Думы Марии

                Думы  Марии.

  В  узенькой  комнатке,  на  кровати,  свесив  старческие  ноги,  сидит  седая  женщина.  В  небольшие  окна,  выходящие  в  сад  уютного  деревянного  домика,  что  в  старой  Засосне,  льется  солнечный  свет.  Он  скрашен  зеленью  раскидистой  могучей  березы  и  россыпью  цветов  приземистых  яблонь.  Может быть,  они  даже  ровесники   самому  строению  убогому,  под  стать  им  же  низенькому,  но  с  виду  довольно  приятно  обустроенному.
Монотонный  пчелиный  гул  стелется  над  благоухающими  деревьями,  проникает  в  раскрытую  форточку,  иногда  прерываемый  порывами  ленивого  ветерка,  ласкает  ухо  и навевает  воспоминания  о  прошлом. Обостренный  слух  превращает  порывы  ветра,  шелест  веток  деревьев,  шум заботливых  пчел   и  доносящийся  еле  слышимый  стук  проходящего  где-  то  на  другом  краю Ельца  железнодорожного  состава  в  зримые  образы.
Они  встают в сознании, притупленном  старостью, такие  родные  и  привычные,  словно  эти звуки  донеслись  из только  что  промчавшегося  милого  детства,  летящего  порывом  ветерка  по  цветущим  лугам,  проселочными  пыльными  дорогами,  росными  берегами  и  алмазной  водной  гладью величавого  Дона.
А может  звуками  послевоенной  юности,  поры  залечивания  душевных  ран,  рождения  безмятежных  мечтаний  и  сладостных  надежд,  веры  в  свои  силы.  Откуда  они  брались?  Обретались  ежедневно  в  крохотных  на  первый  взгляд  результатах  дел, сотворенных  своими  руками,  но  как  потом  оказалось,  и составивших  основу  жизненного  счастья.
Слепая  Мария  смотрит  поблекшими,  сощуренными  глазами  в  то  место,  где  сноп солнечного  луча  игриво  шевелится  на  тканых  ковриках,  и видит  копошащимися  мыслями  летящую,  словно  неугомонные  вагоны  скорого  поезда,  свою  долгую  жизнь.
В  последние  годы  она  превратилась  в  серую  маслянистую  нить  пряжи,  тягуче  вытекающую  из-  под собственных  пальцев.  И  сколько  еще  вить  эту  нудную  веревочку  на  переполненную  скалку  судьбы?  Сколько  успеешь  надумать  и  передумать-  одному  Богу  известно!  И  это  теперь  она  такая  серая,  угрюмая  и  неугомонная .
Глубокий  негромкий  вздох,  и  нервические  перебирания  изнеженными,  за последние  годы,  из за  отсутствия  работы,  мягкими пальцами  краев  подола,  словно  подтверждают  неудавшуюся  попытку,  вернуть  мысль  из  тоскливой  действительности в  наполненную  заботами жизнь.  Ту,  что  была  без  отдыха  при доме,  при  детях,  при  муже. 
Слегка покачивающаяся  нога  чиркнула  за  истертые  бугорки  дерюжки  и  представилось,  как  она  зимними  ночами  дерет  на  полосы  старые  мужнины  рубашки,  которые  уже  не  годятся  под  заплатки,  те,  что  еще  покупала  на  базаре  в  далеком  городе  Сулине,  который  затерялся  где  то  под  Ростовом.
Рвет  на  полоски  собственные  заплатанные-  перезаплатанные  платья  и  горюет:  «Жаль,  можно  бы  и  еще  поносить,  мужу  в  молодости  оно  очень  нравилось.  Мария  сшила  его  из отреза,  который  они  купили  с  первой  мужниной  зарплаты.  Ему  пиджак,  а  ей  отрез.  Красивый,  с  березками  на  золотистом  поле. 
А  вот  клетчатая  рубашонка  сына,  перешитая  из  отцовской-  обрезала,  подлатала,  посидела  ночь,  и  сынок  долго  еще  протирал  локти  за  партой,  пока  не  купила  ему  форму,  настоящую, с  медными  пуговицами  и  ремнем  с  пряжкой.  Ох, уж  она  веселила  малого.  Глазки  его  сияли от  гордости-  не  у  каждого  даже  в  школе  была  такая.
А  как  она  досталась  ей,  как вспомнишь-  мурашки  по  коже.  Тогда  все  ведь  возили  картошку  в  Москву-  кто  строился,  кто  старался  вылезти  из  долгов–  ребятишек-  то  у  всех  орава,  надо  же  каждого  одеть-  обуть. Решила  и  Мария  попытать  судьбу.
На  люди  податься  ей  не  впервой,  только   жаль,   времени  на  сборы  не  хватило-  пришлось  грузить  картошку  в  мешки  с  огорода  прямо  после  дождя.  Картошка  грязная,  помочь  может  только  муж,  ребятишки  то  мал- мала  меньше,  думала: «Пропаду  с  этой  чумазой  бульбой».  А руки  то  чуть  не  оторвуться.  Хорошо  шофер  помог. 
А  тут  сестра  старшая  просит: «Марусь,  присмотри  за  Ленькой». Кто  ж  еще  поможет,  если  не  тетка?  Они-  то успели  до  дождя  выбрать.  Клубни  у  них  отборные,  восковые.  А  приехали  на  базар,  москвичи  не берут  Ленькину  картошку,  хоть  умри.  Говорят:  «Это,  подмосковная,  на  глине  выросла!  А  вот  эта-  сразу  видно  на  черноземе!»  И пошла  картошка  у  Марии нарасхват.  Ленька  чуть не  плачет.  Видит  Мария,  дело  его худо  и  давай  его  картошку  мешать  со  своей…  Так  и  продали!
Нога  щупает  узелки  дерюжки  и  словно  видит  бугорки  судьбы-  одни  повыше,  позаметней,  другие  мелкие-  проскочило  и не  вспомнишь,  что  было.  А  были  такие,  что  отпечатались  на  сердце  и  вряд  ли  забудутся,  как  ни  пытайся.  Вспомнишь-  в  душный  зной спине  холодно.
Как  осталась  жива,  как  вынесла  нечеловеческие  тяготы  этих  длинных  метельных  и  морозных  ладожских  ночей?  Опустошающий  до  тупого  безразличия  голод,  стужа,  сковывающая  все  тело  до  бесчувствия,  и  изнурительный,  изматывающий  труд,  превращающий  человека  в  животное,  в  раба.
Когда  просыпаешься  от  толчка  мастера  и  жалеешь,  что  еще  жива  .  Измерзшиеся,  обветренные губы  чуть  слышно шепчут  проклятия  Гитлеру  и  фашистам,  а  руки  на  последнем  нечеловеческом  усилии  опять  волокут шпалу,  рельс. Распухшие,  словно  ступы,  ноги,  автоматически  передвигаются  в  направлении  в  очередной  раз  разбомбленной  узкокалейки.
Пришлось  увидеть  и  блокадников,  когда  шли  назад.  Грузили  в  вагоны  блокадных  детей.  Сами  уставшие,  измотанные,  а  передают  детей  с  рук  на руки  и  сердце  сжимается  от  боли:  «Что  это?  Неужели  люди?  В  темноте  не  разберешь.  Легкие,  как  пушинки.  Только  слышен тихий  шепот:  «Хлеба,  хлеба…» 
Доставали  из  карманов  ватных  штанов  заначки,  а  сами  плакали  на  морозе:  «Боже!  Каково  им?»  А  мастер  ругается,  кричит:  «Нельзя  им много  хлеба!  Помереть  могут!»  А  им-  то  все  равно,  от  чего  помереть. 
Легкий  ветерок  шевелит снежные,  распущенные  волосы,  слегка  касается  щеки  и  почему-  то  вспоминается  совсем  иное–  ну  надо  же!  Отчего  так  бывает?  гроза  в  Сулине.  Только  они  поженились,  и  им  дали угол  в  комнате  общежития.  Это  было  великое  счастье!
 И только  они  занесли  убогие  пожитки-  чемодан  и  казенный  матрас-  поднялся  ужасный  ветер,  загрохотала  гроза  и  прорвался  с  неба  ливень-  стеной. А  с  барака  снята  кровля-  только  подготовили  к  покрытию.  Муж  схватил  инструменты  и  на  улицу.  Не  помогли  мольбы  Маруси. 
Дождь  как  из  ведра,  а  он  накидывает  железо  на  крышу.  И  не  слез,  пока  не  набросил  последний  лист.  Сам  вымок  до  нитки,  но  хорошее  дело  сделал–  штукатурка- то  с  потолка  могла  шубой  слететь!  Начальник  как  узнал,  кто  это  сделал,  выдал  мужу  премию-  триста  рублей.  Пошли  в  воскресенье  на  базар  и  купили  на  них  ему  яловые  сапоги  и  полведра  кукурузы.  Размололи  ее  и что  она только  из  этой  муки  не  делала!  И  кашу,  и  лепешки!  И  на  соль  хватило  поменять.
 Чудно.  Сейчас  об  этом  даже  смешно  вспомнить.  А отец- то  был  рад  сапогам,  как  ребенок.  Потом,  только  по  праздникам их  надевал.  А вот  уже  и  отца  год,  как  нет… А  сколько  же вместе  прожили? Дак,  уж  младшей  дочери  пятьдесят!  И  куда  все  делось?  Вроде  и  не  жили…
Четверых  детей  вырастила  Мария,  все  друг  за  дружкой.  Младший  в  люльке  на  крюке  качается,  старшая  своими  ножками  бегает,  а  средних  на  печи  свивальником  привяжет  по  углам,  тогда  и  сама  с  делами  по  двору  управляется.  А  на  дворе  скотина,  с  ней  только  самой-  муж  на  работе,  продыху  не  знает.  Не знал  ни  выходных,  ни  отпусков.  По  выходным  крыши  крыл,  да  верха  ставил.
Рукодельный,  покойник,  был.  Все  умел-  и  дно  на  ведре  поменять  и  раму  связать… Тем  копейку  и  добывал.  И  с  людьми  в  ладу  был.  Бывало,  то  один,  то  другой  со  своими бедами.  Никому  не  откажет.  Правда,  и  ему  не  отказывали.  Нужна  лошадь  картошку  посадить,  к  любому  пойдет-  всегда  дадут.  Труженик  был,  что  говорить.  Так оно  и  шло.
Мария  замерла,  пытаясь  что-  то  вспомнить,  мысли  перескакивают,  и  опять  молодость  застилает  собою  реальность  сегодняшних  дней.  По  лицу  скользит  еле  заметная  улыбка,  Мария  приподнимает  голову:  а  ведь  были  и хорошие  деньки!  Вспомнить  хоть  то  утро,  когда  по  радио  объявили  конец  войне.  Господи!  Сколько  ж  его  ждали.
Помнится,  девки  в  бараке  кричали  навзрыд,  а  потом  опомнились,  кинулись  обниматься. Кажется  в  тот  день  не  работали-  какая  уж  там  работа,  кругом  песни, на  улице народу  тьма !
Мария  коснулась  пола  ногой  и  опять  нахмурилась.  Правда,  не  все  радовались.  Была  среди  подруг  хохлушка  Настя  Денисенко.  Она  в  тот  день  отплакалась,  а  на  улицу так  и  не  пошла.  Рассказывала:  три  брата  и  отец  на  фронте  погибли,  прямо  в  начале  войны,  а  мать  с  двумя  маленькими  и  старой  свекровью  немцы  сожгли.  И  много  таких  было… 
И  опять  хмурит  Мария  морщинистое  лицо,  пробивает  невидящим  взглядом  толщу  времени,  а  мысли  лезут,  спотыкаются…
Дядя  Логаша  что-  то  на  ум пришел.  А  сколько  ж  ему  тогда  было?  Ведь  он,  кажись,  всего  на  два  года  старше  мамы.  Она  вслед  за  ним  была.  Да,  это  было  перед  войной,  как  сейчас  помнится  -  первый  отпуск  .  Тридцать  девятый  год  .  Точно!  Голод  в  деревне был-  это  значит  дяде  Логаше  было-  то  45- 46  лет! А  на  кого  он  был  похож!    Скелет  с  бородой!  А  когда  Маруся маленькая  была,  дядя  Логаша  с  семьей  жили зажиточно,  не то,  что  они,  Сухановы. 
А  жена  его,  тетя  Стеша,  такая  жадная  была.  Все  от  нас,  от  ребятишек  прятала.  А  дядя  Логаша  был  добрый.  За  двор  зазовет  и  чего- нибудь  из съестного  обязательно  сунет  в  горсть.
Так  вот,  когда  она  в  отпуск- то  приехала,  откуда ж  он  узнал-  сразу  прибежал!  А  Мария  приехала  приодетая,  с  подарками  .  Но  в  свой  дом  не  попала-  его  уже  не  было.  Пришла  к  сестре,  няне.  А  у  нее  у  самой  семь  ртов.  И  вот  пришел  дядя  Логаша.  Запыхался, постоял  и  говорит:  «Марусь,  я  как  узнал,  что  ты  приехала,  так  захотелось тебя  проведать!»  А  няне- то  не  понравилось,  она  хмурится,  но  молчит.  А  дяде  Логаше  и  неудобно,  но, потом молчал- молчал  и  говорит:  «Марусь,  деточка ,  нету  у  тебя  хоть  рублика ? Мы, ведь, с голоду с бабкой помираем.»
Маруся  как  услышала  его слова  и  представила:  это  до  чего  должен  дойти  человек,  обеспеченный  в  прошлом,  что  б  так  вот  просить ,  будто  милостыню  !  Она,  не  раздумыва,  отсчитала  дяде  30  рублей.  Он  кинулся перед  ней  на  колени, стал  целовать  руки,  приговаривать:  «Марусенька,  деточка,  спасибо,  век  тебя  не  забуду!»  А  сам плачет  и  все, целует.
А  няне-  то  это  так  не  понравилось,  отвернулась  и  не смотрит.  Потом- то  высказала:  «Что  ты  ему  поддудолила  охапку  целую,  просил рубль,  ну  рубль  и дала  бы!  Пусть,  вон  его  Стешенька  одаривает!»  А  Маруся  говорит:  «Ничего  нянь,  и  тебе  хватит,  не  горюй».  Та  сразу  и  замолчала.  А  дяди  Логаши  и  след  простыл,  подхватился  и  бегом  на  улицу,  а  сам  не  ходу  приговаривает:  «Марусенька,  благодарю  господа,  век  помнить  буду !»  Какой  же  он  жалкий  был  тогда!
Посмотрела  Маруся  в  тот  приезд  на  деревню-  голод,  нищета  и  решила  ехать  назад,  в  город.  Как  на  железной  дороге  ни  тяжело,  а  все  сыта,  обута,  одета.  Да  и  пока  нет  семьи,  ни  кто  не  держит  за  подол,  можно  поработать.
А  оказалось  все  на  много  сложней…
Старая  кошка  мягко  вспрыгивает  на  колени  и  укладывается  по  привычке  к  старой  хозяйке,  прижимаясь  мордочкой  к  ногам,  и  мягко  мурлыча.
«Кто- ж  знал,  что  все  так  получится?  Кто- ж  думал,  что война  надолго?  Господи,  не  приведи  еще  такое!»-  Мария  складывает  мягкие  пальцы  в  щепоть  и  привычно  крестится,  опять  вздыхает  и  гладит  рукой  урчащую,  словно  ласковый  ручеек,  кошку.
Проезжающий,  где-то  за  окном,  автомобиль,  своим  рокотом  выводит  Марию  из  оцепенения.  «Да  что  ж  я  так  нынче уморилась?»  Она  сталкивает  с  колен  кошку  и  укладывается  в  постель.  Долго не  может уснуть.  Наконец,  усталость  смеживает  глаза.