Цикада

Лететь вверх и вниз, вправо-влево, осваивая крыльями четырехмерный простор, играя пылинками света, подбрасывая их чешуйками неведомых рук – вдруг и навсегда, удивительно и неотразимо, точно в тютельку – вот что такое полет. Не высказать это, лишь просиять – как чудо, как завтрак, сложенный заботливыми руками мамы в карман и позабытый там на долгие годы – про запас, на всякий случай, на черный день. И этот день растягивается душным тоннелем, все тянется протянется, километр за километром, пока прогрызаешь его послушными губами, мягкими, как земля, пахнущими землей, питательной жижей, согревающей кровь. И ты ползешь и кушаешь, кушаешь и ползешь – долго-долго, много вечностей, всегда. Засыпаешь червяком и просыпаешься, умираешь и рождаешься вновь, но где-то там, в своих снах – или по щучьему велению – вдруг вспархиваешь бабочкой и летишь, летишь, порхая со цветка на цветок… Потом, конечно, утыкаешься ртом в сырую землю-мать и просыпаешься, но не совсем: порой ты и сам не знаешь, кто ты: бабочка, которой снится, что она червяк, или червяк, которому снится, что он – это бабочка? Но мимолетность одного и неизбежность другого расставляет все по местам: ты корчишься, пытаясь подмыть слюной огромный камень, неожиданно выросший у тебя на пути, тыкаясь мягкими губами влево-вправо, упираясь хвостом в земляной вал, плотнеющий с каждым толчком, и не знаешь, сдохнешь ли в этот раз, как это уже бывало… Или нет? Ты в самом деле не знаешь, и уже не хочешь знать, тебе все равно, только усталость, только вынужденная сила сжатой пружины толкает тебя вновь и вновь, как заведенного. И когда камень вдруг подается и падает, открывая свет невиданной простоты, ты задыхаешься от бешеного удара воздуха и пространства. Ты замираешь, вывалившись из дырки в земле. Но ненадолго. Привычка толкать тело вперед заставляет тебя ползти – вверх, вверх – к этому невероятно яркому, желтому, белому сиянию, залившему горизонт, словно ты хочешь, чтобы оно покрыло тебя целиком, до костей, которых, кстати сказать, у червяка и вовсе нет, но это неважно. Ничто неважно перед силой, толкающей вверх, к свету и ветру, к сквозняку вечности, дующему изо всех дыр. И, умостившись, наконец, на вертикальной поверхности, обдуваемый со всех сторон, ты замираешь и начинаешь засыхать. Подвижное было тельце словно обрастает быстро твердеющим панцирем. Но там, внутри, отделяется нечто новое – то, что зрело долгие годы, проведенные в сумраке подземных недр, мягкое, нежное, покрытое влажной слюной, густой и прозрачной, как мёд. Это новое тело твое, новая суть: парящая, невесомая, свобода воздуха, ветра и света. С крыльями, пускающими солнечных зайчиков, и серебристым смехом. С обнаженностью порхающего цветка, бессильного перед любым дуновением зимы, и оттого прекрасного, как глоток аромата лета, осени и весны, за которым следует еще и еще.