Простить не смогу, забыть не сумею

Бабка была надоедливой и слегка глуповатой. Лёле так казалось во всяком случае. Когда человеку семнадцать, то обо всём, что его окружает, он чаще всего судит с категоричной и безапелляционной легкостью.
Походя вынося вердикты, не учитывая обстоятельств, условий жизни и не делая ни малейших скидок на возраст. Это одно из многочисленных, и весьма, надо сказать, неприятных проявлений юности. А может и ещё одна её привилегия, кто знает.
Лёля переехала к бабушке сразу после школы, поскольку та жила в крупном городе, областном, между прочим, центре, а её родители с младшим Лёлькиным братом оставались в очередной дыре, куда несколько лет назад перевели по долгу военной службы её отца.
Лёля там жила три года, с восьмого по десятый класс, и долгое время даже вспоминать про тот период своей жизни не любила. Только иногда всплывал образ закрытой, военной части, на территории которой они жили. Располагалась она на довольно крутой, холмистой возвышенности, почти всегда покрытой какой-то странной, туманной зыбкой. Часть эта была равноудалёна от двух сёл, что располагались от неё по обе стороны в пяти километрах, а от ближайшего города - отстояла на сорок.
Что хотелось Лёле поскорее забыть ещё? Например, полнейшее отсутствие сверстников. Но зато, очевидно в качестве компенсации, повсеместное наличие солдат, проходящих здесь срочную службу и призванных почему-то, в основном, со среднеазиатского региона.
А ещё часто вспоминались плохо говорящие на русском языке одноклассники, которые смотрели на Лёльку, как на цирковую, говорящую мартышку и аттестат, где стоял прочерк в графе иностранный язык, поскольку в этой глухомани в виду отсутствия учителя, просто не преподавался данный предмет. Кроме этого, старенький пазик, на котором их возили в школу и обратно в часть, а также книги, как единственное, доступное развлечение...
Поэтому, когда во время выпускного по всей школе погас свет, (а такое случалось часто), Лёля сидя с горькой усмешкой в тёмном, актовом зале под звук аккордеона на котором играл учитель истории, твёрдо решила для себя, что уедет сразу, как только получит аттестат. Если раньше у неё ещё были какие-то сомнения, то теперь они развеялись полностью.
Куда - на эту тему дискуссий не возникало. Ну, разумеется, к бабуле! В город, откуда родом был отец, и где находилось, по меньшей мере, три, а то и целых четыре высших учебных заведения.
Бабушка жила в старой уже тогда квартире «сталинского» дома с высоченными потолками, огромной гостиной с чёрным пианино «Украина» у узкого окна и допотопной уборной с расположенным вверху сливным бачком со спускающейся от него ржавой цепочкой.
Ванная комната отсутствовала, равно, как и горячая вода. Одним из бонусов, которым часто козыряла бабушка, являлось расположение дома, в самом, что ни на есть центре города. Преимущество это представлялось Лёле однако весьма сомнительным, когда она с непривычки после райской тишины затерянной в горах воинской части прислушивалась ночью к перезвону оконных стёкол, ощущая мелкую вибрацию всякий раз, когда по главной улице города проезжал трамвай и раздавались другие звуки большого города..
Но это было не единственное, а всего лишь очередное, причём не самое большое неудобство. Гораздо хуже было то, считала Лёля, что бабушка Нина проживала не одна, а вместе с младшим сыном, которому на тот момент было слегка за тридцать. Сын её Паша, родной дядя Лёли был, что называется, родственником неблагополучным. Оплывшим, хронически безработным и к тому же пьющим.
Жил Паша в бывшей кухне, переделанной под его комнату, а сама кухня, после того, как туда перенесли умывальник, помещалась в прихожей. Ну а поскольку прихожую уже переносить было некуда, то бабушка Нина со своим сыном Пашей легко и свободно обходилась без неё. Как и без прочих удобств. О том, что кухня - это не что иное, как бывшая прихожая, напоминала только старомодная вешалка у входной двери на длинной, деревянной ножке с давно облезшим лаком.
Старший сын бабушки - отец Лёли навещал свою мать и брата после того как в шестнадцатилетнем возрасте уехал из дома всего раза два. Из чего вполне можно заключить, что особенно сильно он по родным не тосковал. Бабушка сама приезжала в гости несколько раз и Лёля помнит её пироги со смородиновым вареньем, которые она пекла к их с братом возвращению из школы.
Всё то время, пока бабушка Нина, детски-наивная, ахающая и восторгающаяся по любому поводу гостила у них, отец сильнее обычного впадал в свойственную ему раздражительную угрюмость и атмосфера в доме особенно по вечерам, когда он возвращался со службы, а бабушка встречая его и преданно заглядывая в глаза, намеревалась предугадать его желание, бывала довольно напряжённой.
Бабушка так стремилась порадовать его и быть максимально полезной, что это здорово мешало ей увидеть главное: больше всего отец хотел бы, чтобы дивная мысль погостить в семье старшего сына, больше никогда не посещала светлую голову его матери.
А может быть, наоборот, она всё это подспудно понимала, но отказывалась верить. Это было бы очень болезненно. С признанием данного факта моментально рухнул бы весь её хрустальный мир, выстроенный ею скрупулёзно и тщательно не просто на шатких, а на призрачных основах.
Бабушка же, и Лёля это ясно видела, старшего сына не просто обожала, она его побаивалась, трепетала перед ним и очень им гордилась. Хотя, по мнению Лёли, знающей отца лучше и уж точно гораздо чаще пересекающейся с ним в быту, оснований для такого подобострастия было не так уж немного.
Однажды, проснувшись рано утром, Лёля была свидетельницей, как отец, выдавил сквозь зубы бабушке, которая специально рано поднялась, чтобы «приготовить Толечке завтрак и проводить на службу»:
- Зачем ты встала?
Глядя на её растерянную улыбку, свистящим шёпотом от тихо бурлящей в нём ярости, он добавил:
- Иди спать, мне ничего не нужно...
То, что он с плохо скрываемым раздражением считает дни до её отъезда, было ясно даже маленькому Лёлькиному брату.
Братья были похожи не только своей конфигурацией: оба высокие, крупные, рыхловатые. Кроме общей какой-то изнеженной слабости, неизменно проявлявшейся во многих сферах жизни, их объединяло пренебрежительно-высокомерное отношение к миру вообще и людям, в частности.
Особенно заметно это было у Паши и выражалось в потребности отвлечённо-интеллектуального теоретизирования о том, как всё, на самом деле скверно и как можно было бы это исправить, если бы те, от кого зависело что-то, догадались спросить у него, каким именно образом это осуществить.
На этом, впрочем, сходство заканчивалось. Отец Лёли, как-никак сумел получить образование, создать семью и дослужиться до майора и на этом основании казался своей матери, кем-то вроде венценосного принца крови. Особенно заметно его сияние было на фоне младшего на девять лет, никчёмного, вечно пьяненького, неженатого Паши, проживающего на четвёртом десятке с матерью, в бывшей кухне, притворяющейся комнатой.
Впоследствии Лёля, когда слышала слово «трутень», неважно в каком контексте, даже если речь шла о живущем в пчелиной семье насекомом, почему-то всегда представляла в этом образе своего дядьку: медлительного, неповоротливого увальня, вечно в застиранной и всегда несвежей, нательной фуфайке с сальными, жёсткими волосами, лениво рассуждающего о несправедливости мира лично к нему, Павлу, что, впрочем не мешало ему вкусно и много есть, сладко спать и ровным счётом ни черта полезного в своей жизни так и не сделать.
…. Бабушка Нина превратилась в короткое, с хохотком произносимое и грубоватое «бабка», уже потом, когда Лёля не поступила в институт и дабы не связаться от безделья ей, начитанной, робкой девочке из интеллигентной семьи с дурной компанией, мать с бабушкой запихнули её в какое-то профессионально-техническое училище. По иронии судьбы, именно там компания для Лёли, которой так опасались старшие родственницы, как раз очень быстро нашлась.
Отвязные, весёлые и бесшабашные, именно этим они ей и нравились. У неё ещё ни разу в жизни не было таких друзей. И сама она была не такая. С ними было восхитительно глотать обжигающий портвейн в подъезде и наконец-то выкурить сигарету, ни разу не закашлявшись. При них неприлично было говорить «бабушка». Лёля подозревала, что это не только могло быть неправильно понято, но звучало бы даже как-то оскорбительно. Поэтому, когда у неё спрашивали: «Как бабка? Не сильно по ушам ездит?» Она хихикала, краснела и неловко, как все новички, стряхивая пепел, переспрашивала:
- Бабка? Да по-разному, хотя вообще она у меня смирная…
- А бабки-то есть у бабки? - уточнял кто-нибудь с усмешкой.
- Наверное, - пожимала Лёля плечами, - Мне ведь ещё и предки высылают...
- Нормальный расклад, - слышался уважительный отклик, - ну чё замер, Санёк?! Разливай уже…
Иногда поздно вечером, когда полная, уютная бабушка в своём любимом, шёлковом халате с рассыпанными по тёмному полю ромашками, надетым на ночную рубашку суетилась, в третий раз разогревая для подгулявшей внучки ужин, у Лёли внутри что-то болезненно царапалось и ныло. Она подозревала, что это были зарождавшиеся в ней тогда слабые ростки совести.
- Ба, ну не надо, я не хочу…
- Ещё чего, - добродушно отзывалась «бабка», - такая худющая, кожа да кости, и целыми днями голодная ходишь… Ты приди, накушайся, накушайся сначала, а потом гуляй себе… Вот когда у тебя занятия закончились?
- Та недавно, - уклончиво тянула Лёля, и чтобы перевести разговор, восклицала совсем другим тоном:
- Как тебе халат этот идёт… Такой красивый!
- Мама твоя шила, - мгновенно реагирует бабушка Нина, с любовью расправляя складки на своей пышной груди, - ты знаешь, какая она мастерица!? Лёлька мысленно улыбалась, подчищая тарелку: вот человек, каждый раз, как в первый! Старый, как мир приём, а с ней срабатывает безотказно…
- И шьёт, и вяжет…- между тем продолжает перечислять бабушка Нина, подкладывая Лёле ещё котлетку.
- Ага, а ещё ремонт делает, бетонные стены по два часа шлямбуром фигачит, чтобы полки повесить, а в перерыве занимается мелким ремонтом бытовой техники… Больше ведь некому, - с сытой, злорадной усмешкой добавляет Лёля зачем-то и тут же жалеет об этом.
Потому что бабушка смотрит на неё растерянным и жалким взглядом, она как-то мгновенно стухает, и даже как будто становится меньше ростом.
- Ну что ты говоришь такое, Лёлечка? У твоего папы такая серьёзная и ответственная служба, он очень устаёт, - она расстроено всплёскивает руками и садится рядом на табуретку.
- И потом, он ведь содержит семью, ты думаешь легко воспитывать двоих детей? Я знаю, что это такое, потому что когда твой дедушка умер…
Лёля смотрит на неё, слушая вполуха, и даёт себе слово больше не обманывать это наивное и бесхитростное создание без особой причины. Не выдумывать несуществующие сборы денег в училище, затяжные научно-просветительские мероприятия и прочую фальсифицированную лабуду. Это ведь всё равно, что взять и грубо разыграть безоглядно доверяющего тебе ребёнка и ещё радоваться при этом тому, какая ты ловкая и остроумная. Обвела вокруг пальца простофилю!
- А какой твой папа умный! - продолжает между тем бабуля, - Сколько он книг прочитал, он ведь настоящий эрудит… А как он играл на пианино! Ему прочили такое блестящее будущее! Ах, как жаль, что он не стал поступать в консерваторию…
Лёля внимательно смотрит на бабушку Нину и вспоминает, как мама рассказывала ей о тяжёлой, свинцовой ненависти отца ко всему, что было связано с его музыкальным образованием. И о том, как он уехал в Ленинград, едва окончив школу, и родители были уверены, что он едет поступать в консерваторию… А он отдал документы в первое попавшееся, не связанное никоим образом с музыкой военное училище.
- Бежал из дома без оглядки, - качая головой, всегда добавляла мать.
- Как я теперь, - думает вдруг Лёля. И снова смотрит на бабушку. А та всё рассказывала и рассказывала об отце, о Паше, о своём муже, так рано ушедшем, плавно, даже монотонно и очень долго…
Всё это мило, конечно, но нельзя же быть до такой степени наивной, - думает Лёля. Прямо святая простота… Ну грех же не воспользоваться.
- Ладно, ба, - дождавшись мимолётной паузы, говорит она, - ты рассказывала уже… Всё, я спать…

Продолжение следует...