гл. 2-33. Трагедия семьи телешовских цыган

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 33. ТРАГЕДИЯ СЕМЬИ ТЕЛЕШОВСКИХ ЦЫГАН

История о расстреле в Телешове трёх семей оседлых цыган и о гостеприимном для спасшихся беглецов доме, стоявшем в хуторе Перепёлкин Хвостик седьмым от перекрёстка.


*   *   *
Как бы невероятно и трагично ни выглядело со стороны то, о чём пойдёт речь ниже, но оно было на самом деле. Но вначале – немного предыстории, которая произошла значительно позднее описываемых событий.

В своё время, хорошо памятное автору, по Молдавии где-то до конца 1960-х годов ещё кочевали таборы цыган (да-да: кибитки, лошади, ночные костры – всё это было, как и в классической литературе данного жанра). Иногда цыгане останавливались на ночёвку вблизи хутора Перепёлкин Хвостик, и тогда сельчане со всех окрестных полей бежали по своим домам, передавая друг другу тревожную эстафету: «Цыгане снова приехали!».

Но при этом дом и подворье Ивана и Любы Булатовых они ни разу не обворовали. На фоне не такого уж и значительного ущерба, причиняемого пришлыми летучими кочевниками по селу и даже у соседей героев нашего повествования, это дело казалось необычным и даже странным.

Более того, когда цыганский табор останавливался на северном берегу довольно извилистой и полноводной в то время речки Большой Чулук, Любовь Потаповна ещё засветло начинала томиться, порываясь сходить в табор. И если никого из пёстро-шумливых гостей у них во дворе не было, то под вечер она не выдерживала, собирала и относила им еду.

Угощала она не всех, конечно, это ведь просто немыслимо. Но, как впоследствии это выяснилось, среди цыган у Любы была давняя подруга и ровесница, которая, к тому же, являлась очень сильной гадалкой и в этом таборе являлась достаточно высоко авторитетной. Основы столь странной со стороны и такой крепкой дружбы через долгие года были в том, что по горькой неволе две эти женщины познакомились и как-то сразу сошлись душами ещё в самом начале войны при следующих обстоятельствах.

*   *   *
Когда в конце июля 1941 года в Телешове начались массовые аресты евреев с последующим их угоном для расстрела, в том числе, на территории Помпенской мельницы, тогда же румынские жандармы стали арестовывать и расстреливать цыган.

В тот памятный день, то есть примерно через две недели после массового захоронения погибших в камышах солдат, Иван с Любой снова сошлись и уже неделю прожили вместе. Из-за частых их распрей поля оказались подзапущенными, поэтому они даже после обеда работали на своём участке в Залесье – дёргали крупные кусты сорняков, там и сям поднявшиеся по пшенице.  Хлеба почти дозрели, и скоро предстоял укос пшеницы, поэтому нужно было вручную выдёргивать большие сорняки и выносить их на край поля. Сделать это надо было раньше, но и сейчас было не поздно, нужно было только стараться как можно меньше топтать тяжёлые колосья.

Разморенные на жаре, молодые крестьяне понуро слонялись по пшенице, как вдруг услышали дальний шум и крики. Оглянувшись в ту сторону, увидели, что по ровной наподобие стрелы старой торговой дороге, которая наискосок по длинному и пологому склону поднималась из Телешова в сторону Каменнисков, на бешенной скорости неслись две цыганские кибитки. А было заметно, что у передней кибитки всё сильнее начинало вихлять левое переднее колесо, нижнее по уклону дороги.
Иван изумился:
– Куда эти ненормальные на неисправной кибитке гонятся, как угорелые?

И в это же время, будто услышав его слова, передняя кибитка стала притормаживать. Ивану с Любой хорошо было видно, что задний, довольно молодой возница изо всех сил орал своему тоже молодому товарищу на передней кибитке о поломке, потому что потерявшая переднее колесо кибитка на такой скорости могла бы запросто опрокинуться.

Кибитки остановились где-то в полукилометре от приостановивших работу и наблюдавших за ними крестьян, и оба возницы стали спешно чинить колесо. Один из них распрямился и что-то крикнул по-своему. Из задней кибитки тотчас выскочил пацан лет десяти-двенадцати. Он стремглав метнулся к черешне, которая невдалеке росла в стороне от дороги, нависая над кручами Горотопа. Парнишка молнией взлетел на дерево и стал ломать ветку подходящей толщины. Он изо всех сил отчаянно стал мотылять ею, но быстро отломать у него не получалось.
- Наверное, у кибитки клин выпал из оси или сломался... – вслух подумал Иван.

И тут до него с Любой донёсся такой хрипло-пронзительный женский крик ужаса, да такой истошной силы, пробирающей до самих кишок, что они явно расслышали:
- МирО давЭл!.. Дык, дык!.. АнА карадАс!*

* Боже мой!.. Смотри, смотри!.. Они едут!

Ни Иван, ни Люба не знали цыганского языка, но и так было понятно, что кричавшей цыганке было очень страшно. И действительно, далеко под Телешово показались пять-шесть всадников, которые переехали через мост на Малом Чулуке и галопом направились в сторону кибиток. Это расстояние в восемь километров от Залесья до Телешова Иван не раз промеривал своими ногами, добираясь до большого местного тырга*, так что за какие-то полчаса всадники, которых так боятся цыгане, будут возле их кибиток.

*Тырг (молд.) – рынок, на котором производилась ярмарка-продажа домашних животных.

Цыган из второй кибитки оглянулся в сторону Телешово и закричал по-русски:
- Бросай, уходим! – и метнулся к своим.
Из поломанной кибитки почти следом за ним тут же переметнулись три фигуры с котомками и узлами: пацан лет десяти, девушка-подросток и худенькая старуха-цыганка, которая, судя по всему только что так истошно  кричала.

Едва они забрались внутрь, как вторая кибитка тут же рванула по дороге в сторону Михайловки. А другой молодой цыган стал спешно резать постромки, высвобождая коней из упряжи. Цыганёнок с черешни уже был рядом с ним и держал коней в поводу. Они одним махом взлетели на лошадей и вскачь понеслись следом за кибиткой, которая поверх Горотопа во весь опор неслась вдоль Залесья к развилке, где торговая дорога сворачивает круто вниз к селу – только пыль столбом поднялась следом.
Вскоре мимо работающих крестьян пронеслась группа румынских вооруженных всадников, догонявших цыган.

С учётом того, что на крутом спуске кибитку нужно загальмовать* и ехать юзом, чтобы не побить лошадям ноги и не опрокинуться на крутом повороте дороги в седловине холма, а затем разгальмовать колёса и подняться на небольшой подъём, где вскоре снова поставить гальму перед очередным очень крутым участком спуска, то у бедных цыган не было больших шансов спастись от верховых жандармов.

* Загальмовать – поставить, например, прочную палку-гальму в оба задние колеса, чтобы притормаживать телегу на крутом спуске. Но были и другие способы для торможения спуска телеги на крутом склоне.

Встревоженные Иван и Люба долго прислушивались к верховой погоне: по доносившимся с ветром слабым звукам показалось, будто цыгане через Коготь проскакали к пруду. Но отсюда им не были видны столь отдалённые места, прикрытые от взгляда гребнем водораздельного хребта. Посмотрели друг на друга, посочувствовали беглецам и продолжили работать – выдёргивать росшие по пшенице отдельные кусты сурепки, щирицы и лебеды, а то их семенами легко можно засорить весь урожай пшеницы. Охапки выносили эту нечисть на край соседнего участка, чтобы трава вначале привяла на солнце, а потом её легче будет выносить на верхний или нижний край поля: нехорошо оставлять у соседей кучи своего мусора.

*    *   *
Когда через пару-тройку часов усталые Иван с Любой возвращались домой после нудной и утомительной работы, рядом с торговой дорогой над селом увидели страшную картину: цыганская кибитка всё же опрокинулась в коварной седловине, где сразу за промоиной к оврагу дорога делала резкий поворот влево, а потом вправо. Разбитая, она теперь лежала на боку, рядом валялись разные вещи – одежда, латаные одеяла, разодранная подушка. Рядом прямо в упряжи лежала кобыла с перерезанным горлом. Задние ноги её явно были перебиты, и хозяин, видимо, смилостивился над пострадавшим животным, сократив часы его мучений.

Иван осмотрел кибитку и определил, что оси и колёса вроде были целы. И если с кибитки снять верх, а возок починить, то она вполне сойдёт за обычную телегу. Делать такое приобретение за чужой счёт, да ещё с затратами на ремонт, было не очень заманчиво. Но ведь разбитую кибитку всё равно кто-нибудь из сельчан приберёт к рукам, поэтому Иван первым делом подумал о том, чтобы попросить у дяди Игната помощи и привезти к себе во двор кибитку без ненужного в хозяйстве верха. А дальше видно будет.

Оторопевшая первым делом из-за вида мёртвой кобылы Люба каким-то чудом заметила на земле блеснувший кругляшек и подняла его – это была какая-то странная монетка, не румынская и не русская. Иван был немного грамотнее жены, поэтому по буквам-цифрам с трудом прочитал: «50 santim 1915». И что бы это значило?

Увлёкшись разглядыванием монеты, Люба с Иваном едва не подпрыгнули, когда вдруг из-за их спин раздался громкий шёпот, будто гусиное шипение:
- Эй, послушай! Это французское серебро, из моего мониста выпало. Бери себе.

В страхе оглянувшись, Люба увидела, что из густых кустов, которые сразу за дорогой разрослись над небольшим в этом месте оврагом-промоиной, выглядывала молодая цыганка, лет двадцати пяти. Выглядела она не самой смуглой, как иногда это бывает среди цыган. И была не особо привлекательной, как жгуче-прекрасными могут бывать представительницы этого кочевого племени. Это была обычная, привлекательная лишь цветом своих лет молодая смуглолицая женщина.

Вела себя она очень настороженно, всё время прислушивалась и часто осматривалась. И в большой тревоге спросила:
- Никого больше нет?
Иван успокоил её:
- Мы тут одни, и по дороге никого не видели.
И в свою очередь спросил, недоумевая:
- А где жандармы? Они не вернулись.
- Они поехали туда, – и по жесту цыганки они поняли, что выехавшие на Кишинёвскую трассу жандармы повернули в сторону Перепёловки.

После этого молодая женщина, практически Любина ровесница, снова нырнула в кусты и вскоре на руках вынесла оттуда очень похожую на неё смугловатую девочку, не то спавшую, не то обессилено лежавшую у неё на руках. Небольшой узел вещей висел у локтя цыганки, а при ходьбе сама она заметно прихрамывала. Сказала, явно стесняясь своего опасения и страха, из которого всё ещё не вышла:
- Вот, только это смогла собрать..., боялась, что кто-то придёт. И тогда я не смогла бы убежать, потому что сильно разбила коленку, когда кибитка перевернулась. Вот и сидела в кустах, темноты дожидалась, чтобы вернуться в Телешово.

Пока женщины собирали разлетевшиеся вещи, Иван где отвязывал, а где выдирал или обламывал дуги от верха кибитки. И они слушали горестное повествование цыганки:

- Мой муж Ферко гнал лошадей, как бешеный, и не хотел остановиться, чтобы поставить палку в колёса, хотя его мама Талэйта сильно кричала об этом. Вот кибитка и опрокинулась, потому что никто не ожидал такого резкого спуска и поворота дороги. Мама сильно ударилось в бок и плечо, но она сухонькая, и смогла удержаться за борт кибитки. Дети брата моего мужа Сандро тоже почти не пострадали, как и я с дочкой, потому что кибитка не опрокинулась, слава богу, а только проехала на боку. Правда, я тоже очень сильно ударилась в колено, потому что держала в руках дочку. А лошадь...

Тут цыганка тяжко вздохнула, вспомнив о смерти лошади:
- Некогда было выпрягать её, потому что жандармы догоняли... После этого Ферко с Сандро, его сыном Петшей и Ханзи, сыном старшей их сестры, поскакали дальше. А мы спрятались далеко внизу в зарослях сливы, которая растёт возле колодца (тут Иван с Любой поняли, что речь шла о колодце в низу Рая). Потом мама Талэйта с племянницей Зуркой пешком пошла в Бельцы. Там у нас есть родственники, а я не смогла идти... Когда боль в ноге немного отпустила, я с больной дочкой вернулась сюда, чтобы хоть что-то собрать из вещей. А потом... потом надо как-нибудь домой... Потому что там, в огороде... у нас моих... детей убили жандармы... И у младшей дочки температура, она уже два дня вся горит.

Услышав про убитых детей, сильно побледневший Иван зачем-то спросил цыганку, где они жили в  Телешове. Она объяснила, и оказалось, что Иван знал эти места. Однажды он даже побывал у их соседа Данчо, скорее всего, когда в прошлом году заказывал себе телегу, которую так и не пришлось делать, потому что конь подох. Тут все снова невольно вздохнули по лошадям: вот же встретились в дороге две несчастливые семьи...

Цыганка внимательно посмотрела на Ивана и спросила:
- А зачем ты спрашиваешь?
- Хочу посмотреть, как там... ну, дети... на огороде...
И не смог произнести слова об их смерти.

Цыганка низко опустила голову, и с глаз её сорвались две слезы:
- Я и сама хочу вернуться... Сердце разрывается... Нельзя, чтобы они там... лежали.
- Но тебе нельзя возвращаться в Телешово, а вдруг там жандармы дожидаются? – возразил Иван. – Я попрошу дядю Игната, мы сами туда поедем..., и, если что..., привезём... их тела в село. Здесь и похороним на кладбище.

Иван помолчал, унимая волнение и соображая, что делать дальше:
- Люба, а ты подожди меня здесь, посторожи кибитку. Вот все вместе и поедем домой.
И обратился к цыганке:
- Твои вещи мы сохраним, не переживай. И вернём, вы же ведь когда-нибудь вернётесь за ними.
После этого он оставил женщин возле кибитки, а сам отправился к дяде Игнату. Поверх огородов к нему сходить было совсем близко.

Цыганка ещё раз внимательно посмотрела ему вслед и раздумчиво сказала Любе:
- Мне нужно собрать лечебные травы для дочки, которые помогают от жара. Свои травы не взяла, не до них было в спешке. А потом приду к тебе. Ты где живёшь?
- Наш дом стоит внизу, – и показала рукой. – Он седьмой от Когтя, ну..., от перекрёстка дорог. Там сразу возьмёшь вправо и найдёшь нас по своей кибитке во дворе.

Люба стеснительно помялась, но всё же предложила цыганке:
- Давай мне свою дочку, я отвезу её домой. А ты придёшь позднее, когда смеркаться начнёт, потому что в такой юбке издалека заметно, кто ты такая.
Цыганка ловко завернула юбку в поясе, чтобы поднять её повыше, и улыбнулась:
- А так лучше?
- Так лучше.

Поколебавшись, Люба сняла с себя беленькую косынку в синий горошек и прикрыла ею волосы цыганки. Ещё поколебалась и достала из котомки свою голубенькую кофточку в мелкий синий василёк, которую надевала по утренней прохладе. Цыганка без стеснения переоделась в неё из свой атласной алой, а Люба даже слегка полюбовалась её преображением:
- Теперь ты очень похожа на молдаваночку. По-румынски знаешь какие-нибудь слова?
- Я говорю по-румынски...
Цыганка улыбнулась и налегке, без вещей и дочки, пошла в сторону Горотопа, так как Люба объяснила ей, где на крутых и некошеных склонах там можно найти полезные травы, и как потом, минуя Крокус, попасть в хутор с восточного краю, со стороны Горотопа.

Вскоре подъехали Иван с дядей Игнатом и Ванькой-культяпкой. Дядя горестно пошутил:
- И, правда, вам по жизни какое-то цыганское счастье выпало: то был конь без телеги, то теперь телега будет без коня. Но хоть что-то...
Втроём мужчины кое-что быстро поправили на перевёрнутой кибитке, потом поставили её на колёса, загрузили цыганский скарб в изуродованную кибитку-телегу, запрягли в неё лошадей дяди Игната и вместе с Любой и цыганской девочкой благополучно приехали к молодым Булатовым во двор: никого по дороге не попалось.

Выпрягли лошадей и в упряжи верхом поехали к телеге, в которой их поджидал Ванька. Но отец не стал брать сына с собой в Телешово, отправил домой, несмотря на просьбы сына:
- Там убитые дети, так что не надо тебе видеть их. Да и мало ли что может быть в Телешове... да ещё с этими жандармами...

* * *
Больная девочка почти всё время спала, личико её горело и лоб тоже: она по-прежнему продолжала температурить. Дома Люба напоила ребёнка липовым чаем с мёдом и топлёным маслом, потом помыла ей грязные ножки и влажным полотенцем постоянно протирала ей лицо и лоб, а также ручки от кистей до локтей и ножки до коленей: как могла, старалась сбить температуру.

Молодая цыганка пришла ещё засветло: очень переживала за ребёнка, поэтому рискнула пройти по хуторской дороге, а не за огородами, как объясняла ей Люба:
- Тут домов немного, а я теперь ведь мало похожа на цыганку, ты же сама говорила. И мне навстречу только одна телега проехала.
Люба видела, что это Григорий Жерновой со своей женой Верой возвращался домой из села, и грустновато усмехнулась:
- Да куда же ты спрячешь свою жгучую степную красоту? Хорошо хоть, что это свои люди, они из верующих. Из-за них можно не опасаться.

Затем на летней печурке они вместе кашеварили: Люба соображала немудрёную еду на ужин, а цыганка, которая представилась СтАнкой, приготовила отвар для дочки.
- Люба... А тебя по-нашему звали бы КамА. Очень хорошее имя у тебя, и сама ты хороший человек. Только не очень счастливая, потому что честная и справедливая, не любишь кривить душой. Из-за этого счастье очень скупо улыбается тебе.

Услышав эти слова, Люба так и замерла над казанком с мамалыгой: откуда молодой цыганке всё так верно известно про неё саму и про её жизнь?! Не выдержала и спросила:
- Среди цыганок много гадалок. Ты тоже такая?
Станка, помешивая в кастрюльке отвар, довольно улыбнулась этой разгадке:
- Я хоть и молодая, но сильная гадалка, потому что ко мне перешёл дар моей бабушки. А её очень многие уважали и даже боялись, потому что она легко могла узнать всю правду про судьбы людей. Меня тоже опасаются... вернее, опасались... – и Станка тяжело вздохнула, вспомнив про своё горе и про всё то, из-за чего оно случилось. – Меня боялись даже старые ворожеи, потому что я легко могу любую из них вывести на чистую воду.
Цыганка помедлила, но всё же сказала обидные для Любы слова правды:
- Не любит он тебя... Другая у него есть... Но не та, к которой он ходит от тебя. Той, которую он любит, рядом с ним нет. Где-то далеко она сейчас.

Люба даже встрепенулась, услышав про Аньку Понятовскую, которая вышла замуж за Степана Жернового и уехала с ним в Бельцы, где Степан надолго зацепился со стройкой какого-то завода или чего-то там ещё. А цыганка продолжала говорить и сказала уже более обнадёживающие Любу слова:
- Но тебе нужно собрать силы и перетерпеть эту его очень чёрную полосу. И будет у вас ребёнок, из-за которого он полюбит вначале его, а потом начнёт уважать и полюбит тебя. Ему очень сильно нужен ребёнок, сын. Постарайся родить ему наследника, и всё у вас начнёт налаживаться. А в том, что жить вы будете вместе, можешь не сомневаться  – это ваша обоюдная судьба, и чем дальше, тем лучше будет всё между вами.

Люба очень хотела верить этим словам, но и не очень-то ей верилось сказанному, судя по такому переменчивому поведению Ивана. Но цыганка продолжала уверенно говорить:
- Когда я собрала нужные травы, солнце было ещё высоковато. И я вдруг почувствовала, что мне нужно узнать про твою судьбу. Такое чувство редко возникает, и его нельзя упускать, иначе можно потерять свой дар. Так что я всё верно сказал тебе, поверь мне. И это очень хорошо, и я этому рада, что потом у тебя на самом деле всё будет хорошо. Ты этого заслуживаешь. Да и твой муж тоже, очень много горя он пережил.
- Его Иваном зовут.
- Я знаю. Слышала ещё в кустах, когда ты его позвала.

*   *   *
Немного позже, когда напоили девочку отваром, а сами они не стали есть, поджидая из Телешова Ивана с дядей Игнатом, Станка более подробно рассказала о трагедии, произошедшей сегодня с её семьёй:
- Знаешь, евреи – они послушные и смирные люди. Их собрали в большую толпу и погнали в Кошелево и дальше. Зато цыган, как только жандармы их вылавливали, сразу же расстреливали, потому что они старались убегать. Или сразу стреляли в них издали – и по взрослым, и по детям стреляли безжалостно, как в бездомных собак...

...Из семьи двадцатишестилетней цыганки спаслись только её муж, двумя годами старший Ферко, и двухлетняя их дочь Вайолка. Станка как раз кормила заболевшую накануне малютку, когда живший по соседству старший брат её мужа, Сандро, крикнул Ферко, чтобы тот быстрее запрягал лошадей и задами выводил свою кибитку, чтобы спасти семью, потому что жандармы уже арестовали их сестру Мариолу с мужем и детьми.

Хорошо, что заброшенный огород был без забора, и они смогли убежать от жандармов. Но в первый миг после слов Сандро сердце молодой матери так и полыхнуло болью: их старший сын, восьмилетний Лачо, как раз был в доме Мариолы и Данчо, где играл со своими братьями и сёстрами. Значит, его тоже арестовали!

Пока Станка в ужасе хватала хоть какие-нибудь вещи и возилась с больной дочкой, её шестилетняя дочь Нанка вместе с младшим сыном, четырёхлетним Милошом, с перепугу спряталась в малине, густо разросшейся за подвалом. Но на истошные вопли матери поспешить к ней, дети не успели добежать до кибитки, которую Ферко вместе с Ханзи, сыном сестры мужа, схватив запряженных лошадей за уздцы, через огород спешно выводили на другую улицу. Ханзи только что играл с Петшей во дворе Сандро и был отправлен одним дядей на помощь другому.

Спрятавшиеся в малине младшие дети по огороду побежали к родителям, истошно звавших их кибитке. Но в это время из дома Данчо и Мариолы выскочили жандармы и начали стрелять по кибиткам. И дети сразу же попадали замертво. Милош больше не шевельнулся, а Нанка слабо подняла руку, как бы взывая за помощью. Но получилось, будто она разом попрощалась с родителями, роднёй и своей маленькой жизнью...

Станке неизвестна дальнейшая судьба старшей сестры Ферко, тридцатичетырёхлетней Мариолы и на год старше её мужа Данчо и других их детей, в том числе старшей дочери, шестнадцатилетней красавицы и умницы Гафицы. Спасся только их тринадцатилетний сын Ханзи, который вначале кинулся к подстреленной Нанке, но вмиг развернулся и бегом изо всех сил бросился догнать кибитку и уже на лету смог заскочить в неё.

Арестованных цыган румыны безжалостно расстреливали. Скорее всего, они расстреляли и всю семью Мариолы с Данчо вместе со Станкиным сыном Лачо. А те из тех малышей, которые играли по дворам и успели спрятаться так, что их не нашли жандармы, то они где-то живы, наверное.

Старшему брату Ферки, Сандро, тридцать один год. Его на год младшую жену Лэйлу убили жандармы, когда она побежала к сараю, за которым спрятались их дети, игравшие во дворе – Сандро успел это увидеть. И где теперь их младшие дети, один только ветер знает. Из большой семьи Сандро, кроме него самого, спаслись только старая Талэйта, их мать, а также тринадцатилетняя дочь Зурка и сын Петша одиннадцати лет.

Так что из трёх больших семей цыган спаслось всего ничего человек. Да и спаслись ли они? Что с ними стало в дороге? Свекровь Талэйта с племянницей Зуркой пешком пошли в Бельцы и, дай бог, чтобы они не попали в лапы жандармам. А где сейчас Ферко с Сандро и Петша с Ханзи? Может, они догадались спрятаться и до темноты переждать где-нибудь в кукурузе?..

* * *
Уже стемнело, когда приехали Иван с дядей Игнатом. Они привезли два детских тельца и – о счастье великое! – живого и невредимого Лачо! Порывисто обнимавшая своего тоже сильно смуглявого, но очень миловидного мальчика с красивыми и глубокими чёрными глазами, Станка стала расспрашивать его. При этом пару вопросов она задала очень строго, отчего мальчик низко потупился и тихонько, глотая слёзы, что-то объяснял матери.

Любе стало очень жаль мальчика: он каким-то чудом выжил, когда родители бросили его в Телешове, а теперь ещё и в чём-то провинился перед матерью. Малыш с трудом сдерживал слёзы, потому что плакать ему не разрешала строгая мать.

Но вот Станка расслабилась, погладила сына по голове, прижала к груди, а сама застыла со слезами на глазах. Наверное, ничего утешительного не рассказал ей спасшийся сынишка. Немного позже несколько успокоившаяся и взявшая себя в руки Станка вкратце пересказала дяде Игнату, Ивану и Любе весь увиденный и пережитый мальчиком ужас.

...Лачо с Миклошем, своим двоюродным и немного старше него братом, играл на задворках возле кибитки дяди Данчо. Лачо уже слабо помнил, как раньше они кочевали и подолгу тряслись в этих телегах с крытым верхом. Больше всего запомнились ему промозглые осенние и весенние дождливые ночи, когда не только очень сильно хотелось поесть, но и было невероятно холодно.

Тогда-то в скитаниях он и сошёлся ближе всех с Миклошем, потому что часто обнявшиеся для согрева мальчишки в тесных объятиях спали всю ночь. А своего братишки у него тогда не было, верее, он был совсем маленьким, мама на руках носила его. А с сестричкой Нанкой мама не разрешала спать в обнимку для согрева, она забирала её к себе. Так мальчишка, обделяемый родительским вниманием, поневоле притулился к семье своего дяди, вернее, к его сыну и своему двоюродному брату Миклошу.

Заметив заходивших во двор двух важных и страшных жандармов, мальчишки испугались одного их вида, потому что те громко позвали их к себе. От страха они разбежались по домам, но Миклош почти сразу же попал в руки выходивших из дома дяди Данчо ещё двоих жандармов. А по шуму и крикам в доме было понятно, что там есть и другие жандармы, с которыми ругается тётя Мариола. Миклоша затолкали в дом, и там почти сразу же начали стрелять...

А Лачо кинулся в другую сторону, к огороду дяди Сандро, чтобы по нему попасть к себе домой. Но сзади тут же начали стрелять по нему, пули прожужжали совсем рядом, и он от ещё большего страха на бегу упал возле больших кустов крыжовника, откуда сразу же уполз в густые заросли крапивы, росшие вместе с этими кустами. Высокий и густой жгучий сорняк, наверное, и спас мальчика от смерти, потому что подошедший к кустам жандарм осмотрел их только издали, не заметил пацана в крапиве и не стал искать его там.

Из крапивы Лачо видел, вернее по крикам и визгам во дворе дяди Сандро понял, что жандармы вначале убили тётю Лэйлу, а потом стали стрелять по детям. Они всех их убили возле сарая, в котором спрятались малыши.

А вскоре с задворков вскачь вынеслась две кибитки – дядина и отцовская, и жандармы стали стрелять уже по ним. Но в огороде убили только Нанку с маленьким Милошем, а Ханзи смог убежать в кибитку и запрыгнуть в кибитку. Тоскливо смотревший им вслед мальчишка мог только позавидовать старшему брату: сам он никогда не смог бы так быстро бегать и так ловко прыгать.

Но даже ранее, к кибитке дяди Сандро, какое-то время прикрытой от жандармов сараем, перед которым жандармы расстреливали его жену и детей, прятавшийся в крапиве мальчик не смог побежать, потому что позади него стрелявшие со двора дяди Данчо жандармы легко могли убить его точно так же, как тётю Лэйлу с её детьми и Нанку с Милошем, о чём он тогда не знал ещё...

Когда стрельба прекратилась, потому что жандармы сели на лошадей и поскакали следом за кибитками, в которых уехали родители с Ханзи и дядя Сандро с бабушкой Талэйтой и Зуркой (он не видел, когда и как в кибитку попал Петша и очень обрадовался этому, знав про его спасение от мамы), Лачо огляделся и убедился, что посторонних людей поблизости нет. После чего решил сходить к себе во двор и в дом, чтобы присмотреть там что-нибудь нужное и взять его с собой в дорогу. Он понял, что родители уехали к жившим в Бельцах родственникам, потому что это название крикнул дядя Сандро. А в этом городе Лачо бывал с родителями и знал, что дорога туда очень длинная.

Но, когда за сараями подошёл к своему огороду, лишь тогда впервые увидел неподвижно лежавших там Нанку с Милошем. Да так и замер на месте, не веря своим глазам: он ведь думал, что они были в кибитке с родителями, а они... тут лежат. На Милоша уже села ворона и присматривалась, что бы там начать клевать.

Мальчишка прогнал эту гадину, закрыл глаза братику и сестричке, а холодные их тела по одному перенёс с огорода к куче старой соломы, слежавшейся за сараем. Там и укрыл их соломой до вечера, потому что решил, что в темноте найденным острым черепком от разбитого кувшина, обломком толстой палки и руками сначала выроет ямку возле этой соломы, чтобы похоронить в ней Нанку и Милоша, как это делают взрослые. И только потом пойдёт в Бельцы.

А вот тётю Лэйлу и её детей он даже не думал хоронить, потому что не смог бы вырыть такую большую яму. А ещё он слышал, что во дворе дяди Сандро ходили какие-то люди, которые потом зашли и к ним во двор. Вначале он не видел пришельцев, потому что снова спрятался в другой крапиве, которая росла в конце их огорода. И только оттуда увидел, что это были немного дальше жившие на их улице люди: их привёл жандарм с винтовкой для того, наверное, чтобы похоронить убитых. Но Нанку с Милошем они не нашли, да и не искали даже, только издали поглядели на огород и сказали, что там никого нет...

А потом по дороге, которая за огородами тянется вдоль речки, и на ней нет домов, ещё засветло медленно проехала телега с двумя мужчинами. Они очень внимательно осматривали огороды, и Лачо испугался, что это за ним приехали. Подумал, что сейчас найдут его, поймают и расстреляют, как Нанку с Милошем и остальных. Но потом, уже в начинавшихся сумерках, телега так же медленно вернулась по этой же дороге и остановилась напротив огорода дяди Сандро. Молодой мужчина соскочил с неё и стал осматривать следы от кибиток, а затем и окровавленные места, где лежали Нанка с Милошем. И тогда он рискнул тихонько окликнуть чужого человека...


*   *   *
На удивление мужественно державшаяся молодая цыганка, которая только коротко всплакнула над своими детьми, поочерёдно прижимая к себе безжизненные их тела и целуя холодные личики, настояла на том, чтобы ещё при ней, сегодня ночью похоронили детей, потому что с рассветом она собиралась уйти в Бельцы, отклоняя всякие доводы и просьбы Любы:
- Хуторок маленький, здесь всё на виду. Я не могу рисковать своими детьми. И про мужа нужно хоть что-то узнать. И про остальных наших...

На кладбище они поехали втроём – скорбная Станка с дядей Игнатом и Иваном. А Люба накормила голодного Лачика, как она сразу же стала его называть. Этот-то мальчишка, наверное, и перевернул что-то в душе Любы, до этого случая сильно опасавшаяся цыган, которые знали только кочевать и воровать, да головы людям затуманивать, чтобы обобрать до нитки. Сам ещё малыш-малышом совсем, а вот как по-взрослому позаботился об убитых братике и сестричке...

Голодный мальчишка смиренно притих и стал прижиматься к ней, как к родной мамке, когда она повела его руки вымыть. Эта процедура была непривычной для мальчишки: мыть руки перед едой. Он ведь ещё в Телешове в канаве рядом с дорогой помыл руки от грязи, в которой они перепачкались, когда он в конце огорода прятался в крапиве, разросшейся на сыром месте.

А когда Люба поставила перед ним мамалыгу и миску с едой, а сама присела рядом на лавку, посаженный на табуретку мальчик без спросу, как само собой разумеется, пересел к ней на колени: просто так ему было удобнее есть. Ну, и как было Любе удержаться от того, чтобы по плечикам и голове не приласкать чужого ребёнка?

Лачик ел с такой жадностью, что молодая женщина не смогла удержать себя от слёз жалости. Даже больную девочку сейчас ей было почему-то не так сильно жаль, как этого мальчишку, который всего за один день стал в десять раз старше своих восьми лет, настолько много довелось увидеть и пережить ему, что такое далеко не по плечу выдержать даже убелённому сединами старику...


...С кладбища вернулись только Иван со Станкой: на развилке Нижней и Горянской дорог они с сердечной благодарностью отпустили дядю Игната, для которого на сегодняшний день закончилась скорбная миссия, а сами пешком дошли до дома Булатовых. И, как это показалось Любе с первого взгляда на мужа, выглядел Иван как-то непривычно, внутренне был очень собранным, сдержанным в словах и движения, будто был чем-то крепко опутан или даже скован.

По всему было видно, что за сегодняшний вечер он совершенно изменился хотя бы потому, что раньше не мог даже издали присутствовать на похоронах, а тут сам (!) переносил мёртвых детей и хоронил их. Очень сильно подействовала на него и смерть цыганских детишек, и скрытные от чужого глаза тайные их похороны.

Но ещё, наверное, глубоко запали в него сказанные только для него сокровенные слова гадалки Станки, видимо, когда она начистую поговорила с ним по пути до дома. Думал Иван..., о чём-то очень сумрачном думал, неподвижно сидя на лавке под окном, даже есть не стал – не до нее было не только ему, но и Любе со Станкой. Лишь в тусклом свете сильно притушенной лампы иной раз что-то дикое и странное переплясывало в его тёмно-серых глазах, почти черных и бездонных в неверном свете...

*   *   *
На ночь никто не стал переодеваться. Так что на сеновале рядом с одетым Иваном остаток ночи Лачик всё в той же грязной одежде проспал, как убитый: сверх всякой меры хлебнул он переживаний и горя.

Станка сразу же приняла Любино ласковое имя своего сына, но сама почти не спала. Только пару раз прикорнула за столом, положив голову на руку, отказавшись от постели хотя бы на лавке. Она несколько раз поднимала сонную Вайолку и отпаивала малютку отварами, им же растирала ей грудь, спинку и за ушами. Не забывала и свою коленку растирать, прикладывая и привязывая к ней тряпицу, пропитанную всё тем же отваром: другого лекарства у неё не было...

Любе тоже не ложилась спать, лишь пару раз прикорнула в постели рядом с Вайолкой, Но по поводу методов своего лечения цыганка разъяснила, увидев удивление молодой хозяйки дома:
- Собранные мною травы от всего помогают. Это очень хорошие травы, ты хорошо запомни, как они выглядят, и тоже пользуйся ими при случае.
Да ещё со времён первой мачехи Анны, известной сельской лекарки, знала Люба почти все эти травы, только пользоваться им не доводилось – не было нужды. Но про одну из них, незнакомую, спросила:
- А какая польза от этой?
- О, это очень сильная трава. У неё девять сил есть, и лечит она разные болезни.
 
А в монисто цыганки было всего семь монет, из которых одну она потеряла, когда перевернулась кибитка. Но рано утром во время прощания она ни в какую не захотела взять обратно найденную Любой монетку:
- Я потеряла её, и не нашла, хотя искала. А тебе она сразу бросилась в глаза. Значит, это неспроста, значит, так и должно быть. Оставь её себе вместо талисмана, раз она тебе досталась. Я знаю, что монета у тебя, значит, для меня она не потеряна. А семь – это очень хорошее, сильное число. Вот и дом твой стоит седьмым от перекрёстка. А ведь две семёрки ещё лучше, чем одна. Так что мою седьмую монету храни у себя, она принесёт тебе счастье в дом. И я ничего не теряю, ведь она попала в добрые руки.

После этого Станка посмотрела на молодых хозяев долгим, за всё благодарящим и всё запоминающим взглядом. Её глаза невольно увлажнились, после чего она заспешила:
- За всё-всё спасибо вам, люди добрые! А я пойду, мало ли что может случиться, когда утром народ станет ходить по своим дворам. Незачем им видеть меня у вас...

Люба с Иваном показали ей короткую полевую дорогу на Гавриловку, а Иван объяснил ей ранее пройденный им путь, как затем полями самым коротким путём из Петровки попасть в Маянку. И заверил:
- Мало вероятно, что там могут встретиться жандармы. А в Маянке будет примерно две трети пути до Бельц. Но дальше ты уже сама будь осторожной, потому что разного народу там может быть много...

*   *   *
От просыпавшегося солнца ещё не зарделось небо над помпенскими холмами, когда молодая цыганка с ребёнком на руках и приготовленным Иваном заплечным мешком с вещами вместе с жавшимся к ней сонным сынишкой с узелком еды в руках лёгкой тенью выскользнула за калитку. Через приречный луг они напрямик пошли к мосту через речку Чулук и, минуя слева дамбу старого Михайловского пруда, вскоре под мостом пересекли Кишинёвскую трассу и вышли на полевую дорогу, которая холмами ведёт на Гавриловку.

Иван почти сразу вернулся в дом, чтобы ещё немного поспать, потому что сильно напереживался и намаялся за день, вечер и половину ночи. А Люба безмолвным и недвижимым изваянием долго стояла возле ворот и всё смотрела вслед беглецам, уходивших из её маленького и невзрачного домика, вдруг ставшего для них таким гостеприимным и даже спасительным. Смотрела и благословляла их путь, желала Станке уберечься от напасти румынских жандармов или немецких солдат, потому что хорошо уже знала: что одни, что другие очень сильно не любили цыган.

Бедной Станке с детьми предстояло пешком одолеть примерно тридцать километров пути. Если беглецам повезёт, потому что молодая гадалка не могла по картам узнавать про свою судьбу – запрещено это, потому что и карты неправду скажут, и дар свой можно потерять, и если у Станки в дороге не распухнет нога, то где-то к полудню они будут уже в городе, даже если сделают в дороге несколько небольших остановок.

Молоденькой девчушкой, незадолго до смерти первой мачехи Анны, Люба примерно полгода работала прислугой в доме одного румына, хозяина завода, поэтому несколько раз пешком ходила в Бельцы и обратно. И у неё, молодой да здоровой, да налегке, дорога занимала примерно шесть часов. Ну, а Станка с детьми помедленнее будет идти.

А ещё Люба почему-то усмехнулась своему цыганскому имени КамА – созвучному с привычным словом кума. Надо же... Вот так в её жизни и появилась совершенно нежданная кума-цыганка.

*   *   *
В интернете о материалах Нюрнбергского процесса над фашистскими преступниками легко можно найти большой раздел о массовом уничтожении евреев. Однако там нет раздела, посвященного геноциду цыган, которых нацисты уничтожали так же безжалостно, как и евреев. В современных учебниках истории для школ об этой трагедии цыганского народа практически ничего не говорится.

И в трудах знаменитых ученых-историков, освещающих события времен Второй мировой войны, это тема затрагивается лишь вскользь и то не всегда. По сути дела, одно из ужасных преступлений фашизма практически предано забвению. Между тем, массовый геноцид коснулся не только цыган Молдавии, но и других оккупированных территорий СССР, а также Германии, Австрии, Венгрии, Польши, Франции, Греции, Хорватии, Чехословакии и других стран.

Будучи у власти, премьер-министр фашистской Румынии Ион Антонеску хотел видеть свою страну без национальных меньшинств и, в первую очередь, без цыган и евреев. Он говорил, что «однородность и чистота расы придают силу нашей нации, такова моя высшая цель».

Одними из первых в концлагеря Буковины и Бессарабии прибывали цыгане. Только в Румынии было арестовано более 30 тысяч представителей этой народности и еще 6100 – в Бессарабии и в прилегающих территориях Украины. Часть из них разместили под Тирасполем, но вместе с евреями большинство цыган было депортировано в Транснистрию – подконтрольную румынским властям территорию между Днестром и Южным Бугом.

Здесь они подлежали поголовному истреблению. Однако холод, голод и болезни начали делать свое чёрное дело ещё до начала массовых расстрелов. Из числа голтинских* узников погибло около одиннадцати тысяч цыган и более трёхсот тысяч евреев.

* от названия румынского уезда в Транснистрии – Голта (г. Первомайск, Николаевской обл.).

Только благодаря стремительному наступлению войск Красной Армии в конце зимы 1944 года часть выживших – 50 тысяч евреев и 15 тысяч цыган – были спасены от голодной смерти и расстрелов.

Но никем не сосчитано количество цыган, расстрелянных немецкими айнзац-группами, а также румынскими и венгерскими специальными подразделениями, занимавшимися зачисткой завоёванных территорий от представителей «мусорных» национальностей...

Продолжение следует.