Глазами ивана ивановича

 

    Под утро заныло животе. Не резко, но тревожно. Саша приоткрыл глаза. В комнате темно. Суворов и Рогов, соседи по комнате, спали.  Значит, у них все в норме. А ели и пили все одно и то же.  Отсюда пугающий вывод: он мог что-то подцепить еще до приезда в общагу. Правда, объяснением болей может служить и то, что в стройотряде, где этим летом был Саша, - не в одном с Роговым и Суворовым, - многие, и он в том числе, отравились чем-то. Чем-то их накормили. Неделю отравившихся несло. Врач стройотряда, сама еще без диплома, студентка - медик, усердно пичкала их пилюлями. Как видно, руководство отряда рекомендовало не сигнализировать.  И отравившиеся полежали, да оклемались. Правда из их заработка дни болезни вычли.

   Саша на неделю после стройотряда заехал к родителям. Пока был у мамы, желудок о себе не напоминал. А три дня прошло, как Саша выпорхнул из родительского гнездышка, и на тебе. Случилось. Наверное, всему виной обычные студенческие переборы первых сентябрьских дней. Переборов его израненный желудок, не потянул.  Но хуже, если он все-таки напоследок подхватил дома заразу. А может быть, уже в поезде? Разве в поезде руки нормально помоешь?

    Все-таки, может быть виной всему Киреевская бодяга? Тогда Киреева, который, определенно, выпил больше всех, должно уже проколбасить. А как проверишь, если он дрыхнет. Если еще жив, в своей комнате?
 
  Только два дня, как они заселились в общагу. Вернулись после летних каникул. В первые погожие дни сентября грешно не пропустить за почин, за начало нового учебного года. Такая традиция. Даже примета: кто как новый год начнет, тот так и проведет.       
 
   А если отметил, и потом заболело – это какая примета? Боль не давала заснуть. Даже больше беспокоила не столько боль, сколько тревога. Саша вспоминал, как Киреев, нахваливая свое пойло, клялся: пусть оно черное и букет не соответствующий, все же гарантия, как в аптеке. Его мать работает на секретном складе. Туда абы кого не пустят. Пускают по спецпропускам. И уж понятно, работать берут только проверенных, кристально чистых. Это только кажется – подумаешь, чепуха, склад. А на самом деле – секретный, стратегический объект. Так вот на объекте спирта, как грязи.  Канистры импортные. На них латинским алфавитом выведено – алкоголь. Ну, Кирееву от мамы крохотулечка импорта перепала. Мама ему так прямо и сказала, что это как единовременная гуманитарная помощь.  С расчетом на весь учебный год.

 И был этот импорт, клялся Киреев, чище слезы.  А он сам совершил ошибку. Не рискнул такую драгоценность везти в Москву в стекле. В дороге тряска. А вдруг побьются. Приспособил две литровых пластмассовых банки из-под фотореактивов. Тоже, кстати, крутых, импортных. С завинчивающейся крышкой. Все вроде по науке. В поезде, пока ехал, не прикасался, только облизывался. Но спирт что-то такое в банках растворил. Черный пластик стал мягким, почти как резина. А спирт почернел. И набрался запахов. И уже к столу в общаге попал таким, словно из Африки. Пили через силу, скрепя сердце. Одно утешало, что халява.

  А Киреев рассуждал, что алкогольные напитки созданы не для приятности их поглощения. Поглощение – это секундный процесс.  Конечно приятно, что дешево и сердито. Но и это не главное. Главное, что хорошо потом. Так что цвет и запах – пустяки.  Даже прошибет сильнее.
- Нет, - не согласился тогда с Киреевым Суворов, - Алкоголь не для того, чтобы примитивно прибалдеть, а для того, чтобы голова прояснилась, чтобы осознать свои перспективы. Чтобы мечты сбывались. Например, хочешь ты стать профессором. Но по трезвому понимаешь, что это несбыточно. А пропустил, и чувствуешь - профессор. То сразу тут чувствуешь, что все, о чем ты мечтал, готово свершиться у тебя на глазах.
- Ближе к телу, - сказал Лорьян, - Вот ты думаешь о бабе. Но по трезвой боишься к ней подойти. Выпил – и ноги сами тебя к ней понесли.
- А есть и такой эффект, - сказал тогда Саша, - Выпил – и ноги тебя уже не носят.
- Потому что   никуда не нужно спешить, - сказал Киреев. 

  Они и не спешили.   С трудом одолели грамм по пятьдесят. Больше не полезло. Заели тем, что было на столе. А на столе, слава богу, было разложено все, с чем родители снарядили их на очередной учебный год. Лично Саша привез в большом картонном ящике дары юга: и виноград, и груши, и помидоры, и мамину фирменную баклажанную икру.  И вечером не спеша погудели - за начало третьего курса. И еще на светлое будущее осталось.

  А будущее обернулось Саше не светлым боком. Вот и получи начало учебного года. Хорошо, если обойдется таблетками. Диагноз пока неизвестен. И это тревожит. Не поймешь, из-за чего сыграешь в койку, а то и в ящик. То ли от черного спирта, то ли от разносолов, то ли от смеси спирта и разносолов. Но хуже, если подцепил бактерию.
 
  Проснулись Суворов и Рогов. Как огурчики. Значит, спирт и еда ни при чем, сделал печальный вывод Саша. Но промолчал, чтобы не пугать соседей прежде времени. Вот пойдет он к врачу и все станет на места. Он для врача нацепил свой стройотрядовский костюм. Чтобы было понятно, где таится источник недомогания. И сразу от проходной института двинул в медпункт.

- Наверное съел что-то. А после стройотрядовской пищи желудок, сами понимаете, -  объяснил он врачу.
- Что значит съел что-то? Вы что не помните, что ели?
- Да все вперемешку.   Отмечали в общаге начало учебного года. Ну, бухнули немного, ели, что привезли.
- А вы откуда приехали?
- Из Новороссийска?   
- А-а. Ну посидите тут. Подождите, не уходите.

 И вот дверь открылась. Вошел крепкий мужик в белом халате.
- Только не дергаться! –  с ходу заявил он, - Едешь с нами.
- Куда? – встревожился Саша.
- А то не знаешь? На обсервацию.

  Саша боялся, что этим может закончиться. Вот плоды решительных мер государства по борьбе с холерой. Небольшая боль в животе, даже без температуры и поноса, но в сочетании с местом прибытия - и привет. И стройотрядовский костюм не спас. Провезли Сашу в скорой через всю Москву и завезли в Солнечногорск, в больничный городок.  Там все сурово. Хлоркой в нос шибает с самого входа. Отобрали портфель и всю одежду: и стройотрядовский костюм, и даже трусы. Все на санобработку. Выдали воняющую хлоркой пижаму. И повели. В больничном коридоре пусто. Ни одного больного. Медсестра серьезна, как цербер. Стала стращать: запах хлорки, это еще цветочки. Потом поплывут ароматы похлеще. Поскольку больным даже в коридор выходить запрещено. Вместо туалета горшок. А как оправишься – открывай окошечко в двери, - почти как в тюрьме, -  и кричи, зови сестру.  Подашь ей горшок в окошечко. Она понесет анализ делать. На холеру.
 
Он оказался первым в четырехместной палате. Медсестра объяснила: палата заполнится, и пойдет отсчет. Срок обсервации четырнадцать дней. И не советует шутить, покидать палату. Дверь и так заперта. А в окно, - палата на первом этаже, - не вылазить ни в коем случае.  Один такой умный, тоже студент, вылез. Милиция тут же подкатила, - они территорию патрулируют, - и его под белы ручки. Вернули на место. А ему в университет телегу накатали. А там могут и отчислить. Им, вроде бы, такое предписание спущено.
 
  Дверь закрылась и хоть вой с тоски. Хоть удавись. Горшок и манная каша - все развлечения. Саша манной каши не переносил. А кормили исключительно ею. Хорошо хоть хлеб и чай давали. Просовывали в то же окошечко, куда им в обратную сторону суешь горшок.

  На следующий день в палату добавили молодого грузина Георгия. Жору, значит. Хотя он категорически настаивал, что он – Георгий.  Жора был Сашиным ровесником. Приехал в Москву продавать цветы. Работал около вокзала. Грешил он заболеванием на вокзальные беляши. Только прихватило живот, только сунулся в вокзальный медпункт – а там разговор короткий.  Из Грузии? Живот болит? В обсервацию! Да ведь в обсервации он быстрее холеру подхватит, чем на вокзале.

   Саша, уже продумавший каковы признаки холеры и окончательно убедившийся, что у него что-то другое, заразиться от соседа не боялся.  По всем признакам Георгий не был холерным.  Саша был рад соседу. Теперь можно поговорить с живым человеком.

   Через день поступил сухонький невысокий мужчина средних лет. Иван Иванович. Москвич. История банальная. Зашибал водителем на уборочной под Волгоградом.  А быт там палаточный.  Разогревали пищу на бензиновой горелке. Высасывал он шлангом бензин из бака машины, как водители часто делают. Да не рассчитал. Брызнула струя. И глотнул. После этого, только поест - через пять минут рвота. Он за эти дни высох, как саксаул. А вместо того чтобы лечить от ожога пищевода, - Иван Иванович тоже стал в этом деле профессором, - его сюда законопатили.

  Последним поступил, перепуганный и изможденный поносом паренек лет восемнадцати, назвавшийся Женей. Сняли его с баржи, шедшей в Москву из Астрахани с арбузами. На барже питались тем, что на причалах покупали у бабок. Ели, не слишком разбирая. Но задрыстал. На барже перепугались. Да он и сам перепугался. И вот он здесь.  Как говорится, с корабля на бал.
- Нет, - сказал Иван Иванович, - С корабля на горшок. И делает прыжок с кровати на горшок.
И верно. Женя - единственный в палате, кто с горшка не слазил.

  Но прошло дня три, и у Жени все нормализовалось. Он переживал теперь только, что ему тут четырнадцать дней сидеть. А мать о нем ничего не знает.
- Не бойся, узнает. Еще так узнает, что на обрадуется, - успокоил парня опытный Иван Иванович.
 Саше и Жоре о родне нечего было беспокоиться. Саша из Москвы писал домой не чаще чем раз в две недели. А Жора приехал в Москву с братом. И брат был в курсе, что Жору забрали. Так же в курсе, что его забирают сюда, была и жена Ивана Ивановича. 
 
  Когда Женю перестало нести, вся компания приободрилась. Самый подозрительный чист.  Почти готовы к труду и обороне.  Иван Иванович готов лечить свой пищевод. Саша готов продолжать учебу. Жора – продавать цветы. А Женя - возить арбузы на барже. Но недоверчивая медицина отказывалась освобождать их раньше положенных четырнадцати дней.

  Так хотя бы журналы – газеты принесли.  Ничего, кроме манной каши. Оставалось им разговаривать.  Какая тема для разговоров в палате почти тюремного режима? Не достижения науки или картины Врубеля. Говорили только о самом насущном: о еде и о женщинах. Причем, это женщины могут долго говорить о приготовлении еды. Делиться рецептами. А мужчины только о том, какова еда на вкус. А едой то не баловали.  Принесли на завтрак манную кашу, Жора вздохнул:
- Не хинкали.
- А что такое хинкали? –   Женя о подобном не слышал.
 Как выяснилось, и остальные не знали.
- Хинкали – это хинкали, - Жора безнадежно развел руками, показывая, что объяснению хинкали не поддаются.
- Ну, на что похоже? – спросил Саша
- Ни на что не похоже.   

  Однако быстро разговор, от хинкали или манной каши скатывался к женщинам. И постоянно в этом предмете мнения не сходились. Если женщины во время разговора часто делятся рецептами приготовления блюда. То тут, в мужской палате, не знающей рецептов блюд, оказалось двое знающих рецепты обольщения баб.  Иван Иванович и Жора. И рецепты их не совпадали. Спор мужчин о женщинах, принципиален и долог. Спор о женщинах двух таких разных мужчин, как Жора и Иван Иванович, мог тянуться вечно. Тем более, слушатели - только мужчины. Да еще тоска и уйма времени. Спор о женщинах двух разных людей в больничной палате, откуда не выйти даже в коридор, людей, уже неделю видевших только фрагменты белых халатов в окошечке – грозил тянуться бесконечно.

 Начиналось, как обычно, с еды. Стал Саша рассказывать, что вероятнее всего отравился пойлом, которое привез Киреев, а Иван Иванович тоскливо заметил:

- Мне сейчас и пойло пошло.  Для настроения.
- Для настроения пьют коньяк. Сталин пил коньяк.
- И по настроению сажал людей, как картошку, – добавил Иван Иванович, -
- А как   иначе страной управлять? Чтобы страной управлять коньяк полезно пить. Черчилль тоже коньяк пил. А я … Я на вечер, когда нужно настроение, вино пью. Только не такое, какое в магазинах продают. А настоящее, домашнее, какое у нас делают. Я обязательно с собой привожу. Например, ведешь девушку в ресторан, и заказываешь вино. И когда принесут, я говорю, слушай, дорогая. Это вино я заказал официанту, чтобы ему не обидно было.  Ты его не пей. А я тебя сейчас угощу настоящим вином.
- А ты водил девушку в ресторан? – усомнился Иван Иванович.
- А почему не веришь? Несколько девушек водил.  Меня сюда в палату привезли -  почти сняли с бабы. Такая!   Персик! Как на картинке. Я уже с ней на вечер договорился.
- Представляю себе, - крякнул Иван Иванович, - Небось и глаз подбит, и ноги разные. И на вокзале картинка с ней: их ищет милиция.   
-  При чем тут милиция?  Красавица. Не веришь? -  злился Жора.
-  Представь себе, не верю, - заявил Иван Иванович, -  И скажи спасибо, что тебя с той красавицы сняли. Считай, сохранили тебе здоровье.  Знаю я вокзальных. Сколько лет таксистом проработал. Обчистила бы тебя твоя красотка. Да еще чем-нибудь наградила.

  Иван Иванович говорил, что за свои таксистские годы изучил вокзалы, как свои пять пальцев. И вокзальных дамочек видел насквозь. И учил: зеленая молодежь должна зарубить на носу, что бабам верить нельзя. 

   Узнав, что Саша студент, Жора донимал его, каковы студентки на ощупь.
- Да ничего особенного, - уныло отвечал Саша.
 Уныло, потому что в науке страсти нежной, включая ощупывание, он успевал хуже, чем в науках институтских, да и не горел желанием девочек из его группы щупать. Группе и вообще, институту, на прекрасную половину не повезло. Прекрасная половина была куда меньше половины и не прекрасной. И если в человеке все должно быть прекрасно и лицо, и одежда, и мысли, то в девочках из группы прекрасным не было ничего. Ни лица, ни фигуры.  Так считал Саша. И мысли тоже не были прекрасны. Так считал не только Саша. Суворов, например, говорил, что у девочек из группы в голове один ватман. И Саша с ним соглашался. И потому на девочек из группы и даже с факультета, курса, его не шибко-то тянуло.   
-  Как это?  - удивился Жора, - Институту не повезло. Такого не может быть.  Девушка — это цветок. Есть такая, как роза. А есть такая, как тюльпан. Главное, чтобы раскрыла лепестки.   Закрытые лепестки – не интересно. Сколько я их раскрытые лепестки .... Но, вот настоящую студентку не разу в руках не держал. Они что, рядом с тобой на занятиях сидят?
- Рядом.
- Прямо рядом-рядом?
- Рядом-рядом.
- А ты что?
- А что я? Сижу.  Бросаться на них, что ли?
- Эх, жалко я не поступил в институт, - вздохнул Жора, -  Это же оранжерея.
- А что ж ты не поступал в оранжерею?
- Деньги нужны. После института какие деньги? Зачем мне твой институт? Некогда мне на эти дипломы время тратить.
- А армия? – удивился Саша, - В армию не призовут?
- Какая армия, дорогой, если деньги есть?  Ты что не видишь, я же больной. У меня же это …. полос- ко-стопие. Ты лучше про студенток расскажи. А после лекций ты их куда ведешь?
Известие о том, что Саша их никуда после института не водит, даже в кино, потрясло Жору. Когда же он услышал, что в Сашином общежитии девушки живут вперемешку с мальчиками, и что часто вечерами пьют чай с девушками, но просто чай, и все, - все это окончательно его убило.
- Слушай, дай мне адрес. Выйдем отсюда, я к тебе в гости приду. Цветы твоим девушкам принесу.
- А ты думаешь ты их цветами прошибешь? 
- А какой девушке цветы не нравятся?
- Деньги им нравятся, - вставил свое веское слово Иван Иванович.
- Нет, дорогой, -  сказал Жора, - Цветы это знак внимания. какая женщина не любит внимания?   
-  Хотя, - Иван Иванович поднял вверх указательный палец, -   Я как-то вез с вокзала одну дамочку. Давно лет десять назад. Это мне было тогда около тридцати пяти. И она моих лет. С юга возвращалась. Отдыхала. Просит: вы мне чемодан до квартиры поднесете?  Она вроде в теле, не хиленькая. Ну раз просят… Я, конечно, подстраховался, шутканул: принесу, а супруг мне в рыло. А она вздыхает, муж, мол, моряк. В море бултыхается. А дети у ее мамы в деревне, пока каникулы. Просекаю обстановку и несу чемодан на ее третий этаж. А тем временем думаю: всякое бывает. Я про банды был наслышан. Сядет в машину на вокзале с чемоданом, потом попросит до квартиры донести, зазовет в гости. Там тебя уже ждут. Пришибут. И вот у них уже и машина, и документы на машину, и ключи. Перебивай номера и гони ее в ту же Грузию.  Я ей чемоданы до двери донес. А входить не стал. На следующий день подъехал и у соседей справки навел. Оказалось, все, как она говорила. И муж моряк. И двое детей. Мало того, она еще, оказывается, кандидат наук. Ну, раз так, купил я букет кандидатский. Розы. И пошел. Но походил я и понял, что так долго не потяну.
-  Подарков хотела? - спросил Жора
- Нет. Она бы мне сама могла подарить.   Не бедная.
- Темпераментная, замучила? – спросил Жора.
- Нет, не в том дело. Театром замучила.  А куда мне театр с чужой бабой? Там меня засекут.
- Как вас там засекут? Вы же говорили, что водителем работали, – сказал Саша.
- Через жену. Она в органах работает.
- А театр при чем? – еще больше удивился Саша.
- Ну, ты даешь. В театре всегда пасутся органы. Причем чаще всего женщины. У них глаз наметан Моя одно время в этой структуре работала.  А ее коллеги, если раз меня увидели с женой - зафиксировали навек.  Увидят с другой бабой - в миг ей доложат. Так что, по театрам не походишь.   
- Так вы женаты были? -  удивился Саша
 Иван Иванович в свою очередь удивился Сашиному вопросу, посмотрел на него так, как смотрит экзаменатор на неуспевающего.
- А еще студент.  А еще с девчонками вместе чай пьешь. Чему вас там учат? Ничего, - махнул он рукой, еще выучишься.
 
  Ну уж, конечно, в храме науки учили не тому, чему жизнь учила Ивана Ивановича.  Иван Иванович не таил, что немало лет провел в зоне. Первый раз он залетел по глупости. По малолетке. После войны еще подростком приволок из лесу пистолет. Там на роту можно было оружия найти. Спрятал от матери на чердаке. А в округе грабежи. Стали органы чистки проводить. От дома к дому ходили. Носом землю рыли. Ну и отрыли у него. Или кто-то донес. И загремел он. А пока сидел, еще добавили.
- За что? -  удивился Саша, - Ведь уже и так сидели.
- Там найдут, - сухо произнес Иван Иванович.
 
   Иван Иванович рассказывал, что отсидел в общей сложности восьмушку. Вышел после смерти Сталина. Последние пару лет работал на строительстве Университета на Ленинских горах. Там уже режим был мягче. Там, когда уже его срок заканчивался, познакомился с молодой женщиной из охраны. Освободился - на ней и женился. Пошел водителем, потом таксистом. Так что про жизнь, и про женщин Иван Иванович знал и больше, и под совсем другим, более острым соусом, чем три молокососа, с которыми ему приходилось теперь толочь воду в обсервации.

 -  Жизнь – везде берет свое, - рассуждал Иван Иванович, - Вот сидел я в одной зоне. Рядом с нашей зоной была женская. Выводил конвой нас на работу. На стройку. Так сказать, народного хозяйства. Но там же, на стройке, и женщины работали. Все, конечно, под охраной. Вышки, переклички, шмоны.  И вдруг пропал у нас мужик. Искали. Не нашли. Месяца два прошло. И как-то случайно, уже не знаю, как, обнаружился. Не сбежал, оказывается. В женской зоне сиропился все это время. Оказывается, бабы под своим бараком вырыли целый бункер.  Обустроили как в лучших домах Лондона. И постель мягкая, и вентиляция, и свет. Прямо номера.  Рыли всем коллективом. А потом в рабочей зоне тюкнули по кумполу зазевавшегося зэка.  Кляп в рот, и отволокли в потайную комнату. И всем коллективом пользовали. Кормили на убой. Но – отрабатывай.  Наверх не выпускали.  Соорудили ему нечто вроде унитаза. Выносили, так что там даже не пахло.  Каждый день к нему спускалась новая группа, по графику. По началу ему даже понравилось. А потом завыл. Подземелье хуже зоны. И ведь понимал, что не век ему так работать, ослабнет. А как ослабнет, станет не нужен. Как только перестанет функцию выполнять, тут ему и кирдык. Не выпустят его живым.  И разве от таких мыслей встанет? Но охрана как-то разгадала. Как его вызволили оттуда, рад он был радешенек. Ну, мужика к нам вернули. Он у нас просто знаменитостью стал.
- Еще бы, - мечтательно произнес Жора.
 -  Но что интересно, что женщин начальство не стало наказывать. Не стали даже выяснять, кто его туда притащил. Наоборот, заметили, что за эти два месяца, женщины преобразились, болеть перестали, повеселили. Никаких нарушений. И в результате руководство учредило этакие дни посещений. Раз в две недели, тех мужиков, кто не имеет замечаний, пускали на час в женскую зону.  Ну, понятно, все под контролем. Все на виду.
- Это как? Охрана наблюдает? – спросил Жора.
 - Свечку не держит, - сказал Иван Иванович, - Но куда спрячешься? Нары стоят плотно. Разве что простынкой отгородишься. 
- А если забеременеют? – спросил Саша.
- Ну, я в женской зоне не сидел.  Сказать не могу. Они знали, что делали. Дни высчитывали.
 - Прямо после ваших слов в тюрьму потянуло, - сказал Жора, - И кормят, уж получше чем тут, не одной манной кашей.  И баб имеешь. А то тут их - только в окошко видишь.

Едва Жора попал в палату, услышал, что через окно прилетают женские голоса, открыл окно, - за это, слава богу, не наказывали. И обнаружилось, что этаж выше - женский. А что касается той палаты, что непосредственно над ними, Жора высунувшись за подоконник, выяснил, что там четыре женщины уже неделю загорают. И им, ясное дело, тоскливо. С тоскующими дамами можно побалакать. А если сесть на подоконник и перевеситься, можно их и увидеть. Только лица.  Три молодых и одна - ровесница Ивану Ивановичу.

  Ну, а после того, как Иван Иванович рассказал о спрятанном в зоне мужике, так раззадорил Жору, что он заразился идеей романтического свидания с теми, со второго этажа. Ведь если они кукуют уже неделю, то явно изголодались. Судя по тому, какими сладкими голосами дамы щебетали, выглядывая в окошко, какие дарили улыбки, и даже звали в гости, то свидание должно пройти на высшем уровне. Но как его осуществить?

  Единственно возможное общение – разговоры, вывесившись в окно, - требовало сил и выносливости. Даже мускулистый поджарый Саша, и тот лежать, перевесившись через подоконник долго не мог. Рыхлый и боязливый Женя и вовсе не рисковал, боялся вывалиться.  Иван Иванович стал к Жоре в оппозицию. Заявил, что сколько бы бабы улыбок ни дарили, он на них не позарится.

  Локомотивом свидания, или любовной встречи, стал Жора. Он несколько раз зависал, откидываясь на подоконнике. Саша придерживал его за руки и за ноги. После очередного зависания Жора едва поднялся, бедра и пресс болели, но сладкая улыбка гуляла по лицу.  Он был полон решимости.  Джигиту совершить подвиг ради красавицы – одно удовольствие. А подвиг ясно какой. Любовная встреча должна пройти на высоте, то есть на высоте второго этажа. Нужно забраться к ним в палату.

- Представляешь, они созрели. – агитировал он Сашу, - Как груши. Мягкими стали. Я их голоса различаю.  Голоса мягкие.  Посчитай.  Они, получается, одиннадцать дней.  Как же тут не созреть? Нужно залезть.
-  Смотри, лазальщик, оборвешься. Отвезут отсюда в Склифосовского, - предупредил Иван Иванович, - А не оборвешься - милиция поймает. У них за этим не станет.

  По дорожкам между корпусами больничного комплекса изредка, но даже ночью, курсировали милицейские машины. Для выявления и пресечения нарушений режима.  Бывало посреди ночи свет фар попадали им в окно.
- Ничего, ночью не заметят, - сказал Жора. Джигиты ночью и в башни лазали.

 Жора открыл окно и придирчиво осмотрел стену. Пригласил для консультаций Сашу, показал на   водосточную трубу. Труба проходила рядом с окном. Но Саша в ней сомневался еще больше, чем в женщинах со второго этажа. И заверил, что в такие игры не играет.
- Джигитам, - опустил он Жору на землю, -  Спускали веревочную лестницу. Крепкую.  Вот сбросит она лестницу, тогда джигит знает, что его там ждут.

 Жора вынужден был принять во внимание эти рассуждения. Он полчаса прикидывал. И сказал, что если девушки их звали, то им и средствами передвижения обеспечивать. Красавицы из башни выбрасывали веревочную лестницу. А красавицы в больнице могут связать простыни, и ночью свесить из окна.
- И ты полезешь? – В больничные простыни Саша верил меньше, чем в водосточную трубу.
- Полезу?
- И что ты там будешь делать один с четырьмя?  - усмехнулся Иван Иванович, - В девятку играть?
 
  Саша подумал, что женщины каким-то невероятным образом приобрели карты. И позавидовал им. Развлекаются. Но Саше было не до карт. В нем зрело инженерное решение проблемы. Берутся простыни и на каждой вяжется узел, а то и два. По длине. Цепляясь за узлы, будет легче взбираться. И нагрузка натяжения будет распределена по участкам и немного сглажена.  И Жора сказал, что Саша хоть баб в институте не щупал, зато перещупал учебники.

   Во время очередных переговоров с красавицами Жора попробовал заразить их своей идеей с простынями. Сначала в ответ посыпались смешки в виде опасения, что мужик после манной каши, если даже до окна долезет, то с него потом взять нечего, кроме анализа на холеру. Но Жора впился, как клещ, и выдавил-таки обещание: ровно в час ночи девушки вывесят простыни, завязанные по Сашиной инструкции. 

  Вечером Жора, как полководец перед сражением, обдумывал предстоящее. И осознал, что без Саши шансов мало. Саша жилистее и килограмм на десять легче. Ему и лезть первым.
- Как летчику –испытателю, - усмехнулся Иван Иванович, -  Гляди, летчик –испытатель, в штаны не напусти. Тут смелость нужна.  Тут тебе не штаны протирать. 
  Саша хотел сначала сказать Жоре, что бросаться на амбразуру не намерен. Но после слов Ивана Ивановича промолчал. Выглянул за окно еще раз. В принципе ничего особенного. В спортзале он по канату на одних руках добирался до самого перекрытия. А тут в два раза ниже спортзала. Но в спортзале канат был проверенным.
- Вдруг простыни оборвутся? - сказал Саша, - Их же тут с хлоркой стирают, одно слово, что простыни.
- А ты для начала повиси, - посоветовал Жора, -  Оборвутся - на землю упадешь. На газон. Не разобьешься.  Там мягко. Влезешь обратно в окно.
- А как же женщины потом без простыней, если оборвутся, - спросил Женя.
 - Слушай, ну что ты все время встреваешь?  Какая мне разница как они будут без простыней.  Мне главное, чтобы долезть. Надо думать, не о том, как лезть, а о том, что делать в этой оранжерее.
 - Тебе оранжерея, - буркнул Саша, - А меня из института попрут.
-  Подумаешь институт, - рассмеялся Жора, - О чем пожалел?  Выгонят – возьму тебя себе в компаньоны. Цветы продавать. Ты только представь, ты залез – а вокруг тебя четыре женщины. Память останется до старости.
-  На что ты там рассчитываешь, памятник? - вмешался Иван Иванович, - На девятку? 
- Какую девятку? – в этот раз спросил Саша.
- Гляди на него, намылился лезть к бабам, а про девятку не знает. Игра такая. Девять баб и один мужик. Бабы ставят на кон, становятся в кружок раком, а мужик идет по кругу и каждой по очереди впендюривает. На которой кончит, та деньги с кона снимает.
- Так это если ходить по кругу, всунул –вынул, как автомат, не кончишь никогда, - усомнился Саша.
- А ты пробовал, чтобы языком молоть? Сначала попробуй. Они же не стоят истуканами. Каждая подмахивает.  В этом-то и мастерство.
- А почему обязательно девятка? - Саша хотел постичь суть игры, - Где же девять желающих найдешь? Почему не пятерка, например?
- А потому, что если пятерка, - объяснил опытный Иван Иванович, - То, как ты сам заметил, мужик круг пройдет и не кончит. А правила такие: если мужик прошел весь круг и не кончил, тогда он деньги снимает. А все должно быть по справедливости. Мужику, конечно, чтобы не кончить, тоже квалификация нужна.  Но ведь, чем меньше баб, тем мужику проще круг пройти и кон снять.  А возможности у всех должны быть равные. Демократический централизм. Как в комсомоле. Кстати, если ваших комсомолочек построить в кружок, вот там и кон снимай.  Поскольку квалификации у них ноль. Желание есть, а квалификации ноль. Белая кость.
- Да разве их построишь? –  усомнился Саша
- Построишь! Сами построятся! Или ты думаешь, что они строятся только в ряды, когда идут на демонстрации? Они и на демонстрации, и на лекциях думают, как бы им в кружок построиться. Так что, у себя в общежитии ты можешь легко в пятерку играть. На пятерку сыграешь.
- Да-а – мечтательно произнес Жора, -  Вот это игра. И деньги, и удовольствие. И студентки. Скажи мне адрес. Приду.
И дальше пошел долгий анализ, где легче набрать кворум для такого благородного дела, на вокзале с проводницами или в общаге со студентками. 

  Наступила ночь. Иван Иванович начал похрапывать. Спал и Женя.  Саше же, выбравшему койку у окна, мешал Жора.  Стоял почти над головой. От окна не отходил. Ждал белой простыни. Пришлось ему терпеть аж до часу.  Из-за него и Саша долго не мог уснуть. Но не позволял себе повернуться к окну. Это было бы свидетельством, что и он заинтересован.  А Саша старался сделать вид, что ему нет дела до второго этажа, и гнал искушение. Но, глядя в потолок, прислушивался. Гадал, что там выше потолка? Скручивают простыни? А чем черт ни шутит, что, если действительно скинут скрутку? И вот тогда станет перед ним вопрос, как перед былинным богатырем. Налево пойдешь – голову потеряешь. Готов ли он пойти налево?   На этот вопрос у Саши пока не было ответа. Он мысленно пролистнул процедуру подъема и старался представить, что будет, если скрутку скинут, и он влезет-таки к дамам? Он представил себя в полутьме, в окружении полуодетых изголодавшихся женщин. И тут осознал, что не слишком хорошо их разглядел.  Видел одни лишь лица. И то, когда смотришь вверх, перегнувшись через подоконник, когда ноги и пресс ноют от напряжения, картинка искажается. Их фигур он вообще не видел. Даже не мог вообразить, какие они, эти дамы сверху. Высокие или низенькие, толстые или худые? Ему представлялось только одно: четыре тела в расстегнутых халатах и белеющих сорочках стоят рядом, только руку протяни, и исходят томлением. И что дальше? Самое важное, самое интересное приходилось додумывать. Он протянет руку? Или заведет разговоры вокруг да около. Хотя понятно, если они связали простыни, и скинули, значит созрели. А если он не побоялся и залез, - и он готов. Теперь шаг за ними.  А вдруг, они сами станут раздеваться? Он даже с трудом мог представить такое, чтобы четыре женщины раздевались одновременно. Или они сорвут с него одежду? А одежда, больничная пижама, у него стираная перестиранная. Тронь и полезет по ниткам.  И вдруг Саша испугался: ошибся в своих расчетах. 
Неправильно допустил, что нагрузки растяжения при наличии узлов уменьшатся. Наоборот возможна концентрация напряжения.  Нет. он не полезет. Если жоре охота, пусть лезет. Но нужно его предупредить насчет простынь.  И еще вопрос, по силам ли Жоре подъем. Вряд ли. Руки у него только для цветов.  А если Саша все же полезет, что тогда? Один на четверых? Игра в четверку? Нужно продумать детальнее, чтобы быть готовым ко всему. На не поддающихся его воображению деталях Саша и заснул.

   Утром Жора горячо и долго сыпал проклятьями. В адрес женщин.  За их лживость.
- О, женщины, вам имя вероломство! - подсказал Саша.
- В самую точку, - одобрил Иван Иванович, - А ты, я вижу, не такой фраер, как кажешься.
- Это вам не фраер, а Шекспир, - уточнил Саша.
- Помню такого. Меня эта, кандидатша на спектакль с ним звала.   
 Полдня Жора не подходил к окну. Но, услышав женские голоса за окном, выглянул. Кинул им вверх горький упрек. Упрек ему вернулся. Они де сами на него обиделись. В два часа ровно, как договаривались, скинули простыни, а внизу ничто не шевельнулось.
- В час договаривались, - возмутился Жора
- В час? – засмеялись сверху, ну возможно мы перепутали.

  И пойми их, шутят они или нет, когда говорят, как   вязали узлы на простынях, как скинули и ждали. Потом поняли, что джигиты или пошутили над ними, или струсили. Или вообще заснули.  В очередной раз убедились, что на мужчин ни в чем полагаться нельзя, они бедные, вздохнули тяжело, потосковали, печально развязали узлы и легли баиньки.
- Врут суки, - охладил Иван Иванович повеселевшего Жору, -  Правильно Шекспир сказал: бабы – твари.

  Но Жора снова договорился на предстоящую ночь. На два часа. Теперь Саша твердо заявил, что он пасс, и даже если скинут канат, настоящую веревочную лестницу, никуда он не полезет. Но и в эту ночь Жора упорно глядел в темное окно, как капитан судна в неизвестных широтах. А Саша снова, лежа в кровати, слушал ночь и представлял вчерашнюю картину.   
Это утро молодой джигит встретил, скрючившись калачиком на своей койке и лицом в стену, не открывая глаз. Словно он устал после долгой скачки на лихом жеребце. Саша даже на минуту расстроился, подумав, что Жора побывал наверху, а его не разбудил. И теперь отдыхает.  Но джигит был хмур, на окно глядеть не хотел.  А в ответ на вопросы завел разговор о том, какое раздолье жить в студенческой общаге. Уж Жоре бы студентки простыни свесили.
- А зачем им свешивать? - сказал Иван Иванович, - Они сами притопают.
- В вашу девятку они не играют, - сказал Саша,
- Много ты знаешь, знаток, - усмехнулся Иван Иванович, - Ты бы их прощупал, тогда бы и понял.
- Я прощупаю. Клянусь, - сказал Жора, - Напиши мне адрес.
 Писать было нечем.  Ни карандаша, ни бумаги. Саша несколько раз повторил адрес. Жора заучил наизусть.
- Слушай, там одна из них, над нами, москвичка, - посоветовал Саша, -  Вот ты у нее адрес и спроси, и заучи. Или телефон.
- Где ты раньше был?!  Молодец! – воскликнул Жора, - Так сейчас и сделаю. Я теперь твой должник. Как найдешь девушку, которой захочешь подарить цветы, приходи на Курский. Найдешь меня. Букет тебе бесплатно.

   Едва услышав женские голоса за окном, Жора высунул голову, готовый заучивать адрес или телефон. Но его ждало большое разочарование. Оказалось, что в палате сверху сменился состав. Там теперь квартировали новенькие. Две немолодых гражданки.
- Ну правильно, - рассмеялся Иван Иванович, - Обвели тебя вокруг пальца, джигит. Знали, что их выпускают. Вот и крутили мозги.  Зачем ты им нужен, когда завтра их обнимут мужья.
С новыми соседками у Жоры не было охоты заговаривать. И теперь окно потеряло статус святого алтаря, предмета вожделения и соблазна. Но Иван Иванович так разбередил Сашу своими репликами, что он теперь каждый вечер прикидывал, как бы девочки, соседки по общаге, играли в девятку.  Жора затосковал.

 - Ничего, - успокаивал Саша - Темницы рухнут, и свобода нас примет радостно у входа.

   Свобода принимала их не слишком радостно. Выпускали их по одному. Долго искали одежду, долго сверяли по списку принятые и выдаваемые вещи. Сашин стройотрядовский костюм цвета хаки с яркими нашивками, до обсервации привлекавший взоры, от хлорки поблек. И выглядел так, словно им терли полы в коридоре. И портфель вонял хлоркой. Если на обсервацию из Москвы его везли за государственный счет, то возвращаться приходилось за свои. А денег на электричку не хватало. В тот день, когда его повязали, он отправился в институт, имея в кармане на метро и пирожок в столовке.

  Пока ждал электрички, заметил, что на него глядят, как на бомжа. Одет не по погоде. Увозили-то его из тепла. А теперь люди вокруг в теплых куртках. Щетина двухнедельная.  Худой. Одежда выцветшая. И хлоркой несет.

  На платформе он не нашел ни Жоры, ни Жени, ни Ивана Ивановича. Пути бывших сокамерников на свободе разошлись, как в море корабли.  Саша ехал без билета. Альтернативы не было. Надеялся, что его вид - лучшее свидетельство о неплатежеспособности. Сидел как на иголках. Боялся контролеров. Но обошлось.

  Сашино появление в общаге не прошло незамеченным. Наконец все становилось на круги своя. А то ведь он своей обсервацией наделал тут шороху. Это в институте его повязали тихо без шумовых эффектов. Но в общагу нагрянули люди в белых халатах. Уже с эффектами. Пошли метать по закоулочкам. Решительно и безжалостно вломились в Сашину комнату с комендантшей.  И та с порога принялась орать. Угрожала за кавардак выселением.  Отняли у Рогова и Суворова остатки вчерашнего пира, которые со вчерашнего оставались на столе.  Все реквизировали.  Повезло только черной пластиковой банке с Киреевской настойкой. Суворову, заявившему, что это растворитель для лабораторок, врачи поверили.

 Хотел было сунуться в комнату приятелей Лорьян, чтобы продолжить вчерашнее. Но услышал голос комендантши за дверью и шестым чувством сообразил, что сейчас не время.  Из-за двери доносились обрывки фраз. Лорьян слышал, как Рогова и Суворова строжайше предупредили, чтобы те в ближайшую неделю свели круг общения к нулю: в столовых не питались, свои чашки, стаканы, зубные щетки и порошок держали отдельно.  Сказали, что прямо тут, в комнате, возьмут у них мазок.  И комендантша сказала, что тем, кто нарушает правила социалистического общежития, мазок, это самая меньшая мера наказания.
 
  Лорьян благоразумно решил выждать в коридоре до ухода врачей.  Слишком уж не терпелось продолжить вчерашнее. Но то что он увидел, шло вразрез его прогнозам. Рогов и Суворов понуро вышли из комнаты следом за врачами.  Дверь опечатали. Врачи в марлевых масках напоследок сказали студентам, что те остаются подозреваемыми, и потопали на выход. А подозреваемые поплелись следом за комендантшей.  Лорьян понял, что продолжение банкета накрылось медным тазом. Накрылось все, накрылся виноград, который привез Саша, накрылась темная жидкость, которую привез Киреев, накрылась и пахлава и чучхела, которую привез он, Роберт Лорьян. Все пошло прахом.

  Расстроенный Лорьян проследовал на безопасном расстоянии за поникшими Роговым и Суворовым. Выяснил, что комендантша отводит до Сашиного возвращения подозреваемым угол на первом этаже, хозяйственную комнату, в которой хранилась настенная агитация, транспаранты, плакаты, брошюры с трудами Ленина и большой его гипсовый бюст. Ровно такой же, как стоял в вестибюле на входе в общежитие.

  Наконец Лорьян мог поговорить с ними, про контрольку, про мазок и все прочее.  Холера по воздуху не передается.  Бедные подозреваемые сказали Лорьяну, что мазок – это мелочь.  Их выгнали из комнаты, разрешили взять самый минимум вещей. В комнате все опрыскали дезраствором.  А в новом приюте несло пылью и плесенью. Накрылось блаженство первых дней семестра.

  Ту уже не до блаженства.  К ним, можно сказать, потерпевшим, не было никакого сочувствия. Их обходили.  Рядом с ними не садились на лекциях.   И это не все. Над ними посмеивались. И кликуху им дали – мазки. 

   И вот Саша вернулся. Словно выходец из ада. Худой и заросший. Как с креста снятый. Но теперь не заразный. Справку дали. Для деканата. Чтобы объяснить, почему пропустил занятия и в качестве разрешения к возобновлению занятий, поскольку он абсолютно безопасен для коллектива. Имеет право кушать в столовке наравне со всеми. Но, выслушав Рогова и Суворова, Саша понял, что ему и в общаге эту справку не лишне продемонстрировать, как свидетельство, что он - не бактериологическое оружие. Имеет право квасить в общаге в привычном кругу. Имеет право на интимную жизнь. И целовать, и щупать, и все остальное

  Уверенной обеззараженной рукой, Саша сорвал запрещающую бумажную полоску с печатью с двери в обеззараженную комнату. Комната была вдобавок и обезображена.  Все вещи извлечены из шкафа и опрысканы. Окнах наглухо закрыты. Запах резче, чем в обсервации. Рогов метнулся к окну, открыл и, чуть завис там. Этим зависанием он напомнил Саше Жорину эквилибристику в больничной палате. Но Рогов с секунду полежал на подоконнике бочком и вернулся сияющим со здоровенной связкой воблы. Эту воблу Саша притарабанил из Новороссийска в расчёте на теплые сентябрьские дни, когда она идет под пиво за милую душу. Саша сразу же по приезде повесил ее на гвоздь за окном, служивший самодельным холодильником. В больнице он и не вспоминал про воблу. Но разве могут забыть о ней те, кому она каждодневно мозолила глаза? Рогов сказал, что, уходя в институт, и приходя из института, смотрел на свое окно и видел за окном манящую связку воблы. Что она являлась ему во сне. Саша печально вздохнул. Ему  последние ночи во сне являлась игра в девятку. Не нашли у него никакой холеры. Но последствия обсервации являли себя.

  Собственно говоря, это в Москве эта уникальная рыба уныло зовется воблой. А на черноморском побережье ее зовут таранкой. Это имя ей, высушенной на балконе, больше соответствует. Как будто сквозь три буквы «а» ее имени как огненные стрелы прошли жаркие солнечные лучи. И звонкие, радостные звуки лета сделали ее чешую серой и твердой. За окно врачи не заглянули. И рыба уцелела. Рогов и Суворов, даже сейчас, вспомнив о мучительном долгом безрыбьи, сглатывали слюну.

 Решили немедленно отметить возвращение. Слетали в магазин. Рогов с Суворовым под пиво вспоминали, как они печально нарезали круги у двери, не решаясь снять контрольку. Как придумали рацуху: подобие удочки. И пошли на четвертый этаж. Девочки, кстати говоря, симпатичные, которых в этом семестре поселили над их комнатой, встретили рыболовов настороженно. Увидев холодок в их глазах, Рогов и Суворов лишний раз осознали пропасть, которой отделили их от остального мира, Сашины колики в животе.  Девочки из комнаты над ними уже оказались в курсе, что холера бродит по коридорам общаги. Стучится в двери. Знали, что фокус опасности непосредственно под ними. Девочки надеялись, что холерная бактерия не блоха и не клоп. Не прыгает и по стенам не карабкается. А зараза пришла ногами, стучит в дверь и без тени смущения напрашиваться на то, чтобы, под каким-то дурацким предлогом, какой-то там рыбы, проникнуть в их чистую светелку. Рыболовам был дан от ворот поворот.
А рыбы мазкам хотелось. И не только им. Лорьян и Киреев тоже были к рыбе неравнодушны. Случайно услышав о том, как подозреваемых отшили красотки сверху, Лорьян согласился прийти на помощь. Он всегда возбуждался при слове красотки.  У Лорьяна было преимущество. Он не из заразной комнаты. Следовательно, не под подозрением. Холеры на рыбе нет. А если девушки так боятся,  он только подденет крючком рыбу и не станет тянуть ее вверх, а все сбросит вниз на асфальт у общаги. А потом спустится и поднимет. И с ними поделится.   
Лорьян пел Цицероном. Он сказал, что всякое случается. Саша может так серьезно заболеть, что и вовсе с обсервации уйти в небытие. И что теперь рыбе уходить за ним следом?  Комсомолки и красавицы не могут отказать в смиренной просьбе попытаться выловить рыбу. Долго Лорьян их уламывал. У третьекурсниц еще ватман в мозгах. Мнется, но не ломается. Но уговорил-таки. И вот повадился ходить рыбу выуживать, так что не отвадишь.  Каждый вечер в час назначенный. А рыба никак не поддавалась. И Рогов с Суворовым стали подозревать, что Лорьян и не думает снимать рыбу.
- Ну там есть ради чего ходить, - сказал Рогов, -  На кого-то из них Лорьян глаз положил.
И в этот момент Саша не к добру вспомнил уверения Ивана Ивановича, что и среди студенток немало охотниц сыграть в девятку. Он еще не видел девочек из комнаты над ним, а уже стал прикидывать, согласятся они на такую игру или нет.   

 Помяни черта, и он тут. Пришел Лорьян.  Объяснил: подходя к общаге, глянул вверх на окна их комнаты. А рыбы нет. И окно открыто. Подозрительно.  Он сразу ринулся сюда. 

 Саша предъявил Лорьяну удостоверение о стерильности, и тот присоединился к пиру.  Лорьян рассказывал, как, лежа на подоконнике на уровне третьего этажа, рисковал жизнью. И проклинал Сашу, которому шибануло в голову несколько раз обернуть веревку от таранки вокруг гвоздя. А снимать надо. Ведь с дождями таранка могла отсыреть, потерять качество и превратиться в обычную воблу.
И Саша тут вспомнил, как он свешивался через подоконник, но с противоположным Лоьяну  вектором. Снизу-вверх. А это сложнее. Зато не из-за рыбы. Над ними в палате жили женщины.
- С этого момента подробнее, - сказал Рогов.
Но Саша отложил сладкое на потом. Он считал, что нужно начинать с ужасов обсервации.
- Вам мазок делали, - сказал он друзьям, - А нам каждому в палате загоняли в зад что-то типа подзорной трубы.
- Я знаю такую штуку, - улыбнулся Рогов, - Она почему-то телевизором называется. Я как-то. еще школьником, лежал с животом. Так там некоторым засовывали.
- Что мы о печальном?  - встрепенулся Лорьян, - Почему без прекрасной половины? Рыба на столе, а мы обещали их рыбой угостить.
- Ты обещал? –  сказал Рогов.
- Обещал, - развел руками Лорьян, - Иначе бы не пустили.
И он тут же пошел звать прекрасную половину.
-  Запал, -  сделал вывод Рогов.

 Через некоторое время Лорьян вернулся с двумя девушками. Третья отказалась.  Предохраняется. Придвинули стол к кроватям. Разместились.  И тут Саша обнаружил, какая метаморфоза с ним приключилась.  От того, что он долго не видел женщин, - вот так, чтобы с головы до пят, -  от того, что он последние почти двадцать дней видел только фрагменты и то в краткие моменты, - от этого в нем произошли изменения. Теперь девушки, сидящие рядом, вызывали не прежнее возбуждение, какое испытывала его чистая душа в присутствии женщин. Собственно говоря, в присутствии девушек из их группы он никакого возбуждения не ощущал. А теперь ощущал, но нездоровое. После рассказов Ивана Ивановича, после воображаемых им картин проникновения в палату на втором этаже Саша смотрел на этих двух девушек другими глазами. Глазами Ивана Ивановича.

Саша уже забыл вкус пива. Почти двадцать дней, только чай с хлебом и чуть-чуть манной каши, чтобы вовсе ласты не склеить. Поэтому и пиво ему показалось божественным напитком, и соседки сверху -  богинями красоты. А уж про рыбу и говорить нечего. Черноморское чудо. Кстати, им привезенное.

  Саша, еще заросший, словно альпинист, покоривший какой-нибудь пик, казавшийся пришельцем из экзотической страны, стал гвоздем программы. Компания внимала.  А он, видя напряженные глаза людей, не прошедших кошмаров обсервации, подогревал страхи. И сознание собственной значимости распаляло.  Девушки слушали во все уши. Смотрели во все глаза. И особенно большеглазая, что сидела как раз напротив него.

    Что могут сделать женские глаза? Подвигнуть на поэму, на песню, на научное открытие, на дуэль. Саше казалось, что большие синие недоверчиво прищуренные глаза фомкой взламывают его, как сейф. И легко извлекают оттуда припрятанные драгоценности.  Заставляют его не просто рассказывать историю его недавних бедствий, а раскрывать душу. И он сам того не ожидая, заговорил так складно, словно автор романа. А синие глаза смотрели, и словно тянули за язык. 

   Саша рассказывал, как Жора продавал цветы. И как рвался к ним в общагу, чтобы познакомиться с девушками. Как выпросил у Саши адрес. Так что, возможно, придет в гости.  И как Женя плавал на барже с арбузами. И как Иван Иванович угодил в зону за спрятанный пистолет из леса.
Про то, как бабы в зоне украли мужика и про игру в девятку, Саша, не решался рассказать.

  А когда дошло до повествования, как Жора собрался лезть к женщинам, по простыням на второй этаж, синеглазая удивленно округлила глаза. Так что они превратились в озера. И, наверное, Сашу из-за этого занесло. Он пытался устоять, но синие глаза не давали.  Саша озвучил сюжет уже не раз прокрученный в голове. Как он взобрался на второй этаж по простыням. Как Жора, не осиливший подъема, остался внизу. И Саша оказался ночью среди четырех женщин. На этом он остановился. Дальнейшее развитие сюжета так и не было додумано.   

   Большеглазая, недоверчиво покачав головой, спросила:
- И что дальше? 
 И пока Саша соображал, что бы такое ввернуть, Лорьян опередил.
- Черной ночью черный кот прыгнул в черный дымоход
 И в его тоне Саша услышал предупреждение: тут все занято.
-   Дальше не интересно, - кисло закончил Саша. Но таким ответом наоборот взвинтил девушку.
- Я спортивным туризмом занимаюсь, - сказала она, - Так что знаю премудрости. И как через переправу ходить, и как на скалу забраться. И что спускаться страшнее, чем подниматься. Вы ведь обратно спускались по простыням? А вот если мы из своего окна спустим к вашему альпинистскую веревку, поднимитесь? Спускаться можете пешком, – она называла его на вы. Как еще не знакомого. А Роберта Лорьяна, заметил Саша, - на ты
- Зачем веревка, когда можно подняться пешком?  - сказал Саша.
- Это если позовут, - вставил Лорьян.
 - А я не напрашиваюсь.  В больнице другое дело.
- Там звали? – спросила синеглазая.
- Во-первых, звали. А во-вторых там из палаты не выпускали.  А ну ка посиди безвылазно в палате двадцать дней. На стену полезешь. И потом, я там ничем не рисковал. С первого этажа на второй. Ну оборвется простыня приземлюсь на газон. А тут с третьего на четвертый.  И чего ради?
- Ради романтики, - улыбнулась девушка. Да так улыбнулась, что спусти веревку и Саша полез бы как кролик в пасть к удаву.
- Сначала веревку надо спустить, - произнес он с подчеркнутым неверием в реальность такого предложения.
- А это проще простого. Веревка имеется. Альпинистская.
 Саша посмотрел удивленно. Шутит? И ничего не ответил.
   
  Сидеть долго в прохлорированной комнате было невозможно. Девушки ушли к себе. ушел и Лорьян.  Саша и Рогов и Суворов решили выйти ненадолго сон нагулять. Когда вернулись, Сашины соседи сказали, что эту ночь они еще проведут в объятьях Политбюро. От Политбюро хотя бы не разит хлоркой. Но у Саши не было выбора. Только в своей комнате. Да к тому же за время обсервации он к запаху притерпелся.

   К ночи еще сильнее похолодало. А ему пришлось спать с открытым окном, чтобы не угореть. Уложил на кровать три одеяла: свое, роговское и суворовское.  И пытался заснуть. Большие синие глаза и альпинистская веревка, и игра в девятку – все перемешалось в голове.  Ему показалось, что услышал тихий звук. Как будто где-то рядом окно открылось. А вдруг висит веревка. Даже рукой провел. Нет ничего.

  На следующий день после занятий он проехал на Курский. Прошел по рядам, где продавали цветы. Спрашивал Жору. Никто не подсказал. Жора говорил, что цветы открывают женское сердце. Что женщины ценят внимание. Ну что же. Он за время обсервации сэкономил на еде и транспорте. На букет потянет. Нет жоры. Просто купит. И пока он один в комнате, нужно придумать инженерную конструкцию, чтобы букетом дотянуться до верхнего окна.