Во поле берёзонька стояла...

           Во поле берёзонька стояла…

    Если идти от храма в Болшеве, что неподалёку от военного аэродрома, в сельцо Троицкое через лес, это займёт чуть более получаса. Раньше так и делали: обочными тропками – разбитой, узкой дороги – брели с котомками в свою деревеньку. Богомольные старушки стекались из окрестных деревень с чудными названиями: Бёхово, Кошкино, Истратово – лесными стёжками в большое село Болшево, где издавна, во все времена, сзывал на службу колокол.       При губернаторе, бывшем воине, дорогу выровняли, засыпали гравием, и по асфальту теперь бегает мимоходная маршрутка. При власти же воина и церкву возродили, то уже воля и деньги богатого человека, выходца из Троицкого, с детства запомнившего грохот дизельной гари под сводами образовавшейся мастерской, и вывернутые чугунные плиты, прикрывающие грязь на подворьях новоявленной нищеты. Позднее, правда, плиты возвернули в лоно церквы…

   Это, пожалуй, и не очень относится к делу, но, тем не менее,    сельцо Троицкое – в то время глухое, оно и сейчас не стало шумным, хотя и обширно застроилось теремами (изначальных деревянных домишек осталось меньше, чем пальцев на руках), до столицы и ныне нужно добираться нищим жителям не менее двух часов на перекладных. Несмотря на то, что здесь образовался не так давно за высоким бетонным забором ипподром, на коем летом, один раз в год, проходят конные соревнования, место здесь тихое, живописное, опять же с церквою, более двух с половиною столетий стоящей на высоком юру, бывшем некогда берегом Москвы-реки, – и воздух здесь лёгок и чист, как выдох ребёнка.   
   
   В этой глухомани и поселились в 60-е годы прошлого века тихие, незаметные евреи. Купили старый деревянный дом с видом на реку – в бесконечность длящейся долины с обширными лугами-полями и берёзовыми колками, – и стали тихо, настойчиво копить добро.
   
   Дачка торчала на бугорке среди жидких плодово-культурных ростков испуганным пупком с отростком – баней: всё, как и у всех жителей. Опять же тихо, домик раздался, возрос на нём и второй этаж.
 
   Время шло, территория вокруг дома как-то прирезалась, увеличивалась. Подросли и дети, пошли внуки. Дети заняли в бюджетной, беспроигрышной, сфере свою законную нишу, один из сынов проник в правительство столицы, трудился по части обеспечения медицины, да и второй не хворал - занимался «бизнесом».
 
   Особенно усадьба расширилась после падения советской власти. Тут она вдруг потучнела, возвысилась, наполнилась прудами с рыбами и без оных, диковинными расписными газонами и кустарниками-деревьями, в том числе и отечественными, привезёнными, однако, из питомника-дендрария – так меньше всяческого риска. Примостились на пологом склоне гаражи, сауна с бассейном, барбекю, биллиардная. На проспектах, мощенных цветною плиткою, завыли, затрещали снегоходы, мотоциклы, квадроциклы; засверкали, заискрились иномарки, в кирпичном сарае затарахтел дизель-генератор – в дни чрезвычайные.
   
   И опуталась усадьба бесконечными проводами сигнализации, с недрёманными глазами видеокамер, предупреждающих хозяев недвижимости в случае несанкционированного проникновения.
   
   Хозяин, старый еврей, в прошлом «строитель административных зданий и промышленных сооружений», выйдя на пенсию, занялся теперь своими делами: стал писателем, то есть взялся писать чаще и больше. И на втором этаже гаража, где отныне временно (по причине навалившегося системного кризиса) проживал Серёга – мастер на все руки – исполнитель срочно-текущих работ, томились горы не реализованных, пока, книг.
   
   Теперь, как умерла жена – большая любительница театральных действ, деятелей и творцов – везде и всюду при хозяине находилась молодая симпатичная девушка Кларисса из далёкого Забайкалья, как-то попавшая на ремонт квартиры старого еврея в столице, да так и оставшаяся при делах; исполнявшая ныне многие роли, вплоть до медички-сиделки, и уже дожившая со стариком до отношений на «ты». Старичок старался быть бодрым, да и был; каждый день наматывал свои три тыщи шагов (по карманному счётчику-шагомеру), пил втихушку модные снадобья, укрепляющие плоть, и пытался блестеть глазом. И чёрной блестящей «АУДИ» шустро вертел сам. Всё остальное время корпел над своими историческими трудами. Создал небольшой, но крепенький роман о роли евреев в бегстве Наполеона из Москвы, то бишь, из заснеженной России, а конкретно: форсирование Березины ...
   
   Когда стало можно, проник, как бывший сиделец сталинских лагерей, со своею девицею в серое здание на Лубянке и добыл своё «дело» – вместе и читали. И это было описано в его книгах и статьях в газетах.
   
   Жаловали ли они своих соседей? К соседям относились ровно – доброжелательно: мимоходом, при встрече – на прогулке с домашним псом, жирным, добродушным Илькой – в тесном проулке. И никогда ни с кем не ссорились. Ссорилась, случалось, челядь: то вдруг почудится спьяну деду-соседу, что на его участок забросят дохлых лягушек, то пустые бутылки под забор подкинут. На жидо-масонские происки это не тянуло, но… Дед-сосед, живший-охранявший дом своей богатой дочери, торгашки одного из городков области – кричал в сердцах из окна второго этажа на территорию тихих евреев всякие нехорошие слова об их сути и прочее. Хозяева-евреи отмалчивались, лишь потом, по выяснении обстоятельств (мигрирующих лягушек убивало слабым током на шине некачественного заземления; бутылки валили прохожие узбеки-таджики), сухо кивали на приветствия, челядь же выпивала с дедом-соседом мировую: стопку, другую. И жили до следующего недоразумения.
   
   В местную православную церковь добропорядочные евреи никогда не ходили, даже из любопытства.
   Работников содержали в мягкой строгости, платили регулярно в евро. Сторожу дали в руки легковую «Ниву» с прицепом, для хознужд, и выдавали деньги на закупки стройматериалов и прочей мелочи, не особо спрашивая отчёта и сдачи. Гостей же, родственников слуг, не жаловали. Сильно рассердился старый еврей на сторожа-охранника, по причине: прилегла на травке под ясенем в ясный солнечный день в купальнике половозрелая дочь его – выговорил слуге... под грохот взлетавшего Су-32 – это сильно ослабило нарекание.
   
   На выходные и праздники прикатывали из столицы гости, но, опять же, скромно, тихо и достойно: без выкриков, восклицаний и крепких, широких загулов – таких жертв не было. И на восьмидесятилетие старого еврея собралось не так уж и много, около десятка, таких же обиженных властью стариков.
   Преподнёс старший сын подарок: подогнал артиста, известного на всю великую Россию, чтобы поздравил, как следует, от лица, так сказать. Артист поздравил, посидел со стариками (те что-то бормотали о своём, прошлом), тихо пошёл с горушки и исчез, растворился во тьме.
   
   Брёл-петлял артист, долго ли, коротко ли, держа курс на путеводный огонёк избушки-сторожки, да и пришёл. Завалил, через крыльцо, гремя в неизвестности сенцев. Весь весёлый, вдохновенный, с бутылкою «Хеннеси» в левой руке, правая же свободна для рукопожатия: обаятельная улыбка, высокий лоб, кучерявый чуб.
   
   Народный ещё при въезде в усадьбу заприметил невысокого ядрёного, на кривых коротких ножках, мужика: тот стоял с пультом у отъехавших ворот – встречал дорогих гостей-хозяев, улыбался. Потом Игорь, сторож, носил из багажников машин разную снедь, чистил рыбу, чистил картошку, шампурил мясо – старался. А когда гости уселись за стол на газоне под шатром, который и соорудил Игорь в отсутствии Серёги-мастера, – исчез.
   
   Игорь во все глаза смотрел на близко знакомое лицо. Свой парень! Артист тоже не спускал весёлых глаз с Игоря.
   – Ну, что, выпьем за плодотворную и долгую дружбу? – выкинул высоко, как флаг, руку с бутылкою, всё так же широко улыбаясь.
   
   Чёрная кошка с белой грудкой, пристально посмотрев яркими зелёными глазами-фонариками на гостя, осторожно спрыгнула на пол и, выгнув спину, влезла под кровать. Артист проводил её взглядом: лёгкая тень пробежала по лицу его.
   
   Игорь забормотал о гусе, свинье…
   – Ничего, ведь мы советские, русские люди… Доставай, Игорь, стопки, стаканы. Пить будем! – Артист смотрел прямо, открыто.
   – Откуда ты, Игорь? – спросил из низкого кресла.
   Игорь опустил голову. Поднял, сияя лицом:
   – С Сибири.      
   – Давно у Моисеича трудишься?
   – Около десяти лет.
   – Ну, тогда, тем более… – сказал артист непонятно, уже серьёзный, и скомандовал мягко, вновь улыбнувшись и махнув легонько рукою. – Наливай!
   Выпили. Закусили. Стало хорошо.
   – Чем по жизни занимался?
   
   – Военный, механиком был в Жуковском, сократили.
   Артист задумчиво смотрел в сторону.
   – Кровать сам делал? – похлопал по деревянной спинке и вновь улыбнулся.   
   – Конечно, сам.
   – А что такая низкая и широкая?
   – Зачем мне высокая – свалишься.
   
   Посмеялись, глядя друг на друга. Ещё выпили.
   – Как там у вас, на родине? Нищета, конечно.
   – Хуже. Сергей, до этого я строил высотку на «Соколе», в переулке Чапаевский, там были ребята со всех областей Европы, ну, и с Азии, за исключением туркменов, а здесь – прибалтов. Кавказцы давно в столице обосновались. Армяне и грузинцы, к слову, трудились всегда на хорошо оплачиваемых работах. Ребята с этих нищих областей докладывали: везде сельское хозяйство порушено, одни руины, заводы тоже не работают. – Артист слушал, печально склонив голову. – Сестра в школе в Люблино работает, в её классе армян больше, чем всех остальных. Армянские дети не хотят ничего знать о нас и нашей культуре, и подавляют инородцев массой, вплоть до физической расправы, если кто против…
 
    Артист вновь вздохнул, посмотрел на Игоря, как-то по-другому, нежно.
    – Ну, да ладно, что поделаешь. Что мы можем сделать!? Только посетовать на ход вещей.
   И подложил на блюдце Игоря аппетитный кусочек, артистично прогнувшись, как кошка…
   Засиделись.
   Игорь видел пробивавшуюся седину, лицо же лицедея свежо. Пока, свежо.
  – Ну, что, друг мой Игорь, спать будем, поздно уже. Ты не будешь возражать, если у тебя останусь? Вон у тебя какое ложе!
   – Да какие разговоры, Сергей?! Ложись!
   – Раздеваться будем?
   – Конечно!
 
   Выключили свет.
   Тихо, светятся-мигают огоньки на пульте сигнализации. Под кроватью несмело мяукнула кошка. Игорь встал, выпустил зверя на улицу.
   
   Молча, лежали, каждый думал о своём.
   Во тьме Игорь почувствовал на своём теле лёгкое прикосновение рук. Руки тихонько ползли по телу, всё дальше и дальше. Игорь откинул руки, но они снова настойчиво ползли. Игорь отодвинулся, насколько позволяла кровать. Артист, сопя, потянулся к лицу Игоря. «Так, он хочет меня поцеловать», – обожгла мысль. Игорь  резко встал, артист затаился, не двигался.
   
   Игорь оделся, вышел во двор, а затем в улицу. Спустился к реке, пошёл по тропинке вверх, дальше, за дорогою, пространство широкого поля. Как-то Игорь гулял по полю, снимал пейзажи. В кадр попал Ми-8. И тут вертолёт начал кружиться, снижаясь к Игорю. Игорь почувствовал себя песчинкою, которую может легко унести ветер. На стройке, с высотки на Чапаевском,  тоже сдувал ветер ребят в бездну.   
   
   Светало. Игорь шёл к одинокой берёзке среди поля. У берёзки памятник и лавочка. Памятник погибшему воину, трактористу из соседней деревни. Он пахал это поле, землю, и не вернулся с Великой войны.