Классика

К ночи вызвездит, завтра температурой прижмёт. А мне мороз - не мороз. Метель - не метель. Я каждый день тут. Сама до воды достучусь‚ сама костерок разожгу. Такая красота кругом!.. «Этой красотой, Васильевна, можно и из окна любоваться‚— бабы говорят. А я тут на льду мёрзну. Из окна какая красота? Будто в телевизоре — не настоящая. А на воле — поглядите-ко, молодой человек, луч как играет! Видите, тучка набежала с кулак, а будто солнечное затмение случилось. Снег-то серенький стал. А тот берег словно золотом облило. Сейчас и до нас стрельнёт. Глядите-ка, вода в лунке сиреневой сделалась, - а у тучки уж брюхо розовеет. Учитель-то мой, рыболов, — уж тоже полюбовался бы... Извините. Трудно мне об этом говорить. Володюшка-покойничек, сынок младшенький, заскрёбыш — к рыбалке меня приучил. Наделал удочек, червяков с лета наготовил. Чуть забереги навело — приступил ко мне: «Пойдем, мама, со мной. С тобой веселее. Ты только посиди рядом». «Что ты‚ золотко, - говорю, - меня ведь бабы засмеют». Вот какая была угрюмая! А он не отступает. Как у меня свободный час – зовёт. Дома дел невпроворот, а я на льду сижу, Володюшка просит, как же! А к весне-то уж он наобвык, один стал ходить. Я больше не бывала. А как привезли его с той войны-то проклятой, схоронили, да стала я в чуланчике прибираться, - увидела его удочки — чуть следом не померла: задохнулась‚ в глазах потемнело. И что-то случилось, наверно, тогда со мной. Оделась, да и пошла сюда с мормышками играться. С тех пор кажинный день, кажинный день...
Ой, господи! В школе-то круглым отличником шёл. Директор говорил, второй Ломоносов у нас растёт. Меня на родительских собраниях нахваливали, благодарили за
воспитание. Мне приятно, конечно, только, говорю, напрасно вы меня так. Нету тут никакой моей заслуги. Володюшка таким уж и уродился. Кобелина-то мой такой, что, если не дашь, так неделю в доме не показывается. Со зла, со зла был зачат. Господи спаси, по пьяному делу! Я уж на чистку опять наладилась, так муженёк-то любезный меня самою убить пригрозился. Вот на каких страстях-мордастях замешан был мой Володюшка. И родиться бы ему разбойником, с отцовской дикостью — всё к тому вело. Говорят, плохие дети в таких случаях получаются. Да видать, не всегда. С исключеньем.
Первый-то у меня, точно — в батюшку. Хватила я с ним лиха. Всяко, всяко с ним было. Первый—то уж точнёхонько яблоко от яблоньки. А Володюшка видать, напрямую был Богом дан. Всяким генам наперекор. Душа-то ангельская, небесная. И тельце нежненькое. Не в отца, не в мать. Не в ту, не в другую породу. Светленький был, а волосики - жёлтенькие. Ванечкой хотела назвать, да отец взъерепенился: хватит, мол, Иванов-дураков на Руси плодить!
Не по-доброму сказал, а вышло истинно. Такой умненький уродился паренёк. Отец на руках подкинет – расти, Володька, поматюгиваться научу! Вот какие были отцовские наставления, а я от парня ни одного грубого слова за всю жизнь не слыхивала. Вот вам и влияние родителей!
В три годика он в садик пошёл. Волосики-то я сама стригла под горшок. Рубашки тоже, бывало, сварганю на скорую руку. Обувка от соседей перепадала. Худенько одевала парня. А Лидия Васильевна, воспитательница, мне говорила: тридцать лет, мол, с детьми работаю, а такого мальчика не встречала. И я тоже не уставала спасибо говорить Лидии Васильевне. Сама-то я всё на крике да на нервах. Всю жизнь с коровами, с телятами, матюгом да тычком. Частушки — и те знаю только с картинками. Разве бы я смогла так Володюшку обучить? А Лидия Васильевна —культурная женщина. Степенная. Рассудливая. Я только выродила, выкормила Володюшку, а она уж ему душу-то
изукрасила.

Четыре годика ему было. Однажды прихожу за ним в садик, а Лидия Васильевна тихонько манит пальчиком. Заглядываю в группу, а мой-то Володюшка, яблочко-то моё наливное, сидит перед детьми и книжку им читает. Когда и научился — не знаю. Лидия Васильевна шепчет: вот какой у меня помощник. А он бегло так лепечет, словечки-то до конца не выговаривает, скачет с одного на другое, а всё понятно. Детки слушают, не шевельнутся. А он поёт, поёт, моё солнышко...
А тут на утренник приглашает. Обязательно, мама, приходи. Да чего я там не видела, на вашем утреннике?! А вот кое-чего не видела. Уговорил. На скотном подменилась, прибежала — концерт начинается. Оркестр на сцене сидит. Кто с погремушкой, кто с бубном, а мой-то Володюшка — с гармошкой, и в самой серёдке! Лидия Васильевна, за дирижёра, руками взмахнула — Володюшка мой меха потянул, а застёжку забыл отстегнуть. Я бегом через зал, отковырнула пуговку — и пошла музыка. Заиграл сыночек «Светит месяц», а я белугой реву, будто подпеваю. В секрете, видишь ли, держали с Лидией Васильевной всё обучение на гармошке. Сюрприз матери готовили. А такая мать идти на концерт не хотела.
Брат из тюрьмы пришел: курит, пьёт. Володюшка уж большой был, лет четырнадцати. Самый бы возраст геройствовать, урке-то этому подражать. Брат ему стопку водки под нос, а он отвернулся, слёзы на глазах, на меня глядит — жалко брата. А тот ещё, ну-ка, и скажи: ты, Вовка, не наш, не Жилинский. Мать, наверно, согрешила с каким-нибудь профессором. Много их тут в ту пору по деревням ходило, иконы собирали. Вот ведь что сказал, бандит! Какой родной сын про родную мать такое брякнет в её присутствии? Слыхано ли дело? Отец не стерпел. Разодрались. Ой, мнеченьки! Стол повалили. Чуть до
смерти не задушил урка отца-то. С тех пор и носу не кажет дома. Пропащий человек. У меня уж на него и слёз не осталось. Все на солдатика моего дорогого, на Володюшку выплакала.
Как в семье жил Воподюшка белой вороной, так и в деревне. Я была ему единственным товарищем. Единственным и младшим. Конечно, младшим! Я-то чему его в жизни научила? Ложку держать да штанишки надевать. А он-то мне всякую книжку перескажет, всякий урок. У меня уж глаза слипаются, сплю, а слушаю. Хоть и мало чего
понимаю, а стараюсь. Ума-разума набираюсь у золотеюшки. Или на баяне начнет играть — выучит за день какую-нибудь музыку, и вечером— слушай, мама! А такая мать уже сон
видит. Одна у неё музыка — коровье мычанье.
Совсем я его не понимала. Равняла на деревенских ребят. Поди, говорю, побегай, поиграй на улице. А он: «Там скучно, мама». Это на улице-то? Да меня в его годы домой было не загнать. Скучно ему на улице с ребятами! Неужто дома веселее? «Конечно, мама, веселее».
А что у него за веселье было дома, так и до сих пор не понимаю. Сядет в уголке на своей кровати, ноги подожмёт, личико в колени уткнёт, смотрит на меня из тёмного угла
как христосик с иконы, а я, дура, на него и глядеть-то боюсь. Думаю, вот ведь как сказалось на парне нездоровое зачатье! Кто дебильным родится, у кого косоглазие, а у него, значит, в другую сторону порча пошла. В задумчивость. Этот не сопьётся, думаю, так от мыслей своих свихнётся. Такие ли мучения ещё примет за родительский грех.
Всё тормошу его, всё тормошу. «Хочешь, Володюшка, велосипед куплю?» — «Нет, мама, не надо». Думаю, по скромности отказывается. Возьми, да и купи с премии.
Ни разу не сел! Разве это нормальный мальчик?
Все ребята в школу на велосипедах, а он пешочком. «Я, мама, когда своим ходом иду, так о чём только не передумаю!»
О, господи! А после выпускного вечера и говорит: «Мама, директор сказал, что мне надо в город ехать учиться».
Я возьми, да и обрадуйся: «Помогать я тебе буду, Володюшка». Он так на меня поглядел, так поглядел!.. Будто на ребёнка неразумного. И говорит: «А ведь я, мама, не хочу в город ехать. Никуда не хочу». Баян на колени, лямку на плечо. Тихонько заиграл. Похоронный марш разучивал. Я попрекала: «Что ты, Володюшка, эдакую музыку печальную завёл? Перестань! Сейчас же перестань! Накличешь беды! Неужто нравится?» —«Это, мама, очень хорошая музыка. Классика!»
...От рыбацкого недогляда леска на удочке бабы Нины вмёрзла в молодой ледок. Кончик дрожал не от поклёвки — от рыданий. Плакала она, как плачут пьяные— из последних сил, словно засыпая.
Я, не прощаясь, отступил и пошёл к берегу. Через несколько шагов оглянулся. Мёртвой сидела рыбачка над чёрной дырочкой лунки. Багровый закат тяжело оседал за кустами на берегу, жёлоб русла напивался сизыми тенями.
Взобравшись на высокий берег, я опять оглянулся.
Отсюда она была похожа на замерзшую в полёте, упавшую птицу.