***

Вместо предисловия.
Когда Моцартовская Mass in C minor;427.Kyrie портит кукольный концерт на вечере детей или контекст меняется до искривления какой-то эротической грязной или смертоносной сцены, то я угрюмо посматриваю на это сострадающее откровение - Мировую Волю, что стучится дамским мизинцем и абсолютно осторожно протягивает ногу, чтобы седлать шаг. Теперь ваша жизнь совсем иная. Теперь Mass in C minor;427. Kyrie.


1985. Ростов-на-Дону.
Мы снова пришли в отель, обнажив выискивающим зрачком, столпотворение вокруг одной жирной точки - софы. Настало время теорий. Хотя прошло всего несколько секунд. Но мозг так язвительно подготавливал разгадку и коробился при тупике, который может сейчас и раскроется, но нужно поспешить, забудем о мышцах и гравитации - никчемно тело, есть только желание узнать.
Спустя час, очень тяжелый. Часы казались заболевшими, стрелочка с опасением двигалась, одна медсестра ходила туда-сюда, открывая и закрывая двери. Спустя час к нам подошел врач, черти его дери, с приподнятой бровью и открытым ртом. Мама закрыла руками лицо.

***
Полет в Чехию. Начало 90-х.
Только теперь одиночество в самолете было настоящим, даже на миловидность пуделя соседа за ближайшим сидением нельзя было положиться. Пес зачем-то показывал мне зубы, когда я смотрел на него в ответ.
- Dear passengers of a pleasant flight!
Полет оказался субъективным, более, чем раньше. Виднелась только моя тень на иллюминаторе. И то столпотворение, которое я заметил в крошках на моих брюках. Я не слушал даже музыку. А придерживал мысль в голове, но она не парализовала, как я хотел. Я подавил ее настырным вниманием, хотя и пытался продлить.
Как там будет?

***
В это время безнадежно запутанная женщина снисходительно улыбалась от того, что ляпнула себе на юбку молоком. И ударилась об угол стола, когда вытирала паркет.
Рената рассматривала свою одежду, чтобы убрать все доказательства неуклюжести. Ей нужно было идти. Она долго проверяла дверь, закрыта она или нет, хотя и был ясно, но ей недостаточно видимости, надо запечатлеть в памяти нудную проверку. Одного понимания мыло. Присылает себе груду пониманий. Только тогда наступает спокойствие и то поддельное. Она собиралась на занятие преподавать чешский и скуля проползала червяком через улицы, депрессивно наматывая толстую прядь на палец.
***
Готические соборы на диете - такова их худоба, не бедность, что-то зловещее. Но почему вытянутость или острота символизирует пик, ведь эта крошка может иметь такой вид не по своей воле, а ее тулят и тулят на постамент радикального контекста.
Прекрасная оточенная архитектура щекоткой сыпалась по глазам. Я записывал отпечатки увиденного, творя новую жизнь воспоминаний.
- I am sorry.I am sorry... - я наступил кому-то на плащ.
Вот время, когда можно браться за похождения без цели туда, куда достает ощущение. Но когда я стал ведомый жаркой красотой, то приостановился. Стоп. Я раскрыл глаза и в солнечном сплетении елозило еще больше. Как можно сесть на кормешку этих выдвинутых новых реалий? Как бы абсолютного лютого зашквара я не испытывал, но то, что меня водило за нос приклеилось более. Потому, чтобы не прислониться к телу красоты слишком близко я не стал продолжать. Этот загримированный огонь подлизывается хуже пропадающего в возне человека.
- Coffe. Please.
Меня волновало, что делать с питьем пятнадцати чашек кофе, к которым я привык - здесь пришлось пить гораздо меньше.
Надо купить термос. Я крепко сдавил окурок. Сдавливать окурки с легкостью - намек на пожар, который когда-то случится, если взять за привычку нежное давление пальчиком с аккуратностью и вежливостью на окурок. Я приподнял глаза.


***
Рената увидела свою бывшую подругу и та красным веером обдула ей лицо, потянулась поцеловаться в щечку и не докоснувшись чмокнула, задев волосами ухо. По коже Ренаты проскочила дрожь и она почесала ухо. Все было так умышленно надуто и выпячивалось везде в разные стороны, что Рената обуглилась и замерла в раздражении. Некто Марсель рассказала ей о преимуществах солнечных батарей, которыми торгует ее муж, и спросила идут ли ей ее туфли. Рената ни то чтобы хотела убежать или зажмурить глаза. Она более хотела позабавиться, но контекст разговора и прошлое, их прошлая дружба не позволяла этого сделать. Потому Рената. находила эту болтовню бесполезной.


***
- Hi !
- Hello!
- How do u do?
- I have an upset stomach.
- Sorry?
- Everything is fine!
И он меня покинул. Я люблю немного сумасшедших, я сам скорее всего такой.
Коричнево-оранжевый мундштук помялся до неузнаваемости. Душил я его с присказкой. Опустил чашку и выплюнул язык было, от горячего напитка, что ударил мои вкусовые сосочки. Но ни то чтобы я был недоволен. Свет был приглушенный, - это тип опять вернулся, а, фух, забыл свой шарф... - несмотря на мутную темную ночь. Лампочки двигались от массы насекомых, что их покрывали. Конвульсии, что поделать. Она нервничала в кульминации под некоторый хор этих посиделок, как и я, собственно, потому ее и заметил. У официанта были мокрые белые капли на коричневом воротнике, как у меня в тот самый важный день. Я жадно смотрел на его изъян, который мне был по душе. Раз, два, три - считал я, когда думаю, повышаю дозировку. Второй стул не скрипел, тот, на которым я сидел ужасно скрипел. Но пересел я не из-за того, что он скрипел и мешал, просто люблю выбирать лучшее из того, что дано. Но иногда и выходить за скобки.


***
Рената схватила сумку, которую уронила, когда спешила и зашла в бистро купить кофе, чтобы взять его с собой. Все казалось преувеличенным. Она воспринимала свой висок так, как будто его видела наяву перед собой. Ей казалось, что он выпрыгнул, это, наверное мигрень. Но она даже не догадывалась тогда, что от боли можно избавиться аспирином, она как будто с ней срослась.

***
Мне хотелось схватить буквально все и втереть себе в кожу. И зависнуть.
- Coffe, please.
Мне предложили со льдом. Какое приятное извращение, на которое я ответил отрицательно. Столик были липким, в сахаре весь, так что его можно было облизать как будто пятно джема на пальце.

Шариковая ручка испачкала мне большой палец и почему-то мизинец. Я вечный далматинец. Мне надоело все это, несмотря на общую новизну. Я вышел за угол и наткнулся на отель две звезды "Брно" - так он назывался в честь города.
Я думал, к чему "это" можно привести. К чему?
Я решил помочиться, но мне не очень то хотелось. Я писал и думал, как нужно срочно полить из шланга всю мою жизнь. Несчастную жизнь, несмотря на красоту, что ко мне обращается с визитом хлестким. Какая морока. Я настоящий ментальный трудоголик. Не моя инициатива пребывать в крем-супе из воспоминаний гадких и поразительных, показательных и учащих всю текучесть. Наверное, я обрубок гордости. Я слаб? Мой отец был сильным, очень. Как же он тогда умер? На софе!Тогда было такое столпотворение, еще репортеров не хватало...
Я пописал. Я идиот, но с изюминкой. Что-то тоскливо от этого, клонит в сон. Я уснул на полу. Мне снилось как я болтыхаю ногами над огромной высотой и с ноги слетает туфель. Как же это было страшно.
 
***
Рената спешила изо всех сил и угрюмо зашла в фойе университета, чтобы выдавить улыбку ей пришлось заглушить боль в солнечном сплетении. Она прошла в класс.


***
Этот день тучным. Я отправился под черным зонтиком от ИКЕА на разведку в университет. Чешский меня прельщал, я так хотел уже приступить к занятиям, чтобы доказать себе кропотливость, которую я забывал если не повторял и не заучивал движением нейронов. О, формальности. Которые обязательны. Знакомство с учителями. Кое-кто мне сразу стал противен. Ее звали Пани Рената. Бледная кожа, которая могла растянуться медузой. Длинная юбка, чтобы спрятать что-то. Блузка, застегнутая на все пуговицы. Сама она выверенная, немного надутая. Улыбается согнутым мостиком, как бы в обратную сторону, уголки губ вниз.
Грудь аккуратно спрятана. Голос обременяющий. К ее глазам подходила бы толщина, огромная толщина лица. Но если быть более проницательным, то она навивает и даже накручивает паутину видений, каких? Это уже другой вопрос! Указкой машет, но непросто болтыхая воздух, а как бы дирижирует, тогда я вспомнил струнный квартет ля минор. Почему-то к ней у меня возникло отвращение. Но я этого старался не замечать. Меня все тогда раздражало. Я даже подрался с соседом по номеру, отель ведь студенческий. И поскольку я причинил ему боль, он мог отомстить, потому я передвинул свой матрас в ванную и там спал с закрытой дверью, запертой.
Я пошел в библиотеку в стиле модерн. Теперь курить сигарету одну за другой не получалось, ведь я поднимался на самый верхний этаж - седьмой и сидел в углу, крохотный, почти не передвигая стул, как-то изгибался кошкой, чтобы не привлечь азарта к поощрению двигания стульев во всей округе, чтобы не спровоцировать, чтобы никто на меня не посматривал. Никто меня не видел. Никто не шпионил. Я курил каждый час. И катался часто на лифте. Пил много кофе из автомата. Крепкий. Но даже несмотря на то, что я сидел в самой дыре этой библиотеки, я все равно иногда оборачивался, чтобы на меня никто не смотрел. Или оборачивался, когда кто-то отодвигал стул, - я напрягал плечи и ноги висли в воздухе, так как я их заставлял висеть от тревожности, хотел зависнуть в воздухе, даже если отодвигание стула было далеко. Как же я раздражался. Я хотел невидимкой стать. Как-то было неудобно. Но я мог и испытывать экстаз, когда перелистывал страницы чешского учебника и особенно, когда закладывал уголки. Когда библиотека закрывалась, я шел в отель, чтобы заодно поругаться на соседа и попросить, чтобы меня пересилили в личный номер на одного. А пока я старался раздражать своего соседа громким просмотром фильма "Империя соблазна" про Стива Джобса. Когда я смотрел эту картину так придирчиво и ел карамельный пудинг, то на меня находило что-то... Потому я посматривал на часы. Есть и смотреть равно не есть + смотреть это равно есть и смотреть-не смотреть. Вы вроде видите, но гнев наступает, когда уже минут десять пропустили, поскольку с удовольствие жевали поп-корн или ковырялись в зубах, наслаждение блокирует рассуждение, вы тогда в лодочке на тихом море и скоро земля.
Библиотека была моим туннелем в облачную жизнь, облака которой могли подвинуться любознательно - то есть я мог пересесть на любое место. Мое воображение было либерально и без отеков, оно прыгало со скакалкой, но загвоздка в том, что эти прыжки можно было остановить, замедлить, немного прикоснуться, убавить скорость. И поцелуй тоже был в репертуаре. Детская площадка обозначала чешскую грамматику, а лестница на горку - чешские диалоги, слова.
Прерогатива еще и в том, что я не мог, попросту не мог встретить здесь безалаберных разговоров и говорящих попусту, энергией библиотеку снабжали правые полушария интровертов. И когда я привстал с легким скольжением каблучка туфель, в меня уткнулось боковое зрение сотрудника библиотеки с потертым помятым бейджиком,  на меня в лоб он так и не посмотрел, но я чувствовал, что он за мной наблюдает опосредованно. Я буквально был в этом уверен. После этого эксцесса пришлось отправиться сквозь собственную презумпцию, оттопырив пальцы и небрежно прорычав. Я устал, особенно от того, что возвращался в комнату к соседу.

Когда его пересилили я нажал себе на виски, чтобы этот момент застыл, стиснуть так, чтобы я никогда оттуда не выбрался. Но чем больше вы думаете о чем-то тем больше вероятность с этим расстаться, какое впечатление выдержит такое давление?
Я стал танцевать, правда под струнный квартет Бетховена это получалось неуклюже. Что-то еще мне кружило голову...


***
Утром, когда все еще спали, я принял ледяной душ и позавтракал яблоком. Чтобы быть более энергичным съел дополнительно банан и выпил кофе. Я пошел к Пани Ренате на занятие. В этот раз она была очень мила, ко всем обращалась дружелюбно. Мне даже захотелось критично улыбнуться, когда я это осознал, но что-то помешало:
- Имаджинидов, что ты сидишь без дела, все пишут. Пани Рената сделав округление взглядом. построив арку, с усилием бежевого лица протянула взгляд мне в тетрадь. Но я не начал писать, мне претило ее заискивание, я был уверен, что в этот момент она со мной говорила, хотя никто и я не слышал. Губы ее е шевелились, но дыхание подчеркнула сцену и мои предположения. Я редко так отвлекался, обычно очень собран и опережаю всех. Но что-то из нее хотело... Нет. Это невозможно. Казалось, что сейчас что-то случится и поскольку ничего так и не произошло, я взял инициативу.  Тогда собрав все силы, я залез на парту и начал читать по-чешски отрывок из Карела Чапека.
Ей понравилось мое правильное чешское произношение, но парту я испачкал и она приказала, так и сделала, приказала:
- Musite!
Так проходил день за днем, как она расхаживала по классу и заглядывала в тетрадки, как в аквариум с ее золотой рыбешкой Петей. Я же спал с ее образом на ресницах - волосы в пучок собранные и уголки губ. Но когда я был сомнамбулой во сне сна, я не ходил с ней за руку, но только видел как ее лицо перекошенное и злое проклинает меня. Понимаете? На поверхности я мог веселиться, но болезненно. Только не смех мне вредил, а само то состояние, которое ни за что не менялось. Я заплакал на следующем ее занятии.

- Proc placete? - спросила она так, что кроме меня никто не услышал.
- Ja nevim.

После этого она взмахнула головой и как-то посмотрела на меня... Глаз прищуренный, искривленный рот, голова наклонена. Глаза моргают, ресницы сухие и пахнет она чудесно.
После этого все вышли, а я нарочно остался.

- Pijes, napriklad, pivo?
- Ano.
- Stale kourises!
- Аno.
- Zemres ve tricet!
Она меня поразила своим искренним гневом. Кто будет спрашивать, пью ли я, если этому кому-то я безразличен. Горячо. Я немного отстранился от картинки ее уголков губ и стал видеть целые губы во сне. Креативное напряжение. Кто-то бы разозлился на ее вторжение в личную жизнь и пессимистические прогнозы, но не я. Теперь ее юбка украшала талию, стройность и ее жизнь. Хотелось ее раздеть и съесть. Я решил написать ей письмо:
"O, Pani Renata,miluji vase ruce. Jste moje laska. Chtel bych Vas milovat jeste vice. S pozdravem, Anton." Я встретил ее, когда курил и нелюбезно ей вручил, с некоторым эпатажем, письмо. Тогда у меня случился приступ звездомании.
Мне казалось только я могу влюбиться на этом свете и все являются должниками за этот распыляющийся дар мой. Я даже стал, когда сморкаюсь, думать, что это не эстетично, даже как-то уродливо и не достойно того, чувства, которое я испытываю. Что это мое поведение неправильно выражает состояние души. Тем более любовь все видит. По глазам Пани Ренаты было видно, что она прочла мое скромное признание. Она стала что ли морщиться и в этих складках прятаться от моего зноя, но все это ненарочито. Ей, как я полагаю, польстил мой восторг, потому она стала его продлевать отчужденностью. Я бы мог сейчас все облить в джойсовском стиле- неологизмами всякими, так чтобы модернизм трещал, но я сыт прочими уникальными метафорами и "остранением". Экзотика может слоняться и ловить машину авто-стопом где-то на обочине. Но это "варево" что-то мне никак не приглядывается. Муравьиная аккуратность вот то, что надо. Так я рассуждал, чтобы написать свой дневник правдиво, хотя без литературности не представлял своей жизни. Пока я складывал и минусовал как бы я понял, как со мной обошлась Пани Рената. Леденела кровь. Когда в этот раз все вышли из класса и я остался она демонстративно достала бумажку желтоватого цвета и начала рвать - мое письмо. Причем рвала она, сложив сначала пополам, затем еще пополам и рвала, рвала. Пока не разодрала в клочья. Напрочь. Может ей все-таки было противно и она хотела стать бунтующей как бы, представляя нашу разницу в возрасте. Я тщательно наблюдал, как она разрывала письмо, мое письмо. Мы уже молча выходили за дверь, как я вдруг зашел обратно и демонстративно дорвал бумажки с очень серьезным лицом. Я хотел перевести стрелки, чтобы теперь она, она восхищалась мной. Этот восторг, который я испытывал в ее отношении был таков только потому что она была строга как линия начерченная под линейку. После всего она ко мне подошла и сказала: "Я все замечаю!". Меня это не поразило. Потому после этих слов я вернулся в отель разочарованным, но снабженный пусть негативной, но энергией все-таки! Я это очень ценил. И далее я стал переписывать с ее образом письмами, я отправлял их в ящик, как будто по ее адресу складываю в настоящий ящик, но только теперь этот ящик был личный и потому мне было легче сохранять с ней предсказуемую близость и ждать от нее верность. Так я нашел в себе воплощение женского начала.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Мне пришлось распрощаться с Пани Ренатой, так как я перевелся в более продвинутую группу, где выше уровень знания чешского языка. Мне ни за что не было стыдно, ведь это просто юношеская несдержанность. Я стал все реже ее видеть, пока она как мираж, не исчезла. Она, думалось, почерствела и совершенно безразлично ко мне относилась. Пока я не оказался в нужное время, в нужном месте:

- On je skvely a chytry chlapec...
- Trosku ot togo...
Они сказали, что я умен, разве это не победа? Мои брови приподнялись, округлив глаза, мне казалось, зубы были зажаты и губы тоже. Мимо прошла женщина и как-то удивленно на меня посмотрела. Что было с выражением моего лица? Я так и не понял. Так на меня повлияли сплетни Пани Ренаты. Что бы между нами могло бы быть при честности, открытости и без предрассудков?
Но вот я перевелся в другую группу, но ни в коем случае не забывал ее образ, который врезался и остался там с отпечатком и прочими побрякушками. Новые преподаватели для меня были все похожи на нее, только не так совершенны.
Сдал я чешский превосходно, был лучший в группе. Теперь наконец-то, когда я так и не забыл лика Пани Ренаты, я стал искать сосредоточие философских рассуждений в будних и даже в цвете улиц. Я искал в общем-то университет, сначала в Праге, а когда не получилось, по некоторым причинам, я стал искать его в другом городе. Попался Пардубице. Я стал более сдержанным и придерживался бытийной пунктуации. Скоро моя уникальная хватка больше не пожимала руки знаниям - я начал гнить.
Когда я ходил в супермаркет, то неуместная флиртующая дьявольщина вытирала мне глаза от свирепого ветра, хотя только ветер и вызывал слезы, а потом сдувал. Хотя как-то я мог плакать. Мои глаза часто были опущены и только на дороге я немного остерегался, потому что умирать - слишком уверенное и конечное чувство. Это неудобно. Я ходил на прогулки для успокоения, но получалось наоборот, но это была не тревога, нет, я не хочу льстить себе - это было загрязнение. Рот и удивление были для меня закрытыми дверями. Но самое главное то, что ничто меня не касалось - я жил один. Ни с кем более не говорил.
Я созванивался с мамой, но это означало только разве что притворство - я рассказывал о значимости быть в Чехии и поощрял ее восхищение мною нелепыми рассказами, как я хорошо учусь в университете, но врал я не со шквалом, а так, тихо, медленно. В то время, как я посетил три психиатрические клиники. И подтвердил в себе то, что давно вычислил, это повредило затвердевшим представлениям о себе. Я выяснил, что все, с чем я себя ассоциировал не ерунда, которая подтверждает мою уничиженность, но это является болезнью, часть меня оторвали. Все, что со мной сходилось являлось оплошностью и чем-то родным и чужим одновременно. Когда я разотождествился, то остался попросту наг. Такого обнажающего чувства я никогда ранее не преодолевал. Я был готов погрязнуть в прошлых иллюзиях, только не эта горячая настоящая картина...
Перед новым смыслом я был уверен теперь, что есть, что. Это плюс. Пусть уверенность эта портила еще более мне жизнь, но она была прочной и многообещающей. Я никогда, оказывается, не знал своего "Я". Диагноза (то есть то, что подтвердилось другим человеком, живой перцепцией) был для меня утяжелением плеч. Но больше всего мне отяжеляли плечи поездки на автобусе до супермаркета, так как видел я чуму.
Я мыл волосы и наклон на несколько градусов от восточной части полки, на которой стояла зубная щетка... - что за бред... и лежала кожура от банана были для меня... поразительными в голове, я их не видел, но представил, и на секунду все стало на свои места. - так я писал книгу. В таких моментах настигает давлеющая сила жизни. Я был усмирен в тот момент. Причем в воспоминании это казалось еще лучше.

***
Индивид, который расклеился. Все это длилось очень долго, пока я не встретил оранжевое пятно: ранее я и не слышал про кришнаизм. Но теперь мода, в которой они варились представляла их как новых денди. Я познакомился с ними через маркетинг - да, он продавал книжки - Бхагавадгиту, например. Потом я уткнулся в его задницу и произошла резкая "переоценка ценностей", как-то уж очень праздно он шатался - вот и вся лирика. Скучно, подумал я. Я понял, что когда общество людей сходит с ума из-за какой-то идейки, это уже идеология, мощнее и хлеще прочих, более мягких. Далее я распластался на солнце, которое кланялось прилизанности травы и гудело светом. Но только я начал быть поэтом, некоторый Карел заговорил со мной:

- Jak se jmenujes?
- Anton Imadzinidov.
- Muzes s nami tancevat.

Они прыгали, утрамбовывая собственную культуру и ее каноны. Я тоже решил размять косточки, хотя и был не в настроении, но пошел против собственной воли. И видел, как хорошие интеллекты стирались повторениями и цитируемыми строчками из священного писания, убивая напрочь способность к творчеству и индивидуальности. Хотя ничего против религии я не имел, только констатация.
Я встретил русскоговорящего и мне стало как-то не по себе. Я еще ни разу не говорил в Чехии с русскоговорящими. Я как будто вернулся обратно в провинцию в родную Россию.

- Здравствуй. Как тебя зовут? - он оказался чехом.

- Здравствуйте.

- Сейчас будет "прасад". Садись поудобнее.

- Хорошо.

- Я Антон Имаджинидов.

Я не наелся "прасадом", поскольку делал вид, что вообще ничего не ем из-за избыточного веса, который я не хотел подтверждать голодом на всеобщем обозрении. - Чье слово было в начале - только предположение...
- Это был Кришна - отвечает некоторый Милош.
- Почему же сразу Кришна?
- Потому что Кришна переводится как "Всепревлекающий".
- Но зачем его так узковато определять, "Бог" имеет больше места для понимания. Тем более то, что догматизм устарел вас не смущает?
- Мы верим, что это дает плоды!
- Но что если плоды, которые вы получаете не нуждаются в воле Бога, а тут достаточно вашей веры, которую необязательно на что-то направлять?
- Нет. Без Кришны ничего бы не получилось. Я это знаю, ведь однажды, когда я его попросил помочь, он помог.
- Но это же просто ваша вера, зачем ее направлять на Бога, зачем его утруждать?
- Нет, Кришна всемогущий.
- О, тогда скажите, может ли он поднять камень больше и тяжелее его, который он создал, чтобы никто не мог его поднять?
- Он может все...
- Но это же противоречит логике...
- Проходите, сейчас мы будем прославлять.
И он начал скакать как сумасшедший. Я тоже это делал, ведь для меня это была экзотичная тусовка. Хотя я и что-то почувствовал, но отнес это все к флюидам. Скепсис заглушал всякие прочие сантименты.
Милош поражал меня своей уверенностью. Его свет отражался в воде стакана и это сияние проработанное долгой медитацией, без пота, сокращало снобизм. Он не хвастался, но только утверждал священные писания. У него были только общие интересы и связанные только с Кришной. Милош - в оранжевой одежде - что равно постоянном отсутствию семейных привязанностей, некоторое воплощенное одиночество.

- Все, к чему мы привыкли - иллюзия или Майя.
- Поясните, пожалуйста. - говорю.
- Чувственные удовольствия и даже наслаждения разума - есть иллюзия.
- Но только из-за того, что человек придается наслаждениям разума, мы продвинулись до полета в космос и квантовой механики, систем философских.
- Да, но... - его позвали. - Извините, я подойду к вам позже.
Вообще, сложно было сказать, какой он человек.  Милош был безличен. Уничтоженный. Описывать этого, непонятно, положительного или отрицательного героя, с точки зрения пользы человечеству он скорее бесполезен. И для просвещения своих творческих способностей - он тоже никто...Но является ли это негативом объективно? Здесь привычные критерии не работают. Так что описывать его внешность, волосы, ногти - равно приписыванию индивидуальности машине. Ведь он ее жестоко приостановил до деградации. Пока я тут стоял и рассуждал, он вернулся и сказал:

- Я фанатик, религиозные фанатик.
- Но я знаю, что религия без философии является сантиментами и фанатизмом, что, вероятно, не хорошо.
- Я не это имел ввиду...
- Тогда что же?
- Я не фанатик в этом смысле... Я страстно верю, вот, что я хотел сказать.
Он меня не запутал, но только подтвердил мой скепсис. Я настроен проверять покрытый мхом догматизм.
Так я забросил западную философию и университет. Я думал, что мне поможет общение с счастливыми, вроде как, людьми, которые знают, чего хотят. Но то, что меня убивало не имело ничего общего с этой субкультурой.

Хотя мы чуть было не подружились с Милошем - говорить, что он хороший парень для меня обман. Кроме того, что он служит Богу, я ничего о нем не знал. Хотя существуют люди, которым достаточно одного взгляда, чтобы все выяснить, понять все поверхностную почву человека. Но суждение пассивного наблюдателя не в моем вкусе. Я понял, что ничего не знаю о его прошлом, а именно это позволит его надежно описать. Дать такую характеристику, чтобы я сам ахнул.

- Милош, как ты попал в общество Кришны?
- Если честно, я был наркоманом... и так сложилось, что Кришна меня спас, когда мне было так тяжело.
Только тогда я увидел его волосы, черного цвета, как он ходит, ведь для меня раскрылась перспектива наркомана, причем я ни в коем разе не осуждаю, наркомана, который избавился от зависимости из-за чего-то. Я смотрел на него как на человека маскарада. Его сущность не переодета пока что. Я немного успокоился, но тут произошло нечто совершенно необычное.


***
Мы проходили по городу - пели и танцевали. Я увидел Пани Ренату, которая снимала нас на камеру. Мои эмоции пошли под откос. Я напрочь свистнул ногой в противоположную ей сторону. Хотя до жути хотел переглянуться с ней и даже пообщаться. И подумал, что вряд ли ей будет нужно меня унижать, она не способна такую дикость. Но вот уже через пару часов я узнал, что он разведена и не имеет детей. Нас толкало друг к другу общее раздражение, но по разным поводам.
Я был зол на нее за то, что она меня отпустила тогда, так легко рассталась. Я никогда не рассчитывал ждать от нее дружелюбность, тем более ласку или заботу, которые она, в сувою очередь, проявляла почти ко всем студентам...

- Что делате в Пардубице?
- Учусь на философа!
- О, философия! Я удивленная. Скажите пожауйста, вы еше пьете?
- Нет. - сказал я, чтобы немного разгладить ее взгляд на меня.
- Это хорошо. Исем рада.
- А что вы делаете в Пардубице?
- Пжиехала одыхать.
- Здорово.
- Здорово?
- Хорошо это. Это хорошо.
Ее спина была оголена. Плечи торопились ко мне на встречу, склоняясь ветвью.
- Йак вам учиться?
- Если честно, ужасно.
- О. Ужасно. Почему?
- Плохо себя чувствую.
- Тогда достанем еще кофе?
- Конечно, Пани Рената.
Я решил не выяснять прошлых отношений, чтобы не портить "новые". Мне кажется, что она что-то скрывает.
Я потянулся было поправить ее воротник, но получил взмах руки, она промазала, хотя хотела дать пощечину.
- Ващи встрчи с кришнаизмом очень опасны.
- Почему?
- Я думаю, вы себя убиваете. Вы должны учиться хорощо.
- Но я не могу.
- Вы должны все пересмотжеть и уделать йак надо.
- Но... - я хотел было протарахтеть манифест моей жизни, что для меня важно и нужно и напротив. Но она кровожадно расплескалась.
- Я тоже упустила свое шанс.
- Но разве я что-то упускаю?
- Вы должны соблаться!
- В молодости я была очень умная, и могла вшехно. Но что-то со мной произошло! Я пжопустила вшехну жизнь...
- Так вы пили и по тому меня в этом упрекали?
- Упрекали?
- Указывали мне на то, что пить это зло.
- Да. Ано.
- Но что же вы?
- Я хтела вам помощь!
- Но я хочу создать свое произведение искусства.
- У вас ничего не получиться.
- Почему? - я сильно заволновался.
- Мне жаль...
Я поверить не могу, что купился на ее кислые прогнозы. Прошло два месяца как я это понял. Но мы договорились встретиться через эти два месяца. Только теперь я был более защищенным и холодным. Более не сходил от нее с ума. Но что-то меня притягивало к это очаровательной скале.
- Добрый день.
- Добрии день.
- Что на этот раз скажете?
- Вы меня удивяете!
- Удивляю вас?
Она заплакала.
- Только вы...
И я бросил ее на площади. Слышать то, что она не закончила, но всем своим видом показала было слишком большой ответственностью, которую надо было примерять.
Я дал ей свой номер телефона и время, чтобы она успела все обдумать.


***
Я продолжал ходить к кришнаитам. Из-за кажущейся святости, чтобы обдувала ароматом гипнотической засасывающей веры. Для меня было не важно во что они верят, а сама вера пленяла. В некотором смысле сверхчеловек размахивался передо мной. Я жадно перенасыщался этой небесной свежестью. Я ценил их труд.
Со временем я начал разбираться, что к чему и выяснил ничто, которое рекламировало систему приоритетов. Но тем не менее я везде видел пробелы и иногда накручивание, эта древняя система безусловно полезна для личного счастья, но не для роста. Она несет в себе глубокую мудрость, но "отношение", которое оказывают к ней вступившие в общества Кришны - нелепое. Это неправильная интерпретация - рвет душу. Но мне было так плохо, что все изъяны меня устраивали. Я больше всего ждал экспресс-просветления, понимая, что это невозможно, но умирая от жажды.
Как же все может искажаться под желанием и страстью. Мир тогда обрастает символами и становится пододвигающимся к вам. Это приятно, но одновременно есть подозрение, что что-то не так. Я забросил талант - писательство и смотрел далеко. Кроме Бхагавадгиты я в то время ничего не читал. И писать не видел смысла, поскольку это не помогало духовному продвижению. Как раз в те затерянные дни мне позвонила Пани Рената, когда я в ней не очень-то нуждался.

- Здравствуй, Имаджинидов! Как на счет кофе?
- Как на счет воды?
- Хорошо, вода.
Я тогда пил только воду, так как все остальное считалось интоксикацией.

Она двигалась уже доброжелательно, ей попросту не хватало воли на грубость, которая часто могла пригодиться, чтобы предугадывать контрудары людей, их мимику, когда надо успокаивать и тому подобное, в общем грубостью она могла себя обезопасить от неловкости. Она была такой теплой в минуты отчаяния. Но стоило ей заговорить и принять особую, ее любимую позу - ноги крест накрест и руки сложенные на груди, она перевоплощалась и уже действовала по зову сердца. Рената была хамелеоном, потому нельзя твердо сказать, что ей присуще, уверенность, жалобность, нетерпимость, угнетение. Слишком уже хлестко он плескалась в человеческих качествах.
Она отражалась в зависимости от того, как на нее посветить. Потому так любила она стекла с разными гранями, на которые прилепляется свет - это показывало ее натуру. Рената склеилась после того, как она увидела во мне спокойность и рассудительность. Я дал ей понять, что она в безопасности.

- Я закажу себе воду. - говорю я официанту.
- А мне, пожауйста, газижованну воду.
- Хотите отдохнуть, Рената?
- Ано, да, очень.
- Тогда пойдемте ко мне на фабрику.
- А заказ?
- Пойдемте!

Комната была обставлена по личной моде. На столе из дуба, немного поцарапанного канцелярией, во время написания новелл, стояла пластмассовая лошадка, обертка из-под Kinder surpise, календарь с гороскопом, в который я не верю, репродукция Кандинского и магнитофон. Груды бумаги, черновики.
- Будьте спокойны...
Она потянулась всем телом ко мне и дотронулась рукой моих губ, а потом поднесла руку к своему рту.
Из-за возраста, который нас отдалял и ограничивал, она не хотела нарушать общественные правила и не хотела быть "аморальной".
Моя нога так экстравагантно заправила кружок желтого цвета. Я стоял мостиком, почти всем туловищем прикасаясь к клеенке, это больная поза. Рената же своими гибкими ногами перевалилась через мое тело и получился двойной мостик. Я до того не знал, зачем мне нужен твистер. Естественно, получились компрамантирующие позы.
Я хотел нежно прикоснуться к ней, но получалось жестковато и со слишком сильным нажатием.
После мы сели на диван и я подхватился, чтобы открыть окно, надышаться воздухом и сжевать жвачку мятную, ведь все к этому шло. Рената прыгнула на упругой пружине и повалилась было, подхватив эстафету падающей статуэтки от ветра. Она встала в серьезную позу и начала торопиться.

- Когда я снова вас увижу?
- Завтра,, не раньше.
- Удачи, Рената...

Я принял после ее ухода ледяной душ и пообедал виноградом. После того, как я не помня себя, проснулся, то сразу пошел открывать дверь - посмотреть нет ли записки на полу. Тут я вспомнил, что хотел записаться в театр, упражняться в игре. Только  Рената мне мешала, ведь только с ней я постоянно тратил время. После того, как я вошел в зал театра, то увидел голую девочку, что составляла перформанс. И играла она очень важно и щедро тянула на себя симпатии. Уже восхищенный тем, что здесь происходит, я был готов дать другому человеку пощечину, нас просили ходить в броуновском движении и давать всем пощечину. Они жаждали вакханалии и легкого насилия.
Я увидел Ренату. Она что следит за мной?

- Зато ты, Антон, только и деал, что искал меня и думал обо мне.
- А зачем же ты так жестоко поступаешь?
- Затем, чтобы ты меня больше любил, скучал больше, чтобы я было недоступной.
- Вот оно что. Я и так схожу по тебе с ума. Как ты нашла меня?
- Я спросила бармена в нашем кафе напротив, я спросила, как у тебя дела. Он хорошо ответил, сказал, что ты теперь играешь в театре и сказал даже, когда. Ты же всегда всем все рассказывапешь, Антон.


***
В скором времени Рената переехала ко мне. Казалось, я лениво распластался на пушистом ковре домашней морали. Мне мерещилось падение в комфорте. Все было слишком гладко...Но как хорошо, что меня разубедила Рената:
- Я что-то плохо себя чувствую.
- Ты о чем, милая?
- У меня депрессия.
Это прибавило мне азарта и желание жить, я ужасно всколыхнулся. Мои же симптомы тоже не ушли в отпуск. Сейчас же в одеждах скуки я не мог видеть красоту, но и не был отчаянным.
Мы оба поехали на такси туда:

- Mate depressi.
- Mate shizoaffertivni porucu.
И снова диагнозы, видимые через увеличительное стекло.
Это даже смешно!

***
- Вот ваш завтрак! - сказал мне санитар.
Я подумал, как можно ждать выздоровления в таких условиях? Ведь у нас отняли то, что дорого и хоть как-то намекает на счастье!

*** Две недели до того.
- Я знаю, ты меня любишь и я без ума без тебя.
Дул вежливый и скромный ветерок, укрывая надеждой нашу первозданность, которая сейчас была распахнута во все времена. C minor;427.Kyrie играла очень крепко. Мы, разделяя грусть вместе становились не такими уязвимыми и слабыми. Одеяло было липким от апельсинового сока. А мы прилипали к нему и друг к другу.

*** Настоящее время.
Я так болен, болен. Когда меня выпустят к ней. О Рената, любовь моя, где ты сейчас? В больнице, куда я тебя направил, далеко от меня.
Мне нужно было ее вернуть и потянуть, чтобы пренебречь расстоянием, потянуть за голень. Когда начну ее оттягивать отчаянно прокричу, что мы не заслуживаем разорванной любви, которая становится все более непроявленной. Сarmina Burana вот, что мне вспомнилось - наточенный клинок резко разрывающий теплое и очень плотное полотно., разрывает зигзагом в ритме. Я надкусывал кожу на пальцах... Когда размытость сознания превращалась в медлительно тянущуюся невнятность, я не мог кричать от боли, но вот я ее нашел, только никто мне не верит, да и я сам себе. Тогда я понимаю, что на мне стоит дом и творит моим телом выемку в земле - натуральный гроб.


***
Рената лежала, уткнувшись взглядом в собственный живот и постепенно меняла позы при огромной не лени, но осторожности, так как голова ее трещала. В основном, она замерзала.


***
Где она сейчас и что с ней делают? Как справиться с вопросами. которые сами по себе не так тревожат, как подоплека, толкающая их в созревание. Вопросы здесь не совсем уместны, гораздо правильнее утверждать в данном контексте:
Сейчас ничего кроме смирения не поможет, только правда, которую не надо поддерживать. Достаточно оглянуться. И увидеть невозвратное, которое существует только в нашем сознании. Стоит взяться и отождествить себя с гениальным, великим, тогда картина меняется - вы уже мученик или как минимум жертва, которой нельзя более трепать свои силы.
Мне делали электро-судорожную терапию. Теперь события детства, прошлого бьются где-то глубоко там в истерике, но я их не слышу, только подозреваю. Теперь я не могу греться в воспоминаниях, только разве что дружба с настоящим.


***
Ренату же тревожило непонимание того, что ей в действительности нужно, и очень уставала от этого...


***
Когда нас выпустили отвыкли мы друг от друга. Мы обнялись как-то отчужденно, поскольку мысли наши напряглись в постоянном сотрясении и обернулись в каменные атрибуты и они старались о нвоом горе.

- Милый, ты еще меня любишь?
- Конечно. Что за вопросы? Хотя в моей голове ты как образ мне надоела. Твой отпечаток, воспоминания о тебе теперь ассоциируются с болезнью, с психиатрической клиникой.
- Прости, что?
- Твой образ мне только вредит, но послушай...
- Я?
- Послушай, сейчас мы отправимся на тусовку и разболтаем прошлое как газы в газировке, все пересоздадим, стерев темные мысли.
- Я все еще не до конца понимаю тебя, Антон.

Мы почти синхронно пошли, ступая как-то нервно, чтобы обнаружить нашу качественную любовь. Голодные от недосказанности, прорезали туман.
Глоток, который был заметен движением горла. Проваливающийся взгляд во взгляд Другого. Капля у уголка губ и влажные сверкающие губы от люстр, что шатаются от плясок посетителей. От топота каблуков. Капля от кофе стекает по щеке. Я думаю, вернее, мне кажется, что Рената плачет.

- Знаешь, Рената, в психиатрической клинике я влюбился во врача Агнешку Холенд. Она ассоциировалась у меня с выздоровлением.
- Да что ты говоришь!
- Нет, пойми меня.
- Хотя сели ты неосознанно этого желал так и еще в такой обстановке, это заслуживает понимания.
- А что тебе помогло справиться с ужасом?
На самом деле я придумал эту не изощренную историю, чтобы развить в Ренате ревность.
- Антон, я так тебя люблю...
- И я тебя люблю, милая.

Но я был сомнительно настроен, что-то не давало мне покоя. На время пришлось расстаться. Мы решили, что сорока минут хватит, чтобы все обдумать и понять друг друга. Это хорошо, что мы встретились сразу  после клиники, увидев испуг в нашем "общем" глазе. Мы подумали, что это личный страх. Прошло меньше сорока минут.
Рената подошла с выпученными руками, до которых я докоснулся, обдавшись влагой, нерешительно сказала:

- Мне плохо и с тобой и без тебя, нам незачем расставаться.
- А мне плохо из-за тебя.
Откуда-то взялась в правильном выборе. И я положился на Ренату.
Мне почему-то было все равно обижу я ее или нет.
Потому что передо мной стоял простор всех ужасов, который меня обволакивал в клинике, и от которого я прятался за ее образом. Я отказывал не Ренате, если такая и существовала, но отказывал ей как я ее понимаю. Наши дороги разошлись. Рената потупилась смиренно, но не из-за обиды, а только из-за отсутствия альтернативы, вообще каких-то идей.
Я забросил писательство, но сотворил синематеку из своей комнаты. Купил пректор на барахолке и стал ненастоящим синефилом. Потому что смотрел картины, не опираясь на кинометафоры или приемы, но находился в терапии отождествления. Это значит то, что вы сравниваете себя и примериваете одежды персонажа. И через сострадание поощряете себя новоприобретенными качествами, которые и до того были вам присущи, но вы об этом попросту даже не догадывались. И вы берете его талант, как он показан в картине. Но потом наступило ухудшение: Я стал смотреть как чайник, как только родившийся новичок. Смотрел я фильмы только ради сюжета, чаще всего драмы. Но я не всегда был "таким".

*** 1985
До смерти отца я не смотрел на пасмурную облагораживающую погоду, с ненасильствнным светом., когда трава уже редкая и становится выразительно от контраста пшенично-желтого и багрового с темноватым небом. Я не замечал ничего подобного, только ждал  вечера, когда мне купят эклеры. Я утыкался в постоянные вожделения. Не знал даже этого слова, что уж говорить о его значении.
Отец хотел сводить меня на ипподром. Я смотрел через вазу в пробел-треугольник, который обрисовывал лицо папы. Цветы добавляли ему пикантности и окрашивали половину его лица в более яркий цвет, потому что цветы были светло-розовые. Папа очень собранно щелкал по клавиатуре. Я не хотел мешать, но...
- Пап, может сейчас пойдем на ипподром, пожалуйста?
- Тебе надо учиться, Антон. Как только сделаешь домашнее задание, пойдем обязательно.
Я же переписал просто так одну страницу из книги корявым почерком и хотел доказать, что это конспект.
Доверяя мне отец решил, что я говорю правду, отвел меня на ипподром. Саша - мой брат, хотел пойти с нами. Но я очень надеялся, что так не получится. Я хотел лично пообщаться с отцом, остаться с ним наедине. Быть субъектом его внимания.