Скрипка

     Скрипку Вите мы купили совершенно случайно.

     Я шла по старьевому рынку и увидела потрясающую вещь. Во Франции есть удивительное явление: старьевые рынки, так называемые броканты. Там может продаваться все, что угодно. Однажды на таком броканте нашелся Караваджо. Был ли это на самом деле Караваджо до сих пор остается тайной. В июне 2019 года неожиданно обретенное сокровище было в Тулузе выставлено на всеобщее обозрение перед продажей с аукциона.

     Я не люблю Караваджо. Он у меня вызывает депрессию. Караваджевское сочетание чёрного, красного и белого действует на меня угнетающе. Но увидеть картину, которую однозначно вывезут зарубежье и скорее всего в частную коллекцию - дело всенепременное. Я не выбралась посмотреть Христа Леонардо, а уж Юдифь-то тут под боком. Сам бог велел.

     Картина потрясающая.  Если это все-таки подделка, то подделка гениальная. Я более чем уверена, что ни на каком чердаке ее не находили. История тёмная и на все мои вопросы эксперту я получала ответы - это конфиденциальная информация. А что конфиденциального может быть в вопросе реставрации кракелюра? И меня восхитила до умиления история о том, как за два года до "обнаружения" оригинала Юдифи, в Италии волшебным образом исчезла копия этой картины.

     Поняв, что история тёмная, темнее сюжета самой картины, я села в уголок на стул, и смотрела на руки, мужские руки Олоферна его загорелые кисти на фоне бледной кожи.

     У Караваджо есть одна фишка. Если встать перед картиной на колени, один из ее героев обязательно заглянет тебе в душу и выковорит ее маленькой ложечкой. Юдифь на меня посмотрела. Мы взглядом встретились. Но взгляд очень страдальческий. Я не знаю, как художник это нарисовал, но это настоящее. Караваджо это или его ученик не важно: техника потрясающая. Но это очень важно в определении стоимости этой картины.

     Неожиданно я услышала беседу двух пожилых дам.

– Дорогая, так жаль, что это чудо будет больше ее увидеть. Как могла наша Великая Франция не найти каких-то тридцать миллионов на Караваджо?

– Милая моя, – ответила ей собеседница, – если бы Франция была уверена, что это настоящий Караваджо, она бы и больше денег нашла.

     На следующий день, 20 июня объявили, что картина снята с аукциона. Что? Почему? Куда делась Юдифь и была ли она на самом деле Юдифью Караваджо так и останется легендой.

     Вот и в тот день, я брела по броканту и увидела скрипку.

     Вся моя жизнь с детства проходит среди музыкантов, среди которых немало скрипачей. И эта скрипка меня потрясла своей идеальностью. Она была абсолютно неуместна на этом сельском рынке старинных малоценных вещей: у нее был чехол, но смычок был не родной. Однако, это уже было не важно. За скрипку спросили дорого. Но для 17-го века это было почти бесплатно. Муж заплатил не глядя. Дома мы поняли, что настроить ее невозможно, нужно ремонтировать. Мастера мне подсказали в университете.

– И он вроде разговаривает по-русски, – сказали мне.

Большой и красивый дом в самом центре Тулузы. Я звоню в домофон:

– Месье Леви?

– Мадам, не коверкайте великий французский язык, я еще очень помню по-русски.
Поднявшись на второй этаж, я нахожу квартиру, но открывают мне не сразу. Я обратила внимание, что замки очень низко на двери.

     "Может быть, хозяин квартиры – карлик" подумала я, но в этот момент дверь медленно открылась, и я увидела, что хозяин квартиры не карлик, он инвалид-колясочник.

– Как вас зовут, милочка? – услышала я характерный еврейский, одесский говорок.

– Александра, точнее Саша, – засмущалась я.

– Я буду называть вас Шура, у нас в доме всех Александров и Александр называли Шурами, вы не обидитесь?

– Меня бабушка тоже Шурой называла.

– А меня зовите Михаил Давидович, или дядя Миша, как вас больше нравится.
Незаметно мы оказались в огромной комнате, с высоченными потолками. Какие-то механизмы, отвертки и неизвестные мне инструменты лежали повсюду, громадные шкафы до потолка (и как он только в них забирался?) были битком набиты какими-то частями скрипок, альтов, струны торчали из самых необычных и непонятных мест. Это была святая святых – мастерская скрипичных дел мастера. Страдивари и Амати, наверное, работали в таких же мастерских. Мне даже показалось, что они должны были выглядеть точно так же, как и хозяин всего этого богатства.

– Вы что мне принесли? Доставайте.

– Михаил Давидович, мы на старьевом рынке купили скрипку, вещь хорошая, но, по-моему, она без надобности века провалялась на чердаке. Даже не знаю сколько вам тут работы! СВколько бы ни стоило, я заплачу, очень хочется ее в порядок привести.

     И я открыла чехол.

     Михаил Давидович посмотрел на скрипку. Он бережно, как первый раз на руки берет грудного ребенка его бабушка, взял ее, поднес ее совсем близко к лицу, развернул, повернул, повертел со всех сторон. Потом положил ее на колени и уехал в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь. Я осталась стоять, не зная куда присесть и что делать. Вдруг я услышала из-за двери рыдания. Я просто остолбенела. Страшная догадка поразила меня.

     Я приоткрыла дверь. Старик целовал скрипку, слезы огромными каплями капали на нее, он их вытирал рукавом своей старой кофты и опять целовал.

– Боречка. Боречка ты мой. Прости меня. Прости меня. – бормотал Михаил Давидович.

     Я не знала уже что мне и делать, и время остановилось. Сколько времени я простояла за спиной плачущего старика? Я помню, что старалась не издавать никаких звуков, но воротник толстовки у меня был совершенно мокрый от слез. Такую волну горя и слез я видела часто, так плачут матери у постели умершего ребенка. Так плачут о потере, горькой утрате.

     Михаил Давидович затих, посидел немного.

     Я решилась нарушить тишину.

– Михаил Давидович. Это ведь ваша скрипка. Я не ошибаюсь? – я присела на корточки рядом с его коляской, чтобы видеть его лицо.

– Шурочка, это скрипка моего старшего брата Боречки. Он с ней уехал, а я уехал с другой, мне тогда было всего пять лет, и эта мне была великовата. Но я знаю ее наизусть. Я знал, что, когда я подрасту, Боречка уже будет играть на дедушкиной скрипке, а эта будет моя. Видите, эту царапину? Это Боречкина царапина, – и Михаил Давидович поцеловал еще раз то место, на котором, действительно, был еле заметный царапок, – а тут колки разные, струны уже не Боречкины, таки прошло же с этого времени почти восемьдесят лет.

     Он замолчал, но уже не плакал.

– В Освенциме у нас сразу же забрали все вещи, и больше я ни папу, ни маму, ни брата не видел, какие тут скрипки. Меня отправили в отдельный барак для совсем маленьких, на нас ставили медицинские опыты. А Боречка очень скоро умер. А я вот все живу. И вот теперь Вы приносите его скрипку. Как она из Польши попала на ваш сельский рынок? Уму непостижимо. Боречка, наверное, меня к себе зовет. Я так по нему скучаю, – и Михаил Борисович опять заплакал.

     Мне было стыдно отвлекать его от горя. Я тихонько поднялась и хотела на цыпочках уйти, но Михаил Давидович меня окликнул.

– Шурочка, куда же вы? Мы же не договорились ни о чем!

     И он вытер слезы и бодрым голосом продолжил.

– Я вам скрипочку сделаю обязательно, но денег не возьму. Раз она к вам попала в руки, и вы до меня ее донесли, значит, Боречка хочет, чтобы ваш ребеночек на ней играл.

– Михаил Давидович, но так нельзя, я представляю, сколько вам работы.

– Нет, уважаемая моя, я не могу. Вы мне такой подарок сделали. Это как будто весточка от брата. Как будто не было никакой войны. Хоть что-то он него осталось, я же никогда не надеялся что-то из той жизни найти. Мы же в Одессе жили в 41-м году. В Тулузе я оказался уже после войны, меня усыновили мои вторые папа с мамой. И ни разу с той поры в Одессе не был. Сделайте мне подарок, обещайте, что будете на ней играть, и внуки что ваши тоже будут на ней играть, как было в моей семье. Обещайте.

– Я постараюсь, но обещать не могу, дети ж нынче родителей не слушают.

– Ваши вас послушают, я уверен. Напишите мне телефон ваш сюда, покрупнее. Я как сделаю, сразу же вам позвоню.

     Мы расстались добрыми друзьями. Он уже шутил и улыбался, долго держал меня за руку и рассказывал анекдоты про евреев.

     Прошло несколько недель, пять или шесть.

     Мне позвонил незнакомый мужской голос и на французском языке сказал:

– Мадам Шура, – он сказал с ударением на последний слог.

     У меня кольнуло сердце.

– Да, я Вас слушаю.

– Меня зовут Борис Леви, Папа умер, он попросил передать вам скрипку. Приезжайте завтра, пожалуйста, как раз будет сороковой день. Он просил раньше вам ее не отдавать.