гл. 2-34. Кровавая бойня на Помпенской мельнице

На фото: Памятник жертвам фашизма в селе Пепены, республика Молдова.

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 34. КРОВАВОЕ ШОА* НА ПОМПЕНСКОЙ МЕЛЬНИЦЕ

* Шоа (ивр.; ha-shoah – бедствие, катастрофа) – равнозначно слову «Холокост».

История о спасении от массового расстрела евреев новорожденного мальчика-сироты, который впоследствии стал молдаванином и уважаемым председателем колхоза.


*   *   *
Не успели в Михайловке улечься страсти о похоронах погибших в камышах солдат и о том, как их разъедали Тимофеевы свиньи, как из Бельц донеслась такая страшная весть, что у многих мурашки по коже пошли. Вполголоса говорили между собой люди, что в самом городе, а также в Маркулештах, что на Реуте стоят под Флорештами, и во многих других местах вдоль железной дороги немцы вместе с румынами сгоняют в лагеря евреев, цыган и поляков. Сажают их в вагоны и куда-то увозят всех подряд – и детей, и дряхлых стариков.

А тех, которые не помещаются в вагоны, по ночам расстреливают сотнями. Не сразу и хоронят. Да какое там хоронят! Выроют большую яму, все трупы туда бросают в кучу и кое-как зарывают землёй. Говорят, что на каких-то могилах земля долго ещё шевелилась и вздыхала: раненых людей живьём закапывали! Но ещё и наутро из этих могил кровь сочилась и текла по уклону...

От таких новостей мороз по коже шёл... Особенно про поляков услышать такое было очень страшно: в селе их ведь добрая четверть от всех людей живёт! Сердобольные женщины тут же в плач ударялись: как же можно так безбожно поступать с людьми?! Но не зря же люди говорят про такие страхи господние. Вот в Михайловке семья Гершки Розенберга жила себе и жила, да торговала потихоньку. Но как только Киприан Коконов сказал о войне в Карпатах, через два дня не стало этих евреев в селе, как и не было их здесь никогда.

- Говорят, Гершко со своими в Бельцы подался. А ты посмотри, там как раз вот какие страсти теперь делаются: людей живыми в землю закапывают...
- Хоть и прижимистый был Гершко, но зато в долг давал людям...
- И товары у него всегда были лучше, чем у Евграфовых.
- И было их намного больше и разных, чем в евграфовской лавке.
- Ну, вспомнили вы о лавках! В магазине потом тоже хорошие и разные товары были. А он всё завидовал и злился, что это у него, а не у Евграфовых лавку отняли.
- Жалко, если Гершку с его семьёй расстреляли. У них из всего добра в селе и так только один сарайчик с огородом остался, а теперь...
- А, может, он спасся как-нибудь? Может, перед самим фронтом уехал на Украину или ещё куда подальше, в ту же Сибирь, например.
- Ну, а в Сибирь-то зачем ехать? Он что вором был?
- Да никогда не бывало евреев в Сибири. Чего Гершке там делать?
- Там одни леса и медведи, а их не обвесишь и не обманешь – га-га-га!
- Говорят, Сталин много всякого народу в Сибирь отправил.
- Может, он и евреев тоже туда послал?
- А зачем это?
- Ну, чтобы там и люди водились тоже, а не одни только волки и медведи.
- Жуть-то какая – жить с волками да медведями! Но уж лучше в Сибири жить, чем гнить в земле под Бельцами....

А назавтра такие разговоры разгорелись с новой и ещё более страшной силой.
Это когда Юзя Соломеенко узнал через своего кума, Стася Калиновского из соседней Леонтовки, что помпенская мельница закрыта. На днях Стась повёз зерно в Помпены через Шестихатку и Романовку, потому что на трассу выезжать и ехать до Перепёловки было небезопасно: по трассе и народу военного и разной техники много снуёт. А ну, как зерно отнимут? Но в Помпенах румынский солдат, что стоял у закрытых ворот мельницы, накричал на него, чтобы поскорее возвращался домой, а то он не только муку не получит, но и без зерна вообще останется.

Пока Стась разворачивал телегу, то заметил и успел хорошо рассмотреть слегка подсохшую кровь, которая из-под ворот тоненьким ручейком вытекала, будто бы там недавно большую свинью зарезали, потому что крови было всё же очень много. А в канаве под высоким мельничным муром* образовалась даже большая черная лужа, как бы плёнкой сверху покрытая. И вся мухами была засажена. Значит, это тоже была застывшая кровь.

* мур – забор, сложенный из плоского камня-песчаника.

Тут из ворот как раз вышел какой-то начальник, видимо, командир этого самого солдата, но не офицер – у тех другие фуражки, и сказал ему, что теперь из Телешова гонят большую партию жидов. Поругался, мол, мало им было своих помпенских евреев да из Лозовой, а теперь ещё и за чужими убирайся во дворе мельницы. И тут же строго велел, чтобы солдат свежим песком получше присыпал дорожку от ворот мельницы до двери конторы, а то ожидается приезд большого немецкого офицера с охраной. И нельзя, чтобы он запачкал свои хромовые сапоги. Да и вообще лучше будет, чтобы посторонний человек видел поменьше крови...

Как и все жители Бессарабии, поляк Стась хорошо понимал румынский язык и вполне сносно говорил на нём. Поэтому ему всё ясно стало из разговора этих двух военных. А от вида лужи крови и от услышанного про Лозовских евреев, у него в глазах потемнело! Как бы до этого он ни недолюбливал евреев за их прижимистость и желание извлечь выгоду из всего, где только можно, но всё же чтобы расстреливать людей только потому, что они евреи вот так, как... Да тут и слов не найти для такого страшного сравнения.

От этой новости у людей кровь стыла в жилах: оказывается, из Бельц дошёл уже черёд до уничтожения лозовских и телешовских евреев! Но лишь только кое-кто злорадствовал такому возмездию над былой еврейской хитростью и жадностью. А в большинстве своём люди сочувствовали беднягам и цепенели от ужаса:
- Ну, надо же! Целая лужа крови под воротами мельницы...
- Это сколько же там народу побито, а? Господи, спаси и сохрани!
- И где их хоронят?
- Говорят, и это опять же со слов Стася Калиновского, о чём он по дороге узнал от своего знакомца, помпенского пастуха Михая Мугуряну, что убитых грузят в телеги и вывозят за село, где закапывают в одной очень длинной яме...

*   *   *
ИСТОРИЧЕСКАЯ  СПРАВКА
Через много лет после окончания Великой Отечественной войны в результате деятельности активистов общественного движения Холакост (евр. – катастрофа) было установлено, что в Бельцах уже десятого июля 1941 года румынские жандармы начали массовый расстрел евреев, цыган и коммунистов. За полгода было уничтожено не менее девяноста тысяч мирных жителей города, а так же из ближних сёл и деревень. Восстановить картину трагедии тех лет помогли не только сохранившиеся немецкие и румынские документы тех лет, но и воспоминания выживших людей.

Одно из воспоминаний приведено в молдавской газете «Актуалитэць» («Новости»). В газете также цитируется рапорт штурмбанфюрера SS 3еетцена (текст приводится в сокращении):
«...В последние дни снова имели место серьёзные эксцессы румынских солдат против евреев... Вечером десятого июля румынские военные власти согнали вместе около четырёхсот евреев различного возраста обоего пола, чтобы расстрелять их... У румын нет никакой системы обращения с евреями. Румыны оставляли тела на месте расстрела и даже не закапывали их... 3а нарушение приказа полиции безопасности и за нападения на немецких военнослужащих в ходе карательной операции были уничтожены члены «Юденрата», а также другие евреи, всего 45 человек».

Двадцать девятого июля из Бельц в Берлин было послано новое донесение, в котором обращалось внимание на то, что румыны продолжают массовые убийства евреев: «Румынская полиция в Бельцах и окрестностях действует беспощадно против еврейского населения. Количество уничтоженных не может быть даже точно подсчитано…».

Эти документы, хранящиеся в архиве всемирно известного музея «Яд ва-Шем», свидетельствуют о том, кто был настоящим исполнителем плана радикального решения «еврейского вопроса» в Бессарабии. Руководитель айнзац-группы «Д» Олендорф и упомянутый выше командир зондеркоманды «10A» Зеетцен прямо возлагали вину на румынские власти, в том числе за учинение обширных бельцких пожаров, произошедших в июле 1941 года.

Совсем другое утверждали представители румынского режима тех лет.
На судебном процессе в отношении военных преступников, который состоялся в 1946-м году в Бухаресте, бывший диктатор Ион Антонеску в своих показаниях говорил, что евреи из региона Бельц были немцами интернированы в лагерь, расположенный недалеко от города в лесу, потому что Бельцы были полностью сожжены. И что пожары эти были спровоцированы евреями. Румыны также были категорически настроены против евреев в связи с ролью, которую те сыграли за год советской оккупации. И что это по немецкому плану шла подготовка к румынскому варианту «ночи Святого Варфоломея». «В связи с этим, – продолжал Антонеску, – я решил выслать в Северную Транснистрию евреев, находившихся в зоне армейских резервов и выдвижения к фронту колонн германских войск».

Из слов Антонеску следовало, что поголовная депортация евреев из Бельц и вообще из Бессарабии в лагеря для их уничтожения и в гетто для более медленного их умирания на территории Транснистрии была милосердным актом для их спасения, и роль спасителя принадлежала ему, Иону Антонеску.
Но вот что говорил всё тот же Антонеску семнадцатого июля 1941 года в Бельцах, выступая на совещании руководителей местной администрации: «...ни одного еврея не оставить в сёлах и городах, всех интернировать в лагеря…».

После погромов, расстрелов и массовых сожжений бельцких евреев в местах их компактного проживания, уцелевшие были интернированы в лагерь, расположенный в нескольких километрах от Бельц в селе Рэуцэл. По состоянию на тридцать первое августа 1941 года там находились семьсот шесть мужчин, тысяча четыреста шестьдесят девять женщин и тысяча сто шестьдесят детей. Всего было согнано три тысячи двести тридцать пять евреев. Режим в лагере был жестоким и бесчеловечным. Двадцать восьмого сентября 1941 года оставшиеся в живых евреи-бельчане были угнаны из Рэуцэла в Маркулешты, а затем депортированы в Транснистрию.

Из почти восьмидесяти тысяч депортированных со своих мест проживания бессарабских евреев через Днестр были перевезены только пятьдесят шесть тысяч. Независимые источники указывают на то, что уже к началу мая 1942 года в живых из них осталось только около двенадцати тысяч человек...

*   *   *
А мы вернёмся в зловеще тревожный июль 1941 года.
Тревога уже две недели не покидала еврейские дома в Телешове. Перепуганные люди знали, что в Бельцах и других оккупированных городах Бессарабии румыны не только целыми поездами интернируют куда-то евреев, но расстреливают и даже сжигают заживо людей в их же домах. Немцы большей частью арестовывают коммунистов, цыган и поляков, а вот румыны жестоко мстят евреям за то, что они помогли Советам отвоевать у них Бессарабию. Ну, а цыган они давно ненавидят за то, что тех слишком много развелось в их стране. И нигде по всей земле для них, как и для евреев, нет никакого спасения

Страшные эти вести чёрной тучей нависали и сгущались над бывшим советским райцентром Телешово, вновь ставшим центром румынского административного уезда. И примерно через месяц с начала войны в Телешове грянула большая беда.

Ей предшествовало то, что ещё за несколько дней до десятого июля – до вступления румынских войск в Телешово, в ближних лесах-кодрах активизировалась деятельность подпольных отрядов, составленных из сторонников румынской власти, особенно из числа бывших «железных легионеров» и королевских «кузистов». Там их быстро утихомирили бойцы из отрядов НКВД совместно с добровольцами из местного истребительного батальона самообороны. Были в их числе и еврейские мужчины и юноши. И вот теперь настала для евреев пора расплаты. Пора принимать на себя камни, собранные ранее этими нелюдями, которые теперь с остервенением бросают их в беззащитные головы бедных евреев в виде безжалостных пуль из винтовок и пулемётов...

Из дома в дом по всему Телешово ходили теперь румынские жандармы, полицейские и гражданские «добровольцы», которые скрупулёзно и поимённо переписывая всех евреев. Говорили, что их отправят куда-то на восток, чтобы они там осваивали новые места, очень просторные и малозаселённые территории. В Румынии стало очень тесно жить, на всех людей земли не хватает, так что теперь евреям предстоит жить за Днестром. Такой в Бухаресте вышел приказ: всех евреев отправить в Транснистрию, которая от Днестра протянулась до Южного Буга.

Что это за страна, и где она находится, никто толком не знал. Одни говорили, что эта земля лежит где-то далеко за Днестром. Другие говорили, что она находится ближе. А кто-то слышал, что возле реки Южный Буг будут созданы огромные резервации для евреев, цыган и поляков...

Ну, бедным евреям не привыкать горе мыкать по белу свету. Так и телешовские евреи очень надеялись, что как-нибудь смогут выжить где-то в голых и голодных степях Украины. Главное, чтобы их в Помпены не отправили: они уже слышали, что там всю неделю подряд расстреливают безвинных евреев из Лозовой. А за что расстреливают, неизвестно. Из Оргеева туда тоже пригнали несколько больших колонн евреев. Так что очень страшное это место – помпенская мельница с кровавыми её жерновами.
 
*   *   *
В один из дней после двадцатого июля всех телешовских евреев, переписанных румынскими жандармами, стали собирать «в дальнюю дорогу», как зло посмеивались приспешники новой власти над бедными и подневольными людьми. Вначале собрали всех мигрантов на пустовавшей в последние недели большой торговой площади, которая издавна располагалась на краю посёлка за речкой Малый Чулук. В России такие площади обычно назывались сенными. Но в Бессарабии сеном практически не торгуют, зато торгуют скотом. И места эти так и называются – торг или тырг по-местному.

Вот на телешовском торгу в одном из больших загонов для овец теперь собирали евреев со всех концов посёлка. Наконец пришли последние группы перепуганных людей, терзаемых неизвестностью, тащивших кое-какой скарб и прижимавших к себе детей. Конвоировавшие их полицейские доложили начальству, что собрали всех до одного.

Тогда толпу людей погнали в комендатуру. Гнали опять же как скот – грубо кричали и толкали прикладами, разве что кнутами не били, конвоиры лишь угрожали карабинами и автоматами. Едва тронулись, как старухи, а следом за ними женщины и дети начали голосить, как по покойнику. Полицейские пустили в ход не только отборный мат, но и кулаки с прикладами, чтобы «поганые евреи» заткнулись. Ехавший на буланом жеребце унтер-офицер начал яростно хлестать плёткой самых беспокойных арестантов. Его примеру последовали другие конники. Так что скорбная процессия очень быстро успокоилась, и люди сразу поняли, что дела их могут быть очень плохи.

По дороге унтер-офицер несколько раз подъезжал к одной молодой женщине, что шла почти в самом начале колонны, и орал на неё, чтобы та уняла расплакавшегося ребёнка-грудничка. Подъезжая второй и третий раз, он уже пускал в ход плётку, не щадя плечи и спину женщины. А ещё грозился застрелить этого «щенка вместе с бестолковой сучкой», которая не знает, как заставить «заткнуться своего ублюдка».

Бедняжка только прикрывала тельце малыша от плётки и беззвучно плакала. Оказывается, от всего пережитого у бедной матери ещё накануне вечером пропало молоко, и голодный малыш не находил утешения в пустой её груди. Бедной женщине не оставалось больше ничего делать, как крепко зажимать рот ребёнка ладонью. Так и держала она его, пока тот полностью не обессилел от невозможности ни поесть, ни дышать, ни плакать...

Слава богу, что у шедшей несколько позади неё молодой Рахиль Гриневич её сыночек Мойсик был сыт и спал, потому что молока у неё было достаточно хоть на двоих детей. Её ребёнок рос здоровым и спокойным. А что ещё нужно ему? Ест вовремя да спит себе вволю, вот и вся его забота. И Рахиль нежно прижимала к полной груди самый дорогой в мире свёрток.

Но она больше не могла слышать мучительно-удушливые попытки чужого ребёнка заплакать, поэтому не выдержала и передала вперёд по цепи, чтобы молодая мать приотстала и приблизилась к ней. Люди постарались сделать всё как можно незаметнее, и всё так и вышло. Сима Мартенс, которую Рахиль немного знала по недавней работе в исполкоме, вскоре оказалась рядом.

Женщины поменялись детьми, и Рахиль на ходу стала кормить Симину дочку. Боже мой, с какой жадностью голодный ребёнок ухватился дёснами за сосок! Малышка даже сделала больно, но, почувствовав во рту желанную благодать, тут же успокоилась и стала жадно тянуть щедро поступавшее молоко, не успевая глотать его и пуская белые струйки по уголкам рта. Рахиль едва не плакала, глядя на изголодавшегося ребёнка. «Кушай, маленькая, кушай! У меня и для тебя, и для Мойсика хватит молочка...».

*   *   *
Во двор комендатуры колонна обречённых на неизвестность людей вошла с приличествующим данному учреждению молчанием и страхом. Здесь всех стали строить в четыре шеренги. Сказали, чтобы матери с детьми становились впереди, чтобы всех их до одного учесть поголовно, включая грудных детей.

Из-за начавшегося перестроения в колонне возникла некоторая суматоха. Но Рахиль почему-то очень испугалась этой команды и в отчаянии зашептала матери, что ни за что не встанет впереди. Той тоже передался страх дочери.
- Хорошо, становись за мной, а я стану за отцом.

Так они и поступили, пользуясь временно возникшим беспорядком. Впереди встал щупловатый отец Рахили, известный в посёлке портной Шуня Шендерлин, за ним громоздко растопырила плечи и руки мама Буня, и за ней слегка понурилась Рахиль с Мойсиком на руках. Четвёртым в их ряду стоял Гершко, сын соседа-бакалейщика Изи Шмеерсона – высоконький и слегка сутулящийся шестнадцатилетний подросток с красивыми тёмно-карими глазами и шикарной их оторочкой из очень густых и длинных ресниц. Правда, брови у него были слишком широкие, слишком густые и слишком чёрные.

А Сима Мартенс ещё в конце пути до комендатуры вернулась на своё место рядом с родичами. Теперь она стояла в первом ряду и ближе к голове этой скорбной колонны. Сима посмотрела влево, глазами выискивая Рахиль, но не увидела её в первом ряду и оглянулась на колонну. Увидела, что Рахиль не вышла вперёд, и глаза её распахнулись в немом вопросе: «Как же так? И ты не боишься?». Но Рахиль поспешно опустила глаза, будто не заметила её взгляд, и осталась стоять на своём месте.

- Может, не заметят малыша. Дай бог, чтобы он не расплакался, – тем временем говорила мама Буня. – А если заметят малыша и станут ругать, то скажешь, что не расслышала и не поняла команды. Поняла? Ведь наш малыш ещё не ходит.
- И не скоро пойдёт, – с горечью в голосе сказал папа Шуня. – Если вообще пойдёт когда-нибудь...
- Ой, Шуня, да что ты такое знаешь! – вспылила мать. – Пойдёт-пойдёт! И ещё как пойдёт наш Моня.
- Мама, я же просила называть его Мойсиком, – привычно жалобно попросила Рахиль.
- А не одно и то же? – так же привычно невозмутимо отпарировала мать. – Никакой он не Моисей, а Мойше.
- А не одно и то же? – теперь уже Шуня психанул, дёрнулся и напустился на жену. – И Моисей и Мойше у гоев называется Михаил.
- Да нет, папа, у русских есть и Моисей, и Михаил...
- Тише вы, – строго шикнула на них мать. – К нам приближаются эти... учётчики. Шуня, ты стань поровнее и плечи подними повыше. А ты, Рахиль... Рахиль, скорее опусти Моню пониже! Что ты его так высоко к груди прижала? Хочешь, чтобы они побыстрее заметили ребёнка у тебя в руках?

Рахиль даже охнула из-за глупой свой оплошности и опустила малыша пониже. Мойсик спал сном праведника. «Умничка! Ах, какой же ты у меня умничка!», – с умилением подумала Рахиль о сыночке. Кроме пелёнок, Мойсик был закутан в очень тёплую тёмно-коричневую шаль, доставшуюся Рахиль в качестве приданого от матери, а той – от её матери, бабушки Руфины.

Эта шаль, полученная прабабушкой Фейгиль в подарок от своего жениха Монхайма, была почти в один тон с коричневым полушерстяным платьем Рахиль. Впрочем, все люди в колонне были предусмотрительно одеты в тёмную и тёплую одежду, чтобы меньше было заметно, как со временем она будет становиться всё грязнее. Ведь никто не знает, смогут ли они в дороге постирать бельё.
 
Считали арестантов по-немецки – педантично и дотошно. Впереди шёл высокий и статный, очень стройный, можно сказать, даже тонкий в талии молодой офицер в фуражке с высоко задранным околышем, на котором широко распростёр крылья зловещий металлический орёл. Лицо офицера выглядело аристократически утончённым и очень надменным, но без малейшей тени презрения или сожаления. Он всего лишь равнодушно и тщательно выполнял рутинную работу, отчего слегка ледяным голосом громко и монотонно произносил:
- Одна женщина, один ребёнок, один мужчина, одна девушка...

За офицером частыми и мелкими шажками, видимо, чтобы на ходу было удобнее делать пометки, семенил невысокий солдатик в очках и делал записи: в разлинованном журнале для учёта он проставлял палочки в соответствующие графы. Невзрачный писарь-очкарик был отчаянно рыжим. Его волосы прямо огнём горели, а лицо казалось чуть ли не коричневым из-за обилия веснушек. Выглядел он несколько пришибленным, возможно, из-за того, что несколько горбатился и суетился. Он нервничал, потому что не всегда поспевал проставить нужное количество палочек в нужную графу. Но он не смел переспросить офицера или попросить его считать медленнее.

Сзади шёл ещё один немец – высокий, широченный в плечах, абсолютно бесстрастный и совершенно белобрысый детина. У него было бесцветное лицо, такие же белёсые брови и ресницы, зато далеко вперёд выдавался мощный подбородок. На рукаве его были какие-то нашивки, видимо, он имел звание младшего командира. Этот мордоворот вёл общий подсчёт – считал людей по головам, как обычно считают скот или птицу в стаде.

И Рахиль, и её родители немного понимали немецкий язык, поэтому незаметно, дружно и облегчённо перевели дух, когда офицер методично перечислил людей в их ряду: «...один мужчина, одна женщина, одна девушка, один юноша...», после чего стал перечислять людей в соседнем ряду. А Гершко не удержался-таки от радости из-за того, что всё так ловко получилось, и восторженно шепнул сзади: «Не заметили!..».

Офицер назвал Рахиль «девушкой», но она действительно выглядела очень молодо и мило, была из той породы благородных евреев, у которых округлое бледное лицо с крупными карими глазами неизбежно делают их очень красивыми людьми. И Рахиль была несказанно рада оценке её внешнего вида хладнокровным немецким офицером, как наивысшему в мире комплименту: её малыша действительно никто не заметил!

Почему в то время это было так важно для неё, Рахиль и сама не смогла бы объяснить. Но она прекрасно понимала, что для евреев немцы – это давнишняя беда совершенно неминуемая. Но на этот раз беда миновала, равнодушно прошла мимо, не заметив её малыша. «Это добрый знак! Очень добрый знак!» – от радости чуть ли не в голос едва не воскликнула Рахиль и тут же опустила пониже своё счастливое лицо, чтобы никто из охраны не заметил её нечаянную и совершенно непонятную для них радость на лице арестованного человека.

После того, как «эти учетчики», столь метко обозванные мамой Буней, прошли дальше, успокоившаяся Рахиль приподняла малыша чуть повыше, но к груди прижимать не стала: рано пока радоваться, так можно и беду накликать. «А я только что совсем некстати порадовалась...», – сама себя корила она за несдержанность.

Когда всю колонну повернули направо для вывода со двора комендатуры, Рахиль опять воспользовалась возникшей суетой и незаметно встала в первый ряд, как это и полагалось матери с ребёнком, ведь часовые с вышки у ворот могли бы заметить, что она шла в неположенном месте. Отец с матерью без вопросов тут же сдвинулись правее.

*   *   *
Колонну вывели на окраину посёлка и направили в сторону Кошелево, до которого было идти километров восемь. В этом селе  колонна вышла на Кишинёвскую трассу и свернула налево, в направлении Бельц. Люди пока не тревожились, хотя дорога предстояла длинная, и дойти пешком с грузом на плечах и малышами на руках для многих будет совсем непросто.

До соседнего села Перепёловка пройти было всего полтора километра, и через полчаса колонна остановилась. Оказывается, здесь арестантам разрешили сделать привал, и всех согнали с трассы на луг возле речки Большой Чулук. Было очень жарко, но стоявшие по кругу охранники никому не разрешили набрать воды в ближнем колодце, чтобы дать попить воды хотя бы детям и старикам.

Спустя некоторое время на легковом автомобиле в сопровождении двух мотоциклов – один из них двигался спереди и другой сзади – как бы следом за недавно пришедшей колонной, видимо, из Оргеева, а, может, из того же Телешова подъехало какое-то большое немецкое начальство. Два офицера вышли из машины, и к ним подошли румынские офицеры, которые незадолго до этого на двух машинах подъехали со стороны Бельц. Совещание офицеров было недолгим. Они разошлись по своим машинам, и весь немецко-румынский кортеж поехал в сторону Бельц.

Рахиль с малышом на руках с завистью посмотрела вслед машинам: прекрасно знала, что нелегко ей придётся в пути общей длиной примерно в пятьдесят километров, ведь пока что они одолели лишь пятую часть его. Но она была уверена, что сможет вынести все трудности: так нужно во имя спасения двух жизней – сына Мойсика и её собственной.

Людей подняли и снова стали строить в колонну. Тех, кто жаловался, что больше не может идти, румынские конвоиры грозились расстреливать на месте и без захоронения. Мол, пусть вороны и собаки порадуются дармовой еде. От этих циничных слов мороз шёл по коже. Так что люди встали и пошли, и молча шли, через страх превозмогая усталость и боль.

Но вновь построенная колонна после выхода на трассу пошла не в сторону Бельц, а её голову вдруг направили вправо на боковую дорогу, которая вначале круто, а затем очень долго поднимается по пологому склону прямо в...
О, ужас! И тут же у всех сердца оборвались от прокатившегося по колонне шороха: «Нас в Помпены гонят...».

Расширившимися от ужаса глазами Рахиль глянула на отца: и без того старый Шуня сразу постарел на сто лет, сгорбился и будто уменьшился в размерах. А бледное лицо грузной матери Буни стало белее белого. Даже совершенно седые волосы её и те казались темнее цветом. Ужас обуял всех людей в сразу однозначно ставшей расстрельной колонне.

Из-за волнения и ропота, поднявшегося среди гонимых на смерть людей, конвоируемые их румынские охранники стали орать и прикладами наводить порядок. Где-то сзади раздался выстрел, и он сразу отрезвил всех: смерть в дороге была ещё хуже, чем во дворе мельницы. Тут уж точно никто не станет хоронить, бросят труп на растерзание птиц и животных. А то, что смерти им никак уже не избежать, стало понятно уже всем взрослым.

Обречённые люди угрюмо поднимались по бесконечной помпенской дороге, имеющей в этом месте затяжной подъём. Многие молились на ходу, женщины молчаливо плакали, подавляя всхлипы, чтобы не злить охранников и раньше времени не расстраивать детей, которым по жаре и без того было трудно подниматься наверх. Но детям всё же передалась всеобщая нервозность и тревога. И шли они, как перепуганные ледяным смерчем галчата – сжавшись, безмолвно и послушно цепляясь за взрослых. И лишь глазёнками с непониманием и надеждой позыркивали на безмолвных родителей.

*   *   *
Всю дорогу на Помпены у Рахиль, как у загнанной в угол кормящей волчицы, в голове отчаянно пульсировало только одно слово: «Спасти... спасти... спасти...».

Спасти она хотела своего сыночка, ненаглядного кровинушку – Мойсика. Этому крохотуле всего два с половиной месяца: в начале мая родился её с Исааком первенец. Молодой отец ни разу не видел своего сына, потому что за месяц до родов Рахиль его призвали в армию. И где он теперь, любимый её Сашка, как он сам себя называл, а затем и Рахиль называла его так же, когда они находились в райисполкоме среди гоев.

Неужели с гибелью их крошечного сына оборвётся род Гриневичей? Ведь у Сашки, младшего ребёнка и единственного сына в семье Ицека Гриневича, только четыре старшие сестры. Одна из них, Роза, вместе со всеми идёт немного впереди со своими двумя малышами. Ещё одна сестра, Хокма (София), жила с семьёй в Оргееве. Другие сёстры, Марьям (Мария) и Элишева (Елизавета), со своими семьями жили в Кишинёве.

Ни судьбы сестёр Исаака Гриневича, ни судьбы их семей были неизвестны Шендерлинам. Всё перемешала эта проклятая война. Потеряли люди друг друга, а теперь и сами себя теряют: ведь ведут их на верную смерть во дворе помпенской мельницы... «Спасти... спасти... спасти...» – как молитву из своего исступлённого надеждой сердца про себя всё вопила Рахиль, смотрела по сторонам и не видела пути для спасения любимого дитя.

Но вот колонна обречённых на заклание людей поднялась на перевал гряды высоких помпенских холмов, в этом месте широкой дугой загибавшихся с востока к северу. Здесь идущих в голове колонны людей придержали, чтобы растянувшаяся колонна стала короче. Сверху всё село было видно как на ладони.

- А вот там мельница, – отрешённо и как бы безразлично сказал Шуня Шендерлин и кивнул головой вниз и немного вправо в сторону нижней, пойменной окраины Помпен.
На берегу небольшой говорливой речки Илигач в Помпенах в давние времена была устроена запруда. А рядом с плотиной довольно большого, глубокого и длинного пруда находилось то самое страшное место, где бедным евреям предстояло сделать последний предсмертный вздох - все уже прекрасно понимали это.

От равнодушных слов Шуни жена его Буня резко выпрямилась и так покраснела, будто её по щеке внезапно и очень сильно ударили. Рахиль тоже ужаснулась и покрепче прижала Мойсика к груди, изо всех сил подавляя в себе крик ужаса. У стоявшего рядом с Шуней Гершки Шмеерсона в распахнувшихся и потемневших от жуткого неверия глазах затрепетал такой животный страх, что никакими густыми ресницами невозможно было скрыть его: этот мальчишка просто отчаянно не хотел умирать!

Побледневшего хуже смерти подростка, так страстно жаждавшего жить в большом и трудном, но таком интересном мире, из которого он почти ничего ещё не познал, всё сильнее стало бить мелкой нервной дрожью. Огромные глаза его были прикованы к страшному месту. С ресниц сорвались и по щекам соскользнули две крупные слезы. После чего парнишка резко дёрнул головой и взял себя в руки, опустил голову. Рахиль увидела серые слёзные дорожки на бледных щеках испуганно трепетавшего Гершки и сама стала слезами орошать старинную шаль прабабушки Фейгиль...

Колонну заставили спускаться в село, и страшная мельница скрылась из вида. Сразу стало намного легче идти ещё и потому, что дорога крутым спуском с двумя резкими поворотами серпантином вела вниз, к речке. «Вниз спускаемся, как в преисподнюю...» – горько подумала Рахиль или Раиса, как при Советах стали называть её в исполкоме. Раиса Александровна Гриневич, в девичестве Шендерлин, ответственная работница, уважаемый человек...
«Была... была... была...» – стучала в голове горькая мысль.
И «спасти... спасти... спасти» – стучалась мысль вторая.

Хотя нет, вторая мысль была первой, потому что она возникла раньше. Но ни в Перепёловке, ни в Помпенах никого из людей вдоль дороги не было, чтобы попытаться передать им спеленатого Мойсика. Именно такой вариант спасения своего сына Рахиль видела самым надёжным. И с каждым шагом вниз, с каждым последующим шагом к преисподней мельнице Рахиль охватывало всё большее отчаяние.
- Верь, дочка, верь! И Бог не оставит нас! – молилась рядом мама Буня, которая в Перепёловке поменялась местами с отцом.

*   *   *
Дорога по селу делала два «слепых» поворота, и на каждом из них ответвлялась боковая улица. Как вдруг – о боже, ты всё же услышал истовые мольбы уже отчаявшейся женщины! – на втором повороте, на развилке дороги с улицей стояли пять-шесть баб и два старика. Одна женщина со склонённой головой держала на руках и покачивала спеленатого младенца. У всех лица были скорбные и сочувствующие: селяне давно уже знали, куда и зачем опять гонят бедных евреев...

И в этот момент какая-то неведомая, будто свыше посланная сила вытолкнула Рахиль из колонны. Она кинулась к женщине с младенцем, в буквальном смысле слова бросила на него сверху своего Мойсика и выдохнула по-молдавски:
- Спаси его! И бог поможет вам! – после чего тут же тёмной тенью метнулась назад и растворилась в понуро бредущей вниз колонне.

У Ануцы (Аннушки) Магалаки, занятой своим забеспокоившимся ребёнком, от страха из-за упавшего будто с неба живого свёртка глаза на лоб полезли. Но интуитивно она тут же покрепче подхватила его – и чтоб своего ребёнка защитить, и чтобы чужого не уронить, потому что вмиг поняла, что, вернее, кто находится в свёртке.

Ведь она едва склонилась над расплакавшейся дочкой Илинуцей (Леночкой) и стала успокаивать её, как вдруг ей чуть не на голову свалился второй спеленатый ребёнок! Который сразу же начал плакать из-за того, что Ануца хоть и вмиг, но не очень ловко подхватила его, когда тёмно-коричневый свёрток едва не упал на землю с её ребёнка. Следом за чужим малышом ещё сильнее расплакалась потревоженная Илинуца, и теперь уже оба ребёнка вопили в два голоса.

Когда внезапно выскочившая из колонны молодая еврейка с грудным ребёнком на руках в следующий миг снова исчезла в колонне уже без него, соседка Ануцы, высокая и полноватая тётка Нина Пасат, тут же сообразила выступить немного вперёд, чтобы своим телом прикрыть молодую женщину уже с двумя детьми от приближавшегося румынского конвоира. Но тот равнодушно прошёл мимо, не поворачивая головы в сторону женщины с орущими детьми. Он бдительно наблюдал только за порядком в колонне, и ему не было никакого дела до молдаван, которые от безделья глазели на бредущих евреев.

Словно ничего особого не произошло, так и прошла вниз безмолвная колонна несчастных людей вместе с конвоировавшими их полицейскими, как это было понятно по их форменной одежде. Но сзади колонны на лошадях ехала группа строгих румынских жандармов. И старший из них закричал издали:
- Эй, ротозеи! Марш по домам, пока не поздно! Чего уставились, как гуси на ворон? Или вы, может, тоже хотите в эту колонну попасть? – и вместе со своими товарищами захохотал над своей столь остроумной шуткой.
Вмиг насторожившиеся люди послушно развернулись и стали быстро расходиться.

Тётя Нина взяла у Ануцы чужого ребёнка, и обе женщины первыми поспешили прочь от жандармов. На ходу к ним приблизилась Талина Стойку, мужа которой весной призвали в Красную Армию.
- А я видела, что этот полицейский заметил, как еврейка выскочила из колонны, – возбуждённо и  радостно сказала молодая женщина, как будто это ей, а не Ануце вручили спасённого ребёнка. – Но он специально отвернулся, будто ничего не заметил, хотя прекрасно видел, что она передала Ануце своего ребёнка.

- Я тоже видела это, – холодно сказала тётя Нина. – Значит, душа у этого человека добрая. Но так он помог только одного ребёнка спасти, а его мать всё равно расстреляют. Так что помолчи, женщина, нечему тут радоваться.
Талина разом потушила радость на лице. Регулярные расстрелы евреев на мельничном дворе удручающе действовали на жителей села:
- Да знаю я это...
Но возбуждённая молодайка всё же не удержалась от любопытства:
- Кто это – мальчик или девочка?
- Она сказала «Спаси его», – неуверенно ответила Ануца. – Наверное, это мальчик.
- И что ты будешь сделать с ним? – не унималась Талина.
Ануца так и взвилась от гнева и прикрикнула на любопытную соседку:
 - Как что?! Кормить буду. И растить, как своего ребёнка.
- Но он же еврей...
- Он – ребёнок! – закричала Ануца. – И вообще, уйди от нас, Талина.
- Не обижайся на меня, Ануца, – примирительно сказала Талина. – У тебя ведь есть свой ребёнок, и я подумала, что смогу...
- Подумала она! – ещё больше разозлилась Ануца. – Он мой! Это мне его мать сказала, чтобы я спасла ребёнка. И я спасу, и выращу его, как своего родного сына. А у тебя нет молока.
- У меня есть корова, она даёт много молока.
- Вот сама и пей его. А ребёнку нужно материнское молоко, и оно у меня есть.

Тётя Нина горестно покивала головой из-за спора женщин, но согласилась с Ануцей. Хотя и Талине Стойку она посочувствовала, потому что эта молодайка тоже ведь хочет иметь ребёнка, которого молодожёнам не удалось зачать до того, как её мужа в армию забрали. Но, даст бог, муж её всё же вернётся с войны, и у них будут свои дети. А так получается, будто она уже заранее похоронила своего мужа Дэнику (Даниила), и это очень нехороший знак.
- Ты это, Талина..., ты, и правда, оставь Ануцу в покое, – рассердившись на молодуху, строго приказала она. – Иди домой. Я помогу донести ребёнка до дома. И поменьше болтай о том, что видела...

*   *   *
Малыша вскоре окрестили по православному обряду и в честь православного мученика нарекли его Василием. Таким необычным образом у молодого крестьянина Андрея Магалаки кроме любимой дочки нежданно появился сын Василикэ (Васька), чему молодой отец был несказанно рад. Ведь о сыне-наследнике, как любой отец и настоящий хозяин своего участка земли, он давно и втайне мечтал.

Немного позднее Андрея призовут в румынскую армию, а ещё позднее – это уже в ноябре 1944 года – призовут и в русскую армию. Но ему очень сильно повезло на фронте: только однажды он был легко ранен, но живым и невредимым вернулся домой, где его поджидали жена и, к тому времени, уже трое детей. Второй их общий ребёнок, во время войны рождённый Ануцей и ставший третьим в их семье, тоже был мальчиком.

Так в семье Андрея и Анны Магалаки, которая впоследствии стала очень большой, у еврейского мальчика-сироты Василикэ появилось много родных, а также двоюродных и троюродных братьев и сестёр, среди которых смышлёный и общительный парнишка рос совершенно своим. О еврейском его происхождении мало кто знал из взрослых, а кто знал, тот помалкивал и до полного взросления ни разу не напоминал парню о большом и непоправимом горе в первой, настоящей его семье.

Кроме того, за время военного лихолетья и последующих трёх послевоенных голодных лет очень много горестных событий произошло в Помпенах, бывших ранее центром большой царской волости. Поэтому крошечный эпизод у развилки дорог, по которой телешовских, а до них – оргеевских и лозовских евреев гнали в мельницу на расстрел, со временем просто выветрился из памяти сельчан.

От тёмненького подростка Василикэ родители впоследствии не стали скрывать правды, почему он совершенно не похож на своих более светлых братьев и сестёр. Только у него одного были очень густые и курчавые черные волосы, тёмно-карие глаза и очень светлая кожа. Но ни родители его вначале, ни сам он впоследствии – при всём старании никто так ничего и не смог узнать о его биологических родителях, и где они жили. Только предполагали, что это были телешовские евреи, потому что лозовских и оргеевских к тому времени уже перестали гнать в последний путь на кровавую Помпенскую мельницу.

Впоследствии через состарившихся жителей Помпен, в том числе и через седовласого дядю Станислава Калиновского из соседней Леонтовки, бывший уже при большой должности Василий Андреевич Магалаки смог достоверно узнать только то, что та партия евреев точно была не из Лозовой. Как говорил дядя Стась, слышавший это своими ушами, охранники на мельнице говорили между собой, что лозовских евреев всех уже перестреляли. А две партии оргеевских евреев расстреляли ещё раньше, чем убили последних лозовских евреев.

Позднее мама Анна рассказала своему взрослому сыну Василию, что родная его мать знала молдавский язык. По крайней мере, именно по-молдавски попросила она спасти дитя. Но как она выглядела, постаревшая Анна не могла вспомнить, потому что в тот момент очень сильно испугалась и растерялась, когда склонилась над Иленуцей и вдруг поверх её ребёнка упал второй повиток*, который она едва успела подхватить, чтобы не уронить ребёнка на землю.

* повиток (местн.) – спеленатый ребёнок

Говорила, что со слов их соседки Талины Стойку и уже покойной к тому времени тёти Нины Пасат, успевших рассмотреть лицо молодой еврейки, вроде бы та была очень молодой и очень бледной. Ну, это понятно, почему она была такой бледной. И что очень красиво выглядела его мама, которая была одета во всё тёмно-коричневое, как и та самая шаль, в которую был завёрнут младенец. Только это и успели заметить они в тот короткий и такой опасный миг. Ведь, не будь тот полицай добрым человеком, что стало бы с малышом – об этом и думать не хочется...

К сожалению, в большой семье Магалаки не сохранилась ни старинная и очень тёплая тёмно-коричневая шаль, ни Васькины чепчик с пелёнками. После него с Иленуцей в семье Магалаки родились ещё шесть детей, а послевоенное время было очень голодным и трудным...

...Василикэ Магалаки рос очень сметливым и достаточно озорным ребёнком. Как старший ребёнок в семье, потому что их с Ленуцей все в доме считали близнецами-двойняшками, он много помогал родителям, в меру шалил и болел - рос, как и все дети. Но в школе отличался тем, что ему довольно легко давались буквально все предметы. Учёбу он закончил с отличием и поступил в Кукурузенский сельскохозяйственный техникум. Затем по распределению начал работать агрономом в большом табаководческом совхозе под Кишинёвом, позже поступил на заочное отделение расположенного поблизости сельскохозяйственного института. Женился раньше, чем заочно закончил учёбу в ВУЗе. А мать Анна и отец Андрей Магалаки вместе с братьями и сёстрами всегда были для Василия Андреевича самыми дорогими, самыми родными людьми...

Впоследствии Василий Магалаки перевёлся в родные Помпены, в колхоз имени Карла Маркса, где начал работать агрономом по многолетним насаждениям. Грамотного и ответственного специалиста в скором времени назначили на должность главного агронома колхоза. А затем очень много лет, ещё задолго до перестройки и вплоть до развала Советского Союза, и даже после обретения Молдовой суверенитета, Василий Андреевич возглавлял это крупное сельскохозяйственное предприятие. Помпенский колхоз-миллионер при нём всегда был очень крепким и процветающим, поэтому после смены государственного строя люди прислушались к его словам и в первые годы становления новой молдавской демократии не стали делить на паи колхозную землю, технику и другое движимое и недвижимое имущество, а продолжали коллективно трудиться и делиться доходами...

*   *   *
В наши дни в Помпенах стоит скорбный мемориал, ещё при Василии Андреевиче в советские годы изготовленный на средства колхоза в память о жертвах фашизма. Но по непонятным причинам памятник запретили устанавливать. И только в 2004 году, спустя 33 года хранения на колхозном складе, монумент был установлен в центре села. При Советах действовал запрет коммунистов, видимо, усмотревших какую-то подоплеку во второй, поверженной фигуре с закрытым рукой лицом. Позднее, при становлении демократии в 1990-е годы, людям было не до памяти и скорби: сами выживали, как могли... Слава богу – опомнились.

Главная фигура монумента – красивая скорбная женщина в большой шали стоит с растерянно приспущенными пустыми руками и будто в тревожной надежде смотрит вдаль – в сторону той самой развилки дорог, где в страшную военную годину молоденькая мать-еврейка Рахиль Гриневич в предсмертном отчаянии поручила своего грудного ребёнка такой же молоденькой матери-молдаванке Ануце Магалаки...

ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Документально подтверждено, что во время войны в селе Пепены были расстреляны 326 местных евреев, включая детей. Но точного числа пригнанных сюда и расстрелянных людей не знает никто: их было очень много – вот и весь народный счёт.

Детально о большой трагедии, которая немного раньше описываемых в романе событий произошла в Пепенах с евреями местной общины, можно почитать в статье «Шоа в Пепенах: еще одно имя на страшной карте», которая размещена на сайте: jewishmemory.md.

Продолжение следует.