Дождь

Из сборника «Лавочка под окном» (готовится к печати)



Дождь шёл меньше минуты, но Маринка успела промокнуть до нитки. Ну, как до нитки? Сверху. Джинсы и туфли были, практически, сухими, а вот блузка…
Маринка быстро запрыгнула на три ступеньки и рванула на себя дверь вагончика-бытовки. Слава богу, открыто.
– Пахомыч, – сказала она, – я у тебя перекантуюсь недолго, пока дождь.
Пахомыч посмотрел на Маринку.
–  Так чего ж, кантуйся, места много. Вон, садись ближе к обогревателю. Мокрая совсем.
Маринку Пахомыч знал. Она была единственной молодой девкой в бригаде Семёнова. Остальные тётки там были далеко за сорок, а то и за пятьдесят, а Маринке было лет двадцать пять. Высокая, плотная, именно плотная, а не полная, она прямо-таки сочилась здоровьем. И при этом всегда улыбалась.
– Посушиться бы тебе, – ещё раз оглядев Маринку, сказал Пахомыч. – Ты, это, ближе садись к обогревателю. Там жарче.
Маринка посмотрела на него и вдруг сказала шутливым тоном:
– Слушай, Пахомыч, а если я блузку сниму, я тебя сильно смущу?
Пахомыч замер на секунду, переваривая услышанное, а потом усмехнулся.
– Меня, милая, уже смутить трудно. Я за свои семьдесят с гаком столько девок повидал! И в кофточках, и без кофточек, и без всего прочего тоже. Ты, главное, сама не смущайся. Снимай её, да повесь на спинку стула. Вон того, за обогревателем. Быстро просохнет.
Маринка кивнула, быстро расстегнула блузку, продемонстрировав окружающим чёрный бюстгальтер, и повесила блузку на спинку стула. Впрочем, из окружающих в бытовке был один Пахомыч. Он смотрел на Маринку, на её большую (не меньше четвёртого размера, прикинул Пахомыч) грудь, готовую выпрыгнуть наружу, и думал, что вот ещё лет двадцать назад вряд ли какая девица так свободно разоблачилась бы перед ним. А сейчас вот, она его, вроде как, и за мужика-то не держит. Пахомычу стало даже немного обидно.
– Чего смотришь, Пахомыч, – засмеялась Маринка. – Хороша?
– Хороша, – кивнул Пахомыч и замолчал. Ему, если честно, всю жизнь нравились женщины другого телосложения: маленькие, хрупкие, с небольшой грудью. Но Маринка и впрямь была хороша: не в том смысле, что вызывала у Пахомыча какие-то плотские желания, а так, чисто по-женски.
– Ты губу-то не раскатывай, – сказала Маринка. – Я просто сушусь.
– А я и не раскатываю, – хмыкнул Пахомыч. – Стар я уже – губы то раскатывать. Вот лет бы сорок назад… Ну, тридцать хотя бы…
– А что, – лукаво спросила Маринка, – сорок лет назад тоже были такие девахи, как я?
– Разные были, – кивнул Пахомыч. – И такие, и не такие… Разные…

Он вдруг вспомнил, как даже не сорок, а все сорок пять лет тому назад к ним в деревню, к соседке, приехала внучка из города. Молодая, стройная, красивая – аж жуть! Пахомыч, как её увидел, так сразу понял: пропал! А она, девчонка эта – Пахомыч и не помнил теперь, как её звали, относилась к Пахомычу ровно, как и ко всем деревенским парням. Он чего её вдруг вспомнил? А потому, наверное, что случай был, похожий на нынешний. Пошли они как-то в ней вдвоём в лес по грибы. А тут – дождь. Прям, не дождь – ливень. Ну и рванули они в охотничий домик. В его молодости их много по лесу стояло. Никто в них не жил, а охотнику или путнику какому всегда было, где обогреться и переночевать. Печка там была – буржуйка, запас дров, спички, соль, даже продукты нехитрые: макароны, крупы… Раньше люди больше друг о друге думали.
Ну, так вот. Рванули они в этот самый домик. А там сухо, но прохладно – осень уже была. Пахомыч быстро печку растопил, домик нагрел. Снял рубашку мокрую, сушиться повесил. А она, девчонка эта, сидит в своей мокрой маечке, дрожит.
– Чего ты, – сказал тогда ей Пахомыч, – скидывай свою майку, посушим.
А она забилась в угол, глаза огромные, испуганные, головой из стороны в сторону качает.
– Нет, – говорит, – не могу. Я без лифчика.
– Да ладно, – смутился Пахомыч – молодой ещё был, смущался, – раздевайся. Я на тебя смотреть не буду.
– Нет, – качает головой та, – не могу.
Так и просидела часа два в мокрой майке, пока дождь не кончился…

– Пахомыч, – спросила Маринка, – у тебя тут курить можно?
– Кури, – кивнул Пахомыч, – только дым в форточку выпускай. А то через пять минут здесь дышать нечем будет.
– Ладно, – сказала Маринка, – потерплю. Пахомыч, а у тебя женщина есть?
– А чего это ты вдруг спрашиваешь? – удивился Пахомыч. – Аль в невесты ко мне намыливаешься?
– Скажешь тоже, – хохотнула Маринка. – Разве что, во внучки. Нет, Пахомыч, мне просто интересно. Я, вот, подумала, ты всё время тут. И днём и ночью. И в будни, и в выходные. У тебя вообще – дом есть?
– Есть, – кивнул Пахомыч. – Квартира. И жена есть. А то, что я здесь безвылазно, так это тебе только кажется. Я тут – сутки через двое.
– Ясно, – кивнула Маринка. – И дети есть?
– И дети, – кивнул в ответ Пахомыч, – и внуки. Тут, в городе.
– А чего же ты работаешь? – спросила Маринка. – Пенсии не хватает?
– Ну, а кому её хватает? – усмехнулся Пахомыч. – Только я не из-за денег работаю. Вернее, не только из-за них. Тоскливо ничего не делать-то. Раскисаешь. А тут, когда при деле, себя в бодрости держишь.
– Ясно, – опять кивнула Маринка и посмотрела в маленькое окошко. На улице стемнело, но всё равно было видно, что дождь закончился. Маринка потрогала блузку – почти сухая, и вдруг сказала Пахомычу:
– Пахомыч, дай двести рублей, я тебя поцелую!
– Ты чего это? – ошарашенно спросил Пахомыч. – Ты чего это удумала? Да чтобы я!.. Да чтобы за деньги!.. А ну, выметайся!
– Дурак ты, Пахомыч! – вспыхнула Маринка. – Вот ведь, правильно бабы говорят: у вас, старых козлов, одно на уме! Я у тебя двести рублей на такси попросить хотела. Чтобы по грязи не шлёпать. Потому что деньги дома забыла. Завтра бы отдала! А ты!..
Маринка схватила блузку, надела и начала торопливо застёгивать пуговки.
– Да я, это… – густо покраснел Пахомыч, вдруг осознав, какую глупость сморозил. – Да я, вот… Ну, прости старика! Ну, действительно – дурак. Я, ведь, не хотел…
Маринка молча повернулась и шагнула к двери.
– Подожди, – сказал Пахомыч, – возьми двести рублей. Можешь даже не отдавать.
– Не надо! – бросила Маринка.
– Но как же? Как же ты до дома доберёшься?
– На трамвае!
– А деньги?
– А мне на трамвай денег не надо! – не глядя на Пахомыча, сказала Маринка. – У меня проездной!
И вышла, сразу растворившись в сгустившейся тьме…