***

1985. Ростов-на-Дону.
Мы пришли в отель, сразу было заметно столпотворение вокруг одной жирной точки - софы. Мне стало как-то не по себе. Но шагал я уверенно.
Спустя час, очень тяжелый. Часы казались заболевшими, стрелочка каменно двигалась, одна медсестра ходила туда-сюда, открывая и закрывая двери. Спустя час к нам подошел врач, черти его дери, с абсолютно непонятным лицом. Мама закрыла руками лицо.

***
Полет в Чехию. Начало 90-х. 
Только теперь я был один в самолете, даже на миловидность пуделя соседа по креслу нельзя было положиться.
- Уважаемые пассажиры, приятного полета!
Но полет оказался субъективно неудачным. Я не листал журналы. Не слушал даже музыку. А держал мысль в голове.
Как там будет?

***
Готические соборы на диете - такова их худоба, не бедность, но что-то зловещее.
Прекрасная оточенная архитектура щекоткой топала по глазам. Я записывал отпечатки увиденного, продлевая жизнь собственного прошлого.
- I am sorry. - я наступил кому-то на плащ.
Вот время, когда можно браться за похождения без цели туда, куда достает ощущение. Но когда я стал ведомый жаркой красотой, то приостановился. Стоп. Я раскрыл глаза и в солнечном сплетении елозило. Как можно сесть на кормешку этих выдвинутых новых реалий? Как бы абсолютного "лютого зашквара" я не испытывал, но пик, который меня водил за нос приклеился более. Потому, чтобы не прислониться к телу красоты слишком близко я не стал продолжать.
- Coffe. Please.
Меня волновало, что делать с питьем пятнадцати чашек кофе, к которым я привык - здесь пришлось пить гораздо меньше.
Надо купить термос. Я крепко сдавил окурок. И сразу приподнял глаза.
- Hi!
- Hello!
- How do u do?
- I have an upset stomach.
- Sorry?
- Everything is fine!
И он меня покинул.
Коричнево-оранжевый мундштук помялся до неузнаваемости. Душил я его с присказкой. Опустил чашку и выплюнул язык было, от горячего напитка, что ударил мои "вкусовые сосочки". Но ни то чтобы я был недоволен. Свет был приглушенный, - он опять вернулся, а, фух, забыл свой шарф... - несмотря на мутную темную ночь. Лампочки двигались от массы насекомых, что их покрывали. Конвульсии, что поделать. Она нервничала в кульминации под некоторый хор этих посиделок, как и я, собственно, потому ее и заметил. У официанта были мокрые белые капли на коричневом воротнике. Я жадно смотрел на его изъян, который мне был по душе. Раз, два, три - считал я, четвертая чашка, когда я думаю, я повышаю дозировку. Второй стул не скрипел, тот, на которым я сидел ужасно скрипел. Но пересел я не из-за того, что он скрипел и мешал, просто люблю выбирать лучшее из того, что дано. Но иногда и выходить за скобки.
Мне хотелось схватить буквально все и втереть себе в кожу. И зависнуть.
- Coffe, please.
Мне предложили со льдом. Какое приятное извращение, на которое я ответил отрицательно. Столик были липким, в сахаре весь, так что его можно было облизать как будто пятно джема на пальце.

Шариковая ручка испачкала мне большой палец и почему-то мизинец. Мне надоело все это, несмотря на общую новизну. Я вышел за угол и наткнулся на отель две звезды "Брно" - так он назывался в честь города.
Я думал, к чему "это" можно привести. К чему?
Я решил как бы пописать, но мне не очень то хотелось. Я писал и думал, как нужно срочно полить из шланга всю мою жизнь. Несчастную жизнь, несмотря на красоту, что ко мне стучится. Какая морока. Я настоящий ментальный трудоголик. Не моя инициатива пребывать в крем-супе или каком-то миксе из воспоминаний гадких и поразительных, показательных и учащих всю текучесть. Наверное, я обрубок. Но никак не решусь на это дело! Я слаб? Мой отец был сильным, очень. Как же он тогда умер на софе? Тогда было такое столпотворение, еще репортеров не хватало...
Я пописал. Я идиот, но с изюминкой. Что-то тоскливо от этого, клонит в сон. Я уснул на полу, в позе эмбриона. Мне снилось как я болтыхаю ногами над огромной высотой и с ноги слетает тапок. Как же это было страшно.
Я проснулся. Итак, я проснулся...Это день был еще тучнее прежнего. Я отправился под черным зонтиком от ИКЕА на разведку в университет. Чешский меня прельщал, я так хотел уже приступить к занятиям. О, формальности. Которые обязательны. Знакомство с учителями. Кое-кто мне сразу стал противен. Ее звали Пани Рената. Бледная кожа. Длинная юбка. Строгая блузка. Сама она выверенная, вся из себя. Строгая. Улыбается согнутым мостиком, как бы в обратную сторону. Уголки губ вниз.
Грудь аккуратно спрятана. Голос прелестный, если честно. Стройная. Но если быть более проницательным, то она навивает и даже накручивает паутину видений, указкой машет, но непросто болтыхая воздух, а как бы дирижирует. Почему-то к ней у меня возникло отвращение. Но я этого старался не замечать. Меня все тогда раздражало. Я даже подрался с соседом по номеру, отель был студенческий. И поскольку я причинил ему боль, он мог отомстить, потому я передвинул свой матрас в ванную и там спал с закрытой дверью, запертой  - в самый первый день. До того, как я познал тело библиотеки.
Я пошел в библиотеку в стиле модерн. Теперь курить сигарету одну за другой не получалось, ведь я поднимался на самый верхний этаж - седьмой и сидел в углу, чтобы никто на меня не посматривал. Никто меня не видел. Никто не шпионил. Я курил каждый час. И катался, следовательно, часто на лифте. Пил много кофе из автомата. Крепкий. Но даже несмотря на то, что я сидел в самой дыре этой библиотеки, я все равно иногда оборачивался, чтобы на меня никто не смотрел. Или оборачивался, когда кто-то отодвигал стул, этот гул был невыносим, даже если отодвигание стула было далеко. Как же я раздражался. Я хотел невидимкой стать. Как-то было неудобно. Но я мог и испытывать экстаз, когда перелистывал страницы чешского учебника и особенно, когда закладывал уголки. Когда библиотека закрывалась, я шел в отель, чтобы заодно поругаться на соседа и попросить, чтобы меня пересилили в личный номер на одного. А пока я старался раздражать своего соседа громким просмотром фильма "Империя соблазна" про Стива Джобса. Когда я смотрел эту картину так придирчиво и ел карамельный пудинг, то на меня находила тоска. Потому я посматривал на часы.
Библиотека была моим туннелем в облачную жизнь, облака которой могли подвинуться любознательно - то есть я мог пересесть на любое место. Мое воображение было либерально и без отеков, оно прыгало со скакалкой, но загвоздка в том, что эти прыжки можно было остановить, замедлить, немного прикоснуться, убавить скорость. И поцелуй тоже был в репертуаре. Детская площадка обозначала чешскую грамматику, а лестница на горку - чешские диалоги, слова.
Прерогатива еще и в том, что я не мог, попросту не мог встретить здесь безалаберных разговоров и говорящих попусту, энергией библиотеку снабжали "правые полушария интровертов". И когда я привстал с легким скольжением каблучка туфель, в меня уткнулось боковое зрение сотрудника библиотеки с потертым помятым бейджиком,  на меня в лоб он так и не посмотрел, но я чувствовал, что он за мной наблюдает посредственно. Я буквально был в этом уверен. Но после этого эксцесса я отправился сквозь собственную презумпцию, оттопырив пальцы и небрежно прорычал, и после стал идти. Я устал. особенно от того, что возвращался в комнату к соседу.

Но когда его пересилили я нажал себе на виски, чтобы этот момент застыл, стиснуть так, чтобы я никогда оттуда не выбрался. Но чем больше вы думаете о чем-то тем больше вероятность с этим расстаться, какое впечатление выдержит такое давление?
Я стал танцевать, правда под струнный квартет Бетховена это получалось неуклюже. Что-то еще мне кружило голову...


***
Я пошел к Пани Ренате на занятие. В этот раз она была очень мила, ко всем обращалась очень дружелюбно. Мне даже захотелось критично улыбнуться, когда я это осознал, но что-то помешало:
- Имаджинидов, что ты сидишь без дела, все пишут. Далее на меня уставилась пани Рената. Я стал писать, что не знаю, что писать по-чешски. Я редко так отвлекался, обычно очень собран и опережаю всех. Но что-то из нее хотело выпрыгнуть, так мне казалось. Нет. Это невозможно. Тогда собрав все силы, я залез на парту и начал читать по-чешски отрывок из Карела Чапека. Она меня сразу усадила. Так проходил день за днем, как она расхаживала по классу и заглядывала в тетрадки. Я же спал с ее образом на ресницах - волосы и уголки губ. Но что-то от этого мне становилось все более несуразно. Как-то я был сломлен что-ли. Понимаете, на поверхности я мог веселиться, но болезненно. Только не смех мне вредил, а само то состояние, которое ни за что не менялось. Я заплакал на ее занятии. И знаете, что произошло? Она это увидела и проявила сострадание без даже капли высокомерия, как мне сначала показалось. Глаза ее хотели помочь. Все вышли, а я нарочно остался.

- Pijes, napriklad, pivo?
- Ano.
- Stale kourises!
- Аno.
- Zemres ve tricet!
Она меня поразила своим искренним гневом. Как бы волнение за меня. Горячее огня. Я немного отстранился от картинки ее уголков губ и стал видеть целые губы во сне. Креативное напряжение. Кто-то бы разозлился на ее вторжение в личную жизнь и пессимистические прогнозы, но не я. Теперь ее юбка украшала талию, стройность и ее жизнь. Хотелось ее раздеть и съесть. Я решил написать ей письмо:
"O, Pani Renata,miluji vase ruce. Jste moje laska. Chtel bych Vas milovat jeste vice. S pozdravem, Anton." Я встретил ее, когда курил и нелюбезно ей вручил, с некоторым эпатажем, письмо. Тогда у меня случился приступ "звездомании".
Мне казалось только я могу влюбиться на этом свете и все являются должниками за этот распыляющийся дар мой. Я даже стал, когда сморкаюсь, думать, что это не эстетично, даже как-то уродливо и не достойно того, чувства, которое я испытываю. Что это мое поведение не правильно выражает состояние души. Тем более любовь все видит. По глазам Пани Ренаты было видно, что она прочла мое скромное признание. Она стала что ли морщиться и в этих складках прятаться от моего зноя, но все это ненарочито. Ей, как я полагаю, польстил мой восторг, потому она стала его продлевать отчужденностью. Я бы мог сейчас все облить в джойсовском стиле- неологизмами всякими, так чтобы модернизм трещал, но я сыт прочими уникальными метафорами и "остранением". Экзотика может слоняться и ловить машину авто-стопом где-то на обочине. Но это "варево" что-то мне никак не приглядывается. Муравьиная аккуратность вот то, что надо. Так я рассуждал, чтобы написать свой дневник правдиво, хотя без литературности не представлял своей жизни. Пока я складывал и минусовал как бы я понял, как со мной обошлась Пани Рената. Леденела кровь. Когда в этот раз все вышли из класса и я остался она демонстративно достала бумажку желтоватого цвета и начала рвать - мое письмо. Причем рвала она, сложив сначала пополам, затем еще пополам и рвала, рвала. Пока не разодрала в клочья. Напрочь. Может ей все-таки было противно и она хотела стать бунтующей как бы, представляя нашу разницу в возрасте. Я тщательно наблюдал, как она разрывала письмо, мое письмо. Мы уже молча выходили за дверь, как я вдруг зашел обратно и демонстративно дорвал бумажки с очень серьезным лицом. Я хотел перевести стрелки - чтобы теперь она, она восхищалась мной. Этот восторг, который я испытывал в ее отношении был таков только потому что она была строга как линия начерченная под линейку. После всего она ко мне подошла и сказала: "Я все замечаю!". Меня это не поразило. Потому после этих слов я вернулся в отель разочарованным, но снабженный пусть негативной, но энергией все-таки! Я это очень ценил. И далее я стал переписывать с ее образом письмами, я отправлял их в ящик, как будто по ее адресу складываю в настоящий ящик, но только теперь этот ящик был личный и потому мне было легче сохранять с ней предсказуемую близость и ждать от нее верность. Так я нашел в себе воплощение женского начала.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Мне пришлось распрощаться с Пани Ренатой, так как я перевелся в более продвинутую группу, где выше уровень знания чешского языка. Мне ни за что не было стыдно, ведь это просто юношеская несдержанность. Я стал все реже ее видеть, пока она как мираж, не исчезла. Она, думалось, почерствела и совершенно безразлично ко мне относилась. Пока я не оказался в нужное время, в нужном месте:

- On je skvely a chytry chlapec...
- Trosku ot togo...
Они сказали, что я умен, разве это не победа? Мои брови приподнялись, округлив глаза, мне казалось, я был похож на психа. Так на меня повлияли сплетни Пани Ренаты. Что бы между нами могло бы быть при честности, открытости и без предрассудков?
Но вот я перевелся в другую группу, но ни в коем случае не забывал ее образ, который врезался и остался там с отпечатком и прочими побрякушками. Новые преподаватели для меня были все похожи на нее, только не так совершенны.
Сдал я чешский превосходно, был лучший в группе. Теперь наконец-то, когда я так и не забыл лика Пани Ренаты, я стал искать сосредоточие философских рассуждений в будних и даже в лиловом цвете. Я искал в общем-то университет, сначала в Праге, а когда не получилось, по некоторым причинам, я стал искать его в другом городе. Попался Пардубице. Я стал более сдержанным и стал придерживаться бытийной пунктуации. Скоро моя уникальная хватка больше не пожимала руки знаниям - я начал гнить.
Когда я ходил в супермаркет, то неуместная флиртующая "дьявольщина" вытирала мне глаза от свирепого ветра, хотя только ветер и вызывал слезы, а потом сдувал. Хотя как-то я мог плакать. Мои глаза часто были опущены и только на дороге я немного остерегался, потому что умирать - слишком уверенное и конечное чувство, желание умереть требует или отчаянности переполненной или храбрости. Это неудобно. Я ходил на прогулки для успокоения, но получалось наоборот, но это была не тревога, нет, я не хочу льстить себе - это было загрязнение. Рот и удивление были для меня закрытыми дверями. Но самое главное то, что ничто меня не касалось - я жил один. Ни с кем более не говорил.
Я созванивался с мамой, но это означало только разве что притворство - я рассказывал о значимости быть в Чехии и поощрял ее восхищение мною нелепыми рассказами, как я хорошо учусь в университете, но врал я не со шквалом, а так, опосредованно и тихо, медленно. В то время, как я посетил три психиатрические клиники. И подтвердил в себе то, что давно вычислил, это повредило затвердевшим представлениям о себе. Я выяснил, что все, с чем я себя ассоциировал не ерунда, которая подтверждает мою уничиженность, но это является болезнью, часть меня оторвали. Все, что со мной сходилось являлось оплошностью и чем-то родным и чужим одновременно. Когда я разотождествился, то остался попросту наг, как новорожденный. Такого обнажающего чувства я никогда ранее не преодолевал. Я был готов погрязнуть в прошлых иллюзиях, только не эта горячая настоящая картина...
Перед новым смыслом я был уверен теперь, что есть, что. Это плюс. Пусть уверенность эта портила еще более мне жизнь, но она была прочной и многообещающей. Я никогда, оказывается, не знал своего "Я". Диагноза (то есть то, что подтвердилось другим человеком, живой перцепцией) был для меня утяжелением плеч. Но больше всего мне отяжеляли плечи поездки на автобусе до супермаркета, так как видел я чуму, и не то, что все в масках и гуляет эпидемия, нет, меня пугала цифровая эпидемия. Уткнувшись в телефон ехало более, чем половина автобуса, но они не искали что-то полезное в интернете или не перелистывали страницы электронной книги, не слушали аудиокнигу, не пользовались почтой и даже не писали сообщение - они только... только пролистывали глупые никчемные новости нелепых юмористических постов. Вот, что для меня было заразно, - видеть улыбающегося человека и то, как он листает странички с картинками.
Я мыл волосы и наклон на несколько градусов от восточной части полки, на которой стояла зубная щетка и лежала кожура от банана были для меня поразительными в голове, я их не видел, но представил, и на секунду все стало на свои места. В таких моментах настигает давлеющая сила жизни. Я был усмирен в тот момент. Причем в воспоминании это казалось еще лучше.

***
Индивид, который расклеился. Все это длилось очень долго, пока я не встретил оранжевое пятно: ранее я и не слышал про кришнаизм. Но теперь мода, в которой они варились представляла их как новых денди. Я познакомился с ними через маркетинг - да, он продавал книжки - Бхагавадгиту, например. Потом я уткнулся в его задницу и произошла резкая "переоценка ценностей", как-то уж очень праздно он шатался - вот и вся лирика. Скучно, подумал я. Я понял, что когда общество людей сходит с ума из-за какой-то идейки, это уже идеология, мощнее и хлеще прочих, более мягких. Далее я распластался на солнце, которое кланялось прилизанности травы и гудело светом. Но только я начал быть поэтом, некоторый Карел заговорил со мной:

- Jak se jmenujes?
- Anton Imadzinidov.
- Muzes s nami tancevat.

Они прыгали, утрамбовывая собственную культуру и ее каноны. Я тоже решил размять косточки, хотя и был не в настроении, но пошел против воли. И видел, как хорошие интеллекты стирались повторениями и цитируемыми строчками из священного писания, убивая напрочь способность к творчеству и индивидуальности. Хотя ничего против религии я не имел, только констатация.
Я встретил русскоговорящего и мне стало как-то не по себе. Я еще ни разу не говорил в Чехии с русскоговорящими. Я как будто вернулся обратно в провинцию в родную Россию.

- Здравствуй. Как тебя зовут? - он оказался чехом.

- Здравствуйте.

- Сейчас будет "прасад". Садись поудобнее.

- Хорошо.

- Я Антон Имаджинидов.

Я не наелся "прасадом", поскольку делал вид, что вообще ничего не ем из-за избыточного веса, который я не хотел подтверждать голодом на всеобщем обозрении. - Чье слово было в начале - только предположение...
- Это был Кришна - отвечает Милош.
- Почему же сразу Кришна?
- Потому что Кришна переводится как "Всепревлекающий".
- Но зачем его так узковато определять, "Бог" имеет больше места для понимания. Тем более то, что догматизм устарел вас не смущает?
- Мы верим, что это дает плоды!
- Но что если плоды, которые вы получаете не нуждаются в воле Бога, а тут достаточно вашей веры, которую необязательно на что-то направлять?
- Нет. Без Кришны ничего бы не получилось. Я это знаю, ведь однажды, когда я его попросил помочь, он помог.
- Но это ж просто ваша вера, зачем ее направлять на Бога, зачем его утруждать?
- Нет, Кришна всемогущий.
- О, тогда скажите, может ли он поднять камень больше и тяжелее его, который он создал, чтобы никто не мог его поднять?
- Он может все...
- Но это же противоречит логике...
- Проходите, сейчас мы будем прославлять.
И он начал скакать как сумасшедший. Я тоже это делал, ведь для меня это была экзотичная тусовка. Хотя я и что-то почувствовал, но отнес это все к флюидам. Скепсис заглушал всякие прочие сантименты.
Милош поражал меня своей уверенностью. Его свет отражался в воде стакана и это сияние проработанное долгой медитацией, без пота, сокращало снобизм. Он не хвастался, но только утверждал священные писания. У него были только общие интересы и связанные только с Кришной. Милош - в оранжевой одежде - что равно постоянном отсутствию семейных привязанностей, некоторое воплощенное одиночество.

- Все, к чему мы привыкли - иллюзия или Майя.
- Поясните, пожалуйста. - говорю.
- Чувственные удовольствия и даже наслаждения разума - есть иллюзия.
- Но только из-за того, что человек придается наслаждениям разума, мы продвинулись до полета в космос и квантовой механики, систем философских.
- Да, но... - его позвали. - Извините, я подойду к вам позже.
Вообще, сложно было сказать, какой он человек.  Милош был безличен. Уничтоженный. Описывать этого, непонятно, положительного или отрицательного героя, с точки зрения пользы человечеству он скорее бесполезен. И для просвещения своих творческих способностей - он тоже никто...Но является ли это негативом объективно? Здесь привычные критерии не работают. Так что описывать его внешность, волосы, ногти - равно приписыванию индивидуальности машине. Ведь он ее жестоко приостановил до деградации. Пока я тут стоял и рассуждал, он вернулся и сказал:

- Я фанатик, религиозные фанатик.
- Но я знаю, что религия без философии является сантиментами и фанатизмом, что, вероятно, не хорошо.
- Я не это имел ввиду...
- Тогда что же?
- Я не фанатик в этом смысле... Я страстно верю, вот, что я хотел сказать.
Он меня не запутал, но только подтвердил мой скепсис. Я настроен проверять покрытый мхом догматизм.
Так я забросил западную философию и университет. Я думал, что мне поможет общение с счастливыми, вроде как, людьми, которые знают, чего хотят. Но то, что меня убивало не имело ничего общего с этой субкультурой.

Хотя мы чуть было не подружились с Милошем - говорить, что он хороший парень для меня обман. Кроме того, что он служит Богу, я ничего о нем не знал. Хотя существуют люди, которым достаточно одного взгляда, чтобы все выяснить, понять все поверхностную почву человека. Но суждение пассивного наблюдателя не в моем вкусе. Я понял, что ничего не знаю о его прошлом, а именно это позволит его надежно описать. Дать такую характеристику, чтобы я сам ахнул.

- Милош, как ты попал в общество Кришны?
- Если честно, я был наркоманом... и так сложилось, что Кришна меня спас, когда мне было так тяжело.
Только тогда я увидел его волосы, черного цвета, как он ходит, ведь для меня раскрылась перспектива наркомана, причем я ни в коем разе не осуждаю, наркомана, который избавился от зависимости из-за чего-то. Я смотрел на него как на человека маскарада. Его сущность не переодета пока что. Я немного успокоился, но тут произошло нечто совершенно необычное.


***
Мы проходили по городу - пели и танцевали. Я увидел Пани Ренату, которая снимала нас на камеру. Мои эмоции пошли под откос. Я напрочь свистнул ногой в противоположную ей сторону. Хотя до жути хотел переглянуться с ней и даже пообщаться. И подумал, что вряд ли ей будет нужно меня унижать, она не способна такую дикость. Но вот уже через пару часов я узнал, что он разведена и не имеет детей. Нас толкало друг к другу общее раздражение, но по разным поводам.
Я был зол на нее за то, что она меня отпустила тогда, так легко рассталась. Я никогда не рассчитывал ждать от нее дружелюбность, тем более ласку или заботу, которые она, в сувою очередь, проявляла почти ко всем студентам...

- Што делате в Пардубице?
- Учусь на философа!
- О, философия! Я удивленная.
- Скажите пожауйста, вы еше пьете?
- Нет. - сказал я, чтобы немного разгладить ее взгляд на меня.
- Это хорошо. Исем рада.
- А что вы делаете в Пардубице?
- Пжиехала одыхать.
- Здорово.
- Здорово?
- Хорошо это. Это хорошо.
Ее спина была оголена. Встречи торопились ко мне на встречу, склоняясь ветвью.
- Йак вам учиться?
- Если честно, ужасно.
- О. Ужасно. Почему?
- Плохо себя чувствую.
- Тогда достанем еще кофе?
- Конечно, Пани Рената.
Я решил не выяснять прошлых отношений, чтобы не портить "новые". Мне кажется, что она что-то скрывает.
Я потянулся было поправить ее воротник, но получил взмах руки, она промазала, хотя хотел дать пощечину.
- Ващи встрчи с кришнаизмом очень опасны.
- Почему?
- Я думаю, вы себя убиваете. Вы должны учиться хорощо.
- Но я не могу.
- Вы должны все пересмотжеть и уделать йак надо.
- Но... - я хотел было протарахтеть манифест моей жизни, что для меня важно и нужно и напротив. Но она кровожадно расплескалась.
- Я тоже упустила свое шанс.
- Но разве я что-то упускаю?
- Вы должны соблаться!
- В молодости я была очень умная, и могла вшехно. Но что-то со мной произошло! Я пжопустила вшехну жизнь...
- Так вы пили и по тому меня в этом упрекали?
- Упрекали?
- Указывали мне на то, что пить это зло.
- Да. Ано.
- Но что же вы?
- Я хтела вам помощь!
- Но я хочу создать свое произведение искусства.
- У вас ничего не получиться.
- Почему? - я сильно заволновался.
- Мне жаль...
Я поверить не могу, что купился на ее кислые прогнозы. Прошло два месяца как я это понял. Но мы договорились встретиться через эти два месяца. Только теперь я был более защищенным и холодным. Более не сходил от нее с ума. Но что-то меня притягивало к это очаровательной скале.

- Добрый день.
- Добрии день.
- Что на этот раз скажете?
- Вы меня удивяете!
- Удивляю вас?
Она заплакала.
- Только вы...