Горький закат

    Ты должна прийти ко мне нежная, взять в свои холодные руки мое сердце и прекратить мои страдания.— губы больного, сухие, едва смоченные горькой слюной, беззвучно шевелились. Взгляд его замер на зыбкой паутинке, плавающей, словно призрачная тень, в сумеречном углу под потолком спальни. Окна зашторены. Полумрак сдавливает грудь. Хочется вырваться на берег озера, на закат,— увидеть, как клюквенный сок окрашивает горизонт и, растекаясь по озерной глади, дрожит мелкой рябью. Взгляд погружается в клюквенную спелость заката, хочется пить этот воздух бесконечно долго, но досыта никогда не напьешься, всегда с жадностью будешь смотреть, и чувствовать при этом на языке вкус ягоды.

    Пить.— губы его дернулись, язык ощетинился,— горькая сухость во рту. Безнадежность во всем его теле. Он еще мог подняться с постели и без костылей проковылять полтора или два десятка шагов, но до заката — сто метров, едва ли он сможет одолеть их… Только в коляске. Взгляд старика отстранился от паутинки и повис в сумеречном пространстве. Большая спальня, одна из восемнадцати комнат роскошного особняка некогда богатого и влиятельного Захара Петровича Бахова. Теперь он заперт в одной этой спальне. Он умирал в одиночестве.

    Во всем доме безмолвие. Он один, не считая караулившую его где-то рядом смерть. Тихий шорох, словно шелест, отвлек Захара Петровича, он глянул на медсестру-сиделку,— она не в счет. Она почти незаметна, дремлет себе в кресле. Она чуждая ему. На коленях ее модный журнал «Бурда». Женщина ищет себе наряды, она-то останется в этом мире. Кажется, ее зовут Татьяна. Уже не молодая. Губы изогнулись в саркастической улыбке,— вспомнилась другая Татьяна. Может быть совсем не та, прошло ведь столько лет... Мысли в замешательстве,— закат, клюква, Татьяна. Эта женщина дает ему клюквенный сок. Вот и все. Остальное не важно. Все как-то вдруг обесценилось. Ему остались закаты, клюквенный сок и сиделка, которая, вероятно, закроет ему глаза.

    Все как-то стремительно пронеслось,— он как будто и не жил вовсе, как будто всю жизнь простоял где-то на обочине, наблюдая со стороны, как годы совершают крутое пике. Ухватить бы их, да удержать, но нет же,— они ускользают из рук, как сквозь пальцы вода, оставляя в памяти яркие всполохи. Нет уж! Бахов не коптил небо. И он не стоял на обочине жизни. Нет!..— глаза старика, чуть тлеющие, вдруг вспыхнули,— Последние лет тридцать Захар Петрович вдосталь барствовал в своем маленьком имении на берегу озера, да к тому же еще крепко держал город в своих руках. Он пережил почти половину своих врагов, одно покушение, два банкротства, один приступ бешенства и, как все это перенесший, один сердечный приступ. И все же дожил почти до шестидесяти.
    Жить хочется! Ай, как хочется пожить еще…

    Помнится, еще мальчишкой ловил в речке раков, но вот теперь рак поймал и его, и сейчас жадно пожирает его внутренности. Сколько ему осталось?.. Последнее время все тяжелее стало подниматься с постели, порой такая лень накатывает на все тело, что невозможно даже открыть глаза. Все дни, будто в полудреме. Время стало незаметно притормаживать,— голоса растягиваются в пространстве,— вот сиделка говорит совсем близко, а до слуха долетают обрывки слов, точно эхо. Хрустальный перезвон над головой сладко и неспешно перетекает. Когда время совсем остановится, его не станет. Сиделка сошьет себе, на его же деньги, новое платье и уже никогда не вспомнит своего пациента. Да и, вообще, вспомнит ли его хоть кто-нибудь? — Жалкая участь покойника — цепляться за память других…

    Захар Петрович впился глазами в женщину,— Черт побери! Я где-то видел ее раньше. Где-то очень давно, что и не вспомнить теперь… Болезнь загнала память в мрачные закоулки,— попробуй-ка вытащить оттуда хоть какое-нибудь приличное воспоминание. Наружу вылезает одна грязь. Это с башмаков грязь легко счищается, а замаранную душу не так просто очистить. Видно, столько всего накуролесил, что не отбрехаться за целую вечность и покаянием своим не зализать саднящие раны, хоть отдай все нажитое, не простится ему,— все припомниться там. Да и кому отдать?.. кому оставить все нажитое свое?..— навязчивая мысль болезненно стучит в висках. Ему-то не все ли равно там будет?..

    Последние вздох… и выдох,— и сознание — пурпурная птица, взмоет ввысь и размашисто устремится прочь от бездыханного тела в лучезарную даль сквозь немыслимые узоры пространства и времени. Видит Бог, как не хочется оставлять все, к чему так сильно привязан — особняк на озере, роскошные машины, драгоценная рухлядь, коллекции картин, фарфора и старинного серебра,— все нажитое придется оставить. Оказывается, все это теперь не важно.— Взгляд Бахова опять замер на зыбкой паутинке,— А что важно?..— собрать свои разметавшиеся, как сор по углам, мысли в один пульсирующий болью комок, ведь только свою боль он и сможет забрать с собой, и там предъявить это, как неоспоримое свидетельство своей жизни. Эта боль никогда не отпускала его, всякий раз она напоминала о себе, даже когда он чувствовал себя вполне счастливым человеком. Да и вообще, был ли он когда-нибудь счастлив?.. Счастье и теперь оставалось для него понятием зыбким, мимолетным, каким-то далеким, потерявшимся в суетных буднях.

    Теперь все реже, как из почти забытого сновидения, чувствуется чье-то прикосновение — чувственный бархат рук, совсем рядом слышится стук сердца и теплое дыхание лаванды. Это все из его детства, кажется, с младенческих лет воспоминание нахлынет вдруг разом и так же внезапно отхлынет, оставив в сердце счастливое томление. Теперь все реже и не так осязаемо. Лицо матери он почти не помнил. В памяти только ощущение ее рук, запах лаванды и стук сердца. Однажды это сердце вдруг замерло, и детство оборвалось — счастье сорвалось в пропасть, а вместе с ним, как видно, и любовь,— с тех пор никто и никогда не любил его такой любовью.

    Бахов не произносил этого слова вслух, «любовь» мучительно застревало в глотке, и он заменил на легковесное — «привязанность». Однажды он позволил себе привязаться, и расплатился   горьким разочарованием. Кажется, в последнее мгновенье в отчаянном всхлипе девушки ему послышалось: «ребенок твой… его за что…?» Но разум его был тогда глух от обиды и ярости. Тогда он едва ли поверил,— Юленька отчаянно хотела жить, поэтому и уцепилась за ребенка, которого, скорее всего, выдумала. Она же знала, как сильно хочет он своего ребенка,— он как-то шепнул ей на ушко… Этот его шепот, словно сквозняк, прошумел в голове девушки и, вероятно, в каких-то извилинах застрял, и в ее последнем вздохе выветрился.
    Даже, если он и был, этот ребенок, то чужой, не его семени. Сколько же было бы ему сейчас лет?.. К вечеру старые призраки выползают из глубин заскорузлой памяти — страшные и назойливые — в их шепоте обида. Потерпите, немного осталось, скоро и я присоединюсь к вам, вот пристрою свое состояние, а там уж как придется мне… Господи, столько прожитых лет — и все коту под хвост,— если все нажитое и передать-то некому.

    Последние месяцы навязчиво крутится в мыслях одно имя, и совсем близко чудятся шаги, вот-вот откроется дверь, и войдет мальчишка — его болезненная привязанность,— когда-то давно он ухватился за него, как за свое утраченное детство, пытаясь вернуть себе нечто очень важное, потерянное в том времени. Сколько сейчас было бы ему лет?..

    Бред какой-то.— лицо Бахова скривила горькая усмешка,— не откроется дверь, и мальчишка не вернется. Лет пять прошло, как он пропал,— поминай с тех пор, как звали. А вот же вспомнился. Теперь, уже почти беспомощный, лежа в постели, Захар Петрович все чаще стал задумываться,— как хорошо было бы сейчас чувствовать рядом на себе услужливо-печальный взгляд жены. Но чужая женщина утирает ему слюни, кормит с ложечки, выгуливает на озеро, и при этом неизвестно, что она думает о своем пациенте. Может быть, давно послала его к черту. Она, вообще, ему никто. Хорошо, что еще сам в состоянии справлять нужду. Взгляд старика померк, и глаза его, точно в изнеможении, закрылись; синей змейкой пробежала по лбу вена; и на миг сдавило виски. Время так скоротечно протекло, что не оставило ему никакой привязанности, кроме одной и постоянной — страсти к деньгам. Мысль, что когда-нибудь их вдруг не станет, бросала Бахова в гнетущее уныние — он не забыл своего неприкаянного детства, когда взъерошенный, выброшенный на улицу отчимом, скитался он по замерзшему городу, голодными глазами впивался в витрины магазинов, но не смел зайти внутрь и попросить хотя бы краюшечку хлеба. Только отчаяние однажды заставило мальчишку вырвать буханку из сумки какой-то старухи, и пока та орала, он жадно набивал сдобными кусками рот, давясь и чихая, даже не заметив, как сграбастал его милиционер и, словно щенка, потащил в участок. Тогда-то он и дал себе зарок, что обязательно разбогатеет, чтобы никогда, никогда не мерзнуть в этом холодном городе. Наверное, там, на верху, его услышали, потому что с тех пор деньги, казалось, сами, шли ему в руки.

    Кем бы он был сейчас? Давился бы, наверное, черствыми сухарями да считал на старости лет свои скудные крохи. Так ведь разбогател же! Сам выкарабкался, своим путем, ничем почти не гнушаясь, порой даже презирая чужую жизнь. А что ему была чья-то жизнь?.. — своя-то начиналась со скрежетом и, бывало, стопорила, и тут уж он хватался за всякий подвернувшийся ему фартовый случай, наступал на горло своих и, тем более, чужих принципов. На доброго дядюшку рассчитывать не приходилось, все тяготы на собственном хребте вывозил,— с пэтэушным-то образованием так далеко бы он не продвинулся,— наверное, до последнего токарил бы на заводе. Оставалось ему проявить свой баховский темперамент,— рвущийся на цепи свирепый пес.

    За словом в карман не лез, не осторожничал, мог отбрить любого, да и при необходимости заехать в физиономию. Заводское начальство Захара заприметило,— свой же парень! Продвинули комсомольским вожаком. Повысили до мастера производственного участка и отправили на учебу. Ученостью Захар Петрович тогда не блистал, ученость — не его козырь. Но жрать пожизненно металлическую стружку Бахов не собирался. Закусил удила и тихим сапом одолел эту скучную науку, и вскоре выбился в начальники цеха.

    Вот уж крутанулась судьба, подкинула парнишке фартовый билетик, казалось бы,— живи и радуйся. Раскатал Захар губу,— вот теперь заживет красиво. Но для полного куража новое жалование оказалось не таким, как ожидалось, а зажить красиво хотелось сейчас, не когда-нибудь потом, через несколько лет, когда радости жизни едва ли будут его волновать,— а немедленно.

    Шли годы. Незаметно подгребали смутные девяностые. Не бог весть, каким чудом он таки пробился к директорскому креслу, притаился в тени своего покровителя и уже вполне представлял себя хозяином завода. Свешников был стар и, как видно, в Бахове приемника не видел, скорее, относился к нему, как к покладистому исполнителю своих прихотей. Между тем, сам Захар Петрович был совершенно другого мнения. Он все давно продумал наперед,— хоть старик и не видит в нем своего приемника, но другие пусть думают иначе. Он следовал за Хозяином повсюду, сопровождал в поездках на переговоры, присутствовал, когда тот подписывал важные бумаги, вникал во все подробности, ловил каждое его слово. И, бывало, представлялся даже его заместителем. По каким только делам заместитель?.. Скорее всего, по личным. Однажды закрутил Захар Петрович любовь с женой своего Хозяина. Риточка — главный финансист завода,— уже не молодая женщина, скучающая в замужестве за стариком. А тут Свешников сам привел его в дом. И завертелся у них неописуемый роман. Бахов долго сплевывал с языка ее поцелуи — приходилось терпеть.

    Знала бы Риточка, что в голове у любовника вовсе не любовь, что у него уже давно так задумано,— от нее Бахов уходил к молодым стажеркам, при этом часто составлял компанию своему Хозяину. Любовь слепа, страсть наглухо запирает разум,— Захар Петрович облизнул свои сухие губы,— Часто, ослепленные любовью, совершают глупости — подписывают, не глядя, бумажку, на которой, может быть, им вынесен смертный приговор.

    Риточке не пришлось долго объяснять, как важно быть владелицей акций завода. Умная женщина смекнула: старик не долговечен,— всякое с ним может случиться,— и завод перейдет в их руки. Она применила все свои женские штучки,— что Риточка нащебетала своему мужу, до сих пор осталось тайной,— но Свешников, как ни странно, согласился скупать акции на имя Бахова Захара Петровича.

    А на дворе во всю колобродили, так изумившие всех смутные девяностые. Но, как в народе говорят: для кого война, а для кого — мать родная,— когда повсюду разруха, в некоторых головах зрел изощренный, верткий ум. Захар Петрович шибко поднялся в эти годы.

   Неспокойные времена пришли и на завод. Однажды вдруг не стало хватать на зарплаты рабочим. Было собрание, и Риточка, как бы между прочим, предложила выплачивать жалование натурой. Мужская часть собрания покосилась на главного финансиста и ухмыльнулась. Женщина, несколько смутившись, уточнила: продуктами и водкой. Свешников нахмурился, озадаченно постучал карандашом по столу. Захар Петрович откинулся на спинку стула и, как будто относился ко всему происходящему отстраненно. Риточка не подвела, все правильно сказала. Мимолетная улыбка слегка задела уголки его тонких губ,— у него уже наладилось свое домашнее ликероводочное производство, размах, конечно, подпольный — немного не дотягивал до прибыльного,— раз уж такое дело, почему бы не толкнуть свою водочку под зарплату рабочим? Свешников задумчиво покусывал свои мясистые губы. Тут хоть что-нибудь рабочим предложить,— не сдавалась Риточка,— еще не хватало нам того, чтобы они вышли к администрации и тарабанили касками по мостовой. Женщина глянула на мужа, затем перевела взгляд на Бахова. Захар одобрительно кашлянул в руку. Старик согласен, он подбирает слова,— это долгое, но вполне оправданное ожидание. У Бахова все уже было готово, магазины ждали отмашку,— на их складах скопился товар, который и продать не возможно, и выбросить жалко. Свешников состроил озадаченное лицо и развел руками,— будем как-то выходить из создавшегося в стране положения.

    Вскоре в баховском кармане густо зашелестели купюры. Дело оказалось весьма выгодным — со складов магазинов залежалый товар скупался за бесценок и вместе с баховской водкой выдавался в виде зарплаты рабочим. Разница делилась на приобретение акций завода и в карманы участников аферы. На рабочих собраниях Захар Петрович участливо пожимал плечами,— А что вы хотите?— кризис в стране. Бахову верили,— из своих же, из самых низов. Сомневающихся, задающих неудобные вопросы, вытряхивали на улицу.

    Неудобные вопросы стал задавать и сам Свешников,— старик переживал об акциях,— говорил взволнованно, часто отхаркивался, будто проглотил комок шерсти, наверное, ждал от Захара Петровича контрольный пакет — в подарок. А чтобы управлять заводом вместе, даже, словом не обмолвился. Стал жаден Свешников. А тут с нервным шипением потребовал от Бахова финансовый отчет. Это было опрометчиво — куда исчезают деньги, не знала даже главный финансист, точнее, знала лишь то, что положено было ей знать по должности,— свою бухгалтерию Захар Петрович вел сам. Риточка обмолвилась как-то: старик стал всех подозревать. Покровителя пора было сливать.

    У Свешникова с годами обнаружился целый букет болезней,— что ни болячка, то приговор,— бухтел старик. Бахов обыкновенно молчал, всматривался в старческие морщины и думал,— и сердце твое ни к черту, долго ли еще протянет, если временами стало давать сбои… Что заставит биться его яростно, и разорвет на части этот изношенный мотор? Страсть.

    Галочка, неизвестно откуда и как появившаяся в заводской столовой, что ни день, колотила посуду,— у женщины руки явно не под кухню были заточены. Но Свешников польстился на одно ее редкостное свойство — из мужиков женщина делала хлебный мякиш. Старику хватило всего одного раза. Этот последний раз озарился ослепительной вспышкой сладострастия и оборвался — грудь его вдруг заломило болью, лицо исказилось судорогой, изо рта с всхлипывающим дыханием вырывались бессвязные звуки. Так уж получилось, что в кармане пиджака Свешникова не нашлись его сердечные пилюли, которые на всякий случай он постоянно носил с собой. А может быть, Галочка была в ступоре, а потом, взволнованная, не сразу смогла набрать номер Скорой,— руки ее мелко дрожали, пальцы натыкались не на те цифры. Женщина боялась даже мельком взглянуть в сторону умирающего любовника. Скорая к тому же приехала немного позже,— наверное, заплутала в ночном лабиринте на окраине городских трущоб, где Галочка снимала квартирку, с которой после случившегося внезапно сорвалась и пропала так же таинственно, как и появилась. Увы, даже к самым богатым Судьба, может повернуться задом. Как ни крути, а Свешникова увезли с квартирки в катафалке.

    Еще не изветрились следы прежнего хозяина, и не совсем еще умолкло скорбное брюзжание старожил завода, как Захар Петрович, не без помощи, вдовствующей Риточки, заехал в осиротевший кабинет Свешникова. Кресло почившего было сильно продавлено и потерто, но Бахов с почтением уселся в него и услышал, как оно услужливо скрипнуло под его седалищем. Своего восторга Захар Петрович ничем не выдал, он всего лишь занял вдруг освободившееся кресло — и произошло это буднично. Что-то больно впилось ему в зад. Оказалось,— запонка, когда-то потерявшаяся с рукава свешниковской рубашки — досадное напоминание от старика.

    Бахову неожиданно вспомнилась эта запонка, ему захотелось взглянуть на эту безделушку, но сиделка безмятежно спала. Вот случись сейчас умирать, так она и не увидит, как скорчат старика смертные судороги. Он видел смерть, и сам был причастен к ней не раз. Он и теперь причастен к смерти, только собственной.
    Когда Свешникова опускали в могилу, Захар Петрович отступил от ямы и не бросил горсть земли,— он боялся даже случайно заглянуть в нее. Теперь же сам, уже вынужденно, смотрел в могилу. Свешниковская запонка, как дурное воспоминание, лежала теперь в каком-то дальнем ящике,— непонятно, но зачем-то оставил ее. Если б он мог так же запросто, точно какую-нибудь безделушку, спрятать другие свои не лучшие воспоминания… За всю жизнь их скопилось столько, что в доме для них не хватило бы всех ящиков.

    Конец близится.— Захар Петрович всматривался в замысловатую лепнину на потолке,— Вот так всегда — с приближением смерти плохие воспоминания выползают из своих темных, извилистых закоулков. Они, точно свешниковская запонка, больно кололи его, напирали, своей горькой тяжестью сдавливали дыхание. В конце концов, они его задавят, и умрет он не от своей болезни. Теперь переезд в санаторий на Круглое озеро, не казался ему таким счастливым воспоминанием. Это был странный, не самый обычный переезд — тайный, под покровом ночи. Очень скоро санаторий перестроился в маленький, угрюмый замок, заложником которого он стал. Но тогда Захар Петрович был еще молод, не мучился сомнениями, и ничто его не тревожило,— еще можно было убрать в небытие все то, что не должно было напоминать ему о прошлом. На заводе не сразу заметили исчезновение Риточки, а когда это заметили, почему-то решили, что вдова без всякого объяснения вдруг покинула город, как оказалось, навсегда. И ее забыли. Выветрился и резкий запах ее духов, еще какое-то время свербевший в носу Бахова. Ее изумленное лицо, мученически искривленный рот, захлебнувшийся в озере,— все скрылось из памяти и уже ничем ему не досаждало.

    Который час? Наверное, давно уже за полдень.— Бахов поворочался в постели, пытаясь обнаружить в какой-нибудь части своего тела боль. Она вспыхивает в одно и то же время, скручивает винтом так, что невмоготу и отпускает после того, как сиделка сделает ему укол морфина. Изможденный взгляд умирающего замирал на старомодных настенных часах,— они всегда показывали без четверти семь вечера. Но уже третий день стрелки на часах стояли неподвижно, указывая на без четверти пять утра. Никто не заводил часы. Время замерло — потеряло всякий смысл. Жизнь превратилась в гнетущую заводь, над которой в определенный час вспыхивали багровые закаты. Бахова тянуло на озеро, на берегу его меньше всего донимали призраки. С недавних пор в особняке они стали убийственной реальностью — скорбные тени, среди которых порой возникали знакомые лица. Слетелись, как вороны на мертвечину.

    ***
    Физиономия Юнязева всплыла, как из омута утопленник,— в незапамятные времена, вытряхнутый в небытие, он объявился,— и когда Бахова скручивала боль, желчно хихикал в углу комнаты. Ему было отчего злорадствовать — не забыл мертвец своего компаньона. Как тут забудешь?— Захар Петрович уже тем обязан был ему, что не угодил за решетку, когда местная, обычно близорукая прокуратура вдруг пристально посмотрела в его сторону. На баховском заводе кипели страсти: по захиревшим уже цехам разносился сквозняк и недовольный ропот,— начавшийся сначала, как тихое и робкое ворчание, вскоре перерос в митинги у застоявшихся без работы станков — рабочие отказывались горбатиться за товар, который навязывали им под зарплату, но кто-то накропал жалобу в прокуратуру. Его бы загребли, но у Юнязева, как вдруг, оказалось, была мохнатая ручища,— отмазал компаньона.

    Они давно и крепко были повязаны,— дружбой это не назовешь — чистейшей воды коммерция,— в былые времена Захар Петрович за бесценок скупал у Юнязева давно просроченный товар. Прожженный торгаш быстренько разнюхал свою выгоду от сделки, в убытке он не остался, как и сам Бахов,— закрывая бросовым товаром долги по зарплате рабочим. Не без помощи коммерсанта сбывал он и свою, баховскую, водочку, на которой тогда шибко поднялся. И когда его приперли к стенке, явился Юнязев и без всяких окольных путей предложил сделку. У Бахова — комок в горле,— торгаш давно наматывал круги по заводским цехам, присматривался, оценивал. Захар Петрович догадывался, но молчал. В ту пору, на заре смутных девяностых, в разоренных цехах фабрик и заводов возникала торговля, обещая новым хозяевам сказочную прибыль. Предложение Юнязева, как соломинка для утопающего,— Бахов, едва державшийся на плаву, за нее ухватился и не прогадал.

    Крытый рынок, вскоре выросший в стенах бывших заводских цехов, стал приносить прибыль. Казалось бы, два компаньона вполне могли ужиться, но, как известно, тесно двум медведям в одной берлоге, да при внезапно возросших аппетитах,— Юнязев вдруг взбрыкнул, он почему-то решил, что его доходы не соответствуют сумме вложенных им в дело денег. Он сверлил исподлобья воспаленными глазками и заявлял, что имеет все права на место директора рынка. Захар Петрович воспринял это, как посягательство на собственные интересы — Юнязеву, как видно, тесно стало на своей территории, так он вознамерился оттяпать чужую, оттеснив Бахова на задворки торговли. Мыслимо ли дело — уступить завод барыге?..

    Юнязеву следовало бы знать, что крепко стиснутые, вытянувшиеся в тонкие жгутики, посиневшие губы Захара Петровича — признак накатившего гнева, который, прорвавшись наружу, произвел бы разрушения не меньшие, чем самый свирепый ураган. Бахов сдержался, только сухо хрустнули сжатые в кулак пальцы. Наконец, рот его открылся и произнес, что следующий наезд Юнязева станет последней каплей в переполненной чаше терпения. Чаша эта оказалась совсем неглубокой — Захар Петрович вообще не отличался долготерпением. Между тем, торгаш оказался на редкость непонятливым и жадным и вскоре выставил Бахову ультиматум: вернуть потраченные в дело деньги или уступить место директора рынка, в противном случае,— грозился Юнязев,— прокуратура вновь обратит свое недремлющее око в сторону строптивого компаньона.

    Захар Петрович войны не хотел,— зачем ненужные жертвы, когда можно устранить ее причину. Еще никто не осмеливался угрожать Бахову,— копать под Захара Петровича — дело рискованное. В чужие закрома он не лез, но желающих поживиться за его счет жестоко отваживал. Кто-то по неосторожности, наверное, брякнул: есть у Юнязева в прокуратуре свои люди, поэтому тамошние служители и заинтересовались делами Бахова. Потом уже выяснилось: Юнязев ко всему приложил свою руку. Сволочью был этот Юнязев. А сволочей Захар Петрович не любил.

    Будучи еще подростком, он, играючи, с десяти шагов одним выстрелом из воздушки сбивал пятаки, а тут — большой, точно спелая дыня, покрытый дрожащей испариной, лоб компаньона. Захар Петрович даже не выпустил его из машины — короткий выстрел из пистолета глухим эхом распространился по озеру. Затем тишина. Была осень. Закат почти такого же цвета, как струйка крови, пробежавшая змейкой от центра лоснящегося лба к подбородку.

    Исчезновение коммерсанта было в духе смутного времени, никого это не взволновало, напротив, многие давненько точили на него зубы,— никто не пожалел о нем. Пропажу компаньона Бахов комментировал безучастно и коротко,— Драпанул, наверное.— а после недолгой задумчивости с хищной ухмылкой прибавлял,— И черт с ним.

— И многих ты к черту послал?— с обидой прошипел в своем углу Юнязев и, не дождавшись ответа, взвизгнул,— Так, многих ты к черту послал?!

    Какой же мерзкий голос.— Захар Петрович как-то болезненно поморщился, как от подступившей вдруг мигрени,— За столько лет не изменился. Он глянул на призрака и выдавил:
— Не тебя одного.

    Удовлетворенный ответом, бывший компаньон мелко захихикал и зашуршал в своем углу, но Захар Петрович почти уже забыл о нем. Мысли его, как будто совершили немыслимый кульбит, и он вернулся к своим прежним размышлениям,— мысли сами собой сплетались в паутину тоскливых дум,— все про одно — наступит ли для него еще одно завтра? Будущее виделось ему мрачным; настоящее, как сквозь пальцы песок, утекало в прошлое, с уже недалекого горизонта он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Мысли чертыхались в паутине, запутывались, приводили в смятение, и тогда он зарывался в свою память и оттуда выскребал, казалось, последние крохи счастливых воспоминаний. Юнязев — не самое лучшее воспоминание, но когда становилось совсем тягостно, явившиеся призраки напоминали ему, что он все еще не в их числе.
 
    Смерть всех примеряет,— безнадежно зашептали губы, как инструкцию для отправлявшегося в путь путешественника без права возвращения на свое прежнее место,— богатых и бедных, счастливых и не очень, грешников и праведников,— на всех одно забвение. Уже шагнувшие за порог, они оглядываются назад — вдруг их позовут обратно,— прислушиваются и ждут из мира живых приглашения. Захар Петрович неожиданно поймал себя на мысли, что и сам стал часто прислушиваться. Но едва ли кто пожелает его возвращения. Хотя, чем черт не шутит, быть может, еще есть возможность остаться, застрять в темных закоулках чьей-нибудь памяти, чтобы невозможно было вытряхнуть его — и так продолжиться в этой ускользающей от него жизни.