Мардук

Рассказ написан в 2016 и опубликован был дважды - в лавкрафтианской антологии "Зов" и альманахе "Порог-АК".

В декабре 2015-го, в канун Нового года я взошел на борт теплохода типа река-море, обязав себя контрактом быть исправным членом экипажа старого судна под названием “Астро". Уже на следующий день по прибытии, переполненный волнениями и неуверенностью перед совершенно новым ремеслом, я приступил к непосредственным обязанностям палубного матроса. Это был мой первый рейс и, как оказалось, последний. Никогда ранее мне не то, что иметь дела с морской стихией не доводилось, но и само упоминание о профессии моряка могло вызвать лишь смех и уверения, что ни за что на свете я не оставлю свою семью на полгода и тем более, не буду драить палубу и отбивать ржавчину под крики вероломного боцмана на другом конце света. Причины, побудившие меня резко поменять свое мнение на этот счет, я описывать не стану, но вкратце могу лишь сказать, что принятие сего решения состоялось по собственной воле и отнюдь не из любопытства перед полной приключений жизнью морского волка. Подобный стереотип вообще не представлял для меня никогда никакого интереса. Поэтому во все дни, проведенные мной в море, я абсолютно не разделял тех оживленных настроений, присущих типичным представителям данной профессии. Меня неотступно преследовала тоска по дому и, несмотря на постоянное присутствие рядом моих сотоварищей и насыщенность рабочих будней, чувство одиночества ужасно мучило меня изо дня в день. Жизнь здесь текла весьма однообразно и серо, пока однажды на мою долю не выпало стать свидетелем кошмарных событий, которые я и по сей день вспоминаю без охоты и с содроганием.
Время моей вахты было неизменным на протяжении всего контракта: с четырех часов ночи до восьми часов утра и вечером с шестнадцати до двадцати. 24 февраля наше судно зашло в турецкий порт Трабзон на выгрузку угля.  Я заступил на вахту у трапа вечером, за 10 минут до своего положенного времени. Матрос, отдежуривший свои часы, был непомерно рад моему преждевременному появлению, и с моего согласия удалился на долгожданный покой.
Оставшись наедине с собой, я глядел в мутные сиреневые дали, где линия моря на горизонте расплывалась при соприкосновении с чернотой сумеречного неба. Я кутался в замусоленный бушлат и вслушивался в мерный прибой Черного моря. Солнце уже исчезло из виду в размытых, тускнеющих красках заката. Как только тени, бросаемые надстройкой, рогатым нагромождением громоотводов и грот мачты растворились в вечерней полутьме, я, согласно инструкциям вахтенного, отправился на бак включить освещение на фок-мачте и заодно проверить швартовые концы. По левому борту, окантованные желтизной фонарей, огромные валы угольных масс слагали впечатляющий пейзаж, напоминающий горные гряды, которые тянулись от оконечности причала, где его тупой, окруженный кранцами торец обрывался в море, до каких-то незримых сумрачных пределов порта.
Пройдя левым бортом, я поднялся по давно некрашеному трапу на палубу бака, щелкнул рубильником на мачте и принялся пинать толстые капроновые концы, таким образом, определяя, насколько туго они тянулись к кнехтам на причале. Как правило, обратно на пост я возвращался другим бортом, т.е. если в один конец я пришел левым, следовательно, в обратный я уже направлялся правым, и наоборот. Со временем моего пребывания на пароходе у меня выработался целый ряд подобных странностей. Полагаю, причина их появления крылась в блеклом и скучном однообразии рутины примитивного, но не легкого труда обыкновенного матроса. Однако это видение исключительно мое, - уж не понаслышке известны мне примеры таких умелых, беспечных малых, которым вопреки тягостным будням удавалось находить массу увеселений и даже пристрастий.
Спустившись по трапу,  не торопясь, я зашагал по направлению кормы. Угловатая громада возвышающихся надо мной трюмов заслоняла палубу правого борта от яркого бледного света, льющегося из светодиодных прожекторов на крышки люков и палубу перед надстройкой.
Мне не следовало оставлять пост у трапа на длительное время без присмотра, но картина, смутно проступающая на фоне пасмурного неба, принимала с поражающей быстротой очень странные и пугающие очертания. Я был не в силах оторвать глаз и попросту остолбенел, тщетно угадывая, что за колоссальное стихийное явление, природа которого была мне не понятна, буйствовало над поверхностью открытого моря. Далекий ночной морок с западной стороны, где еще недавно ухнуло за горизонт солнце, густел самыми мрачными тонами и переливался всполохами молний. Море, еще минуту назад пребывающее в состоянии затишья, заметно заволновалось, нарастающие валы, перекатывающиеся под борт парохода, на своих гребнях донесли зычные отголоски далекого грома. Меня охватило давно позабытое чувство, оно словно ожило после многолетнего сна в глубинах моего огрубевшего с возрастом сознания, - тревога, и не просто тревога, а именно та самая, потерянная в годах взросления, детская, будоражащая воображение.
 Затрудняюсь описать виденное мной в ту ночь, ибо масштаб происходящего был чудовищен и то ли возникающие гротескные формы были материализующимися фантомами, которые в один момент обретали неясные и едва различимые в темнеющей поволоке очертания, а в следующий исчезали за скоплением грозовых туч,  то ли время от времени, под действием ужасающего зрелища буйствующей, надвигающейся из чрева ночной мглы стихии, я впадал в дикое помрачение рассудка, - я утверждать не берусь. Одно могу сказать с определенной ясностью - нечто, возникшее на фоне содрогающегося небосклона, разгоняло своей космически тяжелой громадиной облачные массы, закручивало их вязкие переменчивые формы в страшные, багровеющие в отблесках неистовавших молний вихри... и ковыляло на двух ногах.
Чудовищный мираж или игра стихийных сил природы, что бы то ни было, представляло собой самое шокирующее лицедейство, какое мне только доводилось видеть за всю мою жизнь.
Паника еще не добралась до моего потрясенного ума, но обдавшая меня волна невыразимого ужаса подкосила ноги и лишила способности двигаться. Я упал на колени, вжимаясь в фальшборта и, поглощенный страшным зрелищем, во всей полноте ощутил собственную беспомощность перед лицом столь могущественного явления. Я говорю “явления”, а не “существа”, только лишь по причине неотступных уверений со стороны здравого рассудка, за которые он некоторое время все еще цеплялся, несмотря на дикие, сногсшибательные догадки, уже неумолимо к тому моменту в него вползающие.
Сопровождаемый нескончаемыми всполохами молний, неведомый в этом мире никому, разве что немногим безумцам, дерзнувшим соприкоснуться с запретными тайнами иного, демонического мира, непрошенный гость из каких-то чуждых нам областей вселенной, был непомерно велик. Я помыслил, что не может явление подобной твари не вылиться в катаклизмы. Из какой только бездны вырвалось это нечто, чьи размеры смешно назвать исполинскими или даже циклопическими, - они выходили за рамки всех известных человечеству мифических канонов. Я благодарю Бога за то, что он милосердно скрыл голову чудища непроглядным мраком ночи и беспрестанно стягивающейся вокруг его фигуры облачной пеленой. Думаю, именно это обстоятельство не позволило мне окончательно потерять рассудок. Существо, несомненно, превосходящее по высоте любой горный пик, какие только знавала Земля, грузно и неуклюже взрезало море, вздымая огромные волны. Благо дело, мы еще не успели разгрузить трюма, иначе нас бы здорово встряхнуло массами набегающих валов, и пароход неминуемо смял бы левый борт о железобетонную конструкцию причала. Рокот отдаленных раскатов грома разливался над беспокойной поверхностью моря, но временами мне чудилось, что в него вплетается прерывистый рев или скорее клокотание. Подобный звук казался мне знакомым, но я никак не мог увязать его ни с одним из известных мне представителей нашей земной фауны. Затем я почувствовал отвратный запах. Смрад, несомый ветром с моря, был нестерпимым и вызывал у меня тошноту - воняло невыносимой смесью серы и гниющих водорослей.
По-прежнему находясь в плену сковавшего меня страха, я не находил сил стряхнуть с себя его холодящее оцепенение и не отваживался показать над фальшбортом головы. Я не мог отделаться от безумной мысли, что это дьявольское исчадье, пронзающее своим бочкообразным туловом невообозримые высоты, могло наблюдать за мной из своих заоблачных далей. Обозреваемая панорама беснующихся адских сил представлялась моему лихорадочному вниманию сквозь продолговатое овальное отверстие клюза. Не имею ни малейшего понятия, сколько времени я просидел вот так, целясь взором в бурлящий на много миль к востоку кошмар, выступающий из мглы гротескными формами тяжело бредущего чудовища; ноги его, как две необъятные колонны, толкали перед собой водные массы. Демон удалялся вглубь бушующего в ночи ненастья. Облака, обволакивающие его мерцающую в огненном мареве молний нечеткую фигуру, (если быть точнее, только ее фрагменты, так как большая часть тела чудовища укрывалась в недосягаемых высотах неба) оставаясь позади него, стягивались и образовывали бороздчатую пелену, которая в следующие мгновения закрутилась в одну гигантскую воронку и стала буравить поверхность моря, все разрастаясь и превращаясь в настоящий смерч. Чудище удалялось, постепенно теряясь в темноте чернеющей дали.
Потом грянул такой страшной мощи гром, что даже обшивка парохода ощутимо содрогнулась, и стекла иллюминаторов задребезжали. Вмиг хлынул проливной дождь невиданной силы, словно возмущенные небеса разверзлись в намерении скрыть нечто неестественное и кощунственное по отношению к природе этой планеты, нечто непотребное, чье мерзостное появление оскорбило естественный ход вещей, и было результатом ошибки сил высшего порядка мироздания.
Выйдя из своего смехотворного убежища и высвободившись, наконец, из-под влияния, обрушившегося на меня кошмара, я вернулся на пост у трапа и уселся на одну из бочек. Из каких-то темных глубин моего помраченного ума стали показываться жуткие уродливые лица пугающих  пророчеств. Они шептали мне о неминуемости приближающегося конца света, и мне не оставалось ничего больше, как трепетно внимать их клокочущим демоническим голосам, доводящим до крайнего исступления, томясь в ожидании, когда мое сознание, наконец, захлестнет волна спасительного обморока, в пустоте которого канут и эти мучительные мысли, и все те гротескные, дьявольские образы и очертания, с такой силой врезавшиеся в мою память.
Состояние, в котором меня застал мой сменщик, вызвало у него лишь насмешки. Я решил удержать мучающие меня свидетельства при себе. Не проронив ни слова, я отрешенно добрел до своей каюты и, запершись изнутри, улегся на твердую кровать. Блаженное, упоительное забытье поглотило мое сознание.
Утром, оказавшись среди обычной рабочей обстановки, в среде беспечных, питающих свои скромные надежды моряков, я понял, что являюсь единственным, кому открылась ужасная тайна. И даже факт обнаруженного на рассвете, между насыпями угля, тела мертвого охранника, который, по словам портового агента, по предварительным данным, скончался от сердечного приступа, не смог омрачить царящих в экипаже бодрых настроений.
Через несколько дней после пережитого мной кошмара я нес вахту на мостике и случайно услышал разговор капитана со вторым помощником.
Оказывается, в сорока морских милях от береговой линии города Трабзон, в порту которого ожидало разгрузки наше судно, в самое жерло внезапно разразившегося шторма, угодило сразу два турецких буксира. После нескольких странных, исполненных ужаса реплик, брошенных в  эфир, оба судна бесследно исчезли с радаров береговой службы. Слова, прозвучавшие на частоте, общей для большинства прибывающих в порт, так же, как и покидающих его, торговых судов, изрядно поражали своим содержанием. Те, кому поручили расследовать этот трагический случай, имевший место в открытых водах Черного моря в ночь на 24 февраля 2016 года, после прослушивания записей радиопереговоров капитанов пропавших судов, остались в глубоком недоумении.
Оба капитана, отчаянно перекрикивая друг друга, повторяли одно и то же, наводящее суеверный страх, слово:
“Мардук! Мардук! Мардук!”*