гл. 2-37. Вдовая невеста Дуня-казачка

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 37.  ВДОВАЯ НЕВЕСТА ДУНЯ-КАЗАЧКА

История одной молдавской девушки, жениха которой сразу после венчания в церкви румынские власти забрали на фронт, где он вскоре погиб.

*   *   *
Небольшое молдавское село Новые Биличены, которое до войны и некоторое время после неё считалось хутором под названием Маянка, удобно располагается в не очень глубокой, но широкой ложбине, протянувшейся между двумя пологими холмами. Оно вольно раскинулось по обе стороны ручья, зарождающегося немного выше села и протекающего с северо-востока на юго-запад в сторону Лозовой, где сразу за селом Беличкино впадает в речку Большой Чулук.

Посреди Маянки в стародавние времена был устроен большой пруд. И примерно на середине левого берега пруда сразу за дорогой, проходившей почти по этого искусственного водоёма, стоял дом крепкого крестьянина Михаила Осадчего, о дочери которого и будет данное повествование.

*   *   *
Через Маянку Великая Отечественная война с большими боями прокатывалась два раза, причём крест-накрест.

Первые и самые сильные бои были здесь в начале июля 1941 года, когда в упорных оборонительных боях истекавшая кровью 30-я горнострелковая дивизия генерала Галактионова по приказу своего начальства с рубежа Бельцы – Кишкарены с тяжёлыми боями отступала на восток, в направлении Рыбницкого укрепрайона на Днестре. За что впоследствии достойно воевавший генерал был несправедливо расстрелян по «панической» статье, попав под одну кремлёвскую «раздаточную гребёнку» наравне с арестованным и расстрелянным руководством Западного фронта

После хутора Маянка Южный фронт откатился дальше и вдоль Днестра затих вдали на севере и востоке, а именно под Сороками и Рыбницей. После чего непонятно откуда и зачем свалившаяся в Бессарабию Советская власть снова сменилась на привычную румынскую. Советы в Молдавии продержались всего один год, начали вытворять разные непонятные вещи, поэтому из столь краткого пребывания коммунистов у власти никто ничего толком не понял.

Удивительным и странным показалось крестьянам вначале то, что с приходом Советов попы почему-то разбежались, кто куда. Потом люди удивились, что их детям больше не нужно венчаться, а у них самих скоро начнут отнимать землю. А после того, как весной 1941 года много парней поспешно забрали в армию, крестьяне и вовсе стали опасаться новой власти со всеми её неприятными причудами и действиями.

Ну, а на территории Бессарабии, снова оккупированной или вновь освобождённой румынами – об этом можно говорить и так, и этак – жизнь продолжалась, как могла. Люди убирали то, что после страшных боёв с участием людей, коней, танков и самолётов всё же осталось на их полях, много лет старательно  обрабатываемых и обильным потом поливаемых. Ведь к началу войны земли в Молдавии по-прежнему находились в частной собственности и оставались таковыми вплоть до массовой их коллективизации, проведённой в 1949 году. Тем не менее, по ходу войны немцев и румын против русских довольно спокойно для селян прошли первые два года после повторной оккупации Румынией территории бывшей царской Бессарабии, которая всего на год стала Советской Молдавией.

За это время, к лету 1943 года, молодой житель этого хутора, Иван Супрун, стал очень видным двадцатилетним красавцем, высоким, крепким и статным парнем. Все маянские девчата на выданье втихаря так и заглядывались на Ивана! Но им оставалось только мечтать о свадьбе и вздыхать, чтобы никто посторонний не заметил их страданий, а то в селе таких страдалиц вмиг поднимут на смех. Такова уж злая природа у людей – завидовать чужой молодости, красивой любви и счастливой семейной жизни. Особенно, когда самому(-ой) завистнику(-це) такого счастья просто позарез хочется.

Но молодому Супруну, видному и завидному жениху из крепкой крестьянской семьи, из всех пригожих хуторянок глянулась только девятнадцатилетняя Дуня Осадчая – Дуня-казачка, как в селе называли её кто по-доброму, а кто и не очень. Дело в том, что по относительно недавним, поскольку их пока не забыли люди, действиям русских войск против оттоманской Турции, казаков далеко не все любили.

Девушка эта была невысокого росточка, смуглявая и смешливая, спорая в работе и скорая на острое словцо и являлась потомственной представительницей воинственного и  вольнолюбивого народа, в царские времена расселившегося вдоль южных рек.

Мимо такой красавицы невозможно спокойно пройти, вот и Иван Супрун тоже не смог – влюбился в неё по уши, и она в ответ влюбилась не менее страстно. А вскоре и полюбили друг друга молодые, да как ещё полюбили... Очень сильно, до не могу больше и дальше терпеть полюбили они друг друга! Ни дня прожить не могли, чтобы хоть издали не увидеть и не улыбнуться один другому. А по вечерам, как только у обоих выпадало свободное время, молодые украдкой миловались под старыми вербами, которые  росли вдоль пруда. Благо, это место находилось всего в двух шагах через дорогу от калитки во двор Михаила Осадчего.

Как только вожделенно страдавший Иван из-за зарослей вербы примечал во дворе свою ненаглядную, тут же условленным свистом потихонечку давал знать о себе. При этом у Дуни сердце так и заходилось от радости. И она всячески старалась как-нибудь поскорее извернуться и повод найти, чтобы со двора выскользнуть. 

Мать, бывало, не сразу спохватится, что дочки давно нет во дворе. Но лишь позовёт её, Дуня тут же и откликнется с пруда, мол, она только что только что по воду пошла. А воды-то по большому их хозяйству всегда было много нужно – то птицу со скотиной напоить, то в огороде грядки полить... Вот девушка и шастает раз за разом на пруд., старается А то, что там милёнок её дожидается, за руку скромно берёт, слова ласковые говорит и смеётся, этого мамке и знать не обязательно. Но Иван никогда ничего лишнего не позволит себе, разве что может обнять осторожно и поцеловать ласково в лоб или висок..., ну, или за ушком, конечно. Там целовать милёночку свою ему очень нравилось, ведь это был как бы первый их шаг навстречу интимной близости, от желания которой оба просто сгорали, будто тонкие свечи. А чтобы в губы целоваться, то это – ни-ни, ни разу не бывало между молодыми: нескромно это.

Дуне и без того очень стыдно, что ведёт себя она слишком неосторожно и даже бессовестно. А ну, как увидит их кто-нибудь из соседей? Тогда пересудов по всему хутору и сраму на всю жизнь не оберёшься. Но как можно удержаться от радости при виде таких любимых и добрых глаз, ласковых рук и чутких губ? Когда весь он такой красивый и желанный стоит и стесняется, лишнее слово опасается сказать и неловкое движение боится сделать. И от этого он ещё милее и дороже становится. Вот так всего его целиком в душу к себе взяла бы и там поместила, чтобы ни на миг больше не разлучаться с ним никогда. И трепетала Дуня от неумелых ласк Ивана, млела от его взглядов и голоса, таяла от одной мысли о нём, а уж голову-то – ох! – голову напрочь теряла при одном виде милёнка своего...

...О-о, как же много раз и как долго после войны плакала она о том, что до свадьбы не сподобила строгая судьба свести их с Иваном в каком-нибудь укромном месте так, чтобы понесла она дитя, чтобы в Супруновском наследнике продолжала бы она любить и миловать своего ненаглядного, который сразу после свадьбы сгинул в огненных вихрях войны... Да вот знать бы человеку заранее, где он упадёт, чтобы подстелить там соломы побольше.

Странное это дело – горячая любовь в военную годину.
Вот люди на хуторе говорят, что где-то очень далеко на востоке идут страшные бои, что люди там кровь проливают реками и целыми тысячами за один день гибнут. А тут им с Иваном вот так сладко миловаться приспичило... Но молодому сердцу разве прикажешь что-либо? Вот по вечерам и бегала Дуня через дорогу на пруд с ведрами, якобы по воду...

Нескольких парней из Маянки ещё два года назад по весне забрали в армию Советы. А румыны за два года войны уже очень много забрали в армию парней и молодых мужиков. И в некоторых семьях получилось теперь так, что родные братья воевали теперь по разные стороны фронта – одни за коммунистов, другие за фашистов. Но ведь никто же в верхах не удосужился спросить у них: а хотят ли они воевать вообще-то?

Первую партию призывников румыны забрили сразу, как только вернулись в Бессарабию. В первую очередь не повезло тем мужикам, которые до войны отслужили в королевской армии, но были бездетными или малодетными. И вскоре в село похоронки стали приходить: Степана Полещука убили под Одессой, Николай Гуцул в Крыму пропал без вести...

Также втихаря поговаривали по селам и хуторам, что зимой на какой-то большой русской реке Волге немцев очень сильно побили. А позднее ещё раз побили, и на этот раз ещё сильнее – но уже ближе, где-то между Доном и Днепром. Совсем недавно случилось это, этим летом. А под Киевом немцев и вовсе уже к Днепру прижали.

Похоже, что фронт с востока назад покатился и теперь к Днестру с той стороны подбирается. И от этого снова страшно становилось людям. Ещё свежи были в памяти большие бои на всех пологих склонах вокруг Маянки, которые разгорелись тут летом 1941 года. И вот снова тоска зелёная засквозила в глазах молодых мужиков и парней призывного возраста; фронт приближается... Никому ведь не хочется воевать, но всё равно заберут румыны на фронт, вот как есть заберут, ни у кого не спросят желания или разрешения, даже и глазом не моргнут...

Про женщин и говорить нечего: за годы войны уже все глаза повыплакали молодые вдовы и матери погибших солдат. И сколько ещё будет их, этих горючих и беспомощных женских слёз, а ещё больше того – безмерного детского страха и беспомощного их плача. Это ведь только красиво было сказано кем-то из мудрых, что ни одна великая победа не стоит даже самой маленькой слезы ребёнка. А на самом деле детских слёз ведь проливается больше всего как во время войны, так и очень долгие годы после неё...

Новости о событиях на фронте люди только шёпотом и очень укромно передавали друг другу. Боялись, что не дай бог услышат румынские жандармы или кто-то из своих недоброжелателей на тебя пальцем покажет – и тут же в дом заявится неминуемая беда. Мало того, что на семью наложат большой штраф, так ещё и мужчин изобьют так, что после этого из них никудышные работники могут остаться. А без кормильцев как прожить большой крестьянской семье? Вот и боялись, очень боялись люди и страшной войны, и строгих властей.

Но Иван с Дуней всё-таки решили пожениться. Задолго до свадьбы рассчитывали, что на Покров сыграют свадьбу. Так что после того, как управились почти со всеми работами в полях, оставалось только убрать кукурузу, испросил Иван родительского согласия на женитьбу. Для Супрунов такое решение сына было хоть и ожидаемым, но всё же оказалось внезапным, не подготовленным заранее.

Не сразу, со скрипом, но всё же Иван получил от родителей согласие и благословение. Старший Супрун помялся вначале, мол, какая такая свадьба может быть сейчас, когда война всё продолжается и никак не закончится. Но прислушался к твёрдому доводу Ивана: вот-де заберут его на фронт и убьют, не дай бог, так никакого следа на земле после него и не останется. Выходит, даром жил, что ли? Отец чуть не до небес вскинулся и сильно обругал сына за такие страшные слова. Мол, нечего самому кликать беду на свою голову, она и без того нагрянет в назначенный ею час. Подумал старый Супрун ещё день-другой и согласился устроить сыну свадьбу.

Иван в тот же вечер направил своих шаферов к Михаилу Осадчему на зарученье*. Те с пристойным соблюдением всех установленных правил и традиций обговорили с отцом невесты день шлюба*, с которым не стали долго тянуть – прислушались к просьбе жениха. На шлюбе договорились о дне залия* для обсуждения условий проведения свадьбы и размеров приданого невесты, в том числе земли. Последний пунктик всегда был самым сложным: земли в Бессарабии мало, а людей много, поэтому так дорого здесь стоит каждый её клочок.

* Зарученье – это предварительное сватанье без участия жениха и невесты. Проводилось оно доверенными лицами со стороны жениха с целью получить согласия родителей невесты и определения дня для шлюба.
Шлюб – это сватанье жениха в присутствии невесты и её родителей для выявления серьёзности намерений молодых и определения дня для залия.
Залий – это окончательное сватанье в присутствии родителей жениха; происходил он примерно за месяц до свадьбы, а то и ближе к ней.
Все три эти церемонии проходят в доме родителей невесты.

К шлюбу Дуня вроде бы заранее готовилась, но времени всё равно катастрофически не хватило. Запомнилась страшная суматоха и бестолковая суета последнего дня: как её наряжали и украшали, как какую-то мелочь типа красивого гребня никак не могли найти и кто-то принёс что-то своё. Как неудобно чувствовала себя и мучилась в комнате, полной любопытных, отчасти не совсем доброжелательных, а то и вовсе подозрительных людей, которые бесцеремонно ощупывали всю её взглядами – хоть мужчины, хоть женщины. Как только синяки на коже не остались?

Помнит, как потом на залие они с Иваном почему-то застеснялись друг друга, как невольно и смущенно отводили глаза, едва соприкоснувшись взглядами. И всё происходящее казалось им каким-то лишним, ненужным и даже стыдным. Тут у них обоих сердца разрываются от любви друг к другу, а взрослые люди важно обсуждают какие-то порядки, подарки, десятины... Но вот ближе к концу сентября все условия были обговорены, и на следующий день после Покрова назначена свадьба.

Обе стороны тут же стали к ней готовиться: времени оставалось какие-то три недели. Шиковать, конечно, не собирались: да виданное ли это дело – широко гулять во время войны? Но свадьбы на Покров всегда были и будут благодатными: все припасы уже в закромах, кое-что из урожая продано, и в каждой семье на Покров всегда водятся деньжата.

Впрочем, если говорить о пропойцах, то у тех деньги, как говорится, всегда бывают только на пока. Не сегодня-завтра пропьют они всё подчистую и опять пойдут унижаться да клянчить, кое-каким трудом зарабатывать очередную копейку на очередное вино. А как там их супружницы с детьми мыкаются, им и знать неведомо...

Но семьи Супрунов и Осадчих – обе крепкие, хозяйственные. Так что свадьба Ивана с Дуней обещала быть достойной, с дарами и угощеньями на славу. Договорились, какая сторона зарежет подсвинка, а какая – бычка, кто какую птицу забьёт – это чтобы угощение на столах не было одинаковым, ведь гостить и гулять будут и в доме невесты, и в доме жениха.

*   *   *
После залия Иван Супрун на правах жениха уже несколько раз захаживал к Михаилу Осадчему на подворье. Вместе с отцом Дуни и её братьями возил с полей и скирдовал на зиму снопы кукурузы, чем-то ещё по хозяйству помогал.

Однажды, пораньше управившись с помощью будущему своему тестю, Иван заглянул к Дуне в коровник, пока Михаил с младшим сыном Андреем отвозил тяску* куму Семёну Барчуку.

* Тяска – домашний пресс для выдавливания виноградного сока, возможно, это видоизменённое слово «тиски».

Дуня почти заканчивала дойку и тут же вовсю разулыбалась своему жениху. Иван немного подождал её, и вскоре молодые зашлись в таких жарких объятиях и поцелуях, что у девушки земля поплыла под ногами. Она без чувств почти повисла на плечах Ивана, всем телом чувствуя горячие и жадные его объятия и ласки.

Одурманенная счастьем девушка не почувствовала и не поняла, как и когда оказалась лежащей в углу коровника на сене, вся в объятиях  и поцелуях Ивана, трясущиеся руки которого уже шарили у неё по груди и под кофточкой, дергали за пояс юбки, начали приподнимать её снизу – во всём путались и не разбирались, но вот уже и коленки оголились... Было очень страшно из-за того, что уже происходит и что вскоре может произойти, но вместе с тем уже просто невыносимо хотелось, чтобы эта ласковая мука ожидания быстрее закончилась. Чтобы оба они уже слились в одно целое и никогда больше не разделялись надвое, не разлучались, не расставались...

Но в этот самый страстный момент вдруг заскрипела дверь коровника. Жениха как будто кто-то подбросил на сене, настолько быстро вскочил он на ноги и застегнул ремень. А с ног до головы ополоснутая ледяным страхом Дуня замешкалась и не смогла так же быстро оправиться и встать. Она едва успела одёрнуть юбку, как в коровник тяжело вошел старший её брат Иван и сказал, что Дуню ожидает мать, ей помощь нужна... Под тяжёлым взглядом брата молчаливо трясшаяся Дуня быстро поднялась с сена, словно внезапным коромыслом побитая собака. Не поднимая головы, схватила ведро с молоком и выскочила из коровника, будто кипятком ошпаренная.

Но сам Иван Осадчий не спешил выйти из хлева, повелительно приподняв руку и тем самым подав знак обождать. Посему не трогался с места и Иван Супрун, напряжённо застывший на месте, где только что был пойман будущим шурином с таким неприглядным поличным. Вот и стоят теперь напротив друг друга два Ивана – оба рослые, оба крепкие и злые. Такие, если сойдутся в кулачном бою, могут нанести тяжкие увечья друг другу.

Затянувшееся молчание наливалось чёрным свинцом и добела раскалялось железом.
- Не терпится ему... – наконец-то выдавил из себя Осадчий.
На что Супрун в ответ только шевельнул плечами и вздернул крыльями носа.
- Успел? – вся так же медленно продолжал бросать камни Осадчий и с усмешкой кивнул на штаны будущего свояка, столь предательски выдававшие его состояние.
В ярости Супрун даже переступил ногами, но не стал поправлять на себе одежду, лишь вытянулся струной и зло отрезал:
- Ты раньше успел.

Осадчий вздохнул с облегчением и тут же потеплел взглядом и голосом:
- Сестра она у меня, понимаешь?.. Единственная и любимая. Я с детства берегу её, и в обиду никому не дам. Так и знай это.
- Я тоже люблю её! – от обиды и злости голос Супруна зазвенел фальцетом, едва ли не как у обиженного мальчика. – И, думаю, что люблю даже сильнее, чем ты. Теперь она  - невеста моя, и дороже мне, чем тебе!

Осадчий согласно кивнул головой, но ответил насмешливо:
- Это ещё как сказать насчёт того, кому из нас Дуня дороже. А в жизни всякое бывает. Бывает, что перед самым венчанием некоторые поганцы побалуют с девушкой, после чего и раздумывают жениться, раз она оказалась такой податливой. И куда потом деваться опозоренной девушке? – едва сдерживая всё нарастающее и уже почти вскипающее негодование, сжал кулаки Осадчий.
От изумления из-за услышанного и негодования от сказанного у Супруна глаза распахнулись шире, чем блюдца для чая. И он тоже вмиг сжал побелевшие кулаки:
- Да как ты только мог подумать такое?!
- А ты как только посмел сделать такое?! – и у раздосадованного донельзя Осадчего голос тоже сорвался, взвился в поднебесье.

Супрун тут же и потух:
- Люблю я..., понимаешь, очень сильно люблю Дуняшу. До сих пор на неё даже посмотреть откровенно боялся... А тут... тут в голове будто помутилось что-то... Себя не помнил, что делаю...
- Вот-вот, не помнил он... – уже вполне отходчиво и лишь слегка упрекнул его Осадчий, увидевший всю полноту искренности чувств и намерений будущего свояка. – Хорошо, что это я мимо проходил, да вашу возню услышал. А если бы Андрейка вас увидел? Каково было бы пережить такое ему, пацану нецелованному? А если бы из родителей кто вошёл?.. Им-то каково было бы увидеть такое?..   

Видя, что расстроенный жених уже унял свой неправедный гнев и головой поник, Иван Осадчий тоже расслабился, подошёл близко и примирительно похлопал его по плечу. И вдруг невольно рассмеялся по-доброму, сказав:
- Ладно, давай забудем о произошедшем. Жизнь ещё покажет тебе всякое и разное, и ты всё-всё своё мужское успеешь сделать сполна. И дом построишь, и ребёнка родишь. А там и от работы устанешь, и от постели.

Супрун покраснел и опустил голову из-за услышанного про интимные дела, но тут же вскинул изумлённые глаза, мол, как так? В отношении постели, это что – Иван серьёзно говорит? Разве от удовольствия устают? Будущий шурин прекрасно понял недоумённый взгляд и невысказанные вопросы неопытного парня и сказал, унимая неуместный смешок:
- Давай на завалинке посидим под шелковицей, там и потолкуем.

Он развернулся, слегка пригнулся в проёме двери и первым вышел из коровника. А всё ещё пребывавший в смущении Супрун не преминул врезаться лбом о перекладину, охнул, пригнулся и пошёл следом, потирая ушибленное место. Осадчий оглянулся на него и коротко хохотнул:
- Ну вот, жизнь уже начала показывать тебе свои шутки!
Супрун густо покраснел и в смущении пожал плечами:
- Да вот, видишь...
- Ну-ну, вот и я о том же! – перебил его и снова хохотнул Казак.

Он отпер дверь подвала, наполовину врытого в землю. Глубокий подвал на отцовском подворье нельзя было рыть, так как из-за близко расположенного пруда грунтовая вода здесь высоко стоит. Затем спустился в подвал и вскоре вышел оттуда с кувшином молодого красного вина и небольшим глиняным стаканом. Направляясь к сидевшему на завалинке жениху, с улыбкой сорвал с ветки пару яблок:
- Для закуски нам и этого вполне хватит. Мы ведь скоро ужинать будем все вместе... и даже не вздумай уйти! А пока выпьем для аппетита.
И тёмное вино слегка запенилось в глазурованной керамике...

Пока женщины на летней плите во дворе готовили ужин, молодые мужчины потихоньку попивали вино и о чём-то тихо переговаривались. Иногда Иван Осадчий перегибался в поясе и даже совал в рот кулак, сотрясаясь плечами и еле сдерживаясь от хохота во весь голос. Иван Супрун тоже очень сдержанно посмеивался его словам. При этом он иногда неловко ерзал и пытался незаметно оправить на себе одежду.

О! Бедняга только думал, что делает это тайком! Но лишь для виду отвернувшийся в сторону Иван Осадчий зорко поглядывал на него искоса и примечал все его неловкости. Будучи всего на три года старше, располагая четырёхлетним семейным стажем и воспитывая двух детишек, он кое-что рассказывал будущему жениху из своего личного опыта и жития-бытия, а также повторял интимные байки, некогда услышанные им от других мужиков. А ещё он по-доброму завидовал совершенно не опалённому ревностью сердечному пылу молодого «бычка», как про себя прозвал столь крупного и крепкого телом Дуняшиного жениха.

Но веселье под шелковицей прекратилось, как только на телеге во двор заехал старший Осадчий с младшим сыном. Высоконький Андрейка был довольно смазливый лицом и очень шустрый в своём поведении малый. Ему исполнилось уже шестнадцать лет, так что глазёнками своими по девкам он уже так и шныряет. Поэтому фривольный интимный разговор двух Иванов тут же перешёл в благопристойное обсуждение вопросов по предстоящей свадьбе и о разном прочем крестьянском...

Заслышав с дороги смех молодых мужчин, Андрейка подскочил к тёзкам и постоял на некотором расстоянии в желании повеселиться вместе с ними. Вежливо так постоял и послушал нейтральный разговор, но оба Ивана по праву старшинства не приняли молодого в свою компанию, то есть не обратили на него ровным счётом никакого внимания и вина не предложили. Разочарованный подросток тут же смылся во времянку к маме с сестрой. Но и там пострела постигла неудача в виде строгого окрика: «Потерпи немного, торопыга, скоро сядем за стол!».

И, правда, вскоре всех мужчин позвали на ужин. В отсутствие Андрейки Иван Осадчий по-быстрому закончил рассказывать будущему свояку прерванную на полуслове очередную сальную историю и снова захохотал, теперь уже нисколько не сдерживаясь. – смеялся от души и в полный голос. Иван Супрун засмеялся следом, но несколько тише и как бы принуждённо. При этом будущий жених весь стал красным, будто варёный рак. Но за что ему напоследок так крепко досталось солью да на орехи, знают только оба Ивана. Впрочем, с завалинки поднялись они уже явными друзьями, и «бычку» при этом не пришлось даже оправлять на себе одежду.

*   *   *
Через пару дней после страстно-коварного случая в коровнике наступил Покров. На праздничную службу в Беличкинской церкви, что в трёх километрах от Маянки стоит сразу за Кишиневской трассой, будущие родственники поехали на двух телегах, празднично убранных яркими домоткаными ковровыми дорожками. При этом все вели себя несколько взволнованно, будто репетировали завтрашнее венчание. Но лошадей не стали украшать: рано было ещё праздновать, так можно и беду накликать.

Иван Супрун привязал красную атласную ленточку к чёлке своей любимой кобылы, спокойной и работящей Пуи*, ежегодно одаривавшей их семью очередным жеребёнком, но мать воспротивилась, и послушный сын тут же снял преждевременное украшение. Это уже после войны родственники вспоминали, что Иван пред свадьбой как будто наперёд чувствовал свою горькую долю и поэтому спешил порадоваться столь короткому своему счастью.

* Пуя (от молд. слова «пую» – цыплёнок) – что-то вроде хорошенькой и послушной девочки, любимицы.

В церкви жених с невестой из Маянки сразу оказались в центре внимания. Так получилось потому, что неподалёку от них стояли жених с невестой из Беличкина, хорошо знакомый Ивану молдаванин Василий Русу* со своей Илянкой. Им, так же как и Ивану с Дуняшей, назавтра предстояло венчаться. Из-за всеобщего людского внимания к ним, они тоже были слегка раскрасневшиеся, смущённые и счастливые одновременно.

* Русу – значит, русский. Это одна из молдавских фамилий, происходящих от национальностей. Есть и другие фамилии такого рода: Булгару (болгарин), Греку (грек), Ляху (поляк), Нямцу (немец), Сырбу (серб), Татару (татарин), Турку (турок), Унгуряну (венгр).

Ну, вместе будут венчаться, так вместе. В этом случае не так страшно будет сказать что-то невпопад или неверно поступить по ходу венчания. А сейчас женихи даже перемигнулись пару раз украдкой и, в предвкушении скорых сладких утех в объятиях своих невест, заговорщицки недвусмысленно и нескромно улыбнулись друг другу.

Охальники! Даже в церкви их молодецкая сила так и зудела в крови, подталкивала на глупости. А ведь это грех большой: в святой церкви думать о нескромном.

Маянка и Беличкино расположены близко друг от друга. И молодые люди из соседних сёл и хуторов с детства успевают хорошо перезнакомиться друг с другом. При этом могут либо подружиться, либо стать врагами. Бывало, по воскресеньям на лугу вблизи села в борьбе трынте* не раз померяются они силой, а то и передерутся друг с другом, а вскоре вновь помирятся в кругу за ведром доброго вина, без которого перемирию не видать успеха...

* трынта – национальная молдавская борьба на поясах с голым торсом. Вероятнее всего, она перенята от турок.

Это только будущие невесты под бдительным оком своих родителей и старших братьев по домам сидят скромненько. А будущие женихи иной раз даже через кулачные бои выискивают своих суженых по соседним сёлам. Но Иван Супрун никогда не дрался с Василием Русу, красивым и статным, на удивление светловолосым и голубоглазым молдаванином.

Впрочем, голубые глаза в Бессарабии – не редкость, ведь ещё лет двести назад перешла она под защиту русских. Так что голубые глаза своих детей со светлыми волосами молдаване получили в придачу за освобождение этих земель от турецкого ига. Ну, а как же иначе? Ведь это – жизнь! Каждый день рискующие своей жизнью солдаты, где только могут и как только могут, стараются оставить своё семя – будущий свой след на земле.

И вот как же хорошо вышло, что у Ивана с Василием ни разу не пересеклись их парубоцкие* стёжки-дорожки. Поэтому назавтра трогательное венчание обеих пар в узком кругу близких и родственников прошло в спокойной и доброжелательной обстановке.

* парубоцкий  - от украинского слова парубок (парень).

Но, к неописуемому шоку для обоих ничего не ведавших счастливых женихов в тот же день, четырнадцатого октября 1943-го года, их вместе с другими парнями и молодыми мужиками из Беличкино, Маянки и соседних с ними сёл и хуторов жандармы забрали в армию До этой поры славян и других иноязычных жителей Бессарабии румыны очень неохотно брали в свою королевскую армию. Но, видимо, уже очень ощутимо начал клевать их в темечко «золотой петушок войны», раз начали брать в армию всех без разбору.

Впрочем, некоторая сортировка по национальному признаку при этом всё же была. Сыновей русских мужиков, состоявших в смешанном браке с молдаванками, на фронт не брали. Их отправляли на кончентрари, в так называемые рабочие батальоны для принудительного физического труда в пользу армии. Но Маянка считалась смешанным молдавско-украинским хутором, который в примарии* не состоял в «чёрном» списке людей второго сорта, поэтому всех без разбора молодых мужчин и парней с хутора взяли в королевскую армию.

* примария – административный орган местного управления в Румынии.

За Иваном Супруном жандармы заявились практически сразу после венчания в церкви, ещё задолго до начала вечернего свадебного пира. На все просьбы отца жениха и слёзы его матери старший из жандармов отвечал важно и непреклонно: «Ордин»*. Он разрешил только по-быстрому собрать для Ивана вещи и еду в дорогу.

* ордин (рум.) – приказ

Жених до последнего не мог поверить происходящему. И только когда его чуть ли не насильно заставили выйти из дому, он попытался заартачиться. Но от одного из плотно подступивших жандармов он тут же получил такой сильный тычок чем-то острым под рёбра, что от боли даже задохнулся на несколько секунд. Мать побелела белее полотна и по-молдавски крикнула:
- Будь благоразумным, сынок! Не иди против власти!

Каменно застывшие бледные лица отца и младших братьев-сестёр..., кричащие от боли и ужаса глаза матери... – это последнее, что осталось в памяти Ивана от мирной жизни в родительском доме. Да и родные его тоже только со спины запомнили лицо Ивана в полуобороте головы – бледно-белое от боли, обиды и непонимания.

Да, не успел молодой Супрун порадоваться своему мужскому счастью. Не познал горячей женской ласки, не вкусил гордости отцовства. Более того, не смог даже с невестой своей попрощаться. В то время, когда в доме Осадчих готовились принять свадебную процессию со стороны жениха, его уже увозили в Лозовую.

Похоже, всё же очень легкомысленно накануне в церкви Иван столь бесстыдно перемигивался с Василием. Вот и наказал их обоих боженька за богохульство: Василия Русу тоже до начала их свадебного пира забрали в армию. Во дворе комендатуры несчастные женихи увидели друг друга и едва не расплакались от непонимания, обиды и досады. И никто из присутствовавших рядом не посмеялся над горе-женихами, не познавшими своих невест. Всех их ожидала страшная неизвестность большой и кровавой войны...

*   *   *
Общее венчание и тут же последовавшее горе сразу же сильно сблизило Ивана с Василием. Ещё во дворе Лозовской комендатуры начав держаться вместе, они так и продолжали стараться быть рядом. Поэтому в поезде по пути на фронт Иван, когда два злосчастных жениха лежали по соседству лицом к лицу, тихонечко пожалился Иван своему брату по несчастью, что он не познал своей невесты, потому что помешал её брат, вот и остался девственником.

Неожиданно для Ивана Василий очень сильно покраснел и смутился, отчего ещё сильнее покраснел и ещё крепче смутился: у светлолицых людей явное смущение особенно сильно заметно. Русу немного помолчал и признался, что задолго до свадьбы успел нажить ребёнка. На венчании в церкви его Иленуца стояла уже с небольшим животиком, а это ведь грех большой. И Василий ещё отчаяннее покраснел, хотя краснеть дальше вообще уже некуда было, как это показалось Ивану.

Вначале он искренно изумился из-за этой новости, затем от всего сердца восхитился и обозвал смущённого земляка дураком и счастливчиком. Ведь тот всё же успел стать мужчиной и вскоре станет отцом, а не то, что Иван, который до сих пор пребывает парнем, хотя вроде бы и оженился, но всего лишь обвенчался. В избытке чувств он стал даже тормошить своего соседа. Но красный хуже варёного рака Василий тут же отвернулся от настырного соседа, поскольку в глазах его блеснула слезинка. Заметив её, Иван мигом притих. Видать, совсем недолго утешался он в объятиях любимой Иленуцы, и дело это у них происходило тайком и редко, в этом нечего было сомневаться. Но вдаваться в такие интимные подробности Иван не стал: и стыдно это, и неприлично поступать так.

Но всё же он очень сильно позавидовал своему новоявленному сотоварищу, этому совершенно русому красавцу-молдаванину, ведь самого его счастье стать отцом обошло далёкой стороной. Ведь до так и не состоявшейся свадьбы как ни хорохорился он перед свиданиями с Дуняшей, иной раз даже вина выпивал для храбрости, но так и не набрался наглости «испортить» свою невесту. А когда однажды это едва не произошло, так им Дунин старший брат помешал. И теперь молодой Супрун сожалел обо всём упущенном очень сильно, чуть не до слёз. Но тут уж плачь, не плачь – горю не поможешь: непознанная им жёнушка осталась далеко, а его уже везут на фронт куда-то под Киев...

В дальнейшем обстоятельства сложились таким образом так, что оба жениха-новобранца попали служить в одну команду под началом капрала Бужор (молд. – пион). А в армии, что ни говори, всё же полегче тянуть солдатскую лямку, когда рядом служат давние знакомцы и даже односельчане.

...Первые бои были где-то под Белой Церковью. Да и какие это были бои, если необученные солдаты, вчерашние крестьяне, не понимали толком, как нужно прицелиться, а попадать в живых людей вообще никому не хотелось.

А в феврале, уже в боях под Винницей, убило Василия – сразу и наповал. У Ивана волосы встали дыбом, когда он увидел своего дружка мёртвым. Он полулежал в окопе, откинувшись спиной к стене окопа. Довольно своеобразной формы румынская пилотка Василия при падении сбилась набок и теперь сильно давила ему на левое ухо, некрасиво оттопыривая его. Смотрел Василий своими широко распахнутыми голубыми глазами куда-то вдаль и как бы улыбался недоумённо: мол, не верьте, это не с ним беда случилась, такое с ним не может произойти.

Из маленькой дырочки, видневшейся под светлой чёлочкой прямо посреди лба Василия, к левому виску наискосок неровной дорожкой сочилась тонюсенькая струйка крови. Казалось, будто и не было крови в его большом и сильном теле. У Ивана от одной только мысли об этом снова волосы на голове зашевелились: странно, а как же Василий до сих пор без крови прожил?

Но вот тебе и раз! Застенчивый красавец и добряк, земляк и однополчанин, ставший почти другом Василий Руссу – и вдруг убит... Поверить в это Ивану Супруну, ну, никак было невозможно. Зато когда поднимали тело убитого солдата для захоронения, вся его шинель на спине от воротника и ниже оказалась обильно пропитанной кровью. Так что всё же много крови было у Василия Руссу, и всю её через развороченный затылок потерял он под Винницей. Не уберёгся служивший в румынской армии молдаванин от пули русского (да и русского ли?) снайпера.

А ведь после ускоренных двухнедельных учебных курсов, в самом начале пройденных новобранцами под Белой Церковью, воевали они уже четвертый месяц. С боями отступали от Киева до Винницы. И опыт солдатский вроде должен был уже иметь Русу, и порядок знать: лишний раз, в особенности без приказа, не высовываться из окопа. А он полюбопытствовал зачем-то... Эх, Василий, Василий!

*   *   *
А ещё через месяц и сам Иван Супрун пропал навеки. Случилось это уже на Днестре под Могилёвом-Подольским. И произошло, считай по большому счёту, совсем недалеко от родного дома.
Как после войны рассказывали служившие вместе с ним земляки, в ходе мартовского отступления из Могилева раненый в бок Иван Супрун вместе с тремя однополчанами утонул в студёной и быстрой, по-весеннему очень высокой днестровской воде, в которую их швырнуло взрывной волной от близко разорвавшегося большого снаряда, наверное, выпушенного из русской пушки-гаубицы. Недолго помелькали их головы в бурной и студёной воде днестровского половодья: разве можно там спастись?..

*   *   *
Это слово, гаубица, Евдокия Михайловна Осадчая-Супрун с тех пор возненавидела. И до последнего дня своей жизни терпеть не могла слышать его: нет, не гаубица это, а убийца самая настоящая, сущий враг человеческий. Именно так и произносила она это страшное слово – гаубийца. И никак не могла, отказывалась поверить, что любимый её муж-жених Иван погиб. Всё надеялась, что он всё же смог выплыть как-нибудь из Днестра, ведь Иван был таким молодым и сильным! И плавал он очень хорошо, ведь с детства вырос в Мачнке на прудовой воде.
Так всю жизнь и прождала она своего непознанного суженного...

Почему так сложилось, что Дуня не была уверена в смерти своего любимого Ивана, досконально не известно. Может, получила она в своё время извещение о том, что её муж пропал без вести. А, может, вообще никаких сведений об Иване не было. Парнем он был неграмотным, и всего одно письмо, написанное однополчанином-румыном, получила она от мужа с фронта под самое Рождество по старому стилю. В то время румыны ещё где-то под Киевом держали оборону против наступающих Советов.

А после того, как с Иваном Супруном произошла беда на Днестре, русские войска в очень скором времени, буквально в считанные дни, пришли с Днестра, стремительно продвигаясь с севера на юг, без остановки прошли через Маянку, мимоходом освободив хутор от немцев и румын на неудержимом своём пути к Унгенам.

Освободить-то освободили советские войска людей из-под оккупации, но саму Дуню-казачку от боли сердечной по сгинувшему на войне мужу никто так и не избавил...

В течение долгой жизни очень сложно сплетаются и рвутся нити судеб человеческих. Вот и с Дуней Осадчей очень нехорошо поступили родители Ивана Супруна, когда уверились, что сына их больше нет в живых. К тому времени на хутор с фронта вернулись уже все мужики и парни – и те, кого румыны в армату режиле* забрали, и те, кто в Красной Армии служил. А сына и брата их всё нет и нет...

* армата режиле (рум.) – королевская армия

- Ждать Ивана нет больше смысла, – подзуживали родителей младшие братья и сестры Ивана, претендовавшие на его наследную долю земли.
Понятно, что совершенно внезапно попавший на фронт Иван не успел ни добра нажить, ни дом построить. Но после венчания Иванова жена-невеста перешла жить в доме родителей своего мужа-жениха, да так и жила здесь. Очень не нравилось это родственникам Ивана, а тут ещё и трёхлетний голод в Бессарабии установился из-за страшной, просто моровой засухи в 1945-1947 годах. Так что постепенно всем своим недовольным мирком молодые Супруны выжили из родительского дома не то жену, не то лишь невесту их брата Ивана.

Весной 1948-го года вернулась Дуня обратно к матери своей  Екатерине, ставшей к тому времени вдовой. Незадолго до дочкиного «исхода из супрунии» отец Дуняши, Михаил Осадчий, умер от голодного истощения и болезни.

А фамилию своего венчанного мужа, Ивана Супруна, Дуня Осадчая так и не смогла взять. При румынах никаких паспортов у крестьян не было, тогда действительной считалась церковная запись о венчании. А при Советах заключённый при румынах церковный брак Евдокии Осадчей с Иваном Супруном не признали, и регистрировать его задним числом не стали, потому что Ивана не было в живых, а у Дуни не было никаких официальных документов насчёт их бракосочетания. О её венчании с Иваном Супруном была одна единственная запись в метрической книге Беличкинской церкви. Ну, и где теперь эта книга?

Впрочем, для новой власти церковная запись – это разве указ? Поэтому в Лозовском ЗАГСе молодую женщину без обиняков спросили: «На основании чего Вы хотите поменять свою фамилию? На основании своей любви к убитому в румынской армии солдату? Да это же бред какой-то!». И ничуть не посмотрели на её слёзы, потому что жестокими своими словами они причинили ей невыносимую боль...

Так Дуня и осталась Осадчей, хотя вроде несколько часов побывала замужем за Супруном. Побывать-то побывала, да мужа не познала, дитя в память о нём и себе на радость не зачала. И другого мужа не встретила: после войны мужиков по селам-хуторам осталось мало. А работящих и не пьющих, порядочных и свободных, да хоть бы и вдовцов, – то таких не было вообще.

За одного неопрятного бобыля-пропойцу, который намеревался посвататься к ней, Дуня сама замуж выходить не захотела и вскоре взашей прогнала этого алкаша со двора. Мать только повздыхала о глупом неразумии дочери. Да и сама Дуня на первых порах пожалела немного о своём поступке из-за своей казацкой горячности: одной век куковать ведь ой как не хотелось! Но тут же и успокоилась: да от пьяницы пропащего всё равно никакого проку нет и не будет – ни радости в жизни, ни сладости в постели. И такой негодный муж вряд ли сумеет дитё здоровое сподобить, не говоря уже о том, чтобы его на ноги поднять и на крыло поставить.

После той скандальной истории больше женихов у неё не было. Так что всю свою жизнь Дуня Осадчая прожила одна, оставаясь как бы вдовой невестой. Никакого пособия за погибшего мужа она, конечно, не получала, как другие вдовы. Хорошо хоть, что в тюрьму не посадили её, как жену врага народа. В те времена и такое бывало...

*   *   *
Из троих Иванов, самых близких Дуне и почти её ровесников, – родного брата Ивана Осадчего, 1920 года рождения, а также двоюродного брата Ивана Булатова, 1922 года рождения, и своего мужа Ивана Супруна, 1923 года рождения, – с фронта вернулся один только Иван Булатов.

Не раз бывал он на хуторе Маянке в гостях у двоюродной сестры. И каждый раз как будто в шутку, но и очень всерьёз, Дуня-казачка говорила ему, что теперь она любит только одного его – любит за всех своих Иванов. И поседевший уже Булатов смущённо улыбался давно привычной для него истинно правдивой шутке дорогой свой сестрички и прятал от неё глаза от неловкости за то, что ему выпало такое большое фронтовое счастье – остаться в живых на страшном военном пепелище...

(Продолжение следует).