Записки бывшего курсанта

ЗАПИСКИ БЫВШЕГО КУРСАНТА
(ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРМИИ)
НовЛит 2021
ББК 84 (РОС=РУС)
В-57
© В.А. Владыкин
© Записки бывшего курсанта. Воспоминания 128 стр. НовЛит.
Сборник воспоминаний В. А. Владыкина под общим названием «Записки бывшего курсанта», хотя и написаны спустя сорок с лишним лет, воскрешают армейские будни начала 70-х годов. Автор начинал прохождение воинской службы в школе младших командиров. Затем был направлен в войска связи в Московский военный округ для дальнейшего прохождения  воинской службы. В армии по-настоящему познал, что такое настоящая дружба. Участвовал в художественной армейской самодеятельности, в спортивных соревнованиях по футболу, читал в клубе гарнизона лекции по истории, вёл политзанятия.
Кроме армейской службы, автор прошёл разностороннюю школу жизни работал на стройке, фабрике, заводах, бане, школе, ряде областных газет. Учился в университете Марксизма-Ленинизма, на курсах журналиста при ростовском университете. Десять лет занимался в литобъединении при городской газете «Знамя Коммуны и там же постигал первые шаги на газетном поприще. В армии вёл боевой листок, участвовал в создании ротной сатирической настенной газеты, также пробовал писать стихи, заметки, дневниковые записи,зарисовки,этюды. Был отмечен окружной газетой «На боевом посту».
Владыкин – автор исторических, социально-криминальных и психологических романов,  повестей, рассказов. Роман «Юлия» входил в областную школьную программу по нравственному воспитанию. Десять лет издаёт журнал «Новый литератор».

©В.А. Владыкин
© Записки бывшего курсанта
               
                Глава 1
Скоро сравняется сорок четыре года, как был я призван в армию. Это случилось двенадцатого ноября одна тысяча девятьсот семидесятого года.
О проводах в армию частично написано в рассказе «Солдатский треугольник», потому коснусь этого вечера как бы походя...
Помню, весь вечер и всю ночь стояла дождливая погода.
Двор был сплошь усыпан песком для танцев. Но дождь не дал, и мы танцевали на веранде, и вся наша кировская молодёжь сидела за столами в хате выбеленной, выкрашенной, со свежими шторами и с белыми выбитыми узорами занавесками на окнах. Подоконники украшали комнатные цветы, которые мама любила и всегда старалась для таких мероприятий с нашей помощью прибираться особенно тщательно. Иначе и быть не могло…
Осень того года до дня проводов стояла большую часть сухой. Запомнились лунные ночи, как мы ходили пешком на центральный колхозный ток к студенткам ростовского кулинарного училища, о чём рассказано в романе «Прощание навсегда». Во второй половине октября я ездил в районный центр Аксай со своими сверстниками, которые тоже, как и я, подлежали призыву в армию.
Того момента, как мы проходили медицинский осмотр, я не буду касаться подробно. Скажу лишь то, как у меня на последнем обследовании представитель военкомата, осмотрев меня с ног до головы, спросил:
–– Ну что, парень, где хочешь служить?
Этот вопрос, признаться, меня смутил в полном смысле, так как никогда бы не подумал, чтобы военный чин вот так открыто интересовался мнением призывника. Офицер, видно, хотел понять то, с каким настроением молодёжь идёт служить Родине? Мне это казалось очевидным. После я интересовался у своих земляков, задавали ли им такой же вопрос, где они мечтают служить. И, кажется, ни один не сказал то же самое утвердительно. А почему же тогда спрашивали у меня? Чем же я заслужил такой вопрос?
И я, тогда почти не задумываясь, ответил без запинки:
–– Пойду туда, куда Родина пошлёт!
–– Вот как! Это хорошо, -- продолжал офицер. –– А всё-таки, где ты хочешь служить? –– без улыбки спросил он, точно я был сынок какого-то важного начальника, и тот просил вот так проэкзаменовать меня. И я ответил браво:
–– Пограничником!
–– Почему пограничником? -- последовал вопрос, наверное, потому, что тогда ещё были свежи в памяти весенние события на острове Даманском с китайскими провокаторами, которые в те годы почему-то часто нарушали нашу границу и там завязывались не шуточные бои.
Китай притязал на какие-то искони русские территории. И наш народ с возмущением относился к провокациям Китая. А наши матери боялись, как бы их детей не послали туда служить. Этого же мнения была и моя мать. Но я считал, что увиливать заведомо не стоит от армии, как и от сумы и тюрьмы, нечего отрекаться. А будешь увиливать, всё равно пошлют. И я нисколько не лукавил.
–– Я люблю смотреть кино о пограничниках, –- ответил военному чину, будь что будет. Главное, я ответил ему вполне искренне, к тому же не думал о Китае, что меня непременно туда и засунут.
В наши времена считалось позором, если парня по состоянию здоровья не призывали в армию, поэтому, проходя в военкомате медицинскую комиссию редко, кто старался увильнуть от армии.
Позже я узнал, как некоторые, чтобы не идти на службу Отчизне, женились в семнадцать лет, и если родился ребёнок, получали отсрочку. А если имели двое детей, то и совсем освобождались от призыва. Такого я знал, он был моим шурином, приходясь родным братом моей первой жены. Хотя он мог бы и трижды отсидеть за преступления. Но имея высоких покровителей, он ни разу не был осуждён…
Как мы ехали в поезде, и что происходило в вагонах призывников, рассказывать не буду. Полагаю, каждый это может себе представить. К тому же об этом частично поведано в упомянутом рассказе. Так что в древний город Елец мы прибыли под утро, когда ещё не рассветало. С железнодорожного вокзала, кто в потрёпанной, кто просто в старой одежонке, строем по четыре в ряду, шагали мы к месту службы. Мы ещё точно не знали, в каких войсках будем служить и что это за воинская часть нас, новобранцев, примет в свои стены?
И вот попал я служить в старинный городок серединной России Елец –– родину Бунина, Пришвина –– в школу младших командиров, которая готовила специалистов для войск ПВО страны.
Школа стояла на пологом берегу реки Сосна. По другой её берег были видны многочисленные  купола церквей и соборов. После стало известно, что в Ельце когда-то их было до сороков сорок.
Все многоэтажные здания за высоким кирпичным забором были выложены в 18-19 веках из старого бурого кирпича. Они выглядели весьма крепкими, добротными и внушали к себе уважение. Когда-то здесь обитали совсем другие военные люди: даже в грозные военные годы эти здания устояли.
Я попал в роту, которая готовилась для радиолокационных станций. Оператор РЛС, что-нибудь говорит кому-то?  Однако, несмотря на то, что школа выпускала младших сержантов, со званиями из неё выходили не все. По её окончании любого из нашего взвода РЛС могли направить служить в любую точку тогдашнего СССР. Поговаривали, что могут послать даже на Новую землю, где в те года проводились испытания ядерного оружия. Вот тебе и погранзастава! Хотя до западной ближайшей страны была не одна тысяча километров, хотя бы до той же Финляндии. И открывались за северными морями акватории Северно-Ледовитого океана. Новая земля за Полярным кругом. Вечная мерзлота, снег и лёд. И постоянные гости –– белые медведи. Чем не романтика, которая манила и отталкивала арктическим холодом?! Что мы тогда могли знать о радиации? Хотя проводились тренажи по влиянию на человека этой напасти. И мы упражнялись в надевании защитных средств, и как уклоняться от вспышки слева или от вспышки справа.
В школе сержантов курсант должен хорошо усвоить Воинский Устав. Отлично владеть строевым шагом, чему мы учились на плацу в день по два часа. Конечно, сейчас я не помню учебного расписания, каким предметам нас учили. Пятого декабря, в день Конституции СССР, мы принимали присягу и ездили на полигон для стрельбищ. Стреляли из карабина. И вообще, за два года службы я не видел автомат Калашникова, кроме карабина, который, наряду с противогазом и средствами защиты, был записан на меня.
Это я уже забежал вперёд. В школе сержантов далеко не все остаются до выпуска, уже во время учёбы на ту или иную военную профессию проводится неминуемый отсев.
Из меня не получился сержант, так как из-за робости на тактических занятиях не проявил себя по-военному, не умел чётко отдавать вверенному для тренажа отделению команды. Так что робость, неуверенность в свои возможности, меня подвели. Я очень огорчался. И, наверное, тогда и был внесён в список не подлежащих дальнейшему обучению в школе сержантов. Это стало ясно даже не потому, что однажды мы оказались за пределами школы, которая была обнесена высокой кирпичной стеной. Хотя каждое утро (ещё было темно), после подъёма, мы делали пробежки за территорией школы по городской улице частного сектора в галифе и белоснежной исподней рубашке.
И вот меня вместо учебного класса, с такими же отсеянными посылали на хозяйственные работы. За нарушение режима занятий несколько раз получал наряды вне очереди, которые отрабатывал в посудомойке столовой. Однажды перекрывали крышу гаража рубероидом…
В свободные часы до отбоя проводили в ленкомнате, где писали домой письма, читали газеты, журналы. Некоторые писали своим девушкам, я же тогда пописывал стихи, имея для этого блокнотик. Один товарищ даже попросил почитать. Но я не давал. Фамилию я его не запомнил, только помню, что он был серьёзным, дисциплинированным. Писал девушке письма аккуратно каждый вечер, точно соревнуясь с Саней Дзюбой, который писал девушке в день по несколько писем, и каждое было под номером. О нём я рассказал подробно в «Солдатском треугольнике». К тому же девушку Дзюбы видели все, так как она провожала его от пункта сбора города Батайска. И вот этот прелюбопытный для нас Дзюба писал девушке письма, стихи, мечтал стать журналистом, о чём лично я тогда даже не помышлял, имея всего лишь один опыт поступления в театральное училище имени Щепкина. В те годы я страстно грезил театром и кино, чего не собираюсь скрывать.
И вот моё увлечение поэзией стало достоянием моего взвода. А это тридцать человек и каждый в той или иной мере читал книги. Явных невеж не было, видно, в школу сержантов отбирали при собеседовании. Вот как поступили со мной. А чем я им приглянулся, не знаю…
Кроме меня и курсанта Дзюбы, писал стихи курсант высокий, с чистоплотным, брезгливым лицом,  по фамилии Бируля. Мне из всего взвода запомнились только Дзюба и Бируля. Он умел становиться в манерную позу и читал стихи весьма артистично, которые по интонации напоминали поэзию Сергея Есенина. Этот человек был высокомерным и часто вступал в разговор с нашим сержантом Бероевым, который ходил в форме старого образца со стоячим воротником.

                Глава 2
    
Среди нас находились такие курсанты, которые узнав, что по окончании учёбы в школе младших командиров, могут направить вдаль сибирскую, или на Новую Землю, начинали хитрить, уклоняться от занятий, просились заступить в наряд на кухню. Но мало кто из нас знал, что на том острове, окружённом льдами и снегами, на полигоне проводили ядерные испытания, что там несли службу солдаты срочной службы. И любого могли послать туда. Вот что означали мои бесхитростные патриотические слова: «Куда пошлёте, туда и пойду». Дескать, сам напросился, тогда уж ни на кого не пеняй…
Нет, лично я не собирался уклоняться от воинской повинности, и даже мысли не возникало филонить на плацу, отрабатывая строевой шаг, а в классе не уметь отвечать по предметам военно-тактической подготовки.
Но утверждать, что филонщиков и симулянтов вообще не было, я не берусь. Из меня сержант не мог получиться потому, что я стеснялся отдавать команды. Я не имел твёрдых, волевых интонаций. Сержант не должен быть жалостливым, с повышенным чувством справедливости, он должен быть безжалостным, волевым, твёрдым, строгим.
И вот после нового года нас повезли в воинские части. Так называемых отсеянных насобиралось целый вагон. Мы на автобусе приехали на железнодорожный вокзал старого города Елец. Тогда я ещё не знал, что здесь жили писатели М.М.Пришвин, И.А.Бунин…
Я не рассказал об одном интересном событии. И, наверное, когда сели в поезд, кто-то вспоминал ту прелестную девушку из Дома культуры, которая пела песню «Товарищ» -– кажется, так она называется. В ней такие слова: «Я песней, как ветром, наполню страну о том, как товарищ пошёл на войну. Не северный ветер ударил в прибой, В сухой подорожник, в траву зверобой, Прошёл он и плакал другой стороной, Когда мой товарищ прощался со мной…».
Тот день был –– «Днём советской Конституции». Мы приняли присягу, потом нас возили на стрельбище. По пять патронов из карабина по мишеням.
Какой был мой результат –– не помню. Но уверен –– невысокий, так как боевыми патронами стрелял я впервые. Да и потом ещё раза два. И больше карабина в руки для стрельбы не давали, разве что еженедельно проводили чистку оружия. Если нас не возили на стрельбы –– это говорило об одном… Наша дальнейшая служба не будет связана с оружием, а исключительно с техникой радиотехнических войск.
И вот в день присяги мы слушали в Доме культуры города Елец концерт художественной самодеятельности. И пела нам лирические песни молодая солистка, имени которой, разумеется, я не запомнил. Но была она красивая, с длинными светло-русыми волосами. Помню, после концерта нас построили перед Домом культуры. И девушка, которая нам так понравилась своим пением, вышла на балкон, и посылала нам воздушные поцелуи. А курсанты в ответ издавали шумные возгласы ликования и хлопали в ладоши. А кто-то даже кричал, что вот, дескать, отслужит и приедет за ней…
Девушка улыбалась белозубо и покачивала удивлённо и с сожалением головой. Мы уходили строем в свою школу, а певица махала нам рукой. Должно быть, в тот момент, она испытывала большое счастье самодеятельной артистки, наверно, мечтая о большой сцене…
Вот этот случай мне надолго врезался в память. Разумеется, солистку мы больше не видели. И как сложилась её дальнейшая певческая и личная жизнь, я уже никогда не узнаю...
И вот после Нового года, недели через четыре, в слякотный день, мы уезжали с железнодорожного вокзала Ельца в Брянск. Об этом городе я тогда мало что знал. Разве что по фильмам о партизанах. Но и по карте СССР я любил "путешествовать", изучая республики, края и области.
С 1970 по 1971 год зима вначале выдалась тёплой. Снег выпадал и таял. В Орле с поезда мы поехали на автовокзал и на автобусе добрались в Брянск. Воинская часть тогда находилась напротив обширного пустыря. Хотя там был уже насыпан курган Бессмертия.
Не помню офицера, которого нам передали для отправки в часть назначения. Зато помню тех, кто вместе со мной прибыли в Брянск.
Всего нас было человек пятнадцать. Меня, Владимира Семухина, Николая Соколова направили в Меркульево, вблизи этого села находился гарнизон, который обслуживал командный пункт связи Московского округа противовоздушной обороны. Это было девятое кольцо обороны Москвы. Вокруг нашего гарнизона стояли ракетные полки, они прятались в удалённых от цивилизации лесах…
Меркульевский гарнизон находился с одной стороны почти рядом с сосновым бором. Вдали виднелось село Теменичи, в обратную сторону располагалось село Елисеевичи. За лесом был посёлок Прохорово.
Через наш гарнизон ходили в школу из Меркульево в Елисеевичи старшеклассники. Но мне запомнились только девушки, с одной у меня потом завяжется дружба. О ней я расскажу позже, а пока надо объяснить, что собой представлял военный гарнизон связистов.
Надо сказать о погоде, если Елец мы покидали в слякоть, то в Брянске лежал снег, и было слегка морозно.
Итак, в гарнизоне стояло три роты: одна –– планшетисты, вторая –– ПРЦ (передающий радиоцентр), третья –– телеграфисты. Была ещё и четвёртая. Но ротой её трудно назвать, так как там служило всего человек десять-пятнадцать. Они занимали одно небольшое помещение недалеко от учебного центра, в котором готовили телеграфистов и радистов.
Я попал в роту телеграфистов со своими товарищами из школы младших командиров Соколовым и Семухиным. Они были оба с Урала, Семухин –– из Свердловска, Николай Соколов из какого-то глухого уральского села. Он говорил глухим басом с протяжным «о». Семухин не окал, Владимир был крупноголовым с рыжеватыми, как щетина, волосами, коренастый с толстыми ногами, припухлыми красными губами. Николай Соколов был высоким, нижняя губа выдавалась как-то смешно вперёд, нос курносый, прямой, голубоглазый, как и Семухин.
Я чувствовал к ним симпатию оттого, что мой отец тоже был родом оттуда, только  с Северного Урала. Граничил с Пермской областью.
В роте телеграфистов насчитывалось до восьмидесяти пяти человек. Она делилась на два отделения. Мы служили на телеграфе обычном. Второе отделение считалось секретным. Они обслуживали шифровальную аппаратуру, которую именовали Засовской, их так и называли –– засовцы.
В роте телеграфистов служили четыре призыва: два весенних, два осенних. Стариками называли себя весенниками, призыва 1969 года.
Их было человек десять-двенадцать, они нам казались взрослыми. Призывались из разных областей, но из каких –– всех не могу  назвать. Что это были за ребята? Они носили старую форму со стоячими воротниками кители и широкие галифе. Первым из «стариков» мне пришлось побеседовать с Громовым, он был родом из старого русского города Кострома. Он со мной беседовал в ленкомнате довольно мирно, поинтересовался, откуда я родом. Я ответил без обиняков, что из Ростова. Громов, сказал, что бывал в этом городе, похвалил его. После я сообразил, что он имел в виду совсем другой Ростов, а не тот, который я назвал. И уяснил после разговора с ним, что этот «старик» нормальный человек. Но были ещё и другие…
Хорошо помню Алексея Усольцева, он носил очки, был высок, строен, хорошо играл на аккордеоне, обладал тихим баритоном. У него нос был широк, но короткий, даже чуть приплюснут, глаза серые, волосы русые. В гарнизоне он вёл художественную самодеятельность. Усольцев не без юмора, производил впечатление порядочного человека. Он был в звании старшего сержанта. На дембель ушёл в звании старшины…
Второй с резкими чертами, среднего роста, Алексей Смольников. Этот был младшим сержантом: тихий, спокойный, уравновешенный. Но не дай бог его разозлить, тогда его лицо делалось красным, глаза темнели. Он схватывался с Усольцевым, который не упускал случая, подшутить над кем бы то ни было, чего не терпел Смольников, причём они спали рядом.
Но Смольников норовил делать замечания молодым, а Усольцев находил в этом превышение власти. Был ещё и сержант Шкуро с резкими мужественными чертами лица, у него нос был острый, расширялся к переносице. Я его принял за старослужащего, но он был на призыв моложе. Этот Шкуро оправдывал свою фамилию, из истории белого движения  я знал генерала Шкуро. Наш Шкуро был у себя на уме, невысокого роста и обычного сложения, подтянут, накачен, ходил как-то размеренно, как дворянин. С ним у меня до его осеннего «дембеля» не произошло никаких отношений. Он служил как бы сам по себе, никого не касаясь.
Был ещё рядовой Усиков. Этот, будучи «стариком», придирался к молодым, коими были мы. У него была смешная внешность: черты лица мягкие, нос слегка островатый, глаза серо-голубые, придирчивые, и общее выражение такое же: порой ему казалось, что кто-то на него не так посмотрел, не по делу засмеялся. Он ходил неопрятно, ремень съезжал на бёдра, гимнастёрка выбивалась. Однажды он остановился передо мной, видно, ему не понравилось то, как я лихо вращался на турнике, что он в этом увидел, для меня так и осталось загадкой. Однако, по его мнению, вместо того, чтобы подтягиваться, я выполнял не то упражнение, которое не входило в физическую подготовку воина. Он подозвал сержанта Котикова, призывом младше, дежурившего по роте, и велел тому объявить мне наряд вне очереди с отработкой на кухне, что тем  и было охотно сделано. Сержант, объявляя наряд, не без улыбки, сказал: «За уклонение от упражнений на тренаже», что прозвучало абсурдно и в нарушение устава, так как я не переступил никакие правила.
Это был такой каприз старослужащего Усикова. Имя его мне не запомнилось.
Не забыть так же Захватова с аристократическим утончённым лицом. Этот ходил с выправкой, всегда чистый, опрятный с хитроватым взглядом. Имя его тоже не запомнилось. Захватов с Усиковым однажды выкрасили волосы в светло-каштановый цвет. Краску они купили в буфете, который работал при столовой.
И вот прапорщик Клёпов по наущению замполита М.Лабковского, который ходил в звании старшего лейтенанта, попросил меня подписать в стихотворной форме ротную стенгазету, одна из карикатур изображала красноголовыми Усикова и Захватова. Я сначала отнекивался, дескать, сатирой не владею. Но и побаивался «стариков», хотя вся рота знала, что пишу стихи. Клёпов, однако, уговорил блеснуть пером сатирика. Сначала я написал: «Светят ярко, но не греют». А затем приписал: «Стали наши «старики» красноголовы, как медяки. Хоть сияют как два солнца Усиков и Захватов, но не греют, как выстуженные хаты».
После я видел, как они стояли перед стендом и пялились на газетные карикатуры и широко, но не зло улыбались. Похвально то, что они не доискивались, кто их так протянул?
Подписывал я и другие сатирические стенгазеты, писал «Боевые листки» об успехах в военно-политической подготовке личного состава. Писал и стихи. В школе Ельца один курсант моего взвода переписывал мои вирши из моего блокнота в свой. И по ходу дела наставлял меня уму-разуму, чтобы я следовал положениям воинского устава, чтобы не препирался с сержантом. Я же так поступал, будучи гордым и не в моём нраве было подчиняться, кому бы то ни было, за что часто получал наряд вне очереди.

                Глава 3

Конечно, о дедовщине, этом ужасном армейском явлении, я кое-что слышал. В школе младших командиров дедовщины не было. Там мы все были одного призыва, и только сержанты-воспитатели могли нас наказывать за ослушание и не исполнение каких-то команд, или за то, что плохо усваивали знания по военной специальности радиолокационной станции. Сокращённо –– РЛС.
И всё равно в школе сержантов почти за два месяца я так и не узнал, что такое дедовщина. Здесь сложились традиции чисто «школьные». Мы именовались  курсантами, тогда как в гарнизоне нас называли «рядовыми», а то и просто –– «воинами». К нарушителям гарнизонного порядка сержант или «старослужащий» могли обращаться так: «Воин, куда надо окурки бросать, или  мечтаешь получить наряд вне очереди?». Мне было непривычно слышать обращение: «Рядовой Владыкин, заступить на несение боевого дежурства по охране мирного неба!»
У нас, елецких, и шинели были не солдатские, а курсантские причём из лучшего сукна, более ворсистого тёмно-серого, с коричневатыми вкраплениями.
Попав в воинскую часть «30045 «Е», сразу почувствовали разницу в призывах. Старослужащие вели себя хозяевами положения. Они уже отслужили по двадцать месяцев, а мы только начинали. И двухгодичный срок мне представлялся очень большим.
Надо было отдать армии два года самых лучших лет своей жизни.
Командиром роты у нас был капитан Васильев. Он - невысокий, несколько коренастый, с меланхолическим выражением на лице, с мелкими чертами. Он выглядел подтянутым, вечно серьёзным с голубыми глазами и светло-русыми гладко причёсанными волосами.
На нём была серая длиннополая шинель, уже давно неновая. На синих погонах красовалось четыре звёздочки. Он носил шапку-ушанку.
Капитан Васильев в роте появлялся, как правило, к утреннему или вечернему разводу личного состава. Часто с ним приходил с томными слегка с выпуклыми карими глазами, с правильными чертами бесстрастного гладковыбритого лица, старшина Адамишин, который был начальником учебного корпуса телеграфистов. У нас он был к тому же и взводным.
Мы там обучались до обеда. Если в школе сержантов нас готовили на операторов РЛС (радиолокационная станция), то в Меркульевском учебном центре мы проходили подготовку по телеграфному делу.
В учебке был ещё один сверхсрочник старший сержант Миронов. У него было почти вечно улыбающееся лицо. Год назад он закончил срочную службу в звании сержанта. Потом ему повысили звание до старшего сержанта.
Миронов настраивал телеграфную аппаратуру. Помню, как он приходил в класс с камертоном в руках, подходил к телеграфному аппарату, стучал о ладонь камертоном. И этот вибрирующий инструмент наставлял на вращающийся широкий вал аппарата. Так он проделывал с каждым аппаратом…
Он был тонкий в талии, высокий, задорный, остроумный. Жил в общежитии для холостых, в котором проживали также девушки-военнослужащие. В нашем взводе служила Тома Бурыкина, родом из посёлка Глинищево. Это было наше почтовое отделение, я всегда на конверте писал «п/о Глинищево».
И вот эта Томочка Бурыкина носила женскую военную форму. И относилась к нашему взводу. Но жила не в общежитии даже, а у себя дома и на службу ездила в служебном автобусе, который привозил на КПП гражданских служащих. В основном это были женщины, многие являлись жёнами офицеров, как жена нашего командира роты, капитана Васильева. Но о ней я узнал, когда стал после учебки ходить на дежурства, которые несли на КПП солдаты-срочники нашего Меркульевского военного гарнизона.
На его территории, обнесённой колючей проволокой и деревянным забором, был клуб, медпункт, столовая, учебный центр из нескольких корпусов. Стояли также и жилые двухэтажные дома, в которых жили семьи офицеров и сверхсрочников. Как я уже упоминал, было и двухэтажное общежитие. А в стороне –– хозяйственные кирпичные постройки. Это были каменные кладовки под хранение продовольствия. Один бревенчатый сарай был отведён под хранение кормов свиньям.  За столовой располагался свинарник, длинный каменный сарай.
 Там работал слабоумный крепкого сложения солдат, прикреплённый, кажется, к роте планшетистов. У него глаза были на выкате, крупный нос, полные губы, широкие брови, прямой упрямый лоб, на широкоскулом квадратном лице всегда блуждала глуповатая улыбка. С ним почти никто  не общался, он был предоставлен сам себе. Но свою службу он нёс вполне исправно. Кому он подчинялся, никого не интересовало…
На свинарнике работал он не один, не знаю, из какой роты, был ещё один почти похожий на первого, тоже крупного телосложения, несколько неуклюжий, с тяжёлым подбородком, прямым лбом, широким губастым ртом, с большими чёрными глазами, с широкими бровями и оттопыривающимися большими ушами солдат. У этого, как и у первого, глупость и слабоумие так и отражались на крупном лице. Большой широкий нос, глаза удалены друг от друга. Он был вечно молчалив, как его звали, я не помню, хотя все его погоняли свинаром, кажется, он и в кино приходил и садился в стороне ото всех.
Окрестности гарнизона представляли собой сельские пейзажи. На восток шла равнина с редкими деревцами и кустами. За ней виднелись окраины Брянска; в частности телевышка. В северо-восточной стороне виднелась деревня Меркульево, в юго-восточной –– клином подходил сосновый бор. Там были отведены гарнизонные земли, на которых выращивали картофель, капусту и другие овощи. В гарнизоне был так называемый хозяйственный взвод, в который приходили те солдаты, которые не справлялись с учебными заданиями. Нет, не помню, чтобы их называли дебилами, страдающими острым слабоумием. Был такой состав солдат, который не вылезал из солдатской кухни.
Из нашего взвода в хлеборезку попал Владимир Агеев. Он был рыжеватый, со смешным выражением на лице. Казалось, он всё время улыбался, хотя нельзя сказать, что он был глупым.
Словом, в хозвзвод попадали те, кто проштрафился: то ли за самоволку, то ли за употребление спиртного. А то, что солдаты пили одеколон, ни для кого не было секретом, стоило попасться кружке с запахом одеколона, как всё было ясно, что кто-то перед ужином выпил флакон. К тому же буфет был при столовой. Поговаривали, будто бы буфетчица тайно приторговывала алкоголем. Я, бывало, порой удивлялся, почему среди нашего брата находились такие любители одеколона. Не успели они оторваться от юбки матери,  недавно вышли из отрочества, юнцы пили такую страшную жидкость? Но именно такой притягательной силой обладал одеколон.      
Разумеется, её услугами пользовались некоторые офицеры. Чего стоил лейтенант Домашнев. Его красавица жена в Брянске работала школьным учителем. Ездила в Брянск на служебном автобусе.
И вот лейтенант Домашнев, будучи командиром взвода засовцев, приходил, бывало, вечером в роту, поднимал после отбоя свой взвод, и учинял проверку.
Дежурным по роте иногда перепадало за то, что утаивали от командира роты проделки лейтенанта Домашнего. Он был в пьяном виде отчаянно дерзкий.
Капитану Васильеву, человеку мирному, не скандальному, приходилось с ним беседовать. После этого его вечерние «проверки» своего взвода, прекращались. Но только на какое-то время.
Моя учёба на телеграфиста проходила без особого душевного подъёма. В школе младших командиров я уже привык к своему взводу и к тем занятиям, которые там проходили. Я уже в них втянулся, помню, как стоя дневальным, я по памяти повторял положения воинского устава.
А здесь предстояло всё начинать заново. К тому же я, Семухин, Соколов прибыли в роту телеграфистов почти через два месяца после того, как начались занятия в меркульевской учебке.
Во взводе молодых было около тридцати человек. И в основном одни тульские. Я уже упоминал, что старшина Адамишин был нашим командиром взвода. У него было симпатичное, редко улыбающееся круглое лицо, прямой нос, круглые карие глаза, иногда придирчивые, плотно сжатые губы, округлый плавный подбородок. Его лицо было бесстрастным и весьма серьёзным. Хотя он не был суровым, властным. Он ходил всегда опрятно, и виделось в нём нечто педантично-высокомерное. Он был среднего роста, с прямой осанкой, с безупречной воинской выправкой.
К нашей роте относился также и капитан Лопатко. Он был специалист по монтажу зассовской аппаратуры. Лопатко отличался высоким, почти двухметровым ростом, с вытянутым благородным лицом. Он слегка сутулился из-за высокого роста. Ходил медленно, и строением своего умного лица напоминал поэта Александра Блока. Причём Лопатко тоже звали Александром. Ему было чуть за тридцать лет. Его жена тоже была высокого роста, с весёлым лицом. Она работала на военном телеграфе. И в отличие от мужа была весьма бойкая женщина с тонкой талией, светловолосая.
В нашем взводе сначала числилось около двадцати человек. Я помню Петра Сердюкова, который после стал каптёрщиком роты у старшины роты Клёпова. А до него был полноватый старшина с суровым лицом, который куда-то перевёлся в другое место. А на его место пришёл Клёпов.
Надо сказать, тогда в армии было введено новые воинские звания прапорщик и старший прапорщик.
Так что старшин со временем не стало. Миронов после поедет учиться и вернётся в звании прапорщика. Тогда это было новое в армии звание.
Пётр Сердюков плотный, выше среднего роста, был серьёзный человек. Помню, невысокого Николая Пудикова: симпатичный, покладистый, весёлый; Ивана Трушина, у которого голос был охрипший после перенесённого инфекционного заболевания; Виктора Сидорова, сосредоточенного с волнистыми русыми волосами. Наши койки стояли рядом. И после отбоя порой мы вели душещипательные беседы о гражданской жизни. Виктор был существом романтическим, из-за девушек встревал в истории, что порой не обходилось без драк. Однажды он даже защищался ножом. И ранил одного, на него нападавшего. Я не слыл драчуном и был сторонник мирного сосуществования со сверстниками. Хотя до армии тоже в группе ребят соперничал с другой драчливой уличной компанией. И что удивительно из той компании четверых уже нет в живых. Двое умерли своей смертью, один разбился на мотоцикле, второй погиб в драке. Из нашей компании не стало одного, его нашли в поле убитым. Кто это сделал, был позже установлен и наказан.
Мои сослуживцы такие как Игорь Ольшанский, Владимир Пальчиков были из Брянска. Николай Лаврентьев из Белгородской области, Николай Лобинцев из Орла, Сергей Касмынин, Виктор Сидоров, Иван Трушин, Владимир Агеев, Николай Пудиков, Виктор Ключников, Сергей Кузнецов были из Тульской области. А мой армейский друг Александр Осташов –– из Тулы. Позже из Электростали приедут Виктор Кулачков, Алексей Милованов, который подружится с Иваном Трушиным.
Но я назвал не всех однослуживцев. Некоторые выпали из памяти, как-никак после службы в армии миновало, как начал я писать эти строки, сорок четыре года.
С Осташовым я сошёлся в столовой, точнее в кухне гарнизонной столовой, куда старшина нас привёл чистить картошку. В городке была установлена очередь для трёх базировавшихся здесь рот. Каждый взвод, свободный от боевых дежурств, по неделе должен был после ужина отправляться на чистку картошки. На кухне стояла большая машина, которая чистила картошку, а мы после неё должны были дочищать те места, которые не взяла машина.
И вот, когда я хотел из кучи взять безопасный нож, специально предназначенный только для очистки картошки, вдруг кто-то схватил нож за рабочую часть и потянул на себя, я не отпускал ручку ножа. И тут поднял глаза на того наглеца, который, как мне показалось, захотел найти повод подраться. Этим солдатом оказался Александр Осташов.
В первый же день, как мы втроём: я, Володя Семухин, Коля Соколов оказались в телеграфной роте, у нас стали интересоваться, откуда мы приехали. Я ответил без обиняков, что служил в Ельце. Второй вопрос; откуда же ты родом, мы, мол, вот почти все тут, туляки, а кто же ты? И я ответил, что живу под Новочеркасском в хуторе. И меня стали знать как ростовского. А кто такие ростовские, многим молодым было известно по легендам о Ростове-папе. И этот нарочито дерзкий Осташов, кажется, вспомнил слова блатной песенки типа: «Я жиган ростовский».
Разумеется, репутация, что ты почти из Ростова, конечно, кого-то настораживала. И возникал непраздный интерес: каков ты сам  на деле, чего стоишь?
Но уже к восемнадцати годам я благополучно переболел блатной романтикой. И хорошо понимал, что идти по этому скользкому пути не только не опасно, но и ошибочно. У меня уже выстроилось моё будущее, лишённое этого назначения в блатной мир. Я почти знал то, кем хотел бы стать. Перед армией я пробовал поступать в театральное училище им. Щепкина в Москве. Провал хоть и огорчил, но я собирался после армии опять пробовать поступать туда же. Хотя незадолго перед армией, сидя в кресле вестибюля Дома культуры крупного завода, я остро ощутил, что моя планида вовсе не артистическая, а литературная, поверит ли кто-либо в то, что мне как бы из внешнего мира пришла информация, но не озвученная. Информация имела ясный смысл один: «Ты будешь писать, театр это не твоё призвание». И когда после армии я принёс руководителю городским литературным объединением при газете «Знамя коммуны» И.В.Власову свои первые творческие опыты, он мне сказал почти те же слова, что были сказаны, смею думать, самим Провидением: «Вы будите писать, у вас к этому есть способности».
Так что борьба за нож в гарнизонной кухне положила начало дружбе с Александром Осташовым.
-– Для тебя нет другого ножа? –– спросил я у дерзкого парня.
-– А, да, пожалуйста, если он так тебе дорог, я возьму другой, -– ответил тот, широко улыбнувшись. И наклонился за другим ножом, при этом резво подмигнул мне.
Вид у меня был, видно, невесёлый, а скорее всего, удручённый поведением Осташова. Это, наверное, и вызвало у того смех.
Мы стали счищать кожицу, выковыривать глазки. Обменивались фразами, Осташов поинтересовался службой в Ельце, я что-то односложно и с неохотой отвечал. Хотя за давностью я не могу вспомнить в деталях наш разговор.
С того вечера, я это хорошо помню, завязались наши дружеские отношения. В казарме по левую руку спал Осташов, по правую -- Сидоров. Оба тульские. Мы любили говорить о девушках, сколько у кого их было, как развивались отношения.
Но к этому ещё располагали письма, которые я стал получать от девушки, с которой у меня до армии не было близких отношений. Мой армейский адрес она узнала от моего двоюродного брата Александра, который хорошо знал Райку Коншину, как и я. Она приезжала в хутор со своей подругой Людой Беднягиной. Райка была бедовая, остроумная, и считалась красавицей. У неё были длинные белокурые волосы, маленький прямой носик, пухлые губки, на розовой щёчке шрам, о котором она отзывалась шутливо: «Бандитская пуля зацепила».
Люда была скромная, малоразговорчивая, тогда как Райка любила рассказывать анекдоты и при этом смеялась. Ни я, ни брат, тогда не стали её избранниками. Мы просиживали порой втроём до утра. Вольности мы себе не позволяли. Ей было пятнадцать или шестнадцать лет, как и моему брату. А я должен был вот-вот уйти в армию. Райка же, как и Люда, ещё училась в старших классах. Люда не показывала вида, что обижалась на нас из-за того, что мы замечали только Райку, которая в наших глазах считалась суперсовременной. Она даже знала неприличные песенки. Но я тогда не знал, что у неё уже был ранний опыт общения с кавказцами, которых у нас было в изобилии.
И вот эта Райка стала мне писать душещипательные, полные любви, письма, о которых знал Саня Осташов. Он же переписывался со своей соседкой Мариной, которая училась в музыкальном училище. У него с ней завязался красивый, на мой взгляд, даже романтический роман. Я даже ему немного завидовал, что у меня с Райкой ничего подобного не получилось и даже с Валей Лысенко из ростовского кулинарного училища, о которой я писал под вымышленным именем в автобиографическом романе «Прощание навсегда», поэтому не буду воспроизводить ту историю отношений...
(Представлен здесь неполностью...) Чтобы выпустить книгу, необходимы средства.