Тринадцатая звезда

Все события и персонажи, разумеется, вымышленные.

Любое совпадение с реальностью — случайность.



Я никогда не стремился стать
легкодоступным и понятным,

однако же всегда хотел быть,

пускай и не без труда, но понятым.


Полихроний из Полиперхонта.

«Эклептика»


Странствовать внутри себя увлекательно,

поучительно и интересно.

Но горе тем, кому странствовать негде.


Брамасутра Камачарака.

«Сваямбху Трилоки»


ПРЕЛЮДИЕ


Я не из тех — поверьте, совсем не из тех, дорогие друзья и возможные недруги, кто любит дважды ходить в одну и ту же реку. Под «ходить» в данном случае я действительно подразумеваю именно — просто «ходить», точнее — погружаться повторно памятью и интеллектом в имевшие место когда-то и описанные ранее события.

Однако же дело в том, уважаемые, что еще давным-давно, в занимательно-назидательных хрониках «Приключения Звёздного Волка» (материалы к которым любезно извлек из моих домашних архивных завалов и предал огласке некий пытливый Литературовод-Публикатор) я уже затрагивал вскользь грядущий ниже сюжет.

Так что? Получается — всё? На кой, вполне резонно спросите, лезть опять в ту самую пресловутую реку и ворошить, извиняюсь, ту же самую не менее пресловутую кучу?!

Ответствую. Как на духу. Не знаю.

Хотя...

Хотя, возможно, догадываюсь.

Понимаете, тогда ваш покорный рассказчик, из-за страшной занятости в далеких от мемуаристики служебных сферах и определенной общественно-политической дальнозоркости, события преподнес очень схематично, скомканно, сжато и скупо (четыре «с», ловко!). Теперь же — теперь времени у меня уйма, и дальнозоркость не играет давно ни малейшей роли, как, впрочем, и близорукость. Да к тому ж и лет, с грустью признаюсь, стукнуло, увы, гораздо поболе, нежели тогда, пооббило неслабо работой, Космосом и житейской молью; плюс опыту письмовного нахватался (ведь, повторюсь, ухитрился же обнародовать еще лет тридцать назад свои достаточно неординарные мемуары). А посему...

А посему надеюсь, что сумею ныне еще отважнее и смелее поведать разным градам и мирам уже действительно о б о в с ё м случившемся в том весьма необычном, гм, «приключении». Поведать теперь куда обстоятельнее, откровеннее, шире, а главное — гораздо ярче, красочнее и живее. Боюсь, однако, что некоторые места повествования могут показаться вам спорными, вызывающими — да просто невероятными и неудобоваримыми. Ежели покажутся — смело вырывайте страницу либо удаляйте пикофайлик и топайте дальше. Но при том учтите: писал я правду, только правду и одну лишь правду, блюдя непреложный моральный закон: каждый должен поступать так и делать то, дабы его поведение и деяния могли служить всеобъемлющей, как минимум, общечеловеческой, нормой.


Откровенно говоря, сам не знаю пока, как назову (или же назовут) то, что в итоге из сих трудов, стараний, страданий, дерзаний и терзаний получится. Да я не знаю даже, получится ли вообще.

А давайте так. Коли вы читаете сейчас эти покамест еще мутноватые строки, то, знать, о н о, внеплановое наитие (т.е. — вдохновение. — Прим. Публ.), состоялось. А коли нет, то и нет, пшик, холостой выхлоп, на который, разумеется, не распространяются ни нравственные, ни литературоводческие, ни уголовно-процессуальные оценки, нормы, формы и методы одобрения либо же порицания текста и его, извиняюсь великодушно, творца. Договорились? (Хотя, правда, выхлоп с пшиком могут случиться и коли то, что прочтете, элементарно вам не понравится.)

Ну, ладно, тогда всё! Довольно! Тогда довольно, милые братья и сестры, разбегаться, уж простите старого солдафона, метафоричными мысями по реальным мыслям, а также скользить вдоль терминатора озарения условным лучом предзакатным. Или, говоря демократичней и маргинальней, — наводить тень на художественной вышивки и ткани плетень.

Как поучал один мудрый древний землянин другого почти столь же мудрого: «Кому нужна лампа, тот наливает в нее масло». А значит, пора — пора хвататься могутными творческими руками за аллегорические бычьи рога наития-вдохновения — и начинать глаголить.

Итак, начинаю.

Начинаю глаголить.

Почти теми же самыми словесами, что и многие лета тому назад.


«Беда случилась...»


ТАБУЛА I

Глаголь первая


Беда, точнее даже, не беда, а самое что ни на есть горе стряслось во время каботажного военно-транспортного перелета с Цефея на Альдебаран.

Я вдруг страшно тяжело заболел, а на последних килопарсеках перед Альдебараном просто почувствовал: хана, помираю...

Не знаю, ведомо ли вам такое состояние души и тела, когда личность твоя вся не в себе, когда нельзя безбоязненно шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни чем-либо иным, ибо малейшее шевеление вызывает невообразимо тупую боль в висках и затылке. Но впрочем, что творилось с головой, невозможно описать ни словами, ни предложениями, ни целыми томами — это надо только пережить! Глаза как безумные пёрли из орбит, уши горели, жутко чесались копчик и пятки, под черепом гудело, будто в термоядерном реакторе перед взрывом, а лобное место раскалывалось на куски и фрагменты, каждый из которых автономно тотчас же становился источником собственной невыносимой боли. И все эти боли, накладываясь одна на другую, жестоко швыряли меня в беспросветную пучину отчаянья и рождали в едва теплящемся, угасающем сознании единственную конструктивную мысль.

— ...! — орал я нечеловеческим голосом. — Ну, теперь-то мне точно ...!.. — И кричал на испуганно столпившихся у командирского ложа свободных от несения вахты членов экипажа: — Прикончьте меня!.. Люди вы или нелюди?! Благородные гоминоиды или же мерзкие ракокрабы с Лямбды Персея?! Вам приказывает майор корабля!.. Так пристрелите, пристрелите, трусливые негодяи, вашего бедного майора!

Однако команда лишь смущенно помалкивала и, тупо переминаясь с ноги на ногу, пряталась друг за дружку.

— Тогда хотя бы пошлите за доктором! — вопил я в редкостные минуты умственного просветления. — Раз сами боитесь стрелять, гады, пошлите за корабельным доктором, и пускай он, невзирая на чины и награды, сделает мне какой-нибудь свой смертельный укол!..

Послали за доктором — очень хорошим и опытным космопевтом, налетавшим на гражданских и боевых судах различного класса и ранга почти восемнадцать тысяч килопарсеков и поставившим (правда, не всегда) на ноги не одну сотню хворых либо раненых космонавтов (ну а что вы хотите — врачи не боги, даже космические). Так вот. Послали за этим, не побоюсь громкогласного эпитета, зубром, но он, оказывается, прививал на дальнем корабельном хуторе мальтузианским тёлкам земной ящур, и скорую помощь пришлось ожидать минут десять.

О, те скорбные десять минут!.. Про боли уже говорил, однако в придачу в башке с какого-то перепугу вдруг начал крутиться старинный, в обычной обстановке забавный и даже милый афоризм: «Дерьмо попало в вентилятор»... Но то в обычной обстановке — забавный и милый, а тогда... Тогда этот фольклорный перл вдруг показался мне не только не милым, а воистину зловещим — пророчески зловещим и автобиографичным. Чур меня, чур!

Доктор наконец прилетел. Прилетел, умыл руки и, водрузив на кончик носа инфракрасное пенсне, а на уши ультразвуковой локатор, уставился на вашего несчастного рассказчика пронзительно-всепроникающим и одновременно матерински теплым инфракрасным взглядом. И верите, одного этого опытного космопевтического взгляда на меня, искаженного муками, доктору оказалось достаточно. Он полистал медицинский справочник и в ужасе ухватился за голову.

— Ну? Ну что там? — с дрожащей надеждой в голосе вопросила команда.

— Кажись, похмельный синдром... — Белый как мел доктор зашатался как пьяный.

— О-о-о!.. — зашаталась как пьяная и команда. — Да неужто космическое похмелье?!

— Совершенно верно, коллеги, — космическое похмелье! — торжественно подтвердил доктор. — Или, как еще мы, тёртые корабельные калачи-космопевты, эту пакость называем, — межгалактическая абстиненция. Она, гадина, таилася, пряталась, коварно накапливалась в душе и теле майора — и вот наконец накопилась и вывалилась наружу во всей своей кошмарной красе! И увы, братцы, здесь, на корабле, я бессилен. Здесь у меня даже кружки Бисмарка порядочной нет! Так что надо немедля кончать этот каботаж и срочно возвращаться на Землю. Только там есть шанс спасти бедного командира, только там!

— А если его пока, тово... в кому? — робко, но в то же время даже и дерзко вскинулся маленький, рыженький, еще безусый и безбородый юнга из поварских.

— Да кто ты такой?! — молниеносно рванул с его еще безусой и безбородой рыженькой головы кипенно-белоснежный кухонный колпачок рассвирепевший вмиг доктор. — Ты кто, салага, такой, чтоб мне — мне! — указывать?!

Однако салага-юнга из поварских оказался не робкого десятка. Естественно. Вот для чего, думаете, на кораблях держат юнг? А в первую очередь, для охоты. Да-да, для охоты. Вы понимаете, много мяса в дальние рейсы кухмейстеры не берут — портится, даже в морозильниках. Белки же с жирами команде требуются постоянно, и желательно не в консервах, а свежие. Поэтому на встречных попутных обитаемых планетах звездопроходцы организовывают облавные охоты на крупную местную фауну, в основном травоядную, а там — как придется. И юнги в данных операциях служат когда загонщиками, но когда и приманкой. Работа опасная, вредная, выживают, ясное дело, не все. Зато уж тем, кто выживает, пальца в рот не клади. И вот эти отчаянные сорвиголовы постепенно карабкаются ввысь по своей пищеблочной карьерной лестнице, и в результате иные, особливо живучие, дослуживаются порой даже до метрдотелей, завскладами и начальников столовой. Хотя последнее, конечно, исключительная редкость, но тем не менее. И потому...

— А ты кто такой?! — И юнга, рыженький, безусый, безбородый юнец, с молодецким гиканьем и присвистом что было мочи залепил корабельному доктору кулаком в мясистый, с сиреневыми прожилками, смахивающий на переспелый баклажан нос.

Во все стороны, в том числе на меня, страждущего и больного, из этого баклажана брызнула кровь.

Пронзительно-глухонемая сцена, и...

— У-у-у, гнида!.. — Оскорбленный, с расквашенной сопаткой доктор и юнга, витиевато сцепившись в замысловатый телесный клубок, как сиамские братья, кубарем покатились по украшенному причудливой разноцветной мозаикой окровавленному полу командирской каюты, а я... Я начал терять уже последние жалкие фрагменты сознания, и хотя страшно любопытно было бы досмотреть, чем этот цирк закончится, духа и сил на досмотр, увы, не осталось. Осталось их совсем чуть-чуть, исключительно на бедного себя.


...Ну, вот и всё, друзья, слабо думал я. Вот и всё... Вот ты, парень, и допрыгался. Нет, а ведь и в самом же деле что-то подобное рано или поздно должно было произойти. Как говорят далеко не глупые люди: сколько веревочке ни кружиться, в финале кружения обязательно образуется мертвая петля.

Но вообще-то... Вообще-то, грех жаловаться — жизнь, товарищи, удалась! Вот только... Вот только неужели она, удавшаяся, так быстро и бесславно завершится?!

«Космическое похмелье»... Пожалуй, страшнее недуга наше земное человечество тогда и не знало. Нет, оставались еще, правда, венерианская ветрянка, ветряная венерка (дамская разновидность ветрянки) и сатурнианский грипок, однако на них мы вроде бы надели уже относительно крепкую узду. Мы даже оторванные конечности научились наращивать. Да и не только конечности! Некоему широко медийно известному лицу из мира квазиискусствия в миг апогея зимнего сафари на Ганимеде крапчатый гиенопардус (доигрались собаки-зооевгеники!) откусил голову — так что бы вы думали? А ничего! Краниохирурги ювелирно заделали ему другую! По счастью, остальные охотники успели быстро завалить хищника, и хотя череп «зверобоя» клыками гиенопардуса оказался приведен в негодность, мозги оказались абсолютно целехоньки. Врачи-трепанаторы впихнули их в резервную коробку, которую посадили на родное туловище, и лицо опять сделалось как новенькое. Правда, злые языки ехидно шептались, что после пересадки оно стало совсем дурачком, однако большинство коллег по широко медийному цеху этого даже и не заметили.

Ох, ладно, что за дело, в конце-то концов, скромному космомайору до столь эксклюзивных персон! У меня имелась теперь собственная нешуточная медицинская проблема — космическое же похмелье. А ведь это такая зараза, что, коль запустить, больной превращался в жалкое, никчемное существо: снаружи вроде бы обычная антропоморфная оболочка, тогда как внутри — просто катастрофа: полнейший интеллектуальный, культурный и морально-нравственный вакуум. Но самое ужасное, что путь на родину, на Землю, в нормальном режиме такому человеку был отныне заказан. И не только на Землю. На всех необъятных просторах Великого Содружества несчастного била бы дрожь, крутили судороги и неописуемой ломке подверглись бы его душа, дух и тело.

...Не зря, ох, не зря говорится: каждая личность имеет свой предел прочности — и физической, и, простите, ментальной. Однако же всегда, всегда находились герои, отчаянные смельчаки, которые ради исполнения служебного долга либо еще каких-то там высших идеалов с презрением плевали на этот предел, гордо и безрассудно шли только вперед, — летали, летали, летали!.. И, увы, улетавшись в доску, становились хроническими космоголиками, могущими существовать отныне лишь в межзвездной, в лучшем случае междупланетной локации и проводящими остаток жизни на космических кораблях.

И часто такие несчастные, не нужные уже никому, как говорится, ни здесь, ни там, обречены были в прямом смысле слова болтаться между Небом и Землей, как поплавок рыбака в проруби. На родную планету и прочие Содружеские заселенные небесные тела — нельзя по медицинским противопоказаниям, однако и на кораблях, в связи с космоголизмом и массой сопутствующих хворей, эти бедняги тоже оказывались бесполезным балластом. Их селили в темных чуланах, кое-как кормили без жалости, одевали в давным-давно вышедшие из моды обноски, и только иногда, по великим вселенским или метагалактическим праздникам, таким как, к примеру, открытие новой Сверхновой либо именины пятого помощника капитана, допускали из дворницкой к всеобщему пиршественному столу. Эх-х-ма... горька участь вычеркнутого из служебного штатного расписания Космофлота ветерана, а уж ветерана-инвалида — тем паче...

Нет-нет, я вовсе не хотел превращаться во цвете лет в вычеркнутого ветерана-инвалида, страстно желая любой ценой остаться полночленным представителем нашего прекрасного во всех других отношениях общества. И потому слабеющими губами цепенеющего от надвигающейся страшной болезни рта прошептал размазывающему по физиономии кровь доктору и всем остальным дуракам подчиненным свой последний в том злосчастном полете приказ:

— На Землю, сволочи!.. На Землю!..


Итак, я катастрофически быстро начал превращаться в хронического космоголика, и опытный врач корабля, диагностировав уже вторую стадию заболевания, категорически развернул судно к Земле, гуманно вкатив мне, чтоб не мучился, лошадиную дозу лошадиного же наркоза. (И кстати, хвала Демиургу, либо же Абсолюту, или Богу, что на меня в придачу к космоголизму не навалилась еще и мерцательная звездофилия. Вот со звездофилитиками в Содружестве тогда было совсем худо. У этих особей ничего как бы и не болело, порой они производили даже впечатление почти нормальных представителей рода «Хомо сапиенс», однако же в некий совершенно непредсказуемый момент в их башке точно рушилась какая-то незримая мозжечковая балка — и сии члены социума вдруг решали, что именно они самые умные, самые красивые, самые талантливые, — в общем, самые-самые гениальные во всей популяции, извиняюсь за выражение, элита.

Но это б еще полбеды. Настоящая беда в том, что звездофилитики (или же звездоманцы, что, в принципе, одно и то же, немного разнятся лишь некоторые чисто внешние симптомы: помутнение радужной оболочки левого глаза, интенсивность слюноотделения, стилевые и тональные тембры информационно-организменного обмена с окружающей средой и проч.)... Так вот, друзья, звездофилитики, искренне идиотски полагая, что коль они «самые-самые», рвались соответственно стать теперь и главными. И — дубовым тараном лезли во все государственно-бюрократические, общественно-политические, культурные, спортивные, любые другие щели и дыры, буквально из кожи вон стремясь заделаться ну хоть какими-нибудь да начальниками, трибунами, лидерами, рупорами, глашатаями общественного мнения, лауреатами любых литературственных, музыкальных, театрально-цирковых и всяких иных премий, чемпионами любого мира в любом виде спорта и т.д. и т.п.

Увы и ах, никакой разумной коррекции эта публика была не подвластна, и таковых по выявлении просто изолировали от общества, а самых буйных, упёртых и рьяных элементарно отпускали в расход. Не очень гуманно в Эру Великого-то Содружества? А что прикажете делать? В отличие от космоголизма, звездомания-звездофилия — хворь инфекционная, передающаяся не только половым, но и воздушно-капельным путем, а потому смертельно опасная и для Земли, и для Содружества в целом. Нет, вот вы, друзья, лишь вообразите на миг, что будет, ежели начнется сперва соответствующая эпидемия, а потом пандемия и все придурки родной планеты и иных Содружеских миров захотят стать не только самыми гениальными и красивыми, а еще и главными! Жуть!)

Но ладно, чёрт (это злой персонаж доисторических сказок, кто не в курсе, просто фигура эмоциональной речи) с ними! Вернусь к себе. Что, спросите, я тогда под наркозом чувствовал и видел? Да чувствовать, наверное, особо ничего и не чувствовал, а вот видеть... Ох-х-х, чего ж я только не видел!.. А рассказать, какое виденье было самым ярким и трогательным? Да-да, трогательным, именно трогательным, сколь бы ни казалось удивительным услышать столь слюнявое слово от совсем взрослого уже мужчины и даже полноценного космического майора. Рассказать? Рассказываю.

Я — маленький. Маленький-маленький!.. В голубом небе смеется Солнце, и облака хихикают между собой. Шустро семеня своими пухлыми ножками, я во всю прыть несусь по кусочку искусственно выращенного рядом с нашим родовым домом лужка, а за мною длинными женскими прыжками бывшего мастера спорта по легкой атлетике гонится Мама и, со свистом размахивая широким отцовским ремнем, ласково кричит: «Куда, паршивец?..» Естественно, после таких ласковых слов, не желая огорчать Маму, я послушно замираю на месте, а потом от греха подальше с размаху падаю (лежачих не бьют!) ничком в душистую луговую траву, чуть ли не тыкаясь головкой в муравейник, и... И замираю еще сильнее — прямо перед носом, уютно угнездившись на изумрудно-зелёном стебельке лопуха, сидит, уставясь на меня круглыми фасеточными глазёнками, изумрудно-зелёное же, с ладошку существо (я уже понимаю, что насекомое) — усики длинные, дрожат, как от ветра, лапки тоненькие, четырехчлениковые, задние — прыгательные, крылышки же прямые-прямые...

А тут и Мама подоспела. Возможно, она собиралась пороть меня за дерзкий побег, однако, тоже увидев это удивительное и почти уже вымершее чудо природы, сменив зло на доброту, присела рядышком на траву. «Кто это, Мама?» — восторженно лепечу я, и Мама (еще и знатный палеоэнтомолог-любитель в прошлом) тоже восторженно сообщает: «Зелёная кобылка, сынок! Да как же нам повезло! По теперешним временам это такая редкость... А тебе известно, что самцы, когда сильно захотят, громко-громко стрекочут? И мало того! Если отнести самку от самца на огромное расстояние, она будет издавать нежные сигналы, которые самец уловит и начнет посылать ответные. Кобылка-мальчик трет ножка об ножку и, чтобы позвать невесту, одним движением вызывает шестьдесят колебаний воздуха, а его любимая тоже посылает теплый сигнал на мальчиковы ухаживания, пользуясь другими физическими средствами, хотя от нее не исходит ни единого звука. Или вот, к примеру: видел, сынок, как иногда много-много собачек за одной бегают? Это, в принципе, то же самое». — «Видел, — киваю я радостно, — мама, видел!» — «А еще... — Мама вдруг серьезнеет: — В детстве подружки говорили, что у этих кобылок в попе ножик, острый, как бритва. Я их страшно боялась, и ты, гляди, осторожней, а то так секанёт...» И... И видение расплывается. Луг, небо и мы с Мамой покрываемся клочковатыми клубами тумана, тая в призрачной дымке, и... всё. Нету больше в моем обдурманенном лошадиным наркозом мозгу ни Мамы, ни меня, ни кобылки.

Однако это, повторюсь, лишь одно, самое яркое и душещипательное виденье, было которых — не перечесть! Однако уже почему-то исключительно взрослых — служебных и просто бытовых (иные — не для юных глаз и ушей), неописуемо фантазийных либо основанных на реальных событиях, злых и добрых, кошмарных и смешных. Но...


Но, пожалуй, двинемся, друзья, далее.


Глаголь вторая


Под наркозом я провел не только два месяца полета до Земли, а и весь первый, самый интенсивный период лечения в специализированной клинике для слетавшихся звездопроходцев и некоторых иных категорий граждан Великого Содружества. Поэтому ничего из того, что вытворяли поначалу со мной авторитетнейшие светила космической психиатрии, совершенно не помню. Да, пожалуй, оно и к лучшему: ничего хорошего там уж точно не было. Разные мучительные кодировочные процедуры типа пропускания через мозги высоковольтного электрического тока, радиационное облучение гипоталамуса и лобных долей, сеансы отшибающего позывы летать жесткого гипноза, иная подобная пакость — знаю-знаю, старые космоголики на показательных торжественных банкетах в кулуарах по секрету рассказывали.

К счастью, первые ощутимые проблески сознания оказались связаны в моей памяти уже не с вышеупомянутой жутью, а двумя очень добрыми нянюшками, приставленными к вашему покорному слуге для кормежки, процедурного, бытового обслуживания, ну и, так сказать, общечеловеческого обихода и просто радости душевного общения.

Первую из этих девиц звали Гертрудой, другая откликалась на странноватое, на мой изначальный взор, имя Марионелла. Но, впрочем, не только мой — Гертруда, как правило, называла напарницу то Марго, то Мэри, то Машкой. Отличались ангельши-хранительницы не одними именами. Жгучая брюнетка с иссиня-чернющими глазами, ресницами и бровями, Гертруда была рослая, дебелая, фигуристая, грудастая, точно какая-нибудь южно-знойная валькирия, и такая сильная, что во время всяческих процедур крутила-вертела меня, мужчину крупного и тяжелого, туда-сюда, как ледащего кутёнка. А вот тоненькая, словно тростиночка, грациозная и стройная, с трогательно чуть вздернутым носиком, голубоглазая блондинка Марионелла кряхтела и пыхтела над моим туловищем так надрывно, что становилось страшно ее жалко. Да и себя тоже — ведь пусть сейчас беспомощный и никчемный, но всё же я целый бывалый, опытный покоритель межзвездных пространств и миров — а нате вам: валяюсь на койке бревно бревном, и капают откуда-то сверху на это отвратительно беспомощное и никчемное бревно горячие трудовые капельки соленого девичьего пота и слез.

Процедур, которым теперь подвергался, было множество, в основном уже безболезненных, мягких и даже чем-то приятных. За единственным исключением. В отличие от санчасти космического корабля, с кружками Бисмарка тут явно имелся полный порядок, и по будням меня потчевали очень питательными двухведерными, а в выходные, в плане разгрузки, — полутораведерными клизмами. Клизмы были разные: персиковые, банановые, клубничные, мультифруктовые (такие Гертруда называла «ассорти»), но я-то, чёрт побери, с детства любил томатные! А от цитрусовых у меня начинали зудеть коленки с локтями, и добрая Мэри порой, если поблизости не наблюдалось педантичной, служивой Гертруды, заправляла очередную кружку Бисмарка заместо апельсиновой либо грейпфрутовой божественной помидорной субстанцией. И это, ей-ей, становилось маленьким праздником!

...М-да-а, конечно же, клистиры — штука пренеприятнейшая, и не столько физически, сколько морально. Ведь и крепкочреслая Гертруда, и грацильная Марионелла девицами были весьма симпатичными, и при иных обстоятельствах я, пожалуй, по мере выздоровления рискнул бы, как минимум, капельку пофлиртовать с одной из них, а как максимум, и с обеими (хотя пожалуй, погорячился; это уже перебор, дурной моветон). Но увы: когда главным символом и чуть ли не гербом едва-едва наклевывающейся большой и светлой медицинской любви является пресловутый клистир, то здесь не до чувств. Пока не до чувств. А впрочем, торопиться не надо, надо ждать. Терпеливо ждать.

Я и ждал. Лечился и ждал. Того счастливого часа, когда стану способен не только на платонические мысленные поглаживания и похлопывания моих добрых целительниц по их различным секторам и сегментам, а и нечто более мужественное и конструктивное, да просто — большее.

Иногда забредали врачи. Однако эти чопорные, строгие люди в красных халатах ни разу не обронили даже единого словечка. Лишь дотошный профессиональный осмотр — и всё. А результаты осмотров энергично и беспощадно внедряли в жизнь и меня старательные Марионелла с Гертрудой.

И, в общем-то, процесс реабилитации двигался потихоньку в нужном направлении. Дискомфортных процедур становилось всё меньше: не более трех-четырех в сутки, начиная с полуночи. Ах да, чуть не забыл: периодически приходилось еще заглатывать целебную пятиметровую кишку, которая отсасывала из организма остатки токсичного космоса, до коих не могла добраться со своей рабочей стороны клизма. Ну а про таблетки, капельницы и уколы вообще не говорю, так что лечебных следов и отметин на мне и во мне было не счесть.

Кормили хорошо. Сначала исключительно жидкими витаминами, глюкозой через кровеносные сосуды, потом через рот и не рот, а потом перешли на постные бульоны и манную кашу на верблюжьем молоке с комочками, поскольку именно манная каша на верблюжьем молоке с комочками, по заверениям заботливых нянюшек, великолепно выводит из тела ядовитые космические отходы... Но увы, только из тела, а не души. Душенька моя горемычная, едва оклемавшись, по-прежнему вольнолюбиво рвалась из этой райской клетки на свободу, что выражалось в полубезумных красочных, широкоформатных, стереоскопических, квадрофонических сновидениях и грезах, когда я в этих самых грезах как будто заново переживал свои былые подвиги и приключения на разных планетах, кометах, астероидах и звездах. Переживал и в переносном смысле, и в прямом — порой сдержанно, по-мужски хныкал от огорчения днем, но уж зато от всего сердца рыдал в подушку ночью.

Добрые же нянюшки самоотверженно старались меня от всего этого дела отвлечь. Они пели песни, оратории и частушки разных земных народов и эпох (Гертруда, оказывается, обладала просто зубодробительным меццо-сопрано, а вот Марионелла была явной фольклорницей), отплясывали прямо посреди палаты, читали вслух (иногда даже в ролях) сказки волшебные, бытовые, про животных — опять же исключительно земные. И в результате понемножечку, понемножечку душевная космическая муть стала оседать, рассеиваться, и я начал воскресать не токмо плотью, а и духом. (Не плотью единой жив человек — верно, ох, верно было когда-то изречено!) И Космос, коварный Космос постепенно делался для меня фактором бытия ну если и не совсем заднего, то, по крайней мере, уже далеко не самого переднего плана.

И вот...

И вот наконец я пошел.

Неким прекрасным солнечным утром встал и — пошел. Поддерживаемый сперва с двух сторон Гертрудой и Мэри, но уже на следующий день при помощи обычных алюминиевых костыльков. А через неделю отбросил и костыльки. Ноги, правда, были еще жидковаты в ступнях и коленях, однако, едва лишь отбросил костыльки, вызванные по тревоге нянями могучие санитары молниеносно опоясали мои щиколотки мягкими удобными ортопедическими кандалами. Кандалы эти якобы активно снабжали ножные кости с мышцами питательными веществами, хотя и изрядно стесняли свободу передвижения.

Зато в кандалах разрешили выходить на свежий воздух. И поначалу я просто опьянел, опьянел от настоящего воздуха настоящей Земли, а не продезинфицированной до отвращения атмосферы больничных покоев или же корабельной тошнотно-стерильной газовой смеси. Но это поначалу — опьянел, однако скоро привык и даже нашел в такой удивительно разнообразной палитре земных ароматов определенную экзотическую прелесть.

Ну что ж, значит, будем жить! Сразу записался в здешнюю библиотеку — архаичную, с искусственной библиотекаршей бабушкой — божьим одуванчиком и подлинными, старинными, пыльными книгами, поскольку во избежание опасных психологических рецидивов и психических казусов современных технических устройств пациентам-космоголикам в этой библиотеке не давали. Да ладно, невелика беда. И если, друзья, уж простите за дерзость, я и до болезни был вполне сметливым, то теперь, просто ударившись в поистине запойное поглощение произведений самых разных жанров и стилей самых разных авторов и времен, начал, кажется, становиться подлинным интеллектуалом.

Вот вы слыхали хоть что-то о таких гениях давнего и недавнего прошлого, как, допустим, Тит Лукреций Кар, или же Шарльз Диккенс, или Марья Концова? Уверен, что нет. А я теперь — слыхал. И даже — читал. Особенно поразила Марья Концова, штамповавшая романы о раскрытии страшных преступлений (да-да, и в Эру Великого Содружества, увы, случаются иногда страшные преступления) на разных планетах. В первую очередь — жуткой плодовитостью. Под Марью в библиотеке отвели специальный бункер, в котором я не поленился — насчитал 8423 тома, вернее — томика в ярких мягких обложках. Во какие титаны, а в данном случае титанши мысли жили и творили когда-то на нашей родной Земле! Не то, что нынешнее племя. Жалкий Серж Галапагосский издал всего-навсего сто двадцать две книжонки о том, как дрессировал было вымерших, но, к счастью, вовремя ссинтезированных и воскрешенных гигантских морских черепах. Нет, любопытно, конечно, можно полистать за вечерним клистиром, однако куда этому ничтожному пигмею до Марьи-Искусницы?! Да никуда, верно?

Но более всего, и не, извиняюсь за дерзновенное словцо, творчески, а — человечески, впечатлили меня дамы-поэтессы, которые почти все сплошь и рядом, как по свистку, сочиняли стихи о любви. Любви разной: небесной и земной, счастливой и несчастной, перспективной и безнадежной, возвышенной и плотоядной, осенней и весенней, летней и зимней, первой и последней, второй и предпоследней... Бр-р-р, голова кругом! И едва ли не все эти творенья походили друг на дружку, как миллионнояйцевые близнецы. Тема — одна, настрой с эмоциями — точно по лекалу, а главное — слова те же самые, хотя стихи в результате получаются вроде как разные. Почему разные? А догадался, почему. Потому что эти самые одни и те же слова расставляются авторшами по строчкам в разном порядке. Вот и весь секрет. Вот в этом, друзья, и весь секретец симпатяги Полишинеля в вопросе воспроизводства массовой дамской амурной поэзии. По крайней мере, мне так кажется.

Ну и, разумеется, — слезы, грёзы, надрывы, разрывы, обрывы, обломы, стенания, всхлипы, ахи-охи не понятых этим жестокосердно-тупым мужским братством, но ведь таких переполненных мудростью, высочайшими чувствами и богатейшим внутренним миром тонких и ранимых натур. А мы, ребята, выходит, — недоумки, всё никак того не ценим, не осознаём и никак, ослы, этим драгоценным добром не восхищаемся и в результате не пользуемся. Хотя, замечу справедливости ради, попадались и иные разновидности женских рифмованных опусов — якобы философских, якобы мудрых, с огромным ассортиментом неординарных, в обычной жизни нормальными людьми практически не употребляемых разных там гипербол, парабол, аллитераций, эпитетов и иных страшных слов, сваленных, как в братскую могилу, в общую велеречивую, ужасно возвышенную до самых-самых как бы неимоверно интеллектуальных и чувственнейших глубин кучу. Пробежался диагональю по десятку брошюрок такого рода неких Кикилии Рюбецаль, Звезданы Ранимой, Леонтины Вайсмюллер, Нунехии Монтенегро и Кондолизы Сермяжной-Райт. Ох-х-х... Ничего не понял, но очень интересно!

Нет-нет, друзья, я вовсе не дамско-пиитический шовинист какой-нибудь, отнюдь! Я же знаю, не дурак, что были, а может, и сейчас еще водятся где-то на Земле в частности и в Великом Содружестве в целом действительно замечательные женщины-поэтессы, коих не грех назвать и величественно, по-мужски, — Поэтами с самой-пресамой наизаглавнейшей буквицы. Однако же в библиотеке лечебницы мне таковые, к сожалению, не попались. Хотя, может, и к счастью. Ведь я ж не только не шовинист, а и, повторюсь, не совсем дурачок, прекрасно понимаю, что всякое явление (как, к примеру, врач — болезнь) пытливый ум должен стремиться познать с разных сторон.

А вообще-то... Вообще-то, полистав этих Рюбецалей, Сермяжных и Ранимых, сделал железобетонный вывод: женщине, прежде чем претендовать на высочайшее внегендерное звание Поэта, надобно попробовать для начала стать хотя бы поэтессой. Ну, вот как вам, к примеру, эдакое творение Рогнеды Скоромной?

* * *

...Целовалась взасос с рассветом,

До того обнималась с Луной,

А попозже на Марсе где-то

Отыскала свой лик неземной.

У Сатурна кольцо умыкнула,

У Венеры витой поясок.

Гимну Солнца подпев, пусканула

Петушка — задрожал голосок!..

На закате ж томливой кукушкой

Жарко охнула в ночь: «П о з о в и!..»

Я готова пасть ниц побирушкой

У чертога Превечной Любви!..

Или — шедеврище даже почуднее, уже с названием и другой дамы (некой Белены Пшимановской), над здравым смыслом которого я долго ломал голову, но ни до чего вразумительного не доломался бы, кабы не наткнулся на примечание. Оказывается, стихотворение в модной форме делирий — острая реакция авторского поэтического мозга на разразившуюся когда-то на Земле пандемию странной заразной болезни. Болезнь ту авторша аллегорически величает Примусом и, соответственно, так же называет свой продукт —


П Р И М У С.

Времён давно исподних старый Примус,

Как тать веков, восставший из гробов,

В людской Эгрегор лезет, словно вирус,

Что вырвался из разума оков.

Откель тот Примус — сроду не понятно,

Но — мощен, страстен, гулок, как вокзал.

Играешь в фантики души? И что, приятно?..

Играй, несчастный, — Примус приказал!

О, этот Примус! Он теперь владыка

Царей, электората, гопоты,

Алмаз в дерьме — абсурд и закавыка

Для тех, кто с интеллектом не на «ты».

Лукавую ущербность и сметливость,

Олигофренологии раба,

Я воспеваю. Ты — кумир мой, Примус,

Сахем извилин девственного лба!

Но хоть люблю, тебя я ненавижу,

Поскольку всё, что мне на свете жаль, —

Я это вижу! вижу! вижу! вижу! —

Оборотить алкаешь во Скрижаль.

Наперсникам структурного разврата

Пассионарность не срубить мою.

Под дулом человека-автомата

Скрижаль свою из адамантов лью!

...Мой милый, мой прекрасный, гадкий Примус,

Ты можешь всё, но — страшен и умён, —

Со мной бессилен. Добрый Дядька Римус

Дул в паруса мозгов моих знамён!

...Эх-х-ма-а-а... дайте скорее платок или лучше два...

Хоть что-нибудь поняли? Я тоже. А ведь эдакое кто-то не только пишет, а и издает, и читает (ну, вот типа меня сейчас в психбольнице, к примеру). Слушайте, да тут прямо налицо организованное преступное сообщество, как говаривали в старину!

Однако довольно, довольно об сей шаловливой ерунде, а то я, кажись, маленько сбился с рыси на совсем иную, при нормальных житейских обстоятельствах совершенно не характерную для меня как разумного индивида ходь. Уж лучше продолжу, пускай местами и экстравагантные, но, надеюсь, вполне увлекательные и порой даже поучительные свои россказни.

Итак, к концу второго квартала болезни, в свободное от процедур и чтения время, облаченный в стильную полосатую пижамку и с палочкой-выручалочкой в руках, я уже довольно вольно осваивал территорию лечебницы, гулял по роскошному ботаническому парку, обильно засаженному уникальными земными эндемиками, чудом выжившими на нашей любимой планете, а также всевозможными деревьями, кустарниками, травами, мхами, лишайниками и грибами, завезенными на Землю из далеких иных миров.

И вот именно за этими-то, простите, тварями нужен был глаз да глаз. Чуть зазевался — и какой-нибудь псевдорозовый куст-ягнятник — хвать за штанину и ужо норовит подтянуть беспечно разинувшего варежку наивного пациента к своей поганой псевдорозовой пасти аж с тремя рядами зелёных клыков!.. Нет, вы только представьте: у этой инопланетной дряни не имелось ни резцов, ни глазных, ни коренных, ни зубов мудрости — одни острющие, с боковыми насечками клыки! Я интересовался у разных членов медперсонала, чем же эту мерзость кормят и на кой кляп ее вообще завезли на матушку-Землю, да еще и высадили в столь узкоспециализированном лечебном учреждении.

Увы, вразумительного ответа на свои злободневные вопросы не получил (лишь что-то невнятное бормотнула добрая, но страшно косноязычная повариха). А ведь кроме мерзкого куста-ягнятника вокруг росло, цвело и пахло полным-полно и всяческой другой неземной пакости. Особенно дурной славой пользовался квазипапоротник Кальтенбруннера с одной из планет в созвездии Южная Гидра. (Назван по имени открывшего и впервые описавшего эту гадину космозоолога Евтихия Кальтенбруннера, чтоб тому ни дна, ни покрышки!) Представьте-ка себе, друзья, нечто схожее с нашей маленькой, миленькой земной росянкой, только метров пяти в вышину и с харей, снова прошу прощенья, как выражаются матёрые космические бизоны, — за три дни не оббить. И, в отличие от росянки, скромно потребляющей ну там десяток жучков-паучков в неделю, сему монстру (проговорилась Гертруда) скармливали, оказывается, за сутки килограммов двадцать мясопродуктов — и свежины, и в изделиях. Я оказался как-то случайно неподалеку во время кормежки, когда садовники засовывали вилами в жуткую фиолетовую глотку пудовый шмат сала и зашвыривали кольца сырокопченых колбасин, — так два дня потом в столовую не ходил — тошнило.

И однажды не выдержал: деликатно подсел к отдыхавшему на скамеечке садовнику и задал всё тот же, страшно живо трепещущий во мне вопрос:

— А будьте любезны, уважаемый, скажите, пожалуйста, почему этих...м-м-м... растений не поместят, ну, допустим, в зверинец. Ведь при больнице же вроде есть и зверинец, да?

Садовник смерил меня не очень добрым, но очень испытующим взглядом исподлобья и явно нехотя проворчал:

— Зверинец-то есть, да два человека всего мужиков-то, смотрителей имею в виду. За всеми тварями не уследишь, а ну как они там друг дружку пожруть? Тут такой шухер заварится, усёк?

— У-усёк, — кивнул я, хотя толком ничего не усёк. Гм, «друг дружку пожруть» — значит, шухер, а коли кого из пациентов, то ладно, да?

— Так если?.. — кукарекнул я зачин этой здравой мысли, однако докукарекать не успел.

— Не велено нам с больными базарить, начальник! — отрубил, как отрезал, хмурый садовник, быстро поднялся со скамейки и, опасливо косясь по сторонам, поканал к бараку с рабочим инвентарем.

Но я, друзья, вы поняли, натура пытливая и потому тем же вечером, аккурат перед сном, закинул удочку на эту тему покладистой и безотказной почти во всех служебных аспектах Марионелле.

— Ох, сударь, — тяжело вздохнула она. — Какие же вы, свихнувшиеся космонавты, неизлечимые романтики и идеалисты! Повсюду суете нос, везде ковыряетесь... Но нам, простым нянькам, тайна сия не ведома. — И вдруг перешла на конспиративный шепот: — А мужиков из парка лучше не злите. Здесь, пока вы в коме валялись, такой переполох случился... — И, прихлопнув ротик ладошкой, испуганно заткнулась.

— Какой переполох, Мэри? — насторожился ваш рассказчик и невинно прикоснулся к девушке южнее талии. — Ну, говори, солнышко, говори, не бойся.

Она слегка смутилась от моего невинно-южного прикосновения, но... ответила звонко и весьма неожиданно:

— А Гертруду вы тоже трогаете?

Теперь слегка смутился я.

— Нет-нет, дорогая, нет, Гертруду не трогаю.

— Трогаете-трогаете, она вчера хвастала! Говорила — теперь-то точно на поправку пошел. — И совсем заалела, словно обиделась.

По-отечески крепко обняв благодетельницу, я жарко дыхнул в ее алое от обиды ушко:

— Клянусь, это получилось случайно — судорога.

— Судорога?! — не поверила Марионелла.

— М-м-м, скорее конвульсия, — уточнил я. — И честное космическое: больше не повторится, я же не хамлет и не жлоб какой-нибудь партикулярный! Так что за переполох, Марго?

— Да чё ж не повторится-то?.. — слабенько пискнула девушка и зарделась еще приятнее. А благостное личико ее, поразительно выразительное из-за трогательно полураззявленного рта, стало сейчас особенно милым. Однако я тактично прикинулся, что не расслышал.

— Так какой переполох, а?

И отзывчивая Марионелла, поминутно озираясь, шпионским шепотом поведала, что, оказывается, когда я возлежал в коматозе, на одну из клумб зверинца вкопали внепланово доставленных с Сигмы Адониса волосатых лиан вида октопус деметрус сухопутус. Пару. Мальчика и девочку. Потому что размножаются эти октопусы исключительно прямым внутривидовым распылением. В засаженном под завяз парке места новичкам уже не нашлось, вот их и зарыли в нарушение инструкции на центральной аллее зверинца.

Однако же зарыли в итоге зря. Сперва новобранцы принялись задорно сдергивать с веток наших, земных, кустов и деревьев всех кого ни попадя: белочек, татцельвурмов, дятлов, мартышек, садовых иисикуку-мандеву, скворцов и иных мелких тварей — как местных, так и завезенных на племя из космоса. А когда им притащили в обед контейнер сосисок, сосиски эти октопусы-деметрусы проигнорировали, зато набросились на официантов, которым пришлось отбиваться черпаками и... сосисками. «А официанты-то у нас ребяты крепкие, — горделиво заявила Марионелла. — И сосисок привезли много!» В общем, в результате эти крепкие хлопцы забили сосисками самца насмерть, а самку измочалили так, что у ней оторвалось распыляло, оказалась пробита глотка-клоака и растрепалась корневая система. После битвы к клумбе прибежало перепуганное начальство, и труп вместе с калекой оперативно выкопали и увезли незнамо куда, строго-настрого наказав всем посвященным в скандал держать язык за зубами.

— В общем, наши им дали! — довольно ухмыльнулась Марионелла и еще довольнее гоготнула: — Знай наших!

— Знай-знай! Молодцы-молодцы, — одобрительно покивал и я, отметив на всякий случай, что с такими отмороженными официантами лучше не связываться.

Но довольно ботаники. Хотя после столь яркого няниного рассказа по парку теперь я гулял, сверхтщательно блюдя все требования техники безопасности. И от официантов с садовниками тоже старался держаться подальше.

Ну, так вот гулял я, гулял, а ежели, допустим, уставал на какой-то дальней тенистой аллее, то сперва отдыхал на лавочке, размышляя о чем-нибудь возвышенном либо бренном, а наразмышлявшись, подтыкал за веревочный поясок полы длинной полосатой больничной робы, кряхтя усаживался на палочку-выручалочку верхом, включал турбину, взмывал над куртинами и кустами и летел на аллею поближе к корпусу, а то и через распахнутое окно палаты прямо в кровать. В палате дежурный медицинский брат-надзиратель отбирал палочку и возвращал на ноги кандалы. (Кстати, функционировала чудо-палочка лишь в радиусе комплекса комбината клиники, и, увы, тщетно пытался я в порядке эксперимента перемахнуть на ней через больничную крепостную стену. Меня мягко отбрасывало от нее, а коли упорствовал, то у палочки просто-напросто отключалась турбина, и дважды я шмякался оземь: сначала удачно и почти без ущерба, потом — в крапиву.)

Замечу просто для информации: с другими ходячими пациентами клиники практически не общался. А на кой? Во-первых, и собственных проблем, ей-ей, выше крыши; во-вторых, какими-то они мне казались не вполне нормальными; ну а в-третьих, эти придурки обоего полу в большинстве и сами меня в упор не замечали. Да и пожалуйста, да и прекрасно, больно надо! А для радости, как я это называю, душевного соития и нянек хватало.

Время всё шло и шло. Я реально крепчал: посещал тренажерный барак, где занимался на разных спортивных снарядах, наращивая мускулатуру и стараясь восстановить былую замечательную физическую форму; отменно кушал — и вроде бы совсем уже перестал тосковать по далеким планетам, звездам, космическим кораблям, жителям иных миров, ну и прочему вселенско-галактическому антуражу.

Марионелла с Гертрудой тоже иногда заглядывали в спортзал — полюбоваться на мои достижения и после каждого красивого гимнастического пируэта бурно хлопали в ладошки вплоть до оваций. Правда, увы: однажды я нелепо навернулся с макушки трехэтажных брусьев, расквасив нос, и нянюшки, давясь от смеха, ласково назвали меня Кувыркунчиком. И, похоже, негодницы вынесли это не слишком мужественное прозвище за пределы лечебной палаты и скобки моих с ними крепкодружественных взаимных отношений.

— Ну? Как чувствует себя лихой Кувыркунчик? — Так начинал отныне утренний обход меня молчаливый дотоле лечащий врач. Садовники же и парковые официанты при встрече подленько ухмылялись и если находились вблизи, то ехидно шептались, а коли в отдалении, вне зоны досягаемости палки или кирпича, гнусно ржали, показывали языки и строили рожи: «Кувыркунчик! Кувыркунчик!! Кувыркунчик!!!»

А однажды, во время контрольного клистира, в палату совершенно неожиданно с целой сворой подчиненных величественно вплыл сам главный врач больницы — огромный, важный, пузатый, розовощекий моложавый седовласый здоровяк. Вплыл и, всплеснув могучими граблями, от чего на окнах затрепетали занавески, добродушно пророкотал:

— О! Да вот он, оказывается, каков, наш знаменитенький Кувыркунчик!.. Так что, герой? Будем готовиться к демобилизации на волюшку-вольную? — Весело подмигнул и ни с того ни с сего замысловато лопотнул: — Пульхра эст, дружище? Всё замечательно? Ведь верно же? Ведь правильно?

Не поняв про «пульхру», в ответ я лишь скрипнул зубами, а главврач стремительно обернулся к самой старшей больничной сестре:

— Сие последний клистир?

— Сие — предпоследний, профессор, — присела в глубоко почтительнейшем книксене самая старшая сестра.

— Но-но! — игриво и в то же время строго потрепал ее по румяной щечке главврач. — Я полагаю, довольно изводить нашего бравого Кувыркунчика. — И не терпящим возражений тоном изрёк: — Сие — последний! Ясно?

— Так точно! — звонко щелкнула каблучками бахил старшая сестра.

— А вы, милок, везунец! — заулыбался мне высокий во всех смыслах гость. — Везунец, да какой! Болезнь мы, по счастью, оккупировали вам в самом зародыше, так что слетаться окончательно еще не успели. — И... — Пофутькали-то ладно?

— Чево-о-о?.. — оторопел я.

— Покушали, говорю, хорошо?

— Намякался до пуза! — зычно гаркнула от двери Гертруда.

— О то славно, то славно, — ласково закивал ей этот странный главврач и на миг понизил голос до неслужебного: — Быстро учишься, красавица, молодец... эта... пульхра... прекрасно...

— А какие будут указания по кандалам? — явно ревниво вытянулась во фрунт самая старшая больничная сестра.

— Что-о-о?! Мы еще в кандалах?! — изумился главврач. — Отставить, голубушка, отставить. Бежать-то нашему герою теперь уже смысла нет. Раньше бежать надо было, ха-ха-ха!..

И, торжественно развернув массивный корпус, профессор, словно флагманский межзвездный тяжелый крейсер в Чёрной дыре, скрылся в дверном проеме палаты. Вся эскадра шестерок сопровождения и обеспечения полета услужливо и суетливо погребла следом.


В ту ночь я спал совершенно невинным и абсолютно спокойным сном совершенно невинного и абсолютно спокойного младенца.


Глаголь третья

Да-да, друзья, после этого визита главврача я совсем взбодрился и осчастливился. Всё, братцы, всё! Конец унизительным процедурам! Конец палочке-выручалочке и кандалам! Конец лечению и заточению!..

Но увы. Увы, рано возрадовался, рано. Видимо, от слишком положительных переживаний и эмоций уже в следующую ночь накатила такая бессонница, что в бесплодных фантазиях и бесплотных мечтах я провалялся на койке пень пнём почти до рассвета, покуда с величайшим трудом не забылся лихорадочно-полубезумным бредом. И вот в этом-то бреду...

И вот в этом-то бреду, после нескольких минут (по крайней мере, так показалось) радужно-воздушных, исключительно земных — с красотами и великолепием оставшихся кое-где на планете живописных пейзажей и прочих приятственных грёз — мне вдруг причудилось, что я... что я... Что я... о п я т ь к о с м о н а в т и  — л е ч у н а П с и х е ю !

...Господь-Абсолют!.. Я  — л е ч у, но на почему-то вдрызг аварийной ракете малой и средней дальности, а не МБР (Межзвездной баллистической. — Прим. Публ.), на Психею, с неким предписанием Центрального командования тамошней гуманитарной спецмиссии. И вот лечу это я, значит, лечу, наматываю парсеки на свой корабельный кардан, переключаю в нужный момент скоростя и — врубаю третью. А она... А она почему-то не врубается. Кошмар!.. Аврал!.. На борту всеобщая паника. И у меня личная паника: ведь я ж понимаю, что коли третья не врубится, то не успею доставить колониалистам-психейцам в срок жутко важный сверхсекретный пакет, — далеко ли уедешь на второй!..

В страхе, ужасе и холодном поту я пробудился. За окном — позднее предрассветье. На царапающей по стеклу форточки ветке кентерберийского клена слегка похрюкивала, еще полусонная, знакомая, с голубоватым оперением птица мартин-охотник (я так и звал ее — Мартин), которую подкармливал иногда объедками из столовой. Да и остальные мелкие пернатые и непернатые обитатели парка начали подавать голоса.

Но что, что сейчас произошло?.. Как же так? Ведь только намедни самый главный здешний врач заявил, что амба, довольно лечиться. И даже отменил последний контрольный клистир и кандалы. «Будем готовиться к демобилизации на волюшку-вольную!.. — А еще, это: — Пульхра...» — так сказал намедни главный врач. Наверное, — мол, всё, пациент здоров. Ну и что? Что прикажете делать теперь? Покаяться: дескать, оказывается, не вполне здоров, — и застрять в больнице еще неизвестно на сколько?..

Нет-нет, понимаю, космоголик, но не идиот — долечиваться, конечно же, надо, однако знали бы вы, как мне тут осточертело! И даже наличие ласковых и душевных Гертруды с Марионеллой не перевешивало на этой, пардон за высокий штиль, абстрактно-символической чаше медицинской версии весов Немезиды страстного желания вырваться на свободу. (Хотя... Хотя Гертруда с Марионеллой — это правда неплохо, да просто хорошо, уж поверьте.)

...Творец-Демиург! Слушайте, мои мозги еще ни разу не доставляли хозяину столько беспокойства. Даже когда на разных проблемных планетах выполнял самые ответственные и тайные задания родины, и то там всё было гораздо понятнее и яснее. Допустим, некоего X — обезвредить, некую Y — очаровать либо... Ну, либо тоже, уж извините, сначала для чего-нибудь очаровать, а потом всё равно почему-нибудь обезвредить. А что делать, работа такая.

Но впрочем, не всегда мне поручали кого-нибудь очаровывать или обезвреживать. Пожалуй, рискуя утерять тонкую нить повествования, отвлекусь, однако ж поведаю, друзья, о миссии совершенно иного рода, рухнувшей на меня лет двенадцать тому назад на Земле. Поведаю исключительно для того, чтоб вы лишний раз осознали всю необъятную мощь моего профессионально-служебного диапазона. Наверняка здорово сейчас удивитесь, но...

Вот представьте: Комиссия по криптобиологии (ей-ей, до сей поры не пойму, с какого перепугу выбор тамошних почтенных ученых мужей споткнулся на мне!) поручила вашему покорному слуге отыскать самого загадочного из вроде бы еще оставшихся на планете зверей — а н т а л о п а, во как! Этого анталопа исследователи и путешественники искали много тысячелетий в разных уголках Земли, но безуспешно. Наиболее благоразумные из криптобиологов утверждали: искать нечего, анталоп давным-давно повымер, и, может быть, пора угомониться. Однако же самые одержимые и твердолобые мудрецы заявляли обратное — жив, негодяй, жив! — и откомандировали на поиски этого дива меня. И что, спросите, я предпринял?

А вот что.

Засев в архивах, словно какой-нибудь золото- или бриллиантодобытчик, принялся методично просеивать, перетряхивать и шерстить ветхие антикварные свитки, рукописи, книги и шерстил их, пока не наткнулся на прелюбопытнейшую информацию во вкладке цветных рисунков и чёрно-белых гравюр к древнему бестиарию, именуемому «Физиолог». Второстепенные детали опущу, суть же оных скрижалей такова.

С незапамятных времен обитает далеко-далеко на Востоке Земли чудный зверь анталоп. Отличается он жутко свирепым нравом, а размерами — с крупную лошадь Пилсудского. Морда у анталопа тигриная, пасть с огромными острыми клыками, на голове два длинных изогнутых зазубренных рога, пегая шкура растет клочьями вдоль хребта и на ляжках. Старинный манускрипт сообщал еще о таинственном анталопе следующее.

«Живет он около реки-океана на краю земли. Когда же захочет пить, то пьет из реки и упивается, а потом упирается в землю и роет ее рогами своими. И есть там дерево, называемое танис, сильно напоминающее виноградную лозу широкими ветвями и густыми прутьями, — и, продираясь сквозь прутья, анталоп запутывается в них, — тогда охотник ловит его и одолевает».

Ну? Вроде всё понятно, да?

Вроде да.

Однако же окромя главного. Что это за «река-океан» такая, и где она протекает. Сие очень важно, потому что пьет воду анталоп только из нее и ниоткуда более.

И я вновь закопался в папирусы с книгами, неделю не ел-не спал — и наконец нашел! Эврика! Ура! «Река-океан», оказывается, — Евфрат, некогда широкая, могучая водная артерия, а ныне, благодаря прогрессу, — хилая речушка, местами — ручей.

Но не буду сильно засорять ваше драгоценнейшее внимание. Ученые по моим подсказкам отправили к этому самому пересохшему Евфрату научную группу захвата и, говорят, якобы заарканили там пару последних анталопов, которых вывезли после в неизвестном направлении. Наверное, в какую-нибудь уникальную исследовательскую лабораторию либо частный элитный криптозоопарк.

Но довольно, я здорово отвлекся. Так что делать с Психеей-то? Сдаваться? Честно рассказать этому оригинальному главврачу про полет во сне и сломанные скоростя или умолчать? Ведь надоело тут — страсть! И...

И я — умолчал. Ни словечка, ни гугу даже нянькам. Весь день протаскался по парку (уже без кандалов) как вареный с верным, но порой надоедливым Мартином на плече, который, не умолкая, щебетал что-то свое, птичье, прямо в ухо, наконец просто защебетал в доску, и я прогнал его. Без охоты в тот день завтракал, еле-еле отобедал и с отвращением поужинал.

Однако бдительные няньки, почуяв мое смутно-сумеречное состояние, кинулись вопрошать, что же это такое творится, ахали-охали, но я был как кремень — ни в чем не сознался, отвечал только, что чересчур много самых разных мыслей, от которых давно отвык, вдруг нахлынуло, — и вот закономерный итог, вот головка-то и задурманилась

На сон грядущий добрые Марионелла с Гертрудой помимо прочего репертуара даже сбацали на два голоса в терцию старинную космонавтскую колыбельную (нарушение медпредписания), затем по моей просьбе накачали снотворным, и...

И я, друзья, вырубился аки младенец, успев, впрочем, вырубаясь, уплывающим сознанием понадеяться, что ночь пройдет спокойно, безо всяких там звездолетов и Психей.

Но — увы.


Увы. Я был словно мальчишка глуп. Глуп и самонадеян. Не знаю, сколь там накуковало на палатных ходиках, но в самый разгар самого что ни на есть земного сновиденья (сижу на бережку больничного пруда с удочкой и полным куканчиком красных парасиков-желтоглазов) внезапно точно палкой шарахнуло по башке, и я проснулся.

Однако проснулся — в о с н е. Из первого сна, с прудом и парасиками, — во второй, вообще непонятно какой, в полную тьму. И проснулся оттого, что сразу после палки услышал страшно торжественный громкий голос.

И голос тот рек:

— Здравствуй, дитя мое!

— З-з-здравствуйте... — испуганно пролепетал я в новом сне, судорожно пытаясь собрать в кучку смятенные мысли. Еще испуганнее прошептал: — П-п-папка?..

— Эй, какой это я тебе сразу так, с бухты-барахты, папка, наглец?! «Дитя мое» — просто атрибут вежливого обращения! — гневно прогрохотал Голос, но тотчас смягчился: — Хотя... Хотя, возможно, в определенном смысле ты прав. Возможно, в определенном смысле я действительно твой папаша, а ты мой блудный, оч-ч-чень сильно блудный сынок.

Я перепугался вконец и завопил:

— Да кто же вы, разрази меня метеорный хвост Скорпиона? Кто?!

— Не ори, — подобрел Голос. — И-эх-х-х, дитятко-дитятко, да мы ж прекрасно знакомы, хоть ты, дубина, об том пока не догадываешься. А вот я — Я! — знаю о тебе всё.

— Прям всё?! — совсем обалдел я.

— А то! Мне известно, с кем ты общаешься, когда принимаешь пищу и наоборот, какие любишь и не любишь песни и книжки, каких в какое время года и суток предпочитаешь девушек и всё-всё прочее. Мне ведомо количество зубов у тебя во рту и волос на голове, да даже из скольких молекул и атомов слеплена твоя телесная оболочка. Впрочем, структура, конфигурация, состав астрального, ментального и каузального твоих тел мне тоже отлично известны.

— Так вы...Бог?.. — только и сумел выдохнуть я.

(Ввиду кромешной тьмы можно было вообразить, что Голос пожал плечами.)

— А считай как хочешь. Ведь ты — как, в принципе, и всё остальное — сотворен мною именно таким, каким я задумал сотворить конкретно тебя. Да-да, ты — мое чадо-чадище, благодаря мне ходишь, сидишь, спишь и вообще — существуешь на свете. Я познакомился с тобой задолго до твоего рождения — да что там рождения! — зачатия.

— Как это?! — пискнул я.

— Элементарно, — деловито пробасил Голос. — Я же знал, что для выполнения неких локальных замыслов в таком-то миллионолетии на такой-то планете мне потребуется туземное существо с набором определенных параметров, свойств, способностей, навыков, и загодя, еще через далеких предков, заложил нужную генетическую программу в чрево и чресла твоих будущих матери и отца. Да еще и подстроил так, чтобы они, якобы случайно встретившись, как это у вас называется, полюбили друг дружку.

— «Якобы случайно!..» — почти простонал я.

— Э, вот только не комплексуй, — «поморщился» Голос. — Твое появленье на свет не стало самой непоправимой ошибкой моей и Природы, и всё, что ты успел наворочать в жизни, я вроде предвидел... — Голос помолчал и, по-моему, капельку тяжеловато вздохнул: — Хотя, пожалуй, не всё. Кое-что ты умудрился начудить по собственной дури, но ладно, импровизатор, от магистральной линии отклонился не слишком катастрофично.

Слушайте, это был голос и тон Властелина! Тон Господина, милостиво снизошедшего до общения с ничтожным рабом, и я, друзья, почувствовал вдруг себя (пускай и во сне) просто жалкой тряпкой, куклой, игрушкой, марионеткой в не пойми чьих холодных, расчетливых, недобрых руках. Почувствовал и воскликнул:

— Не хочу! Я так не хочу! У меня, между прочим, своя жизнь, свои какие-нибудь робкие надежды, всякие там мечтанья, дерзанья и поползновенья. И пускай даже проблемы, но они — м о и! А вы... Вы — злой! Нехороший и злой!

— Чево-о-о? Это я-то — злой?! — разозлился Голос. — Да ты, макака бесхвостая, даже не подозреваешь своим скудным умишком, до какой степени я благороден и благостен! Букашка! Козявка! Клоп! Да с тобой говорит самое настоящее воплощение самой-пресамой совершеннейшей, подлинной, воистину истинной ЛЮБВИ! Я озаряю и одаряю тебя моей замечательной любовью, поганец, ибо я, если можно так выразиться, просто идеальный Отец, идеальный, как ты это называешь, Папка!..

Я совсем сжурился от испуга, а Голос гремел:

— И все мои планы на твое будущее знаешь какие добрые! Спросишь — почему, тля? Да потому, что я не только люблю тебя своей вечной любовию, недоросль, но и строю касаемо твоей неблагодарной персоны собственные прожекты и планы. А уж прожектов у меня — что грязи, что белоснежных песчинок на берегу какого-нибудь лазурного моря, и каждый ведь хочется осуществить. А ты — «злой»! Да сам ты... злой!..

Я просто онемел, не в состоянии хоть что-либо ответить. Голос же, похоже, распалился не на шутку, и из него всё несло, как из прохудившегося водопроводного редуктора.

— «Зло-о-ой-й-й»!.. Это я-то злой?! Да ты ж мое сокровище, моя отрада, дурень! Я уж замучился дарить тебе свою нежность, теплоту и добро, ибо главная моя цель — сделать тебя счастливым, показать всё самое великое и недоступное простым смертным, исполнять любые желания твоей души и плоти... ну, коли они, конечно, не пойдут вразрез с высшими постулатами этики и эстетики Мироздания!

(Гм, а коли пойдут?)

— ...Я вдохновлю тебя на любые новые бессмертные подвиги и свершения! — голосил Голос. — Буду заботлив и ласков с тобой, как курица с цыпленком, кошка с котенком, слониха со слоненком. Ты же... Ты же... Ты же взамен...

И тут повисла долгая пауза. Столь мучительно долгая, что я даже не понял, испугался ли этой паузы или, напротив, обрадовался тому, что она повисла.

Тем не менее, всё ж таки в конце концов слабенько квакнул:

— Я?.. Что — я? Что взамен — я, о таинственный незнакомец?!

И тогда — словно грохочущий финальный аккорд неимоверно гигантского органа:

— В е р н и с ь!.. Вернись, парень, ко мне, и мы вместе устроим такой праздник жизни и деятельности, коего не видывали еще ни в одном из миров! Понял? Вертайся, сынок! Вертайся в родную гавань!! Я ж д у т е б я !!!

И эта ушераздирающая кода окончательно сломила бедные мои ум, разум, душу и дух.

— Да кто же вы?! К т о-о-о?.. — прорыдал, размазывая сопли и слезы по подушке, я и, каюсь, неожиданно для себя добавил в конце рыдания нечто не вполне печатное. Добавил — и сам онемел от страха. Голос же...

Голос же, видно не расслышав, вдруг снова сделался на диво мягким и прямо пушисто-домашним.

— Кто я? Как это — кто?! Неужто ты до сих пор не узнал меня, сынку? А ведь я ж тебя породил!

Я — КОСМОС, кровинушка моя! Так возвращайся поскорее обратно в отчее лоно, мой маленький, бедный, замученный этими гадкими врачами майор! Ж-ж-ж д у...

И — точно отключился. Мгновенно нырнул в некое свое, одному ему ведомое и подвластное небытие.

Или — бытие, кто разберет?

Я же, весь мокрый от слез, соплей, ледяного пота, и, надеюсь, только от этого, в ужасе проснулся во сне, сперва из чумового второго сна в первый, нормальный, — с удочкой и парасями, — но поскольку было уже не до рыбалки, то следом проснулся совсем.

Проснулся — и заверещал благим матом, зовя няню.

Няня (вахту в ту ночь несла Гертруда) недовольно промычала что-то грубое и бессердечно отвернулась к стенке, вдобавок двинув мне по пути пухлым, но твердым локтем в нос.

Остановив кровь салфеткой, я продолжил настойчиво звать ее, говоря, что у меня обнаружились очень тревожные симптомы. Наконец Гертруда сердито встала, покрасила губы, слегка оделась и, тря заспанные глаза, пошла за дежурным врачом. Однако же, пока она ходила, я, раскинув оставшиеся мозги, решил, что откровенничать с третьестепенной пешкой нет смысла, а говорить надо сразу с шефом.

Это я тоже заспанному дежурному прямо так и заявил, чему он только обрадовался. Обрадованный, сказал, что подаст заявку на аудиенцию после завтрака, и отправился досыпать, счастливчик.

А я, бедолага, в компании черствой Гертруды и прибежавшей следом за дежурным врачом куда менее черствой хнычущей Марионеллы, с грехом пополам докоротал кое-как несколько оставшихся до завтрака и аудиенции неимоверно тягучих часов.


Слушайте, не выспался вторую ночь подряд!


Глаголь четвертая


Босс принял меня в роскошном овальном кабинете аккурат под бой больничных курантов в десять ноль-ноль, сразу же после птичкой выпорхнувшей из красивой массивной двери кабинета очень симпатичной разрумянившейся студентки-практикантки с зачеткой в ладошке.

Я пулей влетел в этот огромный кабинет, и...

— Порато дельно, девоцка, цто приехала! — радушно улыбаясь во весь рот, грузно скакнул навстречу главврач.

— Што-о-о?.. — обомлел я.

Однако и хозяин кабинета обомлел тоже. Впрочем, уже через секунду он сильно тряхнул своей благообразной седой гривой, точно отгоняя наважденье, и, похоже, успешно отогнал.

— Сорри!.. Ай эм сорри, милый! — виновато всплеснул руками главврач. — Совсем двоешницы извилинки затюкали! Думал, следующая на пересдачку явилась, а это вона кто! — И по-детски весело рассмеялся.

— Вы что-то непонятное сперва произнесли, — осторожно поинтересовался я. — Ну и потом тоже.

— Ой, да «Очень правильно, девушка, что пришла». А после просто извинился! — гоготнул главврач. Заметив мое искреннее изумление, добродушно пояснил: — Я же, голубчик, признаюсь, родом из немало обеспеченной семьи, а по образованию вообще не абы кто — архолингвист, штучный специалист в области языкознания — древних языков, диалектов и даже, пардон, жаргонизмов. Мой конёк — кентумные языки, ну и в сатемных, конечно, тоже шуруплю. Енто таперя мы усе на одной мове тетенькаем, а допрежь — у-у-у... Человек человеку лупо эст... Ох, простите, сорвался! Это к тому, что раньше люди друг дружку понимали с трудом, хотя... — Вдруг погрустнел: — Хотя оно и сегодня... — Но тут же снова резко повеселел: — Всё! Олл райт нау! Проехали!

— А как же вы со своим штучным языкознанием, да еще древним, в медицину-то попали? — наверное, не слишком корректно спросил я. — Тоже извините, но вроде странно. Или нет?

— Да пошто ж екту?! — лихо вскинул кустистые брови больничный владыка. — Ой, миль пардон! Почему так-то? А ничего странного. Кому сейчас эта архолингвистика, да еще и земная, нужна? Помыкался-помыкался со своим платиновым дипломом без работы, победствовал — даже голодал, когда с родителями разругался из-за первой, но уже сразу огромной любви, — ан мерси другу детства (большой шишкой стал, хотя, замечу: баобаб баобабом) — пристроил на месячные медицинские курсы обретения и повышения квалификации при конклаве по охране здоровья, материнства, детства и половой зрелости Мирового Совета. С блеском окончил — и вот сижу здесь, занимаюсь благороднейшим делом на свете: лечу людей. Вернее — командую теми, кто лечит. Ясно?

— Ясно... — озадаченно протянул я. Ей-ей, от услышанного даже вылетело из головы, зачем явился. В ней только закрутилась вдруг вычитанная в библиотеке после комы чья-то дерзкая фраза: можно ли назвать ученым в истинном смысле слова тупого детину, по горло нашпигованного обрывками абы каких знаний?

Но либо чудаковатый внешне главврач оказался проницательнее и не столь тупым, как я вообразил, либо мысль эта слишком уж явственно проступила на моем, подозреваю, бледном от тревожной ночи челе.

— Хотите сказать: нон экс куовис лигно фит Дионис, милейший? Ой, куза!.. Не изо всякого дерева можно вырезать Диониса, да? — лукавенько прищурился он.

Я смутился, хотя понятия не имел, кто такой Дионис, однако хозяин овального кабинета уже вновь натянул прежнюю дурашливо-задушевную маску:

— Так что с нами стряслось-то, голубчик? Ну, смелее, смелее, не укушу!

Попытался принять позу благородного и благовоспитанного человека. С трудом, но вроде более-менее получилось. Вздохнул: ладно, не укусишь, так не укусишь... Еще раз вздохнул и начал рассказывать. Сперва про позавчерашнюю ночь — про спецзадание, секретный пакет, сломанные скоростя и Психею.

Главврач-языковед очень внимательно выслушал и сдержанно-дежурно утешил. Мол, в принципе, ничего особо страшного, ну подумаешь, щелкнуло в мозжечке не туда, и что? Определенные аномалии и рецидивы при перестройке сознания с Неба на Землю не исключены.

(Ах, «не исключены»?!)

И вот тогда...

И вот тогда, друзья, я вывалил на зелёное сукно начальственного стола самый убойный козырь. Максимально близко к первоисточнику (благо времени пробежало всего-ничего), чуть не в ролях и лицах, поведал лингвисту от здравоохранения про ночь минувшую — про Г О Л О С...

Закончив свой эмоциональный рассказ, покосился на собеседника.

Собеседник же — на меня.

Покосился и усмехнулся:

— Н-да, судя по вашему гипостасису... — Спохватился: — Экскьюз ми, я о выраженьи лица. — А точно не врете?

От обиды меня аж тряхнуло:

— Да как вы смеете?!

Главврач кротко дернул могучим плечом.

— Позвольте, милейший! Я услыхал в данный момент лишь аргументум ад хоминем. То бишь не основанное на объективной информации, а рассчитанное токмо на чувства убеждаемого якобы доказательство реальности вашего удивительного сна... Однако а ну как всё же врете?

Я вспыхнул:

— Не вру! — и стиснул кулаки.

— Но-но, грант амиго, без нервов. Хорошо-хорошо, верю! Н-да-а... в таком случае, похоже, противник сбросил маску и выскочил из засады. — Главврач вдруг хмуро уставился мне прямо в глаза и процедил: — Ну, гордитесь...

— Чем?! — остолбенел я.

— Древние говорили, что непозволительная роскошь иметь абы какого врага. Своим врагом надо гордиться. Поверьте, сейчас я даже немного завидую вам, мне-то по жизни палки в колеса такая шушера сует... Ладно! — Главврач откинулся на спинку кресла. — Возвращаемся к основному вопросу. И что получается? Получается, схватка еще далеко не закончена. А я-то и впрямь собирался выпускать вас на свободу, полагая, что в целом проблема решена. Ан нет...

И — глубоко задумался, уронив очи долу, минуты на две.

Минуты через две подъял очи обратно и сурово отчеканил:

— В общем, так, камарад. Повторюсь: предполагал отправить вас домой, да, видать, рановато... Нет-нет, не пугайтесь, отсюда-то выпишетесь, хотя бы и потому, что почти весь наш лечебный арсенал на вас уже испробован. Как говорится: «Я сделал всё, что мог, кто сумеет, пусть сделает больше».

— Вы это о ком? — напрягся я. — Или — о чем?

Главврач кивнул:

— Поясняю. Получите эксклюзивное направление в самый лучший специализированный санаторий-профилакторий Земли.

— Н-но!.. — От такой неожиданной новости я взвился над стулом.

— Но только, пожалуйста, не благодарите! — замахал ручищами-оглоблями архолингвист, и я камнем рухнул назад на стул. — Учтите: фигуры поистине планетарного масштаба и уровня, не нам с вами чета, при определенных... гм... обстоятельствах считают за честь угодить туда. Не волнуйтесь, утомительного лечения как такового больше не будет — мы вас и без того уж чуть совсем в шишки не залечили. Исключительно психологическая, моральная и душевная реабилитация. Сейчас ведь для вас главное что? — задрал свой толстый указательный палец кверху главврач.

— И что же? — промямлил я.

— Сейчас главное — как можно основательнее и глубже включиться в земную жизнь — настоящую земную жизнь, страшно далекую и отличную от той ерунды, которой вы чёрт-те сколько лет занимались. Далекую и отличную от проблем космогации и радиопеленгации, межзвездных перелетов и междупланетных сообщений, от разных там туманностей, галактик, метагалактик, созвездий, астероидов и комет. Всё, товарищ майор, в ваших собственных, я убежден, что крепких, руках. Поставьте пред собою сверхзадачу и твердо заявите себе: «Я — з е м л я н и н ! Я — гражданин планеты З Е М Л Я. Меня (ну, хотя бы на время, до полного выздоровления) совершенно не интересуют и уж тем паче не волнуют никакие глобальные вопросы мироздания, контакты всех уровней с иными цивилизациями и прочая дребедень!» Запомнили? Скажете?

— З-з-запомнил... С-с-скажу... — очумело пробормотал я. — А вы уверены, что поможет?

Собеседник энергично ткнул своим пальцем мне чуть не в глаз:

— В этом должны быть уверены вы! Тогда точно поможет! Слушайте, я хоть и главврач, но в медицине кое-что соображаю. Поймите: вы сейчас, дорогой, извините за прямоту, — в некотором роде менте, извиняюсь, каптус, шизофреник. Да-да! Космоголизм, увы и ах, — это ведь лишь частная разновидность общей, всеобъемлющей шизофрении — уж что-что, а это я на курсах уяснил железно. — Он понизил тон почти до интимного: — Поверьте, любезный: все мы немножечко шизофреники, каждый из нас по-своему шизофреник, и у каждого эта болячка — своя. Конкретно у вас — профессионально-космонавтическая: да-да, ваши мозги, простите, встали раскорякой между Небом и Землей, чему необходимо положить самый твердый конец. Довольно, милый, барахтаться в этом двоемирии! Долечивайтесь в санатории и возвращайтесь обратно к бытию нормального земного человека. Ну? Уразумели? Надеюсь, уразумели. Сапиенти, как говорится, сат, мудрому достаточно, хотя на сей момент это, может, и не совсем про вас.

И — не успел я опять обидеться:

— Ах да, чуть не забыл! Покамест вы находились в отключке, мы, уж пардоньте, чуток просканировали ваши мозги на предмет анализа склонностей, интересов и прочих хобби, а главное — ответа на вопрос: «физик» вы или «лирик»? Либо по-иному — условный «технарь» или «гуманитарий»? Так вот, дорогой, вы — латентный, но достаточно ярко выраженный «гуманитарный лирик». К тому же ведь — уж снова простите, но медицинская разведка работает не хуже нормальной, — активно сотрудничали с корабельными стенгазетами, верно? А потому и санаторий подбирался для вас именно с таким — культурофильским уклоном. В нем даже особые ставки в штатном расписании есть: «ланисты», по-научному — «литературоводы». Для спецконсультаций и творческого надзора за отдыхающими и вольнопоселенцами, склонными к чересчур свободным либо же сильно изящным искусствам, а главное — графофилии. Тамошние ланисты трудятся вахтовым методом, зарплаты неплохие — за работу с нетрадиционным в хорошем смысле слова контингентом, ну и, соответственно, вредность. Правда, некоторые всё равно не выдерживают, сбегают, но уж зато те, кто приспосабливаются и остаются, — настоящие орлы! Понятно, дружище?

— Понятно, — без энтузиазма кивнул я, великан же главврач снова вдруг встрепенулся:

— А хотите, сразу запишем вас кандидатом в абитуриенты на ланистовы семинары?

Я замотал головой:

— Нет-нет, спасибо.

— Зря, право же, зря, — поморщился главврач. — Кто знает: а ну как эта самая графофилия вас завлечет, увлечет и именно на этой скользкой дорожке вы обретете еще одного себя, дополнительно утвердитесь еще и в новых своих дарованиях и наклонностях, а?

(Признаться, в другое время такое предложение, возможно, могло бы заинтересовать — ведь любопытно же, правда, не только узнать, а и познать собственные дополнительные наклонности и дарования? Но то — в другое, а тогда меня жутко тревожил вопрос совсем противоположного плана.)

— А я... смогу еще хоть когда-нибудь полетать, доктор? — лепетнул с волнением через комья в горле.

— Да уай же ноу? — заулыбался опять хозяин больницы. — Почему же нет? — И немузыкально пропел: — «Земля не может, не может не вращаться, пилот не может, не может не летать!» Оклемаетесь, дружище, — и дуйте себе на здоровье! Только, естественно, в меру, в пределах разумного, со всеми положенными выходными, отгулами, отпусками, минимальными сверхурочными переработками, регулярными профосмотрами. В общем, полетал-полетал — отдохнул, полетал-полетал — отдохнул. И тогда, уверен, всё будет замечательно!

Я малость приободрился:

— Просто возвращаете надежду, доктор!

Он кокетливо замахал своими громадными лопастями:

— Да это ж наш профессиональный долг, амиго! — И, озорно подмигнув, доверительно шепнул: — Ей-ей, вы хоть пока и с придурью, но очень мне симпатичны. — Спохватился: — Не обиделись?

— Не обиделся, — буркнул я, однако, конечно, такой комплимент не обрадовал.

— О то и славно! — припечатал могучей ладонью кучу бумаг к столу главврач. — А я нынче ж свяжусь с коллегой из чудо-профилактория и попрошу оказать вам достойный прием. Мы знакомы сто лет, так что поверьте: хорошо, всё будет хорошо!

— Тоже языковед? — кисло поинтересовался я.

Главврач саркастически хмыкнул:

— Почти. Ветеринар. — И снова якобы погрозил огромным пальчиком: — А вы, товарищ майор, остряк!.. — Посерьезнел: — Ладно-ладно, благородное сердце, к вам уж и не подступиться... — Пояснил: — Когда-то он одолел те же курсы, что и я, начинал в том санатории простым ординарцем... тьфу!.. ординатором. Потом где только не работал, проявился с лучшей стороны и вот недавно был назначен туда главным врачом.

А я почему-то вспомнил вдруг неземных чудовищ из парка и спросил, есть ли в санатории подобные монстры.

— Нет-нет, — заверил визави. — Этого добра там не высаживали. Однако примите дружеский совет: будьте поаккуратнее в терминологии и выражениях. Осторожнее с «монстрами». Настоящие монстры — и в тезисе сем я вовсе не оригинален — обретаются, увы, и среди нас... и в нас. Так-то.

А в санатории всё исключительно автохтонно, по-земному, но именно в том главная фишка и прелесть этого заведения. И еще. Там вы столкнетесь, не исключено, с очень, очень необычными — да даже не необычными, а в обыденном бытии просто невообразимыми вещами... Не удивляйтесь ничему и не стремитесь докопаться до каких-нибудь причин, следствий и возможных последствий этих самых вещей. Элементарно не включайте на время отдыха мозги, и всё будет в ажуре. Ладненько?

— А думаете, возможно не включать, хотя бы и на время, мозги, если они у тебя есть? — ошарашенно, но и чуточку горделиво пробормотал я.

— Думаю, что возможно. Согласен — трудно, но возможно. И поверьте, — крепко пожимая мне руку, ласково гугукнул в завершение аудиенции главврач, — жизнь на Земле не менее прекрасна, поразительна и феерична, нежели в Космосе, и именно в этом обслуживающий персонал, творческий коллектив, да и вообще весь антураж санатория постараются вас убедить.

Когда же я поднялся из-за стола, он вдруг снова озорно подмигнул:

— А гарно девки анадысь вычивуркивали!

— Что?! — растерялся я.

— Ды няньки твои пели! — хохотнул главврач. — Я последнюю запись с камеры туды-сюды разов пять гонял. Голосистые, мать их в душу, надо обеих в хор заманить. И часто у вас там имешки проходят?

— Какие имешки? — опять не понял я.

— Ох, да молодежные гулянья! Одно слово — имешки, разве ж не ясно? Этимологию не чувствуете?

— Ага, теперь ясно, — вздохнул я. — Теперь чувствую.

А главврач, уже абсолютно деловым тоном, пророкотал:

— Ежели тама в приемной практиканточки сидят, пущай заходют. В порядке живой изгороди... тьфу, очереди!


Салют, кабальеро!..


Глаголь пятая


Узнав после ужина о скорой разлуке, мои верные нянечки повели себя абсолютно по-разному, хотя слезу и пустили обе. Но пустили каждая на свой манер. Нордически стойкая Гертруда лишь сдержанно пошмыгала носом да попромокала ватным тампоном уголки смоляных глазищ. Зато нежная Марионелла оторвалась по полной программе: не только залилась слезами, а еще и голосила навзрыд, словно меня отправляли не долечиваться (точнее — «реабилитироваться») в элитной здравнице, а на кладбищенскую Аллею Героев.

Мы с Герти бедняжку, естественно, успокаивали, я говорил, что никогда ее не забуду, буду писать, вспоминать, думать и прочее. Потом Гертруда утащила Марионеллу в нянькинскую и продолжила утешать там. Я немножко поподслушивал под дверью, однако, в принципе, ничего нового не услышал.

— О-о-о!.. — Это Марионелла.

— Да хватит! — здравомысляще бубнила Гертруда. — У нас что, мало добра такого поперебывало?

— Такого мало! Мало! — хныкала Мэри. — Этот особенный!

(Я мысленно поблагодарил несчастную девочку за незаслуженно высокую оценку моего скромного труда.)

— Да что в нем особенного! — злилась жестокосердая Гертруда. — А ну не реви! Этого Кувыркунчика выпишут, других дадут, небось еще лучше будут.

В ответ же опять:

— А-а-а!.. О-о-о!.. Лучше не бывает!..

— Да бывает, дура, бывает!..

Я на цыпочках вернулся в палату, улегся на кровать и, уставившись в потолок, задумался обо всяких там превратностях любви. Но думал недолго: еще до болезни понатерпелся с этими любовями такого, перенес столько превратностей, что муторно вспоминать. Одни Невесты и Жёны в «Зазеркальях» (ежели помните) чего стоили! Нет-нет, конечно же, Марионелла очень хорошая, очень милая и женственная женщина, но... Но что с того? На свете полным-полно хороших, милых и женственных женщин, из чего, однако, вовсе не следует, что с каждой такой встречной-поперечной женственной надо бросаться крепко связывать собственную, в общем-то, вполне еще молодую и не насытившуюся сладким холостяцким бытием судьбу.

Нет, вот как вы, друзья, это себе представляете? Я, значит, ляпаю жирнющий крест на своей перспективной служебной карьере, отказываюсь реабилитироваться в санатории, становясь скрытым хроником, женюсь на бедненькой Марионелле, устраиваюсь в этой же больнице каким-нибудь сторожем или дворником, потом мы с Марионеллой рожаем кучу сопливых детишек и... Всё?.. Всё?! Жизнь-то, может, и будет еще продолжаться, но судьба-то уж точно закончится!..

Под такие вот, каюсь, чуть подловатые мыслишки я уснул и спал мертвым сном спокойного и невинного младенца. Назавтра же целый день напряженно гулял, мусоля в голове самые разные варианты вероятного и даже невероятного развития дальнейших событий, а после ужина меня снова вызвал в свои чертоги главврач.

Вызвал и сказал:

— Ну, мон ами, мой приятель в отпуске, но я договорился: через два дня его верные подчиненные ждут вас в «Блэквуде».

— Где-где? — не понял я.

— В «Блэквуде», — повторил главврач-полиглот. — Так официально называется эта замечательнейшая во всех отношениях здравница. Согласен, бренд попахивает анахронизмом, в переводе с одного из вымерших языков — просто «Чёрный лес» или «Чернолесье», понятно?

— Понятно, — кивнул я. — И где же этот замечательный во всех отношениях «Лес» находится?

Визави загадочно улыбнулся:

— А находится он, драгоценный вы наш, в самых-самых что ни на есть глухих дебрях Южной Африки...

— Что-о-о?! — Удивление мое было не только искренним, но и неприятным. — Африка?!

— А чем вам не нравится Африка? — удивился теперь главврач. — Прекрасный, ровный, умеренный климат. Предпочли бы Антарктиду? Но там опять начинают формироваться ледники и на пляжи нагрянули полярные пираньи и пингвины.

— Предпочел бы Европу, — буркнул я, в ответ на что собеседник театрально всплеснул ручищами:

— Ф-фу-у! Эту помойку?! Господь-Абсолют! Ирляндия!.. Голляндия!.. Финландия!.. Великобриталия!.. Бр-р-р!.. — исказила его розовощекое лицо брезгливая гримаса отвращения. — Выморочные природно-климатические зоны?! Кошмар! Ужас!

— Да ладно! — опешил я. — Отец с матерью вон живут-поживают на Большой Восточной равнине и особо не жалуются.

— Не знаю-не знаю, — пожал плечами главврач. — Пожилые люди консервативны.

— Да какие они пожилые?! — обиделся я. (Напомню, уважаемые читатели, что мне во время описываемых событий было не более шестидесяти лет, ну а родителям, соответственно, — всего лишь чуть за сто.)

— Не пожилые, так не пожилые, — не стал спорить главврач. — Однако же голову даю на трепанацию — санатория-профилактория ранга «Блэквуда» не сыщешь не только в замшелой Европе, но даже во всей Австралязии. Двенадцать звезд из покамест двенадцати возможных! Это, батенька, вам не клык моржовый!

— Хорошо-хорошо, — покорно согласился я. — Не клык, так не клык. Убедили. Вы специалист, вам виднее. А можно перед этим «Блэквудом» навестить родителей?

— Ну разумеется! Да не нервничайте, ей-богу. Я повелю нянькам сделать вам на ночь последний успокоительный укол, чтоб выспались как следует перед дорогой, а утречком собирайте пожитки, прощайтесь с личным персоналом — и летите на пару деньков к родственникам. Ваша карта больного уже в санатории, но держите на всякий случай дубликат направления. А вот этот пропуск сдадите завтра дежурному пулеметчику на КПП. В общем, дорогой, как говорится, с вещами на выход... — Помолчал — и вдруг совсем иным тоном: — Только шибко порато яро не езди...

— В смысле? — не понял я.

— В смысле — дружеский совет на будущее: вы юноша горячий, апломбовый — щепетливее на поворотах, молодой человек, щепетливее. — И добро-добро улыбнулся.

Мы оба встали из-за стола, и главный врач больницы крепко, как родного, заключил меня в свои железные объятья. Потом отпустил, а когда я уже был у двери, разулыбался еще добрее и помахал на прощанье лопатообразной ладошкой:

— Оревуарище, дорогой! Счастливого полета! А наша с вами акта, надеюсь, эст фабула... ох, великодушно извините, — пьеса сыграна. Пульхра эст, шевалье!..

Я же, предваряя, многоуважаемый читатель, изложение последующих, просто удивительных, невероятных событий, хочу заранее попытаться ответить на наверняка еще не раз и не два всплывущий в твоем пытливом мозгу вопрос. Зачем? Зачем и почему я, точно рухнув с головой в столь сомнительный омут, безропотно и послушно согласился на эту «реабилитацию»?

Отвечаю. Во-первых: ужасно жаждя вылечиться, решился принять предложенные вроде порядочными людьми правила игры. Второе: наверное, сказался всё же на таком решении определенный тогдашний умственный недуг. Плюс наивная вера в силу и профессиональные чудеса современной космопсихиатрии. А главное... Главное — я невообразимо страстно и невыносимо самозабвенно желал снова вернуться в строй и снова начать летать.

Вот. Вот, пожалуй, таким будет вкратце мой ответ на ваш покамест не заданный, однако вполне вероятный читательский вопрос. Ну а прочие ответы...


Ну а прочие ответы и вопросы, друзья, — далее.


ТАБУЛА II


Глаголь первая


Продрыхнув без задних ног всю ночь, утром я собрал вещи, окончательно распростился с моими прекрасными нянями (особенно душещипательно, понятно, Марионеллой), переоделся в собственную одежду, сдав противной кастелянше полосатую робу и шлёпанцы, и снялся с продуктового довольствия, в связи с чем кормить вашего сказителя завтраком в столовой уже отказались.

Немного озадачила Марионелла: с заплаканным, но в то же время таинственным видом шепнула «на посошок», что в обозримом будущем меня поджидает маленький сюрприз. Невольно вздрогнул, однако развивать скользкую тему не стал и под град воздушных поцелуев пробкой вылетел из теперь уже бывшего своего лечебного корпуса. Гм, «сюрприз»... Неужто беременная?! Ну вот только этого для полного выздоровления еще не хватало!

Бредя по Аллее Радости для выписантов к КПП, с легкой грустинкой думал о том, что так и не попрощался с Мартином, который пару дней назад куда-то исчез, точно сквозь землю провалился. Нет, конечно, надоедливый иногда мальчонка был, порой нагловатый, даже борзый, однако же прикипел я отчего-то к нему душой, привык. Ведь какой-никакой, да всё ж мужичок. А без него я с этими няньками совсем бы обабился. Эх-х-х, ладно, знать, не судьба. Лишь бы ничего плохого не приключилось... Хотя может, у них, у мартинов-охотников, грянул брачный период, так сказать, гон? И присмотрел мой голубокрылый корешок где-нибудь в бузинных кущах себе некую прекрасноклювую Марту-охотницу? Ой, да пускай, пускай, лишь бы был счастлив...

Дойдя в таких сентиментальных мыслях до высоченных стальных ворот с красивым гербом больницы, прикрепленным к художественным узорам из колючей проволоки, вручил на КПП одноразовый пропуск (точнее — выпуск) хмурому усатому пулеметчику, который неожиданно козырнул мне по-военному (отставной космодесантник?). Потом вызвал интерконтинентальное такси и со свежим попутным ветерком улетел на Большую Восточную равнину.


О двух днях, проведенных в отчем палаццо, и сказать-то особо нечего. Отец был в командировке где-то в Кордильерах; чем он там занимался, Мама понятия не имела, потому как Папа всю жизнь говорил ей, что он разработчик чего-то секретного, и, соответственно, всю жизнь мотался по «спецзаданиям».

Мама же долго и бурно радовалась выздоровлению сына (не стал признаваться, что еще не вполне здоров) и горячо заверяла, что не раз пыталась получить допуск на посещение меня в космоголической лечебнице, но это, оказывается, режимный объект (ха! — вспомнил я палочку-выручалочку, кандалы и чудо-стену) и к живым пациентам туда не пускают даже ближайших родственников.

Однако самая большая неожиданность случилась, когда разбирал в спальне походный вещмешок. Вытряхнул его содержимое на кровать и обнаружил среди прочего барахла... объемистую деревянную розовую шкатулку с инкрустацией — пробитое стрелой сердечко на крышке — и всю в дырочках. Неужто это и есть тот самый «сюрприз» от Марионеллы, ласково скривился я, ее прощальный поклон? Скривился, поднял крышку, и...

И из этой шкатулки с пробитым сердечком... еле-еле, чуть живой, выполз... Мартин... Выполз, с трудом встал на тощие подергивающиеся, как червячки, лапки, уставился на меня отсутствующим мутным взором, наконец вроде бы узнал — и... навалил, гадёныш, прямо на шелковое покрывало. Наверное, от радости. Ну, слава богу, хоть не беременная!

К вечеру Мартин оклемался, начал есть, пить и помаленьку летать. Да смышленый пацан: никаких конфузных казусов больше себе не позволял, в туалет выпархивал в форточку, а на ночлег устроился на ветке корявого тысячелетнего самшита за окном. Мама просто диву давалась: «Надо же! Как собачонка, от тебя ни на шаг. И такой умный, прямо кажется — вот-вот заговорит!»

Весь следующий день мы с этим умником провели на природе. Я захватил свой отроческий мольберт и устроил на берегу заросшего бурьяном болота пленэр. Домой вернулся с пейзажем болота, который, начертав на обороте автограф с датой, оставил на память родителям. Тряхнул, так сказать, стариной (или детством, что ли).

Ну а наутро, предупредив Маму, что «Блэквуд» тоже контора режимная и лучше туда не соваться, снова собрал манатки, вызвал такси, и мы с Мартином в просторной и достаточно комфортной клетке рванули в Южную Африку.

— Дарагой, дарогу пакажещь? — озорно щерясь полным иссиня-белоснежным комплектом пластиковых зубов, обернулся ко мне на взлете смуглый востроглазый шофер. Но не успел я толком ни удивиться, ни испугаться, ни возмутиться, как он зычно расхохотался: — Щютка, дарагой, щютка! Мне эту трассу пройти как пять пальцев обчесать. Десять лет дураков в дурку вожу!..

Я только поморщился и, крепко прижав к груди клетку с Мартином, глубоко вздохнул.


Ладно уж, реабилитироваться, так реабилитироваться, чёрт подери!..


Глаголь вторая


К изрядному моему изумлению и разочарованию, до самого профилактория такси, оказывается, не летали. Мы приземлились километрах в пяти от «Блэквуда» на специально оборудованной стоянке, и на вопрос, почему так-то, шофер пояснил:

— А спецзона ж. Подлетишь к санаторию — сразу собьют. Там у них на равелине РЛС установлена и дивизион малых зенитных ракет по периметру стены и донжонам разбросан. Да к стене этой на легких крафтах и не подскочишь, тут крейсер нужен, хотя... — Он почесал макушку. — Хотя, пожалуй, крейсер завалят еще над Калахари. Это только, говорят, ежели самые-самые «випы» на своих фраеропланах (да флаэропланах, флаэропланах, брат, мы, таксисты, так шутим!), и то по предварительной заявке, — их пропустят... ой!.. — И осекся, похоже, смекнув, что болтанул лишнего.

— Но я-то дальше как? — Растерянно огляделся по сторонам. А вообще-то места симпатичные: голубое небо, море зелени, деревья, кусты, за взлетной площадкой трава по колено.

Таксист махнул рукой мне за спину:

— Смотрите туда. Табличку видите? Начало пешего маршрута. Встали на дорожку — и вперед! — Сунул оплату в карман: — Благодарствуйте, успешного выздоровления! — И улетел.

Гм, он улетел, а я потоптался на месте со своим вещмешком и клеткой с Мартином, выдохнул и пошел, загребая ногами душистое разнотравье, к табличке. Подошел, прочитал крупные красные буквы на чёрном фоне: «ТРОПИНКА ЗДОРОВЬЯ. — Ниже помельче: — Санаторий-профилакторий “Блэквуд” — 5 км 362 м», — и острая стрелка-указатель, направленная в глубь... ну да, друзья, самого настоящего леса! Причем — явно дикого, каких давным-давно не встречал на Земле. Выдохнув еще раз, шагнул на эту «Тропинку здоровья», очень аккуратно вымощенную битым жёлтым кирпичом. Шагнул — и зашагал, петляя то вправо, то влево между кудрявыми березами, соснами и осинами.

Ласковое солнышко пробивалось сквозь верхушки деревьев, приветливо шелестели хвоя с листвой, щебетали на разные голоса с подголосками птахи, и шныряла, пищала, стрекотала в траве и под кустами невидимая лесная мелочь. Я невольно вспомнил чьи-то умные слова о том, что природа не терпит, когда кто-то своими неловкими, корявыми руками теребит ее покрывало, и нередко карает такое глупое теребенье гибелью теребящего. Но нет, здешнюю природу покамест явно никто не теребил, и прав, прав был добрый главврач: если и осталось еще не изгаженное прогрессом место на нашей бедной старушке Земле, то это исключительно дебри Южной Африки. Да-да, именно так!

Время от времени посматривал на Мартина — как он? Вообще-то, удивительно: обычно суматошный, развязный и наглый, сейчас компаньон мой не был похож сам на себя — вцепился острыми коготками в жердочку и замер, как кол, зажмурив обычно суматошные, развязные и наглые глазенки.

— Мартин! Эй, Мартин! — позвал я.

Ноль реакции, ноль эмоций. Слушайте, кабы лежал, я б непременно решил, что сдох. Однако он — сидел на своей жердочке. И явно дышал. Значит, жив, но тогда что? Шарахнуло акклиматизацией? Укачало в такси? Да вроде не тошнил. Может, напуган, стрессанул? Или просто, гад, выделывается, характер кажет? Ладно-ладно, а еще друг называется!

Жёлтая тропинка меж тем петляла-петляла и неожиданно вывела нас к маленькой светлой речушке. Какая же, братцы, прелесть!.. Подобной не видывал отродясь ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, а в них вообще-то я много чего видывал. Ну, просто нет, нет сил описать скупыми хилыми буквами такое вот благолепие, воистину звенящую тишь и одновременно прелестную загадочность этого глухоманно-райского уголка южноафриканской природы! Была б на голове шляпа, скафандр или другой головной убор, сорвал бы от умиленья, не мешкая. В чистой воде плескалась крупная рыба, вдоль берега, точно маленькая торпеда, пронеслась, виляя лысым хвостом, большая серая крыса... Кр-р-расота! Да какая же красота! И вдруг...

И вдруг, обогнув очередной раскидистый ореховый куст, я...

Ох, дорогие друзья, даже не могу подобрать сейчас подходящих словес и фразеологизмов, дабы хоть малость выразить всю гамму обуревших в тот миг мной эмоций и чувств!..

Не могу, однако же попытаюсь. Так вот — за очередным раскидистым ореховым кустом я увидел... женщину... Представляете?!

Нет-нет, женщин я, разумеется, видал и ранее, этим добром нас не удивить. Но — т а к у ю...

У самого краешка берега, на мокром илистом бугорке, опустив в воду очень длинные и очень крепкие ноги, сидела... абсолютно голая дама.

Сказать, что я обомлел и даже обалдел, — значит, не сказать ничего. Однако обомлел и обалдел вовсе не от того, что дама была абсолютно голой (я же всё-таки Звёздный Волк, вы в курсе). А обомлел и обалдел я потому, что было в этой мадаме метра два с полтиною росту и минимум килограммов сто тридцать — сто сорок весу. Но и не это главное. Главное то, что кожа ее была какого-то голубовато-синеватого оттенка. Синюшные же, более темные, нежели кожа, длиннющие густо перепутанные волосы ниже пояса облепливали могучие плечи и груди, остальной торс, и вся она была точно обсыпана мелкой ряской, клочьями тины и обрывками водорослей.

Лицо дивной сей дивы казалось бы симпатичным — довольно приятный его овал, прямой нос и просто неимоверно чуйственные, как мы, опытные Звёздные Волки, это называем, пухлые губы цвета индиго — если бы не глаза: то ли белесо-серые, то ли тускло-металлические, будто оловянные пуговицы, — словно, бр-р-р, у закатившего бельмы покойника. И совсем не видно было в этих глазах зрачков. Но зато за левым ухом на сочном надломленном стебельке игриво болталась ярко-жёлтенькая кубышка. Случайно зацепилась или для красоты?

Я стоял, как пришибленный столбняком, ни жив ни мертв, а это удивительное существо совершенно буднично уставилось на меня и призывно махнуло накачанной, с очень рельефным бицепсом рукой:

— Поди-ка сюда! — Голос звучный, низкий, почти мужской.

Трусливая с моей стороны пауза — и несколько моих же, трусливых, на ватных ногах, шагов.

— Сядь! — Мускулистая рука указательным перстищем ткнула в замшелый ивовый пень по соседству с илистым седалищем ее хозяйки.

Разумеется, я безропотно подчинился, опустив на траву клетку с осоловелым Мартином и бросив рядом вещмешок. И вдруг...

И вдруг эта невероятная дама, точно подброшенная кверху невидимой пружиной, сотворила в воздухе невообразимый пируэт и мастерской щучкой врезалась в зеркальную до того гладь реки, почти не подняв волн, пены и брызг.

Я совсем очумел.

Очумел теперь еще от того, что целиком узрил... ноги...

Но можно ли было э т о назвать ногами! Гигантские, размера семидесятого, не меньше, ступни... Господь-Абсолют, да какие там ступни! Самые настоящие ласты с перепонками промеж огромных, широких пальцев с крючковатыми ногтями...

Вскочив, я испуганно вытаращился на расходящиеся по воде круги. Голубой ундинищи не было минуты две — и внезапно она мощной ракетой, на сей раз и с волнами, и с пеной, и с брызгами, вылетела из реки и филигранно точно, словно МКС (Междупланетная Космическая Станция. — Прим. Публ.), приземлилась на исходный бугорок. С необъятного тела струилась вода, кубышка за ухом отсутствовала — наверное, потерялась. Но зато...

Но зато теперь в зубах этой леди билась ослепительно-серебристая примерно килограммовая рыбина. Леди выдернула добычу изо рта, отплевалась от чешуи и сунула ее мне чуть не в нос:

— Гальюна будешь?

— Кого?.. — обомлел я.

Она пару секунд похлопала блеклыми глазищами, а затем расхохоталась:

— Опять попутала! Гольяна! Гольяна будешь?

Я максимально галантно помотал головой:

— Нет-нет, благодарю, не голоден.

— Ну и лопух, а мне больше достанется! — И новая знакомица махом разделалась с рыбой не хуже какой-нибудь выдры. Даже кишок не оставила, только скелет с головой и хвостом полетел в кусты. Утерла ладонью жирные окровавленные губы, сплюнула остатки чешуи и со словами: — Прощеньица просим! — громогласно икнула.

И — я не выдержал. Со всей возможной силой и мужеством взял себя в руки и, героически трепеща, задал свой самый на данный момент времени главный вопрос:

— А вы... кто?

Голубая мадам уставилась на меня, точно на больного:

— Как — кто?! Ясно — берегиня!

Эту информацию следовало попробовать воспринять и обмозговать. Попробовал. Не получилось. Решился на дополнительный вопрос.

— А берегиня вы потому, что на берегу живете, или бережете кого-нибудь или что-нибудь?

Видимо, вопрос оказался не из простых. Ундина задумчиво пошлепала по воде ластами, потом глубокомысленно пожала широченными плечами:

— А хрен его знает! — И икнула еще громче.

И вот тогда...

И вот тогда, друзья, раздался тоненький-претоненький, скорбный-прескорбный голосок:

— Хана... приплыли...

Я вскочил и отчаянно завертел головой, понимая, что в диалог наш вступил кто-то третий. Но кто?! Вокруг ни души, только мы с этой большой женщиной...

— Да я это! Я! — пропищало под ногами нечто.

В смятении опустил глаза и похолодел...

— Это... ты... Мартин?..

Мой пернатый друг вытянулся на цыпочках на жердочке и сердито развел крылышки:

— А кто ж еще!

Я, точно подкошенный, рухнул обратно на пень. Господь-Абсолют... Мозги не оклемались еще толком от знакомства с этой б... берегиней, а теперь вдобавок и такое!.. Г о в о р я щ а я!.. П т и ц а!.. Которая раньше не была говорящей!.. Или же я совсем рехнулся?!

— Но как? Как это возможно?! — завопил я, воздев руки к ясному, безоблачному небу. — Ведь ты же всегда молчал, Мартин!

— Откуда мне знать, как возможно! — огрызнулся дерзкий птах. — Ну да, молчал, а едва началась дорожка из жёлтого кирпича, будто накатило. Чую, чё-то с мозгами, а чё — не пойму. Только когда на чучело это, — кивнул в сторону берегини, — нарвались, — дошло. Терпел-терпел и не удержался.

— А что такое чучело? — с подозрительным прищуром оловянно-беззрачковых глаз медленно привстала берегиня, от чего мускулатура ее стала еще рельефней.

Я замахал руками:

— Чучело... чучело... это... Это — красавица! — выпалил как из гиперзвуковой бомбарды.

Она замерла на миг, который показался вечностью, потому что в тот миг я видел перед носом только крепко сжатые огромные кулаки. Но хвала Демиургу, кулаки наконец разжались, и берегиня воротилась обратно на кочку. На щеках проступил фиолетовый румянец удовольствия, и, не без кокетства поведя узловатыми плечами, она пробасила:

— Прям уж и красавица!

— Правда-правда! — с облегчением заверил я, а водяная женщина игриво погрозила нам вытянутой из-под себя кувшинкой:

— Брехуны!

Нет, всё бы, конечно, замечательно, но во-первых, нам пора, так сказать, и честь знать, а во-вторых, я теперь пребывал в шоке не только от новой знакомой, но и от того, что Мартин заговорил.

И именно про это поинтересовался у берегини.

— А чё удивляться? — снова пожала она мокрыми плечами. — Тут многие твари болтают. Не все, но многие. Место здорово странное; слыхала, какие-то люди Аномалией его называли. Вот спроси — откудова мы, берегини, здесь появились? Отвечу — понятия не имею. Не было, понимаешь, нас, не было, и вдруг — бац! — точно с неба свалились! Свалились — и ну сразу плавать да рыбу с раками жрать.

— А давно свалились-то? — вздохнул я.

— Давно. Времени вашего мы не знаем, счету ему не ведем, но давно. Так что, коль пентюх твой залопотал, — верняк из-за Аномалии, сто пиявок мне в глотку!

Внезапно где-то далеко-далеко раздался долгий, тягучий то ли вопль, то ли вой.

Я вздрогнул:

— Что такое?!

— Не трясись, — пренебрежительно отмахнулась берегиня. — Это за Стеной. Баньши заголосила. Тамошние ночные на Луну воют, а баньши на Солнце приладилась. Да она недолго, щас заткнется. — И действительно, через пару мгновений вой прекратился.

— А что за баньши и что за Стена? — вспомнив слова таксиста, решил уточнить я.

Берегиня зевнула.

— Стена вокруг дурдома, а про баньши долго объяснять, но гадина еще та.

Я несмело поднялся с пенька.

— Прошу извинить, пора, нас в санатории ждут. (Слово «дурдом», признаюсь, напрягло.)

— А-а-а, вона как! Ты, значит, энтот? — И синеватая дама покрутила пальцем у виска.

Стиснув зубы, я, однако, сдержанно кивнул:

— Энтот... — Не ссориться в самом же деле с такой громадиной из-за терминологии. Ноги унести, и на том спасибо.

— Ладно, идите, — грустновато вздохнула она. — А я еще купнусь, жарко...

И — знакомым уже манером сиганула в реку.


— ...Скажи, что такое пентюх? — спросил вдруг молчавший минут двадцать Мартин и, как в казусе с «чучелом» берегини, застал меня своим вопросом врасплох. Конечно, здесь не было риска получить по морде, но обижать товарища всё равно не хотелось.

— Пентюх?.. — пробормотал я. — Пентюх... это, как бы поточнее выразиться... Короче — умник.

— Ну, нормально, — приосанился Мартин. — А иначе я б ей врезал! — Он помолчал и важно продолжил: — Вообще-то, в нашей лечебнице от врачей, нянек и больных я кучу умных словечек и выражений наслушался. Не все, правда, понял. Вот ты можешь растолковать, что такое «чистейшее созвучие психического начала по закону дуализма»? Два очкарика на скамейке спорили, едва очки друг дружке не поразбивали.

— Не могу, — удивленно признал я и не удержался, чуть-чуть подколол: — Но с пентюхом-то вроде попроще. Или тоже никто не объяснил?

В ответ Мартин наградил меня презрительной тирадой:

— У людей дури много, всей не переймешь.

— Здорово! — восхитился я. — А еще что-нибудь можешь?

— Один дурень плодит многих, — важно изрекла наглая птица.


Гм, и нечем ведь крыть, правда? Хотя и это, пройдоха, наверняка где-то подслушал.


Глаголь третья


По «Тропинке здоровья» из жёлтого кирпича мы с Мартином брели еще часа два, ведя самые разные беседы на самые разнообразнейшие темы. К счастью, никаких берегинь и прочей подобной публики больше не встретили, хотя из леса доносились порой очень неприятные звуки явно не человеческого происхождения, да по кустам прошарилось один раз трудно классифицируемое противно урчащее и (уж простите за натурализм) страшно вонючее нечто. А раз другой — пританцовывая, подпрыгивая и выписывая ногами замысловатые кренделя, на «Тропинку здоровья» выскочил из чащи абсолютно голый, худой, заросший бородищей, лохматый и нечесаный — вылитое пугало! — но человек с огромным широкополым сомбреро в правой руке. Человек замер на миг, потом, идиотски выпучив глаза, вытянул свою худую физиономию, вывалил изо рта длиннющий язык и молниеносно нахлобучил сомбреро на голову чуть не по уши. Еще миг — и стремительно сорвал сомбреро с башки. Но не успел я даже отреагировать, как этот придурок ужом нырнул обратно в кусты и, сверкая на солнышке белоснежной задницей, со скоростью лани скрылся среди деревьев. Занятно-занятно, не без легкой тревоги подумалось мне: а ну как то был потенциальный сосед по палате или номеру? И мы пошли дальше.

Но всё же однажды пришлось устроить вынужденный короткий привал: я покормил Мартина его дорожным сухим пайком из толченых тарантулов, каракуртов и сверчков, а после выпустил до ветру. Хотя отлетать далеко мой говорящий теперь приятель побоялся: сделав дела, почти не отходя от клетки, пулей вернулся назад.

И вдруг «Тропинка здоровья» резко оборвалась. Лес закончился, и мы увидели долгожданный профилакторий.

Но, впрочем, увидели пока только стены. Мощные высоченные стены с одиноко возвышающимся над ними еще метров на тридцать, наверное, тем самым, про который говорил веселый таксист, равелином с РЛС. Стены этого пресловутого «Блэквуда» со всех сторон были окружены глубоким рвом с водой, и через ров пролегала узенькая канатная дорожка с тощими веревочными перильцами. Я еле-еле перебрался на другую сторону, стараясь не смотреть вниз, потому как там, в грязной, мутной воде, словно рыбки в аквариуме, энергично плескались, кружили и били хвостами громадные крокодилы. М-да-а, охрана что надо...

Итак, я перебрался через ров и подошел к железным воротам с врезной дверью. На двери заместо ручки красовался большой сигнальный молоток в виде искусно отлитой из чугуна чёрной головы с шапкой курчавых волос, кольцами в отвислых ушах и палочкой в широком носу. Но едва протянул руку к этому высокохудожественному молотку, чёрная голова вмиг ожила, скорчила страшную рожу и, оскалив белозубую пасть, издала пронзительный, аж с присвистом вопль.

Как ошпаренный я отпрыгнул назад, едва не уронив клетку с Мартином, а ожившая было голова моментально снова сделалась молотком. Да уж, радушненько встречают здесь отдыхающих, ничего не скажешь!

Так, и что дальше? Немного подождав, набрался смелости на вторую попытку, решив просто постучать по двери, но только приблизился к воротам, треклятая голова опять устроила свой жуткий концерт.

Замечательно! Чудесно! И как быть? Тем более что уже начало смеркаться, заметно похолодало, а из глубины рва стали вылетать и больно кусаться крупные, размером с кулак рыжие комары.

И тут осенило! Набрав камней, принялся швырять в ворота. Грохот невообразимый! С башен стены, противно каркая, взмыла в вечернее небо стая не то воронья, не то летучих собак. Чёрная же голова с воплями и пеной у рта просто забилась в истерике. Вновь пришлось позорно отступить. И тогда...

И тогда откуда-то из-под ног раздался отдаленный хрипловато-писклявый голосок:

— Да иду, иду!.. Иду, грю, хорош лупить-то!..

Вскоре в земле появилась дырка, сначала маленькая, потом всё шире, шире, в разные стороны полетели комья песка и глины. Наконец показалась миниатюрная головка в красном, обшитом золотистыми позументами, увенчанном серебряными колокольцами колпачке, и из дырки, чихая, кашляя и отплевываясь, вылез бородатый человечек. Человечек был одет в доисторического покроя коричнево-оранжевый камзол, алую рубашечку с кружевным жабо, кожаные розовые штанишки, полосатые чулки и огромные деревянные башмаки с серебряными же пряжками. Ростом этот удивительный выползень был мне чуть выше колена.

От изумления я просто онемел и впал в ступор не в состоянии вымолвить ни слова. А чудный пришелец — нет, никуда не впал. Отряхнулся, степенно достал из кармана клетчатый носовой платок, развернул его, густо высморкался, так же степенно свернув, засунул платок на место и протянул руку:

— Ну, давай, чево там?

Скорчившись в три погибели, я протянул свою:

— З-здравствуйте.

— Какое «здравствуйте»! Направление давай, говорю! — рассердился карлик.

— Ах, направление!.. — Я долго копался в вещмешке, а он осуждающе и едва ли не с презрением смотрел на меня. — Где же оно?.. Где?.. Ага, вот, нашел! Нате.

Карапуз принялся читать, с трудом и по складам, бубня себе под нос всё подряд, что было напечатано в направлении вплоть до типографских выходных данных медицинского бланка.

Наконец добубнил и, задрав голову кверху, отчего колокольня на колпаке надтреснуто звякнула, сморщился, как от горчицы:

— Космоголик, значить...

Я виновато развел руками — мол, ну что уж поделать, коль судьба подкачала.

Он зло фыркнул и еще злее засопел:

— Да что за напасть-то! Просто житья от вас не стало, космоголиков проклятых!

Такая реакция на мой диагноз, признаться, обескуражила, и я с тревогой спросил:

— А их тут много? Буйные?

Мое волнение явно пришлось недоделку с бубенчиками по душе, и он сменил гнев на милость.

— Ладно-ладно, не дрейфь. Щас ты первый и пока последний. А про космоголика в бошку не бери. Я не про тебя лично, а вообще, в масштабах Вселенной. Ох-х-х, знал бы, какие середь вашего брата кадры попадаются!

— Знаю-знаю, — решив подыграть этому м... малышу, льстиво закивал я и уже смелее поинтересовался: — Но почему ж у вас никого сейчас нет?

— Пересменка, — деловито пояснил он. — Одних дармоедов выпроводили, других не прислали, потому что человеческий персонал разъехался в отпуска, да и дезинфекцию помещений произвели. Тут же публика чёрт-те откуда, с разных планет собирается, любую заразу подцепить можно... — Помолчал. — Вот только с какого перепугу ты-то, внеплановый, нам на шею свалился? По блату, што ль?

Я смущенно вздохнул:

— Получается...

— Ясненько. Но всё равно учти: возиться с тобой некому. Не, ну койку, понятно дело, найдем, да и голодным небось не останешься, хотя в основном на самообслуживании, уловил?

— Уловил, — кивнул я. — Ничего, меня самообслуживанием не испугать. Я же не просто космонавт, а еще и солдат, к тяготам с лишениями привычен.

Малыш совсем подобрел.

— Ну, особых-то тягот и лишений быть не должно, хотя... Хотя и райской жизни не обещаю. Ты ж помнишь, для чего сюда упечён?

— Помню, — помрачнел я. — Отвлечься и отрешиться от всего вселенско-космического и проникнуться и пропитаться всем исконно земным, чтобы окончательно вышибить из организма проклятый космоголизм!

— Ага-ага, — удовлетворенно закивал и он. — Задачу по диагнозу усвоил верно. Именно так. Отвлечься, отрешиться, проникнуться, пропитаться — и окончательно вышибить! Толково изложил. Молодец!

(Слушайте, похоже, я и впрямь еще не пришел в себя — зарделся от похвалы этого недоноска.)

А он тем временем вытащил из карманчика на гульфике потрепанный блокнот и снова задрал свою сморщенную, как грецкий орех, физиономию навстречу довольно симпатичной тогда моей.

— Фамилия? Имя? Звание? Позывной?

Я по-военному четко представился согласно полному канону табели о космических ранжирах и рангах.

Он захлопнул книжку, спрятал в карманчик.

— Сокол!

И неожиданно расплылся в радушной ухмылке, обнажив гниловато-щербатые зубы:

— А я — Ганс, гном.

— Гном? — обомлел я. — Настоящий?!

Карлик презрительно скривился:

— Ты, майор, сам-то въехал, что сморозил? «Настоящий»! Где теперь настоящего сыщешь? Голимые гипернанотехнологии, реквизит санатория. Тут такого понаворочали для отдыхающих, для, как его... блага человека. Скоро увидишь — офонареешь. Ну? Пошли, што ль?

Я растерянно протянул:

— Ну, пошли... — И с опаской снова шагнул к двери. Ганс — за мной.

Вдруг он остановился:

— Погодь, а на кой кирпичи в ворота кидал?

Я смутился:

— Да понимаете... — И вкратце поведал этому удивительному Гансу про фокусы дверного молотка со страшной зубастой головой.

Гном досадливо крякнул:

— Туды-рассюды!.. Опять ожила, курва, значить! — И — мне: — А разве не инструктировали?

Робко пожал плечами:

— Да нет.

— Ладно, смотри. Подходишь, тянешь граблю, и тока, тварь, ощерится, — харкай в рожу.

— Как это?! — остолбенел я.

Ганс сердито засучил тощими ножонками:

— «Как-как»! Как все! Пошел!

Я отчаянно скакнул вперед, вытянув руку. Едва молоток ожил, плюнул...

И — промазал. А вечерний воздух вновь огласили вопли чёрной взъерошенной зубастой головы. Трусливо отпрыгнув назад, попытался спрятаться за Ганса. Естественно, не получилось.

Ганс же совсем разозлился:

— И за что те майора дали?! Я сказал, харкай, а не цыкай! Гляди!..

Н-да-да, это был высший пилотаж. Голова мгновенно окаменела, только вот взяться за нее, чтобы открыть дверь, я не согласился бы ни за что на свете. Разве только в рукавицах для дезактивации местности после радиационно-химического заражения.

— Видал? — горделиво подбоченился гном.

— Видал, — вздохнул я.

— То-то, учись, майор! — И вдруг Ганс замер: — ...Стоп, а, кажись, можно и по-другому... — Он откашлялся, скрючил маленькие ладошки рупором и пронзительно взвизгнул: — Сеза-а-ам!.. Сезам, так твою перетак-переэтак!.. Отворись!

Тяжеленные металлические ворота заскрипели, застонали и медленно распахнулись. Получается, плевать и не понадобилась. Однако, надо признать, как элемент сигнализации и охраны санатория от посторонних, не владеющих паролем, эта чёртова башка — штука весьма эффективная.

Итак, санаторные ворота распахнулись...

И прямо за ними, с длиннющими кривыми мечами на плечо, по стойке «смирно» застыли два громадных голых, смуглых, будто из отполированной до блеска бронзы, великана. У первого смоляные, жесткие, словно конский хвост, волосы на голове, пудовые кулачищи и размашистые чёрно-белые крылья за спиной. У другого оба глаза, как у нас, а третий во лбу и четыре руки, две из которых были человеческими, а две — точно лапищи льва, или махайрода, или какого-нибудь еще не вымершего тигра. В темных же, точно ночь, глазищах и первого, и второго — вертикально посаженные фиолетовые зрачки.

Я не смог сдержать испуганно-изумленного возгласа:

— Кто это?!

— Сторожа, — небрежно бросил Ганс. — Хадраш с Ябиром. Ябир — который с крыльями, четырехлапый — Хадраш. Ифрит да марид, джинны недоделанные.

— Что значит — недоделанные? — очумело пробормотал я.

Гном презрительно сморщился:

— А то и значит! Не доделали их, забросили. Другими моделями занялись, более пер... перс...

— Перспективными? — подсказал я.

— Ага. А этих дубарей сюда сунули, в ночную охрану. Уж что-что, а жбан непрошеным гостям снесть аль на куски порвать они мастера.

Я опасливо поёжился:

— Не накинутся?

— Не накинутся!  — горделиво припыжился Ганс. — Я ж с тобой. Без меня — ясен пень, махом в капусту бы изрубили... — И вдруг строго закричал: — А ну-ка прикройся, срамота! Пошто не по форме?! Не видите, чурки, важный клиент прибыл? Что как, э-э-э... даму пригласить пожелают!

На обруганных сторожах в мгновение ока появились раскидистые мясистые лопухи.

— Ой, да что вы, — смущенно потупился я. — Какие еще дамы! Я отдыхать и восстанавливать здоровье приехал.

Ганс же явно взволновался.

— Дык и я об том! — задышал вдруг жарко-жарко. — «Отдыхать и восстанавливать»! А какой без дамы отдых?! Какое восстановленье?! Нет, конешно, у нас с этим делом строго, но ежели потихоньку, без нарушенья режима и небольшое уваженьице к старичку поимеете, то милости просим, толечко намекните. На ваш каприз — от фирмы сюрприз! А?

— Да вы чего! — хмуро пожал я плечами, не без содрогания вспомнив двухсполовинойметровую синюю берегиню с рыбой в зубах. — Где ж я вам даму найду? В лесу, что ли?

— Ну, коль такой тупой, и говорить не об чем! — опять насупился Ганс. — Не положено, и всё тут! Еще клянчить будешь — не доклянчисси, понял?

— Да понял, понял, — кивнул я и, надеясь сменить скользковатую для первого дня в здравнице тему, показал рукой на изгородь из колючей проволоки за спинами джиннов: — А там что?

Гном, обидчиво поджав морщинистые губы, нехотя буркнул:

— Объясняю первый и последний раз. Наш родной замечательный «Блэквуд» окружает Стена. Общая площадь угодий санатория — сто тридцать четыре квадратных километра (ого! — присвистнул я про себя от удивления), всё это — Ойкумена. Внутри Ойкумены — забор из колючки, за который мы щас пойдем, Лимес. Лимес огораживает все строения: спальные, лечебные, процедурные корпуса, склады, пищеблок, эти... культурно-просветительные заведения, дома медицинского персонала и... — В голосе Ганса завибрировали подобострастно-служивые нотки, страшненький лик озарился ангельски подхалимским сиянием. — И резиденцию нашего господина — нашего самого-самого наимудрейшего, наисправедливейшего, наиглавнейшего главврача! — И — опять хамски-грубо: — Понял?

— Да понял, — вздохнул я. — Только вот встретили мы по пути странную женщину. Голая, синяя, огромная; за рыбой в речку ныряла и сырую ела.

— Ага, — хмыкнул гном. — На берегиню прибабахнутую нарвались. А на которую? Хиврю? Поппею? Явдоху? Чи, мабуть, Флорентинушку?

— Без понятия, — снова пожал плечами. — Не представилась.

— И чё она?

— Ничё, просто санаторий Аномалией называла. А вы — «Лимес», «Ойкумена»!.. Нет, красиво, конечно, благозвучно, — куда красивее и благозвучнее, чем «Аномалия»...

— Берегини  — дуры, и речи у их дурные! Эта дубина и слов-то таких не знает! — рассвирепел Ганс. — Услыхала небось от какого умалишенного — «Анома-а-лия!» и талдычит каждому встречному-поперечному! Вот я ей хлорки в гнездовину плясну — враз заткнется, оглобля!

Мне надоел бессмысленный трёп, и я отмахнулся:

— Ладно, уважаемый, проехали. Лекция окончена? Всё?

— А не всё! — огрызнулся Ганс. — Теперь самое важное, коль хочешь не только мозги подправить, а и живым остаться.

(Гм, даже так?)

Карапуз же сухо-пресухо отчеканил:

— Выход за калитку Лимеса для отдыхающих свободный. Но лишь до заката Солнца администрация несет ответственность за их здоровье и жизнь. До заката ты обязательно должен вернуться, иначе... — Он преувеличенно пафосно развел кривыми ручонками: — Иначе, как говорит наш дорогой шеф — главный главврач: «Кто не спрятался — я не виноват!» Вот теперь — всё.

— Ничего себе! — воскликнул я.

Слушайте, вообще-то отдых в элитном (аж двенадцатизвездочном!) санатории представлялся мне несколько по-иному: улучшенное питание, заботливый медицинский уход, целебные процедуры (и уж не клистиры, конечно!), а в качестве приятного бонуса — всевозможные развлечения: условные шарики-фонарики, реальные фейерверки, пальмы, бассейны, пляжи и проч. Однако здесь — здесь явно намечалось нечто ну оч-чень, оч-чень странное, если не сказать крепче.

Но крепче я не сказал. Лишь сдержанно намекнул, что вообще-то утомился с дороги, и еще сдержаннее заикнулся о ночлеге. (Бедняга Мартин уже сковырнулся со своей жердочки и уснул, свернувшись клубком, как собачонка, в углу клетки.)

— Иди за мной, — буркнул обидчивый гном, и через калитку в колючей проволоке мы зашагали по вымощенной булыжником мостовой. Куда — понять было трудно, потому что почти совсем смерклось, а редкие фонари по обочинам аллеи светили тускло-тускло.

— Экономия, — точно прочитав мои мысли о скупости и жадности администрации, заявил Ганс. — Для тебя одного прожектора с иллюминацией зажигать, што ль?

— Да понятно, — снова вздохнул я. — Куда уж нам, внеплановым-то...

И всё же, невзирая на неоднозначные перипетии моего прибытия и, видимо, дальнейшего пребывания в этом «Блэквуде», вечер, друзья, был хорош. (Хотя, в принципе, уже ночь, ночь.) Легкая прохлада, слабенький-слабенький ветерок, колышущий листья деревьев аллеи, по которой мы шли. Вокруг испускающих хилое голубоватое свечение фонарей вились разнообразные бабочки, мотыльки, комары и мошки. Птицы, понятно, уже не летали, угнездившись на свой птичий ночлег, зато над нашими с Гансом головами то и дело барражировали необычайно крупные нетопыри. И одна из этих тварей, похоже, самая наглая, резко спикировала на гнома и сильно тюкнула его в темечко. Ганс, звякнув бубенчиками, упал, я же отогнал нетопырей с помощью суковатой палки и профессионального сленга Звёздных Волков. А Ганс, когда ставил его на ноги, тоже явил ночному эфиру образчики своего, санаторно-служебного сленга. Недурно, кое-что вполне можно взять в собственный репертуар.

И вот, даже несмотря на сей маленький казус, мне почему-то вдруг стало тут нравиться. Не пойму, почему, но стало! Придорожные деревья начали наконец расступаться, и мы с Гансом вышли на середину широченной площади, мощенной уже не грубым булыжником, а очень аккуратной прямоугольной брусчаткой. Со всех сторон площадь окружали громадные силуэты абсолютно архитектурно разностилевых строений, в которых не светилось ни единого окна. Рядом с одним из зданий на постаменте возвышалось чье-то величественное изваяние с грозно вытянутой вперед рукой.

— Кто это, Ганс? — спросил я.

Гном не ответил. Стоял, почесывая затылок, казалось, весь погруженный в себя, в какие-то важные-важные мысли. Хотя, может, просто не оклемался еще после атаки летучей крысы.

Но нет, похоже, Ганс и впрямь думал: смотрел то на одно темное здание, то на другое, периодически бормоча что-то себе под нос, и наконец удостоил-таки меня своим драгоценным вниманием. Задрал физиономию кверху и проскрипел:

— Поди, проветрился.

— Что? — не понял я.

— Мусейон, говорю, поди, проветрился, — махнул ручкой гном. — Его первого на дезинфекцию ставили. Туды и иди.

— Эй, что значит — «туды»?! — плюнув на благостное настроение, рассердился я. — «Туды» — это куды?

Гансов указательный палец ткнул мне за спину:

— А вон туды, в Мусейон!

Обернувшись, я присвистнул от удивления. Чёрная каменная громада этого самого Мусейона оказалась колоссальным, гигантским готическим замком со всеми положенными доисторическим фортификационно-жилым сооружениям атрибутами: воротами, парадным крыльцом, мощными крепостными стенами, башнями, бойницами, стрельчатыми крышами, окнами и прочим, прочим, прочим.

Я потерял было дар речи, но через пару секунд снова обрел и уставился на Ганса:

— И что?

— И то! — фыркнул гном. — Топай в Мусейон и живи тама!

— Да погодите! А есть? А спать?

— Тама, всё тама! — отрезал хам. — На крыльце дверь, замков нету. Короче, слышь, — у меня еще других забот по горло. Иди туды и располагайся где хошь!..

И, не успел я разинуть рта, Ганс, пробормотав какую-то гундосую абракадабру, притопнул малюсенькой ножкой и... под немелодичное звяканье бубенчиков на колпаке и пронзительно-трагический всхлип: «Гадство!.. Опять вляпался!..» мгновенно исчез. Точно сквозь брусчатку провалился.

(...Слушайте, да похоже, и впрямь провалился...)

Я ошарашенно покачал головой. Однако делать нечего. Вздохнул и поплелся к парадному крыльцу замка, коему на энное ближайшее время предстояло стать моим домом.