Простить не смогу, забыть не сумею. Окончание

    Бабушка Нина была прирождённая бабушка. В своём истинном, первородном значении этого слова. Вот как бывают прирождённые легкоатлеты, ораторы или гангстеры, так бабушка Нина являлась настоящей бабушкой. Хотя, может быть, так Лёле казалось только потому, что она не видела и не представляла её в каком-то другом качестве.
Бабушка любила и умела создавать уют и ухаживать. А больше всего ей нравилось кормить людей. Как иногда человек насквозь проникается какой-то идеей, будучи уверен в её непогрешимости и универсальности, так и Лёлина ба полагала, что многочисленные, если не все беды и несчастья происходят лишь от того, что человек вовремя не покушал.
Вот он и ходит голодный, злой, одинокий, вот и цепляются к нему разные нехорошие мысли, слова и поступки. А ведь всего-то и нужно было накормить его получше, домашним да горяченьким. Да выслушать, да рассказать что-нибудь интересное.
С ней было удобно, по крайней мере, Лёле точно. Ведь делать бабушка ничего не только не заставляла, но и не просила. Внучку такое положение дел вполне устраивало, а проявлять в этом направлении собственную инициативу ей как-то не приходило в голову.
Иногда дядя Паша, если, конечно, был в состоянии, возмущённо замечал:
- Девахе скоро восемнадцать лет, что ты всё делаешь за неё? Пусть хоть немного помогает… Бабушка Нина молча отмахивалась, продолжая мыть посуду, потому что она привыкла, а Лёле трудно без горячей воды драить жирные тарелки в тазике; размешивать сахар в чае, потому что иначе Паша так и выпьет несладкий; постепенно остужать заварной крем для эклеров, которые так любит Лёля, смотаться по-быстрому на рынок, потому что Паше захотелось мяса. И так далее до бесконечности.
Когда она с полными холщовыми сумками тяжело поднималась на второй этаж, и с трудом восстанавливая дыхание, махала перед лицом сложенной в несколько раз газетой, которых всегда было много в доме, Лёля ощущая внутреннее беспокойство и злясь сама на себя за это, сердито выговаривала:
- Ну, зачем обязательно на базар нужно было тащиться? У нас что, есть нечего? И чего ты понабрала такую тяжесть?
- Что ты, Лёлечка, ты ведь знаешь, Паша на новую работу устроился, в больницу, санитаром, а это очень тяжёлый труд, нужно обязательно хорошо питаться… - бабушка, едва отдышавшись, прикладывает ко лбу носовой платок, чтобы промокнуть пот и медленно выдыхает.
- А-а, понятно… - Лёля криво усмехается, - А со старой работой что случилось? Кончилась?
Бабушка Нина в силу своей наивности никогда не улавливающая сарказм, тут же охотно и обстоятельно поясняет:
- Грузчиком он уже не может работать из-за грыжи своей, - она вздыхает, медленно поднимается и начинает разбирать сумки:
- Вот сколько говорила ему, чтобы перестал выпивать, тем более что уже и здоровья нет, как об стену горох… Она смотрит на Лёлю и добавляет:
- Он ведь слабый очень, от рождения такой, я тебе рассказывала, сколько он болел в детстве. Да ещё друзья эти, товарищи подначивают да наливают… Он ведь сам много не пьёт-то, ты же видишь…
Лёля весьма многозначительно кивает, припоминая, как на днях её не пьющий дядя заснул в собственном подъезде, не сумев преодолеть неприступную крепость в виде двух лестничных маршей.
Причём друзья-товарищи, о которых очевидно говорила бабушка, даже помогли ему раздеться, скрывшись за горизонтом с его зимней курткой и меховой шапкой.
Но говорить об этом бабушке, это всё равно, что добивать раненого.
Тем временем, она уже разложила продукты, и аккуратно складывая оранжевые сумки вчетверо, совсем другим, умильно-ласковым тоном, в котором явно сквозит восхищение, произносит:
- Вот… Тоже мама твоя шила… Из парашютной ткани, представляешь?! - она внимательно разглядывает сложенные торбочки, как она их называет, словно видит их впервые, - И такие крепкие! Три года уже пользуюсь, и ничего им не делается…
Чем лучше Лёля узнаёт бабушку, тем чаще поражается её умению радоваться и удивляться самым простым вещам. Вот только вчера она мимоходом, пока чистила картошку, рассказывала внучке о том, как во время войны тётка прятала её с новорожденной дочкой в подвале своего дома, потому что совсем рядом квартировали немцы. А перед этим мазала юной Нине лицо сажей.
- Зачем это? - не понимает Лёля.
- Чтобы фашисты… не польстились… Я ведь привлекательная была барышня, стройная, с длинной косой… - бабушка смущённо улыбается и краснеет, как первокурсница. Некоторое время Лёля внимательно на неё смотрит, наморщив лоб, а затем прыскает и шумно, с видимым облегчением откидывается на спинку стула.
- Ну и что? Никто так и не… как ты сказала? Не… польстился?
- Нет, - пожимает она плечами и лёгким, совершенно будничным тоном от которого становится ещё страшнее, добавляет:
- Вскоре моя дочка Сусанна умерла от дифтерита, а я заболела воспалением лёгких и выглядела уже так, что по словам тётки в гроб кладут краше… Но мне было тогда уже всё равно, потому что сразу после смерти дочки, стало известно, что муж погиб на фронте. Она смотрит на обескураженное лицо Лёли и поясняет:
- Мой первый муж… Мы прожили вместе всего лишь один месяц, а потом его призвали на фронт и мне неизвестно даже знал ли он о том, что у него… была дочь, так как последнее письмо от него я получила ещё до её рождения…
Бабушка ставит на огонь картошку и, вытирая руки о неизменный передник, вдруг говорит что-то настолько не связанное с предыдущей историей, что Лёля совершенно не знает, как на это реагировать.
- Ой, кстати! - всплёскивает она по своей привычке руками, хотя Лёле известно наверняка, что это вряд ли будет кстати.
- Ты знаешь, вчера Паша газеты принёс, я там такие анекдоты нашла, вырежу потом в свою коллекцию… Мне больше всего про Льва Лещенко понравился, вот послушай…
Способность мгновенно переключаться, не вязнуть, не застревать долго в переживании и негативе, было ещё одной особенностью бабушки, к которой Лёля никак не могла привыкнуть.
Пока бабушка Нина рассказывает анекдот, причём довольно скабрезный, хихикая и прыская в пухленький, белый кулачок, как гимназистка за спиной классной дамы, Лёля задумывается о том, способна ли сама на такое. Так и не придя ни к какому выводу, она смеётся за компанию и добавляет:
- Я тебе журнал принесу, там тоже анекдоты есть, глянешь, может сгодятся для твоей коллекции. Дело было в том, что бабушка с наступлением девяностых, когда не только в печати, а вообще везде и всё стало можно и такое полезло отовсюду, что только держись, начала вырезать из газет и журналов понравившиеся ей анекдоты и клеить их в старую, общую тетрадь Лёли с едва ею начатым, но тут же заброшенным конспектом лекций сразу по всем предметам.
Но почему-то подшучивать над этим её увлечением и упражняться в остроумии наперегонки с Пашей, Лёле больше не хотелось.
… Пойти окончательно по кривой дорожке у Лёли, к счастью так и не получилось. В скором времени она вышла замуж, и стала жить не так далеко от своей бабушки и дяди Паши. В стареньком доме вместе с родителями мужа. Достаточно было пройти через парк. Выходило так, что вроде бы Лёля переехала, а вроде бы и не так, чтобы слишком далеко.
Первое время она приходила к бабушке довольно часто. Но и тогда практически всегда для этого должна была найтись более или менее веская причина. Например, забыла что-то из своих вещей, с мужем поссорилась, мама с братом приехали. Но после того, как у Лёли с мужем родилась дочь и эти визиты заметно сократились. Тем более что скоро они переехали в новую квартиру на другом конце города.
О том, как бабушка тосковала, красноречиво сообщали её глаза: они вспыхивали такой бурлящей, такой живой радостью при виде внучки, а затем и правнучки, так искрились теплом, что Лёле казалось, что они даже немного меняют цвет.
А ещё бабушка так предсказуемо всплёскивала в немом восхищении руками, настолько суетливы и даже комичны были движения её полного, медлительного тела, когда она не знала, кого скорее обнять, а в круглых, щёчках, на глазах наливавшихся нежным, упругим румянцем, пряталась такая счастливая, блуждающая улыбка, что Лёля отводила взгляд и хмурилась, не находя себе места. Внутри у неё снова что-то ворочалось, отзываясь глухой, ноющей болью, и это было так нестерпимо и тягостно, что она чувствовала себя последней гадиной, и тут же давала себе слово бывать у бабушки чаще.
Но потом неприятное это чувство исчезало под весом гораздо более значимых дел, событий и проблем, словно куда-то испаряясь и так до следующего раза. Лёля с головой окуналась в свои заботы, бабушка со своими румяными щёчками, радостной улыбкой и тёплыми руками оставалась где-то там, далеко, смешная, наивная, восторженная…
Но никакой обиды бабушка не выказывала, претензий не демонстрировала, жалобами никого не обременяла, и как давно поняла Лёля, ни на кого и ни на что не могла злиться долго и по-настоящему.
Только однажды она, печально глядя на свои высокие окна, посетовала на то, что они грязные, а вымыть их, как следует, она уже не в состоянии из-за того, что кружится голова. Лёля слушала рассеянно, мысли её были очень далеко от этих или каких-нибудь других окон, чьего-либо головокружения и всего остального, что не было связано напрямую с Лёлей и особенностями её частной жизни. А очень скоро она и вовсе забыла об этом.
Когда внучка долго не появлялась, бабушка приезжала в гости сама. Сколько лет прошло, а Лёля и сейчас помнит её, стоящую на пороге их квартиры: приземистую, полную, в крепдешиновом платье самого простого покроя и тёмно-вишнёвом плаще с коричневой, потрёпанной сумочкой, которую Паша насмешливо называл ридикюлем. Она стояла радостно улыбающаяся, с уложенными не без кокетства, седыми волосами, которые именовала не иначе, как «мои локоны», тонкими губами, тронутыми помадой и тяжело дышала, хотя поднималась на лифте.
- Здравствуйте, мои дорогие, а вот и я! - объявляла она с порога, - Столько времени вас не было, Лёлечка, ну как же так? Думаю, съезжу сама, узнаю здоровы ли, и всё ли в порядке. Лёля хмуро отступала в сторону:
- Проходи быстрее, пожалуйста, а то сквозняк. Бабушка непонимающе смотрела на внучку, замешкавшись в проходе. За спиной у Лёли в кухне с грохотом захлопывалось окно. Лёля закатывала глаза, пытаясь взять себя в руки, и цедила сквозь зубы:
- Ба, ну каждый раз одно и то же, проходи, говорю, скорее, сквозняк же… На кухне окно открыто. И зачем так сильно звонить? Люся ведь спит…
- А-а, - ничуть не обидевшись, радостно выдыхает бабушка, - а я забываю всё время… Кстати, знаешь, а я ведь свои окна помыла всё-таки, с помощью швабры… Представь себе, получилось, но не очень хорошо, правда... Ой, - перебивает она саму себя, - а кто это у нас проснулся? - она протягивает руки к маленькой Лёлиной дочке. А что я тебе привезла, моя сладкая? А?
Лёля прекрасно знает, что. Бабушка сейчас достанет из ридикюля старые, мятые карамельки, с прилипшей к ним намертво, полинявшей обёрткой, и поскольку оторвать её нет никакой возможности, силы такой пока просто не существует, Люся так и засунет их в рот с остатками типографской краски на их карамельном тельце.
- Нет, ба, пожалуйста, не давай ей это, - почти выкрикивает Лёля, делая ударение на последнем слове. Бабушка слегка вздрагивает и вид у неё становится растерянный и жалкий.
- Я думала, гостинчик малышке привезу, - произносит бабушка тихо и конфеты, которые, как уверена Лёля, изготовлены были ещё при советской власти, предательски подрагивают в её иссечённой морщинами и складками ладони.
- Просто я кормить Люсю собиралась, - смягчается Лёля, - давай, я потом её угощу.
… Лёля и сейчас помнит те карамельки, их скромный, до убогости и такой же жалкий вид, какой появлялся иногда у её бабушки Нины. И в такие моменты что-то щемящее всё так же тяжело ворочается у Лёли в груди. Она часто задавалась вопросом, почему же ни ей, ни кому из их семьи не приходило в голову, что бабушка нуждается.
Что у неё наблюдался тотальный дефицит всего. Внимания, участия, финансов. Её маленькой пенсии в лохматые 90-е уже не хватало ни на что. К тому же приличную её часть обязательно вытягивал Паша.
По этой причине отец Лёли материально почти не помогал, не желая потворствовать Пашиному тунеядству. Признать же проблему и назвать вещи своими именами ни у кого в семье попросту не хватало ни духа, ни соответствующего понимания ситуации.
А ещё, когда Лёлю однажды неприятно поразило то, с какой плохо скрываемой, поспешной жадностью бабушка прятала в холодильник привезённую матерью колбасу, им обеим даже не пришло в голову, что бабуля попросту недоедает.
Лёля часто, с мучительным стыдом вспоминает, как бабушка смущённо спрашивала разрешения каждый раз, чтобы принять в её квартире ванну. Лёля никогда сама не предлагала этого, хотя знала, как бабушка любила то, чего у неё никогда в жизни не было. Не предлагала, потому что это казалось весьма обременительным даже чисто во временном отношении. Бабушка подходила к процессу мытья очень серьёзно. С чувством, с толком, с расстановкой. Сначала она долго «отмокала», часа полтора, а то и два. Затем звала Лёлю, чтобы она потёрла ей спину. Затем ещё час или больше мылась сама, нещадно брызгая и проливая на пол воду. А после того, как угрюмая Лёля, помогала ей чистой, распаренной выйти из ванной, она неспешно одевалась и невыносимо долго по разумению Лёли пила чай, занимая её разговорами о всякой ерунде, вроде предстоящих выборов или очередного безумного поднятия цен.
Лёля смотрела на неё довольную, румяную, почти счастливую и сдержанно вздыхала, украдкой поглядывая на часы. Ей это было неинтересно и утомительно. Она в то время была всецело занята попыткой спасти то малое, на чём кое-как держался её брак. Но это больше напоминало, как если бы кто-то принялся заделывать в доме крошечные щели, не подозревая о том, что основание дома практически полностью разрушено.
Заметив, что на улице сгущаются сумерки, бабушка, наконец, спохватывалась, и будто извиняясь, что ей нужно возвращаться домой, потому что она совсем плохо видит в темноте, начинала длительно-нежную церемонию прощания.
Кто-нибудь из них, Лёля и её муж, шёл провожать бабушку на трамвайную остановку, и всю дорогу она искренне восхищалась красотой улицы, где они жили, смышленым обаянием маленькой правнучки и прекрасным вечером, который провела у них.
После состоявшегося и неминуемого, как выяснилось впоследствии развода, Лёля забрала дочку и уехала к родителям. Провожала её бабушка. Невысокая, в серой, вязаной кофте с развевающимися на ветру седыми локонами и неизменным, коричневым ридикюлем, она, как всегда, улыбалась, глядя на своих девочек в окне поезда, и что-то говорила. Но за двойными рамами слов было не разобрать, да они и не были нужны, потому что и так всё было понятно. Лёля натянуто улыбалась, механически кивала головой и мысленно подгоняла время отправления, потому что было невыносимо видеть бабушкину улыбку и её глаза, в которых блестели слёзы…
… Бабушка Нина умерла в самом начале марта, в таком же неприютном и холодном, как и её крохотная, неряшливая комнатка в семейном общежитии в промышленной зоне, куда они вынуждены были переехать с младшим сыном после продажи своей «сталинской» квартиры в самом центре города, которой бабушка так гордилась.
Это была вынужденная мера. Несчастный, окончательно спившийся Паша задолжал большую сумму не только банку, но и весьма серьёзным людям. Лёля, как и её семья, узнала об этом, когда дело было уже сделано. Всё это время бабушка писала развёрнутые, бодрые письма, а во время редких телефонных звонков, неизменно сообщала, что у них с Пашей всё хорошо.
Лёля только со временем отчётливо поняла, насколько её бабушка стыдилась своей нищеты. И именно поэтому так тщательно скрывала её.
Её нашли на полу только на третий день после того, как она умерла. Паши дома не было. Были все основания полагать, что умерла она от истощения. На похоронах соседи сказали, что больше всего на свете она боялась именно этого. Умереть вот так, в бездушном, тёмном одиночестве.
И понятно, что забыть это невозможно. Простить это себе и своей семье Лёля так и не может.
… Сейчас, когда у самой Лёли уже есть внуки, она всё чаще вспоминает свою бабушку Нину. Трогательно-наивную, доверчивую, смешную и бесконечно добрую. Которая совершенно не умела ругаться, конфликтовать и накапливать злобу, и как с поздним откровением обнаружила Лёля, никогда и ни о ком не умевшая говорить плохо.
И до глубокой старости не разучившаяся удивляться прекрасному, которое находила во всём.
Иногда, когда Лёля вспоминает свою бабушку Нину, то видит перед собой симпатичную, статную девушку с пушистой косой и вымазанном сажей лицом, которая сидит в тесном, сыром подвале, испуганно прижимая к груди своего новорожденного ребёнка…
- Накушайся, накушайся, - полушутя-полусерьёзно говорит за столом своему маленькому сыну Лёлина дочка, та самая Люся, - а потом иди себе, играй…
Лёля поражается, как верно поймана интонация её дочерью, которая ну никак не может помнить бабушку Нину. Лёля улыбается и сдержанно кивает, хотя ей прочему-то очень хочется плакать…