Чужие люди

      Последний раз они собирались все вместе ровно сорок лет тому назад, когда еще, будучи совсем юными и безумно счастливыми выпускниками, получали в актовом зале сельского Дворца пионеров аттестаты об окончании школы. Тогда ребятам наивно казалось, что все у них еще впереди, они искренне мечтали поскорее закончить, какой-нибудь институт, устроиться на хорошую работу, и прожить эту жизнь в достатке и, как можно красивее.
      И вот снова в середине июля дружный десятый «а» почти в полном составе, при параде прибыл в кафе «Бистро» на долгожданную встречу одноклассников.
      – А помнишь, Гришка, как твой батя, однажды пьяный на школьный двор на своей Яве заскочил? – от души беседовали в фойе бывшие приятели. – Он же у тебя, кажется, у нас на заводе вальцовщиком был?
      – Похоронили его три года назад. – чуть изменился в лице Григорий. – На делянке сосной придавило отца.
      – Извини, не слышал. – сразу немного растерялся, приехавший специально на это мероприятие, аж из далекой Болгарии мужчина. – Мои соболезнования тогда.
      – Да ладно. Грех жаловаться, хорошо старик пожил.
      – Веселый был он у тебя. Помню, еще в классе во втором, он приехал за тобой на мотоцикле в школу поддатый, а у нас только-только закончился последний урок, он подошел к доске, и спрашивает у всех: – А знаете, сопляки, кто такой дедушка Ленин?
      – Помню. Я от стыда чуть не сгорел тогда.
      – Да брось ты, все путем. И показывает нам пальцем на его портрет. Мы без ума хохочем, ты красный, как паровоз сидишь. Добрый был у тебя отец. Жалко, что помер.
      Здесь же в холле возле гардероба неторопливо курили два старых товарища, и тоже, что-то такое вспоминали.
      – Раньше веселее было жить. – задумчиво улыбался седовласый, невысокий мужик по фамилии Кожин.
      – Беззаботное было время. – согласился с ним приятель и кивнул головой. – И люди были добрей.
      – Я помню, и в какие ведь только кружки не входил. Однажды, когда мне годов двенадцать было, я даже у нас во Дворце культуры, на гармони учился. Случалось, что ездили с концертами по местным деревням. Нас, бывало, вырядят, как скоморохов, в автобус Пазик с инструментами загрузят, и вперед.
      – Видать хорошо играли?
      – Ну, раз сельские клубы собирали битком, то наверно неплохо. Еще, как выборы, какие, наш музыкальный коллектив опять по избирательным участкам повезли.
      – А тебя во Дворец культуры-то, как занесло? У нас же вроде была музыкальная школа.
      – Долгая история. У меня у друга дядька, директором там был. Потом он вылетел оттуда с позором.
      – Это, за что?
      – Он там, какой-то саксофон замылил дорогой.
      – Украл?
      – Да если бы украл, то еще ладно. – весело засмеялся Кожин. – Тут все гораздо проще. Пропил! В отделе культуры в районе, это дело прочухали, и мужика турнули по статье. Короче, из-за пьянки должности лишился.
      – Обидно, наверное, да?
      – Ну, а сам-то ты, как хоть живешь? – спросил у товарища Кожин. – А то я тебе все про себя, да про себя.
      – А че я? Нормально живу. Как та свадебная кобылица, морда в цветах, а жопа в мыле.
      – Это, как у нас в армии говорили. Жопа в мыле, яйца в поте, я служу в морской пехоте. Ха-ха-ха!
      – А если честно, то живу хорошо, всем доволен.
      – Ну, дай Бог.
      – Как нам с женой за пятьдесят перевалило, так мы с ней стали каждый день гулять. Часа по полтора, не больше. Говорят, для здоровья полезна ходьба.
      – И даже не пьешь щас?
      – Почему это не пью? Хех. За себя лью. Пью, конечно. Я хоть и в возрасте, хоть и сердчишко иногда пошаливает, но не идиот еще. Вчера вот погуляли, и я после этого литр самогона за ужином приговорил. Вот, как-то так.
      – Серьезная доза для наших годов. Как говорил мой покойный тесть, что кроме девок и водки, есть много других достойных занятий, правда, они не интересные.
      И мужики засмеялись.
      – Ну, а по женской части, как? – снова поинтересовался Кожин. – Хулиганишь, или уже не ходок?
      – Как-как. Стабильно. Как. Согласно утвержденного графика. Уже не рекордсмен, конечно, но все же разминаюсь иногда. Минимум четыре раза в месяц со своей Марусей, и раз в неделю бегаю для разнообразия к одной приезжей лаборантке. Ха-ха-ха!
      – Рад за тебя. Только не забывай, что ты вошел в тот самый возраст, когда вместо хрена, может сердце встать.
      – А это, как получиться. Тут загадывать нельзя.
      – Знаешь, как щас молодежь рассуждает?
      – И как?
      – Дескать, если ты выбираешь себе спутницу жизни, и тебе встретиться женщина посимпатичнее, то такая только для любовницы годиться, если же на рожу попадется страшненькая, но зато хозяйственная, то лучше вот эту в жены взять.
      – Соображают. Однако же, хоть меня Манька в последнее время и раздражает, но куда ее теперь девать?
      Тут из небольшого, но весьма уютного банкетного зала, где всего лишь пару минут назад закончилась сервировка стола, и были принесены из барного холодильника бутылки с коньяком и водкой, выглянула губастая, разодетая в черный брючный костюм с блестками женщина, и пригласила всех проходить внутрь.
      – Надо садиться от Семен Иваныча подальше. Ха-ха-ха! – неприлично гоготал на весь зал, какой-то высоченный, в затасканных синих джинсах и растянутом свитере небритый мужик. – А то сроду, как, где рядом с ним не сяду, всегда голодным и трезвым с пьянки ухожу.
      Когда все, наконец, расселись по своим местам и сходу стали уплетать под ледяную водочку и коньячок мясную нарезку и салаты, та же губастая особа, самостоятельно взявшая на себя роль тамады, предложила гостям немножко поумерить свой аппетит, и по очереди, коротенько рассказать о себе, кто чего достиг за эти годы.
      Первому слово предоставили, сидящему с торца стола по правую руку от ведущей, самому представительному из всех присутствующих людей, Борису Петровичу Сыромятникову, внешне смахивающему на французского мопса мужчине, одетого в белую накрахмаленную рубашку с коротким рукавом и ярко-коричневым галстуком, и наглаженные светлые брюки с рыжим, кожаным ремнем.
      – Во-первых, всем здравствуйте! Кхе-кхе-кхе.
      За столом тут же начался оживленный галдеж.
      – Что вам такого сказать? – замялся он от легкого волнения и чуть-чуть покраснел. – Вот уже, как сорок лет я живу в столице нашей Родины - Москве. Работаю ведущим конструктором на оборонном предприятии. Имею правительственные награды. Да, и еще, я мастер спорта по самбо. Кхе-кхе. Вот, собственно, и все.
      Недалеко от Сыромятникова сидел здоровенный, похожий на племенного быка мужчина Михаил Гаврилов, в прошлом школьный драчун и озорник, а ныне обиженный на все и всех сторож на звероферме, сменивший за свою разгульную жизнь уйму рабочих мест. Из-за его несносного, часто просто невыносимого характера, барышни в доме Михаила надолго не задерживались, и после первых же побоев, сломя голову, удирали от него.
      – Вот это уровень. Вот это я понимаю. Большая шишка, одноклассник-то у нас. – пробубнил он под ухо сидящей рядом женщине, и не дожидаясь окончания тоста, залпом опрокинул полную стопку. – Тоже мне орденоносец. Хм. Майор Вихрь. Мы по сравнению с ним тут никто.
      – Тсс. Тише ты. Ты чего? – сделала ему замечание соседка. – Вот когда, Миша, твоя очередь настанет, вот тогда и скажешь все.
      Конструктор, крепко держа в одной руке полную граненую стопку, а второй нервно комкая влажный от пота шелковый платок, пытался рассмотреть в зеркальных дверцах серванта свое горящее лицо. Несмотря на уже выпитые перед этим для разогрева пары рюмок Арарата, стеснение все никак не проходило, и нервная дрожь колотила его с каждой секундой все сильней.
      – Ну, а на личном фронте, Борис Петрович, как обстоят дела? – все активнее вживалась в роль тамада.
      – На личном-то? Да вроде тоже сойдет. Не жалуюсь.
      – А поподробней можно? Хи-хи-хи! – не переставала лезть под кожу ведущая.
      – Ну, прямо допрос. – попытался отшутиться конструктор. – Женат. Вырастил и выучил в МГУ двух сыновей. Уже давным-давно дедушка. Внучки учатся в английском лицее. – и он бегло пробежался глазами по довольным лицам товарищей, которых не видел столько лет.
      Кто-то из присутствующих вдруг захлопал в ладоши.
      – Так! Гости дорогие! – продолжала губастая дама выполнять свою почетную миссию. – А сейчас все наполняем до краев бокалы, и дальше по порядку говорим.
      И люди стали, кто робко, а кто даже очень и очень весело подпрыгивать с места и рассказывать о себе.
      – А ты помнишь, какая она была? Без слез не взглянешь. – оживился за столом в строгом полосатом костюме мужик в очках, когда поднялась очередная одноклассница Алла Болеславовна Кляйн, работающая всю жизнь в сберкассе кассиром.
      – А то. – шепотом согласился с ним товарищ.
      – Спереди две фигушки. Хм. Доска, два соска. А когда сисек нет, считай калека. Как ее тогда дразнили?
      – Суповой набор.
      – Да уж.
      – Подумать только, что делает время с людьми.
      – Я однажды, когда мы на уборочной в совхозе были, на грядке дохлую крысу случайно из земли откопал, и этой немке на воротник положил. Долго потом ее нашатыркой в чувство приводили. Ха-ха-ха! Я аж испугался.
      – Надо полагать.
      – Зато щас, гляди, как расцвела. – посмотрел на нее вожделенными глазами очкарик. – Теперь спереди, как у верблюда спина. Я, если честно, в женщине, больше всего, так это груди люблю. Если они еще добрые попадутся. Помять их. Эх! Вот откуда это во мне? Бзик, такой, что ли? Видать с молоком матери передалось. У нее, у покойницы, знаешь, какие были дуры? Ха-ха-ха!
      И мужики захохотали так звонко, что на них все посмотрели за столом.
      – Я щас, чего-то грешным делом вспомнил, когда мы еще в городе жили, пацаном в общественную баню ходил вместе с ней. – все не замолкал пошляк в очках. – Вот, где молочная ферма и была, так это в женской бане.
      – И не стыдно тебе такое рассказывать?
      – А че стыдиться-то? Природа. У некоторых мелкие, как у овечки какашки, у тех, кто повзрослее, у них надутые баллоны до пупа. Когда я старше стал, то понял, что чем больше, тем лучше. Лежишь на такой, как на озере в резиновой лодке, а титьки трепыхаются, туда-сюда.
      – Ты прямо, как мой сын. Тот у меня все угомониться не может, все на свою бабу орет. – тоже решил высказаться собеседник по теме. – Виновата она, не виновата, ему лишь бы на ком-нибудь отыграться. А причина-то, знаешь какая? Ха-ха-ха!
      Очкарик непонимающе помотал головой.
      – Мне он, как-то по пьяни проболтался, что, дескать, она капусту не любит, а у самой сиськи, как у воробья.
      Пока люди минут пятнадцать говорили речь, мужики не обращая ни на кого внимания, только и успевали подливать друг другу водки, и продолжали вести диалог.
      – У тебя у дочери-то, как дела? – опрокинув очередные пятьдесят грамм Столичной, полюбопытствовал у очкарика приятель. – Все так никого себе и не нашла?
      – А как найдешь-то, когда все время дома сидит она?
      – Ей сколько у тебя уже годов-то?
      – Тридцать три. Возраст Христа.
      – Задержалась она в старых девах у тебя.
      – А че я с ней сделаю, если она все принца на белом коне ждала? Только ждала-то коня, а осталась с кошкой.
      – Так с вами и живет?
      – Сейчас уже одна. Ей бабушка, когда была жива, в райцентре квартирешку отписала. Может, глядишь, и кто засватает? Не жалко, пусть хоть даже и из-за жилья?
      – А почему бы и нет? Ломаться поздно уже.
      – Тут заявила нам недавно с матерью, что ребеночка хочет родить.
      – Клюнул кто-то? Дай-то Бог.
      – Мы и сами обрадовались. Только она сказала, что ему отец не нужен, сама, говорит, на ноги подниму.
      – Тоже хорошее дело.
      – Хм. Дело-то, может быть и хорошее, только она набалуется с ребятенком, наиграется, и после нам его родимого за ненадобностью спихнет. А мы уже для этих дел не молодые. Не заметишь, как самим нянька будет нужна.
      – Ох, уж эти девки. Горе с ними одно. У меня у родного брательника в городе, тоже дочь была.
      – Почему была? – не понял очкарик.
      – Умерла, когда еще училась в седьмом классе. Хорошая была племяшка. Добрая-добрая. Виолеттой звали. Чего-то с кровью было неладно. Ну, так вот, когда она по лету помирала, то попросила отца вынести ее на балкон, захотелось девке посмотреть на небо, и свежего воздуха глотнуть в последний раз. Брат поднял ее на руки, а она легкая-легкая, как у одуванчика пушинки, одни косточки остались от нее. Несет, кровинушку свою по комнате, бедняжку, и ревет.
      На улице только начинались сумерки, а на телеграфных столбах уже горели фонари. Встреча была в самом разгаре. Кто-то из мужчин находился возле кафе и курил, женщины же в это время наводили на столе порядок, и расставляли посуду и столовые приборы под горячее.
      – А ничего кафешка. – сидел сгорбившись на лавке рядом с входом пьяненький, невзрачный мужичок.
      – А мне так кажется, что хоть как нас Михеич по деньгам обули с тобой. – недовольно процедил сквозь голубой табачный дым Гаврилов. – И водочку свою не разрешили принести с собой. Сто процентов обманули, суки.
      – Эти могут. Хозяин только и успевает в город за товаром ездить. Щас все банкеты, свадьбы там, поминки, дни рождения, проводят только тут.
      – Помниться мне, был у нас один делец в поселке, только имя щас так сразу не вспомню его. Хех. – глядя на оранжевое отражение заката в окнах соседнего дома, задумчиво пробубнил Гаврилов. – Откуда-то с Бессарабии, что ли, к нам непонятно, каким ветром задуло бойца. Лохматый, черный, как у отца Киприана пес Буран, метр девяносто роста, язык, что помело, хайло не закрывалось сроду у него. Ты кафе Молдавская таверна, помнишь?
      – Шашлычку, что ли? Помню. Как не помню? Проходной двор тот еще. Меня, бывало, баба за костями для собаки, как на рынок-то, когда отправит, так я частенько причащался там. Хорошая в харчевне была жрачка, особенно из поросячьей шеи шашлыки.
      – Так вот, это был его шалман.
      – Да ты, что?
      – Ох, и занятный мужичок. Вопрос ему, бывало, как какой задашь, так у него в рукаве на все случаи жизни, припасены ответы, как у шулера тузы. Базар-вокзал, одним словом. По делу, не по делу, это все не важно, ему бы лишь бы, балаболке, покалякать. Бла-бла-бла. Тьфу!
      – Ловкач.
      – Трепач, а не ловкач! Только, как конкретики коснешься, он тут же, как страус, голову в песок. Хм. И вертится, как змей на сковородке, как поросенок на вертеле, как, бляха-муха, шампур на раскаленных углях. Он вот, вроде, говорит с тобой, а сам тебе в глаза не смотрит.
      – Самые опасные люди, это те, кто при разговоре в сторону глядят. Опасно доверять таким, наколют, в два счета вокруг пальца обведут.
      – Нет. Несерьезный мужик. Балабол.
      – Ты подумай. А с виду так сразу и не скажешь.
      – Готов был браться за любое дело, как говориться, и жнец, и чтец, и на дуде игрец, только выхлопа, ноль целых. Порожняк. Одним словом, не наш человек. Сквозняк. Он мне напоминал собой наперсточников в городе на колхозном рынке. У тех ушлых ловкачей на уме один жизненный принцип, кручу-верчу, запутать хочу. Так и у нашего южанина, видать та же схема была начерчена в его голове. Только те наперсточники, будут урки, а этот приблатненный фраер, языком чесать мастак. В этом деле, наш Будулай, не ниже академика будет. Ха-ха-ха!
      Тут Сыромятников настороженным взором быстро пробежался по сытым и радостным лицам одноклассников, и тихонько потрогал Кожина за рукав пиджака.
      – А Серега-то, чего не прибыл? Брезгует нас?
      – Вряд ли. Видать некогда, не отпустили дела. Он ведь у нас районный прокурор. Хех. Видишь, вроде учился на одни тройбаны, а стал большим человеком.
      – Ну, а как? Что тебя в этом удивляет? У нас пол страны катились с двойки на тройку, и что?
      – Я помню, мы с ним в детстве шибко хорошо якшались. – ехидно заулыбался Кожин. – Даже было дело, зерно в совхозе тырили, машины заводские разбирали по ночам. Он с ключом и с плоскогубцами, какую-нибудь деталь, или антенну там откручивает, а я на шухере стою.
      – Он не вредный в детстве был. – тоже вспомнил один случай москвич. – Как-то однажды пошли мы с ним с ночевкой на рыбалку, и он поймал, вот такого карася, с ладонь. Эх, как же давно все это было. Нам тогда наверно не было и десяти. Щенки. Ну, и я у него карася-то из бидона свистнул, да в кустах малины схоронил. Ха-ха-ха!
      – Шутник.
      – Ага. Подшутил, называется, на свою голову. Я же не знал, что он из-за этой рыбы разревется.
      – Нытик. Хм.
      – Я озорной был в детстве-то. Ох, и хлебнули предки горюшка со мной.
      – Щас бы отобрал-то карася. Не тогда, когда вы маленькими были, а щас, когда Серега целый прокурор.
      – Сейчас опасно. Я хоть и со связями, но не самоубийца. Сейчас бы он мне за этого карасика в одну секунду застегнул браслеты на руках.
      Рядом с сервантом на продавленном кожаном диване, развалился тучный, крепко опьяневший, с выпущенной поверх брюк желтой, заляпанной рубахи мужик. Это был руководитель передового совхоза «Победа» - Колтунов.
      – Всегда было простому человеку тяжело. – пытался он объясниться с конструктором. – Что раньше, что сейчас. Ты думаешь, Борис Петрович, раз я директор совхоза, то я, как и ты шиковал? Да нихрена не видел в этой жизни толком. За всю свою службу имею только пару грамотешек, ну, и несколько юбилейных значков.
      – Как там говориться, служи дурачок, получишь значок? Ха-ха-ха!
      Директор за такие откровенные насмешки над собой немного обиделся, но чтобы не омрачать собравшимся людям настроение, виду этому не подал.
      – А что, Назарыч, ты вот вроде всю жизнь в своем хозяйстве у руля, а чего героя соцтруда-то не урвал у государства? – все сильнее давил на самое больное Сыромятников. – Или бы хоть орденок, какой схимичил для своей безбедной старости? А?
      – Окстись, Петрович. Для орденов я видно лицом не вышел. Это ты у нас за всех через тернии к звездам, пер, как бульдозер напролом.
      – Да брось ты прибедняться.
      – А что мне прибедняться? Что за баловство? Хотя я тоже в этой жизни не в носу козюльки ковырял. Только мы далеко от столицы живем-то. Это вы, те, кто поближе к корыту, все без очереди норовите, а мы к счастью не гордые, мы и без ваших безделушек проползаем в своем навозе, как-нибудь.
      – Эх-хе-хе. Не в наградах дело, Виталий Назарыч.
      – Перебил ты меня со своими цацками. Хм. – напрягся Колтунов. – Дай хоть доскажу. Вот щас все вспоминают советское прошлое, дескать, было все, как в сказке. Так?
      – Ну, допустим. – хитро улыбнулся москвич.
      – А что было-то? Объясни мне доходчиво. Что? Как щас обыкновенный работяга, ничего не видит, так и раньше он, как проклятый пахал. От зари, до зари. Можно подумать, что в СССР он из курортов не вылазил, только и делал то, что в Интуристе в Ялте отдыхал. Нет, милый ты мой. Просто вы в своей Москве от сытости ослепли, а простому человеку всегда тяжело.
      После того, как было съедено горячее, Гаврилов сам себе налил под столом в пустую фарфоровую кружку из-под лимонада водки, и в один миг ее опустошил.
      – Смотрю я вот щас на этого лощеного, самодовольного бульдога. – толкнул он в бок локтем, сидевшую рядом с собой женщину с кислым лицом. – И думаю, а сколько же он интересно получает?
      Та мельком глянула в сторону Сыромятникова, который пил чай с тортом, и не говоря ни слова вздохнула.
      – Поди, уже от черной икры и импортного ликера изжога? – мысленно представлял себе Михаил. – А вот я даже и не пробовал ее. Слышь? Ты, когда-нибудь ела осетровую икру?
      – Да отвяжись ты. – не вытерпела женщина и цыкнула на него в ответ.
      – Нет, скажи мне честно, ты пробовала, или нет? Мне интересно.
      – Ну, не пробовала. Легче тебе?
      – А вот он, наверное, каждый день ее ложками жрет. У меня у соседей родственница из города на лето приезжала. Хех. Она там, где-то паспортисткой служит у них. И хвасталась нашим лопоухим дурам, что на дух не переносит икру. Дескать, че в ней люди такого необычного нашли, чтобы платить такие деньги?
      – Ты щас к чему это сказал-то?
      – А к тому, что представляешь, как они там в городе все зажрались? Уже не знают, что им надо.
      – Скажи мне честно. Ты зачем сюда пришел? – сверкнула недобрым взглядом женщина. – Ты с людьми пришел встречаться? Вот и сиди спокойно, и никому не мешай. А то мелешь ерунду тут. Хм. Не зря говорят, что самая болтливая баба, это пьяный мужик.
      – Тоже мне. Хм. Нашла людей. Кто здесь люди, покажи? Мне эти ваши встречи, как рыбке зонтик. Тьфу!
      – Зачем же ты тогда сюда приперся? Еще, небось, и денежки на стол сдавал?
      – Щас же, разбежался. Харя треснет у некоторых. А пришел сюда, чтобы на ваши противные рожи глянуть, давно не видел всех.
      – И как же тебе?
      – Все так же. – весело усмехнулся Гаврилов. – Ты, например, такая же дура-дурой осталась, как и была.
      – А ты козел тогда.
      – Ладно, не шуми. Вот скажи мне, Зойка, кого он корчит из себя, этот конструктор, этот жирный носорог?
      – Сам ты носорог. Отвяжись!
      – А что, нет, что ли?
      – Он своим трудом всего добился. А тебе, вместо того, чтобы сидеть у родичей на шее, работать надо было лучше. Щас-то, че языком трепать?
      Видя, что соседка совсем не хочет общаться, Михаил резко повернулся к другому мужику за столом.
      – Посмотри на него, какой культурный дядя. – намекнул Гаврилов на москвича. – Как он вилочкой свой тортик ест. Носопырку-то задрал. Хм. Не подберешься.
      – Что есть, то есть. Только все бы ничего, но и вправду уж больно хвастливый. Мастер спорта, тоже мне. Как в войну сказал, какой-то немецкий генерал: – Умный бездельник достоин самых важных постов. А тупые и инициативные, подлежат немедленному расстрелу. Так вот мне кажется, что наш столичный товарищ относиться ко второму типу людей.
      На доходе полуночи, дождавшись, пока люди дошли до нужной кондиции, ведущая живо переоделась на кухне в новое, более свободное платье и взяла в руки микрофон.
      – А теперь, я всех приглашаю подпевать мне знакомые песни! – и она включила на магнитофоне кассету.

      Белым снегом, белым снегом,
      Ночь метельная ту стежку замела,
      По коооторой, по коооторой,
      Я с тобой, любимый, рядышком прошла...

      Тут же с края за столом посиживали две утомившиеся женщины, они за этот вечер спиртного почти не пили и все время беспрерывно лишь общались между собой.
      – Видишь, набыченный сидит, какой? – показала украдкой пальцем одна дама своей соседке на Гаврилова.
      – Вижу. Уже залил шары сидит. Не меняется с возрастом человек. Ох, он и жен поколотил. Даже отсидел за это дело три года.
      – Да он и в детстве придурошный был. Его родная тетка, как-то в шутку татарином обозвала, так он, когда они все вместе огород сажали, так ей кнутом по сраке въехал, что у нее слезы градом потекли.
      – Ну, точно полудурок.
      – Или, помню, когда мы уже учились в последнем классе, пошли однажды с ночевкой на речку, в поход. А на улице весна, конец апреля, река, только-только отошла ото льда. Сидим часа в два ночи, картошку печеную едим у костра, вкуснота. И тут приспичило нашему Гаврилову Мишане, воды из речки в котелок набрать.
      – Пить захотел?
      – Для чая. Стоит он, значит, с камушка водицу черпает, и вдруг его с того берега, кто-то лосем сохатым обозвал.
      – Ты посмотри, бесстрашные какие.
      – Они, наверное, тоже так сначала подумали. Мишка сбросил бегом с себя одежду, и в одних семейниках по ледяной воде, к этим смельчакам поплыл.
      – Поймал их?
      – Слава Богу, нет. Хорошо, что те дебилы убежали, а так бы он им уши открутил.
      Когда на часах уже было два часа ночи, Сыромятников, изрядно устав от духоты в зале и танцев, решил подышать свежим воздухом. Увидев на расправленном диване, мило обнимающегося с пьяной, грудастой кассиршей очкарика, Борис Петрович взял со стола свои дорогие ментоловые сигареты, и пригласил того составить ему компанию и, наконец, спокойно поговорить.
      Тут же у входа в «Бистро» на холодном, бетонном бордюре в гордом одиночестве сидел и Михаил.
      – Ну, что, Степаныч, как твои дела? – разглядев в полутьме его богатырскую, сутулую фигуру, ехидно поинтересовался конструктор. Ответа не последовало. Мужики закурили, и не обращая больше на Гаврилова внимания, стали о чем-то беседовать.
      – А че тебе мои дела? – спустя примерно пару минут вдруг огрызнулся в ответ Михаил. – Или ты мне, дорогой товарищ, что-то можешь предложить? – и поднялся на ноги. – Или, скажешь, что гусь свинье не товарищ?
      – Иди за стол. – заметив враждебное настроение Гаврилова, напрягся очкарик. – Мы щас с Борис Петровичем докурим, и вернемся. Только немку не трогай мою.
      – А че вы меня выгоняете? Улица, еще, слава Богу, общая. Где хочу, там и стою.
      – Да кто тебя выгоняет? – уже не на шутку занервничал мужик в очках. – Нам жалко, что ли? Стой на здоровье себе.
      – Вот тебя я, Ромка, хоть ты и очкарик, уважаю. Ты тоже, как и я из бедноты. А его нет. – кивнул головой Михаил на москвича и зло ухмыльнулся. – Я с детства не люблю богатых, уж больно много гонора дешевого от них.
      – А он-то, чем тебя обидел?
      Конструктор со стороны наблюдал за земляками, и думал, как он должен в такой ситуации себя сейчас вести. Терпеть оскорбления и молчать, или ответить на хамство взаимностью и остудить его пыл?
      – А че он строит из себя? – распалялся все сильней Михаил. – Я не люблю, таких хвастливых и важных. Меня вообще от подобных фраеров тошнит. Тоже мне. Хм. Ухарь. Медалей, видите ли, у него полно.
      – А что тебя в этом не устраивает, я не понял? – не стерпел Борис, и чтобы немножко успокоиться, достал из пачки вторую сигарету. – Все по закону, Миша, награды заслуженные все.
      Гаврилов, сразу же почувствовав в дрожащем голосе конструктора, какую-то неуверенность и оправдывающийся, виноватый тембр, тут же встрепенулся.
      – Хм. Это в мирное-то время награды? – вытаращил он на москвича свои пьяные глаза. – И откуда, интересно, взялась такая роскошь? Щас же нет войны.
      – Ты это чего? – по-доброму взял его за плечо конструктор. – Остынь.
      – Это я-то, чего? Да награды разделяют людей. – глядя на очкарика безумными глазами, закричал Михаил.
      – Ну-ка, ну-ка. Послушаем-ка логику твою.
      – Вот ответь мне, умник. Вроде все люди братья, все на свет появились у бабы в муках между ног. Только, как так получилось, что у тебя вся грудь в крестах, а мы тут с Ромкой всю жизнь в долгах, как в шелках?
      – Послушай. – вновь попытался достучаться до нетрезвого разума Борис Петрович.
      – А че мне тебя слушать? Хм. Ладно бы еще, че дельного сказал. Или ты думаешь, что здесь люди другого сорта живут? Или еще скажешь, что если мы икры не ели, то значит рожей не вышли для медалей? Да?
      Сыромятников совершенно непонимающе, скорее даже наивно посмотрел на разбушевавшегося одноклассника и, чтобы хоть немного разрядить обстановку, весело похлопал того по плечу.
      – Ах вот оно в чем дело. – звонко прикрикнул конструктор. – Ты завидуешь, что ли мне?
      – Вот еще не хватало.
      – А что же тогда?
      – Ты щас вот думаешь, что ты такой крутой?
      – Нет, не думаю.
      – Из Москвы, видите ли, он приехал. Тоже мне, небожитель нашелся, четырехкомнатная квартира, видите ли, возле Кремля у него. Да знаешь, где я вас, умников вшивых, всех видал? Знаешь?
      – Тише, Мишка! Ты чего. – снова попробовал угомонить его Роман.
      – И вправду тише говори. – поддержал очкарика Борис Петрович. – А то, что люди подумают о нас?
      – А че ты мне рот затыкаешь? Какое ты имеешь на это право? Ты сам-то, кто есть такой?
      – Пить надо, Миша, меньше. – сощурил глаза москвич. – Все люди, как люди, спокойно отдыхают, вспоминают школу, вкусно кушают, танцуют. А ты дорвался до бутылки с бутербродом, и нализался, как в последний раз. Культурно-то мы веселиться не умеем?
      Желваки Михаила ходили ходуном.
      – Ладно, Степаныч, ты не обижайся. – во второй раз, только уже сильнее похлопал его по спине москвич.
      – На обиженных воду возят. – злобно буркнул Гаврилов. – И как петухов дерут. Я щас только об одном жалею.
      – Интересно, о чем?
      – Эх, мне бы щас две танковых дивизии, и от вашей гребаной Москвы одна бы бороденка Ленина осталась в Мавзолее. Устроил бы вам пять лет без права переписки, твою мать.
      – А ты чем это все-таки не доволен-то? – еще раз попытался все же выстроить нормальный диалог Борис Петрович.
      – Чего?
      – Я спрашиваю, сам-то, чего в Москву не поехал?
      – Нужна она мне эта клоака. Хм. Нашел чем удивить. Раньше, правда, была такая мыслишка, добраться до Москвы.
      – Это зачем же? – с удивлением спросил Роман. – Неужто хотел власть в стране захватить?
      – Да нет. Больно хлопотно это. Очень мне хотелось попасть на Красную площадь, и водки на Мавзолее с Ельциным попить. А жить я бы не поехал туда, ни за что.
      – А не поехал ты, потому что тебе было лень. – понимая, что цивилизованного разговора так и не получиться, лицо Сыромятникова сразу же сделалось, каким-то раздраженным и злым. – Зачем, куда-то там ехать, учиться, когда мамка с папкой накормят, оденут, обуют и еще денег на мелкие расходы дадут. А время шло. Предки давно померли, диплома у тебя, как не было, так и нет, семьей не обзавелся, сидел в тюрьме, пенсию, наверное, тоже еще не заработал. Тебе только и остается, так это обижаться на весь белый свет.
      Мужик на эту суровую правду жизни, лишь скрипел своими свинцовыми зубами, но опять ничего не говорил.
      – Нет, дорогой ты мой. – обстоятельно продолжал воспитывать Борис Петрович Михаила. – Если ты хочешь, чего-то добиться, то ты каждый день просто обязан крутиться, как под вилами уж. Под лежачий камень, вода не течет. Лежа на кровати, никто тебе ничего не даст.
      Гаврилов, мысленно прокрутив в своей тяжелой голове сказанные горожанином обидные упреки, резко надул щеки и мгновенно побагровел.
      – Ну, какой ты умный. Хм. Поглядите. – Михаил от охватившей его ненависти к конструктору даже немного протрезвел. – Гляди, какая шерстяная лапа. Всего-то ты добился, всего-то ты достиг. Как ты говоришь, крутишься, как уж? Ну-ну.
      – А что ну?
      – Да если бы не твой папаша...
      – Ты, Миша, это, не шали. – подал голос в защиту товарища очкарик. – Ты говори, но не забывайся.
      – А че мне, Рома, шалить? Шутка дело, отец герой Советского Союза. Да вы всю жизнь, на готовом на всем.
      – Так-так-так.
      – И трехэтажный дом для вас совхоз построил, и на все праздники вам слава и почет. Хм. Сам глава райисполкома Пыжиков про твоего покойного родителя, с трибуны постоянно говорит. И Волга в селе у вас у первых появилась, и деньги занимали у твоего отца все, кому не лень. А я, кто такой?
      – Как это кто?
      – Ну, кто я?
      – Человек.
      – Сын жуков навозных я, а не человек? Без рода, без племени. Пыль! Да меня и по имени-отчеству-то не называли сроду никогда. Учились в школе мы с тобою вроде одинаково, только ты по блату, аж в Московский университет уехал, а меня даже в нашем техникуме зарубили тогда. И где справедливость, и куда мне идти? На завод за копейки батрачить? Вот и связался я с одной компанией и сел. И Лидку за тебя сосватали, картинку, всем бы таких богатых Красных Шапочек захомутать.
      – А тебе, серый волк, стало быть, завидно, что у меня такая красивая, голубоглазая жена?
      – Нет, нисколько. Я хоть ее втайне тоже в десятом классе любил. Но, нет. Чему тут можно завидовать? Ты ведь, когда после свадьбы в Москву-то перебрался, я подумал, дескать, сиди теперь в своих хоромах, охраняй ее, чтобы, не дай Бог, по тихой грусти не украли. Красивая баба, она ведь общественная, она мужу не принадлежит. Че смотришь на меня?
      – Ну, что ты несешь? – покраснел от негодования конструктор.
      – Это я-то несу? Хм. Тебе ученому дураку объясняю. Хоть я и без диплома, а понимаю, кое-что. Жена, это ведь не одноразовая батарейка, жену надо не хреном, а мозгами выбирать.
      – Какой же ты, Степаныч, придурок. Ха-ха-ха! – захохотал на всю округу москвич. – Ох, и придурок же ты.
      – Сам ты придурок. Понял? – сжал потные кулаки Михаил. – Чего ты корчишь из себя стоишь?
      – Кого я корчу? Ну? Кого?
      – Или ты думаешь, что раз ты мастер спорта, то я тебя боюсь?
      – Миша, тормози. – четко понимая, что словесные аргументы у обоих собеседников подошли к концу, Роман встал между ними. – А то будет жарко.
      – Че вы творите, мужики? – моргал глазами Гаврилов, не зная, как ему быть. – Или мне вас сломать обоих?
      – Ну, что ты лихостишься? – вновь попробовал по-товарищески пристыдить Михаила очкарик. – Да за такое твое поведение, можно после смерти в ад угодить.
      – А че мне твой ад? Хм. Тоже, напугал. Там у меня знакомых много. Мне кажется, что я даже с самим дьяволом, нашел бы общий язык. Попрошусь к нему истопником, в смоле варить всяких уродов. Такими ценными кадрами, как я, разбрасываться грех.
      – Ох, и тяжелый же ты человек. – обреченно вздохнул москвич и от бессилья замотал головой.
      – Знал я одного такого умника. Хм. – глаза Михаила налились кровью. – Тоже работал, где-то в министерстве, на персональной Чайке ездил. А потом мужик проворовался, с работы вытурили, баба слиняла к другому, и теперь сидит он в платном туалете на ЖД вокзале, и билеты людям продает.
      – Пошли, Рома. Ему щас хоть кол на голове теши. Я же говорю, придурок. – Сыромятников еще раз брезгливо посмотрел на Михаила и ткнул ему средний палец в лицо.
      После этих ругательных слов и жестов, Гаврилов неожиданно для себя, со всей своей дури, так въехал своим пудовым кулаком конструктору в его гладко выбритую, широкую челюсть, что тот без чувств рухнул в своей белоснежной рубашке на асфальт.
      – Я, дорогой товарищ, хоть и без образования, и без квартиры с орденами, а любого академика, так уделаю, что мама не горюй. – он исподлобья посмотрел на валяющееся без сознания среди обглоданных арбузных корок и пустых коробок из-под фейерверка тело Бориса Петровича, и ловко сняв с его волосатой левой руки дорогущие часы «Rolex» и с того самого среднего пальца массивную золотую печатку с камнем, он побрел по ночному поселку, куда глаза глядят.