Наталья Советная. И ворога любить, и милость к пад

Наталья Советная

« И ворога любить, и милость к падшим звать…»

                А я, как мой Пророк, мечту лелеял тоже:
                И ворога любить, и милость к падшим звать,
                Но… меч в моей руке! Помилуй, Правый Боже:
                Любовью надо жить и, значит, убивать?
                Игорь Григорьев

Можно ли спасти душу свою на войне? Эта тема была затронута «Православным Санкт-Петербургом»  в июньском номере газеты статьёй «Сильные духом». Уверена, что можно. В  доказательство расскажу несколько эпизодов из жизни поэта и воина Игоря Николаевича Григорьева (1923-1996).  Недавно в честь этого легендарного русского человека, орденоносца, библиотеке Центр общения и информации на ул. Юбилейной, 87а в г. Пскове присвоено имя И. Н. Григорьева. Родился поэт 17 августа 1923 года, поэтому вспомнить о нём сейчас, накануне его дня рождения, тем более уместно.
Великую Отечественную войну Игорь Григорьев  встретил семнадцатилетним пареньком, а в день своего совершеннолетия стал командиром молодёжного подполья в Плюссе на Псковщине. За время существования подполья был лишь один провал: юная Люба Смурова, работавшая на бирже труда, вынесла оттуда карточки на предполагаемых пособников гитлеровцев, добровольных агентов — от «цеппелиновцев» до сотрудников СД. Вернуть их назад, вопреки приказу командира, собиралась утром. На то была веская причина: вечером она уводила в партизанский отряд восьмерых наших военнопленных. А утром Люба была схвачена тайной полицией, однако успела шепнуть подружке: «Игорь», - предупредила, спасла от ареста и неминуемой гибели. Григорьев уходил в лес через минное поле, т.к. все дороги были перекрыты немцами… И всю жизнь, до последнего часа, он мучительно страдал, виня себя в том, что не уберёг, не смог спасти подпольщицу, не выдавшую ни одного человека, расстрелянную врагами в ночь с 15 на 16 сентября 1943 года.
Недоступен лик и светел,
Взгляд — в далёком-далеке.
Что ей вёрсты, что ей ветер
На бескрайнем большаке.

Что ей я, и ты, и все мы,
Сирый храм и серый лес,
Эти хаты глухонемы,
Снег с напуганных небес.

Жарко ноженьки босые
Окропляют кровью лёд.
Горевой цветок России,
Что ей смерть? Она идёт!
(«Последний большак»)

Вспоминая о руководителе Стругокрасненского межрайонного подпольного центра и главном  командире  партизанского отряда Тимофее Ивановиче  Егорове, который  стал Игорю Николаевичу другом на всю жизнь, Григорьев писал в книге «Всё перемелется» (Москва, 2014): «Что делало большую честь нашему руководителю — он никогда не проливал людскую кровь зряшно и нам запрещал быть жестокими и кровожадными с противником. За эту мудрую человечность люди платили ему верной дружбой и смелыми ратными делами». Хороший ученик своего командира Игорь Григорьев, люто ненавидевший врага, не превратился в мстительного зверя. Даже гибель любимого младшего брата Льва Григорьева не сделала его палачом.
«Тимофей Егоров приказал мне: — Предателя уничтожить! Дом сжечь! – Я зажег паклю, сваленную на чердаке, и ворвался в дом старосты. Был какой-то праздник. Перед иконами горела лампада. Семья во главе с хозяином сидела за столом. Ели мясные щи (голодному ли не учуять их запах!). На столе стояла бутылка самогонки. Староста был «под мухой».
— Веришь в Бога? — спросил я, почти хрипя. — Становись на колени под иконы! Я пришел за твоей подлой шкурой!
      Хозяйка и дочь, повалившись в ноги, обнимали мои сапоги, молили о пощаде. Мне стало страшно и тоскливо. Выпустив в потолок длинную — на полдиска — автоматную очередь, я бросился на улицу. Пятистенок пылал.
— Тимофей Иванович! Дом предателя горит. А вот самого я прикончить не смог. Солдат я, не палач...»
Бывший подпольщик Николай  Никифоров из Плюссы спустя много лет писал Игорю Николаевичу: «Своим письмом ты вернул меня в далёкое прошлое 1941–1944 годов, и мне стало не по себе. За каждый звук о совершении прегрешений перед “великим рейхом и фюрером” любому из нас грозили расстрел или виселица. Все операции проводились дерзко перед самым носом у комендатур и комендантов Брауна, Флото и им подобных, ГФП, зондеркоманд и полицаев. Наши ребята гибли на фронтах Великой Отечественной войны, в партизанах, при выполнении трудных операций в подпольной разведке. Мы шли на выполнение боевых заданий с чувством солдата России: Родина и Победа или…пусть лучше смерть. У меня лично совсем не было сомнений в горестной необходимости нашего правого дела, не было и растерянности, даже тогда, когда я попал в лапы карателей в 1944 году в деревне Манкошев Луг, под Плюссой. А ведь в середине 1941 года большинство из нас были “маленькими” – ещё носили пионерские галстуки, комсомольские билеты или были просто плюcской “мелюзгой”, “архаравцами”, “шпингалетами”…» Отвага и ненависть к врагу  удивительным образом  сосуществовали у той «плюсской мелюзги» с чувствами справедливости и  милосердия.
Работая по заданию партизан в немецкой  комендатуре переводчиком (Григорьев великолепно владел языком противника), вынужденный близко общаться с оккупантами, Игорь, неожиданно для себя, почувствовал  человеческую симпатию и обнаружил  интерес  к Десое, полунемцу-полусловаку, профессионально владеющему поэтическим словом. Любовь к поэзии сблизила молодых людей, Григорьев многому  научился у своего неожиданного товарища. Ах, если бы не война! И надо же было такому случиться, что именно Десое вошёл в кабинет в  момент, когда разведчик  доставал из сейфа секретные документы. Он не выдал Игоря! Дал ему уйти…  А Григорьев, в свою очередь,  просил партизан сохранить жизнь вражескому поэту. Только  воля Божья была иной.
Вспоминается еще один поразительный случай. В глухом партизанском лесу Игорь Григорьев обнаружил немецкий танк. Танкист добровольно, даже с радостью сдался разведчикам и предоставил очень ценные документы и военные карты.  В лагере же командир отдал приказ пустить немца в расход. Но стрелять во врага в бою и стрелять в человека, который сдался на твою милость, совсем не одно и то же. Игорь отвёл немца далеко от лагеря, поменялся с ним одеждой (вражья форма для разведчиков, как подарок, тем более, что своя-то завшивела), отдал ему часть трофейных галет и банку сгущенки, выстрелил в воздух да и отпустил с Богом…
В своих воспоминаниях Игорь Николаевич напишет: «Как я радовался концу своей военной стези, когда очнулся в госпитале! Ведь убивать куда страшнее, чем убиваться — а именно это мне отныне предстояло: несколько десятков лазаретов и больниц и восемь операций.
      И — видит Бог — со дня Победы до сегодняшнего неутешного дня мне не по себе от жгучей думы: «Вот они — двадцать семь миллионов (а в действительности намного больше) сыновей и дочерей, и с ними Любовь Смурова и Лев Григорьев, — полегли за Родину, а ты остался в живых!». Но ведь очень даже мог и не остаться. Судьба! <… > Всякое бывало на войне. Но все бессердечное и страшное заживало, забывалось. Все человечное и светлое помнится доныне. И согревает душу, и роднит человека с давно ушедшим от нас».