Опоздавший

                Жизнь - сапожок не парный.
                писатель-мемуарист Тамара Петкевич.
   
                1.               

               Натягивало тревожно-тёмного с востока, с холмов. Опечалилась общая погода. С треском прогрохотало небо где-то за поскотиной, вроде как, пугая народ скорым безжалостным дождём, а ему, уже было всё «до феньки». Колхозники успели сметать сено, закончить сенокосную пору, вернуться в село.
 
Только подумал об этом Григорий, как скрипнула калитка, и во двор ввалилась женщина, слегка измятая, раскрасневшаяся в щеках, с подвязанной выпевшей головой. Бросив грабли на штакетник, сумку у ног родной избы,  закачалась, стягивая с головы пыльных лёгкий платок.
   — Где кружилась? — замер на месте муж, поглядывая на ручные часы, — машина уже давно с покоса пришла.

Женщина, словно не замечая человека, скидывая с ног лёгкую обувку, закачалась на мозолистых ступнях, крепких пальцах, выискивая глазами центральный вход в баню, чтобы, не промазав, туда бросить уставшее пьяное тело, при этом напевала:

                Верила, верила, верю,
                Верила, верила я!
                Но никогда не поверю,
                Что ты разлюбишь меня!

   — Я спрашиваю, где кружилась? (пауза) — Ты же знала, что скотина не кормлена. А если бы я не заехал, а-а?
   — Ничего с твоей скотиной не случится, пусть слегка на диете посидит, о жизни подумает! Ха! Ха! Ха! (громко смеётся) — Ой, как головушка чудно крутит… обмыли чуточку стожки… бригадир поставил… (трогает лоб,  бросает себя в баню, закрывается на крючок). Раздевается, гремит тазиками, моется, продолжая петь:

                Белая роза - свиданья,
                Красная роза - любви,
                Желтая роза – разлуки,
                Я умираю с тоски

Пуще громыхнуло, сверху поддало, мелко-мелко закапало.
   — Обмыли!.. Знаю я твои обмывки… — Стервоза! — Гришка с полного размаху, сапогом пнул невиноватое ведро. Оно, получив больно в бок, отлетело с грохотом, ударилось о хату, притихло. Собака трусливо и неуверенно пролаял, возможно, всё понимая, спрятался в будку, загрустил.          
               
                2.
               
         Небо полностью закрылось тёмной крышкой, ничего не оставив для освещения людям, ни звёзд, ни луны, ни настроения. Дождь уже лупил вовсю, с интересом наблюдая за быстрым жилистым мужиком, кой не разбирая дороги, спешил на другой край сыреющего села.

Гришка шёл огородами, самыми безлюдными дорогами, уже полностью вымокший, душой разбитый, не собранный, не свой.
   
Быстро перемахнув неухоженный вдовий забор, обогнув кучу картофельной ботвы, приблизился к чужому двору, огородным скрипучим воротам. Первым обозначился местный сторож, гремя цепью, хриплым голосом, потом — соседского дома — истеричная сучка, потом уже хозяйка, — выйдя на крыльцо, включив свет в сенях:
   — А-а, ночные гости! — усмехается ладная женщина, — уступая дорогу стекающему колхозному телу. — Что… опять коса на камень наскочила, больную зазубрину дала? — Проходи… не стой… снимай сапоги… вот боты, одень… (гость сопит, молчит, выполняет, что велят) — в хате разденешься… одну печку протопила… посохнет…

Хозяйка обходит нутро избы, задёргивает все шторы-задергушки на окнах.
    — Суп будешь?..
    — Выпить есть?
    — А надо?..
    — Прими со мной… поддержи… (сдирает с себя всю одёжку)
   
Через два часа. В хате тепло и притемнено. Чувствуется лёгкий запах закончившейся близости. Кошки старенькой — калачик, у ног знакомого гостя. Ходики стукают время на побеленной стене, рядом с ними, в рамках, образа родных людей, уже покойного, молодого ещё мужа. Гришка, уже успокоенный, лежит в постели, закинув крепкие руки за голову, с сивыми заросшими подмышками наружу, кривит губы, о своём думает.
 
Она, уже липко остывшая, на лице местами пунцовая, до пят спрятанная в бело-кремовую ночнушку, сидит на краю дивана, гребнем медленно расчёсывает густые чёрные волосы, чуть кривя красивую разомлевшую голову.
    — Гриш!
    — Ну!
    — А у меня внучик появился. Старшего… что в Красноярске. Вот… на Новый год хочу проехать… повидать.

Мужчина не внимателен к долгому разговору, согласительно кивает головой, в нитку вытягивая задумчивые губы, изучая пространным взором низкий синеющий потолок, дешёвую трёх рожковую люстру. Она это давно видит, бросает гребень, идёт закрывать юшку, ударяя крепкими пятками об крашеный пол. 

Возвращается, присаживается совсем рядом. Две мягоньких ладони делая в один кулачок, подносит к подбородку, нервно качается, явно что-то хочет важное сказать.
    — Гриш!
    — Ну! (поворачивается к женщине, трогает её округлую загорелую коленку, гладит выше) Она мягко сторонит гостя, одёргивает ниже рубашку.
    — Соболев! Скажи… — я красивая?..

Гость вываливается из «образа», из жизни «где-то там» — нежно гладит её душистое овальное плечо, скользит ниже, за рубашку. Она вновь, сбрасывает руку, камуфлируя улыбкой — больной нерв, вновь:
    — Красивая?..
    — Самая-самая, на селе! Не кривлю душой! (удивлённо изучает её глаза… пока ничего не поймёт)
    — Гриш! А я ласковая?..

Мужик удивлённо изучает хозяйку избы, собирает мысли, эмоции, пока молчит.
    — А как ты думаешь… (не моргая, смотрит в чёрное окно… там ещё дождь, дождь, вода…) — Я могу ещё быть счастливой?

Хозяйка вдруг оживляется, в глазах лёгкая растерянность… торопится говорить:
    — Нет! Нет! Я не так выразилась… хотя… понимаешь… — Гриш!.. (вдруг снова) — А я старая уже?.. Женщина застывшей совой, широко открытыми чёрными глазами цепляется в мужика Григория, пытаясь без промаха и ошибки прочитать его правдивые мысли.

Ночной ходок рассмеялся, выше вздёрнулся на подушках, приблизил к себе женщину. Она вновь отшатнулась, не далась, уверенно стоя на своём:
    — Да какая ты старая… Что ты такое несёшь? Молодым ещё надо поучиться, что ты вы…

Она резко прикрывает его рот ладонью:
   — Не надо пошлостей… ты же прекрасно всё понимаешь, о чём я… Или мне уже по судьбе надо смериться…
   — С чем смириться? — вскинулся колхозник, дотягиваясь до пачки Беломора с каналом.

Идёт к окну, распахивает створки, закуривает:
   — Я тебя сегодня не узнаю… (кашляет)
   — Гри-и-шь!
   — Ну-у! (густо пыхает дымом в чёрную мокроту, в отвесный дождь, очень ободряющий воздух…)
   — Соболев… скажи, а что тебя держит с пьющей женой? Притом, которая, тебя никогда не любила.

Женщина не выдерживает внутреннего нервного нажима — босиком торопится на кухню, там, у горячей печки замирает, в надежде оттуда услышать громкий ответ.
   — Ничего!..
   — А зачем ты жизнь так бесплодно прожигаешь. — Ради чего? (повисла тишина, только сонная старая кошка приплелась к миске с молоком, слышно лакает) — Скажи, она тебя за всю жизнь хоть раз обняла, в постели липко прижалась, сама захотела? (вновь тишина, в воздухе напряжённость)

На кухню заходит он, садится рядом, ищет её глаза:
   — Может в молодости… хотя...
   — Так ради чего? если ты превратил свою жизнь в одну борьбу…

Мужик вновь закуривает,  сунется к поддувалу, вздыхает:
   — Если я её брошу… жалко... она совсем сопьётся… да и дети не поймут…
   — Дети, говоришь… — когда они к тебе из города последний раз приезжали?
   — В прошлое лето… — Сашка… — а что?
   — Нет, это я так, Гришенька! Я хотела тебе сказать… в общем… (женщина меняется в лице, спешит к печи, к чужой одёжке, резко срывает её с кирпичного тепла) — Одевайся Соболев… время уже на часах… и дождь прекратился… твоя Зоенька тебя потеряет.

Уже ночью, на прощальном крыльце, друг в друга лёгким перегаром дыхнули, в самые серединки глаз друг другу взглянули, посмотрели. Если он покорно замялся, промолчал, то она свой дух на высоту подняла, волю в единый кулачок сжала, запахивая борта его заношенного вонючего пиджака, решилась, выдала:
   — Гришенька! Не скрою… а что скрывать… этим долго жила… надеялась… (отворачивает миленькое личико в сторону, к правому грустному плечу, прямо под тусклый свет дешёвой лампочки) — борется с собой,  выходит победителем: — В общем… не приходи больше! На твои семейные занозы… я больше не предмет утешения… устала их вытаскивать... — Привыкай жить… жалостливый мой, без меня!
 
Гришка  хотел что-то сказать, но он уже был за калиткой, а она резко осталась во дворе, перекрыв железным засовом их многолетнее тайное соединение, быстро упорхнув в сенцы, сразу в хату, тотчас выключив свет в прихожей.       
               
                3.   
             
     — В общем, так, Зоя Валерьевна, — начал было, строгим быть законный муж, убирая за собой объедки, посуду, — глядя на мятую лицом и общим видом женщину на диване, в заштопанных гетрах, тупо глазеющую в голубой советский экран. — Решай! — Или я, или твоё пойло! Я всяким был с тобой, под всякую тебя подлаживался, пытался - и угодить, и все твои концерты прощать, вроде как не заметить, чтобы семью сохранить, тебя наладить. Уж сколько я позора пережил… если бог есть на свете… он засвидетельствует правду мою.

Ярко накрашенная женщина, морщит лоб, нервно играет скулами, тянется трясущейся рукой к массажной расчёске. Гришка знает наперёд действия супруги.
Та, с размаху запускает расчёску в мужа, истерично кричит:
    — Мне плохо! Мне опохмелиться надо... я сейчас помру… а ты мне мозги полощешь, взаперти держишь!!!
    — Я сказал… — не выпущу на улицу!

Женщина сваливается с дивана. На карачках ползёт к мужу, не вставая, обхватывает его ноги, коленки, слёзно причитает:
    — Соболев... — Гришенька! Прости меня пропащую… я сама хочу выпрямиться… к Анечке в гости поехать, внучку посмотреть.
    — Дочку позорить! — оттолкнул сильной коленкой муж жену. — Только когда бросишь, — отойдёшь, — поедешь!

Та, растрёпанная и злая, гримасит, кривится, утемняя и так тёмные круги под глазами, рычит, ощеряя фиксатые зубы:
  —  А-а! Изверг… всю мне жизнь отравил! Ненавижу… — уползала от мужа жена, со стоном влезая вновь на диван. — Убирайся к своей почтарьке! Ты думаешь, я ничего не ведаю!
 
Уткнувшись в подушку, несчастная,  навзрыд выла, плакала, дёргая острыми плечами, ровно сложив вместе тоненькие ножки, пяточка к пяточке, с рваной дыркой на правой.

На стене хрипло сипела радиоточка, вроде передовая романсы в исполнении Козловского. На кухне сидел Григорий и долго курил, не зная, как дальше быть и жить. Надо было спешить на работу, и блокаду обеспечить, чтобы пережить эти переломные мгновения, дни, моменты. Только выиграв их, вновь наступит время относительного долгого затишья и «сухого» успокоения.      
               
                4.
               
            Ухоженная грузовая машина, замерла у сельмага, у шиферной новой крыши наверху, у печной трубы - по центру. Снаружи играли дети, а внутри стояло четыре пожилых и старых тела, в платках, с уже затаренными сумками. Селянки долго тянули беседу, обмениваясь новостями, сплетнями, и прочим, всяким, пустым.

Гришка, уже забирая курево, хотел оттолкнуться от пола, от прилавка, и вывести себя к своей любимой техники, к рулю, как вдруг, одна, самая пискляво-говорливая, за спиной, поправляя на лбу прядь волос, а потом длинный язык во рту, выдохнула, вроде как не специально, сказала:
   — Слыхали-то! А Машка-то наша… — Воронцова-то! Скоро и почту покиня и село наверна тож.
   — А куды денется? — удивилась, самая полная и рябая поверх щёк и мясистого носа.
   — Тута с раёну-то, к ей вдовец сказывали мне на ухо-то, один прижжал свататься-то. Вроде нжинер с узла связи-то. Жана давнысь щё помёрла... двое деткав… все яны вже большие-то… в городах жавуть.

Григорий, в миг себя остановив, стал шарить глазами, чтобы что-то прикупить для невольной паузы, для развития дальнейшей страшной новости, играя в широкой мозолистой лапе мелкой сдачей.
   — Валюх! А ещё мне грамм двести подушечек взвесь… не-е… — триста!

Звучит, и лицо вроде как бесстрастное, тупое, только уши локаторами водит, боясь упустить каждое вылетевшее слово за спиной.
   — И что… согласия дала? — встряла другая, самая старенькая, уже собирая окончательно покинуть людское сборище, поглядывая в окно, на привязанную к забору козу.
   — А хто яво зная… наверное дала-то! Гворили-то… — ладный мужик, не пющий, при хорошай должности… ни чета нашим колдырям-то… — дополнила главная сказительница, сплетен — авторитетная разносчица, искоса поглядывая в другое окно, на улицу, где с утреца уже, двое «задумчивых» считали наличность на опохмел.   
               
                5.
               
           Бесстрашный Зил, первый раз за столько лет, встал как тупая колёсная железяка перед цветным палисадником, на виду у всей глазастой и болтливой улицы.  Шофер, швырнув кепку в кабину, резко хлопнул дверью, влетел на нервном взводе в чужой двор. Запнулся об крыльцо, – смешно упал, сбив коленку и меньше локоть.
 
Со спины раздался заразительный бабий хохот. Крепкая, ладная вдова стояла с ведром, с водой, удивляясь необычному смелому поведению «бывшего».

    — Что-о стряслось, Григорий Кузьмич?.. Я вас таким смелым и не узнаю прям! А глаза, какие живые… точно огнями искрят… давненько я таких не видела…(мужик вытаскивает из ладони заносу, хмурит лоб, ширит ноздри, сопит) — неужели Гриша Кузьмич, Волгу на лотерейный билет выиграли, что у меня прикупали? Покатаешь хоть, а?

Шофер нервно срывает с её рук ведро, выливает с размахом воду, ставит на приступок, готов звучать, метать огни, искрить бисером, а самое главное – самыми важными смыслами в жизни. Его слегка трусит… глаза бегают, ищут успокоения, ждут окончательной развязки.
  — Ты что это удумала, Мария Семёновна!??

(она присаживается рядом, по обыкновению своему, сводит к переносице брови крылышками, удивлённо хмурится)
 
   — Говори Гриш, прямо и точно… у меня время нет на разгадки, меня смена ждёт через час.
   — Я о твоём инженере из района… о его сватах…

Мария легко срывается в заразительный смех, привычно пряча колени от чужого  взгляда, одёргивая ниже халат.
   — Ну и Петровна… а обещала ведь молчать! Ну, баба! Язык — что ботало!
Мужик падает на колени, обнимает её, – загорелые, ладные, голову кладёт между, в халат бубнит:
  — Машенька! Маш! Я понял… я не могу без тебя жить! Я на всё готов… всё равно там жизни нет… и никогда не будет!

Она, из-под него высвобождаясь, одёргиваясь, сухо:
   — А мне не надо Гриша «твоё — всё равно!». Я слышала эти сопли и раньше (вновь смеётся) — Что-о… неужели так испугался? Привык ко мне тихой, да? Никогда не спрошу, не упрекну, не перечу… — словно бесчувственная кукла, приму твой всякий приход, ублажу тебя всякого. Слабак ты шоферюга – Гринька! Сам мучаешься, и думаешь, я всю оставшуюся жизнь на сладеньком подхвате у тебя буду. Сам подтвердил: я ещё не старая, могу всякое! Тоже хочу ещё быть нужной по-настоящему, навсегда — одному! Чтобы в старости было кому мне банки поставить, а мне ему на ушко доброе словечко сказать, ножки тёпленьким укрыть...

Женщина начинает заводиться, широко ходить по двору, мять и трещать пальцами, пинать наглую траву. Собака начинает поддакивать, активней лаять, ей, выходит, мешать:
   — Дик!!! А ну, заткнись! В будку!.. Я гворю, в будку марш!.. И тихо сиди! Понял?

Кабель затихает, грустнеет, гремит металлом цепи, прячется внутри.   
   — А ты хоть раз, меня спросил… — каково мне от этих пустых лет, летучих годиков, а?.. А годики-то мою красоту не спросясь забирают, в долг её не оставят... морщинки как паучки, паутинку на лице вьют. Помнишь, какая я была…  тронешь - звенела! Когда могли бы стразу правильно закрутиться, если бы ты был настоящим мужиком и дорожил мной!!!
 
Ситуация жизни берёт паузу. Собака молчит, на людей обиженно не смотрит. Иван тоже. Уставился в землю чужого двора, обхватив волосатыми ручищами лохматую,  вздыбленную горем голову.
 
   — Когда тебе всех было жалко… а я честно, до последнего ждала, надеялась, что прочувствуешь себя… с нутром сердечным разберёшься. А ты типичный слабак, к лёгким обстоятельствам — приспособленец. Помнишь… тебе даже предлагала, всё продать, уехать к моей старшей сестре в город. И ты ведь знал, что Нинка помогла бы нам на первых порах. Мы оба работящие, рукастые… у нас бы всё как надо закружилось, понеслось… Я ведь даже переговоры заказывала, говорила, просила, упрашивала. А ты… а ты… как повёл себя... как дешёвый ужик-змей. Но я, и это тебе простила. Жалостливый, заблудившийся мой!
(присаживается рядом, гнёт сама его кудряву голову себе на колени, теребит кудри)

   — Честно... боюсь, Гриш! Чужой совсем человек. Так, пару раз пересекались накоротке. Через своих поспрашивала… вроде ладно жили… не пил, не колотил… притом местный депутат, партейный, играет на баяне. А что-о… в старости, приедут внуки, дети… как даст по кнопочкам… так как заголосит… а мне и то радость… я ведь сейчас, в отличие от тебя, думаю о конечной старости…

На её коленях лежала голова и тихо плакала. Мария гладила её, и, не моргая говорила:
    — Поплачь, Гриш! Поплачь! Как я ночами столько годочков плакала, всё ждала!  Облегчи душу, опоздавший ты мой! Ничего… жил столько лет… терпел её всякую… значит и старость у тебя такая будет. Конечно… не скрою, трудно шаг такой делать во всех отношениях… это легко сказать, с любимым селом прощаться, с родными… к совсем чужому привыкать. Дом продавать не буду… поживу, пригляжусь, а там уже пойму… моё или не моё. Всякое может случиться... вдруг вернусь. Дика, сосед Петька заберёт, подкину ему денежку.

Смелый теперь мужик, оторвал свою разболевшуюся голову от её жизни, колен, и водянистыми, испуганно-обречёнными глазами взглянул в её печальную росистую слюду. С краешков больших её чёрных глаз, по мелким бугоркам цепких морщинок, плавно их, переплывая, стекали слезы их подступающей разлуки. Возможно, их неминуемой общей беды, а может только начала сближающей счастливой судьбы. Кто его знает. Поживут, всему итог увидят.


                Октябрь 2021 г.