой». Пела на ночь жалобную песню про китайчонка Ли. Женька, обливаясь слезами от жалости к китайскому мальчику, засыпала, уткнувшись в сладкую мамину подмышку. Наступало яркое утро. Мама уже одетая, готовила ей завтрак. Тёрла на мелкой тёрке сочную оранжевую морковку, которую Женьке полагалось есть каждый день, чтобы щёки зарумянились. Все вокруг безотчётно радовались – то ли от хорошего лета, то ли от того, что близкие люди рядом. Веселились и шутили над чем попало -  просто так, от хорошего настроения.
Однажды мама решила пойти загорать с Женькой. Мама вообще любила тепло, солнце и море. У бабушки с дедушкой в посёлке моря не было, но зато кругом зеленели лужайки, луга и поляны. Грелись на солнце бесконечные леса вдалеке и блестела маленькая весёлая речка Шаля под горой.


Мама надела яркий сарафан, а Женьку нарядила в «песочник» – пышные штанишки-фонарики с нагрудником, так летом на отдыхе одевали маленьких детей. Взяли книжку с картинками. Баба Маня вручила им большую эмалированную миску спелого крыжовника, чтобы не скучно было загорать. Расстелили лёгкое одеяло на холме, недалеко, напротив бабушкиного дома.  Мама на голоса, как настоящая артистка, читала Женьке сказку, неторопливо переворачивала страницы, подставляя солнцу лицо. Женька валялась на животе, болтала ногами и сначала внимательно слушала маму. Потом отвлеклась, засмотрелась на траву. Представила, что это густой волшебный лес, в котором живут маленькие человечки, и так долго таращила глазёнки, вглядываясь в травяную чащу, высматривая там крошечных человечков, что почти задремала.


Женька уже начала клевать носом, как странные звуки разбудили её. Встрепенувшись, она оглянулась и увидела стаю гусей. Огромные, ростом с Женьку, они важно шествовали на водопой, туда, где на зелёном густом лугу переливалась на солнце река. У Женьки даже дух захватило. Сказочно красивые большие птицы, шли, не торопясь, друг за другом совсем рядом от Женьки.  Посреди процессии переваливались с боку на бок маленькие гусята, жёлтые и пушистые, как одуванчики. И такие они были нежные и милые, их так хотелось потрогать, подержать в руках, что Женька не выдержала, вскочила, завизжала и ухватила одного из них.


Куда только делась гусиная степенность! Гуси мгновенно вытянули змеиные шеи в сторону Женьки, страшно зашипели, захлопали огромными крыльями и стремительно полетели на неё. Даже не верилось, что они только что еле-еле шлёпали своими неуклюжими красными лапами по траве-мураве. Женька так испугалась, что даже остолбенела. Потом завопила от ужаса и понеслась по лужайке вниз с горки к спасительному бабушкиному дому, к открытым воротам, где строгий дед защитит её, спасёт от смерти, от этих крылатых чудищ!


Женька завывала от страха, задыхалась, но бойко перебирала короткими ножонками, из последних сил пытаясь убежать. Однако самый главный и самый большой гусь, расправив крылья уже низко летел за ней по пятам, быстрый, как реактивный самолёт. Он угрожающе вытянул шею, громко и пронзительно шипел. Гусь был очень злой и очень сильный. Он нагнал Женьку и ущипнул её с такой силой, как будто клещами гвоздь из стены выдирал. Женька взревела ещё громче и рванула ещё быстрее. Но птица, которая казалась Женьке огромной, как конь, не отставала и всё щипала и щипала бедную Женьку.


Слава богу, истязание скоро закончилось. Гуся успела догнать бросившаяся на выручку мама. Она страшно рассердилась и прогнала разгневанного гуся. Женька заходилась рёвом. На шум с причитаниями выскочила из дома бабушка, пришёл с огорода дед. Они утешали красную от крика Женьку, вытирали ей сопли и слёзы, беззвучно смеясь и переглядываясь за её спиной. Стали учить, как показывать кукиш гусям, чтобы те сами её боялись. Больше всех старался дедушка. Он показывал такую фигу, что даже бабушка с мамой испугались и попросили его больше им ничего не показывать. Женьке вручили масляно-жёлтую вкусную репку, чтобы поскорее отвлечь от потрясения. Баба Маня сбегала на огород и вытащила её прямо с грядки. Дед велел впредь быть храброй, тогда и гуси щипать не будут.  Успокоили, в общем. Но Женька весь вечер то и дело потирала мягкое место, с содроганием вспоминая ужасное происшествие с гусями-лебедями.


                Н Е     У Р О Н И Т Е    Ш У Р И К А !


Лето прошло, и Женька вновь очутилась в городской квартире. Комнаты и коридоры встретили её прохладой и гулкой тишиной. В просторной прихожей потолки привычно возносились до самого неба, в гостиной ноги-тумбы овального стола от тяжести почти вросли в пол. Во время их отсутствия баба Васса тщательно следила за чистотой и порядком. Квартира отдохнула от привычного детского шума и беготни, настоялась в покое и торжественной тишине. Она заскучала по своим хозяевам, распахнув им двустворчатые двери, как объятья. Всё вокруг было привычно и знакомо. Только мама с Шуриком, старшим братом куда-то пропали. Вовка ходил в школу, а потом удирал на улицу. Папа всё время пропадал на работе. Одна баба Васса неусыпно, как часовой, охраняла наполовину опустевший домашний очаг.
На Женькины вопросы: «Где моя мама?! Где Шурик?!!», - папа отвечал фальшиво бодро, отводя глаза. Мол, мама с Шуриком уехали в Ленинград к доктору Айболиту, Шурикову ногу лечить. Как только доктор вылечит Шурика, они с мамой сразу приедут обратно. В тягостном ожидании проползли несколько месяцев. Выпал первый снежок. Вот тогда и вернулись мама с Шуриком. Несмотря на радость от долгожданной встречи, мама и Шурик были какими-то тихими. Печальными и ласковыми глазами, как будто издалека смотрели на Женьку, но вроде и не видели её, только рассеянно улыбались. У Шурика опять болела ножка, распухшее колено было забинтовано. Даже шустрый Вовка загрустил.


Шурик недолго пробыл дома, его опять увезли в больницу. Мама очень похудела, дома бывала редко. На бегу обнимала Женьку, смотрела на неё долгим любящим взглядом и, не улыбаясь, быстро уходила.


Ещё раз Женьке пришлось побывать в детском саду. Однажды поздним вечером мама отвела её в длинный деревянный дом, выкрашенный синей краской. Наспех поцеловала и попросила быть умницей. Сказала посторонней женщине, что Женька писается, поэтому ей нужно обязательно постелить в кровать клеенку на ночь, и ушла, почти убежала.  А Женька осталась и ждала. Пришёл высокий мужчина в очках, с ним несколько детей разного возраста. Он наклонился к Женьке и зачем-то спросил:
- А ты знаешь, Женечка, как зайчик прыгает? Или как волк бегает? Нет? Сейчас я тебе покажу.


Взял Женьку за руку и повёл куда-то по очень длинному коридору. Они долго шли, проходя анфиладой комнат. Везде густел сумрак. Во всём здании стояла сонная тишина.  Говорили тихо, чтобы никого не разбудить. Дети, окружавшие худого мужчину в очках, почему-то тоже не спали, и Женька послушно шла вместе с ними. Они пришли в комнату, где жёлтый электрический свет горел ярче. На возвышении стояло пианино. Мужчина сел на крутящийся табурет и подозвал к себе Женьку. Открыл крышку инструмента, и ударяя по клавишам, стал показывать ей, как скачет зайчик:
- Вот так: пи-пи-пи... – клавиши под худыми пальцами тоненько ему отвечали.
Потом сгустил голос:
- А вот так волк бежит: у-у-у-у… А Мишка – медведь, Михайло Потапыч, вот так косолапый ходит: бум-бум-бум-бум...
Дети молча стояли возле пианино и слушали, как мужчина изображает для Женьки разных зверей.


Женька глядела на мужчину и не понимала, зачем он всё это делает? Как будто хочет развеселить её. Она смутилась от незаслуженного внимания к себе. Было в полутёмном доме что-то странное, необъяснимое. Звуки пианино в ночной тишине становились живыми, как во сне, пугали неотвратимостью. Женьке стало тягостно от частящего, металлически выпуклого, бесстыдного в своей неуместности «зайчика», и зловеще низкого, почти ватного по глухоте «бум-бум», изображающего Михайлу Потапыча.


- Э-э... А девочка-то на ходу засыпает. Хочешь спать, Женечка? Пойдём-пойдём... Сейчас тебя нянечка уложит. Да положите вы её поживей, пожалуйста! – нервно почти выкрикнул он.


 Женя перестала ощущать себя собой, и даже рыжая холодная клеёнка не привела её в чувство. Она решила поскорей закрыть глаза, чтобы кончилась эта бессвязная ночь и заснула.


Её забрали поздним утром. Хмурая февральская заря наполнила двойные деревянные рамы холодным полусветом. Женька уселась на детский стульчик возле окошка и стала смотреть на белую вату между стёклами. Вата запылилась и походила на серый снег за окном. Долго никто не приходил за ней, и Женька думала, что про неё забыли. Она тихо сидела в своем байковом платьице в цветочек, сложив маленькие руки на коленках и ждала. Забрала её незнакомая коренастая женщина, чем-то очень возбуждённая. Закутала в серую пуховую шаль и даже не привела, а принесла Женьку домой.


Дом гудел от множества людей. Они стояли и сидели во всех комнатах, разговаривали, толпились, мешали друг-другу. Никто не обращал на Женьку никакого внимания. Мамы нигде не было видно. Вдруг в соседней комнате взвинтились голоса, засмеялась мама, но как-то странно, громко и дико. Женька побежала на этот смех. Мама хохотала, не переставая, запрокидывала голову. Женщины шикали на неё, увещевали... Вбежала ещё одна со стаканом воды, набрала воду в рот и брызнула маме прямо в лицо. Мама перестала смеяться и как-то бессмыссленно посмотрела вокруг, увидела дочку, но не узнала её. Женя испуганно смотрела на маму, на женщин, но они также внезапно ушли в другую комнату, где не смолкал людской шум.
Вдруг прокатился говор: «Фотограф пришел, фотограф... Где Женя-то»? «Никто не видел ребёнка-то? Не хватало только, чтобы и она потерялась»! Чьи-то руки схватили Женьку и понесли в гостиную. Там она увидела гроб, в котором лежал Шурик. На диване сидели мама с папой. Мама сникла от горя, отец был растерян. Глаза у него посветлели, как от боли. Рядом сгорбилась бабушка, она уже не причитала, ссутулившись, глядела в пустоту выплаканными глазами, сурово и тяжёло молчал дед. Были ещё родственники с окаменевшими лицами и совсем незнакомые люди, очень много людей. Женьку приподняли, показали Шурика, его белое-белое лицо с тёмными губами. Мама шепнула горьким голосом:
- Посмотри Женечка на Шурика в последний раз, он так тебя любил...


Бабушка взяла Женьку на руки, фотограф ослепил вспышкой несколько раз и Женьку опустили на пол. Потом началась суета, маме опять стало плохо, на неё снова брызгали водой, шикали на неё. Пытались накапать в стакан, который она всё время отталкивала, остропахнущее лекарство. Гроб с Шуриком взяли, подняли и понесли чужие дядьки. Про Женьку опять забыли, она металась среди множества ног и не понимала, что случилось и что ей нужно делать? Потом все вышли, и она осталась одна в пугающей тишине пустой квартиры.

 
Какое-то время Женька бродила по комнатам, не зная, что делать. Вдруг её как подкинуло. Ужаснула внезапная мысль, что дядьки могут уронить Шурика. В этот серый снег, на эту твердую дорогу. Ведь у него ножка больная, он расшибется, ему будет больно! Женька, как ошпаренная, выскочила из дома и помчалась вниз по улице. Она первый раз в жизни вышла из дома одна. Про пальто она забыла. Как была в своём байковом платье и тапочках, так и неслась с горки, оскальзываясь на грязной ледяной дороге. В этой горестной суматохе каждый полагал, что кто-то другой позаботится о ребёнке, и потому никто не вспомнил о ней.


 Она бежала изо всех своих маленьких сил вслед за чередой людей, чтобы сказать, чтобы предупредить. Чтобы не уронили Шурика, ни в коем случае не уронили Шурика! Под ноги попадались еловые ветки, сырой ветер пропитался их смоляным духом.
- Не уроните Шурика-а-а! Не уроните Шурика-а-а!! Не уроните Шурика-а-а!!! –  ревела и билась она в крике:
- Ему же будет больно-о-о!!


Кому-то из похоронной процессии ветер донес Женькин плач. Кто-то случайно оглянулся и ахнул:
- Ребёнка-то забыли! Ах ты! Иди-ко сюда! – и побежал ей навстречу.
Женьку отправили домой с соседской девчонкой, которая утешала её, говоря, что не уронят её Шурика, и что больно ему не будет, а у самой темнели от ужаса глаза.


Наступили ранние сумерки. Женька дождалась, когда все вернулись домой и кинулась к маме:
- Мама, а Шурика не уронили, ему не было холодно?!
Мама закрыла глаза и стала медленно падать, её подхватили. А ведь Женька до этого времени почти не разговаривала и тем более, не кричала. Все про неё все говорили: «Какой спокойный ребенок!»


                С Е Л Ь С К А Я   Ж И З Н Ь


Перрон шумел. Едва они пробрались к поезду сквозь вокзальную толчею, как объявили посадку. Мужчины погрузили узлы и чемоданы в вагон. Женьку мама пристроила у окошка и велела никуда не уходить. А сама пошла прощаться. Женька осталась одна. Поболтала ногами, потрогала гладкую округлость полки, на которой сидела и стала смотреть в мутное окно.  Там загораживал небо грузовой состав. Деревянные вагоны, покрашенные в коричневый цвет, наводили скуку. Ничего интересного не происходило. Женька просто сидела и ждала, когда все попрощаются и они, наконец, поедут. В пустом вагоне было тихо, слабо доносились голоса снаружи. Женька почти задремала с открытыми глазами. Потом резко очнулась.


Странное это было пробуждение. Женька вдруг ощутила, что Она – это Она и никто другой. Чувство пронзило необъяснимо и сильно, как удар электрического тока. Всё длилось не больше секунды, затем озарение исчезло, оставив после себя лишь сильное сердцебиение и ощущение чуда. Это было очень важно! Когда в вагон зашли папа, мама и брат Вовка, Женька кинулась к маме и горячо сказала: «Мама! Я – это Я!». На что мама ответила: «Ну конечно ты, а кто же ещё?». А Вовка стал дразниться яблоком-тыблоком.


Потом за окном медленно лязгнули и сдвинулись вагоны соседнего поезда, но оказалось, что тронулся их поезд, а пыльный состав остался стоять. Застучали колеса. Поезд бойко набирал ход. Поплыли мимо закопчёные корпуса заводов и грязные привокзальные постройки. Потом замелькали деревья и деревянные дома. Время от времени на страшной скорости с грохотом проносились встречные поезда. Вагон уютно раскачивался и подпрыгивал. Папа достал перочинный нож и стал резать им на столе пахучую колбасу. Вовка вынимал из сумки и ставил на стол бутылки с газировкой. Ударил в нос укропный дух малосольных огурцов, запахло крутыми яйцами. Мама расстелила на столике салфетку и бережно выложила на неё душистый серый хлеб.


Женька отвлеклась, попивая любимую газировку дивного красного цвета, и уже не раздумывала о том, что же за чудо с ней только что произошло. Но потом частенько спрашивала у друзей: «А ты когда узнал, что ты – это ты?». На что друзья лишь пожимали плечами, не понимая, чего ей от них нужно...


К бабушке они поехали не от хорошей жизни. После смерти Шурика мама не могла больше жить в квартире, постоянно напоминавшей о счастливом времени и о том, что оно кончилось навсегда. Горе убивало её, и мама была этому рада. Все старались отвлечь её от страшных воспоминаний, но она вновь и вновь возвращалась к ним. Силилась понять, как её сын, добрый и застенчивый, любимый до спазмов в позвоночнике, куда-то исчез. И она уже никогда его не увидит, не обнимет, не возьмёт в тёплое облако своей любви? Произошедшее было невозможно и непонятно. Мама не хотела так жить, она хотела к Шурику. Женька и Вовка жались к маме, заглядывали ей в глаза. Она обнимала их, стараясь не плакать, но в её милых карих глазах было столько невысказанной боли, что горько становилось всем. Нужно было что-то делать... Поэтому на семейном совете вся родня приняла твёрдое решение: Анфису надо спасать, а то, не дай бог, руки на себя наложит или так помрёт! Решили увезти её к матери, к Женькиной бабе Мане. Пусть поживёт на деревенском воздухе да на парном молоке. Может быть среди родных людей хоть немного придет в себя.


Маме безучастно приняла это решение. Ей было всё равно, где жить. Радость осталась в прошлом. Поэтому она равнодушно смотрела, как пакуют тюки и чемоданы, выносят мебель и грузят в машину. Сейчас она сидела в поезде, смотрела на мелькающие перелески, но видела что-то совсем другое в своём далёком далеке.


Когда они сошли с поезда на небольшой станции со старинным зданием вокзала, их уже встречали дед и бабушка. Мама повисла на бабушкином плече и зарыдала, не стесняясь людей. Баба Маня крепко обнимала её и плакала ещё горше. Тут к ним подошёл дед, покрякал, вытирая губы заскорузлой ладонью и все вдруг вспомнили, что при встрече надо целоваться и радоваться. И стали обниматься и целоваться. Потом мужчины подхватили чемоданы, и все пошли домой к бабушке и дедушке.
Когда семья прибыла в бабушкин дом, он показался им спасительным убежищем от всех бед. Здесь веяли только добрые и счастливые воспоминания. Они помогали выжить.
Баба Маня плакала, не переставая, но горе приняла стойко – бог дал, бог взял. Сказывалась суровая закалка глубоко верующего человека. Её больше беспокоило безутешное горе дочери, сводившее ту с ума.  А ведь ещё двое детей на руках осталось, да муж.  О-хо-хонюшьки... Как бы тяжело не было на душе, но надо было жить дальше.

 
У бабушки с дедушкой прожили недолго. Папе дали квартиру, и они переехали туда. Квартиру нужно было обустраивать, и мама хоть немного отвлеклась от своих мыслей.  Жизнь потихоньку налаживалась. Нашлась и работа. Маму взяли в школу учителем математики, отец работал в военкомате.


Женьку, чтобы тоже без дела не сидела, отправили в детский сад, деревянный, уютный, утонувший в пышных голубых сугробах. На заснеженных ветках сидели, как красные яблоки, снегири и клевали мёрзлую рябину. Окна разрисовал мороз. Детей кормили вкуснющим супом со сметаной, и на дне Женькиной тарелки каждый раз проявлялась новая картинка. Если съесть весь суп, то под прилипшей морковкой и кусочком разваренного лука на дне тарелки вдруг возникал веночек из роз и колокольчиков или сказочный домик с деревом. Было похоже на чудо. Любопытная Женька чудеса любила и резво работала ложкой, поглощая детсадовский супчик. Хотелось поскорее увидеть, что в очередной раз проявится на дне тарелки.

 
Женька подросла и уже, хоть и с трудом, но научилась застёгивать и расстёгивать пуговицы в тугих петлях. Для маленького ребёнка это – настоящая победа. Труднее дело обстояло с лифчиком. Всем детям, мальчикам и девочкам тогда на майки надевали лифчик. Обойтись без лифчика никак не получалось. Он был нужен для поддержки чулок. Лифчики обычно шились дома мамой или бабушкой. Поэтому были разных цветов и фасонов. У Женьки лифчик был фланелевый зелёный в темно-зелёную же клетку. Одевался он как жилетка, застёгивался пуговицами на спине. Сзади и спереди к нему были пришиты широкие резинки, всего четыре штуки. На конце резинок крепились специальные застежки. Они состояли из резиновой штучки с круглой пипкой, на которую натягивался край хлопчатобумажного чулка, а сверху гладкой проволочной железкой нужно было прищёлкнуть этот край. Предполагалось, что резиновая пипка не даст ему соскользнуть. Чулки нужно было пристегивать спереди и сзади. Если сзади не пристегнёшь, то чулок спустится и нога будет голой чуть не по колено. Но как же трудно было извернуться и сделать это! Если спереди ещё как-то можно было справиться, то сзади застегнуть чулок мог только фокусник. Да и пристёгнутые чулки постоянно вылезали из-под застёжки и сползали «чулком» на ботинки и сандалии.


Но даже такое сложное искусство, как застёгивания и расстёгивания лифчика Женька осилила. Всем детям нужно было раздеться на «тихий час», а потом одеться, поэтому с лифчиками справлялись общими силами, в одиночку их было не одолеть. Попробуй-ка сначала расстегнуть пуговицы на спине, а через час с небольшим снова застегнуть. Не тут-то было! Вот ребята и помогали друг другу. Так с детских лет у советских людей воспитывалось чувство локтя и взаимовыручки.


Этот детский сад Женьке очень нравился. Всё здесь было по-домашнему, уютно, тепло и по-доброму. Случались, конечно и обиды, ну куда без них? Зато как весело было носиться с мальчишками в догонялки, кидаться снежками, хохотать до упаду.


                Н О В Ы Й   Г О Д


Потихоньку подошёл Новый год. Таинственная, предпраздничная кутерьма пахла ёлкой, шуршала фольгой, сверкала исскусственным снегом на вате. Мамой был написан сценарий для новогоднего представления и уже вовсю шли репетиции. Дома появилось много гофрированной бумаги. Женька глаз не могла оторвать от её разноцветья. Трогала, растягивала тонкие шершавые края, нюхала пахнущую химией бумагу. Мама вечером кроила из неё костюмы для новогоднего спектакля и утром уносила в школу. Старшие школьники спешно мастерили их для новогоднего карнавала. Радостное оживление царило повсюду. Женька вся истомилась в ожидании и с нетерпением ждала праздника.

 
И вот он наступил. Заворожил Женьку новогодней ёлкой с висящими на ней блестящими шарами и гирляндами из бумажных флажков. На колючих ветках парили картонные посеребрённые фигурки, вкусно пахнущие клеем и стариной, медленно вращались кружевные бумажные снежинки. На ёлке висели игрушечные серебряные шишки, румяные ватные яблочки, маленькие снегурочки и деды морозы. Настоящие шишки истекали, дразнились смоляными гранями.  Железной крестовиной высокая ель утопала в ватном матрасном снегу и будоражила всех мощным духом сказки и хвои.


За окном царила над миром большая зима, трещала в мёрзлых деревьях стужей, а в тёплом зале детского сада водили возле ёлки хоровод голоногие дети в белых носочках и пели: «В лесу родилась ёлочка...».  Шуршали накрахмаленные юбки, светились на нежных девичьих плечиках рукава-фонарики. Девочек нарядили снежинками, мальчиков – зайцами и петрушками в остроконечных бумажных колпаках. Женька, волнуясь до немоты, прочитала перед всеми стихотворение про то, как «наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик...» Получила за это подарок от Деда Мороза, который со Снегурочкой пришел к ним из книжки сказок. Он сам так сказал. В Новый год кругом были одни чудеса....


Кулёк с подарками упоительно скрипел целлофаном и таил в себе много радостей, завернутых в пёстрые фантики. Ещё в кульке круглилось тяжёлое зелёное яблоко и маленький оранжевый мандарин. Невиданный мандарин Женька съела сразу, перемазавшись липким соком, а вот яблоко берегла, только нюхала и любовалась им. В те времена яблоки зимой не продавались. Как сладко оно пахло в крепкую уральскую зиму! Как оно ярко блестело, натёртое краем Женькиного подола! Цвета, запахи, звуки, прикосновения – всё раскрывалось перед ней ярким прекрасным миром. Счастливая Женька спала с яблоком под подушкой, а днём всем домашним дала откусить от него.

 
Зима длилась и длилась, но пришел и ей конец. Когда наступила весна, Женька нечаянно для себя открыла закон трения.  Дело было так. Однажды мама повязала на Женьку новый «газовый» шарфик, (необыкновенно модная вещь, тонкую прозрачную ткань только- только начали выпускать!) и повела её в детский сад.  Дефицитная тряпочка была подарена маме на Восьмое марта, она его не носила, берегла к празднику. Но ещё больше она любила наряжать дочку, и поэтому Женька прибыла в детсадовскую группу с элегантным жёлто-коричневым бантом на шее.

 
Под вечер детей вывели поиграть. Женька в песочнице усердно стряпала пирожки. Вдруг её осенила интересная мысль, и она решила проверить, что будет если...? Нужно было провести опыт. Положила сырого песочку в уголок невесомого шарфика, подзакрутила его узелком и стала тереть о шершавую серую доску. Шарфик протерся, и песок высыпался. Женьке понравилось. Делать дырки было приятно. Она ещё и ещё, усердно сопя, накладывала сырой песок в нежную ткань, закручивала и тёрла о доску.  Ткань протиралась почти мгновенно и песок нужно было заворачивать снова.  Женька вошла в азарт, на шарфике уже не оставалось живого места, он превратился в лохматое решето. И тут прямо над её ухом раздался мамин голос:
- Ну что, Женечка, уже наигралась? Может, пойдем домой?


Счастливая Женька, увлечённая открытием законов природы, подняла на неё сияющие глаза, вытерла соплю под чумазым носом и поделилась своим открытием:
- Смотри, мама, как получается! Потёр – и дырка! Я дырки делать научилась! Сейчас тебе покажу...


Мамино лицо изменилось прямо на глазах. Она взяла в руки бывший нарядный шарфик, мокрый и грязный, весь в крупных махровых дырках, и чуть не заплакала от обиды:
- Что же ты наделала, Женя? Я тебе его на шею повязала, чтобы красиво было, сама хотела ещё поносить, где я теперь такой возьму!?
До Женьки наконец дошло, что она натворила. Внутри у неё всё похолодело. Она даже присела от тоски и ужаса.
- Прости, мама-а-а! Я больше не бу-у-у-ду дырки делать! – от чистого сердца пообещала она и заревела во весь голос.
- Конечно не будешь, весь шарфик истёрла, для дырок больше места не осталось! Ладно уж, великий исследователь, пошли домой.
Вот так Женька поняла, что если тереть, то дырка будет, а если протёр, то обратно не вернёшь.


                П А П А


У папы были голубые глаза, твёрдый подбородок и такой же твёрдый характер. Он носил китель и сапоги. На кителе всегда был белый подворотничок, он сам пришивал его. Иногда позволял Женьке орудовать иголкой и говорил: «Даже на фронте, в окопах, подворотничок должен быть чистым, иначе врага не победишь!». Он прошёл всю войну, брал Берлин, был человеком смелым и решительным, и тому же учил дочь. Как-то Женька прибежала домой вся зарёванная. Отец сидел на крыльце и покуривал папироску. Встревожился.


- Ты чего плачешь, Женька? Подралась, что-ли?
- Да-а-а!!! Меня Колька стукнул! – утирая обидные слезы, выдавила из себя Женька.
- А что, Колька? Старше чем ты?
- Да-а-а! Он большой, он все время дерё-ё-ё-тся! Он меня всё время бьё-ё-т!
- Слушай меня, Женька. Я за тебя тоже всё время заступаться не буду – сказал отец. – Ты сейчас иди обратно, к Кольке. Сожми кулак вот так, видишь? И как дай ему по носу! Да посильнее, поняла?
Женька шмыгать перестала, даже слёзы у неё высохли. Мама драться запретила, но папа главнее, и, если говорит «иди и сделай» - значит, это приказ. Но Колька-то уж очень драчливый…
- Иди! – повторил отец.


И Женька пошла обратно, по тёплой коричневой тропинке, мимо большой деревянной бочки с дождевой водой, в которой было полным-полно головастиков. Все мальчишки и она с нетерпением ждали, когда из них вырастут настоящие жирные лягушки. Из-под бочки пучками росла сочная зелёная трава и подорожники с «солдатиками», ими можно было биться до полной победы, нужно только нарвать побольше, чтобы быстро не кончились. Вот тропинка привела к большой берёзе, возле которой Колька и другие мальчишки всё ещё торжествовали свою победу над Женькой. Она подошла поближе, встала на цыпочки и треснула Кольку по носу. Он завопил от боли и неожиданности, схватился за нос и запрыгал на одной ноге.
- Дува, фто-ли? Фмотри, кровь пофла!


Женька, не отвечая, развернулась и ушла по тропинке домой. Папа спросил:
- Ну что, дала сдачи?
- Да – ответила Женька. У неё не было радости от победы, и было немного стыдно, за то, что она расквасила Кольке нос, но зато чувство справедливости и порядка появилось.

 
- Понимаешь, - сказал отец – всякое в жизни бывает и поэтому сдачи всегда нужно дать. Встань к стенке, чтобы с тыла не зашли, и отбивайся. Даже если тебе руки-ноги вырвут – ты, Женька, туловищем в морду врагу дай. И знай – враг, он не всегда – человек, иногда и обстоятельства такие бывают.

А с Колькой они потом помирились. Не так уж и сильно она Николая огрела, просто у него нос слабый был...


                Ф Р О Н Т О В А Я    Ш И Ш К А


Женька росла тихой девочкой. В том смысле, что не шумела, громко не болтала, к старшим не приставала. Любила сказки, которые ей мама читала вслух, любила слушать, как взрослые разговаривают. Всё впитывала. Довольно послушной росла Женька, только жгучее любопытство и неутолимая страсть к путешествиям осложняли её безмятежное детство. Ну и в драки постоянно ввязывалась... И от этого ходила она частенько вся в синяках и шишках. Как-то раз на её крутом лбу красовалось целых три синяка: один красно-фиолетовый, другой сине-зелёный, третий густо-жёлтого цвета. В очередной раз помазанная йодом, сидела Женька у папы на коленях и для поддержания разговора взяла и спросила:
- Папа, а откуда я взялась?


Родители переглянулись. То, что её купили за сто рублей в роддоме, они Женьке уже рассказывали. Но во дворе ей обьяснили, что это – враньё, родительские сказки. И теперь она решительно и сразу хотела узнать всю правду-истину. Папа подумал немного и сказал:
- Ладно, расскажу тебе правду, теперь уже можно. Раньше это была военная тайна, а теперь война кончилась, можно и рассказать... Значит так, однажды после боя пробивается моя рота через густющий лес к нашим – пули свистят, снаряды рвутся, от немцев отбиваемся, но идём. Остановился я передохнуть на минутку, прислонился к большущей ели, чтобы отдышаться, и вдруг... мне по голове что-то ка-а-к треснет! Я аж присел! Думаю, бомба, наверное! Потом присмотрелся, нет – шишка! Да такая большая и красивая, что я таких и не видал никогда! Некогда было мне её долго разглядывать, воевать надо было тогда, немцев бить. Поэтому положил я шишку в портупею и дальше пошёл. Шёл-шёл, всю Россию прошёл, Белоруссию прошёл, Украину освободил, Польшу, потом Германию. Берлин взяли. Всё, победа! Вернулся я на родину, домой, а тут и мама твоя мне повстречалась. Вот мы с ней поженились, живём, а про портупею-то я и забыл! Как-то раз приносит мама мне её, давай, говорит, уберём куда-нибудь в кладовку или на чердак, а то, что она тут валяется? Ладно, - говорю, - убирай, только дай посмотрю, что там в портупее-то лежит, может, осталось что? Открыл, смотрю – а там ма-а-ленькая такая девочка сидит! Я на неё смотрю и спрашиваю: «Ты кто?», а она мне говорит: «Как кто? Я – шишка. Ты что, забыл, что ли, как на тебя шишка упала, а ты её подобрал, да в портупею сунул? Вот она – я и есть. Ты пока на фронте был, я выросла, девочкой стала. Теперь я твоей дочкой буду!»


  Женька слушала, раскрыв рот и затаив дыханье. Широко открыв глаза, не сводила с отца взгляда.
- Папа, это я? Я – шишка? Да? Я – шишка?!
- Шишка! – авторитетно заявил папа.


Изумлению и восторгу Женьки не было конца, она впала в счастливое и хвастливое буйство. Тут же побежала к Вовке и приплясывая и от удовольствия, закричала ему:
- Вот, Вовочка, тебя-то в роддоме купили, а меня-то папа с фронта принес. Я – Шишка! Понял?


Вовка ничего не понял, но сказал:
- Точно, Шишка – вся в синяках и шишках!
Но Женька не обиделась, теперь она знала, какая у неё чудесная биография. Она побежала к своим друзьям и всем им рассказала, что вылупилась из шишки, сам папа рассказал! Друзья поверили, потому что Женькиного отца здорово уважали, да и самим друзьям-то лет было - от трех до шести.


                Д Е Л А   Ж И Т Е Й С К И Е


Однажды пришла бабушка и забрала Женьку к себе домой. Сказала, что соскучилась без неё и дедушка велел, чтобы привела внучку. Хочет, чтобы она с ними, стариками, немножко пожила. Мама с папой разрешили, да и сама Женька была не против. Ей тоже иногда хотелось с чужой куклой поиграть, она просила – ей давали. Пусть и бабушка с дедушкой с ней поиграют, чего уж там, потом всё равно обратно отдадут. А жить с бабушкой Женька любила. У бабы Мани всегда были пироги, шаньги, всякие кральки и лепёшки - бисквиты. Они были с разной начинкой, очень вкусные, но бабушка Маня кормила Женьку постоянно и помногу, поэтому иногда есть совсем не хотелось. Еще бабушка делала пирожные безе и хворост, варила компоты и кисели, поэтому Женька им точно была нужна; кому-то же надо было всё это скармливать.

   
Бабушка с дедушкой жили в высоком деревянном доме с большущим огородом, на котором ровными рядами стояла могучая картошка, вдоль забора кудрявились разные сорта крыжовника и смородины. Там, в тёплой земле росли репа и морковь, была и теплица с огурцами. Сразу за теплицей чернела баня. Возле дома, в самом солнечном месте вытянулась ирга – тонкое дерево, усыпанное сладкими синими ягодами, похожими на голубику. Эти ягоды любили клевать птицы, и бабушка со страшным шумом и уханьем гоняла их поутру. С парадной стороны дома нежился на солнце палисадник, там цвели всевозможные цветы. Рядом, в тени огромной черёмухи наливались алым соком ягоды клубники «Виктория». Весной черёмуха была белым-бела, и её дурманящий запах перекатывался по земле мягкими невидимыми клубами. В конце лета бабушка собирала черёмуховые ягоды и сушила их для будущих пирогов. Красовалась в палисаднике и рябина – как же без неё...  Зимой горькие красные ягоды клевали снегири и синицы.


У забора под черёмухой на деревянных мостках расставил гнутые ноги старинный резной диван. Всегда было много желающих посидеть, поговорить на этом диване. Там баба Маня чистила мелкую рыбёшку на жарёху, к бабушке прибегала Женька, подходили соседи. Шутили, смеялись. Летом на диване стоял старый патефон, который бабушка вытаскивала с чердака, чтобы Женька не скучала. Патефон нужно было все время заводить. Если завод кончался, музыка и слова уморительно растягивались. Женька и соседские ребятишки смеялись до упада.


Вечером перед домом собирались взрослые, усаживались на диване, не спеша говорили о жизни, вспоминали прошлое. Дядя Антон нет-нет, да отпускал солёную шутку-прибаутку. Женщины, как водится, шикали на него, махали руками, смеялись прикрываясь ладошками. Мужчины пыхали папиросками, добавляли кое-что и от себя. Солнце садилось за их спинами, золотя траву и дали. Удлиннялись тени. Где-то далеко еле слышно взбрякивал колокольчик на корове, наносило дымом от чьей-то затопленной бани. Стройно поднималась ботва на картошке, отдохнув от дневной жары. Падала роса и открывались ночные цветы...


Утро в гостях у бабушки начиналось с того, что Женьку будили. Это уже походило на ритуал.
- Да пошто жо это?! Ночью не уложишь, утром не добудишься! Вставай, Женюшка, завтрак уже на столе. Хорошо ли это, эдак спать-то! Щас деда позову, он тебя сразу разбудит...
Это был серьёзный аргумент. Женька вскакивала сразу. Дед будить умел.
- Евгения! – говорил он тоном, не терпящим возражений, - вставай и оболокайся, обед простыл. Не стыдно перед бабушкой-то?
И так говорил, что Женька чувствовала себя как солдат перед генералом: и стыдно, и сон отлетел, и приказ исполнять надо.


У мамы были свои педагогические методы. Она смотрела на дочку смеющимися глазами и говорила:
- Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно! Ты, Женечка, разве не слышала? Он ведь сюда прилетал и кричал: «Кукареку! Кукареку! Сброшу в реку, сброшу в реку!»? Нет, не слышала, проспала? Смотри, он опять прилетел. Слышишь, поет: «Женя - дура, Женя – дура!».
Этого она стерпеть не могла, вскипала от возмущения, вскакивала и бежала к окошку посмотреть на петьку-грубияна. Так ни разу и не увидела... Мама говорила, что ему надоело будить Женьку-соню и он улетел навсегда.


После подъёма полагалось умываться и чистить зубы. Как Женька страдала от этого! Она пыталась избежать этой неприятности. Ладно ещё лицо умыть холодной колодезной водой; плеснёшь на себя, глаза зажмуря, разок-другой – да и ладно. А можно и поканючить немножко, тогда бабушка тёпленькой водички подольет в рукомойник... Но чистить зубы – это ужас. Тебе вручают кружку с тепловатой водичкой, щётку с зубным порошком, и эту щётку со щетиной, намазанной мятным мелом, ты должна совать себе в рот, а тут и тошнить начинает. И главное, требуют такой процедуры от тебя не только утром, но и вечером! Так ведь и жизнь всю радость потеряет... Сказать по правде, Женька большей частью удачно прикидывалась, что чистит зубы, и ей это удавалось. Но иногда приезжала кока Зоя, и вот тут отвертеться уже не удавалось.


                К О К А    З О Я


Кокой на Урале называют крёстных. Кока Зоя была крёстной матерью Жени. Детей тогда не крестили, а если и крестили, то скрытно, в условиях настоящего подполья.  Если бы стало известно, что партийные родители окрестили своего ребёнка, то им бы не поздоровилось.


Храмы после революции были разграблены и пошли под склады и гаражи. Действующих церквей оставалось очень мало. Верующие люди ездили на церковные праздники за много километров. Поэтому детей чаще крестили на дому. Приходил батюшка, и в кругу близких людей, под покровом строжайшей тайны происходил обряд крещения. Мама у Женьки в партии не состояла, даже странно, почему этого не произошло, учительница все-таки...  Отец, конечно, был коммунистом - офицеру иначе нельзя. Ему про крестины не сказали. Врочем, когда он узнал про это со временем, только фыркнул и сказал: «Глупости все это!». Хотя сам был крещён в ледяной купели, и едва не умер.


Зоя была Женькиной двоюродной тёткой. Античная красавица, настоящая Афина Паллада. Ростом под метр девяносто, мастер спорта по дискоболу. Будущий детский доктор – она сама была воплощением здоровья, чистоты и порядка. Румянец не сходил с её матовой кожи, короткие каштановые волосы слегка вились, в умных насмешливых глазах плескалась синева. Когда она входила в бабушкин дом, то казалось, что туда врывался тугой свежий ветер. Дед страшно радовался её приходу. Он старался не показывать вида, что радуется её появлению, но вёл себя нелепо, как застенчивый щенок. Лицом и всем телом он совершал некие телодвижения, настолько несвойственные ему, что Женька тихонько посмеивалась. Деда все побаивались за тяжёлый угрюмый нрав. Бабушка за глаза ругала его «нелюдимчиком» и «несведенцем», а тут такое...  Зоя целовалась с бабушкой, баба Маня приходилась ей тёткой, потом поворачивалась к деду, который уже поёрзывал в ожидании.


- Ну что, дядь Саша, как здоровье? Тебе уж, поди, на печке сидеть-то надо? Совсем, поди, старый стал? Поди, песок из тебя сыплется?
Дед, о богатырской силе которого знали все, чтобы не разулыбаться, жевал губами. Да и молодой он был. На целый год моложе бабы Мани.
- Чего, дядь Саш, ослабел ты, поди? Давай-ка, я тебя на печку подсажу!
Спортсменка и комсомолка Зоя хватала в охапку булькающего от смеха и слабо отбивающегося деда Сашу, и с размаху забрасывала его на печь. Вот такая была у них игра. Уже потом, когда он сползал с печи, и все садились за стол, накрытый бабушкой, начинались разговоры. О здоровье родителей, о братьях (их у коки Зои было четверо), об учёбе в институте, о спорте. Во взрослые разговоры встревать было нельзя, иначе выгонят, поэтому Женька незаметно устраивалась в уголке и слушала.


Кока Зоя училась в Свердловске в медицинском институте. Была круглой отличницей и серьёзно занималась спортом. Она была мастер спорта по дискоболу, метала тяжеленные диски.


 Однажды, поздним вечером она возвращалась с тренировки в общежитие. Была зима. Зоя стояла на трамвайной остановке и ждала трамвая. Шёл снег, а трамвай всё не шёл. К остановке подошли, слегка покачиваясь, два подвыпивших молодых человека. Недолго думая, они начали приставать к статной красавице. «Мальчики, не надо!», - посоветовала Зоя, но те не послушались. Морозная ночь, кружение снежинок. Вокруг ни одного прохожего, хмель в голове – как не покуражиться? Зоя ещё пару раз попросила оставить её в покое, но кто же её послушает? Молодые люди зашли с двух сторон, стали приставать к Зое по-настоящему. Такого она уже не выдержала, рассердилась. Ухватила каждого из парней за шиворот и крепко стукнула их лбами. У тех только искры из глаз посыпались. Тут как раз и трамвай подошёл. Кока Зоя вскочила на подножку и уехала. А на усыпанной нежными молодыми снежинками остановке остались две сидящих фигуры в драповых пальто без шапок. Шапки-ушанки валялись рядом.


- Охти мне, Зойка, они хоть не помёрли? Рука-то у тебя, ох, тяжёлая! – округляла глаза бабушка.
- Нет, тёть Марусь, когда трамвай отходил, я в заднее стекло посмотрела. Зашевелились они, отряхиваться начали. Да и вполсилы я их приложила, зато теперь повежливее с девушками себя вести будут! – смеялась кока Зоя.


После разговоров с бабушкой и дедом она приступала к воспитанию Женьки.
- Иди-ка сюда, Женя, - говорила она, - открой рот, покажи, чистила ты сегодня зубы, или опять только вид делала? Женька послушно открывала рот, мрачнея с каждым мгновением. От коки Зои скрыть нечищенные зубы было невозможно.
- Утром и вечером чистишь? Будешь за зубами следить, вырастут хорошие, как у меня, а не будешь чистить, то как у деда Вани улыбка получится.


У коки Зои зубки были один к одному – жемчужные и ровные. А у деды Вани, который изредка навещал бабушку с дедом, был ровно один жёлто-коричневый зуб, которым он страшно дорожил. Деда Ваня панически боялся врачей, поэтому в больницу идти не торопился.


Кока Зоя расспрашивала Женьку о том, делает ли она зарядку, слушается ли бабушку, ложится ли спать вовремя? В общем, отрабатывала весь курс профилактики здоровья у детей на маленькой Женьке, как на учебном пособии. Практиковалась. Похоже, детей лечить ей понравилось, потому что потом она закончила ещё один медицинский институт.


                К О Н Ф Е Т Ы


Жить у бабушки с дедушкой, несмотря на эти небольшие трудности, было очень уютно и приятно, но куда-то подевалась мама, и это начало тревожить Женьку. Сначала бабушка как-то объясняла мамино отсутствие. Но наконец до Женьки дошло, что папа и Вовка живут одни, и это значило, что случилось что-то страшное. Мама не могла бросить свою семью просто так. После серии истерик перед сном, когда Женька ревела в голос: «Где-е моя ма-а-м-а-а? Отдайте мне мою м-а-м-у-у! Почему она не прихо-о-дит?», - бабушка в сердцах призналась, что мама лежит в инфекционной больнице, что у неё какая-то желтуха. В больницу никого не пускают, дело плохо, и она вообще может умереть. И что это всё получилось на нервной почве, после смерти Шурика. Женька притихла, она не понимала, что такое «нервная почва». А бабушка облегчённо выдохнула, потому что теперь могла не скрывать от внучки своей озабоченности. Врачи говорили, что делают всё, что могут, но вся надежда только на здоровый организм. Скоро будет кризис, который покажет – или-или... Бабушка слушала врачей, вытирая слёзы, постоянно молилась, но надежды не теряла и предпринимала свои меры.


Она бегала по соседям, выспрашивала, нет ли какого средства от желтухи – и наконец нашла! Однажды она прибежала возбуждённая и радостная:
- Вши нужны! – заявила она.
- Каки-таки вши? – тяжело уронил дед.
- Каки, каки? Обыкновенные вши, человеческие. Говорят, очень помогает. Нужно съесть сорок живых вшей - и всё пройдёт. Нюрка говорила, у ей свояк тоже желтухой заболел, думали, не выживет, да один старичок и подскажи им... Нашли по деревне сорок штук вшей, скормили ему, а щас – вон, бегат, как ни в чем не бывало. Робит ишшо!
- Ну дак... – сказал дед в раздумье, - дак ведь она, Анфиса, вшей-то есть ни за што не станет...
- Как это – не станет? Дак мы ей и не скажем! Вон, я их в конфеты шоколадные заверну, да и только, - сказала бабушка; на том и порешили.


Сбор вшей оказался не таким простым делом. То ли в той деревне, где маялся желтухой Нюркин свояк, никто не мылся, и вообще плохо было с гигиеной...  То ли там в каждом хозяйстве вошки водились - но вот в наших краях найти вшу было просто невозможно. Бабушка дня три бегала по посёлку, выпрашивая их у всех подряд, да всё без толку.

 
Женьке тоже досталось: в тот же вечер, как было принято решение, бабушка усадила её за стол. Стол был покрыт ковровой скатертью, а поверх скатерти ещё более красивой японской клеёнкой. Бабушкина гордость - сын с Дальнего Востока прислал!  Постелила поверх клеёнки большой лист белой бумаги и стала вычёсывать Женькины волосы, совсем недавно отросшие, частым гребнем.  Вычёсывала истово, надеясь найти хоть одну маленькую вошку. Но откуда же ей было взяться, когда сама баба Маня неустанно следила за чистотой Женькиной головы, а также рук, ног и зубов! Немалое время помучив внучку, бабушка раздражённо отпустила её с богом, так и не найдя ни одного насекомого.


Но мир не без добрых людей; и уже на следующий день в приподнятом настроении она пришла домой, достала из сумки кулёк из серой обёрточной бумаги, неохотно выдала Женьке шоколадную конфету, и принялась за дело. Бабушка расточительством никогда не страдала, а «Красный мак» - конфеты дорогие. Но для спасения единственной дочери нужно было только самое лучшее.


К россыпи конфет на кухонном столе присоединилась малая скляночка, на  дне которой копошились незаметные серые твари. Где она их раздобыла, неизвестно, но это был подвиг, и баба Маня по-праву чувствовала себя героиней! Она вооружилась очками, развернула первую конфету, проделала в ней тонким ножичком отверстие, и тем же ножичком, не скрывая отвращения, стала пропихивать вшей в конфетное нутро. При этом она шевелила губами, старательно считая их про себя. Потом залепила конфету, аккуратно завернула её в фантик, чтобы было незаметно, и приступила к следующей.  Внимательно наблюдающую Женьку передёргивало с ног до головы от брезгливости.  После начинки вшами образовалось семь конфет: в шести было по десятку вшей, а на седьмую насекомых не хватило, и туда попало только семь штук.
Не теряя времени даром, бабушка собрала передачу для мамы, перекрестила узелок с молитвой, взяла Женьку за руку и они пошли в больницу, попутно заскочив за папой и Вовкой. Вид у отца был совсем потерянный, Вовка не шумел и не хулиганил, как обычно. Женька, глядя на них, поняла, что мама и вправду может умереть, как Шурик, и она её больше никогда не увидит. Но это было невозможно... Мамы не умирают.


Инфекционная больница находилась за Сипиной горой, в красивом лесу. Сначала они в приёмном покое отдали посылку со вшивыми конфетами санитарке, чтобы та передала маме. Вышел врач, пожилой усталый мужчина. Взрослые тихо поговорили с ним, но доктор только качал головой и разводил руками. Папа стал ещё молчаливее. Потом они пошли повидаться с мамой. Увидеть её можно было только издалека. В голубом деревянном доме тётенька в белом халате открыла изнутри окно. Немного погодя в нём показалась мама. Она медленно помахала им рукой, слабо улыбаясь родной маминой улыбкой. Женька рванула было к ней, но её поймали, сказали, что нельзя,  заразиться можно. Женька уже готова была зареветь, но вспомнила про конфеты, и изо всех сил закричала, чтобы хоть что-то сделать для мамы, чтобы над ней не издевались в последние минуты жизни:
-  М-а-а-м-а-а!!! Не ешь конфеты, там в-о-о-ши! Не ешь, там в-о-о-ши!».


 На Женьку сразу зашикали, бабушка ладошкой прикрыла ей рот, как только Женька опять набрала воздуху в лёгкие. Да и ветер отнес Женькины заклинания в сторону, далеко они всё-таки стояли. Невесёлой толпой побрели они к бабушкиному дому.

 Несколько дней прошло в томительном ожидании. Бабушка гремела кастрюлями, нет-нет да плакала, вытирая слёзы кончиком платка, молилась ночи напролёт.

 
Но пришло утро, когда Женька проснулась сама от радости и света, царившего в доме. Бабушка была ласковой и приветливой:
- Иди-ко, Женюшка, поешь шанюшек с молочком, кушай варенье-то.
Сама села напротив, налила себе чаю, расколола щипцами кусочек твёрдого кускового сахара, разулыбалась.
- Выздоравливает мама-то твоя любимая, Вовка прибегал намедни, сказывал. Доктор говорил про кризис, дак прошёл он кризис-от, - говорила она, прихлёбывая чай из блюдца.


 -  Ну, сейчас всё хорошо будет. Вылечила я маму-то твою. Вишь, как помогли конфетки мои со вшами-то! Уж как везде выбегала, уж как просила Христа ради, в ножки всем падала. Где жо сейчас вшей-то раздобудешь...? Чай, не гражданская война на дворе. У-у, тогда-то вши бы-ы-ли, девать было некуда. Да большущие такие! А нынче где их взять-то? Негде! А я - нашла, добыла!!! Охти-мнеченьки, для дочки единственной что не сделаешь? А ты, глупенькая, маленькая ешшо, кричала маме-то – «не ешь, не ешь»! А она скушала, и жива! Я её парным молочком отпою, в баньке отпарю, и вовсе выздоровеет.
Женька и не сомневалась. Раз бабушка сказала, значит так и будет.


 Снова наполнились счастьем дни. Вышла из больницы мама, похудевшая, слабая. Бабушка ходила за ней, как за новорожденной, отец тоже не отходил. Вовка притих   слушался. Все улучшалось с каждым днем.


Скоро Женьку забрали от бабушки с дедушкой. Снова стали жить вместе: папа, мама, Вовка и Женька. Однажды ранним утром мама разбудила Женьку и позвала к тёмному еще окну:
- Смотри, Женечка, что покажу...
И правда, за окном происходило чудо: печальный тёмный мир менялся на глазах. Падали густые снежинки, медленно, цепляясь друг за дружку, покрывали раскоряченную заскорузлую дорогу нежнейшей пуховой пеленой, и всё становилось чистым, белым и новым. Это был первый «первый снег» в короткой Женькиной жизни, и это волшебство показала ей, как тайну – мама.


К зиме Женьке купили замечательно пахнувшую новым кроличью шубку, перемеряли полмагазина... Мама была очень довольна, потому что - приличная вещь, и тёплая к тому же. Женьке нравилось трогать гладкий кроличий мех. Как потом выяснилось, на нём было очень удобно кататься с горки. Даже фанерка не нужна. Весной мама обнаружила, что в области попы мех у шубки вытерт до лысого блеска. Она очень расстроилась и сказала, что ребёнок теперь напоминает ей павиана. Отец успокоил её, сказал, что всё равно Женька уже выросла, и нужно покупать другую шубу. А сама Женька просила у мамы прощения и поклялась, что больше так делать не будет.


 Как-то раз, с замиранием духа, Женька всё-таки спросила у мамы про вшивые конфеты. Хорошо, конечно, что вши так здорово поправили мамино здоровье, но как же она их ела-то? Не расползлись ли они из конфет по всему рту?
 Мама очень удивилась:
- Какие конфеты, Женя? Да ещё и вшивые?!  Кто тебе насочинял такое?  Зачем же мне есть такую гадость? «Красный мак», говоришь? Да-да, я помню, вы принесли тогда, но мне так плохо было, что не до конфет...  Да при больной печени шоколад вообще вреден. Видишь, мне и сейчас шоколадки нельзя есть. А конфеты я нянечкам отдала, вот они-то с удовольствием их скушали за мое здоровье. И между прочим, очень благодарили!


                Н А С    Н Е    Д О Г О Н И Ш Ь


Однажды вечером папа пришёл со службы пораньше. Женька услышала, как хлопнула дверь и выскочила навстречу. Мама хлопотала у плиты, разогревала ужин.  Отец сидел у входа на маленькой табуретке, разматывал портянки. Разглядывал красные скукоженные пальцы, охал и чуть ли не стонал:
- Ужас, как эти новые сапоги жмут. Не знаю, как до дому добрался, аж сердце печёт...


Женька прижалась к папе, жалко его было. Мама принесла отцу колеблющуюся в тазу холодную воду. Женька с состраданием наблюдала, как папа охлаждает свои несчастные ноги, присвистывает от уходящей боли. Сапоги – виновники страданий, аккуратно стояли в углу, блестящие и щегольские. Женька с ненавистью посмотрела на них, и пошла спать, гонимая мамой. Сквозь дрёму, утопая в пуховой маминой перине, слышала, как мама говорит отцу:
- Слушай, Саш, я где-то слышала, что в сапоги воды надо налить и походить в них немного. Говорят, что разнашиваются...


Что-то в ответ сказал отец, но сонная Женька уже не слышала, медленно улетая в сладкую высоту. Под утро она внезапно проснулась. Её разбудила мысль о том, что папу нужно срочно спасать от боли и мучений.  Мама же говорила, что есть способ...  Это так просто - налить побольше воды в новые сапоги - и всё будет хорошо!

 
Женька тихонько вылезла из-под одеяла, и на цыпочках прокралась на кухню. Босые ноги зябли на холодном полу. Подтащила к буфету тяжёлую деревянную табуретку, залезла на неё. Балансируя, дотянулась до синей эмалированной кружки. Соскочила, зачерпнула воды из ведра, и едва дыша, понесла к сапогам, стараясь не разлить. Вылила воду в один сапог. Принесла ещё и налила в другой. Заглянула внутрь. Вода затекла куда-то в носки, просочилась под стельки и исчезла, как будто её и не было. Женька почесала в затылке, но решила не отступать.


 Она моталась с кружкой от ведра к сапогам и обратно, как заведённая. Уже протоптала мокрую дорожку, а сапоги были как прорва, сколько не лей – всё мало. Но терпенье и труд всё перетрут. Под конец она даже устала, но сапоги доверху наполнились водой, тёмно блестевшей в раздувшихся голенищах.  Женькина душа ликовала. Таясь, она вернулась в сонную комнату. Все спали. Сияя от радости и предвкушая, как утром её похвалят, залезла под тёплое одеяло. Поджала под себя замёрзшие ноги, и счастливо улыбаясь, заснула.


 Поднялась мама, встал отец, ушёл на службу.  Женька, раскинувшись в крепком богатырском сне, ничего не слышала.

 
Разбудил её Вовка, велел умыться, накормил рассыпчатой гречневой кашей с молоком. Женька кашу любила. Ела маленькой деревянной ложкой – баба Маня подарила. Расписная ложечка так нравилась Женьке, что она готова была черпать ей безо всяких пререканий любую еду.

 
После завтрака Вовка, подпрыгивая от нетерпения, выдворил Женьку на улицу, а сам с мальчишками умчался на рыбалку. Только спицы у велосипедов затрещали, да на удочках свистнула леска, сверкнув на прощанье блёснами.


Женька попробовала поиграть в секретики. Вырыла сухой палочкой в мягкой земле ямку. Прошлась вдоль забора, сорвала одуванчик и несколько травинок, положила туда. Добавила красивый белый камушек и резной листик акации. Обложила всё фольгой от шоколадной конфеты. Побродила возле сарая, поковыряла землю носком сандалии. Нашла под щепками подходящее стёклышко. Накрыла стёклышком всю красоту, прижала поплотнее и аккуратно закопала. Получился секретик. Кто не знает – пройдет и не заметит, может, даже наступит на него.


 Секреты обычно делаются в компании. Все вместе делают свои секретики, но нельзя никому показывать, пока не закончишь. Когда всё готово, каждый по очереди показывает свой секрет. Для этого нужно осторожно счистить землю с тайного места и под ней, серой и обыкновенной открывается сверкающее чудо. С живыми цветами и листьями, с жуками-светляками и радужными бабочкиными крылышками.  Эта красота неожиданна и всегда потрясает ребячье воображение. Для секретиков дети копили и выменивали друг у друга конфетные фантики. Сделать красивый секрет было трудно, но если получалось, то восхищению друзей не было конца.

 
Сейчас похвастать секретиком было некому. Все соседские ребятишки куда-то делись. Играть одной - скучно. И тогда Женька решила погулять. Погода стояла прекрасная, с синего неба вовсю жарило солнце. Вприпрыжку, прогибая упругие доски на деревянном тротуаре, Женька пробежала тихую улицу. Деревянные дома провожали её блеском чисто вымытых окон, белыми кружевными занавесками. Резные наличники своей затейливостью спорили с чванливыми геранями на подоконниках. Тихие деревянные заборы утопали в траве по колено. Пахло сомлевшей на солнце крапивой и старым деревом. Сандалии как будто сами несли Женьку всё дальше и дальше.

 
Вот улица кончилась. За пышной зеленью огорода, за покосившейся банькой вдалеке запоблёскивала вода. Начался крутой спуск в речную луговину, даже с виду всю мягкую от густой травы. Да и речка была игрушечной, детской. Она резвилась, петляя по лугу. Берега поросли остроконечной осокой, листья которой так похожи на пики. Речушку звали Шаля, и она тоже шалила, стреляя вокруг нестерпимыми солнечными бликами. Запахло водой и дурманящими болотными цветами. Женька мячиком скатилась вниз по крутой утоптанной тропинке. Нюхала цветы, вдыхала запах трав и никак не могла надышаться. Она была счастлива, как глупый щенок. Душа пела от свободы, а впереди ожидало столько неизвестного...  Вон хотя бы за тем лесочком...

 
Как маленький ледокол, она пробороздила море высокой травы, оставляя после себя примятый след, и добралась до речки. Через неё был перекинут деревянный мостик. Женька попрыгала по доскам, сухим и горячим от солнца. Встала на колени и долго глядела на журчащую под мостом воду, жмурясь от длинных ленивых бликов. Потом побежала дальше. Немного поплутала в зарослях ольхи и вербы, поскользнулась на грязном скользком подъеме, но выбралась на свет божий. Едва заметная тропка вела вверх по склону холма куда-то в неведомые дали. Было чуть-чуть страшно, но очень интересно, что же там, впереди?


Тропинка вывела Женьку на горку, где стоял высокий и толстый столб с верёвками. Сооружение называлось «гигантские шаги». Верёвки заканчивались большими петлями, в которых можно было сидеть. Человек разбегался и крутился вокруг столба, как на карусели, верёвки сами несли. Главное - вовремя остановиться, а то закрутит вокруг столба и ка-а-к даст по лбу! Бабушка не разрешала Женьке даже и думать про эти качели, и вот пожалуйста – они сами нашлись! Откуда-то появились незнакомые мальчишки, постояли рядом, объяснили Женьке, как надо крутиться. Подсадили, раскачали. О столб она всё-таки приложилась с непривычки, но летать на гигантских шагах ей очень понравилось!


Попрощалась с ребятами и пошла дальше вверх по крутой дороге мимо кладбища. Незаметно поднялась на самый высокий холм. Тут было хорошо, тихо и жарко. Жужжали пчёлы над разноцветной медуницей. На светлой поляне широко рассселись в густую траву разлапистые чёрные ели. Отсюда все родные дали расстилались до самого горизонта. Посёлок лежал внизу. Название у него было пушистое – Шаля. Женька смотрела вокруг и ей казалось, что ещё немного и она сама взлетит над лесами и долами. Дорога забралась на самую верхушку горы и собиралась соскользнуть дальше, вниз по холму.  Там начиналась неведомая земля.

 
Женьку манили неизведанные дали. Но, постояв в раздумье, она решила повернуть обратно. По дороге домой опять повстречала новых друзей. Мальчишек как раз позвали обедать, и её тоже пригласили. Женька не отказалась. Похлебала щей, ответила на расспросы взрослых: «Чья, да как звать?» - и отправилась восвояси.


 Шла как будто правильно, той же дорогой, но всё равно заблудилась. Пока бродила вдоль речки и искала мост, солнце село и начало смеркаться. Женька немного испугалась. Долго брела вдоль реки. Мост всё-таки нашёлся, но другой. Она перебежала по нему на свою сторону и не узнала привычных мест. Стало страшно и хотелось разреветься.  Но, вспомнив папины рассказы про войну, Женька приободрилась. Разве она не Шишка!? На войне, можно сказать побывала, хоть и в качестве еловой шишки. Сейчас не война, а значит – и бояться нечего. Поплутав ещё немного, Женька всё-таки нашла дорогу домой и страшно обрадовалась. Наступала ночь, и Женька бежала бегом, едва переводя дыхание.


Через полчаса, запыхавшись, она стучала в родную, обитую старым дерматином дверь. Дверь отворилась, мама ахнула, схватила Женьку в охапку:
-  Что же ты наделала, Евгения, где ты была?! Гуляла? Да разве можно так долго гулять? Отец тебя искать побежал, уже часа два, как нет его! – приговаривала мама, одновременно раздевая и умывая Женьку. Потом усадила за стол, поставила тарелку с манной кашей.


- Ешь, да поскорей. А то отец вернётся, тогда достанется тебе на орехи за твои прогулки! Он знаешь, как испугался, когда ты домой не пришла? Два раза прибегал, спрашивал, вернулась ты или нет? Кстати, а зачем ты ему в сапоги воды налила? Папа на службу стал собираться, торопился, сунул ногу в сапог, а оттуда фонтан воды ему прямо в лицо. Сунул ногу во второй, и там тоже самое... Знаешь, как он рассердился, он же опаздывать не привык. Пришлось ему старые сапоги надевать. Хорошо, хоть не жмут...


- Мама, да я хотела, чтобы папа новые сапоги разносил!  Он же сам вчера говорил, что ходить не может? Ведь говорил же, что все ноги стёр? – оправдывалась усталая Женька.
- Господи, какая ты маленькая ещё, глупенькая, - улыбнулась мама, - ну, если поела, то пошли спать скорей. Папа грозный, как туча вернётся. Как бы нам с тобой не попало...


И только они вышли из кухни, как открылась дверь и в неё ворвался отец. Он сразу понял, что Женька дома, жива и невредима.
- Где она?! – закричал он страшным голосом, - ты где была?! Гул-я-я-ла-а?!! Я тебе сейчас покажу гули-погули! – и трясущимися руками начал снимать с себя ремень, офицерский, с золотистой пряжкой.
- Гуляла она! – гремел отец, - а мать тут с ума сходит! Я по лесам бегаю, ищу, зову – нет нигде! Ты что это делаешь-то, а?! Тебе кто разрешил?!


Женька, хоть ремня никогда и не пробовала, но предусмотрительно забежала за большой овальный стол, покрытый скатертью с розовыми пионами. Папа решительно двинулся к ней. Женька от него. Отец за ней, а Женька от него. И так они стали бегать вокруг стола. У папы шаги были шире, но зато Женька быстрее перебирала ногами. Оказалось, что догнать её непросто. Их бег вокруг стола всё убыстрялся, но вскоре стало понятно, что папа проигрывает. Он делал лишние телодвижения, потрясал в воздухе ремнём, и так громко кричал, что даже начал задыхаться от этого. Да и мама мешала его бегу вокруг стола. Вставала на его пути и приговаривала:
- Саша, ну перестань! Саша, ну она же маленькая, глупая ещё! Саш, ну она больше не будет, уже прощения просила! – и к Женьке, - Проси сейчас же у папы прощения! Скажи ему, что больше так не будешь!
- Папа, я больше не буду! Папа, прости пожалуйста! – на бегу каялась Женька, свесив язык на плечо и выдыхаясь.


Но папа сдался раньше, устал. Он упал на стул, тяжёлый ремень свесился из руки на пол. Женька смотрела из-под стола, прикрывшись скатертью, что будет дальше. Отец буквально простонал:
- Она меня с ума сведёт! Я уже не знал, что думать, самое страшное в голову лезло... Иду домой, не знаю, как сказать тебе, что не нашёл. А эта Шишка сидит тут довольнёхонька, как ни в чем не бывало. Кашу манную, видишь ли, ест! С малиновым вареньем!!! А я ведь думал, что её уж и в живых-то нет...
Тут глаза у отца увлажнились, и он, громко топая сапогами, ушёл на кухню, чтоб никто не увидел его слёз.


После такой бури Женька тихо, как мышка, разделась. На цыпочках добралась до кровати и уже под одеялом решила, что больше никогда не будет уходить без спросу. Ей до слёз было жалко её сурового отца, который сидел на кухне, сморкался в платок. Старался, чтобы никто не услышал, что он плачет. Было стыдно за то, что она наделала. Ведь папа так любит её, и до смерти боится потерять свою Шишку.

 
                Е Д Е М    К    М О Р Ю


  Солнечный круг, небо вокруг
  Это рисунок мальчишки...
  Нарисовал он на песке
  И написал в уголке:
  Пусть всегда будет солнце,
  Пусть всегда будет небо,
  Пусть всегда будет мама
  Пусть всегда буду я! – доносилось из чёрной тарелки на стене.


Эту песню крутили по радио не переставая. Любопытная Женька очень заинтересовалась: «Правда, что ли, что все будут жить всегда? И что, никто не умрёт, что ли, как в песне поют?». Мама утвердительно кивнула, папа только хмыкнул. Родителям было не до неё, они готовились к переезду. Настроение у них было хорошее, глаза блестели. После маминой желтухи доктор посоветовал отцу увезти маму отсюда. Нужно было сменить климат, поменять обстановку, чтобы мамино здоровье окончательно восстановилось. Сказано – сделано. Отец отправил телеграмму фронтовому другу и назавтра получил короткий ответ – «Приезжайте, ждём».


 Семье тут же был дан приказ: «Собираться!». Поэтому и начались оживлённые хлопоты, ведь они всей семьёй переезжали к морю. Женьке срочно купили новые замечательно пахнущие магазином вещи: шерстяной колючий свитер с оленями, тёмно-синее пальто и голубой капор с атласными лентами. Свитер Женьке очень понравился и пальто тоже, а голубую шапочку она решительно отвергла, несмотря на мамины уговоры. Обновки демонстрировали бабушке. Пышные герани на окнах радовались обновкам, тюлевые занавески слегка развевались от одобрения. Баба Маня в перерывах между примерками зачитывала маме вслух свежие новости из газеты. Солнце заливало комнату, играло бликами на половицах. Мама изловчилась и натянула на Женькину голову ненавистный фетровый капор.


 Бабушка не хотела, чтобы они уезжали с Урала, но не противилась. После весёлых проводов вся семья погрузилась в поезд и отправилась на новое место жительства – к морю. Папа с мамой любили море, они часто ездили отдыхать на юг. Женька с Вовкой летом всегда жили у бабушки с дедушкой, поэтому, какое оно из себя - море они не знали, и с нетерпением ждали встречи с ним.


Ехали долго, два или три дня. Женька облазила все пыльные верхние полки в вагоне, до одури наигралась с братом в города и в крестики-нолики. Проверила все краны и педали в вонючем и грохочущем тулете и уже начала скучать. Но вот, наконец, ночью поезд прибыл «на юг». Они выгрузились и отправились искать дом папиного однополчанина. Южная ночь была душной. В незнакомом городе звуки и запахи казались непривычными, чужими. Женьке всё чудилось, что вокруг пахнет лягушками. Долго плутали в кромешной темноте под лай дворовых псов, пока не нашли нужную калитку.


Дом папиного фронтового друга был зажиточным и нарядным. На полированом комоде стояли разные безделушки. Фарфоровый китайский болванчик мог качать головой целую вечность, если его правильно подтолкнуть. Женька и подталкивала без устали. На это обратила внимание хозяйка дома, очень вежливая пышная дама с поджатыми губами. После этого китайский болван навсегда исчез для Женьки в недрах многочисленных шкафов.


Папин фронтовой товарищ показался Женьке странным. Рыжие волосы он зачёсывал назад, носил толстые очки и очень любил шутить. Шутил он постоянно и увлечённо. Шуточки у него были необычные. Например, когда к ним приходили гости, он любил по-быстрому зашить рукава у пальто, висящих в прихожей. Когда довольные гости начинали расходиться по домам, он любезно подавал им одежду. Ой, какая неожиданность!  Рукава-то зашиты!  Причем крепко. Тут и начиналось самое смешное. Гость пытался снять с себя пальтишко, да не тут-то было! Вот потеха-то!
Дядя Веня наслаждался этим зрелищем. Смеялся просто до упаду. А ещё он закрывал гостей в туалете на шпингалет, чтобы они часок-другой посидели там. Зато уж как они радовались потом, выйдя на свободу! Или прибивал галоши гвоздями к полу. Такая у него была неодолимая страсть к шуткам, что и собственного пола было не жалко. Впрочем, чужих галош тоже.


Дело в том, что все приличные люди тогда носили галоши. По грязной улице походят, войдут в дом, и уже там галоши снимают. Останутся в начищенных ботинках или в чистых туфельках – как хорошо! И практично, и удобно – в галошах ведь обувь не пачкается, и значит – не портится. А самое главное, придя в гости, человек в ботинках или туфлях выглядел солидно и красиво.


Не надо было как в наши времена, наклоняться в тесной прихожей, приседать, пыхтеть, развязывая шнурки. Ещё хуже, если в это время хозяйка и хозяин стоят над тобой, смотрят. Ждут с тапочками в руках...  А может у гостя ноги пахнут или дырка на носке? Может, он эту тайну сохранить хотел?  Вот, гость, от застенчивости подгибая пальцы на ногах, наконец выпрямляется, весь красный от натуги, и видит перед собой домашние тапки... Как правило, изрядно поношенные, и исключительно «для гостей». Порой тапки не подходят гостю по размеру. Жалкое зрелище, когда мужчина в костюме и галстуке напяливает на себя пару вылинявших сиреневых «зайчиков». Пятки его туда не помещаются и бесприютно шаркают по паркету. Причем тапки-«зайцы» так сильно косят пластмассовыми глазами, что у гостя от одного взгляда на них тоже начинается окосение.


В те далекие годы люди знали, что галоши – это залог уважения к себе и окружающим. Для дам продавали особые галошки, чтобы можно было вдеть в них ноги в туфельках на каблуке.  Для мужчин – простые, удобные, лаково-чёрные с розовым или фиолетовым фланелевым нутром. Поскольку мужские галоши были обувью просторной, надевали их часто с размаху. Раз – и вдел одну ногу в галошу, раз – и в другую!
Вот эту-то особенность надевания галош использовал неоднократно дядя Веня для своих игрищ. Он галоши просто прибивал гвоздями к полу. Подвыпивший гость, уходя, с размаху вдевал сначала одну ногу в галошу, потом вторую – и падал. Кто назад, кто вперёд. Все смеялись. Больше всех – дядя Веня, он просто заходился от хохота, содрогался всем своим жилистым телом. Не сладко было только тому, над кем он пошутил. Бывало, начинались ссоры, но остальные гости, выступавшие зрителями, в конце концов разнимали и мирили шутника и жертву.


Вот в доме у этого дядя Вени с его женой и остановилась Женькина семья. Пришлось пожить здесь несколько дней, пока не сняли себе квартиру и не зажили отдельно.  После того, как разъехались, довольно долго встречались семьями.

 
Как-то раз отмечали Новый год в дружной компании. Вот тогда-то дошла очередь и до отца. Дядя Веня вдруг отважился, и снова «пошутил» - зашил рукава на папином выходном пиджаке. Когда усталые гости прощались в поздних утренних сумерках, он подал папе пиджак. Отец не ожидал от дяди Вени подвоха и доверчиво всунул руки в пиджачные рукава. И попался! Он так смешно размахивал руками, что дядя Веня хохотал до колик и показывал гостям на папу пальцем. От смеха не мог выговорить ни слова, а только приседал, задыхаясь.

 
Но его радостный смех вдруг оборвался сам собой. Отец ещё молча выпрастывал руки из зашитых рукавов, но дядя Веня уже понял, как плохо кончится его забава и испугался. Это было видно всем гостям. Он отступал к дверям гостиной, умоляюще сложив руки и всем видом прося прощения. Похоже, что дядя Веня даже захотел удрать, но словно прилип к полу под взглядом побелевших от ярости отцовских глаз.
Так Женькин язык прилип однажды зимой к амбарному замку, который она зачем-то решила облизать. Потом её, мычащую, приклеенную к железяке, нашёл ехидный Вовка и спас. Прибежала перепуганная мама и отлила Женькин язык от ледяного замка тёплой кипячёной водой. И всё никак не могла понять, зачем приличной девочке в мороз облизывать висячие замки?


Так, похоже и дядя Веня не ведал, что творил. Когда папа освободился от пиджака, как от смирительной рубахи, дядя Веня был сразу же повержен на ковёр. Он лежал на полу и жалобно просил у папы пощады, но отец плюнул в сердцах на пол, и ушёл. Мириться с дядей Веней он не захотел, только мама порой тайком забегала в гости к его жене, своей приятельнице.


А здешнее море Женьке не понравилось. Наступила осень, оно стало тёмным и неласковым. Высокие холодные волны с грохотом падали вниз, разбиваясь в пену. Толку от моря не было, купаться в нём было нельзя, но вот то что воды в нём много – это правда!
 
                О П Я Т Ь   Д Е Т С К И Й   С А Д


У Женьки снова случилась неприятность – её определили в очередной детский сад.  На этот раз им стал старинный барский особняк в просторном старом парке. Как хорошо и уютно, наверное, жилось здесь бывшим владельцам... Но Женька опять затосковала. Её вольная душенька маялась в этих хоромах.

 
Детский сад был замечательный. С детьми постоянно занимались внимательные воспитательницы. Детсадовцы пели песни, гуляли в парке с бассейном и черепахами, наблюдали за жизнью морских свинок. Но Женька разглядывала черепаху и думала, почему она так противно пахнет тиной? А морские свинки вообще воняли, и ничего в этом хорошего не было. По утрам по коридорам опять несло подгоревшей кашей и хлоркой.


Хорошо здесь пахло только рыбьим жиром. Женьку трясло от нетерпения, когда пожилая строгая воспитательница приходила с большой коричневой склянкой, полной этого вонючего масла. Она выстраивала в очередь детей, открывала бутылку, медленно цедила густую жидкость в столовую ложку. Не все могли его пить. Кто-то послушно глотал, зажмурив глаз. Некоторых тошнило от отвращения.  А на Женькин вкус рыбий жир был прекрасен, как редкое лакомство. Даже вкуснее мороженого. Одна только Женька всегда выпивала свою порцию витаминов, по-кошачьи жмурясь от удовольствия. Потом стояла и ждала возле бутылки с рыбьим жиром. Стояла она не просто так, а выполняла важное поручение. Женьке оказали высокое доверие. В воспитательных целях она пила рыбий жир за других, кто не в силах был это сделать. Нужно, чтобы все видели, как это полезно.


Недели три подряд она потребляла рыбий жир раз в десять больше нормы. Её ставили всем детям в пример. На неё приходили смотреть воспитатели из других групп, как на уральскую диковину. Но пришёл день, и Женьку лишили дополнительного пайка.  Ограничили рыбий жир положенной столовой ложкой. Видимо решили, что хватит расходовать государственный продукт понапрасну.


Приятное кончилось, и Женька со всё большим вожделением смотрела на высокую чугунную ограду с острыми позолоченными пиками наверху. Однажды она попробовала перелезть – да куда там! Приходилось только мечтать о том, чтобы удрать из детского сада раз и навсегда, сидеть дома, и гулять где хочется.


Когда долго и часто мечтаешь, мечты сбываются. После новогоднего праздника, где она была наряжена в зелёное капроновое платье и представляла собой капусту, мама забрала Женьку из детского сада. Нужно было перебираться на другое место жительства.


Маму направили на работу в большой совхоз-миллионер.  Там только что построили новую среднюю школу.  Школе позарез понадобился опытный заведующий учебной частью. В отделе образования порекомендовали маму. Они всей семьёй и поехали.
Вообще, шестидесятые годы - время великих переездов. Народ легко снимался с места, ехал в новые неизведанные края. Романтика и строительство новой жизни были не пустыми словами. Поднимали целину, строили Братск, ехали в тайгу «за туманом и за запахом тайги». О деньгах говорить тогда считалось стыдным, хотя их всегда не хватало.


Семья поселилась в большой квартире в центре посёлка. Несколько солидных трёхэтажных домов были огорожены крепким высоким забором. Здесь жили ценные специалисты, нужные совхозу-миллионеру. Такие совхозы были в моде, и на их развитие государство денег не жалело. Новая школа возвышалась прямо напротив их нового дома, а вокруг лежала бескрайняя степь, перечёркнутая рядами лесополос, между которыми колосились широкие поля. Ближе к шоссе раскинулась станица с белёными хатами и напирающими на них тучными тёмно-зелёными садами.


                Т А Й Н А Я   Ж И З Н Ь 


Мама и папа начали работать, а Женька - знакомиться с новой, неизведанной стороной. Всё здесь было другим, не как на Урале. Вместо гор – ровное поле на все четыре стороны. Вместо мягкой зелёной травы – сухая пахучая земля, вместо леса – лесополосы. Лесополосы сажали для того, чтобы ветры, свободно гуляющие по степи, запутались в ветвях деревьев, стоящих как зелёная преграда на их пути. Эти лесные посадки шириной всего в несколько деревьев, тянулись до самого горизонта. Они шли вдоль и поперёк, деля степь на огромные квадраты. Внутри квадратов наливался опрысканный медным купоросом виноград, зрела кукуруза. Поворачивали к солнцу свои бархатные личики подсолнухи. Валялись прямо на земле арбузы и маленькие душистые дыни «колхозницы». В лесополосах росли абрикосы, маслины, шелковица, жёлтая алыча.

 
Входить в лесополосы Женьке строго-настрого запретили. Да она и сама боялась, потому что дорогу туда сторожил огромный и злой индюк. При виде Женьки его прямо-таки трясло и распирало от негодования. Он начинал расти во все стороны, как будто внутри него надували большущий мяч. Тогда он становился просто громадным, с Женьку ростом, и толще её в десять раз. Женька глаз не могла оторвать от этого превращения, сопровождаемого гневным курлыканьем. Индюк казался Женьке злым волшебником. С ужасом и восторгом смотрела она на него. Женька выплясывала перед ним, показывала ему язык, строила рожи. А когда он бросался в бой, удирала со всех ног. Чего греха таить, ей нравилось дразнить индюка.


Запретный плод сладок. В лесополосе Женька была тайным, но частым гостем. Там они с мальчишками постоянно сидели на деревьях и поедали шелковицу. У каждого было своё дерево. Женька очень ловко, как обезьяна, забиралась почти на самый верх, где сладких ягод было полным-полно. Поэтому её рожица и руки всегда были чёрными. Под деревьями на земле валялись упавшие абрикосы, они назывались «жардели». Жарделями все были сыты по горло, их уже никто и не ел. Взрослые приходили сюда осенью, собирали их сколько хотели и сушили на зиму, и тогда из жарделей получался урюк.


Повсюду в лесополосах жили кроты. На земле тут и там стояли их земляные пирамидки из рассыпчатой земли, как станции кротовьего метро. Под землёй у кротов пролегали извилистые тоннели, поэтому они могли вылезти буквально из любого места. Но днём они спали и не показывались. Только один раз они с мальчишками видели большого жирного крота с усами и слепыми глазами.  Он быстро нырнул в дыру на пирамидке, вильнул гладким толстым задком – и исчез.


Ещё интереснее и страшнее были тарантулы.  Дырки в земле величиной с трёхкопеечную монету вели куда-то в тёмную глубь, где копошились страшные мохнатые чёрные пауки. Их туловище было величиной с грецкий орех, из него росли волосатые паучьи лапы. У некоторых на спине красовался большой белый крест. Эти пауки были ядовитыми. От предчувствия опасности охота на них становилась ещё более заманчивой. Кубанские мальчишки и Женька вместе с ними ловили тарантулов на жёваный гудрон.


Чтобы поймать паука, нужна крепкая суровая нитка и смола. Нитки приносили из дому, а смолу брали из чёрной блестящей лужи за школой. От жары гудрон был мягким, каждый отколупывал от него по куску и жевал, доводя до кондиции. Потом гудроновый липкий шарик прилепляли на нитку. Всё – удочка готова. Конечно, жевательная резинка лучше подошла бы для этого дела, но тогда про неё никто и слыхом не слыхивал.


Нитку со смоляным шариком спускали в дырку и начинали дразнить пауков. Разъярённый паук или паучиха вцеплялись в липкую смолу, в это время нужно было медленно тащить шарик наверх. Когда тарантул появлялся на поверхности, он был страшен и отвратителен. Его скидывали в банку и закрывали крышкой. Паук скакал там на своих страшных лапах, глядел сквозь стекло своими паучьими глазами, и это было жутко и притягательно. Когда в банку попадало несколько тарантулов, то там начинались бои. Как страшно они прыгали друг на друга, как рвали на куски соперника клювом, какая белая вязкая дрянь текла из них!  Женька с мальчишками заворожённо смотрели на это отвратительное зрелище. Только время от времени кого-нибудь из них передёргивало от омерзения.


Одним словом, Женька полностью окунулась в водоворот станичной жизни. Мама тоже не тратила времени даром. Она налаживала образование и воспитание подрастающего поколения в новой десятилетке. В доме на столе высились небоскребы тетрадей, требующих проверки. До полуночи мама писала планы, составляла расписание уроков. А в школе заработал организованный ею театр и хор.


Жизнь в стране менялась со скоростью ракеты и молодела на глазах. По радио молодая Эдита Пьеха пела басом: «Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок...», юный Вовка начал писать стихи «под Есенина». Он настолько «заболел» его поэзией, что всё свободное время читал с завыванием есенинские стихи. Женька навсегда запомнила кусок из «Стеньки Разина»: «Проведите! Проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!». В доме было нарядно, ярко. По праздникам приходили гости, накрывались большие столы с местным шампанским. Шумели весёлые компании, танцевали – было весело.


Мама возилась с дочкой, как с куклой. Она любила наряжать Женьку. Особенно ей нравился розовый цвет. Женя выходила на улицу как девочка с открытки: розовое платьице с пышной юбкой, рукав-фонарик. Белые носочки, капроновые банты – большая, между прочим, редкость в те времена, потому что их и в продаже-то ещё не было. Конечно, в магазинах продавались шёлковые атласные ленточки, но всем почему-то хотелось капроновых.


На улице Женькиного появления уже ждали. Как только она выбегала из подъезда, над высоким забором появлялись головы её дружков.
- Женька, айда на бахчу! Арбузы поспели!
- Женька, айда на зеков поглядим!
- Женька, айда на балку, на плоту покатаемся!


Кто же тут будет чинно гулять, когда вокруг столько интересного? И Женька - «айда» через забор к своим юным друзьям-станичникам. Ничего, что пышный подол зацепился за гвоздь и оборвался. Подумаешь, волочится теперь, как хвост -  подвяжем! И вот они уже несутся лихой ватагой, громко распевая по дороге: «Ты лети с дороги, птица, зверь с дороги уходи! Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди!».


Первым делом решили на зеков поглядеть. Женька на бегу спросила, что такое «зеки»? Толком не знал никто, но вроде они людей убивают, а потом едят. Женька округлила глаза:
- Что, и детей тоже?
- Да, и детей.
- Что, и нас тоже могут убить и съесть?
- Наверное...


Всем стало как-то не по себе. Они даже остановились, чтобы посовещаться. Вокруг раскинулась степь, пробежали они уже немало. Обратно поворачивать не хотелось. Однако холодок ужаса пробегал по ребячьим лопаткам. Но тут штурман закричал:
- Вижу, вижу! Вон она – зона! – и показал рукой на видневшийся в отдалении забор, обмотанный колючей проволокой. Женька засомневалась, хочет ли она идти до этого далекого забора? Мама, если узнает, уж отругает как следует. Но возвращаться одной по степи не хотелось, и Женька пошла вместе со всеми.

 
Последнюю сотню метров они шли крадучись, затаив дыхание. Вот и столбы с колючей проволокой. Один мальчишка, шмыгнув носом, сказал шёпотом:
- Это специально такая проволока здесь, чтобы убийцы не убежали. А по ней ещё и электрический ток пропущен.
- Зачем?
- Ну как зачем? – солидно ответил он, - они ж бешеные! Если убегут, то всех будут убивать, кого увидят. А в проволоке ток, он их шарахнет, они и упадут. Тогда, может и не догонят нас.
- Как нас? – обомлела от страха Женька, - что, они и нас убить могут?
- Конечно! – прошептал бывалый парень.


Господи, вот влипла, так влипла! Говорила ей мама, не уходи далеко от дома, а она куда забрела? А если эти зеки за ними погонятся и убьют, что тогда мама скажет?
Паника охватила Женьку, да и мальчишек тоже. Никто, конечно, вида не подал, но глаза выдавали...


Делать нечего, они присели возле забора из колючей проволоки и притаились. В общем-то за забором ничего и не было. Только вытоптанная пожухлая трава и будка, сбитая из корявых досок, видимо – уборная. Ждали долго, потом заскрипела дверь. Все испуганно вскочили и замерли. Дверь открылась, оттуда вышел дядька в серой пижаме, увидел Женькины перепуганные глаза, разулыбался, блеснув железными зубами. Женька застыла в ужасе. Дядька заржал и показал ей пальцами «козу рогатую», как малышей пугают.

 
Точно, он выбрал её, сейчас перепрыгнет через забор и убьёт! А может и съест!! С душераздирающим воплем Женька рванула от колючей проволоки. И не побежала, а полетела. Не разбирала дороги, не чуяла ног под собой. За ней гурьбой неслись верные друзья. Страх от того, что дядька их уже настигает, ветром поддавал им в спину, заставлял мчаться ещё быстрее. Женька, слыша сзади топот, думала, что это зек-людоед бежит, и прибавляла ходу. Оторванный на заборе подол розового платья развевался за ней, как флаг.


Долго так бежали они в облаке пыли, пока один из мальчишек не оглянулся и не крикнул: «А никого нет!». И правда, никто за ними и не гнался, показалось...
Женька, удирая потеряла свои банты, кто-то утратил сандалию. Посидели, отдышались, посмеялись, а потом отправились на бахчу, арбузы есть. Арбузы кололи об камень, а один пацан умудрился расколоть его о свою острую коленку. Потом каждый ел свою половину. От этого лица у них стали блестеть, умытые арбузным соком. Хорошо! Главное, что сторож не заметил.


Дома за испорченное платье и потерянные ленты влетело, конечно. Но это ничего. Хорошо, что не узнали, где она бегала весь день и чем занималась... Потом мама умывала её, сонную. Мыла тёплой водой, подливая из чайника, припудренные степной пылью, исколотые колючками, Женькины ноги. Женька щурилась на отражение электрической лампочки, играющее в налитой в таз воде и задыхалась от блаженства. Не заметила, как заснула. Даже не почувствовала, как папа отнес её в постель и бережно укрыл одеялом. А когда проснулась, снова было утро.


                Б Е С П Р И З О Р Н И Ц А


Женькина жизнь шла весёлой каруселью. А у мамы стала болеть спина. Злые степные ветры продули её нежное тело насквозь. Врач сказал – радикулит. Мамино лицо опять стало печальным. Она подолгу лежала в постели, папа натирал ей поясницу – страшное дело, змеиным ядом! Он теперь сам готовил обеды.  Особенно Женьке нравились его котлеты из судака.


Однажды, когда маме немного полегчало, она сидела на лавочке возле дома, грелась на солнышке. Женька возилась рядом, рисуя щепочкой в пыли разные картинки. Мама беседовала с соседкой, молодой жеманной дамой. И тут соседка сказала:
- Нет, Анфиса Ивановна, дочка-то у вас не удалась. Вы – красавица! Сын тоже в вас пошел – какой видный парень! Глаза карие, брови чёрные, и ростом вышел. Издалека его видать. Смотрите, знакомые девицы вокруг него так и вьются! А дочка ваша – нет, не удалась... Глазки светленькие, бровей вообще нет, белобрысая вся какая-то... Неинтересная вышла.


Мама посмотрела на соседку, потом на Женьку, застывшую с разинутым ртом. Женька как бы соседкиными глазами увидела себя, взлохмаченную, потную, пыльную. Даже трусы у неё были в пыли. И скрутились жгутом, потому что она уже набегалась наперегонки с мальчишками. Они строили в песочнице настоящий дворец, а песок с водичкой – дело грязное. Потом, вспотев на жаре, она попросила у мамы разрешения снять нарядное платье. Вот и сидела сейчас на корточках, в одних трусах - голая и неказистая. Дорисовывала в мелкой пыли под скамейкой картину: дом и ёлку возле него.


- Ну что вы, - уверенно сказала мама, обращаясь к женщине, - сейчас она ещё маленькая, всего-то шесть лет. А когда подрастёт, то такой красавицей будет, вы таких и не видывали! Вот тогда и посмотрим!  - и заговорщицки подмигнула Женьке.


Женька возмутилась. До этого она на свою внешность никакого внимания не обращала. Какая разница – белобрысая или нет? Её и такую все любили, она любила всех – и это было здорово. Но после соседкиных слов Женька твёрдо решила, что станет красавицей. Раз мама сказала, так и будет. А вот злой соседке захотелось отплатить. Она пожаловалась своим друзьям. Один пацан посочувствовал, и страшным шёпотом сказал Женьке на ухо один секретный способ:
- Надо сена взять или соломы. Кинешь ей вслед по ветру, она и заболеет, или даже умрет!


Горя жаждой мести, они немедленно нащипали какого-то сена с обочины, дождались, когда соседка попрощалась с мамой, встала и пошла вдоль по улице. Подкрались поближе и кинули ей вслед пук сухой травы. Ветер подхватил лёгкие стебли и понёс их прямо на яркое цветастое платье. Несколько травинок так и остались висеть на нем. Потом все немного испугались, а вдруг и правда, помрёт... Но скоро заигрались и забыли. И всё было бы хорошо, но однажды, придя с работы, мама сказала отцу:
- Раиса плохо себя чувствует, наверное, придётся ей лечь в больницу.


Женька чуть не хлопнулась в обморок. Это всё она виновата! Что же она наделала! Вот разозлилась, зачем-то послушалась Борьку, кинула клок сена на ветер. А бедная женщина –  всё, помрёт теперь! Женьку кинуло в жар от сознания собственной вины, а сердце похолодело. Походила кругами вокруг мамы, не выдержала и спросила:
- Мама, а что, она и умереть может?
- Надеюсь, что нет, врачи у нас хорошие, - ответила рассеянно мама.


Женьке стало ещё хуже. А вдруг врачи не помогут, вдруг колдовство такое сильное, что всё, только ложись и помирай? Ужас! Что делать-то теперь? У Женьки всё тело заныло, как больной зуб.
- Мама, а чем она заболела?
Мама улыбнулась Женьке, обняла её, поцеловала в макушку.
- Да что ты, Женечка, так Раиным здоровьем интересуешься? Переживаешь за неё? Хорошая ты у меня девочка, добрая!  Просто Раиса ребёнка ждёт. Чтобы с ребёночком всё хорошо было, нужно немного в больнице полежать. А доктора за ними понаблюдают. Вот и всё!


Женька так и села. Вот и верь после этого болтуну Борьке! Наврал про колдовство! Но на сердце стало легко и весело, и она вприпрыжку понеслась играть на улицу.
А вот мамино здоровье лучше не стало. Она съездила в санаторий, лечилась там целый месяц. Но облегчение оказалось недолгим, ходила она уже с трудом. Мама всё чаще лежала в постели, а Женька оказалась предоставлена самой себе.  Свободное время она тратила в полное своё удовольствие. С мальчишками бегали далеко в степь, где проходила железная дорога, подкладывали монетки на рельсы. Вихрем проносился мимо звонко гремящий состав, расплющивал их пятаки и копейки в тонкие золотые кругляшки. С упоением скакали они по лужам. Кажется, что прыгаешь не в воду, а в голубую бездну с облаками. Летишь прямо в небо - так, что дух захватывает. Конечно, после таких прыжков одежду хоть выжимай, но зато как здорово!


Однажды мама, возвращаясь от доктора, неожиданно увидела Женьку на дальней улице. Туда дочери ходить категорически запрещалось. Женька прыгала и вопила, как дикий индеец, а в руках сжимала настоящую дохлую змею. Она с упоением неслась за кем-то вдогонку, вращая гадюкой в воздухе, как бумерангом. Что почувствовала в эти незабываемые минуты мама - описать невозможно. Что стало с её девочкой!


Раньше Женька панически боялась всякой заразы. Однажды, забывшись, она увлечённо гладила по спинке уличную кошку, ласковую, с пушистым хвостом. Вдруг вспомнила, что у чужой кошки могут быть страшные микробы, про которые рассказывала ей мама. А руки помыть было негде. Как тогда в панике, с рёвом, обречённо бежала она домой умирать, держа заразные руки врастопырку!


  А тут, какая гадость, фу! Гадюка! Да ещё и дохлая!!! Рептилия наглядно показала маме, что ребёнок становится педагогически запущенным. А невесть откуда взявшийся радикулит не позволял маме уделять Женьке должного внимания. Это было ужасно.


 События, последовавшие после истории со змеёй, вынудили маму и отца принять суровое, но необходимое решение.


Хотя, по Женькиному разумению, вообще ничего особенного и не случилось. Просто мальчишки позвали Женьку за школу на стадион, чтобы кидаться камнями стенка на стенку. Они и раньше там кидались, а сейчас просто народу собралось побольше. Бой был нешуточный. Женька была не из последних бойцов, хоть маленькая, но юркая. Она только что метко запулила куском земли в одного незнакомого мальчишку, когда ей самой прямо в лоб прилетел камень. Женька зашаталась, не удержалась на ногах и рухнула на утоптанную землю стадиона, раскинув руки, как подкошенная.


 Немного полежав в беспамятстве, она пришла в себя, встала и, пошатываясь, отправилась домой.  Ряды бойцов поредели...  Женька выбыла из них. Пока шла, стала похожа на единорога, с красно-синим твердым отростком ровно посередине крутого лба. Пожалуй, эта шишка была самой большой и значительной за всю её короткую, но яркую жизнь. Вовка внимательно рассмотрел её лицо. Понимающе цыкнул зубом и сказал, что это вовсе не шишка, а настоящий огурец. Шишка через неделю прошла сама собой, но после этого случая срочной телеграммой родители вызвали бабушку с Урала.


 Баба Маня приехала через неделю, привезла с собой варенья, домашнего печенья, множество шерстяных носков и варежек для всех. Охала и переживала за маму. Мама же бодрилась, старалась не хромать. Изо всех сил не показывала вида, что ей очень больно. Улыбалась. Но бабы Манины зоркие глаза видели всё, и от увиденного постоянно были на мокром месте.


А потом все дружно стали уговаривать Женьку пожить с бабушкой на Урале. Да её, в общем-то, не стоило уговаривать. Сорваться с места и отправиться в дальний путь Женька всегда была готова. Конечно, она согласилась! Но когда прибыли на вокзал, купили билеты и стали ждать на перроне прихода поезда, она вдруг почувствовала подвох.
- Я расхотела ехать! – заявила она твёрдо, - что я там не видела?!


Все вдруг заволновались:
-  Как же так? Всё уже решено, Женечка, и билет куплен, и дедушка тебя ждет. Будешь там с горки кататься. Дед тебе настоящие лыжи купит!
- Нет, не поеду, не хочу! – стояла на своем Женька.


Тогда вступила бабушка:
- Женюшка, дак как ты не поедешь? – пела она сладким голосом, - У меня для тебя варенье малиново наварено, смородинно есть, крыжовенно есть...
- Нет, бабушка, я земляничное люблю, а земляничного у тебя нет!
- Дак как нет-то? – удивилась бабушка, - е-есть заветная банощька, только для тебя берегла! И мёд есть – сладку-ушший! Вот как приедем, дак, матушка моя, я тебе целое блюдце мёду-то налью, молочка парного нацежу – ешь да запивай! Пирогов тебе напеку, лепёшек, шанежек разных. Ты уж поди, забыла, шанежки-то мои, а? Картовные, с творогом, налевошные. Налевошные-то ты очень любила. С молочком-то холодненьким из голбца… Да как из печки-то, когда хрустят, да горячушшие, а? Или блинков тебе напеку, кружевных, мила дощь... – приговаривала она.


Женька вспомнила, как в степи они с мальчишками на ходу лакомились куском булки с маргарином, сверху посыпанным сахарным песком. Её фантазия разыгралась:
- Ладно, поеду с тобой. Но только ты, баба Маня, булку маргарином намажь, сверху земляничным вареньем полей, а потом туда еще конфеток розовых воткни, да побольше!  Можно?
- Конешно-конешно, можно, как нельзя! И конфеток, и варенья, што скажешь, то и сделаю – соглашалась на все Женькины условия бабушка.
- Да только пошто с маргарином-то? – баба Маня с недоумением оглянулась на маму, та пожала плечами, - Я тебе маслицем сливочным помажу...
- Нет, с маргарином вкуснее, мы с мальчишками всё время так едим!


И правда, у Женькиных друзей кусок хлеба, которым её угощали, был намазан маргарином. Присыпанный сверху сахарным песком, был слаще любых пирожных. Как его делили поровну между ребятами! Кусок хлеба с маргарином навевал мысли о вольном степном ветре, жарком солнце и свободе без конца и края. У Женьки от воспоминаний даже слёзы навернулись.


Мама усиленно моргала бабушке – мол, соглашайся на всё. Маргарин, так маргарин.
- Будет тебе и маргарин, коли ндравится, - охотно согласилась баба Маня.
 Женьку это перемигивание немного насторожило. Но то, что баба Маня готова исполнять любые её желания, подняло Женьке настроение и она согласилась:
- Ну, тогда ладно, поеду!


Обьявили, что прибывает поезд. Все стали целоваться и обниматься. Мама крепко-крепко обняла Женьку и всё никак не отпускала. Что-то всё наказывала бабушке. Папа с Вовкой забросили чемоданы в вагон, вышли оттуда и стали торопить маму. Мама выпустила Женьку из рук и стала рядом, ни жива-ни мертва. Глядела снизу, как папа подсаживает дочку наверх через высокие железные ступеньки. Следом подсадили бабу Маню. Женька напоследок оглянулась и мимоходом заметила – мама закрывает рот рукой и глаза у нее тёмные, а брови сошлись туго-туго. «Опять, наверное, спина болит», - горько подумалось Женьке. Больше ни о чём подумать не успела - баба Маня углом чемодана пропихнула её в тесное, пахнущее едой и уборной нутро вагона.
Задевая чемоданами и узлом свисшие с полок простыни и матрасы, они нашли свои места и уселись, наконец, у окна. Мама, папа и Вовка смотрели на них с мокрого холодного перрона. Женька заволновалась:
- А чего они там стоят, мы сейчас поедем, а они не успеют!
- Дак они тут и останутся, - спокойно сказала бабушка, - мама-то твоя болеет, радикулит у нее. По врачам ездить надо, в санатории... Кто за тобой смотреть-то станет? Вишь, совсем ходить не может, а за тобой разве уследишь?  И так совсем от рук отбилась, как мальчишка уличный стала.


Внезапно Женька поняла, что её обманули. Булкой с вареньем да розовыми конфетами заманили, а что мама с ними не едет - не сказали! Да ничего ей не надо, лишь бы с мамой быть! И с мальчишками она больше бегать не будет, и маму с папой будет слушаться, только чтобы мама была! Она заревела и стала рваться из бабушкиных рук. Заплакала, крепившаяся до этого мама на перроне. Поезд тронулся. Потрясённая Женька прилипла носом к окну и вопила, поливая грязное стекло слезами:
- Мам-а-а, я хочу с тобой! Мам-а-а, я с тобой хочу!


Плачущая мама сильно хромая, бежала за вагоном и кричала сквозь слезы:
- Женечка, я к тебе скоро приеду! Немного подлечусь, и приеду! С папой, с Володей! Слушайся бабушку!


Поезд набрал ход, стуча колесами, и любимое мамино лицо унеслось назад в прошлое вместе с перроном, вокзалом и всем Кубанским краем. Долго ли, коротко колотилась в бессвязных рыданиях Женька, было уже неважно. Её оторвали от мамы, пусть по уважительной причине, но факт есть факт. Деваться было некуда, поезд неумолимо шел на Урал. 


                Н А    У Р А Л Е


Урал встретил их круглыми снежными сугробами. Они слепили глаза белизной и алмазными искрами. Снег скрипел под ногами. В мягких валенках ногам было тепло и уютно. Щёки щипал мороз, но пуховая шаль, повязанная поверх ситцевого платочка, грела, как кошка. Руки потели от жарких шерстяных варежек, которые бабушка заготавливала впрок. Уральская зима – радостное время!


В прибранном доме всегда было жарко натоплено. Пахло печкой и пирогами, их неутомимая баба Маня пекла каждую неделю. Широкие половицы были устланы в два слоя половиками. Сверху наброшены кокетливые круглые и овальные коврики, связанные бабушкой крючком из разноцветных тряпочек. Женька ходила по дому в толстых шерстяных носках и дышала время от времени на замёрзшее стекло. От её горячего дыхания иней на стекле таял и появлялась прозрачная дырочка. Женька, прищурясь, смотрела в дырочку на белый свет. Свет и правда был белый, потому что куда ни поглядишь, всюду видно только чистый сверкающий снег. Весёлое солнце радовалось этой нарядной красоте.


 На всех подоконниках стояли цветы в горшках. Там были жаркие герани и петуньи, цветок «невестка» вился нежными воздушными гирляндами. Красовались в горшках бархатные лиловые колокольчики. Был даже ванька мокрый. Его розовые сочные лепестки с крошечными пузырёчками внутри Женька обрывала и ела тайком от бабушки. Они были такими кисленькими и немножко сладкими на вкус, что удержаться просто невозможно. Правда, от бабушки ничего не утаишь. Бабушка вместо Женьки ругала кошку Фиску, мол, объедает цветы, бессовестная. Женька чувствовала бессовестной себя и стеснялась. Но всё равно, несмотря на запрет, снова обрывала цветки на ваньке мокром и ела их, трясясь от вожделения. Видно, витаминов в организме не хватало. Дети – они как животные, знают, какую траву можно есть, а какую нельзя.

 
Днём Женька рисовала, раскрашивала книжки-раскраски, играла с куклами, шила им платья. Когда мороз ослабевал, бегала по горе с соседскими ребятишками. Тикали старинные часы с латунными гирьками на цепях, скользил вправо-влево тяжёлый круглый маятник. Жизнь текла без суеты, но с ежедневными открытиями и радостями.
Вечером все собирались в уютной комнате. За круглым столом дед читал газету.  Оранжевый абажур с бахромой очерчивал границу света и тёплых теней. Бабушка сидела на диване и вязала несончаемые носки или варежки. Слушала очередной радиоспектакль. В самых драматических местах испуганно охала, порой смеялась вместе с героями пьесы, растроганно всхлипывала. Кончиком головного платка вытирала слёзы на добрых карих глазах, приподняв очки в роговой оправе. Женька устраивалась рядом и тоже слушала радиоспектакль. Мужские бархатные голоса переплетались с тоненькими и кокетливыми женскими. За окном гудела вьюга, но от круглой печки «голландки» шло покойное тепло, от бабушкиного бока тоже. Женьку начинало клонить в сон.


Их большой и красивый дом спрятался от посторонних глаз под склоном холма. Холм этот все называли горой. Гора отгораживала несколько домов от остального посёлка. Плавно спускалась к лугу, по которому петляла маленькая милая речка Шаля. Дальше, за лугом вновь полого поднимались широкие округлые холмы, обрамляя горизонт гребёнкой елового леса.


Летом гора зеленела мягкой травой, и была настоящим раздольем для детей. Они играли на её широкой груди в «кондалы-раскованы», стреляли из самодельных луков по целям, кувыркались, скакали друг через дружку в чехарду. Зимой гору покрывал снег. Только прокопанные фанерными лопатами тропки прочерчивали её нетронутую белизну голубыми и сиреневыми тенями. Сугробы порой стояли выше человеческого роста. Приходилось пробираться по белому снежному коридору, осыпавшему прохожих лёгкими кружевными снежинками. На горе ребятишки играли в снежки, с горы катались на лыжах, санках. На простых фанерках с визгом неслись вниз, к речке.


Там, на небольших мостках, стоя на коленях женщины полоскали бельё. Приносили его сюда на коромысле в круглых корзинах. Порой привозили за верёвку на гнутых рукодельных санях, сделанных дедами и прадедами ещё в незапамятные времена. Санки выглядели точь-в-точь как в русских народных сказках. Зимой на горе и возле речки стояла удивительная тишина, и крепкий воздух пах снегом.


Прополосканное в ледяной воде бельё развешивали сушить в крытых дворах или в двориках – особых пристройках для хозяйственных нужд.  Оно замерзало там намертво. Гремело, как кровельное железо, когда бабушка втаскивала его в дом негнущейся грудой. Оттаивая, бельё, как живое, испускало дивный, ни с чем не сравнимый дух чистоты и свежести. Этот радостный запах надолго пропитывал комнаты и всем живущим там поднимал настроение.


                С О С Е Д И


Прямо под бабушкиным домом, ближе к реке, рос огромный тополь. Под тополем стоял дом. Не такой высокий, как у деда с бабушкой, но тоже основательный. В нём жили старик Кузьма со своей старухой и их молодая, конопатая и заполошная дочь Нюра. Каждый из них был нестерпимо рыжим. Фамилия – Мезенины напрямую указывала, что предки их были староверами и пришли на Урал из северного города Мезени. На Урале ведь все русские – пришлые.

 
Широко напротив Мезениных, высоко над рекой, жила в небольшой избушке баба Тоня Попова. Изба от старости вросла в землю. От времени тесовые доски на ней красиво потемнели. Стали чёрнобархатного цвета, с золотыми подпалинами под крышей.
Баба Тоня - статная и очень красивая старуха, считалась главной бабушкой на горе: и по-возрасту и по достоинству. На загорелом лице её яркие синие глаза спорили с коричневой морщинистой кожей. Лицо говорило – «Я – древняя, как мир», а глаза смеялись – «Нет, молодая!». Видно, что в молодости она была очень хороша собой. Все в округе считали её мудрой женщиной, очень уважали и величали Антониной Марковной. Баба Тоня всегда носила с собой гостинец для ребятишек. Бывало, одаривала кралькой или куском сладкого пирога и пробегавшую мимо Женьку. Она никогда не поднимала голоса на удалую ватагу своих многочисленных внуков. Не ругала их, а только прижимала согнутый указательный палец ко лбу проказника и приговаривала: «Ты пошто так делашь-то?». «Больше так никогда не делай!».


Чуть выше бабы Тониной избы красовался самый новый и самый большой дом на горе. Там тоже жили Поповы. Людей с такой фамилией в Шале и Сылве было больше всего. Дом совсем недавно построили дядя Ваня и тетя Валя Поповы. Иван Егорович в молодости служил на флоте. На стене висела увеличенная фотография в раме. Оттуда улыбались они с тетей Валей, очень молодые и очень красивые. Дядя Ваня был хорош в морской форме, своенравный чуб кудрявился из-под лихой бескозырки.


 Дом они выстроили большой, основательный: с крытым двором, с конюшнями, сеновалом, пятрами. Комнаты в доме получились не по-деревенски просторными, с высокими потолками. Крытый двор вышел широким и крепким, пол выложили тёсаными бревнами. Сделано, одним словом – на века, детям и внукам хватит, да может ещё и правнукам достанется.


 За новым, желтеющим новой древесиной домом, широко раскинулся ухоженный огород. На конюшне ревела корова, щипали травку-пупавку куры, охраняла дом коротколапая собака с вислым чёрным ухом. Всё было ладно и прибрано.


Но, как ни старайся, жилось всё равно трудно – трое ребятишек всё-таки, а зарплата с гулькин нос. Поэтому в семье каждый трудился. Даже карапуз Санька помогал по хозяйству изо всех сил. Всех Поповых Женька горячо любила своим детским сердцем, потому что были они хорошими и добрыми.


Поповых ребятишек Женька считала главными своими друзьями. Старшая – Танюшка, красивая, высокая и немногословная девочка, была умницей и круглой отличницей. Породой пошла в отца: круглолицая с тёмными волнистыми волосами. Танюшке приходилось быть строгой. Старшая из всех детей, она следила за порядком в доме. Тяжесть домашних дел по праву старшинства легла на её детские плечи. Когда родился младший брат, заботиться о нём пришлось именно ей.  А как же иначе, родители ведь работают с утра до вечера, надо помогать. Все так живут. Чистая душой, скромная и ранимая Танюшка, близко к сердцу принимала чужое горе. Приходила на помощь, не дожидаясь, пока её позовут.


Средняя – беленькая Оля, тоже была красивой девочкой. Одна порода, но красота другая - нежная, чистая, кроткая, как у тети Вали. Оля стояла ближе к Женьке по возрасту, всего на два года старше.


Младший – увалень Санька, был младше Женьки на год. С ним-то большую часть времени они и проводили в играх. Если конечно Сашку не сманивали другие мальчишки на рыбалку или в лес.

 
Прямо над бабушкиным домом стоял кинёвский дом. Тетя Фая Кинёва, смуглая, сбитая крепким телом, с блестящей тёмной косой вокруг головы являла собой настоящий сгусток жизни. Отовсюду слышался её задорный и тоже крепкий, как хорошо слепленный снежок, голос. Казалось, она одновременно находится везде и всюду. Если тётя Фая приходила в гости, даже ходики на кухне начинали спешить, гирьку приходилось подтягивать чаще.

 
Тёти Фаин муж, дядя Саша, был полной её противоположностью. Намного старше её, худой и бледный, в очках. Иногда он сидел на завалинке возле дома, нервно дрыгал ногой, положенной одна на другую, и с желчным видом покуривал папироску. Уходя на работу, дядя Саша надевал шляпу, галстук и брал в руки тощий потрёпанный портфель.


С ними жила бабушка, тоже Саша, совсем ветхая старушка. Она всё время лежала на печи, и редко-редко выходила, чтобы погреть свои древние кости на солнышке. Усаживалась на завалинку и смотрела вокруг. Глядела и не понимала, что она до сих пор тут делает? Была лишней в этом незнакомом суетном мире, совсем не похожем на прежнюю тихую жизнь. Так и сидела, как старуха из старой сказки. С клюкой, в чёрной длинной юбке, в синей крапчатой кофте, в тёмном толстом платке. Разве что лаптей не хватало. Детей она как будто и не замечала. Любопытная Женька знала про неё от бабушки только то, что баба Саша очень, очень старая!


В доме у тёти Фаи и дяди Саши росли две дочери: Галка и Люся. Старшая - Галка была смуглая, черноволосая, смешливая. Младшенькая Люся - пухлый, голубоглазый, задумчивый ребенок.


За углом, в заросшем травой проулке стояла изба ещё одних Поповых. Там обитали дети и внуки синеглазой бабы Тони. Хозяин избы – цыганистый дядя Антон, лысый, но с седыми усами, кладезь шуток и прибауток. Он нарожал пятерых детей: две дочки и три сына составляли его гвардию. Дочки и двое сыновей были одновременно похожи на него и его жену Анну Тимофеевну, крупную женщину со сросшимися мрачными бровями. Только вот один из братьев - Алёшка уродился почему-то светлым блондином. Откуда что берётся!

 
На горке, напротив дома Кинёвых, жили Быковы. Женька побаивалась хозяйки дома, хрупкой женщины неожиданно городской внешности, с красиво зачёсанными вверх чёрными волосами. Она казалась строгой и проницательной.  Женька знала за собой слабость к озорству и непослушанию, поэтому чувствовала себя грешницей перед ней, и немного стеснялась. Хозяин был партийным работником, вечно занятым. Женька редко видела его, немногословного мужчину с умным и спокойным лицом. У Валеры Быкова они почти не бывали. Да и сам Валера был мальчиком серьёзным, молчаливым, с большими светлыми, впитывающими мир глазами. Он больше думал, чем говорил.

 
Такова была теперь Женькина ойкумена, её мир, место её обитания. Здесь волею судьбы Женьке предстояло жить до тех пор, пока мама с папой не заберут её к себе.


                Ж Е Н Ь К И Н    Д Е Н Ь


День начинался как обычно. Кряхтя, вставала бабушка, в темноте шла на кухню, топить печь. По дому тянуло дымком, уютный гул разгоревшегося огня в печи клонил в сон. Бабушка тихонько гремела ухватами, ставила в печь чугунки. Потом наступала тишина, сквозь которую слышались стуки, вздохи и бабушкин шёпот. Баба Маня молилась на коленях, шептала молитвы, била поклоны. Это было сокровенное бабушкино время, никто не имел права мешать ей в эти минуты. Приглушённый звон цинковых вёдер означал, что бабушка пошла доить корову. Хлопала дверь, впуская морозный воздух, и снова наступала тишина.


Приходила пора вставать и деду. Он работал в леспромхозе, далеко в лесу. Под торжественные звуки гимна бабушка кормила деда завтраком. Завтрак был плотным, жирным, горячим. Поев, дед, тяжело ступая, он при своем среднем росте казался тяжёлым, как валун, собирался на работу. Наматывал портянки, всовывал ноги в горячие валенки, ночь пролежавшие на печи. Одевал полушубок, шапку, длинный, до пят тулуп, меховые рукавицы-шубенки и уходил. Для Женьки наступало время самого сладкого сна, до тех пор, пока бабушка не придёт будить её.


Пробуждение приходило в солнечных лучах сквозь узорчатые от мороза окна. За кружевными занавесками на подоконнике жарко горели герани, а под окнами потихоньку росли сверкающие сугробы. Из кухни доносился запах свежесваренного какао на молоке, вкусной каши, шанег. Женька наворачивала шаньги, а бабушка пила чай вприкуску.


После завтрака начиналась самая неприятная пора для Женьки, время уборки. Баба Маня была из старинного старообрядческого рода, а у старообрядцев чистота -  наиважнейшее дело. В доме водилась даже особая посуда – «поганая». Ничего в ней такого поганого не было: чистейшие ложки, тарелки, стаканы. Эта особая посуда предназначалась посторонним людям. Для своих же была другая, своя. Близкие соседи и родственники тоже считались своими, им «поганую» посуду не подавали.


Без чистоты и порядка бабушка жизни не мыслила. Даже пол на кухне у неё был покрыт светлой клеёнкой. Это была бабы Манина придумка. В те времена никто и не слыхал о линолеуме, а баба Маня уже решила эту задачку, заменив линолеум кокетливой клеёнкой. Долго ползала по полу, втыкала в пахучую клеёнку большие кнопки. Получилось красиво и практично.


 В начале уборки полагалось снять с полов домотканые коврики с половиками и выхлопать из них пыль на улице. Хорошо вытряхнуть, чтобы не осталось ни пылинки, ни соринки. Круглые коврики поменьше доставались Женьке, а длинные клетчатые половики они выхлопывали вдвоём с бабушкой. Одновременно встряхивали, чтобы длинный половик выгнулся в воздухе дугой и хлопнул, как маленькая пушка. Раз десять надо было хлопнуть, потом перевернуть половик на другую сторону и опять выхлопать. Горка чистых половиков лежала в пушистом снегу, ждала, когда их вернут в тёплое нутро комнат.


 После этого мели пол в доме. Женьке тоже вручался веник, и никакие возражения не принимались. Кухню подметать было просто, на светлой половой клеёнке сор был хорошо заметен, но не так было в комнате. Там для тепла и уюта было постелено два слоя половиков: старенькие, но чистые половики лежали снизу. Поверх помещался слой новых - в яркую, «баскую», как говаривала бабушка, клетку. Подметать их было мучением. Веник цеплялся за половики, соринки не хотели покидать насиженного места. Как только размахнёшься им посильнее, баба Маня тут как тут, и выговаривает Женьке:
- Пошто это ты так веником машешь? Пошто пыль поднимаешь?


 После проверки бабушка обязательно находила всё новый, пропущенный внучкой мусор. Ворчала на Женьку, что та плохо пол метёт, и что муж корявый будет. Потом бабушка смывала пол вехоткой, щедро поливая водой, оттирала невидимые пятна. Только уж после этого плотно вытирала его крепко отжатой половой тряпкой, приговаривая помогающей ей Женьке:
- Прижимай тряпку-то крепче к полу, насухо вытирай!


Конечно, большой помощи от Женьки не было, в одиночку бабушка прибралась бы проще и быстрее. Но ребёнка ведь учить надо, чтобы всё делать умела, потом в жизни пригодится. На помытый пол стелили выхлопанные половики, всё вокруг становилось чистым, сияло и блестело. Дом радовал глаз ровно застеленными покрывалами на пышно взбитых перинах, кокетливо выглядывали из-под покрывала богатые ручные кружева на подзорах. Кружевные накидки, как фата, спадали с пышных, уложенных одна на другую, подушках. Прикроватную стену украшал ковёр, не настоящий, конечно, тканый, но большой!


 Над ковром в раме висело настоящее произведение искусства – исполненная шёлковыми нитками картина, подарок снохи Эмилии. Она старательно вышила швейцарский горный вид с живописными домиками. На переднем плане изобразила девушку с корзинкой цветов в руке. Наверное, оттого, что тётя Миля вышивала крестом, а не гладью, лицо у молодой красавицы вышло странноватым. Вышитые губы уходили чуть вправо, а глаза влево. Женька старалась вблизи не смотреть на девушку, иначе и у неё самой глаза потихоньку начинали косить в разные стороны.


Неизвестный мастер богато украсил старинную горку резными завиткам. За чистым, сверкающим стеклом возвышались пирамидками парадные чашки с блюдцами, тарелки и рюмки. Посуда была красиво расставлена на полках и полочках, украшенных кружевами из папиросной бумаги. Это умелые бабушкины руки вырезали затейливые узорчатые фестоны. На нижней полке поблёскивала фальшивым хрусталём ваза на высокой ноге. В вазе горой возвышался предмет постоянного Женькиного вожделения – кремового цвета воздушные пирожные «безе», печь которые бабушка была большая мастерица.


За толстой серебристой колонной печки-голландки стоял маленький турецкий диван с валиками. Сиденье у него было пружинное и выпирало вверх, как тесто. На диванчике замечательно удобно сиделось и спалось. Женька ночью на нём и спала. Ей даже валики пока не откидывали, не выросла ещё.


Когда Женька, просыпаясь, открывала глаза, она каждый раз видела над собой ласковое прекрасное лицо. Оно смотрело на Женьку с большой картины над диваном. Эту картину дед привёз с фронта как трофей и вставил под стекло. Широкую раму собственноручно выстрогал, ошкурил и покрасил золотой краской. На картине был изображен прекрасный сад с колоннами и тенистыми аллеями. В зелени сада повсюду стояли мраморные статуи, золотились песчаные дорожки. Вьющиеся розы спадали игривыми каскадами из вазонов. В воздухе разливался покой и безмятежность. Возле красавицы с пышными каштановыми волосами резвились маленькие пухлые дети в прозрачных желтых и розовых хитонах. Их мама нежно улыбалась им, в глазах у неё светилась бесконечная любовь и счастье. Женькина мама смотрела на дочку точно так же, и Женьке казалось, будто мама где-то рядом.


С дивана хорошо просматривался жёлтый комод с «трельяжем». Так бабушка звала большое тройное зеркало. С комода свисала длинная бахрома от толстой кружевной скатерти. Каких только интересных вещичек там не было! Справа громоздилась тяжеленная чугунная лошадь. Коня папа и мама подарили дедушке на юбилей, когда Женьки ещё и на свете не было. Там же стояли разные духи и одеколоны с пульверизатором, фотографии в рамках из морских ракушек. Рамки были привезены с Чёрного моря и подарены неизвестно кем. В них бабушка вставила фотографии коки Зои и Женькиной двоюродной сестры Марины.


Марину Женька никогда живьём не видела, но не могла оторвать глаз от фотокарточки. У девочки на фотографии были пухлые губы и большие светлые глаза.  Она напоминала красивую куклу. Так хотелось хоть капельку быть похожей на неё! Но куда было Женьке со своей белобрысой физиономией до Марины... Марину она обожала. Поэтому постоянно мусолила ракушечную рамку с фотографией сестры и вконец замучила бабушку расспросами о ней.


По рассказам бабушки выходило ещё лучше: и училась Мариночка-то хорошо, и отец, бравый летчик дядя Коля, любил свою дочку без памяти. Даже не позволял никому купать её в ванне, сам купал. И необыкновенной красоты костюм Жар-птицы сам ей на Новый год смастерил. Костюм, между прочим, на конкурсе первое место занял! И какие хорошие вещи дядя Коля покупал Мариночке. Какие платьица и туфельки привозил ей из командировок. Оказывается, любимое Женькино крепдешиновое платьице, где по подолу были нарисованы дети с воздушными шариками, и собачки, и котята, досталось ей по наследству от Мариночки. Та из него выросла, а Женька на пять лет младше, вот ей впору и оказалось. Женька заочно просто влюбилась в Маринку. Всё спрашивала: когда же Марину привезут в Шалю к бабушке? Хоть бы одним глазком посмотреть на неё. Бабушка отвечала:
 - Может летом, бог даст... Вот Коля в отпуск пойдёт, вот тогда и увидишь Мариночку...


                С У Б Б О Т А
 

- Пойдём-ко, Женюшка, по хлеб сходим с тобой, - сказала бабушка, - давай, оболокайся!
Ура! Женька кубарем слетела с печки, где устраивала кукле дом, и побежала одеваться. Толстые шерстяные носки, горячие сухие валенки, вот уже бабушка завязала белый платочек на Женькиной голове. Шуба надета, варежки висят на резинке, осталось дождаться, когда баба Маня укутает её в пуховую шаль.


- Кулё-о-м-а-а, ты моя, как есть - кулёма! – довольно смеётся бабушка, и вот они уже выходят, закрывая за собой дверь за дверью, как в подводной лодке, чтобы дом без них не остыл. Спустились вниз по высокой лестнице, держась за перила, в крытый просторный двор. Здесь уже морозно, крашеный пол скользит из-за тончайшего слоя льда. Для этого тут брошены телячьи пятнистые шкуры, чтобы не упасть ненароком. В углу, перед уличной дверью стоит маленькая скамейка, под ней хранятся домашние тапки. Обувь при входе во двор полагается снимать, потому что, как говорит баба Маня: «нечего грязь и снег в дом таскать!». В углу притулился веник-голик, им сметают снег с валенок, «чтобы лишка не промокали».


Открыли большую, широкую дверь с медной ручкой, и – какое чудо! Всё белым-бело, снег так искрит, что глазам больно, солнце смеётся. Пошли за хлебом!
Везде чистый снег, до самого края. От ясного неба его отделяют ёлки, тёмно-зелёные, меховые. Снег лежит на крышах толстым белым слоем, на деревьях, на заборах. От яркого света тени на сугробах синющие. Снег скрипит, как крахмал под тёплыми Женькиными валенками. Ногам тепло, сухо, руки горят в тёплых варежках, щёки тоже горят от морозца, от вкусного холода. Бабу Маню все знают, каждый прохожий останавливается, здоровается, расспрашивает про житьё-бытьё. Да что за девочка такая хорошая у бабы Мани появилась, да чья она будет-то – Колина ли, Физина ли?


Пока хлеб не купили, решили зайти в магазин, «ну-ко, не выкинули ли матерьялу на занавески»? В магазине тихо, вкусно пахнет новыми матрасами. Серьёзные продавщицы в атласных чёрных халатах, в нарукавниках бесшумно обслуживают редких   покупателей. У бабушки и здесь все знакомые.


- Здравствуй, тетя Маруся, как поживаешь, как здоровье-то? – спрашивает у бабушки продавщица, женщина средних лет.
- Охти мне-е, како там здоровье, всё бог не приберёт никак, - длинно и тоненько вздыхает бабушка, - вот матерьялу хочу на занавески купить, чтобы к Паске новые сладить. Стары-то уж выцвели, дак не знаю, есть ли, нет ли чо ли?
- Есть, теть Маруся, да дорогой материал. Погоди маленько, к Новому году-то подешевле завезём. Ты скажи, сколько тебе надо, возьму на тебя, чего тебе в очереди-то стоять...
- Ну дак ладно, возьми метров тридцать, а я уж тебе пирогов напеку...


В хлебном магазине всё-таки постояли немного в очереди, надышались хлебным духом. Купили буханок восемь: совсем чёрного, серого, белого и очень красивые буханочки белейшего хлебушка. Хлеб высокий, пышный-пышный, сожмёшь его, а он снова распрямляется, такой мягкий. Хлеба нужно много, баба Маня на неделю берёт, а если не съедят, то она сухарей насушит. Даже чёрствые корочки не пропадут, скотине скормят. В доме корова и тёлка, куры, кролики. Когда Женьки ещё не было, лошадей держали, но стало трудно. Комбикорма дорогие, денег не хватает, поэтому лошадей в конюшне больше нет.


Иногда по вечерам баба Маня рассказывает про старую жизнь. Про то, какие большие дома у них были, сколько работников нанимали, да на каких стульях сидели, да из какой посуды ели. Да как она учиться пошла, да бросить пришлось, потому что гражданская началась... Потом всё у них отняли. Было у них два дома, ни одного ни осталось. Из одного дома школу сделали, из другого - сельсовет. Женька слушает бабушкины рассказы, как сказку, дивится; как это – из дома школу сделали, школы вон какие большие! Ну отобрали, так отобрали, сейчас же всё у них хорошо, значит, ничего страшного...


Бабушка спешит, прихрамывает, уже опять домой торопится. Лицо у бабушки озабоченное. Суббота...  Надо баню топить, чистое бельё приготовить. А то дедушка с работы придёт, а она, бог не дай, не успеет нищо-то. Пока шли до дому, солнце к горизонту склонилось. Свет от него потеплел, тени от сугробов из голубых стали сиреневыми, удлиннились.

 
Баба Маня скинула на лавку чёрную плюшевую шубейку «под котик» и богатую пуховую шаль. Переоделась в старую фуфайку, и побежала на огород - баню топить.  Женька за это время валенки и варежки на печку пристроила, чтобы высохли к завтрашнему дню.


Бабушка быстро вернулась, принеся на себе в дом запах вкусного банного дымка, и стала Женьку кормить обедом. Вытаскивала из печки чугунки с супом, с тушёным кроликом. Женька ела плохо, была худая и маленькая - только коленки торчали, как шарниры, поэтому бабушка пичкала её всем и побольше. Готовила баба Маня отменно, её везде звали на помощь, поминки ли, свадьба ли. Только Женька по малолетству всё никак не могла оценить бабы Маниного кулинарного искусства, хоть та готовила для внучки самые вкусные блюда.


 Вот и сейчас на первое был супчик из красной рыбы. Дядя Коля прислал с Дальнего Востока, там этой красной рыбы видимо-невидимо. Рыба из посылок приходила страшно солёная, чтобы не испортилась в пути. Бабушка подолгу вымачивала её, и варила уху. Замечательная получалась уха, да ещё из русской печки! Этот солёненький супчик Женька наворачивала с удовольствием. А вот тушёный с картошкой и с морковкой кролик уже не влезал в неё. Но деваться было некуда, бабушка могла и ремень показать и дедушке пожаловаться, поэтому Женька давилась, но ела.


Пока внучка обедала, баба Маня успела на всех кроватях бельё перестелить. Собрала старые полотенца, бросила их в грязное, повесила везде чистые, подсинённые и пахнущие утюгом. Достала из шкафа нательное бельё. Выбрала себе и Женьке байковые халатики, пахнущие свежестью, и белые ситцевые платочки. Их у бабушки много было в запасе. Сбегала в голбец, принесла и налила в большой зелёный эмалированый кувшин холодного квасу со смородинным листом. После бани квасок хорошо пойдет!
В синеющих сумерках пришёл дед, долго топал, отряхивался внизу от снега, потом вошёл в дом, весь промёрзший, задубевший. Заскорузлыми пальцами стал расстёгивать крючки и пуговицы сначала на тулупе, а потом на полушубке.


- Ну, красавицы, как жизнь молодая? У него получалось «красависы», - по мне не скучали? - получалось «скущали».
- Ну дак, как не скучали, - слегка надменно отвечала бабушка, - истосковались нали. Вон баню тебе истопили, поди, мойся, это ты жар-от любишь... А мы уж с Женюшкой потом пойдём, после тебя, как простынет маленько.
- Воды-то хватило-ли?
- Как не хватило? Хватило, ты вечор натаскал дак, молодец!
- Эх! – крякнул дед с чувством – коли я не молодес, дак и свинья не красависа!
Бабушка уже подавала ему свёрток с чистым бельем и полотенцем и напутствовала:
- Веник-от я в тазу замочила, а вехотка-то новая на лавке лежит.


Дед ушёл, накинув на плечи ватник и косо посадив на голову старую шапку-ушанку.
Почему-то в сумерках Женька чувствовала себя бездомной, брошенной. Как никому не нужная собачка на улице, которая поджимает лапки и всё оглядывается, может, она нужна кому-нибудь? Конечно, бабушка и дедушка любили её, заботились, но без мамы было очень сиротливо. Женька, сидя в уголке, тихонько плакала и причитала, мотая головой: «К маме хо-очу!». Громко реветь не было смысла, ведь мама не появится, как в сказке, из дальнего-далека. Да и стыдно это, нехорошо слезы лить, как маленькой.


Бабушка, пока дед мылся, готовила ужин. Ярко-синие окна запотели. С подоконников по тонкой верёвочке капала вода в привязанную пупырчатую бутылку из-под томатного соуса «Краснодарский». Под каждым подоконником была привязана такая бутылка. По этим нехитрым приспособлениям Женька на практике изучала законы природы. Если на улице мороз, а в доме жарко, значит, лёд на стёклах будет таять и потечёт на подоконник. На каждом подоконнике сбоку сделан желобок для верёвки. Чтобы вода не стекала куда попало, нужно привязать верёвочку, опустить её в бутылку – и всё будет в порядке.


Бухнула дверь, обитая по краям войлоком, чтобы тепло не уходило. В клубах пара ввалился дед, красный и распаренный. Скинув на вешалку ватник и шапку, он, продолжая парить, ринулся к кувшину с квасом и припал к носику. Не отрываясь, шумно пил и пил, пока хватило дыхания. Потом перевёл дух и снова припал к кувшину. После этого тяжёло упал на жалобно звякнувшую всеми пружинами кровать, закрыл глаза и затих. По дому кругами расходилсялся запах распаренного берёзового веника и дымной бани по-чёрному.


Когда Женька первый раз увидела деда после бани, она заревела в голос, потому что решила, что дедушка умер. Когда до бабы Мани дошло, в чём дело, она усмехнулась и повела Женьку к бездыханно раскинувшемуся на кровати дедову телу. Мелко смеясь, объяснила «покойному», почему внучка плачет, чего испугалась. Тогда «тело» открыло глаза и сказало, тяжело и возмущённо:
- Вот ещё чего придумала, отдыхаю я после бани, так полагается!
Что было для Женьки ещё одним потрясением, потому что она крепко уверовала в дедову смерть после бани. А он взял и воскрес!


                Б А Н Я


Теперь наступила бабушкина и Женькина очередь мыться в бане. Сказать, что Женька не любила баню, значит ничего не сказать. Баня по-чёрному была для Женьки источником страданий. Как чистилище для грешников, если не хуже. Она никак не могла понять, почему взрослые так любят мыться и париться?  Но субботняя баня была неизбежна, как и сама суббота.


Бабушка щёлкнула выключателем, зажгла, не выходя из дома лампочку во дворе, и они отправились через холодные сени, вниз, по гулкой, как барабан, лестнице. Потом прошли по вкусно пахнущему старым деревом и сеном, двору. Открывали маленькие калиточки, сделанные для того, чтобы скотина не гуляла, где не надо. Через главный высокий двор вышли в маленький крытый дворик. Тут висели берёзовые веники и рыболовные сети. Перед поленницей, сложенной поближе к бане, хранились всякие нужные инструменты, стоял верстак. Сладко пахло свежей стружкой, дед недавно что-то мастерил. Во всём был порядок, заведённый испокон веков. В маленькое прорубленное оконце неожиданно, тяжко и сладко вздохнул телёнок, просовывая слюнявую морду к людям.


- Охти-мнеченьки! Будь ты неладен... - шарахнулась от него бабушка, она вообще была пугливой и трепетной, если дело не касалось Женькиного воспитания.
Быстро прошли по нежному, голубеющему в сумерках снежку, открыли скрипучую дверь в предбанник. Пахнуло парным теплом.


- Разболокайся, - приказала бабушка, и стала стаскивать с внучки валенки с носками и байковые тёплые шаровары. Быстро разделись, в предбаннике было прохладно. Босиком по холодным доскам прошлёпали к низкой банной двери. Открыли её и попали в жар, в черноту, которую лампочка, слабо светящая в дымном воздухе, не в силах была преодолеть. Слева на лавке стояли баки и вёдра с горячей и холодной водой. Дед вчера весь вечер носил её сюда с речки на коромысле. Справа – каменка, печка с наложенными на неё сверху камнями. Когда печку топят, камни раскаляются и дают жар. В чёрной бане нет дымохода, дым гуляет по бане и выходит лишь в прорубленную под потолком прямоугольную дырку. Как только баня протопится, дырку затыкают старой шапкой и – иди, мойся, парься! От дыма стены со временем почернели, покрылись сажей. Когда помоешься, лучше их не задевать, чтобы не испачкаться, потом ни за что не ототрёшь. Но зато этот скипидарный дух от прокопчённых берёзовых бревен – сколько же он хворей вылечил, из скольких тел болезни выгнал, и не сосчитать!


Женька ступила через высокий порог, оскользнулась на широких мокрых досках, уселась на лавку, отполированную временем. Волосы на голове от жара даже потрескивали.
- Бабушка, жарко, - заныла она.
- Вот и хорошо, что жарко, и ладно, - отвечала баба Маня, наливая в таз холодной и горячей воды, - на-ко тебе вехотку... Мыло там, на окошке возьми, како тебе больше ндравится. Давай, намыливай вехотку-то, а я пока на полке полежу, погреюсь маленечко, - приговаривала она, забираясь на полок с явным удовольствием.
- И как тебе, бабушка, там не жарко? – удивлялась Женька, оглаживая себя намыленной мочалкой, - я вот тут внизу, на лавке сижу, и то уже терпения не осталось. А ты там, наверху, как можешь?
- Бздани-ко, Женюшка, пожалуйста, что-то пару маловато будет, да не обожгись, брызги-то полетят...


Женька деловито взяла ковш на длинной ручке, зачерпнула кипятку из чугунного прямоугольного бака, вделанного в каменку, и плеснула на камни. Пар взвился до потолка, быстро облизал его белыми клубами, затуманил бабушку, потеющую на полке.
- Охти-мнеченьки! Охти мне! – взвизгивала та от удовольствия.
- Женюшка, возьми-ко веник, попарь-ко бабушку. Хотя какой из тебя парильщик, не получится, поди...


Женька послушно взяла распаренный берёзовый веник из таза с пахучей, мутной зеленовато-жёлтой водой, залезла ногами на лавку, где сидела раньше, и начала хлестать бабушку веником.
- Вот, во-о-т, давай, давай-давай посильнее, по хребтине-то не забудь поддать...
Но на первой же минуте Женькины силы иссякли от жары, от дыма, от пара. Она изнемогла, и попросила пощады.
- Верно что, парильщик из тебя никакой, - незлобиво ворчала бабушка, стаскивая себя с полка на лавку. Утёрла крупный пот с распаренного счастливого лица, и сказала:
- Дай-ко я тебе спину-то потру...


Содрав с Женьки три шкуры, она вымыла её до скрипа. Потом пришёл черед мытья головы, и как ни жмурила Женька глаза, мыло ядрёно щипало их. Пришлось плескать в лицо прохладную воду из ведра на лавке, которое она нашла ощупью. Вода была гладкая, тугая. Она тяжёлым мокрым лепестком омывала горевшее лицо и глаза. Звучно шлёпалась на пол, разбиваясь на капли, освежала голые Женькины ноги.
После мытья полагалось окатиться. Бабушка набирала ковшиком полный таз чистой воды, стараясь сделать погорячее. Женька противилась, просила окатить её ледяной водой. В этой чёрной невыносимой жаре ей хотелось холода, дышать уже было нечем. Сходились на тёпленькой водичке, хоть Женька и приводила в пример деда. Тот, разжарившись, выскакивал из бани прямо в пушистый сугроб и катался там, пока не остынет.


Женька с лавки уже сползла, сидела на корточках на полу. Отсюда в углу под полком в страшной таинственной темноте виднелись мясистые и бледные ростки какого-то растения, вылезшего сквозь щели в полу. И только она собралась испугаться, и спросить у бабушки, что это там такое, тут на неё как всегда, неожиданно, обрушился водопад. Баба Маня окатила её водой из таза. Едва не задыхаясь от восторга и попавшей в нос воды, Женька старалась просмаковать всем своим телом это изумление, эту радость. На Женьку бабушка воды не жалела и окатывала её два или даже три раза, приговаривая:
- Как с гуся вода, с нашей Женюшки вся хвороба!
Потом быстро вытерла внучку, туго повязала ей на голову ситцевый платок, одела. Накинула сверху шерстяную клетчатую шаль с бахромой и отправила домой, напутствуя:
- Не боишься, поди, а то тёмно там? Ты поскорей домой-то беги. А то, не ровён час, остынешь на морозе-то, заболеешь. Что я потом матере твоей скажу? Придёшь, дак сразу ложись на постелю, там всё приготовлено...  Да смотри, ложись, а то знаю я тебя, пока не положишь, не ляжешь. Поперёшная потому что... А я тут бельишко пока простирну, вода-то горячая есть. Приду, дак ужну ладить станем, ты поди-ко промялась уже?


Шапку, которой бабушка заткнула прорубленное отверстие под потолком, она уже вытащила, чтобы в бане стало прохладнее. В банную дырку, потрясающий, как картина великого мастера, в чёрной бархатной раме из закопчённых брёвен, смотрел ясный молодой месяц с яркой звездой под боком.


Приятно было сухое прикосновение чистого платка к горячей щеке, вываливающейся из-под него. Женька сейчас не хотела ничего. Она чувствовала себя белым облачком, невесомым и ничего не значащим, чистой радостью бытия со сморщенными от воды подушечками на пальцах и блестящим носом.


Как только она вышла из бани, оставив бабушку внутри, ядрёный морозный воздух, пахнущий арбузом, рванулся к ней охлаждать её лицо. Женька подняла голову вверх, вгляделась в немыслимую высь, и с бесконечного звёздного неба неслышной музыкой на неё снизошла великая вечная тайна, а с ней мудрость и любовь.


По тёмным теремным закоулкам двора она почти бежала, как будто сзади по пятам крался чёрный мохнатый домовой и пугал её. Женька боялась оглянуться, чтобы ненароком не увидеть его жёлтых выпученных глаз и рук с длинными грязными ногтями. Она так и чувствовала, с каким изумлением и негодованием он смотрит ей в затылок. Не понимает, как посмело это маленькое ничтожное существо ходить по его владениям в тёмное время его власти.


Самым чёрным и страшным местом были сени. Женька, оскользнувшись на мёрзлом крашеном полу, едва не упала. Впотьмах нащупала ручку на двери. Стала дёргать её из последних сил, и уже совсем отчаявшись, наконец открыла, едва не отлетев. С визгом перескочила высокий порог. Стала торопясь закрывать широко распахнувшуюся упрямую дверь. От страха старалась не оглядываться в глухую тьму за ней. Захлопнула и скорей накинула на петлю тяжёлый кованый крючок. Только после этого перевела дух.


- Ты пошто это на крючок-от закрыла? – вышел к ней вальяжный дед одетый в шёлковую пижаму в зелёную полоску, дяди Колин подарок. Он уже успел побриться, причесаться и благоухал «Шипром».
 - Бабушка-то твоя так же вот прилетит. Тоже боится невесть чего. Будет дверь-от дёргать, а она на крючке! Ну как помрёт от страха-то твоя бабушка любимая? – и дед снял крючок с петли. – И что вы, девки, всего боитесь? Ну, тёмно и тёмно, а бояться-то чего... – посмеивался он.
- Ты, Женька, это, тово... Поди, ложись в постелю, после бани отдохнуть надо, бабушка тебе постелила. Ково? Не хочешь? Кто тебя спрашивать-то станет, хочешь или не хочешь. Давай, ложись, я сказал. Бабушка придёт, дак тогда и встанешь. Ложись давай.
И дед неуклюже, но заботливо уложил Женьку на покрытый чистым бельем диванчик, укрыл одеялом. Сам пошел на кухню и загремел там тарелками и ложками. Расставлял их на столе, чтобы к приходу бабушки всё было готово к ужину.


Из чёрной бумажной тарелки под потолком передавали концерт по заявкам. Людмила Зыкина пела про моряка, который на побывку едет, потом пели про оренбургский пуховый платок. Когда дошли до слов «я готова тебе, дорогая, не платок, даже сердце отдать», у Женьки защипало в носу. Она опять вспомнила про маму, которая далеко и болеет. Бабушка, когда слушала эту песню, всегда плакала, переживала за дочь.


Стукнула дверь, возле неё началась и быстро закончилась суетливая возня. Это бабушка проделывала с дверью то же, что и Женька: закрывала её впопыхах на крючок.
- Охти-мне, насилу добежала! Страшно-то как, нали чёрт какой за тобой гонится! – запыхавшись, говорила она. – Ну, слава богу, всё перестирала, повесила, к завтрему чистое будет.
Улеглась на кровать, блаженно вздыхая, как после трудной, хорошо сделанной работы.
- Саша-а, погляди-ко в печи, не перестоялось ли? Пять минуточек полежу, да вставать надо, ужну ладить... – и уже тихонечько захрапела, засвистела носом, засыпая.


Ровно через пять минут она, снова свежая, отдохнувшая, поднялась. Пошла к рукомойнику, умылась, причесалась, переоделась и начала доставать из печи ужин. Из чёрного зева печки достала ухватом сковородку с картовником. Вытащила на шесток мелкую рыбёшку, запечённую в сметане. Для деда кусок тушёной свинины с толстыми, скользкими от подливки, макаронами. Дедушка достал из подпола солёных огурцов, квашеной капустки и налил себе в стопочку холодной водки. Свежий нарезанный хлеб уже стоял на столе, домашнее масло желтело в синем блюдце.
Женька, как кошка, любила мелких чебаков, которых дед ловил на пруду. Особенно ей нравилась коричневая пенка, покрывающая рыбок, плотненько лежащих на сковородке, залитых сметаной и приправленных чёрным перцем и лавровым листом. В русской печке пенка вздувалась пузырём и румянилась. Чебаки мягчали в сметане, отдавая ей свой рыбный дух. Кушанье томилось долго, до нужного момента, пока бабушка не поставит эту вкуснятину на стол. Вот тогда пенка и самая привлекательная рыбка отдавались Женьке, как самой маленькой. А потом Женька подъедала, вымакивая душистой хлебной корочкой, вкуснющий соус с золотыми, плавающими в нем кружочками масла. Дай бог здоровья бабушкиным натруженным рукам!


          К А К   Ж Е Н Ь К А   Ч И Т А Т Ь   Н А У Ч И Л А С Ь


Хоть за окном было темно, но до сна ещё оставалось время. Поэтому, после ужина каждый занялся своим делом. Бабушка на кухне мыла посуду, дед уселся плести сеть, а Женька раскрыла книжку и стала читать сказку. Читать она умела, сама научилась. А дело было вот как...


Там, на Кубани, мама купила ей азбуку в картинках и показала, где какие буквы. Всё было очень просто: если нарисован арбуз, значит будет буква А, если ёжик, буква Ё. Азбуки сейчас под рукой, конечно, не было, на Кубани осталась. Однако в Женькиной памяти она стояла перед глазами, как настоящая. Нужно было только сверяться с теми буквами, что и в книжке.


Книжку Женька взяла из книжного шкафа в избушке. В тёмных сенях была незаметная дверь в стене, а за дверью небольшая уютная комната, в которой было много интересных вещей.  Эта комната называлась избушкой. Избушку обычно не топили, хотя там была печка. Иногда в ней ночевали гости, навещавшие деда с бабушкой. В избушке стояли стол с кроватью и даже маленький диванчик. К стене привалился высокий сундук, обитый крест-накрест полосками кованого железа. В нём хранилось «добро», о котором Женьке знать не полагалось. Поэтому на сундуке висел тяжёлый старинный замок, охраняющий сундук от Женькиных посягательств. В жёлтом книжном шкафу книг было видимо-невидимо, да и шкаф Женьке был знаком с рождения. Раньше он стоял в комнате у братьев напротив письменного стола. Перед переездом на новые места родители оставили его на бабушки-дедушкино попечение. Вот и скучал он, всеми забытый и никому не нужный в холодной избушке.


 В избушку Женьке ходить запрещалось, поскольку бабушка панически боялась простудить ребенка. Но, как известно, запретный плод сладок. Женька всё равно проникла туда. Понятное дело тайком, без бабушкиного разрешения. Без трофея не ушла, унесла с собой книжку. Особо выбирать не приходилось из-за холода и страха быть застуканной. По Женькиному разумению в книжке должны были быть сказки, потому что написана она была крупными буквами и через каждую страницу шли картинки.


Женька стремглав пробежала через сени в тёплый дом, прижимая к себе ледяную книжку. Стала просить бабушку поскорей прочитать ей сказку. Но у бабушки, как всегда дел было невпроворот. Скотина некормлена, бельё неглажено, вода ненаношена, письмо ненаписано...  Поэтому она отмахнулась от Женьки и пообещала вечером почитать, уж как все дела сделает. А сейчас вручила ей старую кастрюльку с водой и поварёшку, велела полить цветы на подоконниках.


Женька быстро полила цветы, втихаря подъев пару кисленьких цветочков ваньки-мокрого. Потом ей стало скучно и невозможно ждать далёкого вечера. Она помаялась немного. Поглядела в окно на мягкие сугробы и падающий с серого неба белый снег. Затем уселась на пружинный диван с валиками, где лежала похищенная книга. Буквы в названии заинтересовали её знакомыми очертаниями. С трудом, но всё же удалось прочитать таинственные слова. Ничего не поняла из прочитанного, и побежала к бабушке. Та только что вернулась с холода, притащила ведро картошки.


- Бабушка, бабушка, а я сама книжку читаю! Что такое «ашик кериб»? – радостно спрсила она у бабы Мани.
- Ково-о? – слегка раздражённо переспросила бабушка Женьку, с грохотом ставя тяжёлое ведро с крупной картошкой на пол и снимая с себя фуфайку.
- Ашик Кериб, Мюлермонтов - заглядывая на обложку, повторила по слогам Женька.
- Не знаю я никакого ашига керипа, - буркнула бабушка, - поди, не мешай, да не пачкайся тут! Сказала, вечером почитаю тебе твои сказки, значит, почитаю. Видишь, делов у меня невпроворот, дедушко придет, а ничего не сделано. Посмотрит, скажет: «Вот, лентяйка!». Поди, порисуй, ли чо-ли...


Пристыженная Женька убралась в комнату, чтобы дальше читать свои тарабарские сказки. Первую строчку одолела с большущим трудом, много было незнакомых слов. Она не понимала, что они значат и как их правильно выговаривать... Но это Женьку не остановило. Наоборот, воодушевление от первых побед гнало вперёд и вперёд. Суть рассказа она уже начала понимать: молодой парень ушёл из дома, а его старушка-мать выплакала все глаза. Да так плакала, что ослепла! Это растрогало и потрясло Женьку. Ведь только что перед ней были чёрные буковки, а оказывается они про так-о-о-е рассказывают!


Продираясь через дебри непонятных ей букв и выражений, она стремилась дочитать до конца, чтобы узнать, чем же все кончится? Вернётся ли её сын домой, а если вернётся, может старушка от счастья и прозреет? До самой темноты она трудилась над книгой. Хоть и с горем пополам, но в конце концов одолела её!!!


Вечером, когда бабушка с дедушкой устроились возле круглого стола под абажуром, Женька была тут как тут со своей книжицей. Бабушка раскладывала большой пасьянс, сосредоточенно разглядывая карты и шевеля губам. Дед внимательно читал «Известия». Из чёрной тарелки под потолком неслись позывные «Маяка». Сверху со стен смотрели из рам молодые чернобровые бабушка с дедушкой. По бокам от них висели фотографии красавца дядя Коли в лётной форме и совсем молодого бабушкиного брата, танкиста, пропавшего без вести. Потрескивали дрова в серебряном боку печки-голландки. Умная чёрная кошка Фиска мурлыкала, сидя столбиком на пёстром круглом половике.


И вот тогда Женька объявила:
- Дедушка, бабушка, а я читать умею!!!
Дед не поверил. Его глаза смеялись, губы уже морщились в улыбке, собираясь выдать какую-нибудь шутку, подходящую для несмышлёныша. Бабушка никак не могла оторваться от созерцания карт. Похоже, у неё там намечалась подходящая карточная комбинация. Очень ей хотелось, чтобы пасьянс сошёлся.


- Ну дак, хорошо... - задумчиво ответила она, ловко кладя червового туза на нужное место, - давай, почитай-ко дедушке с бабушкой сказочку.
Никто ей не поверил... Но Женька не обиделась, и начала читать. Спотыкаясь и запинаясь, шумно вздыхая, она читала по слогам. Бабушка с дедушкой молча слушали. Их похоже, тоже увлекла интрига Лермонтовского «Ашика-Кериба». Бабушка под конец даже всплакнула.  Потом спохватилась и стала удивляться.


- Да как же ты научилась-то? Где?! Кто тебя научил? – вопрошала она у Женьки. – Мать-ли, чо-ли тебя выучила?
- Нет, - хвастливо отчеканила Женька, - я сама, по азбуке! Мне мама азбуку подарила, а я запомнила!
- Дак где твоя азбука-то?
- А я азбуку там ещё запомнила, в парке на лавочке, с мамой вместе. Запомнила, вот и читаю теперь! – Женьку всю раздувало от гордости, что она книжки читает, как взрослая. Хоть в глубине души она понимала, что гордиться-то нечем. Вот завтра надо обязательно спросить у Танюшки Поповой, как правильно читать да слова выговаривать. Хочется понять до конца, что же в книгах написано.


На следующий день бабушка оповестила всех встреченных знакомых о чуде, как «робёнок» сам научился читать. Вот, мол, какой «робёнок» у них, не то, что некоторые!


После первого опыта прошло немало времени. Женька самостоятельно прочитала уж не меньше трёх детских книжек. Вот и сейчас, после бани на сон грядущий, Женька сидела и взахлёб дочитывала сказку про три апельсина. Читала до тех пор, пока дедушка не сказал ей:
- Хватит уж глаза-то мозолить, а то ослепнешь до свадьбы-то! Слепа будешь, дак кто тебя замуж-от возьмет? Спать пора! Разболокайся давай...


Сказка была такая интересная, что хотелось дочитать её прямо сейчас, хотя ещё много осталось. Но с дедом не поспоришь... Женька попыталась поныть, что она спать не хочет, что сказку хочет, как пришла бабушка. Она уже затворила квашёнку для пирогов и шанег на завтра. Страшно устала и так хотела спать, что вся иззевалась. Поэтому велела внучке раздеться и ложиться спать. Даже пригрозила Бабаем, если та будет уросить. Бабая Женька страшно боялась, хоть толком и не знала, кто это.


- Дед Бабай такой есть, стра-а-а-шной! Как ребёнок уросит, да не слушатся, он сразу узнат да и придёт. Ну как заберёт тебя к себе? Вот будет тебя счунать, пошто бабу с дедом не слушашься?


Женька знала, что «счунать» у бабушки с дедушкой значит – воспитывать, выговаривать. Идти жить к какому-то Бабаю, с его басурманским подходом к воспитанию маленьких детей, Женьке совсем не хотелось. Она, доверчивая и перепуганная, бегом бежала в постель под мягкое одеяло. Только чтобы никаких Бабаев!
               

                Б А Б А    М А Н Я
 

Она родилась в самом начале двадцатого века в богатой старообрядческой семье. Крепкий двухэтажный дом из лиственницы стоял в красивом месте на берегу пруда. Напротив, за прудом высилась колокольня и сиял золотом купол старинной церкви.  Из окон дома было видно, как отражается в воде стройный белый храм, утонувший в зелени церковного сада.

 
В семье было четверо детей: два брата и две сестры. Жили зажиточно, имели два двухэтажных дома. Ещё один, старый и пустующий, отдали под училище. Когда спрашивали, где находится училище, им отвечали: «Да вон там, в доме Пряничникова!» В бабушкиной семье держали работников, но и сами работали, на месте не сидели. Крестьянствовали и торговали. Женщины смотрели за домом, плели кружева, ткали для хозяйства.


- Хорошо жили, - вздыхала бабушка, отрывая глаза от вязанья, - одних больших зеркал только восемь штук было... В каждой комнате стояли. Папа из города пальму привёз в кадке. Я ещё маленька была, он как раз с японской войны вернулся, дак тогда...  Мама и бабуся не робили, мы с Лизой тоже. В школу ходили, учительница у нас барыня была, строга-а-я! В шляпках ходила, да в перчатках, волоса кверху эдак укладывала… У нас ведь работники были, папа нанимал. А как по другому-то? Больш-о-о-е  хозяйство было, одним не управиться...


Фотографию бабы Маниного папы Женька видела на старой коричневатой картонке с вензелями. Прадед Николай стоял подбоченясь, в фуражке набекрень. Он походил на красивого крестового валета с закрученными усами из бабушкиного пасьянса.


- А что же вы делали? – удивлялась Женька, привыкшая, что все вокруг ходят на работу, только старики домовничают.
- Как - что делали? – удивлялась в ответ баба Маня, - стряпали, пироги, куличи да шаньги пекли, кружева плели, ткали, вышивали, шили. Вон, гли-ко – запон-то мой клетчатый, дак это я соткала, ещё девушкой. Лён-от надо посадить, вырастить, отмять, вымочить, спрясть, отбелить, покрасить, если надо... Потом крои, да и шей из него, что хочешь – хоть портки, хоть юбку. Вишь, полотенца-то висят с кружевами, вышитые? Я ладила - в приданое себе. Тонкушшие! Я тонко пряла, бабуся меня всё хвалила.


Женька, потрясённая тем, что её бабушка сама сделала такие вещи, которые только в магазине продаются, бежала к рукомойнику, чтобы уже другими глазами посмотреть на висящее у рукомойника льняное полотенце. Глядела на него, вышитое шёлковыми красными петухами, и не могла поверить в такое чудо.

 
Бабушка, довольная произведённым впечатлением, продолжала:
- Дак что полотенца -  и простыни, и подзоры кружевные на кровати, и скатёрки, и салфетки – всё я ладила. Есть, конечно, что и от бабуси тоже осталось, и от мамы, а так всё я сплела да соткала. Вон задергушки на окнах кружевные – это вышивка, «ришелье» называется.
- Тоже ты вышила? – Женькиному удивлению нет границ.
- Я, а кто же ещё. Я вон петли на сорочках, да на платьях вручную вымётывала – дак ровно как на машине. Нищо-о... Ты вот вырастешь, и тебя научу, замуж-то пойдешь, дак всё уметь надо. И чистоту в доме блюсти, и мужа накормить, тесто затворить, чтобы пироги да шаньги были.


- Бабушка, а куда ваши дома делись, - спрашивает Женька.
Бабушка почему-то поджимает губы:
- Куда-куда... Один дом под сельсовет пошел, другой под школу. Вот, поедем в Сылву, на кладбище сходим, папу с мамой проведать, дак тогда покажу тебе, где наши дома стоят.
У Женьки не очень укладывается в голове, как это дом, в котором жила маленькая бабушка, может превратиться в школу. Для школы же большое здание нужно.


- Бабушка, а как ты за дедушку замуж вышла?
- Выдали, дак и вышла. У меня ведь осьмнадцать женихов-то было, - тут бабушка почесала спицей голову под платком, и как-то вся приосанилась. – Приезжали свататься, да всё мне не ндравились. А потом уж мама с папой велели мне за твоего деда замуж выходить.


- А ты в него влюбилась, - затаив дыхание, спросила Женька.
- Кака-така любовь... – слегка смутилась бабушка, - нищо не влюбилась. Просто человек из хорошей семьи, уважаемый, самостоятельный, степенный. Старше меня был, серьёзной, добрый. Не бил меня, один раз только чулком кинул, осердился пошто-то. А так нет, не дрался... У него, вообще-то, говорили, была уже женщина. Любил он её, всё к ней тайком ездил. По-моему, дак и ребёнок у него там был, девочка вроде.


 Мама его – Антонида Павловна, пошто-то ту женщину не захотела. Она властная была, ростом высокая. Без её разрешения Ваня-то не осмелился. А нашу семью-то мама Антонида Павловна крепко уважала. Вот и хотела меня за него замуж взять, любила она меня сильно. Я молодая-то весёлая была, всё на улыбочку. Ваню-то я ведь не любила, да жила. Хотя, ничего не скажу, он хороший был, положительной... а вот ребёнка нам всё бог не давал. Только через два года после свадьбы-то мать твоя родилась. Да Ваня не дождался, за неделю как Анфиса родилась, скончался от скоротечной чахотки.


У Женьки даже глаза разгорелись. Было страшно интересно, что это за жуткая и стремительная болезнь такая.
- Вроде туберкулеза, - пояснила бабушка, - дак сщас такой болезни-то и нету. Это в гражданскую всё было, и вши, и тиф, и чахотка скоротечная, и золотуха у детей. Вон у твоей мамы золотуха тоже была, видела, поди?  Возле уха у неё вроде как ожог, дак от золотухи это получилось. Ваня и меня заразил, и у меня чахотка началась, только потом, уж после того, как он помер. А как маму-то твою я родила, дак у меня ещё и родильная горячка приключилась.


- Как это? – разинув рот, ловила слова Женька.
- Дак, как сумасшедшая стала, не понимала ничего, в бессознательное состояние впала, вот как! Жар начался, горела я вся, думали, не выживу. Две недели в себя не приходила. Тогда ведь докторов-то, как теперь не было. Поэтому свекровь моя, мама Антонида Павловна, Финку маленькую и забрала, маму-то твою. Ребёнка-от кормить надо, выхаживать. Вот и кормили её из рожка.
- Из какого рожка? – не утерпела Женька.
- Из коровьего рога и поили. Хорошо, хоть корова-матушка была, а нет дак, чо хошь, то и делай... Хоть ложись, да помирай, вот что!


Женька была просто потрясена. Её маму поили молоком из грязного коровьего рога?! Она представила себе страшную чёрную корову Девку, которая всё время следит за ней недобрым, выпученным глазом. Вспомнила, какие страшные, грубые рога у коров – и не поверила.


- Да пошто такой-то? – даже рассердилась бабушка на Женькино непонимание, - хороший рожок сделали: обрезали, выскоблили, выварили. Он потом беленький стал, гладкий. Дойку коровью надели на него, тёплого молочка налили – и пей, не хочу.
- Какую еще дойку? – ужаснулась Женька.
- Обыкновенную, от коровы, - отрезала баба Маня уже всерьёз осерчав на Женьку за непонимание, - корову закололи, дойки отрезали, высушили. Потом, когда понадобились для Финки-то, их выкипятили, вычистили да на рог-то надели, вот и только. Ты вон сейчас морщишься, а тогда только так и делали, другого-то ведь не было, хорошо хоть так... Зато мать-то твоя сейчас - вон кака большая выросла, красивая. В институте выучилась, жива да здорова.


Тут бабушка вспомнила, что дочка её не очень здорова, спиной мается далеко-далеко, за тридевять земель, и глаза у неё увлажнились.
- Ну дак вот... Ваня умер, дедушка твой родной, значит... Финку мама его, Антонида Павловна забрала, а я в горячке лежала. Потом очухалась маленько и сразу чахоткой заболела, заразил меня Ваня-то... Думали помру, лекарств тогда не было никаких в двадцать третьем году-то. Кровью харкала, с постели не вставала нали, силушки не стало... Охти мнеченьки!


- А как ты вылечилась, бабушка? – жалостливо спросила Женька. Но лучше бы она этого не делала, потому что услышала такое...
- А кровь горячую пила! - охотно поделилась баба Маня.
 - Ты пошто на меня эдак-то глядишь? Жить захочешь, дак не то ещё выпьешь. Да, как сщас помню, соседи корову-то закололи, а я уже сижу, жду. Брат Ваня меня туда заранее привёл, чтобы кровь свежая была. Только они ей горло перерезали, дак он сразу поллитровую кружку подставил, кровь туда и налилась. Пар от неё идет, а он мне пить велит! Насилу выпила. Вот ить как! – и бабушку передёрнуло, -  Как вспомню, тошнёхонько...


- А ещё в кадку с отрубями меня сажали. Распарят отруби в кадке, в баню меня принесут, я уж и не ходила, встать с койки не могла... Вот разденут меня догола и в кадушку-то посадят – только голова торчит: «Сиди, мол, пока не заберём». Самой-то и не вылезти было, ослабла я совсем... Вот так делали. Потихоньку-помаленьку и вылечилась. Ну дак чё, молодая была...


А мать-то твою, Анфизу, Антонида Павловна как забрала и выходила, дак потом отдавать-то и не захотела. Говорит: «Ты, Мария, молодая ещё, тебе замуж выходить надо. Куда ты с ребёнком, кто тебя замуж возьмёт? Пусть робёнок у нас поживёт, пока суд да дело. А ты, мол, как жизнь свою наладишь, дак и заберёшь тогда Финку-то...  Дай, говорит, мне со внучкой поводиться, соскучилась я по маленьким-то. Горе, мол, у меня, старший любимый сын Ванечка умер, дак дай ты мне, Мария, с его кровиночкой поняньчиться хоть чутешку... А мне, говорит, память по Ване будет».


И я, дура молодая, послушалась, отдала Финку-то. Думала на время, а вон как вышло-то... Потом с дедом Сашей твоим сошлись. Финку к нам часто привозили, я уж думала у нас она останется. Дак опять свекровушка говорит: «На что тебе Финка сейчас? Только замуж вышла, а тут робёнок под ногами путатся будет. На что тебе это? Ты уж поживи с мужем подольше, опосля заберёшь»! Опять я её послушала. В гости-то всё время, конешно, ездили. То мы туда, то они к нам... Хорошо жили, ничего не могу сказать... Как начну Финку к себе насовсем звать, свекровь опять говорит: «Старая я стала, Мария. Миша все по командировкам ездит, как я без Финки жить-то буду»?  Миша – это брат Ванин, Анфизин дядя, стало быть. Он её и ростил.  Он её и извадил, ни к чему не приучена Анфиза... Всё ей чулки шёлковы, да крепдешины привозил. Что поделаешь, заместо дочки она им была, ничего для Финки не жалели...

 
Охти мне... Ну дак, я про что говорила-то?  Ну вот, Антонида Павловна старая стала... Опять же правда, совсем старенькая... Да и жалко маму-то было, я ведь её мамой звала, хоть и свекровь она мне... Как ей одной жить-то, без внучки, если она в Финке души не чаяла? Хорошая была женщина, царствие ей небесное! А потом Финка подросла, дак и сама не захотела от бабуси уходить. Любила свою бабусю.

 
Пошто это я сразу робёнка своего не забрала? Пошто это я сделала? Согрешила перед господом. Хоть и хорошо росла Анфиза, да не со мной...  Конечно, Антониде Павловне скучно одной-то было, Миша с Ваней уж взрослые мужчины, а детей у них всё не было, а тут – ребёнок остался от покойного Вани, да ещё и девочка... Она ведь от смерти спасла ребёнка, выходила с молитвою... Вот и давай дальше заботиться, нали пылинки с неё сдувала. Как отдаст? Мама Антонида Павловна извадила мать-то твою, не счунала, как надо, шёлковые чулки захотела – на тебе! Платье крепдешиновое – пожалуйста! По дому что сделать надо – бабуся всё делает, Финку ни к чему не приучила. Замуж, мол, выйдет – всему научится. Другие девки на огороде, а мать твоя - то с книжкой на печке лежит, то с гитарой в клубе верховодит, всё песни поёт. Училась, конечно, Анфиза хорошо, отличница всегда была. Но всё равно, извадили Антонида Павловна с Мишей вместе, мать твою.


Антонида Павловна всё сидела за машинкой швейной, у неё ножная была – «Зингер». Каждую неделю, почитай, Анфизе новое платье готово было, да все модельное. Миша-то главным бухгалтером робил, хорошо зарабатывал, баловал названную дочь. Анфиза потому теперь и  жить-то не умеет. Сколько денег у неё через пальцы-то ушло, ничего не нажила. Копить надо было. Ты вот, Женюшка, так-то не делай, чему тебя бабушка учит, запоминай, после пригодится... Финка Антониду Павловну очень любила, всё «бабуся», да «бабуся». Не то что ты – баба Маня, да баба Маня! Нет, чтоб бабусей-то назвать когда...


Чтобы отвлечь бабушку от раздражающих мыслей, Женька увела разговор в другую сторону.
- А баба Тоня какая была?
- Мама-то? Антонида Павловна? Ох и уважаемая женщина была! Строгая. Очень её все уважали. Порядок любила, шила, готовила хорошо, меня учила. Очень я её любила, мамой звала. Хорошая женщина была. Умная! Когда муж её, Денис Дорофеевич умер, царствие ему небесное, она сама-одна двоих сыновей подняла, в люди вывела: Ваню моего и Мишу, Михал Денисыча. Миша-то помладше Вани будет, ровесник мой. Всё смешил меня. Ой, как мы с ним в догонялки играли, никогда не забуду! – вдруг прыснула бабушка -  А Ваня – тот степенный был.


Отец их, Денис Дорофеич-то, на гармошке играл. Лучше его никто играть не мог. И пел очень хорошо. Мать-то твоя в него, видать, пошла. Тоже всё поёт. Вот всегда его на свадьбы звали, на посиделки. Ну, и подносили, стало быть...
- Чего подносили ему, баба Маня? – не поняла Женька, слушавшая бабушку, подперев щёку.
- Чего-чего подносили? Водки! Вот чего! Через это и пропал человек. Как умирать стал, попросил, чтобы гармонь ему принесли, сыграл последний раз, да и умер. Это, стало быть, твой прадед был. А я ещё Антониды Павловны дедушку помню, маленькая была, а вот, не забыла. Большущего роста мужчина, все Пряничниковы высокие, но он прямо здоровинный был - дед Досифей. Был он лесничим, не просто лесником, а лесным инженером по-нонешнему. Умный, богатый по тем временам-то. За сто лет много прожил, лет может сто пять ему было, может сто десять, как помер, сщас ведь не спросишь... А всё робил, в лесу жил. Они из Куары родом, там кержаки раньше жили.


Он ведь бабушку-то Антониды Павловны скрал, вот как! Бабушка-то Антониды Павловны девушкой ещё пошла было в монастырь послушницей. Монастырь-то старообрядческий в глухом лесу стоял. Дед Дорофей в ту пору по лесу ездил, деревья смотрел. Остановился в монастыре-то переночевать и тут увидел её. Понравилась она ему – страсть! А ей монашкой жить хотелось, вот-вот постригут. Дак он взял и скрал её оттудова. Вот и всё! Но хорошо жили, ничего не скажу, зажиточно. Потом уж и Антонида Павловна родилась.

 
Антонида Павловна тоже долго жила, ещё бы прожила, да Шурик-то как умер, совсем загоревала, очень любила она Шурика, выводилась с ним. Да ещё простыла на похоронах-то, вот тебе и воспаление легких. Ну да, девяносто два года, всё-таки...


Вот. А я пожила одна, да за твоего деду Сашу немного погодя замуж вышла. Полюбился сатана пуще ясна сокола... Он, конечно не Ваниной породы, в лесу родился, пеньку крестился, ну дак, что сделашь теперь... А всё равно - и Антонида Павловна, и Миша, брат-то Ванин приняли его, как родного, не отличают. И мама твоя его папкой зовёт, родного-то отродясь не видала, своим считает. И ты его любишь, всё – деда, да деда... Вот, знай, твой родной-то дед – Иван Денисович, а то и знать не будешь...


А потом у нас с дедом Сашей и Коля родился, он мамы твоей на пять лет моложе. В лётчики пошел, вот летом приедут в гости, будешь с Маринкой да Иринкой бегать. Всё веселее будет, не с нами, стариками сидеть...


Пошли-ко, Женюшка, ужну ладить. А то, не дай бог, принесёт деда твоего нелегкая раньше времени, дак будет тут выбуривать, пошто ужна не готова...
И бабушка отложила вязанье, сняла очки, потёрла уставшие глаза и неожиданно резво побежала на кухню, а Женька за ней. И показалось Женьке, что вот ворчит бабушка на деда, а сама его очень даже любит, только виду не подаёт.


                Т У Л У П
 

Недолгое время понадобилось Женьке, чтобы освоиться с каждым уголком бабушки-дедушкиного дома-терема. Знала, какие туеса и жестяные коробки с припасами стоят в холодной кладовке. Знала, что оттуда ведёт на чердак покрашенная зелёной краской деревянная лестница. На полутёмном пыльном чердаке стояла таинственная тишина. Там хранилась древняя мебель, сгрудилось несколько тускло мерцающих зеркал в деревянных рамах с завитушками. Один на другом высились сундуки и что-то ещё, вроде старых чемоданов выпирало в пыльных углах. Но этот хлам Женьке был неинтересен.


 Зато пара тяжёлых копчёных окороков, висевших в середине чердака на верёвках, привязанных к толстенной деревянной балке, её привлекали очень и очень. Окорока Женька обнаружила случайно, исследуя незнакомую территорию. Быстренько сбегала вниз, на кухню за ножом, пока баба Маня ходила по воду к колодцу, и отрезала кусочек. Копчёное твёрдое мясо ей невероятно понравилось, она отрезала ещё один тонкий ломтик и сжевала его, жмурясь от удовольствия, как кошка. Потом ещё и ещё отрезала и жевала, отрезала и жевала...

 
Пару месяцев спустя, обгрызанный бывший окорок обнаружила бабушка, и осталась увиденным очень, очень недовольна. Женька пришлось выслушать от неё длинное и строгое наставление про то, что хорошие и послушные девочки всегда спрашивают разрешения, если хотят полакомиться копчёной свининкой. Еще баба Маня вопрошала Женьку: «Что скажет дедушка-то, если узнает про это? Что ему скажем»? Женька знала, что ничего хорошего дедушка не скажет. Слушала, понурив голову, признавала свою непоправимую вину, но в глубине души точно знала, что еда за столом никогда не будет такой вкусной, как там, на чердаке, в ореоле пыли и тайны.


Знала Женька и географию подпола, квадратная дверца которого находилась посредине кухни, прячась под круглым пёстрым половиком. В подполе стояли бочки с капустой и квашеными огурцами. Туда ёе нередко посылала бабушка набрать картошки или принести банку с вареньем. Там же скучало небольшое длинненькое блюдо с вылепленным из сливочного масла лежащим оленем. Между прочим - Женькина гордость, потому что это масло она сбила сама.


Однажды Женька ходила вечером по дому, маялась, изнывая от скуки и приставала к бабушке с вопросом, что бы ей такое поделать, чтобы скучно не было. Бабушка, как всегда занятая на кухне рассеянно предлагала ей поиграть то в то, то в это. Но Женьке хотелось чего-то новенького, и она ныла и ныла. Тогда бабушка, рассердившись, сказала:
- Ну-ко, давай-ко, масло сщас сбивать будем!
- Какое масло? – растерялась Женька, - настоящее, что ли?
- Самое что ни на есть настоящее! Из сливок.


Сливки Женька любила. Каждый день бабушка, подоив коров, приносила домой ведра с молоком. Молоком она поила Женьку, топила его в крынках в русской печи, варила кашу, из простокваши получался творог, а потом и сыр. А оставшееся молоко бабушка пропускала через сепаратор. Это такая интересная штука, вроде эмалированной кастрюльки, стоящей на чем-то, похожем на моторчик, а справа прикреплена ручка, как для мясорубки. Женька очень любила крутить эту ручку. При кручении ручка шла гладко и издавала очень приятный жужжащий звук. Женьку это завораживало. Она всю бы жизнь крутила и крутила сепаратор, но - молоко кончалось. При кручении происходило нечто вошебное и полезное – в одну крынку текли сливки, в другую – молоко. Женьку поили свежими сливками, чтобы росла большой и не болела. Потом сливки становились густыми и превращались в сметану. Сметана тоже хранилась в подполе, когда было нужно, баба Маня доставала крынку и выковыривала сметану из неё. Сама сметана течь уже не могла, была густая-густая.


Вот и сейчас бабушка полезла в подпол, а Женька за ней. Лампочка тускло освещала большое помещение, где с трёх сторон, огорожённая досками, хранилась картошка, просвечивала розовыми боками сквозь земляную пудру. На полках пыльно поблёскивали бесчисленные банки с вареньями, медом, чем-то ещё. Стояли пузатые бочки с квашеной капустой и огурцами, кадушки с солёными грибами, в углу дозревал сыр. Всё это пахло по-особому остро в земляном холодном подвале. В углах сгущалась темнота, из неё глядел кто-то страшный, хотелось поскорее удрать отсюда наверх в сухое тепло и светло.


Бабушка прихватила пару крынок со сметаной и, пропустив вперёд Женьку, вылезла из подпола по небольшой крутой лестнице.
- Ну-ко, гляди под ноги-то, а не то улетишь в голбец-от, не дай бог...
И закрыла сырую и тёмную пустоту под ногами тяжёлым, вырезанным из половых досок квадратом с круглым железным кольцом, от времени вдавленным в крашеные половицы. Закинула круглым половичком, велела Женьке вымыть руки, а сама приготовила ей работу.


Усадила внучку на старинный дубовый стул, кинула ей на колени чистое полотенце, а на полотенце угнездила глубокую белую фаянсовую миску с золотой каемочкой. Потом выгребла из крынки в миску сметану и дала Женьке в руки мутовку – гладкую деревянную палочку, выскобленную добела, с сучками на конце. Дед сам выстругал её, выгладил для того, чтобы мешать, размешивать разные вкусные вещи.
- Мешай давай, пока масло не собьёшь, мастерица ты моя!


И Женька стала мешать мутовкой сметану. Пыхтела и потела, но всё равно не верила, что у неё может получиться. Но и получаса не прошло, как из сметаны на мутовку начали прилипать маленькие комочки жёлтого масла. Потом они сбились в большой ком, а в миске от сметаны осталась только мутная водичка, вкусно пахнущая кисленьким.


Баба Маня взяла длинное синее блюдо, положила туда сбитое Женькой масло и ловко, как заправский скульптор, слепила из этого масла лежащего оленя. Приделала ему рога, тоненьким ножичком прорисовала глаза и нос, маленькими штришками взрыхлила шкуру – и олень ожил!


Женька была вне себя от восторга. Оленя они отправили в подпол, чтобы затвердел к ужину. Деду готовился сюрприз.
Дедушка за едой шумно восхищался их творением, и с удовольствием отъел у оленя заднюю часть, густо намазав её на кусок чёрного хлеба.


Долгими зимними вечерами выучила баба Маня Женьку прясть пряжу, наматывая ссучённую шерстяную нить на веретено. Научила лепить пельмени и взбивать белки с сахаром для пирожных «безе», а ещё - раскладывать пасьянс и играть в лото.


Однажды днём, когда бабушка ушла за пенсией и наказала Женьке домовничать, в ворота кто-то сильно постучал. День был морозный, звуки разносились эхом. Женька вдела ноги в жаркие валенки, стащив их с печки, и выскочила из тёплых комнат в сени. Побежала вниз по лестнице во двор, закрывая уши ладонями, чтобы не простыть. Нужно было посмотреть, кто пришёл. Подняла запор на двери, открыла. В белом снежном проёме перед ней стоял большой мужчина с кнутом в руках. Косматые полы его тулупа подметали свежевыпавший снег. Неподалёку от дома всхрапывала и мотала головой заиндевелая лошадь, запряжённая в сани.


- Ты, девочка, кто будешь? – спросил дядька, - Баушка-от дома, нет ли?
- Баба Маня за пенсией пошла, - сказала Женька, - а я её внучка!
- Внущка, говоришь, - громко сказал дядька, - ну дак, а я от дедушки твово приехал, от Александра Никандрыча. Он, вишь, тулуп велел взять, больно холодно нонче-то. Ты знашь ли, где тулуп-от? Замерзат ведь твой дедушко в лесу, вишь, какое дело!


- Знаю, знаю, - торопливо закивала головой Женька, гордая возможностью помочь замерзающему деду и этому взрослому дяде, - пойдёмте скорее, покажу.
Она провела его в дом, показала всю одежду, что висит на вешалке и лежит на печке. Дядька посмотрел - и всё забраковал.


- Это, - сказал он, - всё полушубки, не годятся, тулуп надо! Вон, как на мне, - и он растопырил руки, - тулуп – он длинной, широкой. Его сверху на полушубок одевают, чтобы не окоченеть в мороз-то. В другом месте ишши, дед-от твой сказал, есть тулуп!


Возбуждённая важной миссией Женька повела его в избушку. Но вот досада!  Большой сундук был закрыт на висячий замок, и Женька побежала искать ключи от него. Нашла в жёлтом комоде связку кованых, тяжёлых, совершенно сказочных ключей, и они открыли сундук. Оттуда так мощно пахнуло нафталином, что чуть с ног не сбило. Но в нём хранилась новая одежда, отрезы на платья, костюмы, пальто. Тулупа там не было. Дядька очень огорчился. Женька расстроилась ещё больше, ей уж так хотелось угодить... Она подумала и сказала:
- А может на чердаке в сундуках тулуп лежит?
- Показывай дорогу, девочка, а то времени нету валандаться-то, стемнеет!


И они полезли на вышку, как бабушка называла чердак. Открыли и эти сундуки, но тулупа не нашли. Мужик выудил из одного из сундуков старинное длинное и широкое платье, поглядел на него на него с оторопью, и поскорее засунул обратно.
Тулупы нашлись в сундуках под лестницей в холодном чулане. Их было три. Дядька долго тряс и примерял каждый тулуп, потом выбрал самый подходящий, сказал Женьке: «Спасибо», - крикнул лошади, - «Но-о! Пошла!» -  и уехал на своих санях, исчез в снежном воздухе.


Как Женька была горда и счастлива! Её распирало от радостных предчуствий. «Вот сейчас придёт баба Маня, - думала она, - и как похвалит! Скажет: «Вот какая у меня внучка умница. Бабушки дома нет, а Женюшка для дедушки тулуп нашла. Хоть и маленькая ещё, а самостоятельная! Вот, дедушке сейчас тепло будет, а то бы замёрз, как сосулька, если бы не Женюшка наша!». Женькино нетерпение все усиливалось, а баба Маня всё не шла и не шла. Полчаса ожидания казались вечностью, так Женьке хотелось похвастаться своей ловкостью и сообразительностью.


Наконец, на улице забренькал запор. Через минуту в дом вошла бабушка, весёлая, румяная от мороза. На серой пуховой шали не растаял ещё иней от её дыхания.
- Ну что, матушка моя, хорошо ли домовничаешь? Всё ли в порядке? – спросила она, улыбаясь, выбежавшей навстречу Женьке, - А я вот тебе гостинца принесла!
Женьке было не до гостинца, прямо у порога она выложила все радостные новости бабушке. И про то, как дядька приезжал. И как они вместе тулуп искали, и найти никак не могли, а потом всё-таки нашли! Да как дяденька самый новый тулуп выбрал, и дедушке повёз.


Пока бабушка слушала Женьку, все линии её лица, до этого приподнятые вверх от хорошего настроения, стали медленно опускаться вниз, а губы сжались и собрались морщинками. Она ловила каждое, сказанное Женькой слово. Когда Женька закончила, бабушка, всплеснув руками, только и сказала в тихом ужасе:
- Охти-мне!


- Бабушка, а что? – испугалась вслед за ней и Женька.
- Да ты пошто чужому мужику-то всё попоказывала, все сундуки-то пораскрывала? Да кто тебе разрешил-то без спросу-то это делать? – причитала бабушка.
- Дед-от с меня голову снимет, не мужик ведь приходил, а вор, проходимец! Вот!!! А ты ему всё и показала, всё и отда-ала! Ох, бедная моя головушка-а! – бабушкин голос начал немного подвывать.


- Как хоть звать-то его, мужика этого? – спросила бабушка наконец.
- Не знаю, кажется дядя Петя... – едва вспомнила потерявшая всякую память Женька.
- Кто такой Петя? Не слыхала никогда, чтобы тамока Петя какой робил, - недоумевала бабушка, - нету там никаких Петров. О-ой, что теперь будет-то, охти-мнеч-е-е-ньк-и-и!!! Кулёма, ты кул-ё-ёма! Да пошто ты такая простодырая-то уродилась, попадёт нам с тобой от деда-то! – бабушка уже плакала навзрыд, -  Сиди теперь дома, а я побегу, посмотрю, куда санный след-от ведёт, может, догоню ишшо! Ох, беда-то кака-а-я!


И на ходу вытирая мокрое от слёз лицо, она выскочила на улицу. Перепуганная Женька побежала за ней и увидела, как баба Маня плача, бежит, прихрамывает, на ходу заворачивает угол шали вокруг головы. У Женьки рыдания, как бабушкина шаль наворачивались вокруг горла. Не выдержав тяжести своей вины, в ужасе перед содеянным, она рванула на улицу, чтобы тоже посмотреть на санный след, как будто он, чудесным образом, мог рассказать ей всю правду.


Следы полозьев вели от дома на гору, потом с горы на дорогу, и там терялись на твердом укатанном снегу. Женька, выскочившая в одной только шалёшке на голове, покрутилась ещё немного на улице, мгновенно озябла на студёном ветру и побежала домой. Дома скинула валенки и села на лавку возле печки, свесив ноги в байковых бордовых шароварах и в шерстяных носках. За умывальником, в тёмном углу была прорезана квадратная дырка, ведущая в подпол. Из неё материализовалась аристократичная чёрная кошка Фиска с белой манишкой. Внимательно, не мигая, поглядела на несчастную Женьку своими жёлтыми глазами, как бы говоря: «Да уж, не завидую я тебе...». Время тянулось едва-едва.


Наконец, пришла бабушка. Дядьку она не нашла. Бегала, спрашивала ещё у кого-то про Петра в тулупе, но никто и не слыхал про такого. Бабушка была мрачнее и тяжелее булыжника. Женька не знала, куда деться от горя и вины. Но бабы Манины чувства были куда сильнее. Она пошла в комнату и достала оттуда дяди Колин офицерский ремень.
- Ты пошто своевольничашь?! Ты пошто без спросу не своё берешь?! Ты пошто это така своебышная?! – вопрошала она, поддавая Женьке по заднице сложенным вдвое ремнём.


Женька и не пыталась спрятаться от ударов, только подпрыгивала.
- Бабушка, миленькая, стукни меня сильнее! – рыдала Женька, изнемогая от тяжести вины и огромной жалости к бабушке, - бей меня, бабушка, пусть мне больно будет! Ой, что же я наделала-а!


Непоправимость своего проступка Женька чувствовала всем позвоночником, знала, что нет ей прощения. Потому и просила бабушку поддать ей как следует, чтобы хоть немного, но искупить свою вину. Баба Маня тоже рыдала, поэтому в полную силу стегнула Женьку раз несколько, потом и её силы иссякли. Она бросила ремень на пол, села за стол и, обхватив голову руками затянула:
- О-о-й, беда-беда-а! Что я деду-то скажу! Да что жо это так-о-о-е!
Женька подлезла к ней, обхватила её руками, и тоже, уливаясь слезами, просила:
- Бабушка, миленькая, не плачь! Ты стукни меня ещё, да посильнее! Только, родненькая, не плачь!


Наревевшись, они устали, утёрли слезы, и разошлись по разным углам. Сидели там тихие и совершенно несчастные, в ожидании деда и беды.

 
Дедушка пришёл, когда стемнело. Баба Маня готовила скорбный ужин.
- Ну, девки, - бодро сказал дед, - пошто не веселы, дорогого гостя не встречаете?
Пока дед умывался из рукомойника, фыркая и отдуваясь, бабушка поставила на стол гранёную стопку, присовокупила к ней початую зелёную бутылку «Московской».


- Садись, Саша, ужнай, - сказала она кротко, поднося огромную глубокую тарелку густого ароматного варева. Подсела к нему на табуретке, ожидая, пока тот, обжигаясь, утолит первый голод и согреется. Что ни говори, баба Маня была хорошим психологом и дипломатом. Пока мужика не накормит, не напоит, серьёзного разговора не затевала. А сейчас разговор предстоял не то что серьёзный, но даже и опасный. Объяснить исчезновение дорогущего и нужного тулупа – задача почти невыполнимая. Полумёртвая от страха, Женька тихонько сидела на печке за занавеской, и с томлением сердца ждала, что же будет.


- Оте-ец, - тоненько и кокетливо спросила бабушка, - у вас там в леспромхозе Петя какой-нибудь робит-ли?
- Нет у нас никакого Пети, - буркнул дед. Бабушка умолкла, повесив голову.
- Ты пошто спрашивашь-то? На што он тебе? – задал резонный вопрос дед.
- Дак сегодня мужик один заезжал сюда. Женюшка-то одна дома была, я за хлебом бегала... Дак он для тебя тулуп спрашивал...
- Дак не Петя он, а Фёдор – напарник–то мой! Ну, дак чо?
- Дак Женюшка-то ему тулуп и дала...
- Дала, молодец! Нашла ведь! А то нонче мороз-то какой! Трешшит, нали... Я его и послал с оказией.


Баба Маня замерла, ни жива, ни мертва.
- Дак он тебе тулуп–от отдал, ли чо ли?
- Отдал, конечно. Да пошто ты всё спрашивашь?
Тут баба Маня без предупреждения, съехав с табуретки, с размаху бухнулась на колени перед Женькой. Громко стукнулась головой об пол в поклоне, и заголосила:
- Женюшка, прости ты меня, дуру грешную, Христа ради! Да пошто это я чистого безвинного робенка-то обидела-а, ремнём б-и-ил-а-а! Грех-то какой на душу взяла! Прости ты меня, Женю-ю-ю-шка-а!


Женька шариком скатилась с печки, на душе было легко и счастливо. Светлая радость билась в груди, как птица – тулуп нашелся! Ура!
- Баба Маня, вставай скорей, что ты? Правильно ты меня настегала, мало мне ещё дала!


Но бабу Маню было уже не остановить, она била и била поклоны перед Женькой на коленях, и все повторяла:
- Прости ты меня, дуру грешную, Господи! Мне робёнка под присмотр оставили, а я, грешница старая, ремнём его лупить вздумала... Прости ты меня, Женюшка!
Насилу бабушку успокоили. А Женька и нисколько не обижалась, вобщем-то всё было правильно. Нечего тулупы первому встречному без разрешения раздавать. Бабушку только жалко было, уж очень она расстроилась!


А баба Маня весь вечер подсовывала Женьке самые лакомые кусочки, виновато глядя на неё заплаканными глазами. Ночью, просыпаясь, Женька слышала глухие стуки – это бабушка клала земные поклоны перед иконами, замаливая грехи свои тяжкие.


                Ж Е Н Ь К А - Я Г А,   К О С Т Я Н А Я   Н О Г А
 

Зима, между тем, потихонечку шла на убыль. Планета Земля медленно проплыла сквозь декабрь, и день ненамного, но удлиннился. Стало светлее. Снег слежался плотными сугробами. Белые метели раз за разом покрывали их свежим покрывалом. Зимняя жизнь вошла в привычку. Это поначалу люди притихли, осваиваясь с холодами, а сейчас и мороз был в удовольствие. На улицах прибавилось народу. Ребятишки, как снегири, румянились красными щеками. В голубом холодном небе сверкало солнце, а земля под ногами была белой и чистой. Долгие зимние вечера сближали людей. Кто-то ходил в кино, кто-то на танцы, а кто-то бежал в гости, на огонек.

 
Женька любила ходить в гости. По заснеженным тропинкам между высокими сугробами они шли с бабушкой к соседям, а ясный месяц со стрельчатыми звёздами свысока освещал им путь. Под ногами скрипел снежок. Всё было как в сказке, красиво, волшебно и таинственно – только Деда Мороза со Снегурочкой не хватало.
К ним тоже приходили гости. Сначала говорили обо всём обычном, потом разговор потихоньку сходил на нет. Может зимняя ночь за окном, да потрескиванье дров в печи навевали свои чары, но люди начинали вспоминать разное. Вот тогда и начинались рассказы про всякие случаи и чудеса.


 Женька никогда не встревала в беседу, чтобы не прогнали спать. Сидела на печке или в уголке кровати, слушала и внимала, затаив дыхание. Много чего она наслушалась: и про мертвецов, которые являются к живым и смотрят на них в окна, и про разные сглазы и наговоры, которые насылают злые колдуны. И про змею, которая влюбилась в солдата и спасла его от смерти.
- Вот оно как! – говорила бабушка, округляя глаза.
- Верно что, Маруся! – соглашалась с ней соседка баба Нюра, согласно кивая головой.


Из таких вот посиделок Женька узнала про коммунизм.  Оказывается, при коммунизме лет так через двадцать все деньги отменят, и в магазине всё можно будет бесплатно брать. Даже конфеты и мороженое. Поэтому Женька с нетерпением ждала, когда наступит этот коммунизм.

 
Узнала про то, что сейчас вот ракеты летают, «дак, может, и бога там уже увидали, да нам, грешным не говорят».  Женька частенько приставала к бабушке, чтобы узнать, как выглядит бог, но бабушка сердито прерывала её приставания, как будто Женька спрашивала о чем-то неприличном.


Да как солдата убили, а он, мёртвый начал к жене приходить, да спать с ней ложиться… Ужас! Мороз по коже шел у Женьки от этих приглушённых голосов, какими говорили бабушка с бабой Нюрой. Будто специально, чтобы кто-нибудь (не Женька, нет, не Женька!), а кто-то другой не подслушал...


К утру страхов как не бывало, и жизнь опять шла своим чередом. Женька с бабушкой завтракали, убирали дом. После уборки наступало время играть в куклы. Ждали своей очереди акварельные краски, книжки. Если на дворе стояла хорошая погода, Женька в компании соседских ребят кидалась снежками, со свистом неслась с горки к заснеженной реке. Зима была для Женьки весёлым праздником, в котором не обойтись без лыж, санок и удобной фанерки. Ещё одной приметой зимней жизни были мокрые валенки и байковые шаровары в толстой ледяной корке, которая после беготни и валяния в снегу приставала к штанам плотно, как рыцарские доспехи. Всё вокруг было хорошо, правильно и не скучно. К ночи Женькины глаза слипались от усталости, и только мысль о маме заставляла Женьку всплакнуть от жалости к себе перед сном. По маме Женька очень скучала.


Однажды в воскресенье, поздним утром после сытного завтрака с шаньгами и пирогами, Женька сидела на маленькой табуретке и бойко болтала обо всём сразу с дедом и бабушкой. Баба Маня и дед были в хорошем настроении и шутили с ней вовсю.
На улице уже летали снежки и слышались вопли друзей. Женька быстренько натянула шерстяные носки и резво вскочила с табуретки, шустрая, как тощий котенок. Нужно было поскорее стащить с печки валенки и бежать на улицу.


Табуретка от резкого движения упала и со всей силы стукнула Женьку по пятке. Боль была такая, что от Женькиного рёва дед чуть не подавился квасом. Женька скакала на одной ноге, поджав другую, завывая и присвистывая от боли. Бабушка кинулась к ней, ничего не понимая, охлопывая Женьку в поисках больного места. Ничего не нашла, но на всякий случай велела внучке оставаться дома. Нога болела, но как дома усидишь, если на улицу её зовут друзья-товарищи? Поэтому Женька, попрыгав ещё немного, утёрла слезы. Утешила бабушку, мол, до свадьбы заживёт. Натянула на ноги лично для неё скатанные мягкие валенки, и прихрамывая, поскакала на улицу. Минуту спустя в общем гаме послышался и её победный клич.


Весь день она пробегала в мягких катанках и толстых шерстяных носках по пушистому снегу и боли не почувствовала. Но к ночи её пятка, зашибленная табуреткой, начала ныть. Стала ныть и Женька.
- Бабушка-а, у меня пятка болит... Бабушка-а...
- Охти мне! Да пошто жо это такое, - говорила баба Маня расстроенно, - пошто это она у тебя болит?
- Не зна-а-ю, - ныла Женька, - пошто... Болит, да и всё тут!


Бабушка натёрла ей пятку какой-то ядрёно пахнущей мазью, боль прошла, и Женька заснула. Наутро она забыла о своей «ахиллесовой пяте», и снова носилась с ребятами по снежному склону. К ночи история повторилась опять. Встревоженная бабушка велела деду наутро отвезти ребёнка в больницу.


Женька ехать наотрез отказалась. Докторов она боялась пуще всего на свете. Но дед уговорил. Сказал, что повезёт её на санках.  Женька очень любила кататься. Глупо отказываться от такой приятной прогулки, и она согласилась.


 Утром следующего дня дед усадил закутанную по глаза Женьку на холодное санное сиденье, потянул за верёвку, и покатились лёгкие санки, повизгивая полозьями по рассветному розовому снегу. Женька сидела и млела от удовольствия. Её давно уж никто не катал. Что поделаешь, детство кончилось, сама теперь большая. Сама катайся, сама саночки вози...


Сегодня повезло. Она ехала и поглядывала по сторонам. Смотрела на белые стоячие дымы из труб, на сиреневые от раннего солнца сугробы, на голубые тени от них. Полозья скрипели на крепком снегу, подскакивали на ледяных кочках. Впереди маячила кряжистая деды Сашина спина в чёрном полушубке с поднятым до макушки бараньим воротником. Уши дедовой шапки бодро мотылялись при ходьбе. Дедушка споро перебирал ногами в твёрдых чёрных валенках и время от времени шумно утирал заиндевевший нос рукавицей. В воздухе хрустко пахло разломленным яблоком. Женька чувствовала, как щёки её начинают гореть от кусачего морозца.


В самой больнице, когда дедушка раздевал её, она насторожилась. Потянуло опасным больничным запашком. Сразу захотелось убежать. Но любопытство пересилило. Они с дедом поднялись на третий этаж, уселись и стали ждать, когда их позовут. Стены в квадратной комнате были недавно покрашены кремовой краской. Они поблескивали и приятно пахли ремонтом. Было совсем не страшно. Развлекаясь с дедом разговорами, Женька забыла о своих тревогах. Но вот открылась дверь и их позвали в кабинет.


 Едва переступив порог, Женька взъерошилась. Уж очень много было здесь непонятных предметов. Они зловеще поблёскивали холодным металлом, едва покрытые рыжей пугающей клеёнкой. Женька от страха как обезумела.  Снимать бордовые шаровары и пуховые носки она не захотела. Пришлось деду раздевать её силой. Она так орала и пиналась, так плевалась и царапалась, что в дверь стали заглядывать. Медсестра даже отошла к окну, от греха подальше. Но как ни протестовала Женька, дед с доктором все равно её одолели, сняли с нее шаровары и посадили на клеёнчатый стол. Доктор, отдуваясь, пятернёй причёсывал растрёпанные в борьбе волосы. Сердито сказал:
- Что за девчонка такая драчливая попалась! Вот сейчас как отправлю тебя отсюда, без штанов да на мороз за твоё поведение! Будешь тогда знать, как доктора слушаться! Ну что, пойдешь на мороз-то, или как?


Женька смотрела на него в напряженном раздумье. Без штанов на улице ей, конечно, делать нечего. Всё, попалась, теперь куда деваться?
 Дед смущённо перетаптывался, ему было стыдно за Женьку перед доктором.
- Ну что, будешь еще драться, или дашь мне твою ногу осмотреть? – холодно осведомился доктор.
- Не буду, - обречённо пообещала Женька, и доктор начал щупать её пятку.
- Н-да, похоже, перелом... Как же ты, Евгения, умудрилась пятку свою сломать? Может ушибла чем?


Тут Женька вспомнила про табуретку. Дед засокрушался, возмущённо плюнул и пообещал сжечь поганую деревяшку в печке. Женьку отвели на рентген и велели всю дорогу прыгать на одной ноге, чтобы не наступать на больную. Рентгеновский кабинет ей даже понравился. А вот тазик с гипсовыми бинтами опять напугал. Женька снова попыталась удрать, рыдая и отчаянно сопротивляясь.

 
Но после первой победы и доктор и дед Саша были спокойны и неумолимы. Они водрузили Женьку на стол, не обращая внимания на её громкий рев. Дед крепко держал внучку, чтобы та не дрыгала ногами. Доктор с медсестрой, торопясь, обматывали ей ногу холодными мокрыми бинтами, обшлёпанными желтоватым гипсом.
Мало-помалу это действо заворожило Женьку. Её глаза как у кота на ходиках двигались вправо и влево вслед за руками врача. Потом гипс начал твердеть у неё на глазах, что привело Женьку в полный восторг. Она уже предвкушала, как похвастается перед друзьями своей новой костяной ногой. Такого они ещё точно не видали... До санок деда Саша нёс Женьку на руках, а ей уже не терпелось сбегать ко всем и рассказать о том, что с ней приключилось.

 
Новости про сломанную ногу Женька сперва вывалила на бабушку. Баба Маня была благодарным слушателем и зрителем. Она охала и причитала в нужных местах рассказа. Женька осталась довольна произведенным впечатлением. А испуганная бабушка уже тоненько плакала:
- Да что жо я её матере-то скажу-у! Скажет, не уберегла ребёнка-то-о...
И тут же переключилась совсем на другой тон:
- Ты пошто это такая поперёшная? Все скачком, все рывком! Вот и допрыгалась теперь! Вот и сиди теперь дома-то. Никуда и не пойдёшь теперича... О-охти мне! Что теперь делать-то буду?


Женька пыталась объяснить:
-  Бабушка, да нога у меня вообще не болит, а скакать я и на одной могу!
 И показала, как это делается. Запрыгала по половицам, долбя единственной здоровой ногой в деревянный пол. Получилось ловко, хотя и шумно. Но на этот утешительный ход получила вовсе уж обидное:
- Да пошто это все девочки как девочки... Вон Мариночка – послушная, спокойная, не то что ты! Пошто это ты такая упрямая, своебышная!  Совсем тебя мать с отцом не счунали, вот что! Не будь такой-то!
Женька знала, что это последний бабушкин всплеск, и поэтому особенно не переживала. Нужно было поскорее ускакать из дома. Ей не терпелось устроить друзьям представление.


Немного погодя она отпросилась у отмякшей и подобревшей бабушки. Дала ей слово, что будет прыгать только на здоровой ноге, и опираясь на врученную ей клюку, похромала по сугробам к соседям в дом напротив.

 
Соседи были ошарашены тем, что Женька неделю пробегала со сломанной пяткой. Все ужасались, удивлялись, восхищались Женькой. Смеялись до упаду, когда она скакала на одной ноге. Завидовали! Так, хвастаясь, она обошла несколько домов, и везде имела успех. Женька увлечённо прыгала, и как-то незаметно для себя перешла на гипсовую ногу. Скакать на ней было удобнее, и грохоту получалось больше, и впечатления ярче.


Так пропрыгала она всю неделю. В понедельник дед опять повез её к доктору, чтобы тот посмотрел, срослись ли косточки в пятке. Когда врач увидел снимок, он ужаснулся. Вместо того, чтобы срастаться, кости разошлись во все стороны. Доктор грозно допросил Женьку. Та, потупившись, рассказала ему о своих художествах. Дед мрачно насупил брови и засопел. Доктор откидывал голову, разводил руками, будто пытался что-то сказать и не мог. Потом сказал:
- Вот что, милая моя, будешь вообще в постели лежать целую неделю, пока я не осмотрю твою ногу и не разрешу тебе ходить. И учти - если не будешь меня слушаться, то мы твою пятку ломать будем, чтобы она правильно срослась. Большим молотком! Вот тогда ты в постели месяца два пролежишь.


Женька подняла на него серьёзные глаза и спросила:
- Если ломать, то больно будет?
- Ещё как больно! – пообещал доктор, - ну что, будешь слушаться?
- Ладно, - пообещала Женька, - буду.


Неделю она пролежала на диване, как миленькая. Ела тоже на диване. Дед не спускал с неё глаз. Баба Маня держала горшок наготове, чтобы у Женьки не было повода отлучиться по-маленькому, и всё время предлагала пописать. Гости приходили к ней прямо к дивану. Чтобы Женька не скучала, веселили её как могли. Все вспоминали, как здорово она скакала, как Баба-Яга Костяная нога. Эх, сколько грохоту было! Жаль, что теперь уж не поскачешь...


Ещё через недельку гипс сняли, всё срослось нормально. К этому времени на крышах выросли сосульки. Нужно было успеть отломать самые длинные. На них можно было драться, как на шпагах! А маленькая сосулька – что? Сгрызёшь и не заметишь...


                В Е С Н А    Н А С Т У П И Л А


  Солнце стало большим и рыжим, слепило глаза. С сосулек капала в лужи талая вода, разбивалась в них весёлыми брызгами. В воздухе пахло тёплыми южными ветрами и переменой к лучшему. Игры на улице временно прекратились, потому что солнце растопило снега, и везде была непролазная грязь и лужи. Дедушка надел на Женькины валенки галоши, чтобы те не промокали. Галоши неприятно скользили и разъезжались, поэтому ребята играли дома.

 
Сколько сказок было перечитано за это время, в какие они только игры не играли! Хорошо, что в советских магазинах всяких игр было полным-полно.  Сколько было раскрашено раскрасок, и нарисовано рисунков цветными карандашами. Сколько разговоров было переговорено. Про то, кто кем хочет быть, какие платья носят принцессы, как в космос полететь. На ком нужно жениться – на умной невесте или на красивой? Скорей бы дождаться коммунизма, чтобы бесплатно поесть мороженого или конфет, или ещё чего-нибудь… Как ненавидели немцев, и какие страшные казни наперебой придумывали Гитлеру. Втихаря учились материться, хотя знали, что нельзя. Если невзначай услышат взрослые, то каждый получит по губам, да ещё отстоит целую неделю в углу. А то и ремня дадут попробовать.


У бабушки начались весенние хлопоты. Она замочила горох и бобы, чтобы они разбухли и пустили ростки, расставила рассаду на подоконниках. Всё свободное пространство вокруг было заполнено баночками и коробочками с землёй. Планета мчалась к весне на всех парах, надо было торопиться.


Однажды дедушка принёс в дом кулёк из старой рваной шали, позвал Женьку:
- Ну-ко, погляди, какой я тебе гостинец приготовил! – сказал он с хитрым и довольным видом.


Женька заглянула внутрь и завизжала от восторга. В ответ ей с ужасом заверещал крошечный поросёнок. Он был меньше кошки и совершенно голый. Хвостик у него торчал закрученной спиралькой, а ресницы выросли длинные и белёсые. Он был и хорошеньким, и противным сразу. Хорошеньким, потому что походил на маленького ребёнка, несмотря на пятак вместо носа. И противным тоже потому: вроде похож на ребёнка, но ведь - свинья... Поросёнка поместили в глубокую картонную коробку за дверью, и Женька с бабушкой кормили его, вечно голодного. Женьке не верилось, что этого поросёнка, когда он вырастет, съедят, и ей тоже дадут вкусный копчёный кусочек. Как-то не укладывалось это в голове.


Вместе с появлением поросёнка пришли перемены. Они приоткрыли двери их тесного и уютного мирка для незваных холодных ветров. Дедушкина мать, старая баба Поля совсем захворала в соседнем селе. Дед, поговорив пару вечеров с бабушкой, перевёз её к ним в дом и поселил в избушке. Женька и раньше редко заходила в эту отдельную комнатку, а теперь и вовсе старалась проскочить мимо её дверей побыстрее. Потому что баба Поля старуха была нелюдимая и детей терпеть не могла. Ещё она болела какой-то жуткой болезнью - водянкой. Эта неведомая бабы Полина болезнь пугала Женьку. Она даже у сильно беременных женщин не видела такого огромного живота. Бабушку угрюмая баба Поля тоже не любила, похоже это чувство было ей неведомо. Но ухаживать за ней, кроме бабы Мани, никто не хотел. Женька иногда подсматривала в незаметно приоткрытую дверь в избушку. Серая сердитая старуха в платке лежала на кровати, горой вздымающийся живот заслонял ей лицо. Баба Маня сердито гоняла Женьку, и не давала ей смотреть на умирающую. Но бабы Полина водянка притягивала Женьку, как магнитом и вгоняла в ужас и жгучее любопытство.


Приезжал доктор, бабушка с дедом бегали в избушку с тазами и чистыми полотенцами. Бабе Поле откачивали воду. Это потрясало Женьку, это было невозможно! Они с ребятами долго обсуждали; каким здоровенным шприцом орудовал врач, и сколько тазов воды вышло из живота.

 
Доктор сказал, что сердце плохое, и долго баба Поля не протянет. Бабушка с дедушкой готовились к похоронам. Стали сообщать знакомым, доставать платки на подарки, полотенца для гроба. Покупали зачем-то множество алюминиевых ложек. Дед побежал заказывать место на кладбище.


Баба Поля тихо умерла ночью. Ей было много лет, она родилась еще при Александре Втором. Женька поворочалось немного в постели, когда в полутьме начались суета и смятение, и снова сладко заснула. Всё происходило далеко, за несколькими дверями, в отдельной избушке. Женька совсем не знала эту старуху, а старуха и вовсе не желала знать её.


Из-за этого события и связанных с ним хлопот, Женьку подняли рано. Баба Маня наскоро накормила внучку и отправила к Поповым ребятишкам. Там она опять стала героем дня, ведь у них в доме лежал настоящий покойник! Её расспрашивали, с замиранием сердца, взрослые и дети. Женька, с чувством живописала, какой громадный был живот, и сколько тазов воды из этого живота откачал доктор. С каждым рассказом живот становился все огромнее, а число тазов с омерзительной жидкостью всё больше и больше. Когда про это говорить надоело, начали играть в прятки, потом в жмурки. Немного погодя тётя Валя позвала к столу, где уже стояла любимая Женькой похлёбочка, забелённая молоком. Бабушка всегда предупреждала Женьку, чтобы та не лезла за стол в гостях, «не объедала людей», но Поповы без Женьки есть не начинали.  А тётя Валя уж очень вкусно готовила, как тут откажешься?


- Ты пошто как с голодного погоста? – вопрошала бабушка Женьку, - тебя что, дома не кормят? У Вали с Иваном трое робятишек, дом вот только-только поставили, самим есть нечего. Вон, бьются, молоко-сметану продают, чтоб хоть каки-небось деньги были. Валя-то с Иваном с утра до ночи гробятся на работе. А робятишки по дому смотрят, не то что ты, отеть. Робята-то у них каки хорошие, послушные, тихие, скромные, работяшшие! Не то, что ты, тебе вон только озорничать. Упрямоя ты, своебышноя! – понемногу распалялась бабушка.


- На-ко вон, пойдешь к Поповым, дак пирогов снеси им! – и заворачивала в газету пироги, которые никогда не кончались в доме. Бабушка порядок знала и следила, чтобы он был всегда.


Сегодня после похлёбочки дядя Ваня нажарил прямо в печке картошки на сале. Она была такая румяная, так вкусно пахла припёкшимся лучком, что Женька не могла дождаться, когда и ей положат на тарелку эту вкуснятину. Жареная картошка таяла во рту. Женьке налили горячего чаю, но она попросила холодного молока. Женьку дружно отговаривали, но не смогли переубедить упрямую девчонку. Дали ей кружку холодного молока, она отпила половину залпом. Вдруг что-то произошло у неё во рту. Она непонимающе огляделась. Лица за столом были сочувственные. Женьке вдруг стало плохо. Она не учла, что картошка-то была - на сале!  От холодного молока жир застыл твердой отвратительной коркой на нёбе, в горле, на языке, и не хотел таять.

 
От этого безысходного ощущения Женька совершенно обезумела. Помчалась, выпучив глаза, в сени, потом обратно, не в силах высказать, что с ней происходит. Только махала руками и мычала несвязно. Дядя Ваня первым понял, в чем дело, и велел срочно дать ей горячей воды. После стаканчика кипятка Женька немного пришла в себя, и смотрела на дядю Ваню растроганно, как на спасителя. Тогда ей, смеясь, объяснили ещё один жизненный закон, по которому выходило, что картошку на сале холодным молоком не запивают!


Вечером дед забрал Женьку. Когда они пришли, в доме было полным-полно народа. Это родственники приехали на бабы Полины похороны. В большой комнате было темно, горели только восковые свечи. На широкой лавке стоял гроб, в котором лежала тихая баба Поля. Какой-то незнакомый дяденька тонким голосом читал возле гроба нескончаемые молитвы. Женька заглянула в комнату с гробом из-за занавески с попугаями и тут же вылетела обратно. Ей немедленно захотелось туда, поближе к кухне - где много людей и разговоров. В живой и простой мир, где гости, несмотря на присутствие покойника в доме смеялись и вздыхали, ели пельмени и пили чай. Вспоминали старину; родню, дальнюю и близкую; живых и уже отошедших в мир иной.
Немного погодя дед увёл её спать в избушку, где раньше лежала и умерла баба Поля. Женька испугалась и сказала деду:
- Деда, я там спать ни за что не буду! Мне там спать противно!!!

 
 На что дедушка резонно ответил ей:
- Ты что, Женька? Ноне зима стоит, спать-то больше негде. Это летом, хоть на сеновале спи, а хошь, дак и во дворе на раскладушке, да хоть вон в бане на полке! Нонче гостей-то сколько понаехало... Вон они все кровати заняли, и печку, и даже на полу места не хватат!  Куда мы их денем? Уж кого и соседи разобрали. Шутка в деле, двадцать человек черти принесли. Вон, баушка им сейчас как раз постелю ладит.


-  А нам с тобой, Женька, - приговаривал дед, - дворец достался! Баба Маня твоя тоже сюда придёт, когда с гостями управится. Матрас да одеяло я выкинул, бельё бабушка твоя всё поменяла. И пододеяльник, и простыня, и наволочки – все чистёхонькое! – уверил Женьку дед.


У Женьки уже слипались глаза после всех треволнений. Она сразу уснула подмышкой у деда. Проснулась от топота ног, от хлопанья дверей, от ручейков холодного воздуха, просочившихся даже в избушку.


Быстренько оделась, побежала на кухню. Народу стало ещё больше, всё тесное пространство шумело приглушёнными голосами. Мужчины сокрушенно крякали, женщины шелестели шёпотом и прерывисто вздыхали. Приехала кока Зоя и её красавец брат – дядя Витя. Большой, как сказочный богатырь, головой под потолок. Гости собирались ехать на кладбище, и Женька всем мешала. Бабушка велела ей сидеть смирно в уголке и никому не мешать, а ещё лучше – опять идти к Поповым ребятишкам. Женька не пошла, она хотела посмотреть, как будут хоронить бабу Полю. Интересно, всё-таки... Бабушка решительно запретила:
- Это что тебе, развлечение что ли? – строго спросила она на ходу, но опять унеслась в другое место, влекомая похоронной суетой.


Женька всё равно пролезла в похоронный автобус вместе со всеми. В самый последний момент, когда он уже отходил. Смачно плюнув на снег, дед, рассерженный её настырностью, подсадил внучку в маленький, переполненный народом автобус. Сам залез следом, невзначай накрыв ей голову кудрявой и пахнущей бараном, полой своего полушубка.


В похоронах ничего интересного не было. Мятый серо-жёлтый снег, запачканный глиной, кургузые полушубки и плюшевые женские жакеты. Гроб спускали на длинных полотенцах. В этот момент в полный голос завыли и заголосили женщины. Женька, испугалась и шарахнулась от неожиданности. Честно говоря, она не поняла, с чего это они так рыдают... Только что спокойно разговаривали, даже посмеивались, и вдруг – да-авай кричать!


Грустным был только дедушка, он ведь маму свою хоронил.
Часа через два вернулись домой. В комнате, где стоял гроб кто-то успел прибраться и столы уже были накрыты. Все расселись по местам и стали поминать бабу Полю. Сначала всё шло чинно и скорбно, но спустя какое-то время гости запели про Хаз-Булата удалого. Кто-то шикнул, и певцы пристыженно замолчали. Дети из уголка наблюдали за поминками. Они были раньше всех гостей накормлены и напоены. Лезть за стол с разговорами, или не дай бог проситься на колени, строго запрещалось, считалось стыдным.


Женьке надоели все эти похороны и поминки, тем более у неё отчего-то вдруг зачесалась голова. Она уже расцарапала себе кожу под косичками и на проборе, но голова чесалась все сильнее и сильнее.


Гости, к счастью, разъехались довольно рано. Всем надо было засветло успеть по домам. Хозяйство и скотина брошены, непорядок. Оставшиеся помогать соседки споро убрали со столов, перемыли посуду, подмели полы. Комнатам вернулся прежний вид.


 Женька подлезла под бочок к освободившейся коке Зое, Женькиной крестной. Та сидела на кухне, пила чай с малиновым вареньем и разговаривала с бабушкой. Кока Зоя была такая красивая, современная, от неё просто веяло здоровьем и порядком. Она училась на детского доктора в Свердловске, а родители её жили в соседнем селе со смешным названием Кузино. Рядом с Зоей было хорошо, и Женька тёрлась возле неё, как котенок возле крынки со сметаной. Топталась, взирая снизу на коку Зою с обожанием, и без конца почёсывалась.


- Соскучилась по родителям-то, Евгения? – сочувственно спросила Зоя.
- Очень соскучилась, - сказала Женька, - когда уж они приедут-то за мной?
- А ты пошто всё от меня уехать-то норовишь, Женюшка, - встряла бабушка, - плохо тебе с нами, ли чо ли?
- Хорошо, баба Маня, только я по маме соскучилась... - вздохнула Женька.
- Скучает, как не скучает, - вздыхая, подтвердила баба Маня, - как забудется, дак весёлая, а к ночи вспомнит - и ну реветь...  Маму ей подай и выложь. Ох, грехи наши тяжкие... Да приедет мама твоя, куда денется? Вот только подлечится немножко... К лету приедут они все: и папа твой, и Вовка. Не скучай, девка! Мы вот сегодня опять письмо им напишем, руку твою на листок положим, карандашом обведём - и пошлём.
- Ладно, - согласилась Женька, яростно скобля голову.


- Тёть Маруся, а что девка-то наша так скребётся, ты что, её в баню не водишь, что ли? – спросила, встрепенувшись и пристально глядя на Женьку, кока Зоя. Настоящий детский советский доктор. Наблюдательная!


Бабушка даже испугалась и замахала на Зою руками.
- Что ты, что ты! Скажет ведь такое! Намедни в бане были, чистая она. Да разве я за ней не смотрю? Глаз с неё не свожу!


Это точно, бабушка глаз со внучки не сводила. Женька испугалась, как бы после коки Зоиных вопросов бабушка не усилилила своей заботы о ней. Но Зоя решительно встала, крепко взяв Женьку за руку, и пошла в большую комнату.
- Пошли-ка, тёть Маруся, поглядим-ка у неё голову. Не нравится мне, что она всё время цапается. Евгения, когда у тебя это началось?
- Сегодня - ответила Женька.


Встревоженная бабушка уже тащила лист белой бумаги, частый гребешок и два тонких ножа, чтобы разгребать на прядки волосы на внучкиной голове. Кока Зоя, не теряя времени, расплела Женькины косички и пригнула ей голову в стол. Началось мучение. Больше всего на свете Женька не любила именно эту процедуру. Неуклонно, примерно раз в неделю, бабушка проверяла ей голову на предмет наличия насекомых или их личинок. Каждый раз Женька сопела, уткнувшись носом в стол, покрытый белой бумагой, а бабушка орлила над ней с ножом в одной руке и частым гребнем в другой. После того, как она отпускала на волю сомлевшую и вычесанную Женьку, вид у бабушки был несколько разочарованный. Как будто хитрая живность нарочно не попадалась в бабы Манины руки.


Пытка тем временем продолжалась. Бабушка и кока Зоя неторопливо разгребали Женьке волосы прядку за прядкой, и вдруг стали вскрикивать и показывать что-то друг дружке. В голосах их был ужас. Правда, звучала и нотка необъяснимой радости. Они охотились на врага и уничтожали его. Оказывается, Женькина голова кишмя кишела вшами. Откуда в её регулярно мытых, и многократно вычесанных волосах возникла эта нечисть, было загадкой. Все соседи вокруг жили такой же чистой и опрятной жизнью, как и бабушка с дедушкой. Корни у местных жителей были староверческие, а у староверов чистота – основа жизни. Поэтому волосы у всех регулярно проверялись и подхватить вшей у соседских детей Женька никак не могла. И тут бабушка вспомнила про подушку, на которой спала Женька прошлой ночью, а ещё раньше - покойная баба Поля.


- Они, видать, из подушки на неё перешли! – вдруг догадалась она. – Сначала с покойницы в подушку, кому же охота жить на мёртвом теле? А потом на чистого ребенка перебежали...
- Тёть Маруся, да как ты могла девчонку на такую подушку положить? – Зоя недоумённо глядела на бабушку.
- Дак ведь она, покойница-то, в двух платках лежала! Да и мыла я её постоянно, - оправдывалась она, - подушку-то пошто не выбросила? Дак новая она у меня, пуховая, сама перья теребила... Свекрови-то и дала получше подушечку, чтобы ей покойно было. А потом выбросить и пожалела.  Да пошто жо я эдак сделала-то, дура я старая?! Анфиза узнат, дак, выскажет мне...
- Ладно, тёть Маруся, не реви, - успокоила ее Зоя, - немножко уж осталось! Сейчас по-третьему разу поглядим, потом чередой вымоем и всё! Гляди почаще голову у Евгении, и обойдётся.


Пришёл дед, ему тут же сообщили ужасную новость. Объяснили, что вши с мёртвого тела сначала на подушку перебежали, а потом уж на Женькину бедную голову. Дед оторопел, скривился брезгливо, и побежал на улицу жечь подушки. Жёг он их с остервенением, а Женьку тем временем намыливали скипидарным мылом, полоскали волосы отваром из пахучей череды. А она, бедная, тосковала по своему недавнему прошлому, когда голова её была выбрита налысо, и страстно желала, чтобы её побрили снова.


                Н А К А Н У Н Е    П Р А З Д Н И К А
 

На Пасху бабушка устроила генеральную уборку в доме, перед этим разорив его дотла. Из дома вынесли подросшего поросёнка и переселили его в загон. Вынесли лишнюю мебель, чтобы не мешала белить стены и потолки. Были сдёрнуты все занавески со шторами, и свалены в мягкую пыльную кучу. Кровати стояли обнажённые, столы тоже, даже комод стыдился своих голых жёлтых боков. Из горки исчезла посуда и бывшие в употреблении бумажные кружева. Красный угол опустел на время. Распятия и иконы чистились и восстанавливали прежний блеск и сияние. В неприкрытые окна врывалось яркое солнце, и дом в этом беспощадном свете казался жалким и бесприютным.


 Баба Маня несколько дней трудилась без устали: красила, белила, скребла, намывала, стирала и гладила. Сердито гоняла деда с Женькой из угла в угол, чтобы не мешали. Дед особенно и не мешал. Он чистил двор, что-то прилаживал и приколачивал. Повесил на коромысло корзины с выстиранным бельём, и понёс полоскать на речку. Потом старательно развешивал бельё во дворе, сосредоточенно сопя при этом.


И вот, наконец, дом засиял чистыми окнами, раскинулся ситцевыми голубыми занавесками на кухне и над печкой. Тюль и задергушки на окнах сияли белизной. Подзоры на кроватях, тюлевые накидки на пухлых подушках, кружевные салфетки и скатерти на столах и комоде – всё было выстирано, подкрашено синькой, отутюжено и нарядно. Длиннющие половики тоже выстирали на мостках хозяйственным мылом и выполоскали в студёной речке. Они долго висели во дворе на проволоке, пока не высохли. Наконец вернулись на своё место и легли на пол ровно, клетка в клетку.
На кухне и в сенях бабушка постелила новую, светло-голубую пахучую клеёнку. Долго ползала по полу и крепила её здоровенными кнопками. В горке и на полочках под иконами радовали глаз затейливые, искусно вырезанные бабушкой, бумажные кружева. С большой старой иконы глядел строгий лик Христа. Начищенные особой пастой бронзовые распятия, складни и фигуры архангелов сияли, как золотые. А в бутылке на окне незаметно распустились на ветках молодые берёзовые листики. Дом помолодел, обновился, как для новой любви. В нём и так-то всегда было хорошо, а сейчас каждый, кто заново входил в него, ощущал особую радость и удовольствие.

 
Пахло праздничными пирогами, горкой лежали в блюде разноцветные крашеные яйца. Благоухали ванилью на столе высокие куличи, политые белой глазурью. Сквозь масляную корочку их золотистых боков проступали крупные чёрные изюмины. Куличи ждали, когда бабушка сходит в храм и освятит их. Потому и Женька с нетерпением ждала прихода Пасхи. Очень куличей хотелось.


Пасха наступила утром в воскресенье. Вернулась из церкви просветлённая и радостная баба Маня, принесла освящённые куличи и яйца. Все вокруг поздравляли с Пасхой, целовались, дарили друг другу крашеные яички. На столе колпаком возвышалась творожная пасха, на ней были выдавлены буквы Х и В. Женька обожала пасху, на которую бабушка изводила целое решето свежих яиц. В пасху добавлялись лимоны и марципаны, кориандр, ваниль и огромное количество сливочного масла. Все это варилось вместе с изюмом и творогом, висевшим два дня на палке в марлевом мешке. Творог стекал и отжимался, чтобы стать сухим и готовым для такого необыкновенного лакомства, как пасха. Стеклянная ваза на ножке была полна пирожными «безе». Бабушка пекла их в русской печи, и от этого пирожные становились высокими, как июльские облака и такими же нежно-кремовыми.


Пришла тётя Валя Попова с расписными яйцами и куличом, а Женька побежала к друзьям, чтобы отнести им ответные пасхальные гостинцы. Слежавшийся твёрдый снег ещё лежал на горе широкими грязноватыми пластами, но между ними уже пробивалась первая нежная травочка. Женька так давно не видела зелёных травинок, что ей хотелось нюхать их и гладить осторожно, как котёнка. На земле снова возникала жизнь -  и это было чудом.


А вечером приехал дядя Миша. Когда Женька вернулась из гостей, она увидела у входа огромного размера галоши. Взбежала по лестнице наверх и, войдя в дом, поняла, что там происходит что-то необычное. Всем своим существом Женька ощутила в уплотнённом воздухе прямо-таки осязаемые волны радостного возбуждения. По этим волнам порхала баба Маня, помолодевшая, трепетная. Сияла глазами-вишенками, лучилась всеми морщинками.

 
За столом, ломившимся от праздничных закусок, сидели дед и высокий крупный мужчина, совершенно лысый. Бабушка лихорадочно метала на стол блины из печки, затопленной в неурочное время.


- Так ли, Миша, блины-то я тебе сладила? Ты ведь тоненьки да кружевны любишь... Неудача, поди, вышла? Недопекла, поди?– изнемогала от непосильной ответственности баба Маня, скидывая с тонкой чугунной сковородки очередной ажурный блин.
- Горячее сырым не бывает! – авторитетно отвечал густым басом Михаил Денисович. Он был мамин дядя, её названный отец. Или – Кока, как всегда его называла мама.
- Эх, Анюточка, ласкай меня! – и дядя Миша двумя перстами поднял праздничную рюмку с ледяной водкой, предлагая таким образом деду выпить за компанию.
- Поднимем бокалы, содвинем их разом, да здравствует дружба, да здравствует разум! – с этими словами дядя Миша опрокинул запотевшую рюмочку в рот. Потом обернулся на Женьку, внимательно посмотрел на неё маленькими умными глазами. Лицом он был похож на слона.
- Девка - вылитый Александр, - определил он и отвернулся к деду, продолжая прерванную беседу.


Женька была обескуражена. Она привыкла к вниманию и расспросам, на которые отвечала охотно и подробно. Но дядя Миша ни о чем не спросил, и вообще никакого внимания на неё не обратил. Постояв еще немного, она тихонько ушла в другую комнату. Было обидно. А взрослые так бурно радовались друг другу, что про неё никто и не вспомнил.


Пришли ещё гости, все старые знакомые, знающие друг друга с детства. Завели разговоры про старину, начали петь хором старинные казачьи песни. Баба Маня выводила тоненьким дребезжащим голосом, мужчины вторили ей. Продолжалось это гулянье довольно долго.


После того, как гости разошлись, неутомимый дядя Миша затеял партию в шахматы. Едва не до утра они с дедом сидели над шахматной доской. Ночную тишину прерывали сердитое дедово ворчание и довольные восклицания дяди Миши. Он время от времени кричал: «Будьте любезны!», смачно повторял непонятное слово – «Як-кундер пуп!!!». Было ясно, кто выигрывает. Бабушка же спала рядом с Женькой, улыбаясь счастливой улыбкой. Женька поняла, что дяде Мише здесь позволено всё то, что не позволено никому другому.


Наутро водопад обожания продолжил изливаться на дядю Мишу. Ставший неузнаваемо разговорчивым, дед во всем угождал ему. Женька-то знала, какой дед молчун, и только удивлялась переменам в его поведении. Баба Маня опять потчевала Михал Денисыча отборными, спрятанными даже от Женьки яствами. В печке томился на черёмуховых листьях какие-то особые пироги "солоделики" из ржаной муки по старинному рецепту. Женька о таком лакомстве и не слыхала, наверное, ещё во времена царя Гороха такое ели.


- Мария, - важно спрашивал дядя Миша, смакуя ржаное кисло-сладкое, шоколадного цвета тесто, – где же ты весной черемуховые листья раздобыла?
Бабушка, рдея от похвалы, и гордая тем, что смогла угодить, отвечала, потупясь:
- Дак ведь я, Мишенька, знаю, что ты солоделики-то любишь. А ну как приедешь зимой, или вон на Пасху, где ж мне черёмуховый лист-то сыскать будет? Вот я и насушила про запас. Для тебя, больше ведь никто не спрашиват про солоделики, забыли уж все про них...
- Да, Мария, только ты и помнишь, как солоделики-то делать, а ведь мама их часто пекла, царствие ей небесное. Это ведь она тебя учила всему?
- Она, матушка моя, Антонида Павловна! Я хоть у неё выучилась, да так ладно, как она-то стряпала, не смогу... Уж больно у неё все вкусно было. Умела она гостей-то принять!
- Время другое было, Мария. Сама знаешь, как жили. Ну, да что теперь об этом, и сейчас – слава богу, живём, солоделики едим! А ну, Никандрыч, будьте любезны! Давай-ка, выпьем... Эх, Анюточка, ласкай меня! – И Михаил Денисович вкусно опохмелился стаканчиком медовой бражки.


Перед Женькой сидел живой, выпивающий и закусывающий барин, как он есть. Вальяжный, басовитый, породистый. Дом как будто уменьшился от присутствия большого Михаила Денисовича. Он был событием, праздником. Его приезда ждали, мнения спрашивали, а встречи почитали за честь, и вспоминали спустя годы. Он воспитывал Женькину маму с момента её рождения, мама любила его, обожала, относилась как к отцу. Женьке он приходился двоюродным дедом.


                К О К А
 

Мама звала его Кока и нежно любила.
Дядя Миша, Михаил Денисович Пряничников заменил ей отца, который умер за неделю до маминого рождения. Едва появившись на свет, новорожденная Анфиса или Финка, как её называли в детстве, попала в руки Бабуси и Коки.  Они души в ней не чаяли, и любили, как любят единственную девочку в семье, тем более дочку умершего сына и брата.


Бабе Мане её не отдали, уговорили оставить им. 
-  Подумай, Мария! – убеждал её Михаил, младший брат умершего Ивана, отца Анфисы - Пусть ребёнок пока у нас поживёт. Видишь, как мама Финку любит? Если заберёшь её, не дай бог, а ну как заболеет и умрёт наша Антонида Павловна...  Ведь только что сына потеряла, такое горе пережила.
-  Ты, Мария молодая, что тебе – век одной куковать?  Замуж тебе выходить надо, вот что! Ну куда ты с ребёнком, кто тебя возьмёт? Сейчас мужиков-то мало осталось, а девок холостых полно.
- Миша, да как я своего робёнка-то отдам? Спасибо, конечно, что выходили Анфизу, пока я в горячке, да в чахотке валялась. Дак как я без робёнка-то, нехорошо ведь?
- Пока Финка у нас поживёт. Потом встанешь на ноги, тогда и заберёшь, если захочешь. Понятное дело – ребёнок твой. Да только подумай, в хозяйстве без мужика нельзя, мне ли тебе это объяснять? Да и знаю я, ходит к тебе один… Сашка Толкачёв.
- Дак ходит... Может, бог даст, и сойдёмся...
- Ну вот! Как сойдётесь, так и заберёшь Финку. Главное, чтобы ты свою жизнь устроила!
- А ну, как он Финку-то не захочет? – раздумывала молодая Мария. – Характер-то у него тяжёлый. Нелюдимчик он.
- Не захочет и ладно. Мы недалеко живём, то ты к нам приедешь, то Анфису к себе на лето возьмёшь. Мы же одна семья, чего ж нам ребёнка-то делить?!


 Так и уговорили Марию. Немного времени спустя Мария вышла замуж за синеглазого чернобрового красавца. Александр был озорным, крутого нрава парнем. Они построили дом, обжились. Через несколько лет у них родился сын Николай, как две капли воды похожий на отца. А маленькая Финка счастливо жила у Бабуси и Коки. Все жили одной большой семьёй, хоть и в разных домах. Часто проведывали друг друга и считали себя самыми близкими людьми.


Уклад в семьях, однако, был разный. Финку с детства воспитывали как барышню. Учили грамоте и музыке, покупали книги, наряжали в красивые платьица. Бабуся для своей ненаглядной девочки не жалела ничего. У Финки всё должно быть самое лучшее, так считала она.

 
Высокая, статная старуха, с умным взглядом маленьких, слегка раскосых глаз, не скрывая, любовалась своей внучкой. Ребёнок походил на бабушку. Такая же матово-смуглая кожа, разрез глаз, как у породистого котёнка, светлые, чуть вьющиеся волосы. Девочка была весёлой и резвой. Много смеялась, звонко пела, шалила. Дядя Анфисы, Михаил Денисович, несмотря на молодость (он стал отцом для Анфисы, когда ему было восемнадцать), уже работал главным бухгалтером в крупном леспромхозе. В конце двадцатых годов не хватало грамотных специалистов, поэтому скорая карьера умному и образованному Михаилу была обеспечена.


Финка росла в духе «время вперёд!». Мечтала стать капитаном дальнего плавания. И это было возможно в те сказочные времена! Играла на гитаре, пела, отплясывала на танцах, кружа ребятам головы. Училась серьёзно, на одни пятерки. Больше всего любила заниматься с детьми, с юных лет была их бессменной пионервожатой. Её нужно было искать там, где праздник, шум, веселье, там, где смеются дети. Если прохожие видели, что ребята маршируют к реке с полотенцами на плечах, или с горном и барабаном в красных галстуках направляются к клубу, значит, обязательно во главе детской ватаги находится Финка. Она была заводилой, сама похожая на праздник.


Кока очень внимательно относился к Анфисиному образованию.  По его мнению, ей нужно было, ехать в Ленинград и поступать там в консерваторию. Он считал, что редкий голос - колоратурное сопрано, и идеальный Анфисин слух должны были служить оперной сцене. Финка же собиралась идти учиться на капитана дальнего плавния. Девушки тогда уже шли в лётчицы, почему же ей не пойти в капитаны! Ей так много хотелось увидеть на этом свете: и дальние синие моря и перламутровое небо над Италией. Поэтому она подолгу сидела над учебниками по математике и физике. Это было необходимо для поступления в институт.


 Кока хоть и поздно, но всё-таки женился. Жену свою, похожую на серую уточку, очень любил. Своих женщин он баловал. Привозил из командировок жене и племяннице одинаковые подарки: отрезы крепдешина, шёлковые чулки, духи и модельные туфли на каблуках. Супруга немного ревновала к племяннице. Она не была красавицей, но характером обладала твёрдым. Впрочем, на Анфисе её ревность никак не отражалась, Финку охраняла любовь Бабуси и Коки.


Но вот грянула война и Кока ушёл на фронт, а Финка поступила в педагогический институт. Капитаном или оперной певицей стать не получилось. Война помешала. Но математическая подготовка пришлась кстати. Она закончила институт с красным дипломом и стала учителем математики. Пока училась - война окончилась.


Им с Бабусей повезло, а может, Бабусины молитвы помогли. Кока вернулся с войны живым и невредимым в звании майора. Он окончательно полысел, и теперь ему не нужно было брить голову, как раньше. Военная форма очень шла ему.


 В доме снова стало шумно и весело. На старых фотографиях - сплошь застолья, с тостами, гитарой. Большинство мужчин в офицерской форме, редко в штатском. Рядом с ними красивые женщины в шляпках, крепдешиновых платьях с высокими плечами. Губы у них кокетливо накрашены «бантиком».

 
Вот дядя Миша за шахматами, вот в кругу друзей. И только одна карточка, на которой сидит скромная женщина, коротко остриженая, с гребёнкой в прямых светлых волосах. Как из-под крыльев, из-под рук её выглядывают двое светлоглазых детей лет пяти-шести. Эта женщина - дяди Мишина жена. Она очень любила своего Михаила, а Кока, кроме неё, любил всех женщин.

 
Однажды утром он проснулся, пора было идти на работу, а жены и детей дома не оказалось. Не пришли они к вечеру, и на следующий день. Они обиделись, и ушли из его жизни навсегда. Очень долго искал их дядя Миша, используя свои многочисленные и высокие связи, но... Жена и дети как в воду канули. Вот тогда он понял, что больше всего на свете он любил именно их.

 
Он ещё долго не женился, пополняя свою коллекцию красивых женщин. За это время выдал замуж племянницу за Героя войны. Вскоре у Финки родился сын и Кока стал дедом, хоть и двоюродным, а Бабуся – прабабкой.  Она с радостью нянчилась с белоголовым Шуриком, но каждый вечер выговаривала Михаилу за то, что одну семью он потерял, а другой не создал.


И Кока, наконец, решился. Из московской командировки неожиданно привёз себе жену, рыжую Клавдию. Высокая, худая, она была так красива, что в Голливуде её сразу признали бы звездой. Рыжие тяжёлые косы короной тускло отблёскивали на голове. Рысьи глаза диковато сияли над высокими скулами, неулыбчивые губы накрашены бантиком красной помадой.

 
Она чем-то походила на бабусю в молодости, поэтому, наверное, Кока и выбрал её. Худой она была не от диет, а от недоедания. Страшно голодное было то время. Работать Клавдии приходилось день и ночь, чтобы хоть как-то прокормить братьев и сестёр, оставшихся без отца.


Они поженились. Через год у них родился сын, ещё через пять лет – другой. Клавдия Матвеевна вскоре утратила свою пикантную худобу, отяжелела, но за домом смотрела в четыре глаза, всё хозяйство было на ней. Жизнь налаживалась.


 Бабуся потихоньку теряла свою стать, незаметно старилась, как будто разрешила себе это. По дому управлялась Клавдия, а она всё больше сидела за швейной машинкой, или вязала носки. Колени ей грел бессмертный сибирский кот, не отходивший от неё ни на шаг. В доме всё ладилось. Шумные мальчишки росли; играли в футбол, подтягивались на турнике, бегали на охоту и рыбалку. В дом по-прежнему приезжали нарядные гости весёлой толпой. Огромный стол на фигурных ногах–тумбах, покрытый расписной китайской скатертью, ломился по-праздникам от еды.


За шахматным столиком Михаил часами решал шахматные задачи. Из большого радиоприёмника лились песни Бернеса, предлагала закурить Клавдия Шульженко. Сквозь вздыхающие от ветра кружевные занавески, в спокойной глади демидовского пруда отражались белые, плывущие в южную сторону облака. Всё шло своим чередом, и Бабусина душа тихо радовалась.


Финка была весёлой, и всегда занятой. Прибегала, стуча каблучками, обнять и поцеловать свою бабусю, а ведь уж троих ребят родила. Михаил тоже постоянно находился в разъездах, но как все радовались, когда он возвращался домой. Потом гудел своим басом, рассказывал о впечатлениях, расспрашивал ребят об учёбе. К его приезду сразу собирались друзья и родные, за столом начиналось весёлое многолюдье! Долгая жизнь Бабуси прошла трудно, но удалась. Родоначальница этой большой и счастливой семьи, девяностолетняя Антонида Павловна была довольна.
Но пришла незваная чёрная беда. Заболел и умер любимый правнук Шурик. Пережить разлуку с ним Бабуся не захотела, и через год они встретились в голубом сияющем небе, и она снова обняла его.


Бабуся заранее приготовила каждому завещанное наследство. Анфиса получила сундук с платьями, шалями и огромной енотовой шубой, крытой тонким тёмно-синим сукном. Свадебное Бабусино платье было из настоящего английского шёлка. Всё выткано муаровыми цветами, по низу отделано шёлковой тесьмой с крошечными веточками атласной выделки. Такие же веточки шли и по широким рукавам. Юбка у платья была необьятной, на неё ушло ткани метров пятнадцать, не меньше. Всё оно было сшито мастерицами вручную, ровными маленькими стежками. Платье из лёгкого шёлка восхитительно пахло нафталином, шуршало и переливалось.  К нему прилагалась белая кашемировая шаль в малиновых розах с длинными кистями. В нём венчалась Бабуся в незапамятные годы, ещё при Александре Третьем.

 
В сундуке лежало ещё одно платье, для визитов. Тёмно-коричневое, из тонкой кусачей шерсти с атласной же выделкой в полоску и веночек. Оно было с турнюром –  волосяной подушечкой, приподымающей юбку сзади, по моде той поры. Грудь платья и стоячий воротник украшали вышитые шёлком тонкие кружева. Рукава пыжились высокими буфами и сужались, стекая к кисти. Рукав застегивался в навесных петельках мелкими пуговками, обтянутыми чёрным шёлком. В талии платье была очень, очень узким. Сразу думалось о корсете, который потерялся где-то в смутных временах, как будто его никогда и не было.


Зато сохранилась вышитая стеклярусом шляпка «ток» с вуалью, тоже вышитой шелками. Куда ездила с визитами Бабуся в этом наряде? Какие дамы и господа пили рядом с ней кофе из крошечных чашечек в расписной цветочек? Или чай из бело-розовых чашек на высоких ножках? Несколько таких приборов тонкого фарфора стояли у мамы на кухонной полке. И это, и многое другое - тайна. Эти вещи пришли из другой, неизвестной и утраченной навсегда жизни, осколки которой чудом сохранились в старом сундуке.


После смерти Бабуси главой клана стал Кока. Вся большая, разбросанная по стране семья оставалась под его присмотром. Любые, сколько-нибудь важные события; ссоры, свадьбы, рождение детей, похороны, нехватка денег и многое другое не могло обойтись без его участия. Все мужчины в семье были людьми сильными и волевыми, но единодушно признавали авторитет Михаила Денисовича. Его любили и уважали, а потому прислушивались к его мнению. Хотя он вовсе не был святым, совсем наоборот. Он дурил, как барин, любил, как барин, хозяйствовал, как барин. Был образован и умён, тонок и проницателен. У него всегда водились деньги, работал он до глубокой старости. Выглядел очень молодо, на пятьдесят с хвостиком. На службе без Михаила Денисовича не могли обойтись, даже речи не шло, чтобы отпустить его на пенсию. Никто не подозревал, какой он на самом деле старый. Ему было восемьдесят два года, когда потрясённая тетя Клава застала его с молодой любовницей. Да, порода есть порода!

               
                Ж И З Н Ь   С   О Т К Р Ы Т Ы М И   О К Н А М И


Наступила на землю зелёная весна. Расцвела черёмуха, и воздух вокруг наполнился её томным, горько-медовым ароматом. Дурманящий черёмуховый дух разливался волнами повсюду. Во всем было предчувствие праздника и трепетных ожиданий неведомого чуда. Женька ходила кругом возле старой черёмухи, и вдыхала её запах, как заворожённая. Дивно пахли клейкие тополёвые, ещё не до конца развернувшиеся, листочки. Гора покрылась первой мягкой травой. Женька любила шлёпать по нежной травке босиком. Она была того чистого зелёного цвета, который может быть лишь весной - к лету трава потемнеет, станет жёстче.


Бабушка выставила зимние рамы. Сняла с подоконников бутылки с верёвками, в которые зимой текла талая вода с замороженных стёкол. В распахнутые окна врывался сладкий весенний ветер, шевелил тюлевые занавески, отчего по стенам ходили весёлые солнечные кружева.


С каждым днём всё ближе придвигался мамин и папин приезд. Женька ждала этого момента с замиранием сердца. Она так долго тосковала по маме, так плакала по ней, так хотела, чтобы она была снова рядом, что уже не представляла, как может быть иначе.

 
Мама, папа и Вовка должны были приехать летом, когда дети закончат учиться, школа закроется на каникулы, и мама пойдет в отпуск. Женька приставала к бабушке по дню не по разу, уточняя: ну, когда же они приедут? Бабушка уже начинала потихоньку сердиться на бесполезные внучкины взывания.


В глубине души Женьке страшно было признаться даже самой себе, что она боится встречи с мамой, стесняется. Ей казалось, что она теперь не понравится маме. Ведь мама отвыкла от неё...  Будет смотреть на неё как на чужую девочку, и только притворяться, что по-прежнему рада Женьке.


 Бабушка и дедушка - люди простые, сельские, а мама с папой другие - городские. Мама всегда ходила на каблуках и в шляпках, папа носил костюм и галстук. А Женька стала теперь совсем простой деревенской девчонкой. Бабушки-дедушкиной внучкой в бордовых шароварах с начёсом да в шерстяных, связанных бабой Маней носках.
Из старой одежды она выросла. Бабушка, конечно, купила ей новые платья и кофточки. Неделю назад принесла из магазина скрипучие, замечательно пахнущие, резиновые сапоги. Были у Женьки новые ботинки, и голубые сандалии дожидались своей очереди... Но всё равно, мама одевала Женьку как-то иначе. Одним словом, Женька из нарядной малолетней беспризорницы стала застенчивой деревенской девочкой, гладко причёсанной, безо всяких там бантов. Потому что - «гладенька головушка в гости пойдет, - а лохматая дома останется!», так любила говаривать баба Маня. Конечно, с ребятами Женька была - ого-го, но сверстники – это одно, а взрослые – совсем другое.


Баба Маня раз и навсегда внушила Женьке порядок вещей. Если взрослые сидят за столом, и у них свои разговоры, ребёнок – не лезь. Тем более, что дядьки могут пить водку! Ребёнку, а тем более хорошей девочке, на это смотреть не полагается. Сиди в уголке, занимайся своими делами и никому не мешай. Понадобится что-нибудь, скажи бабушке тихонько. А еще лучше, иди на улицу, и играй там с ребятишками. Все до одного ребятишки вокруг были воспитаны точно так же.


Конечно, у них тут уютно, тихо, зелено, но очень-очень далеко от другого, настоящего мира. Мама с папой едут как раз оттуда, где много шума и людей. Где звенят трамваи и громыхают поезда, женщины ходят на каблуках в нарядных пальто и платьях. Их по-городскому одетые дети гуляют в парках, играют в песочницах. Не то что Женька, которая кувыркается с мальчишками по горе, по мягкой траве, с гиканьем и визгом носится в догонялки с ребятами, бегает босиком, хоть бабушка ей и не разрешает.


- Пошто это ты всё босиком, да босиком, ишь, ноги каки грязные, - огорчённо вопрошает она. – Вон, Маринка и Ирочка в туфельках, да носочках ходят. А ты, как девка деревенская, всё босиком бегаешь, лапы-то себе растопчешь... Кто тебя потом замуж возьмёт?


Женька давно и хорошо усвоила, что в сравнении с Мариной и Ирочкой она проигрывает по всем статьям. Это печалило Женьку. Она чувствовала себя бедной бестолковой родственницей на фоне двоюродных сестёр аристократок. Но, всё равно, ей так не терпелось посмотреть хоть одним глазком на них -  красиво одетых, хорошо воспитанных! Они были недосягаемы, как принцессы из сказки, гости из яркого мира. Сестрам хотелось подражать и брать с них пример. Женька тайно ими восхищалась, и мечтала хоть капельку стать на них похожей.


Давно облетела черёмуха, гуляя лепестковой метелью по улицам и закоулкам. В весёлом синем небе громоздились белые кипы облаков. В доме с утра открывали окна и двери, и душистая свежесть летнего утра смешивалось с запахом кофе и пирогов. Уже отцветала сирень, и одуванчики стояли в траве, как белые пушистые фонарики. Ребята, набрав одуванчиков побольше, дурачились; с хохотом и визгом сдувая с них невесомые нимбы в лица друг другу. Сдув, бились стеблями до тех пор, пока лысому одувану голову не снесут. Стебли одуванчиков - гладкие, перламутрово блестящие на изломе истекали горьким липким молоком.


Долго тянулось для Женьки время, пока она ждала приезда родителей. Тягостное ожидание разнообразил клещ, укусивший Женьку не куда-нибудь, а в мягкое место. В доме начался переполох. Баба Маня хваталась за сердце – а вдруг клещ энцефалитный! Тогда горя не оберешься. Но, слава богу, всё обошлось. Очень кстати в гости приехала незаменимая кока Зоя. Она извлекла гнусное и опасное насекомое из Женькиной ягодицы, и немедленно обезвредила его.

 
Зато Женька осуществила давно задуманное желание. Как-то днём она бесцельно слонялась по двору и придумывала себе занятие. Пошла посмотрела, как живут жёлтые пушистые цыплята в маленьком загоне, покрытом сверху сеткой. Цыплята росли на глазах. Они бегали по травке-пупавке, что-то пищали и наперебой лезли клевать пшено, которое Женька сыпала им. От этих милых пушистых шариков глаз невозможно было оторвать.


А вот с подросшим поросёнком общаться стало неинтересно. Он давно уже перестал походить на грудного ребёночка. Поросёнок набирал вес и неотвратимо превращался в наглого хряка. Он щурил свои маленькие хитрые глазёнки, прикрывал их длинными белёсыми ресницами и всё время подсматривал из-под них. Сопел и хрюкал, плотоядно поводя мокрым бледным пятаком, всё время тёрся и скоблился боками о шершавые доски.

 
Дни настали тёплые, ворота во двор были открыты настежь. Женька слегка заскучала, стоя в воротах и раздумывая, куда бы податься. Она глядела на зеленеющую гору, на луг под ней, на дом Поповых. Присматривалась, не шевельнулась ли в одном из окон занавеска? Может, пришли домой из леса Поповы? Нет, показалось. Скучно играть одной...


В это время в своей клетке завозился поросёнок Борька, послышалось требовательное хрюканье. Женька, заложив руки за спину, прошлась несколько раз взад и вперёд, задумчиво глядя на юного хряка. Что-то он ей напоминал. На что-то он был похож... Вспомнила – на бомбу! Такие же толстобокие бомбы рисовали в газетных карикатурах и в журнале «Крокодил», когда высмеивали происки империализма. И Женьке внезапно захотелось прокатиться на живой хрюкающей бомбе. Так сильно захотелось, что противиться этому желанию она уже не смогла. Тогда Женька оценивающе присмотрелась; достаточно ли вырос свин, выдержит ли её вес? Решила, что – да, в самый раз, её размерчик, и отворила поросёнку дверь загона.


Тот недоверчиво хрюкнул, постоял немного, потом вышел, стуча копытцами, кося на Женьку взглядом малолетнего двоечника. Женька разбежалась, чтобы запрыгнуть на него. Но не тут-то было. Хряк оказался неожиданно резвым. Плюхнулась она вместо Борькиной спины на серые дворовые бревна. Поросёнок же, одурев от страха завизжал так пронзительно, как последние ябеды не визжат, и пулей вылетел со двора. Женька помчалась за ним, он от неё.


Славно они тогда побегали! Иногда, пусть в неравной борьбе, но ей удавалось ухватиться за эту свинью, которая верещала так, что закладывало уши. И тогда поросёнок зигзагами волок на себе Женьку, всё время спадающую с его круглой спины.  Хряк не хотел играть в лошадки, и взбрыкивал. Женька цеплялась за поросёнка изо всех сил, но тот как снаряд, тугой и тяжёлый развил своими коротенькими ножками бешеную скорость. Он то с силой кидался из стороны в сторону, то скакал кругами. Женькины руки скользили по жёсткой щетине на крутых свиных боках, и она с размаху падала со своего «коня» на землю. Потом снова догоняла, и пыталась запрыгнуть на него, как на мокрый надувной круг.


Когда Женьке ценой неимоверных усилий всё-таки удалось оседлать его, вредный поросенок обделался прямо на ходу, но скорости не сбавил. В конце концов, он вынес её на своем туловище на гору, куда от его визга уже сбежались люди. Бесcтыдно сбросил Женьку в пыль на виду у всех, и воя тонким старушачьим голосом, стремительно умчался, вздымая дорожную пыль.


 Женька, прихрамывая поднялась после позорного падения. Отряхнула пыль, и похромала, окружённая сверстниками, в баню. Надо было поскорее отмыться от свинячьего дерьма. Она старалась не думать, что скажет бабушка.


Бабушку, впрочем, уже известили, и та, почти теряя сознание от содеянного Женькой, только и успела сказать плачущим голосом:
- Охти мне! Да пошто же ты у меня такая поперёшна-а-я! Все девочки и мальчики скромные, послу-у-шные, а ты у нас пошто така своебышна-то? Вон чо выдумала, на поросёнке кататься, он те, кобыла, ли чо ли? – и, на ходу завязывая платок, бегом кинулась на поиски подсвинка, гуляюшего теперь, как вольный казак, по пыльным газонам районного центра.

 
Поросёнок вернулся на удивление быстро, похоже, сам дорогу нашёл. Рыло у него было очень довольное. Не все же в загоне сидеть, зимы дожидаться, вот и побегал, поразмялся. Женьку слегка пожурили, да и только. Дед неопределенно хмыкнул, отправляя в рот тяжёлую серебряную ложку с разваренной домашней лапшой – это значило, что внучка здорово его насмешила.


                Г О С Т И   П Р И Е Х А Л И
 

У Женьки на руке, выше запястья, вскочил самый настоящий нарыв. Сначала он был красным, потом вырос и немного посинел. Рос, рос - и стал сине-фиолетовым, из-под истончившейся кожи зловеще просвечивала белым вершинка. Доктор посмотрел на этот нарывище и сказал, что попробуют обойтись без операции. Скорее всего фурункул сам прорвётся. Сделал перевязку и строго настрого запретил чесать и вообще трогать, чтобы не занести инфекцию. Женьке очень нравилось иностранное название – фурункул, и ещё нравилось, что ни у кого такого не фурункула нет, а у неё – есть! Ребята смотрели на Женькин фурункул и только головы почёсывали, уж больно здоровый получился... Завидовали!


Вскоре должен был приехать дядя Коля со своей женой Милей и двоюродными Женькиными сестрами – Мариной и Ириной. Пришла телеграмма: «Встречайте, будем через неделю». Они ехали поездом с Дальнего Востока, а это очень далеко. Бабушка с дедушкой ждали их с нетерпением, а Женька еще и с волнением и трепетом. Баба Маня стала прибираться и так в чистом доме и готовить какую-то особенную еду. Дедушка бегал в магазин по бабушкиному заказу, носил воду в дом и в баню, колол дрова; потом устал и занялся рыболовными снастями. Женька уплотнялась: складывала вещи в своем шкафу на одну полку, освобождала место сестрам. Все готовились к встрече дорогих гостей.


И вот, этот долгожданный день настал. Дедушка договорился с дядей Антоном насчёт мотоцикла с коляской, не тащить же на себе чемоданы, и отправился на вокзал. Бабу Маню с Женькой оставил дожидаться дома. Бабушка не находила себе места от предвкушения встречи. В сотый раз хваталась протирать фотографии на комоде и подметать мостки перед входом. Женьку она отправила гулять, чтобы не путалась под ногами.

 
На улице стояла жара. Над резным диваном у палисадника свесила ветки черёмуха, в зелёной листве наливались соком тёмные ягоды. С речки доносились радостные вопли мальчишек, плавающих на чёрных надувных камерах. Наряженная в новое ситцевое платье и голубые сандалии, Женька поглядывала на мальчишек с завистью. Но далеко уходить было нельзя, а то гостей пропустишь. От скуки она залезла на скрипучую деревянную калитку в палисадник, полный разных цветов, и качалась на ней – туда-сюда, туда-сюда... И вдруг нечаянно задела рукой за серую, выбеленную дождями и морозами, штакетину. Шершавое дерево лишь слегка чиркнуло по её руке, но Женькина гордость – фурункул, прорвался. Из него, как из тюбика с зубной пастой полез густой жёлтый гной. Больно совсем не было. Было и противно, и интересно. Женька поднажала, гной брызнул и пошёл наружу. Он выходил и выходил, всё не кончался. Женька вытирала его подорожником, и, как заворожённая смотрела на уменьшающийся в размерах шишак на руке. Уже пошла кровь и стало больно давить, и именно в эту минуту Женька услышала над собой весёлые голоса. Она подняла голову и увидела обступивших её людей. Ой! Она тут со своим чирьем про всё забыла, а гости – тут как тут, уже приехали. Вот опозорилась-то!!! И Женька поскорее спрятала руку за спину, пока никто не увидел.


 Подняла голову и обомлела. Перед ней стоял сам дядя Коля! Любовь вспыхнула в Женькиной душе с первого взгляда. Ещё бы! Красавец со сросшимися бровями. Глаз не оторвать! В синей лётной форме, в фуражке набекрень, с чёрными усиками. В глазах черти пляшут, смеётся.
- Ну, где тут моя племянница Евгения? Давай знакомиться!


Рядом стоит счастливый до неузнаваемости, деда Саша. Глядит на своего Николая влюблёнными глазами; рот то открывает, то закрывает – так улыбается. Рядом тётя Миля. Красивая, волосы каштановые, вьются. Стрижка модная, платье тоже модное.
У Женьки пропал дар речи, она забыла про свой недодавленный фурункул. И во все глаза глядела на тётю Милю, Эмилию. Какие у неё туфли!  Вот это да! Остроносые, белые, на тонюсеньких каблучках. Здесь, в Шале, таких никто и не видел.


- Вот, гляди, Женька, - сказал дед, - это Мариночка, а это – Иринка, играть вместе будете, набегаетесь ещё.
Женька перевела взгляд и увидела девочек.  Женька навоображала их себе совсем другими. В её фантазиях они были похожи на сказочных принцесс, а сейчас перед ней стояли обыкновенные девочки. Только одеты они были очень красиво и не по-здешнему.


 Тут послышались задушенные крики. С хлопаньем рук по бёдрам, с радостными возгласами из дома выбежала, прихрамывая, торопясь, и едва не падая с лестницы, баба Маня.
- О-охти мнече-еньки! Да кто это к нам приеха-а-л!


И начались слезы и обьятия с поцелуями, невнятные восклицания и вопросы. И всплёскиванья рук:
 - Да какие все большие выросли, да красивые!  Да что же это! Вы все ведь голодные с дороги-то, - приговаривала баба Маня - а я, дура старая, в дом не зову...
- Отец, да чемоданы-то где? У Антона в коляске? Антон пошто ещё не приехал-то?


В это время из-за горы послышалось тарахтение мотора, и через минуту дядя Антон в облаке сизого вонючего дыма подрулил на своём мотоцикле. Большие новенькие чемоданы горой лежали в коляске.


- Где тебя черти носят? – с чувством выговаривала ему переволновавшаяся баба Маня, -  Я уж вся испереживалась! Здумала, может перевернулся Антон где, со своим мотоциклом-то...
- Типун тебе на язык, Маруся! Не перевернулся, а завернулся я. В магазин завернул, то есть.
- В магазин заезжал, ли чо ли? – буркнул дед.
- Ну да, Никандрыч.  Задержался, конечно, в магазин заезжал, а вдруг не хватит...
-Да пошто вы всё на улице-то? Пойдём в дом-от! – уже с лестницы кричала бабушка – на столе-то всё уж простыло...


Шумной толпой все повалили в дом. Ну и пошло-поехало. Стол был накрыт, в печке томились ждущие очереди яства. Сразу выстроилась очередь к рукомойнику. Тётя Миля с дядей Колей зачем-то сразу пошли открывать чемоданы, доставать подарки. Дом мгновенно наполнился нездешними красивыми запахами. Все радостно говорили, перебивая друг друга.

 
Женьку послали в дом напротив за дядей Ваней с тётей Валей. Как же, школьные друзья дяди Коли и тёти Мили! Они уже сидели наготове, непривычно нарядно одетые, ждали, когда позовут. Пришли взволнованные, крепко обнимались, отстранялись, всматриваясь друг другу в лицо. Старались понять – что же изменилось в лицах, знакомых им с рождения? Откуда-то взялись новые гости, каких Женька и не видела никогда. Она залезла в уголок между шкафом и кроватью, чтобы её не затоптали, и восхищённо смотрела во все глаза на оживлённую кутерьму.


Какой-то счастливый вихрь долгожданной радости, восторга крутился и шумел в сразу ставшем маленьким бабушкином доме. Какие все были красивые и весёлые, как молодо светились у них глаза. Наконец баба Маня насилу усадила гостей за стол. Женьку пристроила рядом с собой, поближе к выходу, чтобы на кухню было поближе бегать. И началось.

 
Ели пельмени, пироги с рыбой, пироги с курагой, с черёмухой. Запивали кто беленьким, кто красненьким. Шутили, смеялись, кричали. Были и тосты, и воспоминания, и поцелуи. Потом запели, откуда-то появилась гармошка, дядя Ваня растянул меха и заиграл. Всей гурьбой вышли на улицу, начались танцы. Сбежались соседи, смотрели, здоровались, обнимались, чокались. Такое началось веселье!


                Р О Д С Т В Е Н Н И К И


Детей отослали играть, чтобы не мешали взрослым. Женька осталась наедине с Маринкой и Иринкой, стесняясь, исподлобья смотрела на них. Марина была взрослой девочкой, ей было уже двенадцать лет. Порывшись в чемодане, она нашла спортивный костюм, кеды, быстро переоделась, и не обращая внимания на младших сестёр, убежала. Пошла повидаться к соседям, к своим старым друзьям и подружкам.
Девочки остались вдвоём. Женька первой нарушила молчание, всё-таки она была принимающей стороной.


- А сколько тебе лет, Ирка? Мне уже семь!
- Не Ирка, а Ирина, - отрезала двоюродная сестра.


Женька, конечно, знала, что «Ирка», «Женька», «Танька» говорить нехорошо. И мама, и бабушка всё время её поправляли. Но так уж принято у детей, все ребята так зовут друг друга, когда играют в вышибалы или, в войну. Например: «Сашка, давай быстрей!», «Серёжка, бей правее!», «Танька, выходи!». И никто не обижается, так ведь короче и проще. Ну-ка, Женька скажет: «Саша, не можешь ли ты побыстрее добежать вон до того дерева?», или «Галина, выходи, я тебя жду возле дома» - что про неё подумают? Подумают, что Женька рехнулась. Конечно, взрослые обращаются к ней иначе: Женя, Женюшка, Женечка, Евгения - но то взрослые. А все ребята зовут её Женькой, что же тут обидного? Ответ двоюродной сестрички озадачил её.  Женьке стало стыдно, что она такая неотёсаная. Она даже вспотела.


- Вот опозорилась... Скажет еще, «вот деревня какая!», – подумала она. – А всё равно противная. Могла и по-другому сказать...
Подумав, Женька решила не связываться, и ещё раз вежливо спросила:
- Ну, сколько тебе лет, Ирина?
- Шесть, а тебе?
- А мне уже семь, я в этом году в школу пойду!
- Ну и иди, а мне и так хорошо, - равнодушно ответила Иринка.


Своим ответом она совсем сбила Женьку с толку. Так обидно никто из знакомых ребят с ней не разговаривал. Они могли с мальчишками подраться, но потом мирились. Да и вообще, все мальчишки драчуны, зачем на них обижаться, если можно сдачи дать... А девочки все были хорошие, даже капризная Люська, но она просто пока совсем маленькая.


Женька с интересом рассматривала Иринку. Та была одета в хорошенькую пуховую кофточку, из-под которой выглядывала светлая плиссированная юбочка. На ногах у Иринки поблёскивали лаковые красные туфли. И ещё на ней были надеты разноцветные эластичные колготки! Женька таких и не видела никогда. Все дети носили хлопчатобумажные носки и чулки. Даже баба Маня. Она приходила в магазин и просила:
- Дай-ко, Люба, мне простые чулки!
И Люба выдавала ей коричневые толстенькие чулочки, сложенные в шуршащий целлофан.

 Мама носила капроновые чулки со стрелкой и тёмной пяткой. Она пристёгивала их к поясу резинками. Но у Иринки вся одежда была какой-то другой, не такой, как у Женьки. Хоть баба Маня одела её в новое платье (даже складки на сгибах ещё не разошлись), оно в подмётки не годилось Иринкиной одежде. Всё надетое на ней казалось особенным и дорогим. Волосы коротко подстрижены, как у мальчика, у них в Шале никто так не стригся. Иринка была такой ухоженной и красивой девочкой, будто сошла с блестящей журнальной картинки. Но Женьке дружить с ней почему-то расхотелось.


- А эту картину моя мама вышивала! Мы вообще её с собой заберём, – капризно заявила Иринка, – и показала на вышитую крестиком картину.
Вот это был удар. Женька так привыкла к тому, что всё, что находится в бабушкином доме – неприкосновенно, и всегда останется на своих местах. И вообще, она полюбила эту вышитую девушку, пусть даже и кривоватую на личико. И вовсе не хотела, чтобы её у них забирали. А тут такое...


- Ну и забирайте, мне-то что, всё равно у неё морда кривая! – грубо отплатила Женька.
- Фу-у... Не морда, а лицо! – сморщилась Иринка. - И вообще, мой папа лётчик, а твой папа кто? – заносчиво спросила она.


Женька опять растерялась. Честно говоря, она толком и не знала, кем работает её папа. Знала только, что он – Герой Советского Союза. Да и не понимала, зачем хвастаться, ведь все знают, что дядя Коля – военный лётчик. Она уже и так всем сердцем обожала чернобрового Иринкиного папу.


- Давай, пойдем к Поповым, - предложила она, чтобы не оставаться с сестричкой наедине, - поиграем там во что-нибудь. Или - побежали на речку, там ребята купаются. Или может на огород?  Ты же ещё его не видела.


Ирка поломалась немного и выбрала огород. Шла аккуратно, чтоб не испачкать красивые туфельки. Женька вырвала из тёплой грядки самую жёлтую репку, прополоскала в кадушке с дождевой водой, и протянула Иринке. Есть предложенную Женькой репку Ирина побрезговала и наотрез отказалась. Женька сгрызла её сама, и ломая голову, чем же занять Иринку, повела сестру к Поповым. Ребята обрадовались нарядной гостье. Иринка важно отвечала на восторженные расспросы о житье-бытье на самом Дальнем Востоке. А когда Женька вдруг вспомнила, и стала рассказывать про свой прорвавшийся нарыв, Иринка сморщила нос, зажмурила глаза, и сказала плачущим голосом:
- Ой! Как противно... Меня сейчас, кажется, вырвет!


 Женьке вдруг стало жарко от стыда, что она как дура, про свои отвратительные болячки рассказывает. Она покраснела и замолчала. Умница Танюшка позвала ребят играть в прятки, и Женьке понемногу стало легче. Но гадкий осадок остался.
Зато дома их ждала приятная неожиданность. Постель всем девочкам бабушка устроила не на кровати, а на полу. Вместо матрасов положила тулупы, застелила простынями, накидала пышных подушек. Три сестры сладко заснули рядом. Когда Женькина голова сползала с мягкого бока тёплой подушки, то щёку ей щекотал коричневый завиток изнанки тулупа, пахнувший овечкой.


Праздничное настроение в доме с приездом гостей только разгоралось. В стеклянной горке стояла ваза с обожаемым Женькой «безе». Это лакомство было «для гостей». Бабушка строго-настрого запретила Женьке даже подходить к нему, зная внучкино пристрастие к сладкому.
- Нельзя, я сказала! Для гостей стоит. Ты-то уж наелась, а они ещё нет. Знаю я тебя, только разреши – всё повытаскашь...


Приехали новые гости из Свердловска и привезли в подарок много черешни - килограмма три. Женька на Кубани эту черешню ела сколько её душа пожелает. Мама всегда покупала им с Вовкой разные фрукты и ягоды. Там же всего этого много. Можно и бесплатно с деревьев есть. В Шале пока черешню не продавали. Привезённой в подарок черешни на всех едва хватало. Уж слишком много было желающих попробовать блестящие ягоды. Поэтому баба Маня разложила черешню каждому на блюдечко и подала с улыбкой:
- Кушайте, пожалуйста!


 Женьке досталось меньше всех. Да и ягодки попались самые мелкие и корявые. Она обиделась было на бабушку, скуксилась. Но баба Маня сердито дёрнув её в сторону, прошептала:
- Ты пошто это обижаешься-то? Что осталось, тебе и положила. Они ведь гости, им получше дать надо. Мы хозяева, нам и так сойдет. Потом поешь, вот уедут они, дак я тебе куплю.  Ешь, сколько захочешь. Сейчас будь хорошей девочкой, поди вон к Ирке. А то тоже вон - сидит...  Надулась на что-то, как мышь на крупу.


То, что её тоже считают хозяйкой, Женьке понравилось. Она пошла развлекать вечно недовольную Ирку. Обращалась к ней как положено – Иринка. Быть хозяйкой - дело неблагодарное. Женька потом не один раз испытала это на своей шкуре.

 
Вот все пошли в гости к родственникам тёти Мили. Женька тоже вприпрыжку побежала одевать чистое платьице, в гости ведь! А баба Маня тут как тут:
- Ты куда это наряжашься-то? В гости? В каки-таки гости? Дак они тебя там ждут, ли чо ли? Это Коля с Милей, да Маринка с Иринкой им родственники, а ты - с какого боку припёка? Дома останешься, вон с ребятишками Поповыми поиграешь. Домовничай тут давай.


Вот и весь разговор. Обидно до слёз. А ведь раньше они с бабушкой и дедом ходили в эти же самые гости, и Женьке, между прочим, всегда были рады! А сейчас, видите ли, «родственникам между собой поговорить надо, давно не виделись, а ты им, Женюшка, мешать будешь..." Обидно! Но справедливо, как всегда у бабушки. Правда жизни.


После приезда дяди Коли, гости стали приходить и приезжать чуть не каждый день. Всем хотелось встретиться. Ведь такая оказия хорошая вышла, а то ко-огда еще повидаешься... Гостей ждали, встречали с восторгом:
 - Ой, да кто это?! Да неужто! Сколько лет, сколько зим! Да что же вы стоите! Проходите в дом, пожалуйста. Ой, да милые вы мои! И мы соскучились! Да хорошо-то как, что приехали! Дай, я тебя поцелую! Ну-ко, давай обнимемся!


Вот и устраивались гости плотным рядком на Женькином диване да на гнутых венских стульях за круглым столом. Сияли лицами, угощались, выпивали, пели песни - праздновали нежданную встречу. Уютно было сидеть в круге света под шёлковым оранжевым абажуром – ведь все люди были здесь родными. Вот и сейчас бабушка торопилась подать на стол блюда с пирогами. Дымился чай в чашках. Это тёти Милина родня пришла повидаться после долгой разлуки.


Во главе стола бабы Манина сватья, тёти Милина мама – баба Тоня. Милая старая круглолицая женщина с седой косой, обернутой вокруг головы. Закуталась в кофточку нежно-желтого цвета. Кофта пушистая, как цыплёнок, подарок привезли издалека - с Дальнего Востока. Вещь японская, дорогая – такую здесь не купишь. Дочка с зятем подарили.


Женька ещё раньше, когда они здесь жили с папой, мамой и Вовкой, ходила к бабе Тоне в гости. Ей нравилось бывать в её уютном, по-городскому устроенном доме. На всех подоконниках цвели белыми и розовыми цветами колючие кактусы. Баба Тоня тогда угощала их домашним тортом и разными другими вкусностями.


                С Т А Р Ы Й   П А Т Е Ф О Н
 

Старинное село Сылва до революции было красивым и богатым. Ещё Санкт-Петербург не построили, а здесь уже стояла среди дремучих лесов казачья крепостица. В эти глухие места стекались старообрядцы, уходя от тяжкой руки царя. Появились казённые заводы под присмотром самого Татищева. Затем купец Демидов поставил здесь железоделательный завод, вырыл пруды, построил плотины. Редкого качества железо сплавляли по реке Чусовой во все стороны света. Даже в Париж на выставку привозили сылвенское глянцевое железо «тоньше папиросной бумаги и прочности необыкновенной». Говорят, секрет железа был в том, что его парили берёзовыми вениками.


В те счастливые времена здесь шумели широкие ярмарки, не уступавшие Ирбитским. Приезжали с товаром купцы и зажиточные крестьяне со всего Урала. Торговали всем, что душа желает. На берегу заводского пруда стоял большой чудесный храм с высокой колокольней, отражаясь крестами и звонницей в воде. Возле храма раскинулся церковный сад; место, где гуляла молодёжь.


Революция и гражданская война разорили Сылву. Кончилась прежняя устоявшаяся жизнь. Началось другая. Для того, чтобы строить новую страну посылались лучшие молодые кадры из городов – идейные и верные партии люди.


 Давным-давно, когда баба Тоня была молодой девушкой, она жила в Петрограде на Выборгской стороне. После революции, потеряв родителей, вышла замуж за молодого рабочего Фёдора. Тот окончил рабфак, стал партийным работником на заводе. Партия послала молодого коммуниста создавать колхозы на Урале. Он поехал, не раздумывая. Как только устроился, вызвал к себе жену. Страшно было коренной петербурженке Тоне ехать в дремучую глушь, ведь она с детских лет привыкла к столичной жизни. Выросла в городской квартире с кухаркой и электрическим освещением. Училась в гимназии, гуляла по Невскому проспекту. Но муж есть муж, жена пойдет за ним, как нитка за иголкой.


Приехала и взялась за обустройство дома. Уютного, петербургского по укладу. Соседи, побывав у них в гостях, рассказывали, что мол, всё в доме не так, как у всех. Занавески по-другому висят, посуды на стол выставляет больно много, на што это? Вилки да ножи разные на стол кладёт – не знашь, каку и взять. Да, всё не так, не по нашему. Еда, опять же непривычная, но вкусно готовит женщина. Одевается, опять, по-городскому, красиво. Но несмотря на различия в образе жизни, к хорошо воспитанной, дружелюбной Антонине Алексеевне местные жители довольно скоро привыкли и признали за свою.


На Урале один за другим у них родилось трое ребятишек. Детей назвали в духе Коминтерна - немецкими именами: Генрих, Валентин и Эмилия. Быт налаживался. Фёдор Акимович работал, не жалея сил и был на хорошем счету. Ему повезло, он успел уехать из Ленинграда ещё до убийства Кирова. Поэтому сталинские чистки его миновали. Но от судьбы всё равно не уйдёшь.


В тридцать седьмом году пришёл приказ снести церковь. Время было строгое, приказы не обсуждались. Но Фёдор Акимович медлил с исполнением. К нему кинулись со всех сторон жители с просьбами и мольбами не рушить храма.

 
Старообрядческий храм был единственным в этих краях. У старообрядцев храмы были запрещены с петровских времен, поэтому после смерти патриархов началось деление на разные толки. Сылвенский же храм был благословлен православной русинской церковью, которая находилась тогда на земле Австрии. Много раз к русинским священникам отправлялись гонцы с просьбой дать им патриарха. С большим трудом удалось получить благословление и построить прекрасную церковь в Сылве. Жители получили храм и вскоре Сылва стала центром старообрядчества, так как верующие по «древлему» православию стекались туда со всей Российской Империи. Потому прихожане часто говорили, что они «австрийской» веры. Был учрёжден мощный надзор полиции над храмом и самой Сылвой. Оттого-то для людей, выстрадавших свою святыню и чтивших её стало ужасом и катастрофой грядущее разрушение храма.


 Фёдору Акимовичу и самому страшно было отдавать приказ. В детстве он верил в Бога. Однако высшее начальство ожидало исполнения. Всё, что он смог сделать, это затянуть время, чтобы люди успели вынести иконы, церковную утварь, святые книги и унести их, чтобы сохранить до лучших времён.


 Целиком храм, по счастью не разрушили, свалили только колокольню, да скинули кресты и колокола, и отдали их в переплавку. То, что осталось от храма, пошло под гараж для колхозных грузовиков и тракторов.


На Фёдора Акимовича кто-то написал донос. Его арестовали, как врага народа, и пошёл он умирать в лагеря. Вот ведь как бывает, хоть и спасся от сталинских чисток в Ленинграде, но судьба его и на далёком Урале нашла.


 Всем на удивление, он выжил в страшных лагерях. После смерти Сталина Фёдора Акимовича реабилитировали, и он вернулся домой. Больной, цинготный, с язвой желудка – но живой.


 Его старший сын, Валентин, в тот день вернувшись из школы, даже не захотел увидеть отца. Он хлопнул дверью - и убежал из дома. Сын возненавидел отца и отрёкся от него, потому что тот – враг народа.


 Едва живого, Фёдора Акимовича увезли в Москву и положили в больницу. Власти вспомнили его былые заслуги перед Родиной. Там в больнице он и умер. Похоронили его в Москве, но сейчас и могилы той не существует, потому что кладбищенская земля пошла под новостройки. Так что ничего от Федора Акимовича не осталось, кроме взрослых, выросших без отца детей, да старой, по-прежнему любящей жены. Остался ещё сундук со старыми вещами, когда-то привезёнными на Урал из Ленинграда - дорогими сердцу осколками былой жизни.


 Хранились эти «осколки» в закромах у бабы Мани, спрятанные от греха подальше. Когда в доме Фёдора Акимовича и Антонины Алексеевны велись обыски, вещи забрала и спрятала на чердаке бабушка. Так, никому не нужные, они там и остались.
Чего там только не было. Старые, еще времен нэпа, фарфоровые статуэтки, посуда. Петербургские платья из вискозного шёлка с чёрно-белыми воланами и хвостами - длинные и скользкие. Маленькие шляпки и обувь на странных каблуках-рюмочках. Скукоженные длинные и короткие перчатки. Пара смешных сумочек-«ридикюль».
Там же, на «вышке», вместе с тяжёлой стопкой пыльных пластинок, скрывался и старый патефон. Это был Женькин любимец - волшебник, говорящий и поющий голосами давнего прошлого. Иногда бабушка уступала Женькиным просьбам и разрешала послушать песни. Она доставала с чердака и приносила механическую машину вниз, в комнату – чтобы обтереть с неё пыль и заодно проверить, работает ли ещё? Открывалась тёмно-синяя прямоугольная коробка, мягкой тряпочкой протиралось нутро. Только затем из пожелтевшего бумажного конверта с круглой дыркой, вынималась тяжёленькая чёрная пластинка.


 Чтобы не мешать бабушке, чемоданчик с патефоном Женька, изогнувшись от тяжести выносила на улицу. Осторожно, чтобы не стукнуть ставила его на горячий от солнца деревянный диван под старой черёмухой. В знойной тишине гудели пчёлы, пахло черёмуховыми листьями и тёплой землёй. Женька вставляла в боковое отверстие чемоданчика съёмную ручку, крутила её – заводила патефон. Потом, не торопясь, выбирала пластинку, ставила на крутящийся фетровый круг. Приспосабливала на пластинку округлую загогулину никелированного рычага с иглой и слушала, затаив дыхание. Патефон не просто издавал слегка надтреснутые звуки – это были голоса из прошлого.


Удивительные были песни детства у Женьки. Она знала наизусть «Кукараччу», причем в её оригинальном исполнении, годов, наверное, двадцатых.  Распевала Женька про «молодых смелых ребят, которые на заре уходят в поход». Была песня про Отважного Капитана, и ещё много разных, особенно любимых Женькой, военных маршей.  На звуки патефона прибегали Женькины босоногие друзья. По очереди ставили любимую музыку. Сквозь шуршание заезженных пластинок и еле слышный скрип патефонной иглы пели им нездешние голоса. Украдкой слушали, стеснясь и краснея, отрывок из «Анны Карениной», где та признаётся, что беременна. Музыка давно ушедшего времени разносилось с деревянного дивана, где стоял патефон, над черёмухой, крышами, речкой, луговыми травами.


Этот патефон начинал петь и говорить в довоенном Ленинграде. Какие люди слушали эти пластинки и танцевали под них? Конечно, они по-другому жили, по-другому говорили. Патефон играл для военных в фуражках и начищенных сапогах, для галантных мужчин в шляпах и галстуках, для милых и весёлых женщин... Их мир остался в прошлом. Лишь далёкие голоса оттуда пробиваются сквозь помехи времени к нам, искажённо звучат сквозь шуршание тронутой ржавчиной иглы.


                Л И З А,  Э М И Л И Я,   Н И К О Л А Й
 

Дети Фёдора Акимовича и Антонины Алексеевны, несмотря на постигшую их дом беду, выросли шумными и куражными. Хоть родились и выросли они в селе - братья и сестра одевались и говорили по-городскому. Иначе быть и не могло, ведь их воспитывала коренная петербурженка Антонина Алексеевна. Братья учились в институтах и считались завидными женихами. Младшая Эмилия была особенно хороша. Бровь с надломом, глаза с поволокой... Любого с ума сведёт! Женька с восхищением рассматривала старые альбомы, никак не могла наглядеться на тётю Милю.

 
Вот школьная фотография: на ней ученики старшего класса. Почти все плохо, бедно одеты. Да и как иначе - время-то послевоенное, сорок шестой год. В центре стоят трое молодых людей: две девушки и молодой человек. Парень очень красив, и похоже отлично знает про это. Он в лётной форме, фуражка лихо, по-казацки сдвинута набок, под чёрными бровями озорно смеются глаза. Это Николай, дядя Коля. Справа и слева от него красивые, как кинозвёзды тех лет, девушки. На них платья с высокими плечами, кокетливые белые воротнички. Одна девушка - блондинка, другая шатенка. Их волосы валиком подобранные надо лбом, спускаются на плечи пушистой завитой волной. У той и другой нежные лица. Обе одинаково склонили головы к юноше. Но разница всё же есть. Белокурая Лиза по-настоящему влюблена в Николая, а Эмилия, вся в каштановых локонах – дразнит его.


- Бабушка, - спросила Женька, - а почему дядя Коля в школе учится, а форма у него, как у лётчика? И тетя Миля одета, как взрослая?
- Дак ведь тогда в школе формы-то не было. Какая форма, если война? У кого что есть, тот то и одевал, - отвечала бабушка.
 - Милька-то пошто такая вся нарядная? Сватья хорошо шила. Машинка швейная у неё была, выкройки хорошие. Да и городская она, из самого Ленинграда приехала, понимала в одёже-то. Вот и Милька от неё научилась. Лизка тоже отставать не хотела, Николай-то ей нравился с самого детства. Любила она его очень, вот как! Да и он-то на неё эдак смотрел... Мы уж с отцом думали, может и поженим их когда.

 
 Да потом в их школу Милька пришла. Тут Коля и растерялся, кого выбрать-то... И та красавица, и эта хороша. Мне-то Лиза больше нравилась, спокойная, ласковая, послушная, не то что ты, поперёшная. Но Лиза к Коле тянулась, а Милька нос от него воротила. Вот Коля и стал за Милькой ухлёстывать. Как, мол так, пошто это она на меня не глядит… Они ить, Миля да Лизавета, подружками были закадычными. Хоть и тяжело жилось, а молодые, красиво одеться-то хотелось. Сватья-то им обеим и шила. Много одёжи не было, конечно, всё в обрез, но на праздник наряжались. У Мильки новое платье, так и у Лизы платье, у Лизаветы туфли новые, дак и Мильке вынь да положь. Туфли-то тогда берегли, по праздникам больше одевали. Где взять-то? Только-только ведь война кончилась. Вот, говорю, ровные они были, вроде как сестры. Смотри-ко, - и баба Маня показала пальцем на фотографию, - и рост один, и фигуры ровно с одной мерки сняты.


- А Коле форму мы на базаре купили. В Свердловск ездили. Он ведь в войну-то на фронт убегал! Да-а, убегал, неодинова! Сколько, нали? Раза три или четыре его ловили-то, вот как. Воевать шибко хотел, да возвращали, мал ещё, дескать. И всё в лётчики рвался. А потом война кончилась, дак он чуть не плакал, что не успел повоевать. Люди вокруг радуются, а он ревёт. Вот комедия-то...


Да и понятно, почему. Брат-то мой младший, Саша – он ведь военным лётчиком был, асом. До войны ещё летал. Как же! В московских газетах карточки его печатали, вот! Все наши ребята из-за него в лётное училище собирались поступать. И Юра, и Федя. Но Николай, - тот совсем с ума сошел. «Хочу, - говорит лётчиком быть – и буду!». Вот и всё! Отец и купил ему форму-то у одного летчика в Свердловске на базаре. И фуражку тоже. Привёз, спрятал сначала, а на выпускной-то и показал ему. У-у, как Николай скакал-то от радости. С тех пор и не снимал, пока в лётное училище не поступил, а там уж и настоящую выдали.


- А как они с тётей Милей поженились, бабушка?
- Ну дак как? Как все, поженились и поженились. В последнем классе-то в школе влюбился в Мильку без памяти, да объяснился. Милька-то ещё кочевряжилась, пока то да сё.  А Лиза, как увидела, что Николай на неё, только как на подружку смотрит, так чуть жизни не лишилась. Такой удар для неё был… Но потом, ничего, отошла понемногу. И с Милькой дружила, да уже не так, конечно, как раньше... Печальная такая стала. Коля учиться уехал в лётное училище, ну и девки тоже разъехались. Лиза на учителя пошла учиться, а Милька на библиотекаря. Жила там, в общежитии, горячего ничего не ела, всё всухомятку, да ещё курить начала.


- Кури-ить?! Она же сейчас не курит! – изумилась Женька. В те времена курящая женщина на Урале была такой же редкостью, как негр.
- Дак, не курит, коне-е-шно... Докурилась, потому что. Туберкулез курением-то заработала, вон как!


 А то приедет из Свердловска-то на каникулы, придёт к нам в гости, вот и сидят они с дедом твоим, брагу пьют. Она усядется: чулки шёлковы, нога на ногу, сигаретки «гвоздики» покуривает. А дед-от твой ей только спички успевает подносить, тьфу, срамота! Ещё и прималындыват: «Манька, ещё браги принеси, Манька то, Манька сё!», будь ты проклят!  Я только и делаю, что в подпол лезу за брагой-то. Только вылезу, подам, дак опять лезть надо. – В бабушке проснулась старая обида, похожая на плохо скрываемую ревность. - Кака я ему Манька! Тьфу! В лесу родился, пеньку крестился, дедушка-то твой...  И щас вон, старый уж, а всё, как с пенька дришшет...


Вот Иван Денисович, родной дедушко-то твой - тот культурный был, никогда меня Манькой-то не называл. Все Маруся, Машенька, Манюшка. Тихий был, доброй, а уж из семьи-то хорошей какой! Один раз за всю жизнь чулком в меня кинул! Да и то я сама виновата была.


Женьке стало смешно. Присказку про чулок она выучила наизусть. Иван Денисович приходился ей родным дедом, но она его никогда не видела. А дед Александр Никандрович хоть и был по крови чужим, но являлся единственным дедом в Женькиной жизни. Она его любила и считала своим личным, а потому и родным дедушкой. А бабушкину способность одни и те же события оценивать по-разному, Женька знала и смутно догадывалась, что это, наверное, - большая женская мудрость.


- Ну, окончил, значит, Коля лётное училище, - продолжала бабушка свой рассказ, -  а Милька за это время уже и в больницах, и в санаториях полежать успела, исхудала вся. У-у-х, кака худюща-то стала, страсть! Но, конечно, откормили мы её, малость, к Колиному-то приезду.  Свадьбу играли здесь, на горе. Народищу пришло – тьма-тьмущая! А потом они в Грузию уехали. Николая туда служить послали. Колю-то, грузины за своего принимали, «на грузина ты, говорят, очень похож». Грузию Коля с Милей очень полюбили - люди там хорошие, добрые. В Грузии и Мариночка родилась, и Мильке там со здоровьем лучше стало. Воздух там горный, фрукты, мандарины всякие. Это они потом уж на Дальний Восток служить поехали. Там уже и Иринка появилась.


- А тетя Лиза, бабушка, она где?
- Лиза-то сюда больше не вернулась, тяжело конечно ей было всё это переживать. Она в Латвию уехала, в город Лиепаю, там и замуж вышла. Да незаладилось что-то с мужем, вот и разошлись. И детей нет. Учительницей там работает. Русский язык и литературу преподает. Редко приезжает, да может, нонче и приедет летом-то. Колю-то, думаю, она и сейчас не забыла, до сих пор, поди, любит.


Женька разглядывала ещё одну маленькую фотографию. На склоне холма, залитые солнцем стояли и сидели счастливые нарядные люди.


 Вот неразлучная троица: Лиза, Эмилия и Николай. Он в лётной форме, девушки в легких крепдешинах. Юные, красивые, весёлые. Рядом стоит бабушка; лицо встревоженное, худенькая, в стриженых волосах круглая гребёнка. Дед в сапогах и галифе. Глядит в объектив с непроницаемым лицом. Мягко улыбается в объектив Эмилина мама, Антонина Алексеевна.


Весельчак и шутник Валентин, брат Эмилии, похож на молодого Евтушенко. Он в  трикотажной шёлковой рубашка на молнии, писк моды и в широких штанах. Правой рукой Валентин крепко обнимает свою молодую жену. Жена из казачек; черноволосая, белолицая, с ярким румянцем. Платье на ней пёстрое, рукава фонариками. Широкополая светлая шляпа бросает лёгкую тень на строгое, прямо-таки, роковой красоты лицо. Блестит никелированными частями трофейный мотоцикл, на него картинно облокотился мужчина в кожаной фуражке.

 
За спинами счастливых людей – родные дали. Холмы, перелески, наивная речка Шаля петляет на лугу. Вдали виднеется лысая Булычёва гора. Над головой в светлом жарком небе -  летние высокие облака. Это - снимок на память.


Сейчас Николай и Эмилия умчатся на мотоцикле на вокзал, их увезёт человек в кожаной фуражке. А у тех, кто останется здесь, кончится прежняя жизнь. Начнётся другая, новая. Будет ли она лучше прежней? Кто знает... Когда ещё всем этим людям придется свидеться - неизвестно. Каждый день они будут понемногу меняться, а когда спустя годы им снова повезёт встретиться - они станут другими, уже не такими как сейчас. Всё будет другим. А бабушке на фотографии хочется, чтобы в жизни не было разлук. Чтобы жизнь продолжалась так же мирно и весело, под тёплым солнцем. Чтобы родные люди были вместе. Как на фотографии, где все живы и молоды, смеются и радуются друг-другу.


Но молодые всё равно уедут. Все, кто остался, разойдутся по домам. Праздник кончился, надо ждать нового. Лиза опять останется одна и вскоре уедет из родного дома.


Вот так и заканчиваются одни времена и начинаются другие. Хорошо, если фотограф успеет снять это мгновенье между прошлым и будущим.


Но, слава богу, бабушкина радость снова с ней. Ненаглядный Коля и Эмилия здесь, в родном доме. Живые, здоровые. Изменились конечно, стали старше, но всё равно – молодые и красивые. Девки у них хорошие растут, дом – полная чаша.


Вон сколько подарков навезли с Дальнего-то Востока. Одной чёрной осетровой икры трёхлитровую банку. Красной рыбы засоленной, опять же. Не меньше, чем на год хватит, а в яме на льду и дольше того пролежит...  Отрезы на платья. Деду –рубашки, да новую шелковую пижаму Коля привез. И Женьке подарок достался – красные туфельки, и такие баскущие! Жаль только, малы - жмут. Растоптала Женька ноги-то босиком. Хорошо, что Коле большую зарплату платят. Вон, у них на Дальнем Востоке-то пианино не купишь, так он тут, в Шале, для Маринки купил. Дорогущее! Дед опосля отправит им контейнером. Сейчас-то во дворе пусть постоит. Коля с Милькой на юг ещё поедут, отдыхать на Чёрное море. Только через месяц на Дальний Восток вернутся. Сщас-то они проездом к родителям заглянули. И то ладно, хоть повидались, девок показали, большими ли выросли.


Сидит баба Маня, смотрит на старую карточку, тихонько губами шевелит. Вспоминает, переживает. Опять глаза на мокром месте. А ведь всё хорошо, и жизнь настала спокойная, сытая, в магазинах всё есть. Все живы и здоровы. Вот и Финка с Сашей скоро приедут. Жаль, только, что с Колей да с Милей не увидятся. Коля-то, видать, раньше уедет.


А гости, вернувшись на родину, гуляют вовсю. Дядя Коля с тетей Милей дома почти и не бывают, всё время пропадают у друзей. То у одних, то у других. Как будто хотят впитать в себя всю любовь родных людей, всю память улиц и зелёных переулков, помнящих их босоногое детство.


                П Л О Х О Е    Н А С Т Р О Е Н И Е


Женька понемногу подружилась с Иринкой. Они вместе играли с соседскими ребятишками. Бегали босиком по мягкой траве, дружной ватагой ходили на поскотину за коровами. Дорога была неблизкой. Пока шли, громко пели хором разные хорошие песни. «Там вдали за рекой зажигались огни...» или «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца...» Поскотина – это такая большая загородка из жердей, туда пригоняют коров с пастбищ. Целый день они ходят по лугам и щиплют свежую траву, а когда устанут, пастухи с большими кнутами пригоняют их сюда. А уж из поскотины хозяева разбирают своих Девок и Зорек по домам. Забирать коров из поскотины, как правило, ходили дети.


Поначалу коровы казались Женьке большими и страшными. Со временем стало понятно, что они очень спокойные существа. Сами домой идут - дорогу знают. Нужно только иногда вицей подгонять. Ведь бывает так, что коровы, по-рассеяности, вдруг встанут и задумаются возле чужого забора. Нажёвывают сочную траву, потупя глаза с поволокой, и вздыхают о чём-то несбыточном. Иной раз, от избытка чувств, наверное, и замычат даже. Потом идут себе дальше не торопясь, отмахиваются грязными хвостами от назойливых мух.


 Если посмотреть на корову сзади, то ноги у неё смешные, прямо как у женщины на каблуках, от того и походка у неё, как у воображули. Идут коровы домой, поднимая облачка пыли, вкусно пахнут навозом и парным молоком. Золотое солнышко светит в спину, скоро закатится - тени от него длинные. Брякают ботала на шее у коров. Перед закатом свет розовый, тёплый. Трава как-то особо ярко зеленеет, светится даже. Щекочет босые пятки мягкая дорожная пыль. Коровы призывно мычат, подходя к дому. Навстречу уже спешит бабушка с краюхой хлеба с солью, приговаривая:
- Да матушка ты моя-а! Заходи давай, сейчас подою тебя, родимую! -  звякает подойник, плещется тёплая вода и бабушка вытирает тугое вымя чистой тряпочкой. Вот уже зазвенели тонкие струйки. Скоро баба Маня внесёт в избу полный подойник парного молока. Внучки в это время накрывают на стол: расставляют тарелки, каждому свою, любимую, раскладывают вилки и ложки.


Марина тоже обжилась в бабушкином дому. Несмотря на разницу в возрасте, девочки подружились и весело проводили время. Да и как тут заскучаешь? На горе в каждом доме полно ребятишек. Есть с кем побегать, поиграть, поговорить по душам.


 Дедушка повесил для них во дворе качели. Однажды он разбудил их рано утром и сказал громко и весело:
- Девки, хватит дрыхнуть, вставайте, я вам там во дворе качули повесил!


Девчонки так и прыснули. Качули! Надо же! Так и пошло: «Пошли на качулях кататься!». «Качули» были замечательные. Длиннющая широкая доска на толстых веревках. Можно качаться во все стороны, хоть сидя, хоть стоя, хоть лежа. На доску набивалось человек по восемь детей. Вот было здорово! Поздно вечером девочки укладывались спать на пол, на тулупы, и дом затихал. Тогда дядя Коля с тётей Милей, крадучись, выходили в тёмный двор, и качались там на качелях, как маленькие, смеясь и перешептываясь. На плечи жены дядя Коля заботливо накидывал свой офицерский китель.


Особенно хорошо было сидеть за столом большой дружной семьей. Ели окрошку и пирог с рыбой. Пили чай с пирогами, вареньем и конфетами. Все разговаривали, строили планы, смеялись, шутили. Взрослые воспитывали детей по ходу дела. И Женька смеялась вместе со всеми. Иногда, набравшись смелости, встревала в общий разговор.


Но внутри у неё, где-то по позвоночнику, поддувала струйка печального, жалкого холодка. На коленях у дяди Коли восседала Иринка. Тётя Миля обнимала за плечи Марину, та шептала ей что-то на ухо, и обе смеялись. Их было много, и им было хорошо вместе. Дядя Коля с тётей Милей, и их дочки Маринка с Иринкой - были одна дружная семья. А у Женьки семьи не было. Женька догадывалась, что мешает им, и стеснялась себя самой. Она стала чувствовать себя лишней в доме.


Женька честно старалась всем понравиться. Она пыталась не обижаться на Иринку. Восхищённо заглядывала в рот Марине. Тащила в «золотом» алюминиевом стаканчике, обжигаясь, горячую воду для бритья дяде Коле. С восторгом смотрела на тетю Милю, запоминая, как она говорит, как поворачивает голову, как качает ногой в остроносой туфельке. Как её обнимает дядя Коля, а она мелко смеётся и не спешит отстраниться.

 
С ней разговаривали вежливо, по-доброму. Гладили по голове. Угощали разными вкусностями. Но Женька знала, что она им - чужая девочка. Просто племянница, которую они раньше и в глаза не видели. Живёт здесь, ну и пусть живёт.

 
Поэтому Женька стала чаще уходить играть в дом напротив - к Поповым. Там Женька была своей в дощечку. Какой бы смешной и некрасиво одетой она не была, там ей всегда были рады. И Женька горячо любила всех Поповых – и детей и взрослых.
А здесь, несмотря на то, что дом был переполнен родственниками, ей почему-то, всё время хотелось, чтобы рядом были мама с папой, и даже Вовка. Чтобы мама тоже гладила её по голове, как тётя Миля Иринку. С любовью, как только мама умеет, смотрела бы на неё. Чтобы папа, как раньше, качал её на коленях и приговаривал: «Ехали, ехали в лес за орехами. По кочкам, по кочкам, по ухабам, по ухабам, с горки – бух!». И шутливо ронял бы её на пол, и снова подхватывал. А Женька визжала бы от страха и восторга, и просила папу снова покачать её. А Вовка – он старший брат, и этим всё сказано. Он бы её защищал.


Но они всё никак не ехали и не ехали. И не было у неё никого. Тут Женька вздрогнула от неожиданности: тёплая шершавая рука погладила её по голове. Бабушка, ласково заглядывая ей в лицо, тихим шёпотом сказала:
- На-ко тебе, Женюшка, конфеток. «Клубника со сливками», как ты любишь. Положи в карман-то, да не показывай никому. Сама ешь, а то знаю я тебя, всем ведь раздашь, самой не останется. У девок-то мать есть, отец есть, ку-у-пят, с осени закормлены. А ты у меня одна-одинёшенька, ни мамы, ни папы... - и смахнула слезу кончиком платка.


Женька побежала к Поповым. Они честно поделили на всех конфеты из кулька в серой бумаге, хоть ребята изо всех сил отказывались. Танюшка из своей доли отложила по конфетке для мамы с отцом. Пили молоко с лесной земляникой. А потом они с Сашкой навели из хозяйственного мыла мыльной воды, скрутили трубочки из газеты и стали выдувать мыльные пузыри. Если дуть долго и осторожно, пузыри получались большущими, как воздушные шары. Они крутились на конце размокшей трубочки, сияя радужными боками, и лопались, обдавая всех мелкими водяными брызгами.


                С Ч А С Т Ь Е 


Женька сладко спала на полу богатырским сном. Спину ей согревала Иринка. Женькин нос щекотала баранья шерсть на тулупе, но она этого даже не замечала. Кто-то потряс её за плечо. Бабушка тихонько будила её и шёпотом приговаривала:
- Вставай, Женюшка, вставай!


Женька с трудом разлепила глаза. В свежем утреннем свете увидела бахрому скатерти прямо над собой. Повернулась на бок, спросонья скользнула взглядом по рукаву тулупа, на котором спала. Рукав был призывно откинут, как будто звал куда-то. Приметила и солнечного зайчика на голубой клетке половика, очерченной чёрной полосой. Поуютнее зарылась в мягкую подушку и снова уплыла по тёплым волнам сна. Сквозь дрёму до неё донеслось:
- Не буди её, мама, не надо, пусть ещё поспит.


Женькины глаза сами широко открылись. Она не поверила им – над ней склонилась мама! Женька так и осталась лежать, не двигаясь, только глядя на маму снизу-вверх.
- Гляди-ко, не узнала! Мама это твоя ненаглядная, дождалась, небось! – сказала бабушка, стараясь говорить потише, чтобы не разбудить спящих.


Эх, баба Маня, баба Маня, и что ты такое говоришь! Разве Женька может не узнать своей мамы, её родного голоса, её милого запаха? Просто Женька застеснялась до слёз, что спит тут на полу, на тулупе, «как девка деревенская». И хоть сердце её рвалось на лоскутки от счастья и любви, она боялась, что мама её забыла. Сколько времени прошло! Отвыкла от неё мама, наверное, и уже не будет так любить, как раньше. Подумает, что это не Женька, а чья-то чужая, некрасивая девочка.


Бабушка каким-то своим чутьем поняла, что творится с внучкой, и выгнала маму в другую комнату. Оттуда слышались мужские голоса и наносило папиросным дымком. Вот это да! Настоящие папа и Вовка разговаривали с дедом Сашей!


 Бабушка вернулась, и быстренько нашла Женькино платье. Напялила его на Женьку, слегка помяв ей тугим воротом нос и уши. Вывела из комнаты, где похрапывал дядя Коля и тихо спали Иринка с Маринкой и тётя Миля.


Женька застенчиво вступила в залитую утренним солнцем комнату, где её ждала мама. Папа обернулся со старинного резного стула, а Вовка скорчил ей смешную рожу. Бабушка с дедушкой ободряюще смотрели на неё, скрывая волнение.


За окном бушевали воробьи в утреннем восторге. Развевалась занавеска от тёплого ветерка. Порхала случайно залетевшая бабочка. А Женька онемела от счастья. Она стояла растерянная, широко раскрыв глаза. Спутанные за ночь волосы вылезли из отросшей косички. «Немаркое» ситцевое платье, купленное на бабы Манин вкус, наперекосяк висело на её худеньком нескладном теле. Она была такая жалкая и счастливая, что трудно было дышать.


Женька так и стояла столбом, стеснялась подойти к маме. Даже боялась посмотреть на неё. Она так любила маму, и так боялась показать свою любовь и радость, что не могла выдавить из себя ни слова.


Мама была такая красивая! Загоревшая, пахнущая духами и мамой. Одетая в модное платье, всё в ярких цветах. И мама, и папа, и Вовка – казалось, они приехали из какого-то другого, нарядного мира. Женька, наверное, им уже стала не нужна. Вон какая она бледная, одичавшая и смешная.


На этом её горестные мысли кончились. Всё изменилось разом.
Вот она уже у мамы на коленях.  Мама всхлипывает, обнимает её тёплыми мягкими руками, целует Женьку, прижимает к себе. Папа гладит по голове жёсткой ладонью.
- А ну-ка, Женька, - командует он, - повернись-ка туда-сюда! Большая ли у меня дочка выросла?


А у самого глаза на мокром месте. Баба Маня так растрогалась, что теперь счастливо рыдает, стоя у печки. У платка уже промокли кончики, и бабушка вообще сняла его с головы. Надо же найти сухое место для радостных слёз. Дедушка подозрительно морщится и все смотрит в окно, как будто увидел там что-то интересное. Один Вовка молодец, отпускает шуточки, чтобы хоть немножко развеселить народ. Сам пострижен, как ёжик, а брюки узкие-узкие внизу. В углу стоит Вовкина гитара, расписанная пальмами.

 
Мама уже достает из чемодана подарок Женьке. Это большая картонная коробка. На ней нарисован Мойдодыр с полотенцем. В коробке флакон детских духов, зубной порошок, зубная щетка и душистое мыло с выдавленной на нём картинкой. Женька молча и счастливо нюхает эту тяжёленькую коробку. Как волнующе она пахнет подарком! Это смешались запахи картонного клея, свежей типографской краски, слабое источение духов... Запах светлого счастья.


- Шагом марш! – командует папа, - пойдем зубы чистить и умываться!
Открыты двери во двор, кудахчут куры. Прокатившись по зелёной кудрявой траве, во двор вливается широкий поток солнечного света.


Женька впервые в жизни с удовольствием чистит зубы, а папа умывает её холодной колодезной водой, царапая Женьке лицо твёрдой ладонью. Женька молчит. Она по-прежнему не может выговорить ни слова. Она на седьмом небе от избытка чувств. Чувства переполнили её, спёрли дыхание, заклубились в Женькиной груди и в горле разноцветной радугой. Женька стала лёгкой, почти невесомой от радости. Только её глаза, как распахнулись при виде мамы, да так и остались широко распахнутыми и сияющими счастьем на весь мир.


Когда они вернулись в дом, на столе уже громоздились подарки с зажиточной Кубани. Колбасы разных видов одуряюще пахли чесноком. Благоухало копчёное сало. Связка вяленой рыбы свисала до пола. Папа сам ловил! Душистое домашнее подсолнечное масло, курага, изюм, свежие фрукты: виноград, груши, яблоки появлялись на столе как из рога изобилия. В углу лежал тяжёлый полосатый арбуз и несколько маленьких дынь. Дынный аромат уже гулял по всему дому.


Женька послушно сидела на стуле и прислушивалась к непривычным ощущениям в душе и теле, а мама расчёсывала и расчёсывала ей волосы. Как будто котёнка гладила. Тугие косички мама завернула баранками, и Женька в зеркале увидела совсем другую девочку. Настоящая мамы-папина дочка, а не бабушки-дедушкина деревенская внучка.


Баба Маня собирала на стол, сетуя и причитая:
-  Охти-мнеченьки! Не ждали вас совсем дак... Чего буровлю-то?!! Ждали! Как не ждали! Да только через неделю ведь. Пошто же ты, Анфиза, телеграмму-то не дала? Встретить вас надо было по-человечески. Чемоданы-то как вы доперли? Спина ведь у тебя, поясница... Любишь ты это, вечно как снег на голову свалишься...  А так я бы пирогов напекла, да в лес бы сбегала за землянкой-то!


- Ой, да что ты, мама! Чемоданов у нас с собой немного, остальное контейнером придёт, так что не волнуйся. А что без телеграммы приехали, так знаю я тебя. Дай тебе телеграмму, так ты будешь всё это время переживать, да готовиться. Пока всё побелишь, да покрасишь, да перестираешь. На нас и сил не останется!


- Ой, Финка, ты пошто опять деньги-то тратишь?! Какой-такой контейнер? Ты себе оставь, вам жить надо, а нам на что? У нас всё есть! Все деньги на нас потратишь, потом -где возмёшь-то? – и бабушка испуганно всплеснула руками.


- Не переживай, мама! – весело откликнулась дочь, - это все совхоз даёт, там земля богатая. Считай в подарок. Вон, дали нам несколько центнеров подсолнуха, что же я с ним делать буду? Мы и брать не хотели. Но для нас специально из этих семечек масло сделали, здесь такого не купишь. Понюхай, какое душистое! А тебе пригодится. Да там в контейнере много ещё чего...


Радостный возбужденный шум разбудил спящих. Поднялись с постели и вышли заспанные дядя Коля с тётей Милей. Изумлённо уставились на Женькиных папу с мамой, протирая глаза. Заахали от радостной неожиданности. Какие тут начались объятия и поцелуи!


 Девочки тоже проснулись. У Ирки вид был опять недовольный. Как же, у Женечки мама с папой приехали! Теперь смотрит на всех по-другому, не то что раньше...
Маринка, наоборот – улыбалась, радовалась вместе со всеми. Обычно схватит кусок шаньги, выпьет большими глотками кружку молока за завтраком, и шасть на улицу, к друзьям. В вышибалы играть или в волейбол, только ветер завивает за ней. Но тут двоюродный брат приехал, модный, взрослый! Маринка только с ним теперь и разговаривала, только на него во все глаза смотрела.


 Ирка сидела, дулась, дулась, потом не выдержала и прямо за столом брякнула:
- А Женька опять «безе» из горки таскала. Бабушка ей не велела, а она тихонько утащит, и ест во дворе, чтобы никто не видел. А я всё видела, вот так вот, Женечка!


Женька залилась краской, посмотрела на маму с папой, и чуть жизни не лишилась от стыда и позора. А Ирка сидела гордая. Пусть все знают, куда сахарные пирожные из вазы пропадают. Женька тихонько шепнула Иринке:
- Ябеда-корябеда...
На что Иринка громко и нахально ответила:
- Кто как называется, тот так и называется! Она меня я-я-бедой обозвал-а-а! – И вызывающе посмотрела вокруг, ожидая одобрения.


И тут, неожиданно для всех, вальяжная тётя Миля дала Иринке крепкий подзатыльник, и рявкнула:
- Хватит ябедничать, ишь, брюзга какая выискалась!


Ирка от неожиданности икнула, и даже не заревела. Она только вытаращилась на всех и замолчала. Так тихонько и просидела на табуретке, пока детей не отправили из-за стола. И вообще, весь день была хорошей и доброй девочкой.

 
Женька тогда поняла, что один в поле не воин. Но если рядом твоя семья, никто тебя не обидит. Попробуй тронь!


Женька всё время тёрлась возле мамы, как котёнок. Ей хотелось трогать маму, нюхать, смотреть на неё во все глаза, разговаривать с ней. Она бегала за ней, как привязанная, даже не замечая этого. И мама, нет-нет, да и подгребала её под мышку, как под тёплое крыло.

 
После долгого завтрака мужчины вышли на свежий воздух. Уселись на лавочку перед домом, чтобы покурить и обсудить предстоящую рыбалку. Баба Маня побежала на огород, баню топить. Тетя Миля мыла посуду.


Мама взяла Женьку за руку и привела в комнату. Здесь стояли чемоданы, чудесно пахнущие дальними дорогами. Нагнулась и стала доставать из чемоданов новые платьица, трусики, ленточки, босоножки для Женьки.


- Иди-ка сюда, Женечка, - сказала она, - давай примерим. Правильно я тебе одежду купила, не мала ли? Выросла ты тут без нас, вон какая длинная стала!
И стала примерять на Женьку обновки. Всё было впору, и такое красивое – на загляденье!


Больше всего Женьке понравилась матроска в голубой горошек с большим белым воротником и плиссированной юбочкой. На ноги ей мама натянула белые гольфы. Босым ногам было щекотно. Женькино тело с наслаждением вспоминало забытые ощущения.  Мама надела на Женьку новые босоножки, вкусно пахнущие кожей. Велела потопать, не малы ли? Подушила Женьку её детским одеколоном из жёлтой коробки, подкрасила себе губы, взяла сумочку, и они пошли гулять.


Иринка тоже было засобиралась с ними, но осталась дома. Тетя Миля нашла ей какое-то дело. Женька сама слышала, как бабушка сказала на ухо скривившейся было плаксивой Иринке:
- Ты пошто это с ними собираешься? Она ведь свою маму ждала, дождаться не могла. Пусть вдвоем идут, а ты не реви, у тебя своя мама есть. Женя поди не ревела, когда ты без неё в гости ходила. Ничего, день-другой без Жени поиграешь, а там опять вместе набегаетесь.

 
Ликующая Женька шла с мамой вприпрыжку, глупо и счастливо улыбаясь. Крепко держала её за руку. То и дело забегала вперёд и заглядывала маме в лицо. Мамины глаза светились любовью. Доброе, милое лицо смеялось от долгожданной радости.


 Её ребенок, так долго живший вдали от неё, тосковавший по ней, плакавший по ночам, оттого, что нет мамы рядом - снова с ней. Конечно, здоровье –  уважительная причина для разлуки. Конечно, Женька жила, как кум королю, на бабушкиных пирогах и шаньгах. Но, все равно, мама горько плакала всю зиму и весну, сходя с ума в разлуке с ребёнком. Сколько всего передумала, пугаясь своих мыслей. А вдруг Женька заболела, а её рядом нет. Вдруг её кто-нибудь обидел, будет звать маму, а мама далеко... Сколько раз она вскакивала ночью с постели от страшных, безвыходных снов, в которых её маленькая беззащитная девочка тянула к ней руки, кричала, звала на помощь. Сколько раз пожалела, что согласилась отправить Женьку на Урал, хотя тогда сама едва ходила, здоровье только ухудшалось...


А сейчас мамины глаза блестели от счастливых слез. Её маленькая Женька снова рядом, и она уже никогда не расстанется с ней. Как она любила это худенькое тельце, с торчащими нежными косточками! Этот жалкий взгляд брошенного ребенка, Женькино внезапное стеснение... Всё плохое пройдет, всё смоется материнской любовью, сильнее которой нет на свете.


                «Ш И П О В Н И К   Р А С Ц В Ё Л»


Они шли по деревянным тротуарам. Доски пружинили под их ногами. В широкие щели между досками пучками вылезала любопытная трава.


Зашли в магазин. На покрашенном белой известкой здании висела вывеска «Бакалея. Гастрономия». В этом магазине Женька частенько тратила найденные при игре в чехарду монетки.


Почему-то под горкой возле бабушкиного дома, где они скакали друг через дружку, в густой траве всегда находились мелкие деньги. Откуда они там взялись, Женька и не задумывалась. Просто сидела на корточках в ожидании, когда через неё перепрыгнут, и смотрела в землю. И каждый раз между густых травинок, желтоватых и сырых у основания, как подарочек, для нёе лежала монетка.


После чехарды у детей набиралось копеек двадцать, а то и больше. Сложив в одну кучку найденную мелочь, они мчались в магазин, на ходу придумывая, каких конфет сейчас накупят. Чаще покупали халву или финики, они были самые дешёвые. Любили и «Клубнику со сливками». А однажды решились, и попросили продавщицу дать им изогнутые орехи в шоколаде, под названием «Дружба». Конфеты были дорогие, но всем очень хотелось попробовать. Денег хватило всего на сто грамм, но зато теперь все знали, что это за вкусная штука такая.


  Мама, не торопясь, выбирала покупки. Купила большую жестяную банку селёдки. Купила сушек, пряников и баранок. Купила шоколадных конфет и простых подушечек. Купила кускового сахару бабе Мане. Бабушка любила этот сахар. Она колола его специальными щипчиками на мелкие кусочки и пила с ними чай вприкуску. Пила и приговаривала:
- Что, разве это сахар? Вот раньше был -  земляничный сахар, вот тот был вкусный. Покупали его «головами», а уж твердушший был – не расколешь!


Лично для Женьки был куплен большой кулёк бело-розового зефира.
Мясо, масло, творог, молоко, простокваша, сливки, варенец, яйца, куры, картошка, огурцы – всё было своё. А также топлёное молоко, ряженка, сметана, сыр, кролики, свинина, копчёный окорок, малина, смородина, крыжовник, лук, чеснок, морковь, репка и свёкла. Еще горох, бобы, грибы, рыба, которую ловил дед.


 Разные фрукты привезли мама с папой. По железной дороге к месту назначения следовал контейнер с маслом, мукой, сухофруктами и чем-то ещё. Поэтому покупать нужно было что-нибудь вкусненькое или, наоборот, необходимое, - вроде муки, круп, соли, сахара, уксуса, спичек или… мороженого.


Чем ближе к центру, тем больше людей попадалось им на пути. Незнакомые старушки в белых платочках останавливались и глядели на них из-под ладони.
- Ты чья, девушка, будешь? – спросила маму одна, ища добрыми глазами в мамином лице знакомые черты.
- Я Пряничникова, - отвечала та.
- Уж не Антониды ли Павловны внучка? – догадалась старушка.
- Да, - отвечала мама.
- Охти мне, я Мишу-то ведь хорошо знала, и отца твоего, Ивана Денисовича! К Марусе, значит, в гости приехала... Как Маруся-то, бегат ещё?
- Бегает, бабушка, слава богу.
- Вот и ладно, ну и хорошо. На-ко тебе кральку, мила дочь... – и бабушка сунула Женьке румяную кральку извлечённую из чистенького узелка, и погладила по голове.
Они попрощались и пошли дальше, а старушка ещё долго смотрела им вслед, мелко крестя взапятки.


Так, здороваясь с попадавшимися на пути знакомыми, радуясь, что маму все знают и помнят, Женька доскакала вприпрыжку, не отпуская маминой руки, до здания библиотеки. Большой деревянный двухэтажный дом утопал в черёмухах. Некрашеное дерево от времени стало как бархатное, чёрно-коричневое с золотым отливом. На нём васильками синели резные наличники.


Они взошли по гулким, как барабан, ступенькам внутрь. Библиотека встретила их прохладой. Внутри стояла тишина и волнующий запах книг. Летний воздух веял из открытых окон. Как в калейдоскопе, переливалась зелёная и золотая игра листвы в оконных проёмах.


Женька жадно вдыхала книжный дух. Между тем, в недрах библиотеки послышался стук каблуков, и из-за книжных стеллажей вышла бабы Манина соседка. Тетю Фаю было не узнать. Чёрный атласный халат облегал её крепкое тело. Нарукавники придавали образу важности. Голову короной украшали косы, такие же чёрные и блестящие, как халат. Вид строгий и внушительный, как и полагается стражу библиотечного порядка. Окинула их с мамой изучающим взглядом, и внезапно лицо её озарилось широкой улыбкой. Тетя Фая раскинула руки в стороны и закричала, забыв обо всех инструкциях о соблюдении тишины в помещении:
- Фиса, дорогая моя, это ты что ли? Я тебя и не узнала! Какая же ты цветущая, ну куда с добром! Я и Женьку-то не узнала. Смотрю, девочка вроде похожа на Евгению, да одета по-городскому. Да ещё и с мамой. Наша-то Женька ведь без мамы живет, с бабой да дедой! Женька, ты ли это?
Женька скромно потупила глаза. Она теперь всегда такая будет, потому что - с мамой.


- Пойдем, Анфиса Ивановна, пойдем, поговорим. Сколько всего рассказать-то надо! Евгении сейчас книжку дадим, сказки. Пусть посидит пока, почитает... Девка-то твоя, ты не знаешь поди, читает вовсю, как большая!  Сама выучилась! Уж не знаю, что в школе-то делать будет, заскучает поди?


Тетя Фая выдала Женьке большущую книгу сказок с картинками. Рисунки были волшебные. Там были нарисованы Золушка с принцем, Кот в сапогах, Василиса Прекрасная и Спящая красавица. Женька осторожно, едва дыша, переворачивала плотные листы. Такие дорогие книги не давали уносить домой, их разрешали смотреть только в читальном зале.


Полюбовалась картинками. Спрыгнула со стула, на который её усадила тетя Фая, и пошла вдоль полок, уставленных разноцветными обтрёпанными корешками. Крутила головой, пытаясь прочесть название, даже нюхала их. Счастливый вздох вырвался из её груди. Сколько книг предстоит ещё прочитать, и в каждой написано что-то новое, интересное. Вылезла наполовину из окна. Внизу зеленели на солнце кусты крыжовника, такие густые, что земли не было видно. В дебрях высокой черёмухи щебетали весёлые птицы, вверху светилось небо, и Женька замечталась.
Из заоблачных далей её вернули голоса мамы и тети Фаи.


- Ну что, Женечка, прочитала хоть одну сказку? – спросила мама.
- Мама, почитай мне ты! – с надеждой попросила Женька. Ей захотелось опять побыть маленькой, как раньше, когда книжки ей читала мама.
- Да ты что, девушка, - зашумела напористая тетя Фая, -  наоборот – это ты маме почитай!  Покажи, как умеешь, мать-то поди и не знает, что ты читать научилась!
- Нет, хочу чтобы мама почитала! – упрямо помотала головой Женька.
- Характер-то чисто отцовский, - фыркнула тетя Фая, - всегда на своём настоит!  Вот и тётя Маруся говорит, что не в тебя она пошла. В Александра уродилась!


Но мама всё поняла. Она села за стол, посадила дочку к себе на колени, обняла её покрепче и начала читать про Спящую красавицу. Женька сидела, привалившись к маме, как маленькая, слушала и рассматривала картинки.

 
Вот прекрасный дворец с гостями. Принцесса, красивая и нежная, как положено в сказке. Вот страшная злая фея. Вот добрая фея, похожая на бабу Маню. Вот заколдованный, заросший колючим шиповником дворец, там спит забытая всеми принцесса. Вот принц целует красавицу, и снова вокруг вспыхивают, расцветая, весёлые алые лепестки.

 
Женьке почудилось, что ещё вчера она была таким же забытым дворцом, который сегодня от маминого приезда встрепенулся и ожил. Шиповник расцвел. Началась новая жизнь.


               Н О В А Я   Ж И З Н Ь   И   В О В К А   В   Н Е Й
 

 До Вовкиного приезда деревенская жизнь текла плавно и размеренно, как «река Волга» в исполнении Людмилы Зыкиной. Но Вовка был стиляга. Поэтому радио сонной сельской жизни захрипело, сбилось, и из него понеслась совсем другая музыка.  «Твист, твист. Твист! Твист! Твист!», - вот такие песни звучали сейчас на тихом доселе, зелёном холме. Вовка своим присутствием утверждал новое быстрое время, и скачущие ритмы везде, - где можно и где нельзя. Был он шумным, пёстрым и вездесущим. Он был стилягой, и этим всё сказано.


Даже Женька, сидя на деревянном диване под черёмухой, и обшивая своих кукол, напевала, отбивая ногой ритм: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно! Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино! Там, под океаном, трезвым или пьяным – не видно всё равно!». У Быковых из открытого окна заливалась на весь проулок Тамара Миансарова: «Жил да был чёрный кот за углом! И его ненавидел весь дом! Только песня совсем не о том, как не ладили люди с котом! Говоря-я-ят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт, а пока – наоборот, а пока – наоборот! Только чёрному коту и не везёт...».
Вовка растревожил весь здешний детско-стариковский рай. Рай загудел, как пчелиный улей.


Вовка ходил в шортах! Ещё никто в селе не гулял средь бела дня в одних трусах. Вовка стал первопроходцем. На Вовкиных босых ногах едва держались на перемычке между пальцами оранжевые резиновые шлёпанцы. Рубашка с пальмами была завязана узлом на животе, а рукава закатаны до плеч. Местное население столбенело и мелко крестилось, когда он с гитарой наперевес, шёл прикупить газировки по случаю жаркого дня. Старушки с чувством плевали себе под ноги, не дожидаясь, когда тот повернётся к ним спиной.


А Вовке повышенное внимание только льстило.
- Эх, вы, темнота! – просвещал он местных застенчивых жителей, - сейчас мода такая! Какие же это трусы? Это – шорты. Отсталый вы народ! Сейчас на отдыхе все так одеваются, честное слово! Потому что загорать надо! Это красиво и полезно для здоровья. Весь мир загорает! А вот ты, отец, как загоришь-то в своих штанах? Правильно, никак. А я – загорю! В моем организме будет витамин Е, а в твоём – что будет?
Заскорузлый пенсионер в голубой льняной кепке никак не мог взять в толк – о чём толкует парень. Вроде по-русски гуторит, а не понять ничо-то!

 
Вовка гладил себя по стильному ёжику, привлекая внимание зрителей. Такие стрижки только-только вошли в моду, это был – писк! Публика была благодарной, отвечала вниманием буквально на каждое движение.


- Ты пошто так постригся-то, вроде как дикобра-а-з? – колыхалась от смеха румяная продавщица, - мы тут такого отродясь не видывали.
- Да что вы тут вообще видели, темнота! Понимаете в моде, как в колбасных обрезках! Вот вы Хемингуэя, например, читали? Вот то-то и оно-то...


Сгрузив в бабушкину сетку бряцающий груз из восемнадцати бутылок газировки, Вовка обратился к очереди, приметив там стайку симпатичных застенчивых девушек.
- Девочки! Чувихи! – сказал он, простерев руку на манер Евтушенко, - я, молодой поэт, приду сегодня в ваш клуб. Буду читать желающим стихи и давать уроки танцев. Кто из вас танцует твист? Как? Правда, что ли, никто? – и он обвёл страдающим взглядом смеющуюся очередь. – Ладно, научу, все будете твист танцевать. И ты, бабушка! –  Он подхватил самую маленькую старушонку и поставил её в начало очереди, отчего та залилась счастливым смехом, показывая беззубые дёсны.
- Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт! – продекламировал он, подмигнул девушкам и потащил, скособочась, тяжёлую сетку в сторону бабы Маниного дома.


В очереди долго отсмеивались, вытирали глаза. Такого здесь точно ещё не видали.
- Ну артист!! Ей-богу, артист! Чей это парень-то будет? – спросил кто-то.
- Тети Марусин внук-от. Физа к Марусе в гости приехала, дак и он с ними. Охти мне, чё только деется-то...


А ничего такого и не делалось. Молодёжь гуляла. Вовка раскрасил свою гитару пальмами и неграми, бил по гитарным струнам и пел громкие песни.  У Вовки, ну, совершенно не было слуха! А у мамы слух был идеальный, и голос особый – редкое колоратурное сопрано. Вовкино пение было невыносимо для маминых ушей. Поэтому его прогоняли за баню, где он и музицировал. Там он был полностью свободен, и мог с упоением орать песни, и бить по струнам несчастной, размалёванной гитары, абсолютно никому не мешая.


А ещё он был – поэт! Ночами на Вовку снисходило вдохновение, и он до утра самозабвенно писал стихи. Иногда стихи получались, и Вовка был счастлив и загадочен. Иногда нет, и Вовка становился задумчив и тих. Очень мешал ему в написании стихов поэт Сергей Есенин, все произведения которого Вовка знал наизусть. Вовка так его любил, что вдохновенные строфы, выходившие из-под лёгкого Вовкиного пера, были порой, как братья близнецы, похожи на стихи Есенина.

   
Вовка честно трудился над собой в творческом плане. Он оттачивал и шлифовал свой стиль. Но и забавлялся: слегка подвывая от чувств, читал наивным слушательницам свои ляпы «под Есенина». Про себя он смеялся: не пропадать же добру, вот – хорошее впечатление произвел на девушку новым творением! 


В страну пришло новое время поэзии и романтики. Поэты были в моде. А девушки тогда были милыми и неискушенными. От сопричастности к прекрасному они опускали глаза, часто дышали и рдели лицами. Поэтому поклонницами Владимир обижен не был. Вот и сестра Марина не отходила от молодого брата-поэта. Ей он тоже читал стихи: свои и чужие. Просвещал в модных литературных и музыкальных течениях. Но это всё так, по-родственному, было бы кому слушать.


Вовка уже с утра загорал на горе, одетый только в модные узкие плавки. Нарушал своей бесстыдной наготой покой местных жителей. Вовке очень хотелось произвести впечатление на соседку Ларису. Красивая, смелая, она гоняла по посёлку на мотоцикле, и совсем не замечала юного поэта. Вовка сломил голову, придумывая, как удивить хладнокровную соседку, но ничего путного не придумал. Вот и старался показать, какой он современный, всех современников современнее! Может, тогда она обратит на него внимание?


Однажды, когда Лариса была дома, а из её окна опять доносился «Чёрный кот», Вовка позвал ребятишек и сказал:
- Сейчас я вас буду учить, как долбать твист! Учитесь, пока я добрый.
И стал показывать им, как это делается. Для этого он докурил сигарету «Шипка», бросил окурок себе под ноги, обутые в китайские кеды, согнул ноги в коленях и стал ритмично растирать окурок то одной ногой, то другой. Чтобы добавить массовки, он велел Женьке танцевать твист вместе с ним. Сначала окурок правильно не растирался, но после Вовкиного ободрения:
- Терпи казак, атаманом будешь! - Женька приноровилась, и дело пошло. К концу песни она «долбала» твист так, как надо. Да что она, долбали все! Пластинку завели по-новой. Вышла и красавица Лариса. Вот кто, оказывается, танцует твист лучше всех. Ох они с Вовкой и ураганили!


И зрители были. Все бабушки повылазили из окон, а кто жил подальше, даже прибежали сюда, чтобы посмотреть, что же деется? Смеялись, хлопали в ладоши, крутили головами - остались очень довольны концертом.


Как-то в жаркий полдень Женька с Иринкой навели мыльной жижи, накрутили трубочек из газеты и пошли на улицу. Уселись на диван под черёмухой, и стали пускать мыльные пузыри. Вовка, как всегда, репетировал за баней. Все мужчины ушли на рыбалку. Женщины на кухне пили чай с вареньем и вели неторопливые разговоры про жизнь.


 Газета ещё не размокла, поэтому пузыри выходили замечательно большими, и летали высоко. Ветер немного сплющивал их, от этого они останавливались в воздухе и возмущались радугой на своих прозрачных боках. Девочки так увлеклись, что не заметили, как на высокую дворовую крышу залез Вовка, в широкой войлочной шляпе на голове и с гитарой на шее. Поёрзал немного, устраиваясь, и наконец, взгромоздился на самый конёк.


Женька с Иринкой задрали головы, и смотрели на него во все глаза. Уж очень высоко забрался Вовка.
- Вовка, ты зачем туда залез? – закричали они ему.
- Спрос! –  свысока отозвался Вовка, - кто спросит, тому в нос! Не видите, что ли, концерт начинается! – и начал громко петь.


Обычно песни пели гости за столом или артисты на сцене. Все эти песни Женька знала наизусть. «Куда ведёшь, тропинка милая, куда ведёшь, куда зовёшь...».  Эту песню папа очень любил. Мама пела «Соловья», произведение композитора Алябьева на бис для желающих. Все вместе хором пели: «Первым делом, первым делом самолёты...» и разные другие.


А Вовкины песни были все незнакомые, непривычные. Но было здорово. Вовка очень красиво смотрелся на крыше в рубашке с пальмами и в шортах. Фоном ему служило знойное синее небо. Раскрашенная гитара в руках придавала особый шик. Наверное, он представлялся самому себе Элвисом Пресли или кем-нибудь ещё. Вовка пел:
Убили Патриса Лумумбу...  Е-е!
Башкою трахнули о тумбу... Е-е!
Женька с Иринкой задрали головы, позабыв про пузыри и слушали Вовкин ор, открыв рот. Они не знали кто такой этот Лумумба, и зачем с ним так нехорошо поступили, но это – «е-е»! О, Вовкино «е-е» завораживало.


- Во-ва! Во-ва! Спой «Дунай, Дунай, а ну, узнай»... Ну, пожалуйста!
- Старухи! Я такое старьё не уважаю! – ответил Вовка. – Вот что надо слушать подрастающей молодёжи! Сейчас спою!
Он снова ударил по струнам и запел в суровой мужской манере:
«Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза!
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса-а-а-а»...


Он спел почти целый куплет, но не удержался на коньке крыши и начал сьезжать по крутому скату. Сначала ехал медленно, потому что цеплялся руками за тесовые доски, потом всё равно набрал ускорение, и понёсся уже быстро, как на санках с горки.
- О-о-о-о!!! А-а-а-а-а-а-а!!! БУ-У-У-М!
Крик прервался. Под ноги девочкам мешком свалился Вовка. Следом пролетела гитара. Вовка лежал навзничь, раскинув руки. Гитара мелко и нервно дозванивала в траве у поленницы. Девчонки бросили свои раскисшие газетные самокрутки, и ринулись к нему.


- Вова-а, ты живой?! Вовочка, открой глаза! В-о-о-ва!! М-а-а-ма!!!
На крик выбежали женщины. Женька видела, как Вовка приоткрыл один глаз и сразу же его зажмурил. Побежали к тёте Фае, в доме у которой был телефон, звонить в «Скорую». Вовку подняли, поставили на ноги, он оказался жив, но изо всех сил притворялся полумёртвым. Мама ощупывала его со всех сторон, целы ли кости? Кости оказались целы, но вся нижняя часть спины была в ссадинах. Вовка дохромал до постели, опираясь на подставленные руки и плечи женского отряда. Его бережно опустили на подушки, и он опять изобразил обморок. Все были в панике, особенно мама, но Женька подозревала, что концерт продолжается. Вовка же не на крыше дома сидел, а на крыше дворика, а это во сто раз ниже. Потом упал-то он не на кирпичи, а на мягкую травку. Да и не сразу упал, долго ехал, цеплялся ещё за всё. Нет, конечно, пострадал он здорово, кто же спорит, но если притворяется - жить точно будет...


Приехала «Скорая» и опросила девочек, как и что было. Вовка тягуче и мужественно застонал, привлекая к себе внимание. Его тщательно осмотрели. Мама ломала руки в ожидании приговора. Но приговора не последовало.


- Ничего, будет жить ваш артист! Сотрясения мозга нет, переломов тоже, – с облегчением сказала женщина врач. - Приземлился он на мягкое место, синяки может и будут, но это не страшно. А вот, то что задница вся в занозах, это серьёзнее. Да будь он в брюках, всё бы и обошлось, чего он в эти трусы вырядился?
- Мода нонче така! – заступилась баба Маня. Молодец бабушка, своих не сдаёт!
- Ладно, сейчас чайку с вами попью и приступим! – продолжила докторша, доставая из саквояжа блестящие страшным блеском инструменты.
- Нет! – взвизгнул Вовка, как будто и не был только что без сознания.
- Да, - спокойно ответила докторша, зачерпывая из вазочки смородинного варенья, - терпи казак, атаманом будешь! Чего это тебя на крышу-то понесло? Пел бы себе внизу...


- Внизу не интересно, - задумчиво ответил воскресший Вовка, лёжа на животе и уткнувшись подбородком в сложенные руки, - внизу каждый может, а вот петь высоко, как я, да ещё и в полёте... –  тут его глаза заволокла романтическая дымка. Наверное, в голове зрело новое стихотворение.


Докторша напилась чаю с вареньем. Мама с бабушкой и тетей Милей пили валерьянку и истерически хохотали. Потом девчонок выгнали играть во двор, сняли с Вовки штаны, осветили всю картину яркой лампочкой и приступили к извлечению заноз.


Женька с Иринкой зажимали уши и приседали, когда слышали страшные Вовкины вопли. Им было невыносимо жалко его, они простили ему все его проказы. Да уж, не хотелось им быть на его месте.


Вовка пролежал на животе ещё дня два. Ел в постели с ложечки, читал, требовал развлечений и конфет, в общем барствовал как мог. Ему бы ещё полежать столько же, но... В субботу были танцы!


Перед походом на танцы Вовка прихорашивался, как селезень. Разводил сахар в воде, чтобы потом этим сиропом помазать свой коронный ёжик на голове. Волосы от сладкого сиропа слипались и вставали торчком. Сам парил утюгом через марлю свои удивительные узкие штаны, больше похожие на рукава от маминого жакета. То же и с рубашкой. Бабушка пыталась сунуться помочь, но была изгнана от святынь. Зато потребовалась её помощь при натягивании штанов на Вовкины большие ноги. Вовка командовал, а баба Маня всё в точности исполняла. Дело было так.


Вовка улёгся на кровать и велел намылить ему пятки. Бабушка намылила. Затем пришла очередь штанов. До половины они налезли на Вовкино тело без особого труда, а потом стало понятно, зачем нужно пятки намыливать. Без мыла ноги туда просто не входили. Бабушка кряхтела, Вовка сопел и ругался, но в четыре руки изрядно попотев, они сделали дело. Длинноносые туфли были особенной Вовкиной гордостью.
- Эх, жалко, лаковых не достать, а то бы...


Зато свои нелаковые он чистил так, что они блестели не хуже лакированных. Баба Маня, пригорюнившись, смотрела, как он отправляется на танцы. Думала, наверное, бедная, как ей эти штаны снимать придётся. Так ведь никакого мыла не напасёшься...


И точно. Сквозь сон Женька слышала, как глубокой ночью бабушка опять тужилась и кряхтела, стаскивая с Вовки «проклятушшие штаны», а он, лёжа, покрикивал:
- Да ты, баб Мань погуще намыливай, погуще!


Лето в деревне у деда и бабы Мани закончилось Вовкиным романом жизни. Однажды он привел в дом хорошенькую девушку: миниатюрную и бело-розовую, как фарфоровая статуэтка. Девушка стояла, потупя большие голубые глаза, светлые волосы были уложены в аккуратную «бабетту». Была она такая чистенькая и хорошая, что глаз от неё невозможно было оторвать.


Вовка бухнул:
- Мама, папа, поздравьте меня, я женюсь. Это моя невеста Оля.
Мама рассмеялась от неожиданности, папа разволновался, прикурил папироску, пыхнул дымом.

 
- Охти мне! – ахнула баба Маня и всплеснула руками. С неё чуть не свалились очки. Дед затоптался, шевеля губами и пальцами, словно силясь что-то сказать. А Женьке эта затея со свадьбой очень понравилась. Все сказки заканчивались именно так. Принцы всегда говорили:
- «Мама, отец, я люблю эту девушку, а она меня! Мы с ней поженимся, и я увезу её с собой к нам во дворец.»


Бабушка быстро сообразила на стол. Расставила чашки, вазочки с конфетами и домашним печеньем. Все расселись по своим местам. Вовка прикрывал телом свою Олечку. Поговорили как бы ни о чём, осторожно расспросили Олю: чем она занимается, кто её родители, сколько ей годиков стукнуло? Оказалось – семнадцать. Она была очень милая и стеснительная. Только что закончила медицинское училище и её распределили на работу сюда, в Шалю. На танцах, неделю назад, познакомилась с Володей и согласилась стать его женой. После чаепития Вовка пошёл провожать Олю до общежития, а за столом воцарилась гробовая тишина.


- Мама, а когда свадьба будет? – «разрядила» общее напряжение Женька.
- Кака-така свадьба? – рявкнул дед. – У него для свадьбы ещё женилка не выросла! – и бухнул кулаком по столу.
- Ну ладно-ладно, папка, не кипятись, - мягко округлила разговор мама. – А ведь девушка-то какая хорошая, скромная. И вся ладненькая такая, мне очень понравилась.
- Физа-а, да на што они жить-то буду-у-т? Он ить школу ещё не закончил! Ему ещё год учиться, в одиннадцатый класс осенью пойдет! Лет то семнадцать всего! Какой из него жених?


Папа молчал, курил уже которую папиросу, глаза у него посветлели и увлажнились. Он ничего не говорил, но было видно, что растроган, а как поступить – не знает.


- Охти мне! – внезапно ужаснулась бабушка пришедшей в голову мысли, - Уж не обрюхатил ли он её? Может она уж в положении?
Мама покосилась на Женьку, и сказала бабе Мане:
- Мама, ты уж при ребёнке слова-то выбирай. И вообще, с какой стати такая мысль тебе вообще в голову пришла? – но сама явно обеспокоилась.
- Дак што, нынче всё быстро делается, это не то что в наши времена... – слегка смутилась бабушка.


Дед смачно плюнул в угол, с шумом поднялся со своей табуретки и как маршал Жуков, так же тяжело и веско заявил всем присутствующим:
- Хватит всяку херню тут буровить. Никакой свадьбы не будет. Вот и только.
И ушёл, не оборачиваясь. Все приуныли. Никто не хотел брать на себя решения о том, что свадьба не состоится...  И Вовку было жалко, да и девушка славная.

 
Вот придёт он сейчас, как проводит её, и радостно спросит,
- Ну что, предки? Как невеста, понравилась?
А они что скажут? Что молод еще? Скажут, конечно. А что потом будет, тоже каждый знает. У всех в семье характеры - ой-ёй-ёй! Каждый на своем настоять умеет. Поди, переубеди... А всё равно придется. Семья ждала Вовку, как ждут грозы и урагана. При этом всем было неловко, потому что была любовь, и никому не хотелось разлучать парня с девушкой.


Вовка вернулся поздно, весёлый, счастливый. Женьку прогнали спать, и большой разговор состоялся. Владимира убеждали, он стоял на своём. На каждый довод он приводил свой. Говорили долго, то горячо, то полушёпотом. Вовка протестовал из последних неравных сил. Потом слово взял дед, сказал коротко и громко. Вовка зарыдал, выбежал, хлопнул дверью. Все замолкли, потом снова заговорили. Потом всполошилась бабушка, пошла наружу, закричала оттуда страшным голосом. Побежали все, вернулись с Вовкой и с отнятой у него петлёй. Тут уже стал говорить отец. Голос у него был серьёзный и военный. Потом Вовка просил прощения у мамы и у всех. После этого свет погас, и все разошлись. В доме воцарился мрак, как и в душах людей, живущих в нём. Казалось, теперь темнота никогда не кончится.


Тем не менее, утро наступило. Ясное, погожее, сияющее синевой. И хоть Вовка не вышел к завтраку и к обеду, на ужин всё равно пришел. Голод ведь, как известно, не тётка. И вообще, пришла пора собираться в путь, складывать вещи в чемоданы. Для скорби не было места и времени. Николай с Эмилией и девочками уехали неделей раньше, теперь подошла очередь их отъезда.


                О Т Ъ Е З Д


Бабушка бегала по дому с несчастным лицом, гремела всем, что попадалось ей под руку. Мама ходила за ней и утешала. Но что обьяснять? Был полный дом, звенели детские голоса. Большая дружная семья садилась за стол локтём к локтю. Вместе смеялись, плакали, пили, пели – и вот, всё кончается... Когда ещё свидеться придётся? И опять бабушка жалобно шмыгала носом, а мама обнимала и успокаивала её.


- Забудешь бабушку с дедушкой-то поди, как уедешь? – ревниво выспрашивала у Женьки баба Маня.
- Нет, баба Маня, зачем мне тебя забывать. Я к тебе в гости летом приеду, на каникулы. Мы все приедем, - весело отвечала Женька, ждущая отьезда с нетерпением. Они ехали в Москву, которую Женька никогда не видела, и мечтала о ней даже во сне. Мама собиралась в Москве купить Женьке школьную форму, портфель, чтобы было самое лучшее, ну и, конечно сводить её в Мавзолей и в музей Ленина. К школе нужно было подготовиться как следует.


Пришёл день отьезда. Женька, уже одетая для дороги, побежала прощаться с друзьями. Прощание затянулось, не хотелось расставаться с ребятами, ведь целая жизнь прошла здесь. Но Женьку уже звали на разные голоса, торопя в дорогу. Она пообещала приехать следующим летом, и убежала, непрестанно оборачиваясь. Ребята махали ей вслед руками. Провожали.


Дядя Антон повёз чемоданы на своем мотоцикле с коляской. Позади дяди Антона лихим ковбоем восседал Вовка.

 
Взрослые, и Женька с ними, пошли на станцию пешком. Последний раз шла Женька тихим переулком по милой травке-пупавке. Пришли пораньше. Посидели на гладких фанерных сиденьях в старинном зале вокзала, пока ждали прибытия поезда. Бабушка с дедом суетливо давали последние напутствия. Вот из громкоговорителя разнёсся многократным эхом женский голос, непонятно что обьявляющий. Но все каким-то образом поняли, что приходит их поезд. Повскакали, ухватились за чемоданы, вырывая их друг у друга. Дед и бабушка очень хотели помочь чем-нибудь напоследок.


 Побежали по перрону, лихорадочно ища глазами номер вагона, и спрашивая у проводниц. Вот и нужный вагон нашелся. Бегом-бегом мужчины затащили чемоданы в тамбур, бросили их там и спустились на перрон. Впопыхах расцеловались, попадая мимо губ и щёк. Бабушка залилась слезами. Поезд тронулся, все кричали друг-другу что-то невнятное, махали руками, обещали писать. Дед и баба Маня побежали вслед за поездом. Но тот набрал ход, и перрон кончился, и их старенькие, расстроенные лица исчезли вдали.


Тут уже заплакала мама, которая крепилась и улыбалась до последнего. Женька утешала её. Папа с Вовкой между тем разложили по полкам чемоданы, принесли бельё. Мама, наконец, успокоилась и снова стала улыбаться. Раскладывала на столе дорожные припасы, приготовленные бабушкой в изобилии. Вовка оставался печальным и задумчивым. Понятно, вспоминал свою девушку. Женька скакала по вагонным полкам как белка, и в отличие от брата, была абсолютно счастлива.


Так они ехали почти три дня. Поезд деловито стучал колёсами, клонился на поворотах вправо и влево. В тамбуре воняло папиросным дымом и туалетом. Лязгали грязные металлические полы в переходах из вагона в вагон. За окном мелькали леса и деревни, города и ночные перроны. Прибывали всё новые пассажиры. Свободных мест больше не осталось, и вагонный мир сузился для Женьки на величину её личной верхней полки. Вагон наполнился людьми, и гудел на разные голоса. Как-то незаметно образовалась странная людская дорожная общность. Пассажиры стали похожи на добрых давних знакомых или даже родственников. А как иначе жить в халатах и пижамах рядом с незнакомыми людьми в такой же интимной одежде? Без близости нельзя!


Был в этом существовании какой-то своеобразный уют. Отовсюду свисали матрасы и простыни. Пахло варёной курицей, крутыми яйцами, малосольными огурчиками. Дорожные знакомые угощали друг дружку своей немудрёной снедью. Разговаривали обо всём на свете. Качались на столиках стаканы с крепким чаем в тяжёлых металлических подстаканниках. Весёлые дядьки в белых куртках разносили в стальных, закрытых крышками мисках, солянку, борщ и котлеты с макаронами.


 Женька подружилась с девочкой из соседнего купе, и не скучала. Вовка тоже подружился с девочкой постарше, и повеселел. Так, без происшествий, если не считать того, что один раз Женька свалилась с верхней полки прямо на маму, они доехали до столицы нашей Родины – Москвы


                М О С К В А
 

Женька в полусне плохо помнила, как они сошли с поезда, где ночевали. Но долго спать не пришлось. Ранним утром мама разбудила её, умыла, заплела косички, и они все вместе пошли к мавзолею. Пришли вовремя, очереди, к счастью, ещё не было, впереди них стояло только несколько человек. Постояли немного. Мама успела за это время рассказать Женьке, какой хороший был дедушка Ленин, и что, если бы его не было, люди жили бы очень плохо. Потому что раньше были богатые и бедные, а потом пришёл Ленин и прогнал всех богатых. Все стали равны и наступило хорошее время.


Женька слушала вполуха, и глаз не могла оторвать от караула возле мавзолея. Часовые стояли и не двигались. Женька всё никак не могла понять, манекены это в военной форме или живые люди? Она впилась глазами в лицо часового и ждала, когда же он моргнёт. Он не моргал, он даже не дышал. Но выглядел совершенно, как живой.


 Когда подошла очередь, Женьку пришлось силой тащить в мавзолей. Она не хотела уходить, пока не проверит, кукла это или настоящий солдат. Её голова как подсолнух, была развернута на бравого парня. Женькин взгляд прямо-таки прилип к его лицу, и только когда он стрельнул на неё взглядом из-под опущенных ресниц, у Женьки вырвался вздох облегчения. Ура, солдат был настоящий!


Мама сердито прошептала, что она ведёт себя, как дикарь. Неприлично так таращиться на человека. Он ведь на службе, даже замечания не может ей сделать.


 Очередь, тем временем, медленно обтекала стеклянный гроб с Лениным. Откуда-то сильно несло вяленой воблой. Возле Ленина стоял человек в чёрном костюме и шептал людям:
- Не задерживайтесь, пожалуйста. Проходите, пожалуйста.


Люди проходили мимо открытого гроба, и все смотрели на Ленина, сложившего руки на груди. Женька отлично знала Ленина в лицо. Он был везде: на каждом календаре, на плакатах, на портретах, на деньгах, в кино и в книжках на картинках. Знала, что Ленин давным-давно уже умер. Но этот Ленин в гробу был просто как живой, только глаза закрыл. На мёртвого не походил вообще!


- Наверное тоже притворяется, как тот солдат снаружи! – решила Женька. Надо было проверить.


 Мама повернулась к отцу, что-то шепча ему на ухо, на Женьку как раз не смотрела. Никак нельзя было терять удачный момент.  И Женька, проходя у изголовья дедушки Ленина быстро, как обезьянка, пошлепала его по лысине.
- У-у! Да кукла он! – разочарованно подумала она. - Во-первых, потому что лысина холодная. А во-вторых, был бы настоящий, сразу бы моргнул.


Дядька в чёрном весь так и взвился, подлетел к маме, и тихо зашипел, как будто что-то страшное случилось:
- Пожалуйста, смотрите за своим ребёнком, сейчас же возьмите его за руку! И проходите побыстрее, проходите, не задерживайте очередь!


Мама не поняла, в чем дело, очень удивилась, но спорить не стала. Они вместе с очередью вылились на нарядную утреннюю Красную площадь. Женька призадумалась: как же так – живой настоящий часовой притворяется куклой, а мёртвая кукла похожа на живого Ленина. Фокус какой-то!


- Ничего не понимаю! Почему этот человек ко мне подошёл? – недоуменно повторяла мама, - Наверное ты что-нибудь опять натворила, Евгения? Или нет? Что случилось?
- Не знаю, мама, - бубнила Женька, - дядька - дурак какой-нибудь, наверное...
- Ни в коем случае так нельзя говорить о старших, Женечка, заруби себе на носу! – строго сказала мама и повела Женьку в музей того же Ленина.


Женька упиралась, но мама была непреклонна. Она объяснила Женьке:
- Женя, раз уж мы с тобой находимся в Москве, в самом сердце её, на Красной площади, значит мы просто обязаны побывать в этом музее!
- Никому мы не обязаны, - ворчала про себя Женька.
- Вот пойдёшь ты в школу, в первый класс. Одноклассники спросят у тебя, как ты провела лето? –  Вот тогда и расскажешь ребятам, что ездила в Москву с мамой и с папой. Была в мавзолее, видела там Ленина, и даже в музей Ленина ходила. Ведь большинство ребят в Москву приехать не могут, должен им кто-нибудь рассказать про дедушку Ленина? Конечно должен. Вот ты и расскажешь!


Мама в партии не состояла, поклонницей Владимира Ильича не являлась. Но время стояло такое, что без Ленина - никуда. Везде висели портреты, пестрели цитаты, издавались книги про Ильича. Раз дело обстоит так, - думала мама - то нужно на ленинском авторитете воспитывать подрастающее поколение! Дожны же дети на кого-нибудь равняться.


Мама в политику не углублялась, прежде всего она была талантливым учителем.  Считала, что Ленин –  это история страны, а историю надо знать. Детям необходимо развиваться на исторических примерах. Кругозор расширяет. Поэтому мама, пока переходили Красную площадь, успела прочитать Женьке стихотворение:
- «В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра...».


Ещё мама рассказала про настоящий автомобиль, который стоит в музее и ждёт их прихода. Не посмотреть на него будет просто глупо с Женькиной стороны! И вообще, после музея они пойдут в магазин и купят Женьке куклу. Женька развесила уши, и пошла.


 В музее стояла тишина, пахло натёртым паркетом. Сквозь высокие окна лился мягкий свет. Музей очень понравился Женьке. Она бы с удовольствием побегала по этим большим уютным залам.

 
Но смотреть там было совершенно не на что. Вокруг одни витрины блестят неживым блеском... Под стеклом какие-то неинтересные книжки, пожелтевшие газеты.


К ним подошла экскурсовод – строгая женщина с забранными наверх волосами. Стала объяснять что-то, совсем для Женьки непонятное, требовательно глядя им прямо в глаза.


Мама внимательно слушала пожилую важную даму. Дама, поджимая губы долго рассказывала о значении музея имени В. И. Ульянова-Ленина в мировом революционном течении и в деле строительства коммунизма. Больше обьяснять было некому, только они с мамой явились сюда в этот ранний час. Женька, от скуки и нетерпения, перебирала ногами, как молодой жеребёнок. Мама, сохраняя вежливую мину на лице, дёргала Женьку за руку. Дескать, потерпи немного, я же терплю.


Наконец они отлепились от дамы с голубыми волосами. Та величаво удалилась, прямо неся спину.

 
Они скорей побежали искать зал, где стоит бронированный автомобиль Ильича. Не сразу, но нашли. Автомобиль и вправду понравился Женьке. Он был большой, чёрный и блестящий. Больше всего удивило Женьку, что он стоит не в гараже, а в большой красивой комнате.


Потом пошли смотреть на мебель, которая помнила Ленина. Мебель была укрыта холщовыми чехлами, и ничего в ней не было интересного. Увидели в витрине костюмчик вождя, и на знаменитую кепку дедушки Ленина тоже посмотрели. После этого Женька взмолилась:
- Мама, пойдем отсюда! Я куклу хочу!
Мама на удивление быстро согласилась, и они ушли.


                К У К Л А


Пошли в самый большой в Советском Союзе магазин «Детский мир», чтобы купить Женьке всё для школы. Там их уже дожидались папа с Вовкой. Выбрали нарядную школьную форму, фартук из чёрной шерстяной ткани, и целых два белых батистовых передника с крылышками - один другого краше! Купили замечательный, вкусно пахнущий, чёрный портфель с разными отделениями. Мама набрала бантов, парадных белых ленточек и чёрных – на каждый день. Новые туфли, носочки, чулки, что-то ещё, что Женьке было не интересно. Мама осталась довольна, но Женьке уже невмоготу было мерять одежду и обувь. Она начала ныть и напоминать маме про куклу. Хорошо, что рядом не было бабушки. А то баба Маня сразу сказала бы ей:
- Пошто прималындываешь? Не вяньгай, не маленькая...


И тогда они все кроме Вовки пошли в игрушечный отдел. Ну, т-а-а-кого изобилия Женька никак не ожидала!!! Она едва не потеряла сознание от восхищения и восторга.


Куклы неописуемой красоты очаровали и заворожили Женьку. Их было так много, и они были все такие хорошенькие, что бедная Женька сомлела от желаний, и совсем растерялась. Кто бы не растерялся!..


Целая кукольная армия красовалось на высоком деревянном прилавке. Эта кукольная очередь казалась бесконечной. Начинался ряд с самой большой куклы Светы, рядом с ней стояла Ира, потом Таня, Оля и дальше, дальше... Кукол там было, наверное, тысяча, ну если не тысяча, так точно штук сто. Они шли по росту. Если кукла Света доходила Женьке до груди, то самая маленькая куколка в розовом пушистом комбинезончике, замыкающая ряд возле окна, была не больше Женькиного мизинца. Мыслимо ли выбрать всего одну куклу?! Каждая из них была так хороша, что хотелось купить всех сразу.


Куклы были невозможно нарядные! Самые большие стояли в роскошных платьях, какие можно увидеть только на сказочных принцессах. Кукол пониже ростом одели в чудесные летние платьица и сарафанчики. От таких платьиц в оборочку не отказалась бы и сама Женька. Были куклы в ярких спортивных костюмах и в шубках с настоящим мехом. Сидели и лежали разнообразные пупсы. Голые, в ползунках и кружевных чепчиках.


У Женьки жадно загорелись глаза, щёки просто свело от сияющей улыбки. Она, как заворожённая, ходила вдоль прилавка, держась за его гладкий, отполированный миллионами детских ручонок край, разглядывала каждую куклу. Мама и отец стояли растроганные, смотрели сверху вниз на Женькин неподдельный восторг.
-  Ну, Женечка, какую ты куклу хочешь? – спросила наконец довольная произведённым впечатлением, мама.


Зачем она спрашивала? Ясное дело, Женька хотела куклу Свету. Потому что она была самая большая, самая нарядная и самая красивая! Мама с папой переглянулись, улыбнулись и спросили у продавца, сколько стоит Света. Мужчина в шёлковой полосатой рубашке с нарукавниками немедленно откликнулся и показал им бирочку с ценником. Мама с отцом посмотрели на цифры и слегка отшатнулись от бирки. Опять озабоченно переглянулись и спросили про куклу Иру. Ира тоже дорого стоила, а также Таня, Оля и вообще первые десять рослых, как гвардейцы красавиц.
Женька замерла. Она даже боялась поверить в такое счастье, что вот она захочет и ей – раз! - и купят самую дорогую куклу! В глубине души она знала, что этого не случится! 


Сладкий яд желания проник в Женькино сердце! Прямо в душу заглянули кукольные распахнутые голубые глаза. Эти стеклянные глаза открывались и закрывались, хлопали длиннющими ресницами. Женька уже помяла и потрогала пышные тугие юбочки на кукольных платьях, обнаружила под ними трусики и маечки, все как у настоящих детей! Понюхала, как пахнут новой пластмассой толстенькие ручки и ножки с малюсенькими пальчиками. Затаив дыхание слушала, как они протяжно плачут – «ма-а-ма, ма-а-ама!», когда их укладываешь на спинку. Держала их, тяжёленьких, на руках, гладила ладошкой их шёлковые кудри... Трудно все-таки маленькой девчонке расстаться с мечтой. А вдруг, всё-таки, купят?


У Женькиных куколок глазки были нарисованые. Когда Женька укладывала их спать, они равнодушно смотрели в потолок и не плакали, а разве по правде так бывает? И волосы у них были приклеенные, если вообще были...


Но, видно, мечта тем и хороша, что всегда остаётся недостижимой... Папа с мамой очень хотели подарить дочери куклу, но отпуск подходил к концу, денег оставалось мало, предстояли другие, куда более насущные траты.


Поэтому Женьке предложили выбрать куклу из второго десятка с конца. Конечно, с Женькой случился припадок. Она не хотела вообще никакой куклы, безобразно ревела и вообще вела себя из рук вон плохо. В конце концов, мама выбрала куклу сама, сунула Женьке в руки, миролюбиво предлагая не обижать такую хорошую куколку.
-  Подумать только, ведь куклу тоже Женей зовут! –  уводила Женькины мысли в другую сторону мама.


В ответ Женька издала по нарастающей громкий отвратительный звук: нечто вроде «М-я-я-я-я-!!! Я-я-ю-у-у!!!..», воткнула в мокрые глаза по кулаку, и стала беспощадно выдавливать ими злобные и бессильные слезы. Мама всерьёз начала сердиться, но хорошее воспитание не позволяло ей ссориться на людях. Она подобрала с пола брошенную Женькой куклу, взяла дочку за руку и шёпотом, но многообещающе велела ей идти за ней следом. Деваться было некуда, Женька и поволоклась...


Пришла в себя Женька на какой-то площади. Провздыхалась, утёрла слёзы и смогла, наконец, оглядеться вокруг. Летняя Москва шелестела листвой, пахла мокрым асфальтом, по широким просторам шли разные люди по своим делам.
- Смотри, Женечка, какой высокий дом! Такие дома только в Москве бывают... – мама показывала рукой куда-то вверх.


Женька задрала голову, чтобы посмотреть, настолько ли уж высоко здание, или мама всё еще отвлекает её от горьких мыслей? Голова задиралась, задиралась, потом задралась так, что Женька покачнулась и чуть не упала на спину. Хорошо, что мама за плечи придержала. Здание было и вправду высоченное. Оно медленно падало на Женьку. Она потрясла головой, показалось, наверное... Снова, задрав голову, посмотрела вверх. Здание теперь уже точно, неумолимо валилось прямо на них.
- А-а-а!!!.. – завопила она, - Падает! Па-а-а-да-а-ет! Побежали скорей отсюда!!!
И рванулась бежать со всех ног. Мама едва успела поймать её за юбку, чтобы та не попала под машину. Но с перепугу, повинуясь неведомому инстинкту, метров десять пробежали всей семьей.


- Да что падает-то? Обьясни ты толком, Женя. Вот дикарь... Помчалась куда-то и нас за собой поволокла! Где падает? Ничего ведь не упало, ты чего так испугалась? – запыхавшись, наперебой спрашивали у неё мама, папа и Вовка. Сбивчиво, без конца показывая указательным пальцем, по которому тут же шлёпала мама (потому что пальцем показывать неприлично), Женька обьяснила, что здоровинная домина наклонилась и стала падать прямо на них. Только очень медленно.
- Вы что, не видите? – горячилась она.
- Не видим, - честно отвечали ей родственники.


Тогда она потащила их за руки поближе и велела смотреть так, как смотрит она. И они увидели! Здание и вправду, как будто клонилось на них. Но взрослых это не испугало. Они рассмеялись и стали обьяснять Женьке что-то про перспективу, что это только видимость такая. Вот, например, рельсы. Они же тоже на горизонте сходятся в одну точку.


- Да, - подтвердила Женька, - сходятся. Ей ли не знать! Сколько они с мальчишками на этих рельсах под вагонными колесами пятаков передавили.
- Так ведь это только кажется. Если ты придешь туда, к горизонту, рельсы все равно будут такой же ширины, а точка, в которую они сходятся, будет опять на горизонте. Так и здесь. Это такой обман зрения.
- Да уж, - подумала Женька, - ещё и какой обман! Вон как опозорилась, орала на всю улицу, как маленькая. Но как страшно-то было! Охти мне...


Все устали, проголодались и решили перекусить. Зашли в кафе. Женька закрутила головой в поисках стула или хоть табуретки какой-нибудь. Нет, ничего не было и в помине. Сидеть было не на чем. Высокие круглые столы на одной железной ноге и всё... Мама обьяснила, что это для того, чтобы больше еды влезло. Потому что, когда человек сидит, в него меньше влезает. Женька предпочла бы поменьше сьесть, но сидя. А так приходилось смотреть снизу на изнанку стола. Эх, ростом-то она ещё для таких кафе не вышла. Получилось так, что взрослые ели за столом, а она под столом.


После хорошей порции пышек с сахарной пудрой и кофе с молоком из гранёного стакана все повеселели, и не торопясь, прогулочным шагом отправились в гостиницу за вещами. Пришло время снова собираться и ехать на вокзал. Поезд отправлялся вечером.


По пути в гостиницу с Женькой случился столбняк. Она встала как вкопанная, и во все глаза уставилась на существо, которое шагало им навстречу. Мама с папой и Вовка как ни в чём не бывало, ушли вперед, а невиданный человек (человек ли!?) приближался к Женьке. Как стояла она, поставив ноги на ширину плеч и набычившись, так и окаменела от ужаса. Он был весь чёрный и блестел!

 
- Чур меня, чур! – всплыло бабы Манино заклинание в голове у Женьки, - Таких людей не бывает! Это кто-о?! Где мама?
- М-а-а-а-м-м-а-а!!!..
В это время мама обернулась, а чёрный человек разулыбался, и стал наклоняться к Женьке...
- А-а-а-а!!!
Подбежала мама, краем глаза Женька видела, что почему-то смеётся папа, а Вовка так вообще схватился за животик.


- Ради бога, извините, - щебетала мама, улыбаясь своей лучшей улыбкой - мне очень стыдно за дочку. Видите ли, она ещё очень маленькая, африканцев никогда не видела. Первый раз вот... Простите её, пожалуйста, если можете! Женя, как тебе не стыдно, дядя приехал из Африки, там все люди такие. Ты же читала, что забыла разве? На картинках не видела, что ли?
- Да, - растерянно сказала Женька, как же она не сообразила, точно, это же негр. – Не ходите дети в Африку гулять... – нечаянно вырвалось у неё.
У мамы сжались губы, и она дернула Женьку за руку.
- Ещё раз извините, - вежливо сказала она, и быстро пошла с Женькой к папе с Вовкой.


- Нет, ну настоящий, настоящий дикарь стала. Стыдно-то как перед иностранцем, что он о нас подумает? Будто мы расисты какие... Ну, ничего, сейчас мы вместе, всё образуется, - говорила она папе громким шёпотом.


Женька тоже засмущалась, ну не знала же она, что негры в Москве по улицам гуляют. Она думала, что они у себя в Африке живут, в разных хижинах. Не ожидала как-то, вот и испугалась немножко... А Вовка, тот веселился вовсю, дразня Женьку.
- Не ходите д-е-е-ти, а А-а-фрику гулять! Там живут гор-и-и-ллы, злые крокодилы! Не ходите дети в Африку гулять! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!


Поздним вечером они погрузились в поезд. Весело стуча колесами, он повлёк их домой, к школе, к полузабытым Женькиным друзьям, к бескрайним степям и лесополосам. Женька помирилась с новой куклой, разговаривала с ней, заплетала ей длинные волосы в косички. Сама думала, что до школы свободного времени много, значит тарантулов они с мальчишками ещё успеют наловить.


                Ж Е Н Ь К И Н Ы    Ф А Н Т А З И И


Жизнь на Кубани была другой, не то что уральская. Тут ещё стояла сухая жара и вовсю можно было бегать босиком. Главное, чтобы мама не увидела. Она этого не одобряла. До занятий в школе оставалось несколько дней, и они всей семьёй поехали купаться на море.


 Странное это было море. Будто придумано специально для маленьких детей. Мелкое-мелкое, кажется, можно идти до самого горизонта, а воды всё равно будет чуть выше колена. На широком песчаном пляже загорают и закусывают весёлые люди в трусах и купальниках, резвятся и орут от счастья дети – благодать! Женька тоже вволю наплавалась в тёплой воде, брызгалась и хохотала так, что чуть голос не сорвала. А папа с Вовкой умудрились даже бычков наловить. Бычки – это рыбка такая. Очень вкусная, между прочим!


Папа рассказывал, что когда он ночью в первый раз пошёл ловить рыбу в Азовском море, то поймал бычка. Но дело в том, что такой рыбы он раньше никогда в своей жизни не видел, бычки-то на Урале не водятся. Поэтому папа страшно испугался, когда бычок свои глаза на него выпучил. Папа войну прошел, уже забыл, как это – бояться, а тут - выкинул того бычка в море, трясся, плевался и даже молитву вспомнил, думал чёрт какой к нему на крючок попал. Чуть удочку от страха не потерял. Потом ему, конечно обьяснили, что к чему, что это просто рыбёшка, да ещё и вкусная какая!  С тех пор папа бычков из моря таскает с превеликим удовольствием. А Женька потом их ест. Очень они, особенно вяленые, вкусные.


У папы на балконе на верёвочках в большом количестве вялились эти бычки и один единственный, но зато большущий, судак. Женька нет-нет, да и таскала бычков по штучке. Отломает вяленое туловище от головы и жуёт, жмурясь от удовольствия. День за днём, день за днём, вот бычки потихоньку и кончились.

 
Однажды к папе заглянул гость, на одном фронте воевали. Папа пошёл на балкон, чтобы гостю к пиву вяленой рыбки принести, хвать, а нет вяленой рыбки! Одни сухие головки на верёвочках болтаются. Смотрят на папу выпученными глазами. Папа так же, наверное, вытаращился, когда это опустошение увидел. Пришлось гостю с вяленым судаком пиво пить. А Женьке - каяться и обещать, что без спросу больше ничего брать не будет.


Дворовые друзья-станичники очень обрадовались Женькиному возвращению. С ней жить стало веселее. Набегавшись, они удобно устраивались в песочнице, усаживались на бортики, а кто и в тёплый песок, и расспрашивали Женьку, где она жила-была и что интересного в дальних краях видела. Та долго ждать не заставляла и начинала свой рассказ:
- Вот вы в Москве были? Не были? А я была. Мы туда с мамой, папой и Вовкой ездили. Вот это да, что за город! Мы туда утром приехали, из поезда вышли, идём себе с чемоданами в гостиницу, а все вокруг бегом бегут, спокойно никто не идёт. Народу много-много, прямо пройти не дают. И вдруг!.. Все куда-то убежали, никого на улицах не осталось! Ну прямо ни одного человека. Даже машины ездить перестали и автобусы, и трамваи. Так и стоят, брошенные. И тишина. Ну, мы, конечно, удивились очень. Не поняли, что это за такое, но идём себе в гостиницу. Зато идти как хорошо стало, пусто, никто тебе дорогу не перебегает, ноги не топчёт!


 Тут мама и спрашивает у одного дедушки с палочкой, он еле-еле ковыляет, ещё с улицы убежать не успел. В общем, спрашивает его мама: «Простите, пожалуйста, не могли бы вы нам сказать, в чём дело, почему это весь народ, как на пожар заторопился и куда они все побежали?».


Старичок даже не остановился, но прямо на ходу маме говорит: «Вы разве не знаете, что у нас в Москве все люди завтракают, обедают и ужинают в одно и то же время. Строго по часам. У нас тут правило такое. Кто не успеет, тот без еды останется! Вот я - старенький инвалид с палочкой, поэтому и задержался, а другие уже приготовились, ложки в руках держат, ждут, когда начинать можно будет». Мама опять спрашивает: «А когда можно?». Дедушка говорит: «Сейчас вот пропикает по радио и все есть начнут!». И побежал домой. И точно, пропикало шесть раз, и по всей улице к-а-а-к ложки забрякали, все суп стали есть. Суп едят, а ложки об тарелку бряк-бряк! Из каждой квартиры так набрякивают.


- Да ты откуда знаешь? Я вон, когда борщ ем, так никто с улицы и не слышит! – вмешался самый недоверчивый слушатель Серёга.
- Ну, сказанул тоже! Кому ты нужен со своим борщом, кто тебя слушать будет? - обиделась Женька, - А там летом у всех окна открыты, и мы специально слушали. Все ведь едят, хором! Вот и слышно на всю улицу.
- А может они вовсе и не борщ ели, а каклеты, и не ложками, а вилками? – не успокаивался Серёга.
- Да потому что вилками они потом есть начали, - обьяснила ему Женька, как несмышлёнышу - вилки же совсем по-другому брякают. Ложки бряк-бряк, а вилки дзинь-дзинь! Что я, ложку от вилки не отличу, что ли? Во, даёт! – и покрутила головой.
-Ну ладно, Серёга, чего ты ей говорить мешаешь! – зашумели остальные, - не влезай, пусть рассказывает!
- Вот именно! – заметила Женька и продолжала, - а потом они чай пили или там компот, потому что звяк совсем тоненький был и слышно было, как все чай или компот прихлёбывали. Вся Москва!
- Вот это да! – сказал кто-то.


- А ещё, - вдохновенно вещала Женька, - мы там были в «Детском мире». Это такой магазин, где игрушки продают. Там каких только игрушек нет! Всё есть.
- И ракеты?
- И ракеты, и самолёты и танки – всё как настоящее! Мне вот папа с мамой т-а-а-кую куклу купили, вообще! Она большая-большая, прямо как настоящий ребёнок! И ещё у неё под платьем такие маленькие кнопочки есть – нажмёшь, и она идет ногами! Раз, выключил – и встала! У неё глаза открываются и закрываются! И ресницы как настоящие растут!
- Врёшь! – затаив дыхание, с восхищением сказал Серёга.
- Ничего я не вру, - рассердилась Женька.
У куклы Светы, и у Тани, и у Иры глаза открывались и закрывались. Тут она совсем не врала, ни чуточки.

 
– Да, открываются и закрываются. Вот! И ещё моя кукла говорящая, она «мама» говорит, «папа» говорит, «хочу кушать» даже говорит. А ещё плачет! И вообще она ест по-настоящему. У неё кнопочка такая есть – нажмёшь, и ротик у неё открывается и можно её кашкой кормить, а она кушает! А ещё у нее сосочка, и она её сосёт!
- А куда потом эта еда девается? – не отставал въедливый Серёга.
- А у неё горшочек маленький есть, - охотно пояснила Женька, - я же говорю, как настоящая! На горшочек ходит. А платья у неё какие! На ней надето одно, как на принцессе – розовое-розовое, капроновое, пышное и до пят. А ещё в отдельной коробке нам запас дали, так там всё есть. И пижамка, и трусики с маечками, и шубка, и курточки, и носочки маленькие-маленькие. И даже сосочка запасная есть! И даже лыжи есть и коньки специальные, кукольные. И шапочки разные!


Женька врала вдохновенно, и могла врать про свою несуществующую куклу часами. Да и было ли то враньём? Это была мечта! Ну нет таких кукол в продаже, не выдумали ещё, так пусть хоть друзья верят, что есть. Не про Ленина же им рассказывать... Вон как у них глаза разгорелись!
- Женька, айда, вынеси нам твою куклу, мы тоже поиграть хотим! – загалдели ребята.
- Нельзя, мама не разрешит, побоится, что сломаете нечаянно. Она и мне-то поиграть дает, только если сама рядом сидит.
- Эх, жалко!
- Да ладно, чего там, пошли лучше в прятки играть!


                С К О Р О   В   Ш К О Л У


Как-то днём Вовка нашёл Женьку за школой, где они с друзьями закапывали в землю секретики и срочно позвал домой. Женька недоумевала, что же она такого ещё натворила, но ничего серьёзного вспомнить не могла. На всякий случай сделалась тихой и послушной. Так и просочилась в щёлку между дверью и косяком.


Но никакого выговора не последовало. На кухне, прямо посередине, стоял здоровенный таз, в нём горой лежал чёрный душистый виноград. Мама, смеясь, велела Женьке снять обувь и стала мыть ей ноги. Ступням было приятно и щёкотно от скользкого мыла. Женька хохотала и дрыгала ими, а мама, шутя, легонько шлёпала Женьку по мокрым ногам. Потом ополоснула ей ноги ещё раза три, а папа отнёс Женьку к тазу и поставил прямо в середину виноградной кучи. Женька была просто ошарашена, она не понимала, что это родители собираются делать. Папа прикурил папироску и скомандовал Женьке:
- Теперь топчи!


Женька, удивляясь, начала топтаться в тазу на винограде. Ягоды были круглые и скользкие. Они лопались и обдавали ноги сладкой жидкостью. Папа с удовольствием наблюдал за процессом. Подал Женьке руку, чтобы та не поскользнулась. Дно медленно заполнялось виноградным соком, выжатым Женькиными ногами.


- Это ты, Евгения, марочное вино делаешь, - пояснил отец.
- В-и-и-но-о!?.. Да как же его потом пить! – сморщилась Женька. – Противно же будет! Я ведь ногами по улице хожу, и даже босиком иногда бегаю - сказала она, быстро покосившись на маму. Мама погрозила ей пальцем.
- Это ничего! Вся грязь потом пеной выйдет, перебродит и получится чистое виноградное вино. Сорт Изабелла. Подождать только надо, - и папа вздохнул.
- Да уж, дождёшься ты, - выразительно посмотрела на него мама, и перевела взгляд на Женькины худые голени, все перепачканные бордовым соком и виноградными ошмётками.

 
Всем было интересно, правда ли получится вино по этому рецепту или нет? На Урале ведь виноград не растёт, опыта в виноделии ни у кого не имелось. Но вино получилось. Через несколько месяцев папа с восторгом пил его сам и угощал друзей. Мама шутила, что это самое молодое вино в мире, потому что оно, действительно, совсем недолго простояло.


Так пролетели несколько праздных дней перед школой.  Женьке предстояло отправиться в первый класс. Мама работала в школе завучем, а значит Женькино появление там должно стать достойным, чтобы маме не пришлось за неё краснеть.


  Каждое утро мама расчёсывала ей волосы, густые и длинные. Именно такие волосы и задумывались, когда маленькую Женьку брили налысо. Заплетала ей две косы, завязывала баранками, распушала из ленточек красивые бантики. И вдруг, ни с того ни с сего Женька потребовала, чтобы её постригли. Мама даже возмутилась. Папа тоже был против. Но Женька ныла и ныла, надоела всем. Тогда Вовка сказал:
- Да бросьте, вы, предки, постригите её. Тебе же, мам, хлопот меньше будет. А то возишься с ней каждое утро! Всё равно она от вас не отстанет. Женька, если будешь канючить, я тебя лично под бокс постригу!


Мама, как настоящая мама, выступала категорически против; и стричь Женькины косы не желала. Но как педагог - подумала и согласилась. Женьку постригли по тогдашней девичьей моде – волосы до плеч, бант на макушке. «Девочка прекрасно выглядит – красиво и опрятно» - сказали в парикмахерской. Женькину отрезанную косу мама завернула в папиросную бумагу и, вздохнув, положила далеко в шкаф.


И вот приготовления кончились. Наступило раннее утро первого сентября. Очень важный и праздничный день для Женьки. Вся семья пребывала в приподнятом настроении. В вазе красовался букет из пышных разноцветных георгинов. Пахло раскалённым утюгом и чистым бельём. Мама хлопотала вокруг Женьки, наряжая ее. В коричневом школьном платье Женька стала похожа на будущую отличницу. На краю стола ждали своей очереди белые носочки и новая капроновая лента. Батистовый передник, похожий на мотылька, свесил лёгкие крылья на спинку стула.
Женьку нарядили и дали ей в руки новый портфель. В портфеле лежали букварь и тетрадка, деревянный пенал с карандашом и ручкой и кожаная перочистка, украшенная маленьким цветочком.


 Взрослые были приподнято взволнованы и немного озабочены. Семья в полном составе пошла в школу на торжественную линейку. Папа одной рукой держал нарядную Женьку за руку, а в другой нёс букет. Перед школой волновалась толпа из детей и их родителей. Мальчики были в новеньких белых рубашках, а девочки – в белых передниках. Мама поцеловала Женьку и ушла – ей нужно было говорить речь. Тут папа отдал Женьке цветы, велел быть молодцом, и подтолкнул к учительнице, которая повела Женьку к детям из её класса.


Что происходило дальше, Женька помнит плохо, но Первое сентября ей совсем не понравилось. Учительница строила детей на линейку. Ставила в пары, переставляла по росту. Не так-то просто стоять в паре, если у тебя в одной руке букет, а в другой портфель!


Женьке в пару попался один мальчишка. Она взглянула на него и чуть букет не уронила. Как же она его сразу не узнала? Её старый враг! А с ним ещё за руку держаться надо! Хорошо, что они стояли в заднем ряду. Ссора происходила шёпотом.
- Ну что, попался?
- Чё я тебе попался-то?
-Д-а-а... Дразнился на меня, д-а-а? И дрался ещё со мной! А сегодня пришёл в новом костюмчике и притворяешься, будто меня не знаешь.
- Чё я тебе сделал-то? Чего пристала?
-  А кто мне в прошлом году нос расквасил? Ты. И плевался ещё, прямо на платье попал! И обзывался по-всякому!
- Ничё я не обзывался...
- А-а-а, струсил, что я твоему папе всё расскажу.
- Дура!
- Сам дурак!
- Как дам сейчас по башке, так и уедешь на горшке!
- Попробуй, дай!
- Н-на! – сказал мальчишка и треснул Женьку новым портфелем прямо по кумполу.
- Ах, т-а-а-к! – Женькин портфель взлетел над мальчишкиной головой, но тот ловко увернулся и отскочил. И дёрнул её за пышный капроновый бант. Мама в Москве выбирала, специально для сегодняшнего дня.
- Ну, всё! – выдохнула рассвирепевшая Женька, и ринулась на обидчика.


Мальчишка помчался от неё, Женька следом. Он побежал за школу, в поля сорго – растения, из которого вяжут веники. Женька неслась за ним по узенькой тропинке. Мальчишка быстро бегал, но и Женька не отставала. Раза три она успела огреть его портфелем, чуть ручка не оторвалась!  Мальчишка попался хитрый и трусливый, юркнул от неё с тропинки прямо в кусты, и исчез там, шурша сухими листьями. Только заросли метёлок качались, показывая извилистый путь его бегства.


Обратно Женька возвращалась не спеша. Она шла, размахивая портфелем. Настроение было хорошее. Победа есть победа. Теперь не будет лезть! Её большой капроновый бант развязался, слез с макушки на бок, довольное лицо разрумянилось. Сзади, на подоле новой школьной формы, болтались репьи.


Перед школой было тихо и безлюдно, первый звонок отзвенел без Женьки. Она вступила в гулкий пустой коридор и пошла искать свой класс.

 
Вечером дома состоялся суд над Женькой. Мама негодовала.
- Как же ты могла уйти с линейки? Кто тебя отпускал? Ко мне уже родители этого мальчика приходили, жаловались на тебя. Ты же девочка, а не мальчишка-хулиган, зачем ты его побила? Девочки должны быть скромными, послушными, а ты?
- Д-а-а... Он первый начал...
- Ну промолчала бы, потом классному руководителю пожаловалась.
- Ябедничать нельзя, вот и папа так говорит...
- Ну, хорошо, не жалуйся, но зачем было гнать его чуть не за километр от школы?.. И сама явилась к концу урока, растрёпанная, букет потеряла. Боже, что за вид у тебя был... И на уроке вертелась, плохо слушала, всех отвлекала...
- Мам, там азбуку обьясняли, а я уже вовсю читать умею, вот мне скучно и было.
- Ладно, - завершила мама, - с этих пор ты будешь хорошо учиться, и вести себя, как полагается воспитанной девочке, в конце концов! Обещаю.


Мама слов на ветер не бросала, и вскоре Женька стала отличницей и лучшей ученицей. По поведению у неё стояла пятёрка. Научилась бегло писать, и слала бабушке с дедушкой длинные письма, написанные крупными буквами. В конце каждого письма передавала приветы уральским друзьям. В школьной библиотеке брала толстые книжки про подвиги разведчиков, и читала их запоем, а потом пересказывала неграмотным пока одноклассникам. А ещё, ей очень нравился Шекспир. Его пьесы читались легко и приятно. Их можно было декламировать вслух, на разные голоса. Ну и, конечно, сказки! В библиотеке стояли на полках целые ряды книжек со сказками. Женька открывала книгу и уносилась в мир чудес. Туда, где нет ничего невозможного, где на выручку всегда придёт добрый волшебник и всё страшное кончится пиром на весь мир, и свадьбой с мёд-пивом.

 
Когда Женьку спрашивали, кем она хочет стать, она смело отвечала - волшебницей. Все смеялись, но она твердо знала, что так и будет. Женька искренне верила в чудеса.

 
Вот, например. В палисаднике за домом снег подтаял на солнце и превратился в лёд.  Лёд был необычным, каким-то кружевным. Люди и собаки ходили по ледышкам, и ничего не замечали. Только Женька знала, что это такое на самом деле. Она подолгу сидела на корточках в неудобной позе, заглядывая внутрь ледяного кружевного пузыря, который переливался на свету, отражая и дробя лучи. Это был маленький хрустальный дворец с хрупкими сводчатыми залами и причудливыми колоннами внутри! Там жили король с королевой и их свита. Ей начинало казаться, что она видит крошечные полупрозрачные фигурки, скользящие по ледяному сияющему паркету. Но обитатели ледяного дворца тревожились, если за ними подглядывали, тогда они превращались в невидимок. Волновались, что любопытные дети нечаянно разрушат их сверкающее царство-королевство. Только Женьку они не боялись, доверяли ей и поэтому разрешали заглядывать в их прозрачный мир и играть с ними.


                Б Е Д А


Жизнь пошла какая-то неуютная. Осень здесь, на Кубани, никак не кончалась. Всё время лили дожди и дул холодный ветер. Ночью земля замерзала. Хоть и не зима ещё, но как-то очень зябко. У бабушки на Урале уж какие трещали морозы, но Женька никогда не мёрзла. На улице было жарко от беготни. Они с ребятами всё время то в снежки играли, то с горки катались. В доме у бабушки с дедушкой гудела раскалённая печь, и от толстых шерстяных носков ноги просто горели.


А здесь снег всё не выпадал и не выпадал... Всюду была грязь. И какая-то особенная грязь!  Очень чёрная и очень жирная. К резиновым сапогам прилипала намертво здоровыми комьями. Просто килограммов по пять висело на каждом сапоге. Домой не дойти. Отец обьяснял, что это – чернозём, самая богатая земля в мире. На ней бывают самые тучные урожаи. Воткнул семечко в землю, и сразу огурец вылез, удобрять и поливать не надо!  А ветры здесь сильные оттого, что степи кругом.  Лесополосы пытаются задержать ветер своими ветвями, но сил не хватает.


У мамы тоже не хватало сил выдерживать постоянный ветер и слякоть. Злой ветер продувал насквозь нежное мамино тело и уносил из него последние силы. Она стала прихрамывать, всё держалась за поясницу. Проверяла тетради, стоя коленками на стуле, а спина была обмотана толстой пуховой шалью. Потом отец принёс ей палочку, чтобы она могла опираться на неё при ходьбе. Мама теперь всё чаще лежала в постели, с грустью глядя на Женьку. А Женька каждый день гладила маме спину горячим утюгом через свёрнутую вдвое шаль. Но боль, живущая в спине у мамы, всё равно никак не проходила.


Мама уходила на работу в школу, занималась там с детьми, улыбалась им, устраивала концерты и утренники. Домой возвращалась измученная, с серым лицом.  Осторожно укладывала себя на кровать, боясь лишний раз пошевелиться, так ей бедной было больно! В доме потемнело, как будто поменяли лампочку. Как будто вместо яркой и весёлой люстры теперь всегда горел тусклый ночник. Даже Женька притихла и особенно не шалила.


Теперь не мама, а отец возился на кухне. У него открылся поварской дар. Готовил он просто, по-солдатски, но очень вкусно. Особенно ему удавались котлеты из судака.


Папа привозил к маме лучших докторов, но они разводили рукам, и прописывали очередное лекарство. Однажды папа, вопреки своим убеждениям и здравому смыслу, съездил в деревню к знахарке. Привёз оттуда маленький флакончик пахучей жидкости, неизвестного содержания, и они с Женькой втирали эту жидкость в мамину спину по капле.


 Иногда, всё же, маме становилось немного лучше, тогда они с отцом ходили в гости к соседям. Порой брали с собой Женьку, взяв с неё слово, что не будет мешать взрослым и тихо посидит в уголке. Женька была согласна. Ведь у соседей был телевизор! Небольшой, с мутноватым изображением, но всё равно – как живой, он светился голубым светом, и внутри него двигались люди. По телевизору пели песни, передавали разные новости. Мама с папой сидели за круглым столом покрытым золотисто-чёрной скатертью, угощались, пили чай, и кое-что покрепче. Мужчины вспоминали войну. Сосед был военным, ходил в форме, как совсем недавно и отец.


Улучшения в мамином здоровье приходили все реже и реже. Зимой она почти не вставала с постели, а если и вставала, то цеплялась за настоящий костыль. Костыль теперь всегда стоял возле кровати, зловещий и чужой в их доме. Мама всем телом опиралась на него, но всё равно, идти ей было невыносимо больно, поэтому папе или Вовке приходилось поддерживать её.


По вечерам отец присаживался к маме на край кровати, гладил её, как маленькую по голове и утешал. У мамы на глазах были слёзы, она уже не надеялась на то, что когда-нибудь выздоровеет. Ей было жалко отца и заброшенных детей, за которыми сейчас некому было смотреть. За чёрным окном выл ледяной ветер, прилетая из бесконечных степей, и постепенно выдувал сквозь щели в окнах последнюю надежду на счастье.


Телевизора у них не было. Но мама с отцом часами сидели и смотрели, как в телевизор на картину в облупленной багетовой раме, которую везде возили с собой. Это была картина Шишкина «Родные дали». Они видели там свою далёкую милую родину, родной Урал. Мама плакала, отец не показывал вида, но тоже сглатывал слезу.

 
Однажды мама сказала, что хочет умереть на родине, и попросила отвезти её на Урал. Папа и Вовка всполошились, стали разговаривать с мамой фальшиво-беспечными и удивлёнными голосами, как бы не понимая, о чём это таком мама говорит... Старались рассмешить маму, даже притащили ей диковину – солёный арбуз. Но от квашеного арбуза мама отказалась. По её словам, выходило, что арбуз должен быть сладким, а это - гадость какая-то. Дело было плохо. Тогда папа и Вовка пошли на почту и отбили телеграмму Михаилу Денисовичу Пряничникову, чтобы он скорей приезжал.


Когда про это рассказали маме, она обрадовалась и стала с нетерпением ждать его приезда. Мама очень тосковала по своему Коке, её названному отцу. Кока был создателем и свидетелем маминого счастливого детства и юности. Мама любила Коку, с ним всё становилось понятным и возможным. Меньше, чем через неделю дядя Миша прибыл в их края.

                К О К А   П Р И Е Х А Л


Отец с Вовкой поехали встречать его на станцию. Мама, как смогла, уложила волосы и припудрилась. С подкрашенными губами лежала в новом халатике на чистой постели и волновалась. Прошёл час и второй. Женька, по маминой просьбе бегала на кухню и выглядывала в окно, на дорогу, не идут ли мужчины? А те всё не шли и не шли.


 Наконец, за дверью послышались громкие голоса, топот ног и трое мужчин появились на пороге. Отец с Вовкой посмеивались и переглядывались, а дядя Миша чертыхался густым басом, на все лады повторял свой знаменитый «Якундер пуп!»  Оживлённая и похорошевшая мама всё спрашивала с подушек:
-  Что случилось? Кока, ну обьясни же, наконец!


А случилось вот что. Папа с Вовкой приняли из маленького дребезжащего автобуса раздражённого Михаила Денисовича. Обнялись, как полагается. Перехватили у него чемоданы с блестящими наугольниками и отправились в сторону дома. Они почти миновали большую часть пути, как вдруг знаменитый кубанский чернозём с плотоядным чавканьем всосал дяди Мишину галошу. Возмущённый Михаил Денисович стоял на одной ноге, чтобы не запачкать ботинок, и громко ругался, а Вовка с папой палкой пытались выловить резиновое изделие. Наконец, нащупали и поддели. Галоша была наполнена жирной плодородной грязью до краёв. Дядя Миша плюнул, сказал «Як-к-ундер пуп!» и зашагал к дому, держа грязную галошу на палке. С галоши омерзительно шлёпались ошмётки мокрого чернозёма.


Вовка тащил, надсаживаясь, тяжеленный дяди Мишин чемодан. Папа нёс другой. Когда до дома оставалось совсем чуть-чуть, в грязь всосалась и вторая, последняя дяди Мишина галоша. Дядя Миша был в неистовстве, рвал и метал! Он так громко негодовал на погодные условия и здешнюю невиданную урожайную почву, что разгневанным мужчиной заинтересовались уличные собаки. Потому Михаил Денисович и впал в дверной проем квартиры в таком буйном настроении. Долго он еще сидел на маленькой табуреточке у входа, горячился, как кипящий самовар, и понемногу остывал. В это время Вовка тщательно и расторопно устранял грязь с дяди Мишиной обуви, зная, какой тот чистоплотный и брезгливый.


- Как вы здесь живёте?!..  – были первые внятные Кокины слова. – Я у вас спрашиваю, как вы здесь можете жить? – перекатывался по всем комнатам его низкий и красивый голос.
- Обьясните мне, разве можно существовать в такой грязище? Какой бы плодородной она не считалась! -  Он в упор смотрел сначала на отца и потом на маму, дожидаясь ответа.
- Здесь жить нельзя! Вам всем необходимо отсюда уехать.  Немедленно уезжайте на Урал! Вот вам моё последнее слово!! – гремел он.
- Вся семья там, все близко, нужна будет помощь – пожалуйста! А здесь что? Живёте, как перекати поле! Одна грязь непролазная кругом!!!


Мама смеялась над причиной Кокиного опереточного гнева, и с вновь появившейся надеждой смотрела на него. От Коки веяло такой жизненной силой, что, казалось, вот-вот, и он сможет осушить здешнюю грязь. И мама, его ненаглядная дочка, снова став на время маленькой Финкой, слушала его и верила ему во всем.


Михал Денисович гостил у них недолго. Ему показали окрестности и достопримечательности их местопребывания, но он только хмыкнул и не выразил никакого восторга. Большей частью, он подолгу разговаривал с мамой и отцом. Затем отбыл.


 Недели две спустя после его отьезда пришло письмо, написанное незнакомым почерком. В графе «обратный адрес» был указан небольшой уральский город, находившийся совсем рядом с дяди Мишиной «усадьбой». В письме пожилая супружеская пара сообщала о желании поменяться с ними квартирами. Поскольку их дети и внуки живут как раз в кубанских краях, им очень хотелось бы воссоединиться.


Мама с папой озадаченно перечитали письмо несколько раз и поняли, что обмен организовал Михаил Денисович. Мама, не откладывая, написала ответ, в котором выразила согласие, и пригласила людей приехать и посмотреть на их квартиру. Они приехали в апреле, муж и жена, тихие милые люди. Квартира им очень понравилась. Они погостили у них несколько дней и уехали, договорившись об обмене.


Нужно было собираться в дорогу и Женькиной семье. Мама стала совсем плоха. Это стало видно всем. Она уже не поднималась с постели. Лежала грустная, старалась не плакать и никому не досаждать своей болезнью. Врачи толком не могли понять, что происходит, и говорили, что исчерпали свои возможности. Отец, убежденный атеист, продолжал ездить по знахаркам. Знахаркины зелья только жгли мамину кожу как угли, но не приносили никакой пользы. Мама нетерпеливо ждала переезда на родину, только для того, чтобы умереть там, а не на чужбине.


Наконец, последние вещи были упакованы, и отправлены контейнером. Квартира опустела, сквозняк, шурша, возил по полу ненужные смятые бумажки, да шевелил клубочки пыли в пустых углах. 


Решили ехать поездом, чтобы мама могла лежать. До вокзала маму везла «Скорая помощь», потому что ходить и сидеть она была уже не в состоянии. Женька очень переживала. Ей хотелось быть рядом с мамой, но в машину «Скорой помощи» её не пустили. Папа совсем растерялся, все мужские и немужские заботы легли на его плечи. Но как человек военный, он собрался в нужную минуту, и благополучно погрузил всех в поезд. Ехали в купейном вагоне, потому что маме нужен покой. Внесли её в купе на носилках. Самое главное было – не забыть ночной горшок для мамы. Она страшно этого стеснялась, но была настолько беспомощна, что ей пришлось смириться с этим позором.


Как ни печален и трагичен был их отьезд, а всё равно ехать в поезде было лучше, чем умирать от безысходности в печальной квартире. За окном томительно долго вращалась степь, раскинувшаяся до самого горизонта. Потом её накрыла собой ночь, и обессиленная Женька заснула.


                Ч У Д О


Женька проснулась поздним утром от жаркого солнечного луча, запаха свежезаваренного чая и маминого весёлого смеха. Женька подумала, что, наверное, всё это ей снится. Мама уже давным-давно не смеялась... Но протёрла сонные глаз, глянула через вагонное окно на белый свет и поняла, что не спит. Поезд деловито стучал колёсами, как качели раскачивался на поворотах. Женька свесила кудлатую со сна голову вниз, и увидела, что мама СИДИТ за вагонным столиком.  И не просто СИДИТ, а ещё пьёт чай и заливисто смеётся над чем-то вместе с папой и Вовкой. И у всех такие радостные лица, что просто зависть берёт!


Женька по-обезьяньи ловко слезла с полки, уселась напротив мамы и уставилась на неё заспанными глазами, сияя от счастливого изумления.
- Мама! Ты встала?!.. – спросила она, мотая спросонья головой, не веря собственным глазам.
- Встала, Женечка моя, встала! – ответила весело мама, и нежно погладила Женьку по голове.
- Да что там встала! - заорал довольный Вовка, - Мама в уборную раза два уже сбегала!
- Ну что ты городишь, да ещё за столом, - притворно сердито запротестовала мама.


– Удивительно, Женечка, но спина почему-то перестала болеть. Я сначала сама себе не поверила, пошевелилась – нет, не болит. Стр-а-а-нно, думаю, дай-ка, сяду... Попробовала - получилось! Посидела немножко, думаю, а если встать? Страшно. Получится ли? Но встала потихоньку. Просто чудо какое-то! Постояла-постояла, да и решила по вагону пройтись! Иду медленно, держусь за стеночки, но иду! Ура, думаю, ещё поживу!


- Умирать н-а-а-м ранов-а-а-то, есть у нас ещё дома дела! – бодро, хоть и нещадно фальшивя, пропел отец. – Но ты, Фиса, сразу-то не бегай, слабенькая ты ещё...
-У-уррр-а-а!!! Мама, как здорово!!! – с восторгом завопила Женька, прыгая до потолка от такого известия. Ликованию её не было предела. – Всё-таки есть добрые волшебники на свете! Я всегда вам говорила!


Женька подлезла к мягкому маминому боку, под её ласковую руку, растроганно заглядывая снизу маме в лицо. И так она её любила, так любила в эту минуту! И была так благодарна маме за то, что все они снова счастливы!

 
Мама как-то вдруг помолодела и похорошела. Она смеялась от радости, глаза её весело блестели. Вся она светилась любовью к ним, самым родным ей людям. Им стало впервые за много страшных дней и ночей спокойно и очень, очень хорошо. Верилось, что впереди долгая и счастливая жизнь. Полная интересных приключений, добавила бы Женька. Как будто тусклый ночник погас, а вместо него в густой небесной синеве засияло жаркое летнее солнце.


Ехали до Урала целых три дня. Длинное тело поезда изгибаясь и стуча колёсами, неуклонно двигалось на восток. Миновали степи, за вагонным окном замелькали леса и перелески. Вот уже начались и предгорья, поросшие могучими елями. С каждым днём болезнь отступала и маме становилось лучше. Она понемногу расцветала. Гуляла по поезду, знакомилась с попутчиками. Сводила Женьку в вагон-ресторан, купила ей там бело-розовой пастилы, похожей на клавиши у пианино. Женька на радостях объелась этими мягкими клавишами на всю оставшуюся жизнь.


Наконец, поезд привёз их на Урал. До нового жилья добирались маленьким старым автобусом. Деревянный двухэтажный дом на восемь квартир оказался намного меньше прежнего, но был таким милым и уютным, что они сразу влюбились в него. Высокие гулкие тополя охраняли их новое жильё. Сквозил сквозь их клейкую молодую листву солнечный свет. Весенний воздух шевелил его причудливыми золотыми тенями. Торжествующе пахла цветущая черёмуха.


Контейнер с вещами и мебелью ещё не пришел, и поэтому папа побежал в ближайший магазин - просить старые ящики. Нужно было срочно изготовить из них временные спальные места. Не спать же на полу, в самом деле! Вернулся в компании новых друзей и со «стройматериалами». Мужчины быстро соорудили подобие лежанок для всей семьи, сколотили сиденья, стол.


Кто-то позвонил в дверь новой квартиры. Женька, сшибая дверные косяки, вприпрыжку помчалась открывать. Это пришли знакомиться соседи. Мама вышла им навстречу. Тут же завязалась дружба. Все вместе стали накрывать на стол, откуда-то даже скатерть появилась. Когда на столе из ящиков не осталось пустого места для еды, питья и закусок, соседи довольно уселись за него и начали справлять новоселье.

 
Весёлый это был праздник!  Мама отплясывала так бойко, что все вокруг не выдержали и пустились танцевать. А потом она заплакала, улыбаясь, и сказала, что это Урал, родная земля дала ей силы, вернула здоровье и вылечила её насовсем.

 Женька растрогалась и тоже зашмыгала носом, но светлые это были слезы, слезы избавления. Ведь они вернулись на родину, и всем стало так отрадно и так спокойно от этого, и невозможно радостно на душе. Теперь казалось, что будущие невзгоды никогда не сотрут этого счастья.

 
Потом все стали петь песни и над общим хором мамин дивный голос взлетал выше высоких тополей, прямо к тёплому розовеющему небу.



23 августа 2009 года - 22 марта 2010 года. Алания, Турция.
 
Татьяна Белопухова.


        ОГЛАВЛЕНИЕ

1. КТО Я?........................................1
2. СЕМЬЯ………………………………………………………………………………………………………..2
3. РЫБАЛКА…………………………………………………………………………………………………3
4. КАК НАДО ПРАВИЛЬНО ГУЛЯТЬ……………………………………………………………...4
5. КОЗА………………………………………………………………………………………………………...5
6. ДЕТСКИЙ САД…………………………………………………………………………………………..8
7. ГУСИ-ЛЕБЕДИ………………………………………………………………………………………...10
8. НЕ УРОНИТЕ ШУРИКА……………………………………………………………………………11
9. СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ…………………………………………………………………………………13
10. НОВЫЙ ГОД……………………………………………………………………………………………15
11. ПАПА……………………………………………………………………………………………………...16
12. ФРОНТОВАЯ ШИШКА…………………………………………………………………………….17
13. ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ………………………………………………………………………………...18
14. КОКА ЗОЯ……………………………………………………………………………………………….19
15. КОНФЕТЫ……………………………………………………………………………………………….21
16. НАС НЕ ДОГОНИШЬ………………………………………………………………………………..23
17. ЕДЕМ К МОРЮ………………………………………………………………………………………..26
18. ОПЯТЬ ДЕТСКИЙ САД…………………………………………………………………………….28
19. ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ…………………………………………………………………………………….29
20. БЕСПРИЗОРНИЦА…………………………………………………………………………………..32
21. НА УРАЛЕ……………………………………………………………………………………………….35
22. СОСЕДИ…………………………………………………………………………………………………..36
23. ЖЕНЬКИН ДЕНЬ……………………………………………………………………………………..38
24. СУББОТА…………………………………………………………………………………………………40
25. БАНЯ……………………………………………………………………………………………………….43
26. КАК ЖЕНЬКА ЧИТАТЬ НАУЧИЛАСЬ……………………………………………………….46
27. БАБА МАНЯ…………………………………………………………………………………………….48
28. ТУЛУП…………………………………………………………………………………………………….52
29. ЖЕНЬКА-ЯГА, КОСТЯНАЯ НОГА……………………………………………………………..56
30. ВЕСНА НАСТУПИЛА………………………………………………………………………………..60
31. НАКАНУНЕ ПРАЗДНИКА………………………………………………………………………...64
32. КОКА………………………………………………………………………………………………………66
33. ЖИЗНЬ С ОТКРЫТЫМИ ОКНАМИ…………………………………………………………..69
34. ГОСТИ ПРИЕХАЛИ…………………………………………………………………………………..71
35. РОДСТВЕННИКИ…………………………………………………………………………………….73
36. СТАРЫЙ ПАТЕФОН…………………………………………………………………………………76
37. ЛИЗА, ЭМИЛИЯ, НИКОЛАЙ…………………………………………………………………….78
38. ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ…………………………………………………………………………...81
39. СЧАСТЬЕ…………………………………………………………………………………………………82
40. «ШИПОВНИК РАСЦВЁЛ»………………………………………………………………………...86
41. НОВАЯ ЖИЗНЬ И ВОВКА В НЕЙ……………………………………………………………..88
42. ОТЪЕЗД…………………………………………………………………………………………………..93
43. МОСКВА………………………………………………………………………………………………….94
44. КУКЛА…………………………………………………………………………………………………….96
45. ЖЕНЬКИНЫ ФАНТАЗИИ………………………………………………………………………...99
46. СКОРО В ШКОЛУ……………………………………………………………………………………101
47. БЕДА……………………………………………………………………………………………………...103
48. КОКА ПРИЕХАЛ……………………………………………………………………………………..105
49. ЧУДО……………………………………………………………………………………………………...106
50. ОГЛАВЛЕНИЕ…………………………………………………………………………………………107