гл. 2-35. Серо-чёрная чересполосица войны

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 35. СЕРО-ЧЁРНАЯ ЧЕРЕСПОЛОСИЦА ВОЙНЫ

Беременная Люба вернулась домой. – Запчасти вместо винтовок. – Доринка забеременела! – Чёрная полоса в жизни Ивана вроде бы прошла. – Петька Булатов первым попал в кончентрари. – Тиф как очередное испытание судьбы. – Неудачная купля-продажа дома. – А жизнь продолжается в детях.


*   *   *
Крестьянская жизнь на оккупированных территориях шла своим обычным ходом. Снова в ходу появились «кукурузные» румынские деньги. Так в народе назывались они потому, что на обороте монеты достоинством в один лей был изображён наполовину очищенный кукурузный початок. А монета в двадцать румынских лей называлась один пай. Для немцев странными были эти деньги, но ими приходилось пользоваться, потому что торговые отношения никто и никогда не отменял, несмотря ни на какие войны.

Но вскоре в Берлине раскусили спекулятивные способности новой румынской администрации, особенно разнузданно действовавшей на вновь обретённой Румынией территории между Днестром и Южным Бугом, которую чванливые бухарестские «завоеватели» назвали Транснистрией. Гитлеровское руководство вначале сквозь пальцы смотрело на злоупотребления румын при освоении новых территорий. Но, в связи с ухудшением состояния фашистской экономики, в начале 1943 года они ввели на подконтрольных Румынии территориях обращение только немецких оккупационных денег – дойч-марок.

Признаться честно, финансово-политические коллизии во взаимоотношениях союзников по антикоммунистическому блоку мало интересовали рядовых крестьян. Они вынуждены были подчиняться указаниям и требованиям новой власти и пытались выжить в лихую годину, спасая свои головы и жизни своих детей.

Когда как раз во время развернувшихся вокруг Михайловки боевых событий между советскими и румыно-германскими войсками Люба Булатова ушла из дому, Иван так и не пришел за ней для примирения. Люба напрасно прождала своего мужа некоторое время, пока не пресытилась попрёками мачехи Антонины и бесконечной работой на три семьи и пока не поняла, что снова оказалась в «интересном положении».

Новая беременность озадачила молодую женщину, и она крепко задумалась о своём будущем. Оставаться в отцовском доме было бессмысленным: ребёнку нужен законный отец. Поэтому решила она вернуться к Ивану. Отец выслушал и поддержал дочь. Сам сходил к Ивану и поговорил с ним о намерении дочери вернуться к нему.

Молодой Булатов выслушал эту новость с совершенным бесстрастием. На его лице больше читалось желание опохмелиться после вчерашних возлияний, чем нетерпение увидеть беглую свою жену. Потап был крайне поражён и уязвлён таким безразличием зятя. «Бедная Люба! Что хорошего в будущем увидит она от этого человека с каменным сердцем?» – горько думал старый Портнов. Но делать было нечего: примирить дочку с её мужем нужно было ради будущего внука.

Лишь только узнав о беременности Любы, Иван оживился, но особой радости не выказал, наоборот, в его жилах взыграла польская часть крови:
- Я не выгонял её из дому. Как ушла сама, так сама пусть и возвращается, – всего лишь сказал в ответ.
В тот же день Люба собрала свои немудрёные пожитки и вернулась к Ивану.

Успевший «починиться» и от того слегка повеселевший Иван услышал шум во дворе и вышел узнать, что там происходит. Весело глянул на то, как Лёва Коконов открывал ворота и запускал во двор телегу с Любиным приданным, которое вздорная женушка снова перевезла к родителям. Правил лошадьми строгий Потап, всем своим видом подчёркивавший, что он не имеет никакого желания общаться с гонористым зятем. Иван заметил это, вмиг разозлился и тоже демонстративно стал заниматься своим делом: скрутил и прикурил «козью ножку» из крепкого табака-самосада.

Потап со Львом сняли с телеги пресловуто знаменитую деревянную софу, но Иван даже не шелохнулся, чтобы подсобить им.
- Иван, помоги хотя бы занести софу в дом! – возмутился Лёва.
Но Иван только презрительно скривил губы:
- Не я выносил добро из дома, не мне его и заносить его.
Потап только крякнул на эту сентенцию, а Лёва плюнул в сердцах, и вдвоём они потащили злосчастную софу в дом.

После возвращения Любы в дом, зажили молодые привычной жизнью, даже помогли телешовским цыганам спастись от преследования жандармов. Жили без особой радости, но и без взаимных огорчений и упрёков. Трудились в полях, затем собирали урожай, чем-то торговали. Жили, короче.

Хоть и наговорила цыганка Ивану о будущей его счастливой судьбе именно с Любой и ни какой иной женщиной, но судьба-злодейка решила продолжать улыбаться Ивану своей самой мерзкой улыбкой, лишь для начала слегка ободрив его некоторыми надеждами, сподобив Любе забеременеть по второму разу.

*   *   *
В декабре 1941 года, когда вода в Михайловском пруду и по камышам замёрзла так, что надёжно выдерживала вес человека, а снега пока выпало немного, Иван Булатов помогал двоюродным братьям Серёже и Сеньке Глебовым заготавливать камыш для нужд их семьи. Вернее, он отрабатывал свой долг взамен камыша, занятого у дяди Михаила.

В низинах на лугах и в мочарах на полях этот тростник является весьма зловредным сорняком, потому что вначале размножается летучими семенами, а затем укореняется и разрастается мощными побегами-корневищами. Очень тяжело вывести в поле укоренившийся там камыш. На холмах он вырастает не очень высоким, редко – в рост человека, но поднимается так густо и яро, что при этом напрочь глушит полевые культуры.

А в заиленных хвостах старых прудов и на мелководье лиманов, богатых органикой, камыш вырастает просто знатным! В непролазных зарослях высотой до трёх метров водится много водной и околоводной дичи и разной мелкой живности, есть и грибы. И вот именно из этого высокого камыша люди извлекают много пользы.

Например, из молодых, не распустившихся соцветий-кашек заготавливают мягкие веники с рукоятками разной длины. Одни из них используют для обметания паутины по углам и на потолке, а другие используют для обметания печных горнов, дымоходов и труб. Из молодых стеблей камыша мастеровые и творчески одарённые юноши и молодые люди на потеху своего сердца мастерят короткие и звонкие свистульки, а также более длинные и томные свирели-флуеры.

Камыш с успехом заменяет хворост при установке изгородей. Зачастую его используют для изготовления стен утеплённых навесов-зимников. От ветра и холода толстые камышовые стены надёжно защищают животных не только весной и осенью, но и зимой. Известны также случаи применения камыша вместо хвороста при возведении стен разного рода мазанок хозяйственного назначения вплоть до жилых домов. Главное при таком способе возведения стен-мазанок – чтобы были крепкие стойки и надёжные поперечные жерди. А ещё камыш служит довольно распространённым, надежным и теплым кровельным материалом. Потерявший хозяйственное предназначение камыш используется вместо топлива: у рачительного хозяина ничего так просто не выбрасывается.

Итак, трое молодых людей по молодому, но уже достаточно крепкому льду, дружно занимались заготовкой в Блудовых камышах, ближе к хвосту старого Михайловского пруда. Участок это находился недалеко от Кишинёвской трассы и примерно на том месте, где летом было большое побоище советских солдат.

Каждый парень был сосредоточенно занят привычной и трудоёмкой работой. Сухие и прочные стебли можно срезать только острыми терпАнами*, да и то нужно хорошо размахнуться, чтобы срезать пучок стеблей.

* терпан – обломок лезвия косы, поперёк привязанный к расщепленной короткой рукояти.

При этом нужно было аккуратно ухватить одной рукой пучок камышин, а второй рукой так ловко ударить терпаном по стеблям, чтобы срезать только эти, зажатые в руке стебли. Потому что не прихваченные рукой, но срезанные терпаном стебли тут же падали между стоячими камышинами и сильно мешали дальнейшей заготовке, поскольку каждый раз нужно было потратить время на их подбор и укладывание в снопы с остальными стеблями. А не подбирать их – это себе же хуже сделать. Потому что позднее, при выносе снопов камыша шагая среди высоких кочек из камышовых срезков, потоптанные, но очень крепкие и острые на разломах стебли путаются в ногах так сильно, что можно легко споткнуться и рухнуть с грузом, да ещё и порезавшись при этом.

Все трое усердно пыхтели каждый на своей полосе, только покряхтывали и хукали при замахе терпанами. Как вдруг Сенька пронзительно взвизгнул и отскочил от стены высоченного камыша. Иван с Сергеем первым делом хохотнули по поводу испуга толстячка, немного младшего них годами. 
- Змеи испугался, что ли? – весело спросил брата Сергей. – Так ведь они давно уже спят в своих звоях*.

* звой –  свиток или моток; в данном случае имеется в виду клубок змей.

- Да не-е... – приобиделся на смех братьев Сенька. – Я чуть не провалился под лёд. Тут какая-то большая штука углом торчит, я наступил на неё, а она под лёд ушла.

Заинтересованные Иван с Сергеем тут же подошли к месту происшествия. Между камышей во льду действительно виднелась только что образовавшаяся небольшая полынья, из которой вода проступила поверх льда. А под лёд косо уходил какой-то плоский тёмно-зелёный деревянный короб с окованным углом. Лёд над этим коробом оказался тонким, поскольку он едва был прикрыт водой.

Молодые люди, ударяя каблуками сапог и обухами терпнов, осторожно продавили тонкий лёд, после чего втроём хорошенько попыхтели, пока через небольшую полынью среди камыша вытащили из ила плоский и довольно длинный ящик на двух петлях и с двумя металлическими застёжками сбоку.
Сенька, более сведущий в русской грамоте, с трудом прочёл надпись:
"ВИНТОВКА МОСИНА ОБРАЗЦА 1891/1930 ГОДА. 20 ШТ. БРУТТО 116 КГ".

Обалдевшие от этой находки с не совсем понятной надписью, но понявшие, что такое находится внутри неё, иван с Серёжей изумлённо посмотрели друг на друга. Быстро меняющиеся выражения заинтересованности, недоверия и страха целым букетом отражались на их лицах.

- Не может быть... – первым опомнился Серёжа. – Это же сколько оружия!.. А если продать...
Иван с Сенькой ещё больше обалдели от Серёжиной мысли и теперь уже уставились один на другого: о такой выгоде они не успели подумать. И тут же кинулись помогать хлопотавшему Серёже сбивать лёд с защёлок и крышки ящика, вдруг ставшего таким драгоценным.

Наконец крышку удалось откинуть, и восторженное нетерпение троицы предпринимателей сменилось полным разочарованием. Дело в том, что в ящике оказались завернутые в бумагу какие-то длинные и кривоватые железные штуки.

Значительно позже, уже после войны работая в МТС трактористом, Иван узнал, что тогда в ящике они видели лапки культиваторов, а также рычаги сеялок и прочие сельскохозяйственные принадлежности. И не оказалось в ящике ни одной винтовки!

- Ну, и как можно стрелять из этих железяк? – саркастически спросил донельзя разочарованный Серёжа, у которого в одночасье рухнули все его фантастические финансовые и прочие планы.
Даже непросвещённые парни хорошо понимали, что это была какая-то диверсия. Но кому она понадобилась? И как было жаль, что отступавшие и убитые в камышах солдаты вместо оружия несли на своих плечах упакованный в ящики металлолом...

*   *   *
А ведь забеременела-таки шефовская горничная Доринка! Каким-то чудом братья Булатовы вдвоём сумели пробить бастион её двухлетнего нематеринства. Неизвестно, что послужило основой для такого невероятного явления – неуёмный Петькин темперамент или удивительно нежная чувственность Гришки, но, тем не менее, уже очевидно исполнялась мечта Теодорины Садовяну прижимать к груди младенца, выношенного под своим сердцем.

Женщина была невероятно обрадована своей беременности, всячески оберегала себя от физических нагрузок, разного рода переживаний и заболеваний. И сразу после православного Рождества по старому календарю, то есть в начале января 1942 года, она родила мальчика.
Малыша Доринка назвала Жику, по имени своего несостоявшегося ясского жениха. Это румынское имя соответствует нашему Георгию, Егору или Юрию.

Рожала она в Яссах, роды были не совсем лёгкими. Так что на дачу шефа она не стала возвращаться, потому что любому новорожденному малышу нужен врачебный присмотр, а в глухих молдавских лесах Кодрах врачи не водятся.

О родившемся малыше Петро узнал совершенно «по случаю», когда весной работал в Залесье и по привычке заглянул на «дачный огонёк». Неожиданную новость, к которой на первых порах он не знал даже как относиться, узнал он от новой экономки, весьма пожилой румынской домны Августины. Теперь вместо Доринки она стала заведовать всем дачным и приусадебным хозяйством шефа. Странный и нелюдимый затворник Нику тоже не служил больше здесь, потому что ещё осенью сразу после Покрова его забрали в румынскую армию и отправили на Восточный фронт воевать где-то на Дону.

Хоть и женатым был уже Пётр Булатов и счастливо жил с молодой женой своей Ольгой, но приятной новости о рождении сына своей разлюбезной Доринкой обрадовался почему-то безмерно, прямо до бесстыдства: насчёт возможности своего отцовства в отношении новорожденного Жику Садовяну он нисколько не сомневался.

Затем уже дома вечерком он по лунному календарю тщательно подсчитал дни её беременности и приуныл. Если бы этот ребёнок был точно от него, то рожать она должна была, как минимум, на зимнего Николу, ну, или не позднее католического Рождества. Но ведь по всему выходило, что Доринка забеременела как раз в те дни, когда на даче шефа они вдвоём с Гришкой посменно «дежурили» вместе с ней в одной постели. «И кто из нас отец, теперь не узнать... Но, даже если это Гришкин сын, всё равно ведь он наш, булатовский, даже если и будет считаться румыном!» – решил Петро и перестал изводить себя домыслами.

Молодого человека больше беспокоило то, что его славная и горячая в постели жена Ольга до сих пор не могла понести ребёнка: то вроде бы беременела она, то снова у неё начинались месячные – и так было уже несколько раз. Но никак не мог знать он, что идёт точнёхонько след в след по стопам своего деда и отца, когда те в его года были молодожёнами.

Конечно же, Пётр прекрасно знал, что Ольга регулярно беременела от него, но вот укрепиться в материнском лоне плод их любви никак не мог. И только когда к лету 1942 года у Ольги Булатовой случился третий кряду выкидыш на ранних сроках беременности, только теперь узнавшие об этом Игнат со Степанидой вмиг сообразили, в чём дело. Отец со своей стороны, а свекровь со своей стороны в интимной и доверительной манере поговорили с молодыми о возможных причинах неудач в беременности Ольги. Конечно, Петро с Ольгой испытали при этом очень большую неловкость, как и Игнат Иванович в свою очередь пылал когда-то щеками перед своим отцом Иваном Николаевичем. Но вскоре общие планы и надежды о продлении рода Булатовых приобрели очень даже заметные очертания в виде всё более уверенно округлявшегося и поднимавшегося вверх живота Ольги.

*   *   *
А ранее в том же году весной, в середине марта, Люба Булатова благополучно родила дочь. При крещении  назвали её Мариной. Ждавший наследника Иван лишь слегка расстроился по поводу рождения дочери и удивился непривычному её имени: ведь никогда не было в его роду моряков. Но такое уж имя выпадало ей по святцам. Впрочем, ребёнку молодой отец всё же был очень рад: с его появлением  жизнь обрела новый статус, смысл и наполнение.

Впервые взяв на руки родной свой комочек в пелёнках, он тут же почувствовал всю полноту ответственности за будущее дочки Мариночки. Ведь для того, чтобы обеспечить достойную жизнь семьи, нужно было срочно укреплять хлипкое хозяйство. А тут ему и карты пошли в руки: на Благовещенье впервые растелившаяся тёлочкой Меркуня вселила в молодых крестьян новые надежды на лучшее будущее.

Через неделю после рождения тёлушки, прозванной Жояной, хоть и дороговато, но вполне удачно приобрёл Иван семилетнюю, крепкую и жеребую кобылу вместе с телегой, плугом и бороной. Столь важное приобретение сделал он в Гордино у молодой вдовы-молдаванки, недавно потерявшей мужа на войне и решившей переехать жить к родителям в Оргеев.

Клички у кобылы не было, как пояснила бывшая хозяйка. Но поскольку куплена она была в пятницу, то решил Иван назвать её Венерой: в ту пору было принято называть животных по молдавским названиям дней недели их рождения. Ранее по этому же принципу Булатовы назвали родившуюся в четверг Жояну, а Меркуня, соответственно, родилась в среду.

Через две недели Венера принесла жеребёнка. Иван недолго думал с кличкой для него, он же ведь как бы первенец у него. Значит, Первый – вот его кличка! Причём, независимо от дня недели, хотя родился во вторник и мог быть назван Марсом или Марцианом.

С рождением одного за другим ребёнка, телёнка и жеребёнка Иван почувствовал, как у него будто выросли крылья за спиной. Счастье переполняло сердце и душу молодого отца, в одночасье ставшего таким удачливым хозяином. Работа сама так и пела и спорилась в его руках. На радостях даже такая тяжёлая работа, как вспашка земли, незаметно оказалась позади.

И в очередной раз Иван поднимал свою землю с помощью родственников. Богатырю Петру Булатову был благодарен сверх всякой меры. Без него никак было бы не поднять ему в короткий срок уже четыре гектара земли.

Да, в этом году Иван отобрал у Гавуни Катрановского ещё один гектар своей земли. И как бы ни кривился Катран от того, что нахальный Иван как с блюдечка отнимает у него отлично обработанную землю, но противиться никак не мог.

Дело в том, что через год после Советов румыны снова вернулись к власти в Бессарабии, так что прежние решения королевского суда обрели законную силу. И теперь у бывших опекунов Ивана оставалось только по одному гектару из отцовского надела, и эта земля уже год считалась его. Но в этом году освоить всю шесть гектаров своей земли Иван Булатов не смог бы физически. Смерть от сапа первого его коня по осени и последующие загулы сильно пошатнули его хозяйство и желание крепко встать на ноги.

Так что у бывших его опекунов оставалось только по одному гектару отцовской земли. Дядя Николай готов был отдать племяннику и третий гектар бывшей Василиевой земли, но Иван прикинул свои силы и решил, что без помощи Любы с малюткой на руках поднимать пять гектаров ему будет тяжеловато. Поэтому благоразумно решил всю свою землю вернуть только на следующий год, когда уже покрепче будет стоять на ногах.

Конечно, Иван также потрудился на славу при вспашке двух гектаров Петровой земли, а также помогая при вспашке земли своим дядьям Николаю и Игнату. Как говорится, с благодарностью отрабатывал он Петру его трудодни, а у дядей зато зарабатывал свои трудодни – такой учёт взаимопомощи у крестьян всегда ведётся очень скрупулёзно. Но бывшую на сносях в начале вспашки, а затем и недавно ожеребившуюся Венеру Иван всё же с осторожностью привлекал к посильным работам и попусту не гонял по дорогам. Щадил силы будущей своей помощницы и очень любил в ней свою надежду на лучшую жизнь.

*   *   *
Но вскоре, в самом начале лета 1942 года, Петро Булатов вместе с другими михайловскими мужиками в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет, загремел в Бухарестские кончентрари.* Ивана Булатова эта участь миновала только потому, что на тот момент ему не исполнилось двадцати лет: неполный месяц до дня рождения спас его от румынской каторги.

* кончентрари (рум.) – румынский трудовой концлагерь для насильно интернированных в Румынию граждан славянских национальностей.

Хоть свой день рождения Иван относил к середине мая, как ему об этом говорили обе тёти Марии – Булатова и Глебова, но румыны руководствовались церковными метрическими записями. А там датой рождения Ивана Булатова было указано второе июля 1922 года. Вот как повезло ему через двадцать лет из-за того, что в своё время копанский дьяк, крепко напоенный Василием Булатовым по случаю рождения своего первенца, день крещения полуторамесячного Ивана записал днём его рождения. Румынские названия этих событий в жизни ребёнка достаточно созвучны (рождение – нАштере и крещение – нанашИе), вот и вывел пьяный дьяк неверное слово, которое Ивану теперь оказались так на руку.

В то время в Румынии, в связи с массовыми призывами граждан румынской и молдавской национальности и отправкой их на Восточный фронт, этому сателлиту фашистской Германии срочно понадобились рабочие руки, чтобы предприятия и транспортные коммуникации продолжали работать в полную силу. Поэтому мужчин славянских и других национальностей, родившихся в Бессарабии, Северной Буковине и Транснистрии, стали насильно привлекать для работы в кончентрари, в так называемых трудовых батальонах, а по сути – в концлагерях.

Кончентрарники в Румынии были дармовой рабочей силой наподобие той, которую из России, Украины и Белоруссии фашисты угоняли в Германию. Эту бесправную и бессловесную рабочую массу кормили кое-как, медицинскую помощь не оказывали, зато работу заставляли выполнять самую тяжелую и при этом беспощадно наказывали за любую провинность. Условия обитания в кончентрари были сравнимы с тюремными, а побег из лагеря карался смертью...

*   *   *
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Через год после начала Великой Отечественной войны, двадцать восьмого июня 1942 года 4-я танковая армия Вермахта, вклинившись между войсками Брянского и Юго-Западного фронтов, прорвала советскую линию обороны севернее Харькова и устремилась к Дону. И уже третьего июля была занята правобережная часть Воронежа, после чего началась семимесячная героическая оборона неофициальной столицы донского казачества.

Войска маршала Тимошенко, прикрывавшие направление на Ростов, оказались охваченными противником с севера. На данном участке фронта только пленными РККА потеряла более 200 тысяч человек. А 4-я немецкая танковая армия, за десять дней пройдя с боями около двухсот километров, стремительно продвинулась на юг, вклинившись между Донцом и Доном. Двадцать третьего июля пал Ростов-на-Дону, после чего открылся путь гитлеровским войскам для похода на Кавказ.

В то время Баку и Грозный были основным источником добычи нефти для экономики СССР. А после потери плодородных территорий Украины резко выросло значение Северного Кавказа и Кубани в качестве основных поставщиков зерна. Здесь же находятся важные запасы стратегического сырья. Потеря Кавказа могла бы оказать заметное влияние на общий ход войны Германии с союзниками против СССР.

Не зря, согласно своему стратегическому опусу «Майн Кампф», Гитлер в планах на 1942 год отдавал предпочтение именно этому направлению наступления в качестве основного. При этом в районе Ростова-на-Дону предполагалось окружить и уничтожить, наконец-то, отошедшие за Дон войска Южного фронта, а также овладеть Северным Кавказом и Кубанью.

Немецкое командование принимало во внимание, что часть казачьего населения Кубани и Терека, а также часть горцев Северного Кавказа враждебно относились к Советской власти. Например, в Чечне антисоветские мятежи начались ещё в феврале 1940 года, возглавлял мятежников некий Хасан Исраилов. Подобные мятежи ещё больше активизировались после крупных поражений Красной Армии в 1941-м и в 1942-м годах.

Следует отметить, что предположение немцев о нелояльности кавказцев в отношении Советской власти вполне подтвердилось. Впоследствии на Северном Кавказе были сформированы несколько казачьих и горских воинских соединений, воевавших на стороне немцев.

Но во время войны по немецким законам в регулярной армии (Вермахт) могли служить только граждане Германии. Поэтому воинские части составленные из иностранцев, включались в состав печально известных своей жестокостью войск эСэС (от слов: зондер зольдат – особый солдат). При этом имелась в виду не особая армейская подготовка солдат, служивших в войсках СС. Просто для службы в армии на них не распространялись ограничения по гражданскому статусу.

В зависимости от степени воинской подготовки контингента, войска СС выполняли разные задачи, в основном карательного характера. Выполнение ответственных боевых задач на передовой линии ведения огня с противником перед ними ставились редко – обычно, в случае острой нехватки кадровых военных подразделений.

После падения Ростова-на-Дону сообщение Кавказа с Москвой и другими регионами европейской части СССР было возможно только морским путем через Каспий и по Волге, а также по прикаспийской железной дороге на Сталинград. Немецкое командование планировало в кратчайшие сроки перерезать все эти коммуникации, чтобы установить полный контроль над Кавказом и лишить СССР важнейших сырьевых ресурсов. Для решения этой задачи намечалось нанести сокрушительный удар по Сталинграду. Но всё же до ноября 1942 года Сталинградское направление считалось вспомогательным по отношению к главному наступлению на Кавказ.

По мнению современных западных историков и военных аналитиков, выделение германским руководством одновременно двух больших наступательных направлений – на Кавказ и на Сталинград в условиях всё большего ограничения материальных и людских ресурсов Германии, а также всё большей протяжённости коммуникаций, обеспечивающих эффективность деятельности фронта, в стратегическом плане это оказалось роковой ошибкой. Такое двунаправленное решение привело не только к распылению сил немецких войск, но, в конечном счёте, к полному провалу и Сталинградского, и Кавказского планов наступления Германии.

*   *   *
Но недолго продлилась безмятежная семейная радость Ивана Булатова. В конце июня 1942 года в очередной раз свет померк в его глазах: от тифа вдруг умерла Мариночка... Всего-то три месяца с небольшим она прожила. В ту пору вши расплодились очень сильно, так что тиф выкосил многих людей: в селе разразилась настоящая эпидемия. Гробик с тельцем Маринки положили в одну могилу с другими. В то страшное время многих померших по двое-трое хоронили в общей могиле: после недавнего угона в Румынию молодых мужиков в селе остро не хватало рук.

Люба очень сильно переживала и плакала из-за смерти Марины: столь долгожданное её материнство, ну, никак не может стать постоянным и счастливым. А ведь даже молодая цыганка, так уверившая её в светлом будущем, ничего не сказала о таком горе, как потеря второго подряд ребёнка...

К тому же, Иван снова будто закаменел душой: в очередной раз его сурово наказала судьба. Но на этот-то раз за что?! Вот скажите, люди добрые, за что ему такое наказание божье?!.. И после смерти дочери его будто подменили: снова он стал злым и вспыльчивым, равнодушным к хозяйству, потерял интерес ко всему. Снова пил, бранился матом и ничего не хотел делать, мол, теперь ему опять не для кого стараться.

В таких условиях, невозможных для нормальной семейной жизни, у Любы снова не выдержали нервы, и она в третий раз ушла к своему отцу – с глаз долой от пьющего и гуляющего Ивана. Но и там ей было не легче: мачеха Антонина снова поедом стала есть её за нетерпеливость и неуживчивость с мужем, снова заставляла работать сверх всякой меры, без никакой жалости и малейшего сочувствия.

Вскоре после этой ссоры и очередного ухода Любы из дому, регулярно проведывавшая дом своего сына Киприана тёща Антонина не в добрый для себя час потребовала вернуть её софу. Иван очень сильно разозлился из-за такой наглой настырности нелюбимой родственницы. Мало того, что от этой сильно поеденной древоточцем и короткой для него софы нет никакой пользы, так ему ещё и до смерти надоело туда-сюда перевозить и таскать эту дряхлую рухлядь. Распсиховавшись, взял он топор, да и порубил вдребезги старинную софу, Любино приданное. Сложил обрубки в большой мешок, отнёс их тестю Потапу и прямо с мешком бросил на порог его дома – мол, берите раз и навсегда и пользуйтесь, люди добрые. Вот каким хорошим оказалось ваше добро!

Потапа с Лёвой на тот момент не было дома, Люба тоже была в далеко в конце огорода, а застывшая у летней печки Антонина от изумления, возмущения и досады вперемешку со страхом при виде неописуемой злости на лице Ивана, не сразу нашлась, что сказать этому голозадому бесстыднику. А когда тот хлопнул калиткой, то в спину кричать было уже поздно и стыдно.

Уже привыкший к непредсказуемым выходкам своего никчемного зятя Потап никак не отреагировал на это, лишь по-крестьянски немного прижимисто пожалел: не таскай они туда-сюда эту софу, послужила бы ещё она в их доме. И терпеливо выслушивал все злобные клёкоты Антонины в адрес пана Ивана-голоштана: этому вулкану негодования лучше дать излиться, иначе он так взорвётся, что долгое время никакого спасу от неё не будет.

Но вскоре опамятовавшийся Иван пришёл за Любой и без обиняков приказал ей вернуться домой: жена должна жить с мужем, а не с отцом. На Антонину при этом он даже не смотрел и никак не реагировал на её шипение и вопли, как будто той и вовсе не было рядом.

В своём решении Иван отчасти пожалел Любу: после скандала с софой никакого житья не стало ей в отцовском доме, и он прознал об этом. Кроме того, выросший объём работы как в полях, так и по сильно разросшемуся хозяйству требовал больших трудов и много времени. Тут уже ему не до гордыни стало, когда Люба ушла в очередной раз из дому. Попробуй-ка и за всей скотиной-птицей посмотреть да накормить-напоить и навоз убрать, при этом и с прочими делами управиться, особенно в полях, когда дома некому даже еду приготовить. Да нисколько и не переломился Иван в своей гордой хребтине, непреклонно уводя от Антонины дармовую для неё рабочую силу и свою законную жену.

Впрочем, такой решительный, хоть и наглый поступок заносчивого Ивана Булатова оказался только к лучшему. После этого несуразная его жизнь начала потихоньку налаживаться. Может, и впрямь виной всему была эта дурацкая софа, как некое злое средоточие всех бед и несчастий на его голову??

Кстати, сама Люба с большим юмором восприняла невиданную в селе выходку мужа и от души хохотала, пересказывая ему дома, как разъярилась Антонина после невиданного его чудачества. Обоюдная их нелюбовь к тёще и мачехе в одном лице в какой-то мере тоже поспособствовала постепенному сближению молодых супругов.
 
Теперь оба дружно работали в полях – прямо до ломоты в руках и пояснице. Зато все их гектары стали теперь чистыми просто на загляденье, всё на них росло хорошо и подавало виды на богатый урожай. К тому же, обоюдная горечь молодых супругов из-за потери второго ребёнка не замедлила смениться очередной радостной надеждой: Люба снова понесла под сердцем...

*   *   *
Осенью 1942 года Иван решил продать свой домик, до того надоело ему невыносимое соседство с Дрюней Коконовым, вернувшимся из своих бегов в Малышево. Ну, вот терпеть он не мог этого заносчивую зануду, который хоть и без прежнего гонора, но по-прежнему нервировал его каждым своим словом и делом. Исчерпав своё терпение до блестящего донышка, договорился он с Фёдором Диденко о покупке его дома, потому что тот захотел переехать в Жеребку жить рядом со своим братом Степаном.

Добротный, выглядевший почти новым дом Фёдора Диденко стоял между домами Стороженко и Червоненко. Через три дома ниже Фёдора живут Любины дядья Игнат и Яков Петренки, а почти напротив Фёдора, немного наискосок через ручей и дорогу, находится дом и подворье дяди Игната Булатова, рядом с его домом прямо напротив – дом Михася Байбакова. А возле дороги, на меже этих подворий, стоит старинный колодец с хорошей питьевой водой. Перед двором Диденки протекает неиссякаемый Горянский ручей, через который наведён крепкий мост. Так что место здесь просто отличное и хорошо обжитое. Да и земля в огороде намного лучше, не в пример хуторским солонцам.

Но Диденко очень крепко подвёл Ивана: твёрдо пообещав продать дом, взял да и раздумал переезжать в Жеребку, из-за чего пошёл на попятную. Зря только Иван в срочном порядке и даже по дешёвке продал значительную часть урожая с полей, полугодовалую тёлушку Жоянку и десяток недавно купленных овец: поспешил он так ради покупки Диденкова дома. Но в итоге не только с носом остался да в проигрыше, так ещё и продолжал дальше жить по соседству с ненавистным Дрюней, который пуще прежнего стал насмехаться над неудачником Иваном из-за глупой попытки бегства от него...

Впоследствии, лет через десять после войны, работавший трактористом и поэтому хорошо зарабатывавший Иван всё же продал свой домик и купил более добротный дом у Фимы Цапурова, который решил переехать в город, мол, в Бельцах жить легче. А Фимин брат Михась продолжал жить в старом доме Булатовых. Но к этому времени Иван давно уже перестал считать родовым гнездом значительно перестроенное Михасево подворье.

Фимин дом стоял через два двора от дома Дрюни Коконова и тоже через два двора от родового дома Ивана Булатова, и находился он между домами дяди Михаила Глебова и недавно женившегося старшего его сына Сергея. Так что после покупки нового дома Иван всё равно продолжал остаться соседом со своим двоюродным братом и дружком с детства, но только стал жить с другого его бока.

Покупка эта была тоже далеко не самой удачной: земля в этом месте была самой низкой, огород постоянно заливало во время ливневых паводков. Но такой бедой страдали многие огороды в понизовой Михайловке. Зато далеко не лучшим оказалось и новое его соседство. Как позднее выяснилось, Фимин дом хотела купить тётка Мария для Самсона, своего намеревавшегося оженившегося среднего сына.

Хотеть-то она хотела, да нужных денег у Глебовых не было на ту пору, вот и уплыл добротный дом в другие руки. Поэтому тётка Мария сразу же стала не только... ну, не любить – это очень мягко сказано, и начала даже втихаря мстить племяннику по разным мелочам, как это бывает по соседству. Более того, из-за своей обиды она настраивала против Ивана и старшего своего сына Сергея. Если и раньше у Ивана с Сергеем дружба была не ахти какой крепкой, не сравнить с той, какой она была у Ивана с Петром и Гришей, то теперь и вовсе начали расходиться стёжки-дорожки двоюродных братьев...

*   *   *
В первые дни марта 1943 года Люба благополучно родила ребёнка. И снова порадовала себя дочкой, будущей незаменимой помощницей. Назвали девочку Марией, а в обиходе кликали Марусей. В очередной раз ждавший наследника Иван сдержанно отнёсся к рождению дочери, но принимал её, как родную, а вскоре совсем незаметно для себя сильно полюбил дочурку: всё же его отцовское сердце было полно самых добрых чувств к ней.

И вскоре снова прошлогодняя история повторилась в семье Булатовых: до конца марта здоровый приплод принесли и корова Меркуня, и кобыла Венера. Но на этот раз корова растелилась бычком, а кобыла снова ожеребилась коником. Бычка назвали Трояном, поскольку родился в третий день недели, а после Меркуни и Жояны третьим телёнком в их хозяйстве. Жеребёнка назвал Другом, от слова дрУгий, что в украинском исчислении означает – второй.

Почему Иван именно так решил назвать жеребёнка, он не стал объяснять. Но Любе кличка понравилась. Кроме того, у бычка и жеребенка были красивые белые звёздочки на лбу, и оба молодых супруга посчитали это добрым предзнаменованием. Ведь в лучшее верить хочется каждому.

Да, Иван ждал наследника, но обрадовался и рождению дочери, и приплоду в хозяйстве. Только был теперь намного сдержаннее в выражении своих чувств: пережив очень многое за год, он сильно повзрослел, да и был уже без малого три года женат, как-никак. С одной стороны Иван поступал столь умудрёно, чтобы своей открытой радостью не накликать в дом очередную беду. А с другой стороны его начали поджимать весенние полевые работы на ещё большем фронте работы: март в этом году установился на удивление тёплым, а поднимать в этом году нужно было уже шесть гектаров земли. Так что для долгого веселья времени не было.

На фоне этих радостных событий притупилась у Ивана и болючая горчинка по дому, не купленному у Фёдора Диденки. Часто бывая по делам у дяди Игната Булатова, всякий раз невольно бросал он взгляды на этот дом и вздыхал. Жить по соседству с благожелательными родственниками было бы не в пример лучше, чем рядом с заносчивым Дрюней Коконовым и так резко остывшими к нему Глебовыми. Но, знать, не судьба была ему жить на Горянской дороге. Так что Иван с головой окунулся в водоворот весенних полевых работ.

К тому же, и Люба давно уже задумала увеличить птичье подворье. Кроме кур и уток, решила она в этом году развести ещё и гусей. Через дорогу по заливному лугу совсем близко протекает речка Большой Чулук. Водоплавающей птице на ней просто раздолье. Так что на хуторе совсем не хлопотно выращивать утят да гусят. Главное – углядеть по весне, чтобы коршуны или вороны не утащили пушистую малышню.

Ребёнок, приплод и птенцы значительно прибавили Любе хлопот по хозяйству. Поэтому на время вспашки полей и их засева Иван мог рассчитывать только на свои силы. Ведь оба дяди Булатовых, Николай и Игнат, сами были заняты в поле. Но у них хотя бы помощники были: подросший Игнатка у дяди Никиты и Ванька у дяди Игната водили коней под уздцы, в то время как их отцы вовсю упирались в рукояти плугов. А Ивану пахать пришлось одному. И только один день смогла ему помочь в поле милая сестричка Валька.

Любимая его сестра стала теперь уважаемой Валентиной. Недавно она вышла замуж за Андрея Вершинина, очень справного и добронравного молодого человека из крепкой крестьянской семьи. Жили они хорошо, душа в душу, но у них самих своих дел тоже было невпроворот. Поэтому Иван даже за малую помощь был очень благодарен своим родственникам-молодожёнам.

Когда под вечер Иван с поля отвёз сестру домой к Вершининым и поговорил с Андреем о своей благодарности, голос его предательски дрогнул. От неожиданности из-за такого глубокого проявления чувств Андрей выпрямился и поднапрягся, посуровел, чтобы удержать в узде свои эмоции. Тут женские слёзы переносить тяжело, не то что мужские слабости... А Валька отвернулась и незаметно смахнула слезу: да кто ещё поможет её братику дорогому, как не свои, родные?..

Но вспашка у Ивана продвигалась неплохо. Смирная и послушная голосу хозяина Венера оказалась такой умницей, что он никак не мог этому нарадоваться. Вполне отошедшая после родов и окрепшая кобыла, мерно перекатывая мощными мышцами крупа, сама исправно шла по борозде. И в конце поля раньше времени не останавливалась, а тянула плуг до последнего, пока Иван не подавал команду.

Видимо, очень хорошим был её предыдущий хозяин, раз так умело выдрессировал лошадь. Так что вскоре Иван наловчился и в одиночку неплохо пахать. Через пару дней он даже годовалого жеребчика Первого стал пристраивать к Венере сбоку, чтобы тот хотя бы просто ходил рядом, привыкал к работе и командам. На нетерпеливые и неуместные подёргивания своего сынка Венера не обращала ровным счётом никакого внимания и таскала за собой плуг, как заведённая. Так что Иван не раз поминал добрым словом погибшего на войне молдаванина из Гордина.

Тем временем оба дяди, Игнат и Николай, на день раньше Ивана управились с пахотой. Назавтра они со своими плугами и боронами пришли помогать племяннику заканчивать вспашку и сильно порадовались тому, что Ивану досталась такая справная кобыла. Тремя лошадьми они закончили пахоту и боронование, после чего дома у дяди Николая все три хозяина хорошенько отметили завершение пахоты.

Заметив, что Иван снова крепко выпил, Люба так и вскинулась: уж очень опасалась она новых Ивановых загулов. Но Иван успокоил её, что с пьянками-гулянками у него всё покончено. Теперь ему есть ради кого заботиться об упрочении семьи, мол, ты лишь дочку убереги да вырасти. Люба вспыхнула от радости и не стала журить мужа за разивший от него крепкий винный дух, раз он сам уже за ум взялся.

(Продолжение следует).