Бабушка

Это ещё только наутро надоест сосново-берёзовое частоколье за окном, вылеты поперечных шоссе, промельки грохочущих мостов. Ещё только утром стихнут в купе наши голоса, и мы вдруг устыдимся вечерней душевной открытости и умолкнем (впрочем, утром мало кто из нас и останется в вагоне: одни выйдут в Ярославле, другие в Данилове), но теперь-то самая радость дороги: первый мост перескочили, в первый лес Лосиноостровский нырнули.
И разговариваем.
Самые хорошие минуты пути, самые разговоры.
Едут все люди окраинные, едут из Москвы, потому кого и не судить, не обсуждать, как не её, матушку.
Мелкая торговка-челночница клянет порядки в метро, дороговизну такси, поборы полиции - однако разжилась в белокаменной двумя огромными баулами дешевого товара и довольна, но — для приличия сердится, ругается.
Старый не сдавшийся коммунист прединфарктно усмехается, скрипит вставными зубами - сволочи, продали великую державу, во что столицу превратили! Особенно люто ненавидит старый американские рекламы.
Пьяненький, стриженный наголо парень, так прямо и брякнувший при знакомстве: «Из тюрьмы я. По амнистии,- и засмеявшийся над нашим испугом, тоже поносит Москву, допустившую «чёрных» ко всем уголовным делам.
А поезд шибко бежит по прямым путям Подмосковья, стук-перестук, и разговоры тоже с рельса на рельс.
- Я одному менту так прямо и говорю: хочешь «пятихатку»  с меня поиметь, так и скажи, а нечего к коляске придираться!
- Ренегаты! Партии нож в спину! А из Москвы сплошной обжорный ряд устроили!
- Как навар стричь - так чёрные. Как на зону бечь - так русские!..
А бабушке архангельской, белой птицей перелётной притулившейся на краю скамьи под никелированной подкосиной, Москва - ну, до чего же поглянулась!
Неделю гостила бабушка у дочери. Дом-то у дочери стоит как раз возле церкви в Хамовниках, утром балкон откроешь - тут тебе и колокола ударят, рука сама ко лбу взлетает. А храм - как игрушечка каргопольская: зелёное с красным по белому, а сверху все облито золотом.
Каждый день бабушка в эту церковь ходила, за всю прошедшую жизнь успевала, намаливалась, потому что ихнюю-то церковь, ризоположенную, где крестили бабушку, спалили шалыханы безродные, антихристы вербованные - много лет назад. Хотя, когда родилась бабушка, так церковь ещё глаз радовала. И случай такой был в день её крестин: послали из деревни в этот храм за серебряной купелью двух девочек. Чаша тяжёлая. Девочки притомились и поставили сосуд на землю. А им бабы и кричат: что вы, что вы, супостатки, скорее поднимайте на руки, иначе вся сила святая в землю уйдет!..
Ещё и венчалась бабушка в той церкви, а потом некому в ней стало служить, заколотили, спалили, так и бабушка отвыкла от храма. Но лишь к дочке в Москву приехала - опять воспрянула. «Уж в Москве-то вера православная крепко держится, - говорит бабушка,- потому и люди-то в Москве все весёлые да услужливые, все такие живчики, так ходуном и ходят, посмотреть любо-дорого».
И торговли столько веком не видывала, лишь ног не жалей - случалось бабушке вдвое дешевле тот же товар купить, а однажды какой-то «чёрненький» ей яблоки с весов да прямо в сумку и ссыпал - дарю! И музыка-то в Москве кругом новомодная. И девки-то все московские на загляденье, а ребята - те серьёзные, все студенты, все на инженеров учатся либо на артистов, такие видные да приятные. И уж ни одного пьяницы не видела бабушка в Москве - не то, что у себя в Большом дворе...
Давно уж в вагоне чаёвничали, закусывали.
Заморским квасом запивала шоколад торговка.
Старый партиец жевал всухомятку батон.
Где-то в вагоне-ресторане гулял прощёный вор. А бабушка наша всё глаз от окна не отрывала, сокрушалась ранним потемнением, убивалась бабушка, что не увидела во всей красе Сергиеву обитель, а лишь промелькнули огни платформы и опять - лесной, текучий мрак за окном. Но быстро, легко отлегло от сердца горемычницы - уже зажглась  бабушка мечтой к Рождеству попасть в Лавру и стала спрашивать нас, выведывать, гадать, имеется ли гостиница при Лавре, в которой бы на ночку ей можно было притулиться. А хотя бы и не пустят её, недостойную, в ту гостиницу, так она сговорится с какой-нибудь богомолкой и у неё заночует.
Невелик разор от бабушки...
Стали спать укладываться.
Торговка придавила телесами драгоценные баулы под нижней полкой.
Напившись корвалолу, лёг на другую нижнюю пожизненный партактивист.
Полезай, бабушка, наверх, как у тебя в билете и пропечатано.
А что? Трудно ли забраться птичке белой на насест? Голову под крылышко, кулачок — под ушко. Сжалась и скорёхонько успокоилась, но - уснуть долго не могла, всё о чём-то мыслила, что-то вспоминала хорошее.
И я подумал, глянув на её светлое, покойное личико с чистыми глазами, не заметившими в Москве ни пьяниц, ни обманщиков, ни гулящих девок, ни грубиянов: «Бабушка наша архангельская, Россия наша — это она прилегла на жесткую полку ночь ночевать, бабушка наша, мать наша Россия!..»
Давно заснула бабушка, а торговка глаз не смыкала — сторожевое волнение донимало, да и совесть подзуживала, не давала покоя: пожилому бы человеку нижнее-то своё место надо было уступить. Ну, а уж коли от тюков отлипнуть нельзя, так хоть помягче бабушку решила уложить. Вскочила торговка, ткнула старую в плечо, затормошила, заставила подняться и казенный матрац ей под бок расстелила.
- Спаси тебя господь, доченька, - шептала бабушка.
Но добродетель неохотно принимала. Ей бы на твёрдом даже здоровее. Уж она сон досматривала. А теперь придётся на казённом матраце бесплатно почивать. Нехорошо. И спать хочется, и не привыкла бабушка на дармовщинку. Изнемогает, укачивает её поезд. Но вот и опять сон сморил, заснула.
А тут как раз проводница по вагону с досмотром пошла, всех, кто самовольно укомфортился,- расталкивает, кричит, велит деньги платить.
Бабушка сквозь неверный сон издали ещё расслышала эти угрозы, встрепенулась - и давай из-под себя матрац выгребать. Успела избавиться от греха, не опозорилась, и опять заснула.
Той порой урка пьяненький вернулся из ресторана, увидел, что пожилой человек на голой полке ночь мыкает, купил комплект белья у проводницы и снова - поднимайся, бабушка, снова благодари да отнекивайся...
Все в вагоне спят. Одна бабушка наша архангельская сидит на своём верхнем месте, маленькие ножки в заштопанных чулках свесила, покачивается, всё не может решиться лечь на дарёное. Теперь уж совсем она как птица на насесте. «Бабушка архангельская наша, мать наша, Россия! И зачем тебя потревожили? Успокоилась ведь, и хорошо тебе было на твёрдом до солнышка отдохнуть - так нет же, растолкали»...
1991 г.
(Написано по мотивам одноимённого рассказа Алексея Ремизова «Бабушка», 1917 г.)