Химик

В имении одной грубой и жестокой помещицы существовала что-то такое подобие аптеки. Приютилась она однажды на данной территории по повелению, проезжающего с оказией, одного приближённого к императорскому двору графа. С ним был неприметный человечишко Акакий, которого он и отдал в услужение к той самой аптеке. Акакий быстро превратился в Акакия Порфирьевича, потому что  оказался у помещицы весьма кстати, и вскорости прослыл грозой всякого крепостного и дворового человека. Уж больно много он зла натворил в угоду барыне, но и сам был небезгрешен, умея ловко пользоваться многократными отлучками хозяйки в столицу. Пригласит, бывало, к себе в аптеку на осмотр крестьянку молодую какую и давай над ней куражиться… И когда находили вдруг в пруду трупик ребёнка или же в дровах, то налетал ястребом Акакий Порфирьевич на девок и пощады не было никому, мол, откуда нагуляли? Любыми способами он мог отвернуть от себя обвинения, загодя запасаясь оправдательными моментами. А барыня только и радовалась, что следят за её народом, чтоб не гуляли крестьянки и что есть аптека у неё, с которой прок велик. Сама же никогда не брезговала и пользовалась услугами химика, как она его называла, по мужской интимной части.

Но кончилось крепостное право, помещица продала имение. А аптека вдруг досталась в награду химику. Вот тут–то и надо остановиться несколько подробнее на этой личности…

Начались для Акакия Порфирьевича ужасные минуты: когда он очутился один–одинёшенек со своей никому ненужной аптекой. Сам с собой был, с глазу на глаз, когда охватывали жуткие воспоминания прошлого. Ужас потрясал его по ночам за те ангельские души от испорченных девок. Он стал стареть, и даже красный халат не скрывал худобы. Шерстяной чепчик облюбовал лысину, а седая бородка мило обрамляла козлиную улыбку, с которой терзался и томился химик: ад и вечные муки не выходили из головы.

После барыни много разного негодного хлама досталось аптекарю в наследство: куча банок всяких с мазями и кремами, колбочек с химическими растворами, склянок, наполовину заполненных каплями и ещё неизвестно чем, флаконы заграничные с духами, спирты, масла и даже пилюли во множественном количестве неизвестного происхождения, и ещё другие всякие приспособления.

Сядет, бывало, Акакий Порфирьевич за стол в аптеке, напялит халат и чепчик, состроит умную рожу и давай колбы вертеть из стороны в сторону, будто заговаривая их к себе в услужение, чтобы пользу они, какую-никакую, сверхъестественную приносили. Взбалтывал разного рода смеси, придавая им огромное значение и записывая пером: что, когда и в каких количествах смешал. То, что получалось, его особо не интересовало: разливал по большим и малым пузырькам для дальнейших экспериментов над больными. Докрутился до того, что всякие мысли стали в голову приходить не от мира сего: пошёл на базар да прикупил на оставшиеся деньги картину страшную последнего суда, купил он сразу и другую картину с дьяволом огненным. Бабы деревенские боялись аптеки, боялись и химика, помня его похождения. Но страшное, оно притягивает… Тем более, что уже сменилось поколение и кое-что стало забываться. Нет-нет, да и заглядывали в окошко бабы да мужики – пугались ещё больше от этих картин до крика несусветного  от крючьев страшных и чертей. А химик сидел, знай себе, и колбы лабораторные в руках накручивал, да на подставки разные раскладывал, нашёптывая что-то ртом кривым…

— А что, Акакий Порфирьевич, — вдруг не выдержала однажды при встрече у колодца молодая впечатлительная крестьянка, — долго ли я проживу? Не слышал ли ты тамотко чего? — поглядывала она на аптеку, — А?
— Слышал… Недолго ты проживёшь.
— А?
— Год житья на свете.

Какой чёрт дёрнул про то сказать химику, никому не ведомо, но только поверила впечатлительная молодая баба та, да и стала чахнуть на виду у всего честного народа, населявшего близстоящие деревни.
— Вишь, вить… — говорил народ, — вона оно как… открылось ему тама штой-то… — говорили и глядели через окна на картины те страшные и на аптекаря, что за столом сидел день-деньской кряду и колбы крутил со смесями...

Акакий Порфирьевич мало-помалу очень даже привык давать советы, где предсказывал, разъяснял причины заболевания, но более всего полюбил сны растолковывать за приношения разного толка. При барыне он поневоле даже что-то стал понимать в каплях разных – вынужденно приходилось хозяйке давать под её же руководством. Вот и привык к мензуркам со склянками, наловчился открывать их таинственным образом и даже получалось, что от насморка вылечивал прихожан да от болей головных, которые сами по себе проходили.
— Накось вот, — говорил он, давая капли и надо же – баба поправлялась дней через пять. 
- Вот тебе мин... мин... минстура редкостная, - говорил он мужику какому, наливая из колбочки, где чёрт знает чего намешано,- и боль головная после самогонки проходила у крестьянина, ничего что под вечер, но проходила же.

С годами упрочилась репутация, несмотря на множество смертельных исходов. И так бывает в нашей жизни, куда от этого денешься. Двух удачных случаев было вполне достаточно, чтобы признать в Акакие Порфирьевиче великого лекаря и предсказателя. А тот крутил колбы, химичил, да выведывал у тех же баб способы различные лечения травами, да всяческими другими способами. А вскоре… И вовсе сам химик уверился в собственном таинственном всемогуществе. Единственно, что крутить колбочки лабораторные в руках не перестал – химичить вошло в постоянную привычку.