гл. 2-32. Оборотная сторона войны

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 32.  ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ВОЙНЫ

Предательство Марка Вознюка. – Странный запах из Блудовых камышей и вольные Тимофеевы свиньи. – Добровольная похоронная бригада. – Не дай бог никому делать такую работу.


*   *   *
Всё в тот же день, девятого июля, когда возле Зоринского дома в полдень подбили танк, у Ковалёвых и Жеребкиных побило детей, а у Вихровых накануне самолётами разодрало тёлочку, недалеко от Михайловки и севернее Пшеничнецкого холма, и уже после полудня в Блудовых камышах погибло много советских солдат.

Целая колонна их, в том числе с какими-то длинными ящиками на плечах, вышла их из Копанки и по Кишинёвской трассе направилась в сторону Оргеева. Но на их беду в это же время на самый северный отрог Пшеничнецкого холма, который в этом месте ближе всех подступает к Кишинёвской трассе, выехали несколько немецких мотоциклистов с пулемётами на колясках. Все вместе они так густо и долго стали стрелять по русским солдатам, будто на сенокос вышли.

Бедняги тут же кинулись с трассы спасаться в камышах. Но и там их убивали немцы, потому что они хоть и наугад стреляли по камышам, но всё равно попадали в людей. Разве может молодая и тоненькая камышинка заслонить человека и спасти его жизнь?..

И в тот же день немного позднее в Михайловку снова вошли немцы. Но на этот раз это были не разведчики, приехавшие с Пшеничнецкого холма на мотоциклах, а с Кишинёвской трассы привезли два грузовика солдат. Часть из них выгрузили на Когте, и они пошли проверять Перепёлкин Хвостик. А остальные слезли с машин у развилки Горянской и Нижней дорог и большими группами пошли проверять дворы по одну и другую сторону дороги, заходя одновременно в несколько подворий. Разбились они на группы по три человека и стали заходить подряд во дворы, дома и хозпостройки: проверяли, не спрятались ли где-нибудь русские солдаты.

В ходе этой зачистки села немцы нашли трёх офицеров в конце Горянской дороги. Эти несчастные после обеда огородами зашли на подворье Марка Вознюка и всё же залезли на чердак его сарая против воли хозяина. Позднее, во время зачистки села немцами, спасая свою жизнь и добро, Марко сам же и показал на них немцам, в свой черёд зашедшим к нему во двор с проверкой.

Пленных наскоро допросили, вывели за село и расстреляли в овраге, по которому протекает Горянский ручей. Да там же и оставили тела расстрелянных офицеров: мол, пусть этих собак теперь собаки разъедают и вороны расклёвывают.
Но в селе были, как минимум, два свидетеля этого злодеяния, поэтому в тот же день поздно вечером расстрелянных офицеров всё же захоронили более-менее по-людски...

Дело в том, что всё в тот же злополучный день сразу после обеда, сельская активистка Люська Сладкова пошла на расположенный под Раем «свой» участок земли, доставшиеся ей в приданное полдесятины. Женщина хотела закончить прополку фасоли, прерванную накануне страхом из-за великого кавалерийского нашествия, совершённого поверх Рая откуда-то со стороны Каменнисков, а также из-за начавшихся боёв вокруг села и в воздухе над ним.

Ну, фронт – фронтом: бои прошли и затихли, самолёты улетели. А крестьянину всё равно нужно делать свою работу в поле. Сорняки ведь ни пуль, ни осколков не боятся, растут себе, как ни в чём не бывало. А в их зарослях фасоль была уже почти не видна. Но зима ведь придёт своим черёдом и голодом спросит за нерадивость.

К тому же, земля уже начала пересыхать после прошедшего три дня назад ливня, так что тянуть с прополкой было нечего. Поэтому, как только ближе к обеду затихли все бои вокруг Михайловки, и фронт откатился одной частью в сторону Телешова, а другой частью – в сторону Лозовой, Люська решила сходить в поле. Она подоила в обед корову, муж её Пётр задал животине сена вперемешку с сочными сорняками, надёрганными в огороде и за сараем, потому что выехать куда-нибудь с косой было опасно, после чего Люська одна без мужа отправилась в поле.

Петро категорически отказался идти в поле и жену отговаривал от этой глупости:
- Завтра с утра вместе протяпаем эту фасоль, ничего с ней за ночь не станется. А сейчас, сразу после такой горячки вокруг села, нечего шататься по полям, а то мало ли на кого можно там нарваться. У военных есть оружие, и они умеют хорошо стрелять...

Но Люська заупрямилась и поступила по-своему. Но Петро назло ей всё же остался дома по хозяйству – заявил, что будет присматривать за птицей-скотиной и стеречь добро от всякой напасти, которая во время войны может случиться с любого боку: только и опасайся её со всех сторон.

Петро был очень недоволен поведением Люси, которая неизвестно уже в который раз снова ослушалась мужа и поступила по-своему. Впрочем, жена у него была не абы какая-нибудь зачуханная сельская баба, а целая э-э... ком-сом-молка. Тьфу ты! И не выговоришь сразу это мудрёное слово. Ещё в прошлом году осенью, как только Люська с неведомо какого перепугу вступила в этот самый сомомол, её сразу назначили завклубом.

Клуб этот с библиотекой устроили в опустевшем доме Терентия Давыденки, который сразу после изгнания румын переехал жить в Бельцы, а дом свой не успел продать. Вот новая власть и оприходовала его под клуб. И с тех пор, как Люська почувствовала себя хоть и маленькой, но начальницей, стала она очень гонористой. Начала мужу перечить, рот ему затыкать, глупой верой в бога попрекать. Не жизнь у них началась, а сплошное воспитание и перевоспитание, кто над кем верх возьмёт и в доме править станет.

Управившись с фасолью, Люська возвращалась домой ближе к вечеру, но ещё довольно засветло: солнце хоть и клонилось к водораздельному хребту, но было ещё высоковато. Как вдруг издали она увидела, что из-за крайнего на Горянской дороге дома дядьки Натана Владимирова показалась целая группа людей. По слегка лающей речи солдат в серой форме и странных касках, а также офицера в фуражке с высоко задранным передом, она поняла, что это немцы.

Советские военные, что солдаты, что офицеры, выглядели по-другому: в Лозовой Люське несколько раз доводилось видеть людей в военной форме. И в этой группе впереди шли трое именно в такой форме. Значит, это немцы вели перед собой советских солдат. Они были без головных уборов и поясов, и почему-то со связанными за спиной руками.

А позади немцев, как оцепеневшая Люська сумела это хорошо разглядеть, рядом с офицером шёл Марко Вознюк со своим нелюдимым родственником Юзеком Клещом, который за год до войны объявился в селе сразу после того, как румыны ушли за Прут, и пришла Советская власть.
При виде этой картины Люська очень сильно испугалась и, пока её не заметили, тут же метнулась за куст дикой маслины*, который рос вблизи дороги.

* это лох серебристый, мелкий и белёсый «родственник» маслин

Затаилась за ним, обмирая от страха и проклиная себя за упрямство и ослушание мужа. А ну, как немцы заметили её и с подачи всё тех же Марка или Клеща станут теперь искать её, комсомолку, поймают и... И что тогда?..
И в этот момент она услышала короткий треск из нескольких автоматов...
«Убили!» – ужас молнией метнулся в Люсиной голове, и она с вытаращенными глазами изо всех сил стала зажимать себе рот ладонями, чтобы не завопить со страху и не заголосить по-бабьи от того, что такое зло прямо на её глазах вытворяется на белом свете и подступает к ней так близко!..

Но время шло, а к спасительному для Люськи кусту никто не приближался. Значит, немцы не заметили и не стали искать её. Но лишь только когда начало смеркаться, решилась натерпевшаяся страху бедняга выйти из-за кустов и направиться в село. Не доходя метров семидесяти до дома дядьки Натанки Владимирова, заметила тела троих расстрелянных солдат, которые кто и как недвижимо лежали в овражке. Глянула на окровавленные гимнастёрки, отшатнулась в ужасе и побежала к селу, давясь рыданиями и слезами.

И почти сразу наткнулась... на дядьку Натанку, который бледный-бледный стоял возле калитки в свой двор и смотрел на неё с тревогой и недоверием. До сих пор, видимо,  не мог прийти в себя этот пожилой человек и поверить, что прямо на его глазах людей ни за что, ни про что расстреляли.

- Что... там?.. – спросил он Люську, еле ворочая языком, будто пьяный, настолько сильно пошатывало его от всего пережитого.
И по лицу старого Натанки было видно, что этот человек был как будто немного не в себе или и вправду, сильно пьяный:
- Мёртвые они лежат там, вот что! – вдруг разозлилась и сквозь рыдания закричала на него Люська. – А я с поля шла и всё видела, как там... Нет, я только слышала это, потому что в кустах от немцев спряталась.
- А я из окна... видел всё..., – по-прежнему совершенно отстранённо и тускло проговорил Натанко. – Вот только что стояли они... все трое... А потом треск из этих... атамантов. И они в ручей... попадали все... и лежат там...

- Похоронить их надо, – горестно покачала головой Люська.
- Да-да, – всё ещё отсутствующим голосом согласился с ней Натанко, но говорил, как о само собой разумеющемся. – Я уже поговорил об этом с Ульяном Байбаковым... Как только стемнеет, мы пойдём туда... к ним.
- Хорошо. Я пришлю своего Петра вам на помощь.
- Не надо... Мы вдвоём справимся... В таком деле, чем меньше людей, тем лучше.
- А он будет молчать. Я заставлю!
- Не надо..., – не повышая голоса, но очень твёрдо отрезал дядька Натан. – И сама молчи... Иначе не только себе..., но и нам навредишь.

Люська едва удержала себя, чтобы не возмутиться на глупые слова старика о вредительстве. Она даже плакать перестала и голову гордо вскинула. Но тут же одумалась и взяла себя в руки: что ни говори, а дядька Натанко прав. И тут она, поскольку в тот момент других слов не нашлось, заверила его очень странной клятвой:
- Именем Ленина клянусь, что буду молчать.
Дядька Натан равнодушно пожал плечами: имя Ленина ему ни о чём не говорило. Но раз Люська Сладкова клянётся, что будет молчать, то это хорошо. Слово держать она умеет, про это старый Натанко был наслышан: Люска даром, что баба, – это настоящая бой-баба...

...Как только стемнело, Натан Владимиров вместе с Ульяном Байбаковым поднялись на склон Крюка, где за большим кустом шиповника вырыли не очень глубокую, примерно до средины груди, и достаточно широкую могилу на троих. Затем по-христиански похоронили офицеров, сложив тела рядом и прикрыв их рядном. Оба каялись, что не по-людски, не на кладбище похоронили и в гробы не положили. Но лучше пусть так в земле лежат, чем чтобы их вороньё расклёвывало.

Крест решили не ставить. И не только потому, что один офицер был явно магометанин по виду. И могильный холмик не стали наспать высоким, а саму могилу прикрыли снятыми с этого места пластинами дёрна. Решили поступить именно так с тем, чтобы всё было как можно менее заметным с дороги.

Натанко, как помоложе годами, принёс из ручья большой и плоский камень, вымытый где-то наверху и притащенный сюда большой водой во время ливня. А Ульян, будучи грамотнее, нацарапал на нём крупные цифры: «9/7/41».

При этом убелённый сединами старик приговаривал, что как только утихомирится всё и в селе установится крепкая власть, они решат, что делать дальше. Если снова укрепятся румыны, то об этой могиле лучше молчать. А если опять придут русские, то о ней нужно будет рассказать властям. И тогда пусть начальство думает, что с могилой офицеров этих делать дальше. То ли пусть они тут лежат, а сверху памятный знак какой-нибудь поставят, то ли пусть перезахоронят их на сельском кладбище...

*   *   *
Спустя почти три года, двадцать восьмого марта 1944 года, советские войска освободили Матвеевку от румынско-фашистской оккупации. И снова немного западнее села, но уже с севера на юг, фронт с большими боями опять прошёлся по Копанке, Лисавете и Козино, после чего прокатился дальше – в сторону Владова, Корнешт и до самых Унген. Поверх села, вдоль Залесья на водораздельном хребте, были вырыты немецкие окопы, и оттуда же в сторону Кишинёвской трассы через село били немецкие пушки. Но опять же, благодаря тактически неудобному и для людей спасительному расположению села вдоль подножия холмов, никаких боёв в нём не было.

Когда в очередной раз затихли бои вокруг села, а фронт ушёл на юг за молдавские леса Кодры и затих там, Люська Сладкова в начале апреля поехала в райцентр и рассказала важным товарищам о расстреле советских офицеров.

В тот же день в село вместе с ней на двух автомобилях приехали какие-то гражданские и офицер с солдатами. Указанную Натаном Владимировыми и Ульяном Байбаковым могилу на Крюке вскрыли, и останки солдат, вернее – офицеров, отвезли в Лозовую. Туда же отвезли и останки советских танкистов, сгоревших возле дома Андрея Зорина и похороненных на сельском кладбище.

Двумя неделями раньше, в день освобождения Лозовой из-под немецко-румынской оккупации, возле возрождённого райвоенкомата выросла большая братская могила советских воинов, погибших при освобождении посёлка, а также павших в ближних сёлах и хуторах. Рядом с этой могилой с почестями захоронили останки офицеров и танкистов, погибших в Михайловке.

А Марко Вознюка арестовали, после чего он четыре месяца пробыл в Лозовой под следствием. При этом выяснилось, что в ходе отступления советских войск из Козино на сеновале его сарая действительно спрятались три советских офицера-кавалериста.

Марко чисто случайно обнаружил беглецов, и те очень просили не выдавать их немцам, пообещали ночью уйти к своим. Но белым днём сделать это они не могли, потому что немцы в это время уже начали зачищать территорию от красноармейцев. Лошадей под ними убило, из-за чего они отстали от своего полка. От немцев спрятались вначале в лесочке, а потом крадучись пробрались в село, потому что немцы выстроились большой цепью и вошли в этот самый лесок.

Но лучше бы они не стали прятаться в селе, а где-нибудь в поле, в кукурузе переждали лихую годину. Может, и спаслись бы. Потому что Вознюк был сильно разобижен на Советскую власть из-за того, что перед войной не его, а Василия Тузовинского назначили заведующим магазином. Видимо, бывший сельский активист ожидал лучшей доли от новой власти, да просчитался.

Разозлившись, что офицеры не захотели сразу же уйти с его подворья, он сказал о них Юзеку Клещу, который уже с год, как жил у него и приходился дальним родственником. В Михайловку Юзек перебрался из Телешова сразу после того, как Советы прогнали румын из Бессарабии. У него были какие-то особые основания скрывать своё прошлое, и новой властью Клещ был очень недоволен. Но оказалось, что он знал немецкий язык, чему выучился у телешовских евреев, у которых не то служил, не то имел с ними какое-то общее дело. В общем, темнил Клещ насчёт евреев.

Поэтому, в ходе зачистки села немцами, Юзек сказал им о советских офицерах, убедив Марка, что так будет лучше, а иначе за укрывательство немцы их самих расстреляют вместе с офицерами. Немцы взяли бедолаг, как говорится, тёпленькими, а те даже отстреливаться не стали, видимо, из опасения причинить ещё большее зло хозяину это подворья. Немцы провели краткий допрос, вывели офицеров за село, где и расстреляли...

Следы Юзека Клеща затерялись в годы войны. А Марка Вознюка осудили на двадцать пять лет. Сидел он в тюрьме в далёкой и страшной Сибири, в село так и не вернулся. В сельсовет пришло извещение, что Марко умер где-то под Магаданом, немного не досидев свой срок. Сибирские рудники сполна отомстили злыдню за учинённую им погибель советских офицеров.

А двадцатилетний сын Марка, Фёдька Вознюк, до войны призванный в армию весной 1941 года, погиб в самом начале войны. Затем и второй сын Марка, Анатолий, погиб на фронте в январе 1945 года в возрасте двадцати одного года. Старший брат Марка, Пётр, погиб в Первую мировую войну, оставив после себя одну дочь. Младший брат, Поликарп, жил в Бельцах, и сыновей у него тоже не было. На том и пресёкся в Михайловке род Вознюков. А со временем выветрилась также и недобрая память о нехорошем человеке и предателе Марке.

*   *   *
Но из далёкого будущего и из 1944 года давайте вернёмся в 1941 год.
На третий день после того, как в селе подбили танк, а всюду вокруг затихли бои, потому что фронт прокатился мимо Михайловки обратно на восток и ушёл далеко за Реут в сторону Оргеева, под вечер Андрей Зорин с соседями похоронил на кладбище два совершенно обгоревших трупа. Старый Семён Петренко, а также ровесник Андрея, Олесь Соколов, помогли вырыть могилу и достать тела из танка, в рогожу их завернуть, в две ходки отнести на кладбище и затем зарыть могилу.

По-человечески, хотя и без гробов, похоронили людей. Но намучились невероятно, и не из-за тяжести обгорелых тел – те нисколько не были тяжёлыми. Но трупы были скрюченными и местами обгорели до костей. Попробуй такое вытащить через узкую дырку с крышкой, когда оно ещё очень сильно пахнет горелым... Андрея три раза стошнило, Олексу Соколова – дважды, он хотя бы внутрь не залезал. А вот старый Петренко крепче всех оказался, лишь в самом начале едва не блеванул. Ну, так ведь от давнего горя из-за тяжкого ранения одного и смерти другого сына в Первую мировую, да и от многих лет своих он давно уже высох и почернел. И к смерти людской оказался более привычным: не раз уже хоронил покойников...

Долгие годы потом Андрею нет-нет, да и примерещится во сне всё, что увидел в танке, и обгорелое страхолюдие в особенности, как он ворочает его и берёт на руки, потом выталкивает наверх... С выпученными глазами спохватывался со сна от своего же крика и неукротимых порывов желудка вырваться наружу из скованного ужасом тела... Понуро затем сидел в кровати, успокаивая жену и в себя приходя, пока рвотные позывы не отпускали окончательно и тяжёлый, больной сон до утра не сваливал его усталое тело хоть в какой-нибудь отдых...
Ох-ох-ох, же ж ты, горе людское! Горе горькое и тяжкое...

*   *   *
А на следующий день после тайных похорон танкистов, 12 июля Игнат Булатов настоял перед сыном Петром на том, что пора уже сухой саманный кирпич свезти из Глинисков на место будущей стройки.
- Власть опять меняется. Не пришлось бы за деньги доказывать румынам, что у тебя есть право строиться на новом месте.
Работа предстояла трудоёмкая, поэтому Пётр первым делом пригласил Ивана Булатова, чтобы расчистить место, на котором собирались строить дом, и подготовить место для складирования кирпича.

Помочь брату Петру выполнить эту работу Иван Булатов, можно сказать, сам напросился. К этому времени он успел снова крепко поссориться с Любой из-за того, что в очередной раз ушёл в загул. Два дня подчистую пропил, а на вторую ночь опять домой не заявился. Запил Иван с очередного горя, что никак не получается ему наладить своё хозяйство, а теперь ещё и кавалеристы вытоптали его кукурузу...

Хотя сколько там они потравили это поле? Ну, самый край поля, как и у остальных хозяев, которые всё же вышли в поля и, насколько это было возможно, поправили положение дел на своих участках земли. Больше всего было жаль пшеницу, которая только начала вызревать. Но ничего, рачительный хозяин поднимет с земли и положенную пшеницу: ураганные ветра в полях и не такое вытворяли.

Но под давлением исподволь накопленного давнишнего горя и негатива Иван всё же сорвался, напился, и по хмельной глупости снова попёрся к беспутной и безотказной вдовушке Параске. Да так пьяный и уснул у неё, даже не попытавшись что-либо оформить с ней по мужской части.

Пришёл наутро домой, а Любы нет. Понятно, куда она могла деться: не впервой. Ну, нет, и не надо! Даже не стал искать её, чтобы позвать домой: наперёд ведь знал, что она снова к отцу своему ушла. Но увидел, что на этот раз вздорная жена забрала только свою одежду, а посуду и софу не стала увозить. «Вот и ладно, перебесится», – равнодушно расценив это как добрый знак, Иван не очень-то и сильно расстроился и тупо пропил ещё один день.

На следующее утро винные пары вовсю ещё гуляли в забубённой его голове, но долго чесать в затылке и с утра решать пересохший в горле вопрос, где бы опохмелиться, на этот раз ему не пришлось. Пришёл Петро с двумя лопатами и позвал на помощь. Иван даже вздохнул с облегчением: в ладной да спорой работе с братом он быстро отведёт душу и восстановит силы даже без опохмелки.

Когда по Нижней дороге двоюродные братья шли к месту строительства Петрова дома, Иван даже искоса не посмотрел во двор Потапа Портнова: нечего ему там высматривать, и уж, тем более, совершенно не хотелось ни о чём говорить с женой и тестем. И примерно в это же время оба молодых человека почувствовали, что потянувший со стороны Копанки порыв сухого ветра донёс какой-то очень тяжёлый и мертвецки-приторный дух.

- Никак, кто-то дохлую скотину вывез за Глиниски и не закопал её там. Вот она и развонялась, – предположил Иван.
- Какими же бессовестные у нас люди! – праведно возмутился Пётр. – А у меня ведь там рядом кирпич сохнет, и он этой вонью от падали насквозь пропитается!

Но едва они прошли немного дальше, за Берестовый ручей, как вроде бы перестали чувствовать запах. А наверху, в конце Нижней дороги, где собирался строиться Петро Булатов, и вовсе не чувствовалось никакого дурного запаха. Поэтому братья решили первым делом подготовить место, где будут складывать привезённые кирпичи, а на обратном пути проверить, что это там такое развонялось в Глинисках.

Но после того, как молодые люди зарыли яму, образовавшуюся после взрыва самолётной бомбы, и довольно быстро управились с расчисткой остальной территории для строительной площадки, они решили вначале сходить на околицу и посмотреть на танк, подбитый за огородом дяди Андрея Зорина. Уж очень много разных небылиц в селе о нём и о двух других танках рассказывают люди. Благо, идти было всего ничего.

На месте увидели, что железо толщиной в мизинец было насквозь пробито снарядом. От танка и особенно изнутри него неприятно тянуло приторной гарью – запах был даже хуже, чем от печной сажи. И в дыру эту свободно входил даже более крупный, чем у Ивана, кулак Петра. Это очень сильно впечатлило обоих Булатовых. Но к другому танку, подбитому наверху Пшеничнецкого холма и, тем более, к сгоревшему в Яме третьему танку братья ходить не стали. Некогда им было время терять, чтобы поглазеть на подбитые и обгорелые железяки. Уже по одному этому танку и так было понятно, что немецкие пушки – это очень мощное оружие.

Но молодые люди при этом с большим интересом осмотрели несколько ближних воронок от снарядов, что на склоне холма выше танка виднелись с одной и другой стороны дороги. По форме воронок и направлению вывороченной взрывами земли поняли, что немец бил не только из Лисаветы, но и со стороны Ямы или с Берестового холма.
- Далековато! – изумлённо прикинул это расстояние Иван.
- Однако вот даже оттуда попали немцы в стремглав нёсшийся танк, ведь не сзади, а сбоку подбили его.
- Да-а... Это какой же ловкостью надо обладать, чтобы выстрелить так точно?

Озадачились молодые люди этим вопросом, и у обоих возникло чувство уважения к воинской науке и сноровке.
- А может, это румыны танк подбили? – вдруг озарило Ивана насчёт союзников немцев.
- Да кто их знает, этих военных, – задумчиво ответил Пётр. – Но в селе-то ведь были немцы.
- Ну да. Но кто бы там ни стоял за пушками, стреляли они метко. Тут уж точно ничего больше не скажешь...

Встряхнувшись, Иван продолжил:
- Ну, ладно, хватит нам глазеть тут. Давай сходим в Глиниски и узнаем, что с кирпичами стало после бомбёжек, и что за вонь там развелась.
Пётр успокоительно ответил брату:
- После бомбёжки я осмотрел кирпичи, ничего с ними не стало. А ведь Полик Вознюк говорил мне, мол, увози их скорее на место стройки, а то мало ли что. Но ты сам видел, что на пустыре кирпичи точно могло бы разворотить этой бомбой.

Краем Пшеничнецкого поля и за огородами людей Иван с Петром напрямик пошли к кладбищу, где вскоре вышли к Глинискам. Сверху оглядели окрестности, но никакой дохлой скотины не увидели и удивились, но, раз уж пришли сюда, всё же спустились к ажурно сложенным пирамидкам кирпичей. Издавна более-менее подсохший саман всегда так укладывается, чтобы ветер хорошо продувал и досушил глину.

Но тот же самый приторно-тяжкий запах, что они ощутили в селе, внизу оказался очень сильным. Особенно усиливался он, когда ветерок протягивал со стороны камышей. Тогда дышать становилось просто нечем. Расширившимися глазами посмотрели братья друг на друга, вмиг поняв, откуда и почему идёт этот запах.
- Солдаты... – растерянно сказал Пётр.

А Иван в ответ уже смог только едва кивнуть головой: на него вал за валом накатывала дурнота и подступала рвота. Ну, с раннего детства никак не мог он переносить покойницкий запах!

Пётр заметил, что брат весь уже позеленел в попытках превозмочь слабость, тут же схватил его за руку и понизу, вдоль края Блудовых камышей, бегом повлёк его за собой в село – подальше от этого места.

- Наве-ерх! – Иван с мольбой в голосе едва успел выдавить из себя это слово, показав рукой в сторону кладбища, как его тут же стало жутко выворачивать.
Пётр поддерживал брата, пока тот смог, наконец, разогнуться и судорожно перехватить воздух, после чего немедля потащил его к кладбищу. Наверху подул свежий ветер с Лисаветы, и Ивану сразу легчало: он всё ещё судорожно хватал ртом воздух, но уже не был таким зелёным с виду.

- В село нужно идти, народ поднимать, чтобы солдат похоронить, – переведя дух, заявил Петро.
- Я... ничем не смогу... помочь... Сам видишь.
- Вижу. А я пойду. В прошлом году я уже хоронил бабку Анфису Ковалёву, а на днях и Симочку дяди Ивана, так что покойников не боюсь.
- Да и я не боюсь..., – слабо возразил Иван. – Но от одного запаха... Не могу я его... Поэтому и на похоронах... сам знаешь... не люблю бывать.

Последние слова Иван договаривал уже на ходу, потому что Пётр коротко и повелительно, хотя и женатому, но младшему брату, кивнул ему головой в направлении села и пошёл вперёд крупными, решительными шагами...

*   *   *
Когда тремя часами раньше посещения братьями Глинисков Люба с отцовского двора увидела Ивана и Петра Булатовых с лопатами, идущих по дороге со стороны центра села, то тут же зашла за сарай: не могла и не хотела видеть муженька своего нерадивого. Как же она устала от непутёвого его поведения, которое таким позором покрывало молодую её голову.

Люба только что закончила большую стирку постельного белья и намеревалась сходить с ним на речку, вернее, на Длинный канал. Там вода тёплая, не сравнить с колодезной, да и не нужно ведро за ведром доставать, чтобы прополоскать хорошенько. Поэтому переждала, чтобы Иван с Петром прошли подальше, подняла корзину с бельём, перешла дорогу и по тропинке мимо подворья Снегиных пошла к Длинному каналу. Поскольку она жила здесь, то к постепенному усилению запаха из Блудовых камышей она привыкла и не чувствовала его, как и все соседи, вероятно.

Шла в печальной задумчивости, сильно жалея себя и себе же жалуясь на свою несчастливую судьбу. Вот она довольно поздно вышла замуж за красавца Ивана, но лучше бы и вовсе не выходила. Ребёнка потеряла, муж снова запил и загулял, и ничего путного по хозяйству у него не получается. Весь нервным стал, как сухая спичка: только чиркни, тут же вспыхивает. И горит болезненным своим огнём: видит же Люба прекрасно, как сильно он мается. Да вот хотя бы не гулял так же открыто, как и покойный его дядя Георгий. Ох, уж эти гулёны Булатовы! Петька вот тоже был хорош до женитьбы... Да ещё и Гришку вовлёк в свой блуд несусветный: с какой-то барской подстилкой спутались два кобеля. И каково-то ещё будет жить этой наивной горожанке Ольге с таким гулёной здоровенным? Ведь ни за что не забудет уже он свои сладкие стёжки-дорожки...

Но и теперь у отца не сладко живётся: мачеха Антонина постоянно вся на нервах из-за недавней выходки Киприана. Ну, надо же было этому «умному» придурку додуматься бросить казённого коня в Лозовой! Пусть и на руки сторожу он сдал коня, как говорит, но ведь не под расписку. А вдруг сторож продал и пропил лошадь? Вот и сушит теперь Антонина свою голову думками о сыне непутёвом. Кажется, вырос уже, оженился, начал работать, а ума всё никак не наберётся. А тут ещё и Люба-падчерица со своим писаным горе-богачом никак не уживётся: то к нему домой шастает, то снова к отцу возвращается – надоела уже со своей маетой. Так что несчастная Люба сполна уже почувствовала на себе все нервы Антонины и большое её неудовольствие. Помыкает ею мачеха, как только и когда только хочет...

На подходе к Длинному каналу молодая женщина ещё издали приметила, что к селу направляется небольшое стадо свиней Абрама Тимофеева. Тот, как обычно, снова выгнал их на луг за каналом, где свиньи свободно выпасались и какой-никакой животный корм себе находили. Место тут безопасное от посягательства чужаков: от Копанки и Кишинёвской трассы этот луг перекрыт обширными Блудовыми камышами. А свои сельчане на чужую скотину не позарятся.

Один лишь присмотр нужен: чтобы свиньи в чужие огороды не забрались. Но и от них луг отделён Длинным каналом. А за бахчами вблизи Глинисков кто-нибудь всегда присматривает. Вот и поступал Абрам так беспечно и нагло, как это многие расценивали, но Тимофееву что-либо говорить на этот счёт – это всё равно, что ветер кнутом наказывать.

Сено на этом заливном лугу уже выкосили и убрали, а до отавы было ещё далеко, она только в августе начнёт сочно подниматься. Так что тут пока можно было пасти скотину, чем и пользовались сельчане. К тому же, Тимофеевы свиньи больше по Блудовым камышам шастали, где рылись и валялись там в грязи, сочные камышовые корневища, грибы и разную мелкую живность выискивали, так что на лугу они почти не бывали.

Люба посмотрела на луг со свиньями, на стену камышей за ним, опустила голову и опять ушла в свои горестные мысли. Зато когда молодая женщина уже подошла к каналу и снова глянула на луг, то чуть не выронила из рук корзину с бельём. В своей задумчивости она не заметила, что свиньи уже довольно близко подошли к ней. И у одной из них!.. О, боже мой, там... в пасти торчала... человеческая рука до локтя, в зеленоватой гимнастёрке и со скрюченными пальцами.

Люба заорала с перепуга, развернулась и давай домой бежать – только пятки засверкали! «Боже мой! Надо же! Наверное, свиньи в камышах побитых солдат нашли и стали есть их!.. То-то уже вторые сутки со стороны Копанки по селу таким тяжким духом тянет!..» – огнём метались мысли в её голове. Сердце заболело по тяжкой, как и у неё самой, доле погибших солдат. Но её-то хоть заживо грызут поедом, а тут – свиньи и трупы!..

Отец выслушал бледную и трясущуюся от ужаса дочь и сам стал белее полотна.
- Господи! Не дело это! Нет, не по-христиански это, чтобы свиньи разъедали трупы людей.
Сильно взволнованный, он тут же вышел со двора, направившись к дому Тимофеева и по ходу оповещая сельчан о жутком происшествии.

Абрам уже запер в загоне пришедших домой свиней, увидел и отнял у свиньи солдатскую руку. И стоял теперь перед Потапом весь до зелени бледный, трясся всем своим тщедушным телом и обещал больше никогда не выпускать свиней на луг. Ведь скотина эта зловредная, если только узнает, где лежит пожива, ни за что не забудет дорогу к ней.

Потап приказал Абраму руку эту завернуть в холстину и в подвале спрятать так, чтобы ни собака, ни кто ещё иной не утащил её. Солдат нужно похоронить, а с ними и руку похоронят. Засим повернулся со двора и пошёл поднимать односельчан на богоугодное дело.

*   *   *
А тем временем страшная новость уже пошла метаться по селу: «Ты знаешь, а Тимофеевы свиньи разъедают трупы солдат в камышах!..», «Этот куркуль дожился уже до того, что свиней своих кормит человечиной!..». Ну, и всякие проклятия при этом стали сыпать на голову несчастного Абрама – кто от истового негодования, а кто из зависти к ставшему зажиточным крестьянину, память о котором в селе долгое время сохранялась в виде названия Тимофеева Пупа – очень крутой северо-западной оконечности Пуповины, протянувшейся сюда от Длинного холма, на макушке которой дед Абрама в своё время получил гектар земли.

По годичной, считай, привычке собрались мужики во дворе у Юзи Соломеенко, активиста сельсовета, и стали решать, что же делать, где и как захоронить солдат, побитых в Блудовых камышах.
- А что тут думать? Похоронить людей нужно..., хорошенько поискать по камышам трупы и вынести их на берег, потом на кладбище захоронить в большой могиле, – веско сказал Юзя, поддерживая слова Потапа.

Собралась целая команда из более-менее выносливых мужиков, которые заявили, что смогут выносить трупный запах, мол, они уже имели дело с похоронами покойников. Для перевозки трупов определили две телеги: дядьки Семёна Петренки, потому что тот на телеге остановился возле двора Соломеенки, как раз в это время он возвращался домой. А вторую телегу выделить назначили присутствовавшему на собрании Кондрату Неверову, потому что тот живёт недалеко от кладбища и Блудовых камышей, а это по пути похоронной бригаде, Да и лошади Неверова как раз дома находились, а не на выпасе.

Сели мужики в телегу дядьки Семёна, который только вчера вечером вместе с Андреем Зориным и Олесем Соколовым в тайне от сельчан похоронил танкистов. Но ничего он не стал говорить о тех похоронах, как и о третьем танкисте, спасённом Андреем: тот одному ему признался в этой тайне своей. Но верно посчитал мудрый Семён: не нужно лишним ушам знать об этом, потому что румыны с немцами пришли к власти. И строго-настрого приказал Андрею больше никому не говорить о спасённом им танкисте: мало ли как может дело обернуться. И вот теперь опять едет старик на такое же скорбное дело: хоронить побитых войной людей...

По Нижней дороге поехали в сторону кладбища и Глинисков. Лопаты собирали на ходу. Потап Портнов отдал обе свои лопаты, но самого его в похоронную бригаду не взяли, объяснив обиженному мужчине:
- Из возраста вышел ты, Потап, стар стал, – сурово отвечал ему Юзя. – И хорохориться тут нечего. Мужики помоложе есть, они и без тебя управятся. А из пожилых да знающих людей нам одного дяди Семёна Петренки хватит заместо ездового. Так что не обессудь.

Но Потап попросил их обождать немного, потому что сообразил выставить могильщикам кварту вина в оплетённой бутыли. А строгая жена его Антонина вынесла могильщикам котомку с едой: положила туда большой калач, испечённый к апостольским праздникам и посту, а также брынзу и лук с огурцами на закуску – всего помногу, потому что и людей было немало.

Едва тронулись могильщики ехать дальше, как навстречу им Иван и Петр Булатовы идут. Поздоровались, и Пётр поинтересовался, куда это честная компания собралась. Узнав, в чём дело, тут же стал очень серьёзным, напросился в бригаду и подсел в телегу. Иван же сказал людям, что пойдёт домой, потому что похороны – это не для него. Хоть и полегче стало девятнадцатилетнему парню и мужу в одном лице, но выглядел он всё ещё зелёным и слабость в ногах чувствовал. Да никто никого и не принуждал, так что к его самочувствию отнеслись с пониманием.

Потеснились мужики, и место для молодого богатыря нашлось: двадцатилетняя Петрова сила понадобится хоть землю копать, хоть трупы из камышей выносить. Он рассказал по дороге, что сам только что из Глинисков идёт, а там такой крепкий запах стоит, что брата Ваньку вмиг калачом скрутило. Мужики тут же поднапряглись из-за услышанного, но никто не подал виду, что крепко озадачился после Петькиных слов.

Возле Кондратова дома остановились, и Неверов побежал во двор. Пока он запрягал лошадей, мужики приложились к кварте: доносившийся из камышей дух здесь, и правда, стоял значительно сильнее, чем в центре села во дворе Соломеенки.

Приехали на место. В районе Глинисков облазили все Блудовы камыши вплоть до русла Чулука, но трупов не нашли, хотя не продуваемый в камышах запах стоял просто ужасный.
- Неужто всех солдат Тимофеевы свиньи поели? – недоумевали одни.
- И что, вместе с костями, ружьями и сапогами съели? – резонно спрашивали другие. – Хоть что-нибудь, да осталось бы от людей.

Но из Глинисков на телегах по ту сторону Чулука никак было не попасть. В прошлом году весной во время половодья снесло старый мост через речку, который давно стоял здесь по дороге на Копанку, и до сих пор его не восстановили. С приходом Советской власти не нашлось никого, кто проявил бы такую инициативу. Копанская церковь по-прежнему стояла закрытой, поэтому вроде бы и мост был ни к чему. Здесь только кладку в две доски настелили, чтобы при нужде можно было короткой дорогой сходить в соседнее село.

Так что по ту сторону камышей за Чулуком решили поехать крУгом, по дамбе пруда. А перед этим отправили в Копанку делегата, Андрея Дергунова. Он живёт ближе всех к соседнему селу, и у него там кум есть. Вот пусть они вдвоём собирают копанских мужиков, чтобы те тоже хоронили побитых солдат, ведь, судя по запаху, должно их быть немало.

По пути вернули Потапу Портнову пустую кварту из-под вина и решили основательно затовариться хмельным: мало ли кому вдруг станет так же плохо, как всему зелёному лицом Ваньке Булатову. А с добрым вином всегда можно перепить любой ужас: в подпитии куда как легче обращаться с трупами, что тут ни говори.

Бутыль вина могильщикам выставил «провинившийся» Абрам Тимофеев, но в похоронную бригаду его не взяли принципиально, только завёрнутую в белую холстину солдатскую руку приняли для захоронения. Ещё одну кварту по пути выставил Ермолай Варголенко.

Петро Булатов тоже хотел сбегать к отцу за вином, но из-за нежелания мужиков терять время его не отпустили заскочить хотя бы к дяде Николаю, подворье которого было им по пути: всего в двух десятках шагов от дороги.
- Некогда нам больше ждать, времени и так уже много потеряно. А кто его знает, сколько там трупов по камышам вдоль дороги лежит, – строго прикрикнул Юзя Соломеенко.
И обе телеги с добровольными могильщиками выехали на полукруглую дамбу старого михайловского пруда.

*   *   *
Когда по Кишинёвской трассе, которая в ту пору широкой дугой огибала хвост михайловского пруда со всеми его Блудовыми камышами, могильщики стали спускаться с холма к камышам, то заметили, что из Копанки тоже выдвинулось несколько телег с мужиками. Поля копанских крестьян ведь лежат сразу за Кишинёвской трассой, так что люди эти тоже хорошо чувствовали запах трупов, которые на летней жаре стали быстро разлагаться в воде и камышах.

Но тут снизу из-за поворота, скрытого камышами, по трассе вдруг выкатились три немецких мотоцикла с пулемётами, а за ними ехал приземистый легковой автомобиль. По требованию мотоциклистов обе телеги приняли вправо и остановились на обочине. Остановились и мотоциклы с автомобилем. Пулемётчики навели автоматы на людей и держали могильщиков под прицелом, отчего захмелевшие у кое-кого головы вмиг прояснились. Все настороженно смотрели в сторону автомобиля, из которого вышли два господина. Один был немцем, судя по военной форме, а второй, гражданский, оказался румыном.

Он и обратился к мужикам с переводом вопроса, заданного немецким офицером:
 - Господин майор спрашивает, что вы делаете на трассе в зоне боевых действий?
Мужики так и онемели: да какие тут могут быть боевые действия?! Фронт ведь откатился далеко за Реут и далее к Оргееву... Соломеенко, как старший в похоронной команде, ответил, что они едут хоронить погибших солдат, а то свиньи стали разъедать трупы, и по селу идёт тяжёлый дух от разложения тел.

Офицер выслушал перевод, криво усмехнулся и что-то пробормотал. А гражданский переводчик перевёл его слова:
 - Свиньи едят свиней. И только русские могут так обращаться со своими погибшими солдатами. Но господин майор разрешил вам поработать и похвалил за инициативу. Да, кстати, там за поворотом два трупа валяются прямо возле дороги. Их нужно убрать в первую очередь. Не хватало ещё, чтобы вспыхнула эпидемия.
Засим большой господин офицер и не меньший господин переводчик сели в машину, после чего вся эта процессия поехала в сторону Оргеева.

Мужики перевели дух и тоже поехали дальше.
Недолго и ехать пришлось. Оба трупа действительно лежали на краю дороги и поблизости друг от друга. Ближний, более крупный и старший годами солдат, волосы которого были с проседью, лежал ничком, его убило прямо в затылок. И было видно, что ворОны уже стали расклёвывать это место.

Второй, совсем молоденький солдатик, в скрюченной позе неловко полулежал на правом боку. Он был ранен в грудь, правое плечо и правую ногу. По следам в камышах и на обочине было видно, что солдатик этот выполз из них и добрался до дороги, но здесь силы и жизнь оставили его. Его труп вороны почти не тронули...

Мужики без больших споров быстро посовещались, в каком месте поблизости вырыть могилу. Потому что отсюда до кладбища, как это задумывалось изначально, довезти покойников показалось рискованно: у трупов уже слишком сильно раздулись животы.

Сразу за дорогой широкой дугой тянулся небольшой, но довольно крутой глинистый склон, за которым начинались поля копанских крестьян. Но на крутом склоне неудобно рыть яму: наверх глину не бросишь, а вниз она далеко скатывается. Поэтому решили вырыть большую могилу наверху холма в том месте, где дорога только начинает делать крюк вокруг камышей. Также решили, что переносить трупы до места будущей могилы будет лучше в руках и на рядне, а не грузить их в телеги, а то мало ли...

*   *   *
... А вот дальше просто невозможно описывать обычными словами, насколько мучительным оказался этот адский труд – вытаскивать разлагающиеся трупы из камышей и нести их до могилы... Какими бы крепкими ни были мужики, но вначале почти всех вырвало и не раз... Только вином и смогли кое-как успокоить расшалившиеся чувства и нервы... А потом уже ничего, пообвыкли. И стали работать...
Но не дай бог никому такой работы!

Могилу вырыли большую. И хорошо, что не стали опускать в неё первые два тела. Потому что по камышам нашли ещё пять трупов. И только один из них, самый ближний к Чулуку, оказался безруким, с разъеденным боком и бедром... Жуть! К обезображенному телу и приложили солдатскую руку.

А могилу пришлось раскапывать, чтобы все тела поместились в один ряд. Кое-как управились и с этим делом. И ничего, выдюжили, Господь сподобил людей и сил им придавал, чтобы по-христиански смогли они похоронить погибших воинов. Вот только о кресте не подумали в суматохе и сумбуре сборов. Решили, что завтра установят его, ведь крест этот ещё нужно было сделать.

Копанских мужиков для захоронения солдат было раза в три больше, они и трупов собрали больше. В вырытую ими широкую могилу в ряд поместилось только девять трупов, их прикрыли дерюгами и землёй, а сверху положили остальных. Погибших прикрывали дерюгой от голов только до пояса: где же столько ткани было набрать, чтобы каждого солдата завернуть в саван? Да и попробуй тут заворачивать полуразложившиеся трупы...

Так всего за один день сильно посуровели мужики...
Петру казалось, что не только одежда, но и вся память его пропиталась этим тошнотворным запахом. Впоследствии каждый из могильщиков заметно осунулся лицом. Ещё бы: не приведи господь увидеть такую жуть и пережить её, тем более, прекрасно зная о том, что ты и сам мог бы оказаться на месте погибших. Не скоро такое забудется, ох, и не скоро! А то ещё и сниться начнёт, как это бывало с некоторыми...

Продолжение следует.