На краю

- Алло! Здравствуйте! Это говорит… А, вы меня узнали. Я заболел, живу один, прошу прислать кого-нибудь из коллег навестить меня. Я сам даже в аптеку выйти не могу. Буду ждать. Спасибо.

Ну, вот и всё. Решение принято и обжалованию не подлежит. В этот раз осечки быть не должно. Тогда не хотелось пугать маму, и таблетки – легкий вариант. Если бы она не вернулась домой раньше времени, не было бы этих долгих, мучительных и совершенно ненужных, двадцати лет.

Сейчас как-то совсем невыносимо. И переезд мне этот ни к чему! Сестра суетилась для себя, боялась, пропью две несчастные комнаты в коммуналке. Хрущевку эту на сына своего записала. Дескать, живи брат, сколько надо. А сколько надо?

На днях собирали новый книжный шкаф, старый пришлось выбросить. Егор вытаскивал из стен крючья и крепления, оставленные прежними хозяевами.
- Зачем ты все крюки повытаскивал? – говорю.  - Где я вешаться буду?
- А тебя все равно ни один из них не выдержит, - оценив мой черный юмор, ответил Егор.
- А что меня, вообще, выдержит?
- Разве что, вон та труба.

Вон та труба. Спасибо, друг, ты оказал мне неоценимую помощь!

Люди не понимают, почему совершает суицид  человек, который еще вчера делился с ними своими планами на покупку новой мебели. Они думают, что тот, кто собирается покончить с собой, не станет рисовать перед собой какие-либо перспективы. Те, кого не посещали мысли о суициде, не способны этого понять. Им кажется, что нельзя сегодня быть в хорошем настроении, а завтра добровольно уйти из жизни.
Можно. Тот, кто смеется сегодня, а завтра его находят мертвым, в душе никогда не весел. Его душа больна от невозможности изменить жизнь так, чтобы вместе с ней изменилось состояние души. Болезнь перерастает в хроническую, не всегда заметную для окружающих. Человек выглядит вполне довольным жизнью. Но это маска. Мы все носим  маски.

Душа заперта в клетке, из которой она мечтает вырваться, и выход только один – душа должна расстаться с телом. Суицидов могло быть гораздо больше, многих удерживает от этого шага сознание того, что это смертный грех. Но я, как булгаковский Берлиоз, атеист и не верю во что-то там после жизни.

Стас написал трактат о смерти, что жизнь имеет свой конец, смерть же бесконечна. В ней вечность небытия, где душа не живет, не мучается. Милый мальчик, жаль, мы поздно встретились… При разнице в двадцать лет, мы мыслили одинаково. Его мечты были так похожи на мои… Я уже говорю о нас в прошедшем времени…

Рано утром  мать Стаса долго звонила и колотила в дверь кулаками, крича на весь подъезд, что она расскажет всем и, в первую очередь, директору училища, как я совращаю ученика - ее сына. Она подаст на меня в суд, так как статью 121 никто не отменял. Как всё утомительно! Я не хочу больше жить эту никчемную, пустую, бездарную  жизнь. Какие были мечты, планы! Ведь верилось, что могу войти в творческую элиту, стать в ней своим.  Столько усилий, стараний - всё в ноль! Ничего!  Пшик! И тоска. Безумная, изнуряющая, непреходящая тоска. А еще страх, что догадаются. Нина как-то ляпнула: «Олег, ты какой-то голубой!»  Испугался, не знал, что ответить. А она имела в виду персонаж из пьесы «Незнакомка». Смешно и стыдно.

Зачем это всё сейчас… И ведь ничего не жаль оставить. А что, собственно, оставлять? Чехов мучился вопросом, что подумают о нас люди через сто или двести лет? Вспомнят ли? Для него это было так важно. Он мог не беспокоиться, его, с вечно изнывающими от безделья и скуки персонажами, помнят. А я что оставлю? Меня кто вспомнит? Лишь друзья, пока будут живы.

Хватит! Еще чего доброго, начну себя жалеть! Скоро могут прийти…  Нельзя ни на чем останавливаться, мосты сожжены и надо действовать. Дверь закрывать не буду, пусть меня скорее найдут.
Руки дрожат…  Не думал, что будет страшно. Всё. Больше не хочу.

Сентябрь 2021