Пять лет в красном галстуке

                Узелки памяти

Как повяжешь галстук,
Береги его:
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного.
                С. Щипачев

Памяти моего отца посвящается

Русский писатель Владимир Солоухин ассоциировал элементы своей памяти, сохранённые в виде заметок в тетради, с морскими камешками. В эссе «Камешки на ладони» читаем: «Время от времени я брал из тетради иной камешек и вставлял его в очередную статью … или роман». У Владимира Высоцкого: «Стоял тот дом, Всем жителям знакомый, Его ещё Наполеон застал». Человеческую память хранят здания, которые так и называются – архитектурные памятники. У меня самые прочные узелки памяти связаны со смертью. Смерть родных, знакомых, близких, друзей не камешком, а тяжёлым камнем ложится на душу, проходит время, боль отпускает, остаётся лишь светлая грусть. «Непроглядна в пучину вода, Не проснуться погодкам милым, Их заносит озёрным илом,  На года, На века, Навсегда…» Это уже Олег Шестинский, «Друзьям, павшим на Ладоге».

Со смертью я осознанно столкнулся, когда мне было девять лет. Столкнулся лоб в лоб. Муж моей тёти Тамары, младшей сестры отца, Карл Филиппович, в детстве плохо произносил своё пролетарское имя Карлуша. Он говорил: «Зовите меня Тюша!» Мы так его и звали – дядя Тюша. Дядя Тюша солнечным днём 1 марта 1967 года, как обычно, пришёл домой на обед. Не смог подняться на крыльцо, сел на ступеньку. И умер. Прибежавший на вызов тёти Томы уважаемый всем селом главный врач Кожевников не смог помочь – обширный инсульт, кровоизлияние в мозг.
Дядя Тюша лежал в гробу с посиневшим лицом. Мы с Вовкой, его сыном, стояли в изголовье. Кто-то сказал, что надо потрогать. Я прикоснулся ладонью ко лбу дяди Тюши. Лоб был холодный-холодный, как железка на морозе. Карл Филиппович был главным механиком в совхозе. Его везли хоронить на машине «Урал-ЗИС» со спущенными бортами. Мы с Вовкой сидели на скамейке рядом с гробом. Мартовские снежинки падали на лоб дяди Тюши и не таяли.
Было дяде Тюше 36 лет. Волосы на голове чёрные, кудрявые, а виски седые. Таким он пришёл из армии, срочную службу проходил в начале пятидесятых на Западной Украине. Гонял бандеровцев, надсадил сердце, поседел… Внезапная смерть дяди Тюши эхом отозвалась в нашей семье. Тётя Тома с детьми уехала через два года в Чайковский, мы через пять лет перебрались в Пермь. Папу убили в 1990-м году. Он не хотел, чтобы народное добро досталось хапугам-перестроечникам. Но это было потом.

В 1967 году меня приняли в пионеры, 22 апреля, в день рождения Владимира Ильича Ленина, как положено. Гордый, я пришёл домой в алом галстуке. Бабушка пропела мне частушку: «Пионер, пионер, лаковы сапожки, Не тебя ли, пионер, обоклали кошки?». Но это она так, по инерции, помня впечатления от встреч с первыми пионерами. Лицо бабушки было ласковое, а в глазах светилась радость за внука. Обиду, точнее, лёгкую досаду я испытал позднее, когда осенью Вовку тоже приняли в пионеры. Как же так, он ведь на год младше, должны были принять только в апреле следующего года! А всё очень просто: в 1967 году исполнилось пятьдесят лет со дня штурма резиденции полузаконного российского правительства солдатами и матросами, восставшими против своих командиров – 50-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Третьеклассников приняли в пионеры в юбилейный день 7 Ноября.
В школу я ходил обязательно в галстуке, без малого,  5 лет. Мама стирала мой пионерский галстук, я его каждый понедельник гладил. Мне покупали всегда шёлковый галстук, хотя были и ситцевые, подешевле.

Красный  ситцевый галстук повязали на деревянной пирамидке со звездой, памятнике на могиле Кольки Ремнёва. Он погиб в летние каникулы после седьмого класса, я тогда закончил пятый класс. Колька был предводителем пацанов в нашем конце улицы, местный Лёнька Королёв, как у Булата Окуджавы. Когда мы посмотрели французский фильм «Три мушкетёра», Колька сказал: «Давайте делать шпаги». Отпиливали у корня молодую пихточку, очищали от коры и веток, но остатки четырёх веток около комля оставляли, на них нанизывали жёлтую жестяную консервную крышку – гардэ! Получалась шпага с позолоченным эфесом. Сколько было жарких схваток, куда там чемпионатам по фехтованию!
Была и такая забава. Около ремонтных мастерских валялось  много отработанных медных трубочек, оставшихся после ремонта тракторных дизелей. От трубки отрезался кусочек, один конец сплющивался и отгибался в сторону. На него надевалось тонкое резиновое кольцо, которое сверху накидывалось на загнутый гвоздь, острым концом вставленный в трубку. Туда наскабливалась селитра от спичек, гвоздь оттягивался – и … Получалось очень громко. Игрушка так и называлась – «пугач».
Ещё одно применение медных трубок. Трубка выбиралась подлиннее, сплющенный конец заполнялся на костре расплавленным свинцом (отработавших аккумуляторов тоже было много), снаружи около сгиба в трубке напильником делался сквозной поперечный надрез. Получившийся ствол алюминиевой проволокой или изолентой приматывался к цевью, выпиленному из доски в форме пистолета или ружья с прикладом. В трубку засыпался порох, пыж из газетной бумаги, несколько дробин. Это уже не игрушка-хлопушка, а огнестрельное оружие. В качестве фитиля к надрезу прикреплялась спичка, чиркал коробОк – огонь по цели! Оружие по виду запала называлось «пОджиг». Целями были доски с нарисованными мишенями, пустые бутылки, банки, иногда стаи ворон.
Ведь никого не покалечило, не зацепило, даже не царапнуло. А тут нелепая трагическая случайность. Впрочем, вся жизнь - это хаотическое нагромождение нелепых случайностей. Исходы этих непредвиденных событий разные, порой диаметрально противоположные, иногда они заканчиваются гибелью участника. В те летние каникулы Колька работал копновозом: на лошади с помощью волокуши доставлял копны сена к месту, где ставили (метали) стог. Седло из ватника, стремена из верёвочных петель. Лучше бы этих стремян не было. В обеденное время Колька поехал напоить лошадь. Раздался какой-то громкий звук: то ли ухнула дневная птица, то ли выстрелил двигатель трактора-стогомёта, - лошадь испугалась и галопом понесла. Колька выпал из седла, но петля верёвочного стремени крепко затянулась вокруг босой ступни. Пока мужики останавливали лошадь, тело мальчика много раз ударилось о землю, в воздухе ему доставалось подкованными копытами. Через несколько дней Колька умер в больнице, не приходя в сознание. Когда мы помогали занести тело на одеяле в дом, я не узнал Колькино лицо.
Мой папа когда-то дружил с Колькиным отцом, поэтому помогал нести гроб до самого кладбища. Но в областной газете «Звезда» написали: «… а секретарь парткома даже не появился на похоронах». Что поделаешь – щелкопёрство, оно всегда по заказу. Колькин отец погиб десятью годами раньше, поздней осенью 1959 года. Его бригада по застылку вывозила заготовленный строительный лес на «ЗИС-5» с прицепом. Колькин отец с Николаем, молодым мужем моей двоюродной тёти Оли, разместились на тулупе поверх брёвен. Прицеп опрокинулся на повороте из-за обледеневшей колеи. Похоронили Кольку рядом с отцом. Пионерский галстук на обелиске повязала его одноклассница Валя, племянница дяди Тюши, она тогда была председателем нашей пионерской дружины имени Володи Дубинина.

Когда я учился в шестом классе, осенью хоронили школьного учителя музыки Александра Константиновича. Вообще-то предмет назывался «пение». В начальных классах все предметы, в том числе пение, вела наша любимая, первая и бессменная учительница Татьяна Алексеевна. Были учителя пения и потом.  Мы весело, а, главное, громко распевали: «Ах, картошка, объеденье, -деньеденье, Пи-онеров идеал, -ал, -ал!» Но на вопрос: «Каким голосом вы поёте?» - наши учителя, порой, простодушно отвечали: «Своим».
Александр Константинович был баянист и Музыкант. Он появился в школе с женой Софьей Андреевной как раз, когда я перешёл в 5-й класс. Они приехали в Шагирт из Бикбарды вместе с Григорием Ивановичем и Марией Ильиничной. Григорий Иванович, участник войны, офицер-фронтовик, был назначен директором школы, а его жена, добрейшая Мария Ильинична вела начальные классы. У неё учился мой младший брат. Александр Константинович начал учить нас нотной грамоте. Как оказалось, это были мои первые и последние уроки по этой дисциплине. Запомнились, пригодились. Помню, как Александр Константинович зашёл в класс с баяном и восторгом в глазах: «Ребята, в «Огоньке» напечатали песню с нотами,  вот послушайте, очень красиво!» Мы послушали мелодию, потом разучили и хором, с душой, запели: «С чего-о-о начинается Родина…»
Весной А.К. заболел, а осенью его не стало. Рак поджелудки. Потом я видел, как онкология скручивает человека меньше, чем за месяц. А сейчас вся школа плакала, провожая Александра Константиновича в последний путь. Тело А.К. лежало в гробу и весило меньше, чем сам этот ящик из сухих досок. Губы – как бледная плёнка над зубами, закрытых век не видно в глазных впадинах. Софья Андреевна осталась в Шагирте, много лет была завучем в школе, воспитала не одно поколение детей и детей их детей.

В седьмом классе мы стали взрослыми пионерами. Красные галстуки носили безукоризненно. В 1970-м страна отмечала столетний юбилей вождя, от событий на Даманском острове минуло меньше года. Помню, как мы отдавали пионерский салют у цинкового гроба, в котором привезли с китайской границы старшего из братьев Якимовых. А весной торжественно провожали в армию его младшего брата. Он уходил охотно, с гордостью, ведь он не просто шёл в армию, он шёл служить на китайскую границу.
В начале восьмого класса я вступил в комсомол. В Куединском райкоме меня спросили, кто такой Пастухов, и вручили комсомольский билет. Комсомольский значок я носил пятнадцать лет: школьный выпускной, университет, стройотряды, работа, жена, дети, - но это уже совсем другие узелки…

PS. Небольшие добавления. Отец Вали, Константин Филиппович, был старшим братом Карла Филипповича, участник войны, механик-водитель танка в Уральском добровольческом корпусе, на котором он и въехал в Прагу в мае 1945-го. У дяди Николая в январе 1960-го года родилась дочь Татьяна, моя троюродная сестра. Таня так и выросла без отца.
Чуть-чуть смягчу высказывание Ницше: пережитые испытания делают нас сильнее.


АЮ
24 октября 2021 г.