гл. 2-36. В Бухарест - в кончентрари

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 36. В БУХАРЕСТ – В КОНЧЕНТРАРИ

Весенние заботы крестьян. – И снова михайловских мужиков отправили в кончентрари. – Железная чудо-техника на нефтепромыслах в Плоешти. – Игра любит риск, но двойным орлом без решки нужно уметь хорошо ловчить. – Первые массированные бомбёжки Бухареста.


*   *   *
Весной дядя Николай Булатов вернул Ивану последний гектар Василиевой земли на Школьном Лоте, которой он десять-двенадцать лет пользовался на правах опекуна своего родного племянника и круглого сироты. Последний гектар отцовской земли на склоне между Берестовым и Пшеничнецким холмом с небольшим уже боем отобрал Иван и у дяди Гавуни Катрановского, заранее смирившегося с потерей земли, но цеплявшегося за неё до последнего: авось хоть каким-нибудь наскоком на Ивана Булатова он ещё хоть на год оставит за собой этот участок земли. Но Иван был непреклонен:
- Даже если эта земля сплошь зарастёт сорняками – это моя земля, и распоряжаться ею буду я. А Вам хватит уже пользоваться ею задарма.
Катран пошипел-покипятился, да и отступился: за правом Ивана на землю стояли его дядья, закон и односельчане: для многих михайловцев Гавуня по-прежнему оставался завистливым бревном в глазу, приезжим чужаком, без стыда обобравшим бедствующую семью пропащего пьянчужки Кравчука.

Так что теперь у Ивана Булатова были два гектара земли на Школьном Лоте, два гектара – в Залесье и по гектару земли на Пшеничнецом холме и южнее него.
После завершения вспашки Иван всего один день дал отдохнуть Венере. За это время поправил забор и недавно прохудившееся утеплённое ограждение навеса для скотины. С появлением приплода совсем тесно стало находиться скотине под одной крышей не очень большого навеса.

Для лошадей нужно было построить более надежный навес-денник. А то беспокойный по своей молодости жеребчик Первый иногда взыгрывал копытами так сильно, что только ошметки камыша летели по сторонам. Дополнительно приспосабливаемые Иваном поперечные жерди не спасали хлипкую постройку от выходок этого охламона: жеребчик легко проламывал и их. Так что с апреля Иван стал привязывать молодого коника к росшей за сарайчиком вишне, а в холодную и дождливую пору на ночь укрывал его старой овчинной попоной, как-то по случаю прикупленной на торгу в Телешове.

Крепких столбиков для строительства ещё одного навеса в хозяйстве Ивана не было, а румынские жандармы категорически запретили крестьянам резать лес, который шёл теперь только на нужды армии. Румыны не только сильно штрафовали провинившихся, но и телесно наказывали их.

Поэтому Иван обговорил со своими дядьями и тестем условия их помощи в предстоящей постройке большого денника для лошадей, ведь своего Первого он не собирался продавать, а хотел вырастить его до кондиции и поставить в упряжь с Венерой. Помощь ему родственники пообещали.

Окрылённый поддержкой Иван назавтра взялся уже за сев. Потому что и яровые, и кукуруза просто умоляли уже положить, наконец-то, их семена в землю. Да, что ни говори, но один день ранней весны для крестьянина очень дорого стоит!

А вскоре, перед самым Благовещеньем, радость поселилась в доме дяди Игната. Наконец-то и он стал дедом, а бывший в это время в Бухаресте, в румынском кончентрари Пётр Булатов стал отцом! Ольга благополучно разрешилась бременем и родила прекрасного и довольно горластого крепыша. Заранее можно было не сомневаться, что назовут его Игнатом. Так жене своей ещё Пётр наказывал, когда его в кончентрари забирали. Так что малюсенький Игнат Петрович Булатов стал теперь самым юным продолжателем родовой фамилии.

Отсутствие молодого отца немного омрачало радость всех Булатовых, в том числе и замужних. Но оба дяди успокаивали женщин веским доводом, что в концлагере работать и жить хоть и очень плохо, с этим никто не станет спорить (кое-какие вести оттуда всё же приходили), но всё же это лучше, чем воевать и кровь проливать на румынском фронте.

Но бабы и есть бабы: в ответ на это утешение они тут же принимались ещё горше плакать по неизвестной солдатской судьбе краснощёкого красавца Гришки. Где он воюет сейчас? Да хоть жив ли он? Или давно уже красивую головушку свою сложил в неведомых краях, лесах или полях этой такой огромной и совершенно неведомой людям России...

Едва отсеялся Иван и с недельку передохнул после напряжённых посевных работ, как поля дружно зазеленели. Конечно, положенные в тёплую землю семена хорошо взошли. Но наперегонки с полезными ростками стали подниматься и сорняки. Так что теперь Иван каждый день пропадал в поле с тяпкой: шесть гектаров земли обрабатывать вручную – это вам не шутки шутить на зимние святки. Работал иной до потемнения в глазах от жажды и желания поесть, но бесконечной монотонной работы по прополке полей всё так же оставался непочатый край, будто и вовсе не полол ничего.

Но молодой крестьянин, столь радикально образумившийся после рождения дочери, не позволял себе расслабляться и работал как проклятый, потому что помощи ждать было неоткуда. На руках у любы – дочка-малютка, плита, огород при доме и всё подворье. Ей тоже присесть было особо некогда, передышку получала, только пока грудью кормила ребёнка.

Со стороны казалось, что молодой Булатов теперь будто лихорадочно навёрстывал всё то, что упустил за предыдущие два года столь невезучего и беспутного хозяйствования. И больше совершенно не помышлял ни о выпивке и картах, ни о... да и о Параске этой самой тоже. Теперь к этой не такой уж и видной зазнобе да любительнице хмельного – он ни шагу, ни-ни!

В одиночку работающему в поле человеку всякие мысли в голову лезут. За долгий день много назойливой ерунды может потеснится в голове. Вот та же Параска, мать её растуды... Ну, и надо же было ему спутаться с этой вдовушкой, достаточно бестолковой и взбалмошной, к тому же неопрятной и... в постели совсем не горячей. Но не очень приятные и какие-то липкие отношения с ней всё же худо-бедно складывались почему-то. Видимо, задумывала Параска навсегда переманить Ивана к себе. Но мужик ведь – это не кусок мяса с костями, чтобы какие-то сучки его туда-сюда таскали.

Так некрасиво сравнил Иван себя с хитроумной гулёной и тут же поморщился: к Любе поганое это слово точно никакого отношения нет имеет. Припомнились Ивану цепкие, внимательные взгляды Любаши, её живой ум и заразительный смех, порой проскальзывающие властные нотки в голосе, хоть и сдержанная, но горячая сердечность, и... – нет, его жена совсем другой породы!

Что ни говори, но его, пусть даже такая своенравная Люба – это настоящая, крепкая и надёжная жена. И к работе в поле она просто жадная, и порядок в доме очень любит. К своей и мужней одежде вообще очень требовательная, всегда опрятно одетая и за мужем всегда следит, чтобы не надевал накануне замызганное. Правда, у плиты она не очень любит возиться, но еда у неё всегда получается и вкусной, и сытной. Иван даже слюнки сглотнул в предвкушении скорого ужина. Сплюнул на руки и приналёг на тяпку, чтобы к вечеру закончить обработку участка подсолнуха, выходившего немного клином вдоль дороги в Залесье...

*   *   *
Через полтора месяца после рождения дочери Маруськи для Ивана громом среди ясного неба грянула хоть давно предсказуемая и с большой тревогой ожидаемая, но всё равно внезапная и очень неприятная весть. В конце апреля пришёл жандарм в село и назвал фамилии мужиков и парней, которым буквально через неделю надлежало явиться в Лозовую в военную комендатуру. С собой им нужно было взять только сменную одежду и обувь, в том числе зимнюю, а также запас еды на три дня.

На этот раз по всей округе на принудительные работы забирали всех подряд мужчин нерумынской национальности в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет, включая тех, кто до сих пор имел отсрочки по здоровью или из-за большой семьи на руках.

От этой новости у Ивана даже губы затряслись и ноги подкосились: вот вам и очередная усмешка судьбы! Ведь только недавно всё у него выправилось и наладилось в семье, только-только начало у него всё налаживаться по хозяйству, как одним румынским махом все труды его могут пойти прахом! Как теперь Любе одной да с ребёнком на руках управиться по большому хозяйству и со всеми шестью полями? Но тут хоть вой или плачь, не плачь, но жандармы забирают его в кончентрари, где брат Петро уже с год страдает и томится. Всем в селе ведь уже очень хорошо известно, что попасть в румынские кончентрари – это всё равно, как быть угнанным на сибирскую каторгу.

Хорошо хоть, что целую неделю дали мужикам на то, чтобы те как-то завершили свои дела по хозяйству и в поле. Причём, румыны специально так поступали: армию-то ведь и дальше нужно кормить, так что пусть крестьяне вначале постараются привести в порядок свои поля. А разных работ как початых, так и запланированных у Ивана был целый ворох! И он понимал, что ем у хоть разорвись на части, но за неделю никак не успеть всё это переделать.

По причине такого большого и бедственного события в селе стали втихаря смаковать фронтовые события, которые очень слабыми отголосками, но всё же доносились в тихие до поры, до времени Бессарабские края. В основном от лечившихся дома раненых солдат-молдаван из соседних сёл и комиссованных из армии разных калек, да через десятые руки люди узнавали о том, что на фронте, бывшем где-то далеко на востоке, происходило у румын на войне с Россией.

А ещё (но об этом – вообще тс-с-с и никогда никому!) от некоторых беглых с фронта дезертиров (спаси и сохрани их Господь от румынской расправы!) узнавал народ и про всякие страхи и ужасы, которые на фронте вытворялись...

*   *   *
Да-да, весной в молдавских сёлах появились первые дезертиры с Восточного фронта. И было их немало! Но спасшихся от красных пуль и жутких морозов беглых солдат родственники прятали пуще всякой драгоценности: ведь если дезертиров арестуют жандармы, то их ждёт либо неминуемая смерть, либо отправка в жуткие штрафные батальоны, что хуже смерти подобно...

А дела на Восточном фронте начали складываться явно не в пользу Германии и всех её горе-союзников. Хоть и говорят люди, что немцы до самой Волги дошли, но дальше неё ступить они то ли не смогли, то ли не посмели. Ну, ещё бы! Из письма двух Гришек, Булатова и Портнова, Иван давно уже и прекрасно знал, что эта огромная река имеет только один берег. И только крайне неразумный человек вздумает заходить в такую большую воду, чтобы поплыть по ней неизвестно куда. Вот и не сунулись немцы, нечего им там делать.

А за это время за Волгой, глядишь, и  русские поднабрались сил. Да так ударили по немцу, что одним махом отбросили его далеко назад. Вот поэтому румыны теперь мобилизуют на фронт всё новые и новые партии молдаван, да так немилосердно делают это, что слёзный стон стоит по всем городам и сёлам. Поэтому и в свои кончентрари румыны забирают всё новые партии славян и прочих нерумын...

...Основным поставщиком новостей с фронта для сельчан был Андрей Дергунов. Через своего копанского кума ему время от времени удавалось кое-что разузнавать о фронтовых событиях. Но теперь и Андрея вместе со всеми тоже забирают в кончентрари.

Да кого только из мужиков теперь не забирали? Остались в селе одни подростки и старики вроде Потапа и Макара Портновых, Николая Булатова, Ульяна и Михася Байбакова, других их ровесников и более старших крестьян. Хотя, какие там они старики? Николаю Булатову всего пятьдесят пять лет, и он ещё очень крепок телом. Но, слава богу, его не забирают в кончентрари, равно как и калек, вроде Семёна Петренки или Федорка Дергунова

А вот Игнату Булатову не повезло. Ему уже исполнилось сорок пять лет, но для жандармов это был не аргумент. Вот если бы ему было сорок шесть лет, тогда другое дело, а так ему только сорок пять полных лет – значит, он подпадает под действие ордина* из Бухареста!

* ордин (рум.) – приказ.

Так что рановато обрадовался Игнат Булатов, решив, что по возрасту его не заберут в кончентрари. Да ещё как забрали! Бедная Степанида выла в голос. Из всех мужиков в её доме теперь оставался только несовершеннолетний младший сын, да и тот был калекой с рождения. И как ни отбивала она в слезах пороги комендатуры, как ни валялась в ногах начальства, даже отвезла коменданту две большие бесаги*, полные всякого съестного добра – ничего не помогло. Подлый этот чинуша принял от неё бесаги, как само собой разумеющееся подношение, но Игната всё же угнал в кончентрари.

* бесага – двойная котомка. Это местное искажение латинского слова "бисак" или молдавского сочетания слов "дой сачь", что означает "два мешка". В Бессарабии такие котомки делали обычно из домотканой дорожки примерно трёх метров длины. Её концы заворачивали и подшивали таким образом, чтобы середина служила как бы широкой лямкой через плечо. Иногда посерёдке этой «лямки» делали прорезь для головы, чтобы тяжёлый груз равномернее ложился на оба плеча.

*   *   *
Люба в общем-то довольно спокойно выслушала от Ивана новость о кончентрариях. Хоть внутри у неё всё и тряслось внутри от ожидания предстоящих трудностей и переживаний за Иванову судьбу в кончентрари, но она давно уже мужественно готовила себя именно к такому ходу событий. При этом она только слабо надеялась, что заберут Ивана по осени, а то и зимой. Конечно, плакала она много и отчаянно, покачивая на руках дочку и совершенно не стесняясь своих слёз в присутствии Ивана. Но, вот же баба-молодец! Никаких истошных криков и беспамятной истерики она не допустила, крепилась, как могла. И всё же так много слёз проливать – как-то нехорошо это: от дяди Николая давно уже знал он про эту старинную примету...

Иван смотрел на Любу растерянными и беспомощными глазами, не только в сумбурно мятущихся мыслях своих, но и словами жалел её: мол, как теперь ты будешь жить-тужить с малым дитём на руках и вести такое большое хозяйство, обрабатывать такие обширные поля, косить сено и убирать урожай? До того иной раз расстраивал сам себя, что едва удерживал слёзы из-за жалости к ней и ребёнку, к себе и ко всему своему добру, едва-едва и с таким большим трудом нажитому.

Кое-как преодолев волнение, спросил жену:
- Осенью придут жандармы за налогами и сборами части урожая. Как-то ты со всем этим справишься одна, чтобы вовремя рассчитаться с ними?
Тяжко вздохнула Люба, но на мужа посмотрела прямо и ответила твёрдо:
- Ничего, Иван, справлюсь. Мне ли к тяжёлому труду привыкать? Я ли не умею лошадью управлять? А с коровой и по хозяйству подавно справлюсь. Лишь бы Маруська не болела.

Люба помолчала и добавила решительно:
- А ещё я подумала на днях, что смогу договориться с Ольгой Петра Булатова, чтобы мы с ней через день сидели с малышами дома. Теперь, когда дядю Игната забирают, ей, горожанке, тоже ведь в полях никто больше не поможет. Ну, разве тётя Степанида и то лишь иногда. Ведь и у той на плечах свои поля и хозяйство. Много ли помощи можно получить от Ваньки-культяпки? Так что теперь ещё крепче по-родственному будем мы тянуться друг к другу и ещё больше станем помогать одна другой.

Действительно, ещё со времён свадьбы Петра Булатова очень хорошо поладили между собой эти две молодые женщины. А впоследствии они обе ещё и беременными ходили одновременно, детей родили через месяц одна за другой – так что очень крепко сблизились они за это время и подружились.

Слушал Иван эти с виду очень правильные слова жены, но такие несправедливые по своей сути из-за того, что весь груз хозяйственных забот теперь он невольно перекладывает на свою жену... И не замечал, как слёзы одна за другой невольно катятся по его щекам. Но тут же опомнился, взял себя в руки: нельзя сейчас ему раскисать по-бабьи, никак нельзя. Не место и не время сейчас слезам, ими горю никак не поможешь. Но, всё же, до чего же нехорошо получается, что тяжкий мужской труд теперь полностью ложится на женские плечи – и слабые, и обременённые детьми и всякими хозяйственными заботами.

Что Иван Булатов успел сделать до своего угона в кончентрари, так это протяпать почти все участки земли. От темна до темна работал в поле как зверь, разве что не ночевал там. Ни рук, ни спины не щадил. Хотел ещё и крышу дома подправить, да не успел уже никак, так что попросил об этом дядю Николая.

А тот не только не отказал племяннику в просьбе, но даже обиделся на него. Неужели, мол, он и сам не знает того, что зимой Иван заготавливал камыш, а после сенокоса собирался хорошенько покрыть крышу дома? Растрогался и от всего сердца обнял дядю смутившийся Иван, после чего вдруг всё же сорвался и расплакался навзрыд, как маленький ребёнок.

Секунду-другую погодил дядя, чтобы горькая пена выплеснулась из души так горько озабоченного племянника, и, крепко придержав его за плечи, твёрдо отстранил от себя. Но тот уже и сам взял себя в руки. Слегка отвернувшись, стоял теперь с опущенной головой и слёзы по лицу размазывал с виноватой усмешкой из-за своей слабости и немым укором к суровой своей сиротской судьбе, полюбившей его хуже злой мачехи.

«Дитя! Какое же ещё дитя наш Иван! Хотя и сам уже с дитём...» – крепко державший себя в руках Николай захотел было покрепче приобнять племянника, но не стал этого делать: нельзя им расслабляться, не по-мужски это.
А там и успокоились оба. Сели на завалинку. Закурили...

*   *   *
Так к середине мая 1943 года Иван Булатов попал в Бухарест – прибыл в столицу Румынии, в один из размещённых в ней концлагерей вместе со второй волной угона в кончентрари несчастных славяноязычных жителей Бессарабии.

Конечно же, кончентрарников определяли на работы не только в один Бухарест, но так уж повезло Ивану и его дяде Игнату, которых жандармы одновременно увели из села в одной команде, что на бухарестском Северном железнодорожном вокзале почти сразу после прибытия из Бельц товарного поезда с кончентрарниками встретились они с Петром Булатовым! Это было просто невероятно!

Обрадовались встрече так, будто встретились на праздничном главном перроне вокзала, а не на задворках огромной железнодорожной станции, где их распределяли по разным участкам работ. Но ведь встретились же! Пусть и была эта встреча вперемешку с печалью, но всё же – всем в радость. От отца Пётр первым делом узнал о рождении и самочувствии своего сынишки Игнатика. Опустив голову, слушал и улыбался, и слёзы свои напрасно прятал от них этот здоровила. Но сразу же было заметно, что очень, очень сильно похудел Пётр. Но и сквозь худобу всё же большая сила в нём чувствовалась по-прежнему: косточки Ивана так и захрустели в радостных объятиях Петра.

Уже год пробывший в кончентрари и кое-кого из мелкого начальства знавший Петро очень удачно подсуетился с тем, чтобы его отца с братом перевели в один с ним отряд. Правда, румыны и сами таким просьбам особо не противились. За небольшими и сплочёнными группами родственников и земляков легче уследить, чем за отдельными людьми или за огромной и стихийной толпой.

И началась тяжёлая рутинная работа...
Чаще всего отряд кончентрарников, в котором содержались все трое Булатовых, восстанавливал разбомбленные железнодорожные пути, поскольку англичане и американцы в ту пору регулярно устраивали большие авианалёты. Подневольные румынам люди также сносили сильно разрушенные или ремонтировали частично повреждённые различные железнодорожные здания и сооружения. Реже в городе ремонтировали улицы и разбирали завалы домов: там больше трудилось местное население, привлекаемое строгим начальством к общественным работам.

Но с первых дней и впоследствии больше всего кончентрарники страдали от постоянного чувства голода: недоедание дармовой рабсилы было равнодушной нормой для румынского начальства. Привычной едой для жителей Бессарабии была мамалыга – её варили в огромных чанах, размешивая эту густую и клейкую кашу огромными деревянными мешалками. И повара нещадно лупили ими по спине всякого пробегавшего мимо, кто пытался на ходу ложкой выхватить из чана хотя бы кусочек каши. А голодному кончентрарнику и не только ему только этого и нужно было: и сам он на бегу, и другие голодные люди соскабливали с его одежды полусырую кашу и ели её за милую душу: голод – это вам не церемонная тётка.

*   *   *
Пару раз хоть и не осуждённых, но заключённых под стражу, людей гоняли на работы в ближние Плоешты для восстановления после авиа-бомбёжек местных предприятий по добыче и переработке нефти. И вот уж где Иван Булатов подивился мощи человеческой мысли! Это же надо было придумать и сделать такое большое количество самой разнообразной техники и настроить всяких сооружений так, чтобы из чёрной и вонючей жижи, добываемой из-под земли, получались разные прозрачные жидкости – бензин, керосин или солярка...

Однажды Иван до того раззявился на высокую и очень хитроумно устроенную железную конструкцию, что его кум Василий Понятовский кулаком пребольно ткнул друга в бок и под рёбра:
- Давай-давай, кум Иван, глазей побольше. Сейчас надсмотрщик хорошо умоет тебе глаза твоими же слезами, чтобы ты получше смотрел за своей работой, а не по сторонам.
Иван даже охнул от неожиданности и боли и заторопился прочь от этого интересного места, равно как и от надсмотрщика, который почему-то не стал преследовать его для расправы на месте, а лишь вслед выкрикнул угрозу о наказании в следующий раз.

- Ну, ведь это надо же, а! – всё же в восторге от увиденного посмотрел Иван на кума. – Как же можно было додуматься до такого, а? И чтобы оно всё так слаженно работало?!
- Люди говорят, что три дня назад тут был настоящий ад. Страшно горело всё вокруг.
- Ну, по разрушениям и копоти об этом и без того можно посудить, что огонь тут был очень большой. Но всего три дня прошло, а уже снова всё работает.
- Не всё, не всё, Иван. Говорят, некоторые скважины до сих пор стоят в ремонте. И перегонка нефти наполовину упала. Хорошо же постарались тут американцы с англичанами.

Поразили Ивана также и огромные металлические бочки, которые не на боку лежали, как это обычно бывает в подвале, а стояли «на попа». В одной такой бочке можно поместить три Ивановых дома, если поставить их на крышу друг другу, и ещё много свободного пространства будет вокруг, пока изнутри упрёшься в стенку такой огромной бочки.

Зато сами работы в Плоештах, нудные и трудные, кончентрарникам совершенно не понравились: в зловонной и липкой грязи все перепачкались очень сильно. И долго ещё после Плоешт по ночам в бараке дышать было нечем, настолько сильно воняла вся их одежда и обувь.

* * *

Неизбежно наступила осень, а за ней и зама пришла. Очень холодно стало кончентрарникам ночевать в неотапливаемых бараках со всеми их сквозняками. Спали они одетыми и обутыми, прижавшись друг к другу тесными кучами, иначе помёрзли бы там все. И при этом продолжали днём, а то и по ночам, выполнять разные работы. Чаще всего они по прежнему были связаны с восстановлением  деятельности Бухарестского железнодорожного узла. Особенно много занимались расчисткой и восстановлением путей.

Иван вместе с другими земляками по-прежнему работал в основном на Северном вокзале. Очень тяжело приходилось работать бедолагам, и только одно тешило душу Ивана: здесь можно было вблизи вдоволь посмотреть на разную технику. Иногда даже удавалось хоть и наскоро, но вблизи полюбоваться причудливой и слаженной работой огромных локомотивов. Но долго зевать на работе не приходилось: как только какой-нибудь кончентрарник распрямится и задумается о чём-то своём или засмотрится на что-то, к нему старался незаметно подкрасться румынский охранник, который с удовольствием начинал тешить себя побоями нерадивого работника.

У многих охранников были крепкие метровые палки, в основном – буковые, которыми они пользовались намного охотнее, чем плётками. Плёткой хлестать по ватнику бесполезно. А чтобы по лицу ударить, например, нужно было ещё так изловчиться, чтобы глаз при этом не вышибить. За «порчу рабочей силы» охранников наказывали, зато палка действовала безотказно и весьма болезненно.

*   *   *
В короткие часы вечернего отдыха в бараках, пока этого не видели охранники, кончентрарники могли в картишки переметнуться или в орла-решку поиграть. Естественно, играли на деньги. Хоть и малые, но деньги всё же бывали у всех. Деньги старались спрятать так, чтобы охранники при очередном осмотре-обыске ничего не нашли, потому что те отнимали их тут же, да ещё и в зубы давали в придачу – за укрывательство запрещённого имущества, каковы были не только деньги, разумеется.

Поскольку опытных картёжных шулеров в лагере было достаточно много, Иван быстро смекнул, что в картах ему удачи не видать. Не обучен он был искусству хитрить, ловчить и обманывать в этих играх. А по-честному в карты только дураки играют и тут же продувают скудные свои денежки. Намного больше его заинтересовала игра в «орла и решку». Особенно, когда в круг становились несколько игроков – такая игра была азартнее и интереснее, чем один на один. И могла быть довольно прибыльной, если ты оказывался везунчиком. То есть, если срывал банк из нескольких монет, упавших «орлом» вниз.

И однажды осенью Иван каким-то внутренним озарением додумался до того, как при игре в орла и решку можно регулярно выигрывать деньги. После чего втихаря, чтобы никто не поймал его за непотребным занятием, в одном очень укромном уголке на территории лагеря он долго и тщательно стирал две «решки» – изображения кукурузных початков на лицевой стороне румынских монет достоинством в один лей. Делал это для того, чтобы затем сделать из них одного «орла», вернее, монету с двусторонним изображением королевской короны.

За спайку двух монет воедино ему пришлось заплатить знакомому румыну-жестянщику изрядную для Ивана сумму денег. Поняв суть его просьбы, тот только понимающе усмехнулся. Видимо, этот молодой и ловкий умом басарабян* был у него не первым клиентом по этой части. Но седой мужчина ничего не сказал ему и работу свою выполнил на совесть: шов между монетами был совершенно незаметен.

* басарабян – так румыны называли жителя из запрутской Молдовы.

Иван вначале проверил надёжность нового своего «оружия для добывания денег» и с силой несколько раз побросал хитрой монетой о камень. Убедился, что двойной «орёл» достойно выдержал эти нагрузки, и что впредь не подведёт в игре. После этого он начал иногда и очень осторожно рисковать, то есть пускал в ход своё оружие, бросая заведомо выигрышную монету, и на первых порах таким образом срывал небольшие банки. Чтобы не привлекать к себе внимание из-за постоянно «везучей» игры, сильно не злоупотреблял этим делом. Конечно, по ходу игры он тоже проигрывал, бросая обычные монеты, но зато и уверенные денежки у него всё же появились.

Тактика игры у него была такой: вначале играл обычной монетой, иногда выигрывал, иногда проигрывал – как все. Но когда на кону собиралось достаточно много денег, он срывал банк. Самым главным для него было спокойно дать убедиться всем, что выиграл – вот, мол, монета упала орлом вверх Но тут же немедля наклонялся за выигрышем, собирал его двумя руками, но на самом деле брал двойного «орла» левой рукой (он же – левша), а правой рукой подбирал остальные монетку, в то время как левой только имитировал подбор монет. После этого в момент распрямления незаметно прятал ей в левый карман в то время, как правой рукой неспешно укладывал выигрыш в правый карман. И именно правую его руку прослеживали взглядом завистливые игроки.

Но такая незатейливая и осторожная лафа вполне фартила Ивану Булатову лишь некоторое время, с полгода. А ближе к концу зимы, в феврале, к нему со слёзной просьбой обратился Василий Варголенко – ровесник и односельчанин, который от одного этого в Бухаресте являлся уже вроде как бы и другом. К тому же, Василий приходился как бы дальним родственником, поскольку был родным братом Ивася, женившегося на Ивановой двоюродной сестре Неле, дочери дяди Николая.  К этому времени «честный дурак» Василий умудрился проиграть много денег – и в карты, и в «орла». Так что теперь ему никто больше не одалживал денег, потому что он и без того уже должен был очень многим.

Но попавший в такую отчаянную ситуацию Василий давненько заприметил, что время от времени Ивану крупно везёт в «орла». Вот и стал упрашивать опытного игрока научить и его, как же умудряться кидать монету таким образом, чтобы хоть изредка выиграть.
- Да никаких особых секретов у меня нет, – отвечал ему Иван. – В игре ведь как повезёт тебе, так и сыграешь – или отдашь деньги, или получишь их.
Но Василий не поверил ему и раз за разом снова приставал и канючил: научи да научи выигрывать.

Как-то Иван не выдержал и после «гробовой» клятвы Василия раскрыл ему тайный свой секрет, рассказал про монетку с двумя орлами и даже показал её. Затем подробно поучил, как следует пользоваться ею так, чтобы не попасться. То есть, как уверенно и незаметно спрятать её в другом кармане. Чтобы при этом ни в коем случае не волноваться, иначе это вызовет подозрение у проигравших соперников.

В короткой игре на двоих убедившись, что Василий всё усвоил правильно, дал ему заветную монету поиграть лишь один этот вечер. И вскоре бывший неудачник Василий выиграл очень крупную сумму денег. Зря он позарился на такие деньги, потому что невольное сильное волнение тут же подвело его: как и учил его Иван, он быстро склонился и схватил монетку, но сразу же и выронил её.

И получилось всё так неудачно, что монетка эта подкатилась прямо к сапогам Тимофея Басюка из большого села Николино, что стоит за Драганештами чуть ли не на Реуте. Тимофей был известным скандалистом и завистником. Он тут же подхватил Василиеву монету, будто в шутку желая присвоить её, и... И секрет нечестного выигрыша был тут же раскрыт на месте преступления, как говорится...

Василия избивали долго и очень тяжко, от всей души вымещая на нём все тяготы жизни кончентрарников... Тот орал благим матом, но вначале держался, говорил, что в игре ему повезло, что это не его монета, что Тимофей специально подменил её. Но никто ему не поверил: все прекрасно видели, что именно его монета выпала из его рук, а Тимофей лишь поднял её и повертел пальцами. Но когда побои стали уже просто невыносимыми, вынужден был Василий всё же признаться, откуда он взял эту злосчастную монету...

Иван в тот вечер тоже играл, специально так поступил, чтобы честной своей игрой отвести от себя тень зависти, которая изредка падала на такого «везучего» игрока. Увидев, что случилось и как сильно стали бить Василия, почувствовав из-за этого и свою беду, Иван давно уже незаметно для других выскользнул из барака. Но разъярённые игроки вскоре нашли его: на закрытой и крепко огороженной  территории лагеря негде было надёжно спрятаться. Ивана слегка побили на месте, но потом завели в барак, загнали в угол и здесь уже тоже очень крепко избили. И никто ему при этом не посочувствовал. Даже дядя Игнат и Пётр не посмели вступиться: слишком тяжкое преступление было совершено Иваном.

После этого у Ивана отняли все его деньги и в игру больше никогда не принимали. Попал он в «чёрный лагерный список». «Вот, на свою голову пожалел друга, называется, – не раз потом сам себя корил Иван. – И побоев натерпелся, и без денег остался, и уважение потерял».

Ни Петро, ни дядя Игнат, ни кум Василий его ничем не попрекали и ни о чём не расспрашивали, видя его телесные и душевные страдания. Молча помогали ему вылечить места наиболее сильных побоев и сильно рассечённую скулу. Это друг Тимофея, Степан Николенко всё из того же села Николино от души приложился кистенем. Стоявший рядом Пётр Булатов вмиг просёк этот подлый удар и скрутил Степану руку, а Василий Понятовский тут же отнял кистень.

За это их никто не попрекнул, потому что Степан тоже нарушил лагерные правила группового наказания виновных. А остальные тем часом продолжали метелить Ивана кулаками. А тот только старался как можно крепче удержаться на ногах, чтобы не упасть. Потому что после этого, всё по тому же негласному лагерному уставу, его стали бы пинать сапогами так, чтоб злыдню впредь вообще неповадно было обманывать честных людей.

Дядя Игнат в это время тяжко сидел на своих нарах и не мог смотреть в сторону разборки. Жалко ему было племянника, но урок он получал правильный и им же самим заслуженный. Когда позднее эти трое, самые близкие Ивану товарищи по кончентрари, узнали, как долго он пользовался двугербовой монетой, изумились его уму, ловкости и выдержке.
- Но как же после этого ты так глупо только повёлся на скулёж этого придурка Варголенки? – однажды напрямую рубанул вопросом Пётр.
- Жалко его стало... Да и противно было, что он так унижается. Вот и пожалел...
- Ага, пожалел... на свою голову, – тут же жёлчно съязвил кум Василий.

Но сам тут же вздохнул, выпуская из себя раздражение на Ивана из-за его же легкомыслия, и поправил одежду на слегка отлёживавшемся уже после побоев друге своём и куме. Иван нисколько не обижался на них, что тогда не заступились за него. Сам оказался виноват, вот самому и отвечать. Ведь в случае разрастания масштабов драки им всем тоже крепко досталось не только от лагерников, но досталось и от охранников. И в карцер могли бы все загреметь за беспорядок в бараке, а это уже очень серьёзное наказание. Там только на воде держат и по нескольку раз в день избивают – воспитывают...

*   *  *
Когда в начале апреля 1944 года на Бухарест впервые массово налетели американцы, небо потемнело от множества самолётов, и небывалый рык с небес опустился на землю. Тогда в городе все попрятались, куда кто только мог залезть. Американцы не были деликатными при бомбардировке, кидали свои бомбы ковровым способом и уничтожали всё подряд – будь то военные объекты, промышленные предприятия или, в особенности, дома мирных жителей. Происходило такое отчасти из-за установившейся в ту пору плотной облачности и плохой видимости, а также из-за сильного и порывистого ветра, сносившего падавшие с большой высоты бомбы далеко в сторону от намеченных целей.

Наиболее масштабный авианалёт на город состоялся четвёртого апреля 1944 года. Основной целью американцев являлся железнодорожный сортировочный узел города Бухарест и район столичного Северного вокзала. Но в числе прочих подразделений, «успешно» отбомбившихся в тот день, американское 449-е звено  бомбардировщиков ни за что, ни про что в тот день напрочь разбомбило большой жилой массив на северо-западе Бухареста.
В тот же день, но позднее – около двух часов пополудни, двадцать восемь американских B-24, взлетевших с авиабаз в районе итальянского городка Гротталье, бомбили румынские города Тырговиште и Синая, где тоже сильно пострадали жилые секторы этих городов.

Как позднее объясняла американская сторона, сильный ветер и плохие метеоусловия не позволили выполнить прицельное бомбометание с большой высоты. По этой причине основной удар пришёлся по густонаселённым кварталам северо-западной, а также центральной части Бухареста. Высокомерные союзники по антигитлеровской коалиции отнюдь не выражали сожаления из-за того, что были разрушены сотни жилых зданий, в том числе было разбито одно очень большое бомбоубежище, в итоге в городе погибло более пяти тысяч человек мирного населения. Огромный ущерб был нанесён также исторической застройке города. Потери нападавшей стороны составили семь самолётов. Кроме того, тринадцать машин получили серьезные повреждения от действий зенитной артиллерии.

Пятнадцатого апреля состоялся ещё один, но уже менее масштабный налет на Бухарест, выполненный силами британский авиации, во время которого были использованы зажигательные бомбы. Бомбардировщики снова атаковали сортировочную железнодорожную станцию. Из-за сильной облачности достоверно оценить результаты бомбардировки лётчикам не удалось. Но из некоторых источников англичанам стало известно, что в тот день было разрушено здание Бухарестского университета.

Конечно же, и в апреле, и в мае, и в последующие месяцы американские и английские самолёты регулярно бомбили Бухарест, но точно таких же массовых и разрушительных налётов, как в апреле, было организовано ещё четыре – по два в июне и июле. И производились они уже в основном в районе Плоештских нефтяных месторождений, а также нефтеперерабатывающих предприятий в Плоештах, Душештах, Бухаресте и нефтехранилища в Тырговиште...

Для авианалётов американцы использовали самолёты P-38, которые больше подходили для атаки на объекты с малых высот. Иван прекрасно видел, что  бомбить они начинали намного ранее того, как достигали цели. И бомбы кидали как-то странно – прицельно, что ли: как будто большущими пулями выстреливали своими продолговатыми и хвостатыми снарядами*.

* речь идёт о реактивных снарядах – небольших подвесных ракетах класса «воздух-земля».

На самолётах не очень много было этих хвостатых снарядов, но все до единого они попадали в свои цели: где-то вспыхнули цистерны с нефтепродуктами, где-то стали рваться вагоны с боеприпасами, загорелись производственные здания на территории станции и возле вокзала. «Да-а, прицельная стрельба хвостатыми бомбами – это вам не бесцельные их полёты с большой высоты и разрывы где ни попадя», – крепко тогда озадачился безграмотный крестьянин, в чём-то даже очарованный силой человеческой мысли, правда, направленное на такое ужасающее злодеяние, как война.

В результате прицельной бомбардировки американцев настоящий ад сотворился на земле! Состоял он из невероятного грохота рвущихся бомб и свиста осколков, надсадного рёва авиационных моторов от низко пролетавших самолётов, истошных гудков паровозов, умолявших дать им путь для выхода из зоны авианалёта, а также из воплей ужаса кончентрарников в начинавшейся среди них панике вперемешку с криками и беспощадными побоями охранников...

А вот тяжёлые бомбардировщики Б-24 оказались малоэффективны при бомбёжке с большой высоты, поскольку противник умело применял маскировку, а средствами ПВО не только ставил дымовые завесы, но и сбивал или повреждал боевые машины. Например, десятого июня взлетевшие на авиабазе Фоджа в Италии эскадрильи во время авианалёта потеряли всего двадцать три самолета, что начальством было признано приемлемым показателем по отношению к потерям во время предыдущих авианалётов. Налёты британской авиации были менее эффективными и успешными.

В небе над Бухарестом Ивану-кончентрарнику запомнился один случай, произошедший в конце июля.
В тот день американский лётчик в крутом пике бросил свой самолёт на территорию расположенного по соседству лагеря для американских военнопленных, в том числе и лётчиков. Он шёл чуть ли не отвесно вниз! Иван так и обмер: разобьётся ведь! Но лётчик сбросил какие-то листовки и почти так же отвесно взмыл вверх. Листовки разлетались, как снег! А румынские зенитчики не успели даже выстрелить хотя бы разок, настолько быстро произошла эта «идеологическая» атака.

Наблюдавшие за действиями американского лётчика многие кончентрарники так и ахнули, зацокали языками и закачали уважительно головами, дивясь его смелости и мастерству. Наряду со всеми Иван тоже восхищался действиями отважного американца, но больше восхищался возможностями легкокрылой техники так ловко маневрировать в воздухе: уже в те грозные военные времена он начал проявлять необычный для крестьянина интерес к разного рода технике.

(Продолжение следует).