Роман Дорога без конца Книга 4 В начале было Слово

 

БУДЫЛЬСКИЙ
АНАТОЛИЙ ТИМОФЕЕВИЧ


Роман

ДОРОГА
БЕЗ  КОНЦА...

Книга четвёртая

В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО



Россия – Донецк  2015-2021

Роман помещён и зарегистрирован на сайте “Проза.ру”
на странице «автор Анатолий Будыльский 2»
© Copyright: Анатолий Будыльский 2, 2021
Свидетельство о публикации №221102600890

Свидетельство о публикации №221102600890
Настоящим свидетельствуем, что литературное произведение «Дорога без конца Книга третья том второй» было обнародовано на сервере Проза.ру 26 октября 2021 года. При этом было указано, что его автором является Анатолий Будыльский 2.
Адрес размещения произведения: http://proza.ru/2021/10/26/890
Обнародование литературного произведения на сервере Проза.ру в соответствии со статьей 1268 ГК РФ было осуществлено на основании Договора, который заключили Будыльский Анатолий Тимофеевич и ООО «Проза». Авторские права на произведение охраняются законом Российской Федерации.
Единый номер депонирования литературного произведения в реестре: 221102600890.

Генеральный директор
ООО «Проза»


Д. В. Кравчук

________________________________________
Свидетельство о публикации действует в электронной форме, распечатывать его не требуется
________________________________________

Приложение: текст произведения в первоначальной редакции
Дорога без конца Книга третья том второй
(Переименовано: Роман «Дорога без конца…» Книга четвёртая «В начале было слово»)


Роман “Дорога без конца... ” – при всей лёгкости его прочтения и увлекательности сюжета – предназначен для тех читателей, кто способен читать, воспринимать и понимать.
Во всех книгах романа пронзительные лирические и драматические отношения, семья и отношения в ней, любовь – всё вперемешку на фоне психологических, социальных и иных коллизий, этики в образовании, науки, театра, культуры, светской и религиозной духовности, взаимоотношений и интегрирования русских с киргизами и иными этносами, этнографии – в различных национально-географических регионах составляют фабулу романа.  В романе ответы на многие ваши вопросы.
Каждый читатель романа находит в нём себя, свою жизнь, свою судьбу, свои сопереживания с героями и собственные переживания.
Одна девятилетняя читательница так оценила его: “В нём всё – правда. Он должен быть напечатан и помещён в школьную библиотеку”.
Кто сможет прочитать роман  как он есть и написать на него рецензию – на роман и на его книги – тот получит исключительное право на него на законном основании по Договору.

               
***

      Моим спутникам в прошлом,
      в настоящем и в будущем.

  Слово, вложенное Богом в человека,                должно нести людям научение для                их служения, для их спасения.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В Донецк Арсений поспел вовремя, к учебному процессу, стартовавшему ежегодной августовской педагогической конференцией: “Как Чацкий, с корабля на бал”1. Прилетел в субботу, а конференция назначена на понедельник, поближе к началу занятий, чтобы педагоги не расслаблялись уже, а впряглись в свои возы.
И успел привести себя в порядок – конференция  конференцией, а по возвращении из странствия захотелось капитально прочистить тело от накопившейся усталости.
Для того в день приезда, разобрав чемодан и сумку, пошёл к жившему неподалеку от него Михаилу Уткину, давнему товарищу ещё по работе в стройуправлении «Заводстрой», с предложением традиционно сходить в баню.
Михаил остался единственным товарищем из прошлого, с кем сохранились дружеская связь и общение вне работы; остальные из той прошедшей эпохи, в некотором роде даже приятели, как ни много их некогда было, ушли из его круга по причине выбытия из города, из доверия и… В начальную пору донецкой жизни Арсения они работали в одной бригаде каменщиков и плотников-бетонщиков и оба учились: Арсений в университете, а Михаил в Макеевском инженерно-строительном институте. Арсений, землеустроитель-топограф по своему первому образованию и по первой профессии, помогал Михаилу делать курсовую по геодезии и картографии. Теперь приятель работал в архитектуре.
В длительной банно-телесной и духовной разгрузке прагматичный Михаил пытался выведать то, что не мог понять: для чего Арсений, вдруг исчезнув, кинулся в дальние края, что там искал и что обрёл, помимо шикарной, во всё лицо, бороды и хромоты – в Донецк странник из Пржевальска привёз всё ещё багровеющую травму на голеностопе – увесистый камень продавил голеностоп, травмировав связки, и теперь и неделю спустя ходьба доставляла радость ощущения ноги. Арсений улыбался, слушая ворчания, и вместо длинных разговоров снова и снова предлагал ему отправляться в парилку, обслуживая его по своей методе.
И за пивной частью банного церемониала сам расспрашивал его о жизни, о семье. Ему вспомнился давний правовой казус в судьбе товарища:
— Помнится мне, Миша, случай с твоей язвой желудка. Тебя ведь «Скорая» увезла в тот день, когда ты уволился из «Заводстроя». И ты завис: в одном месте уволился и в другое ещё не успел устроиться, так что больничный оплачивать вроде как было некому. А ты уже был женат и имел ребёнка. Тогда твоя супруга проявила хорошую и правильную активность: взбудоражила нужные организации, и «Заводстрою» пришлось восстановить тебя на работе.
— Она же у меня юрист по гражданскому праву, законы знает. Так что мне повезло с нею и в этом тоже.
Под разговор о прежней работе Михаил расчувствовался и, жалея себя, принялся ту вспоминать пору, когда был простым бетонщиком, когда он просто выполнял какую-то работу, а за всё отвечали бригадир, мастер, прораб да ещё и начальник участка. И не надо было ему ломать голову, руководя группой проектировщиков. То ли дело было. А сейчас! Взрастив свою квалификацию до уровня, позволяющего ему разрабатывать крупные и сложные объекты в группе архитекторов, Михаил назначен на должность руководителя творческой группы. И теперь в его обязанности вменена организация взаимодействия разновозрастных спецов различных профессий-специализаций и управление временными коллективами.
— Понимаешь, Арсений, пока был простым архитектором, всё было просто – есть задание, я его выполняю. А как повысили сначала до ведущего инженера, а потом и вовсе посадили на группу, так в голове с тех пор сплошные ударники громыхают: тому надо, этот просит, те требуют… А процесс создания проекта – ему слаженность специалистов между собой нужна, согласованность работы. А тут ещё некоторые
_____________
1Фраза из романа в стихах «Евгений Онегин» А. С. Пушкина, глава 8 строфа 13.

интриги и пакости устраивают мне за то, что не их назначили.  Ну мне бы ладно, так ведь проекты срывают: и по срокам, и по качеству. А я не напрашивался – просто работал, как вол: семью надо  содержать, квартира съёмная.
— Видишь ли, Миша, в ту нашу пору в семидесятых годах, когда мы были молодыми, работа на стройке что-то нам давала: мы познавали, создавали, дружили. Но прошло, ушло в небытие сокровенное, если оно и проявлялось. Сейчас и мы с тобой, повзрослев, иные, и все люди к концу восьмидесятых другими стали. Ты думаешь, дело в интригах?
— Да. А в чём ещё?
— Есть у меня знакомый из одной малой проектно-строительной организации. Так вот, по его сведениям, проектировщики-строители, геодезисты и прочие специалисты наряду с основной работой выполняют частные заказы, за которые получают гораздо больше, чем по должностному окладу.
— Друг, ты не открыл мне Америку. Я тоже выполнял побочные работы, потому что на оклад даже с премией не прокормишь двоих детей, не оденешь и прочее. Но никогда не срывал свой рабочий план: проектом не мог пренебречь, чтобы не подвести коллектив; и премия, а она для меня не была маленькой, тоже была нужна. Так что не в их подработке дело, а в общей небрежности в работе.
— Объяснил. Но, видно, их устраивает подработка – больше проекта с премией даёт. А как ты сейчас пойдёшь в разнорабочие, в бетонщики, в каменщики? Как будешь в той среде существовать? Вряд ли сможешь. Тот наш коллектив давно уже не существует; но даже если бы и был ещё – ты другой стал. Твой уровень не примет их, а они будут гнушаться тобой и мстить за то, что ты стал инженером-архитектором, а они по-прежнему рабочие. И строят по твоим проектам. К тому же зарплаты там, как ты помнишь, не на достойную жизнь, а на выживаемость пролетариев.
— Понимаю тебя, Арсений. И семья не позволит. Но если бы только запаздывания некоторых специалистов в разработке своих разделов и подразделов, особенно молодых инженеров – опытных-то на все объекты не хватает. Конфликты, склоки, вот в чём суть: а мне решать.
— Ну-у, эти проблемы – они везде. И в бригаде, помнишь, конечно, мелких подлостей хватало – только там всё грубее, откровеннее, чем в среде служащих. У тебя группа взрослых специалистов, а у меня класс, в котором каждый – личность ещё та. И среди учителей конфликты такие, что порой кажется, что волосы рвать друг у дружки будут. Не рвут, конечно, но дым и смрад интеллигентские стелются.
— А ты тут при чём? Тебе какое дело до них?
— Понимаешь, Миша, мы ведь в одном коллективе – как в одной лодке, да к тому же подводной. Грустно всё это наблюдать, тем более что на детях сказывается. А учителя, как и родители дома, сварятся, не обращая внимание на их судьбы. И многие ко мне ходят за успокоительным: придут, обольют грязью один другого, а от меня ждут поддержки. А потом идут друг к другу и мои косточки перетирают. Но не думай, в бетонщики я уже не вернусь. И в ту-то пору бригада видела во мне чуждое её среде, а сейчас и вовсе не примет. Мне хватает отношений в съёмной квартире.
— Что, наконец, понял, каковы хозяева твоей квартиры?
Михаил давно знал, что Арсений живёт, как он говорил, у жмотов-хохлов, обирающих труженика-педагога, и давно и упорно убеждал его переселиться. А тут, когда Арсений вдруг разоткровенничался, показав ему, что, у него сорвалось терпение, Михаил понял: надо вытаскивать его из болота.
— Как тебе сказать, друг. Меня они устраивают: люди как люди – все одинаковы. Я давно уже там живу, притёрлись друг к другу, и они не хотят, чтобы я другое жильё себе подобрал. Но что-то в последнее время они какие-то странные разговоры заводить стали о моей женитьбе. За этим что-то кроется, и мне это не нравится.
Михаил тут же предложил переселиться в ту однокомнатную квартиру, которой до сего момента пользуется сам на правах арендатора, но с первого сентября освобождает.
— Я получил, в конце концов, трёхкомнатную квартиру и мне надо переезжать. Через пять дней выезжаю из съёмной. А за досрочное расторжение договора пообещал хозяину квартиры – он, как ты знаешь, всё ещё в Норильске, – взамен себя найти порядочного квартиросъёмщика. Ты лучше других подходишь, тебе могу доверить. Деньги будешь мне отдавать, а я по договору продолжу ему их переводить.
Арсений задумался, но ответ утвердительный приберёг, хотя Михаил, ещё в ожидании собственной жилплощади подыскивая для себя квартиру побольше, не раз уже соблазнял товарища вдвойне меньшей арендной платой и полной независимостью…

Проспав половину следующего дня – позволил роскошь расслабиться, – Арсений для выхода на улицы Донецка приоделся в новое, приобретённое в Пржевальске у пограничников, где им и их семьям не только неширпотребовское из одежды и прочих товаров поставляется, но и импортное достаётся из конфискатов контрабанды. Что составляет зримый контраст между материальным довольствием пограничников и обеспечением населения страны. В нынешнюю пору особенно.
Потому что всё население великого СССР уже было посажено на голодный паёк: полки магазинов стали полупустыми и лишь по спецталонам можно купить ширпотребовские одежду и обувь отвратного качества, мыло и кое-что ещё иное, необходимое для дома и тела; в продуктовых магазинах по месячным же талонам продаются хлеб, сахар, крупы и даже «суповые наборы» – кости со следами мяса после его срезки. Из-за водки – по тем же талонам – дерутся в очередях…
Приобрёл!.. Лучше сказать, что по распоряжению командиров погранотряда и иссык-кульской морской базы из фондов их частей его приодели жёны офицеров, для которых мероприятие, организованное полковником и капитаном первого ранга, доставило много радости неожиданной приятностью. Ведь у пограничников супруги имеют разнообразный профессиональный набор: художницы, музыкантши, дизайнерши. Специальности просто крайне необходимые в пограничной службе. Так что они скучают в однообразии жизни, а тут в их нежные руки попал новый в городе человек – выдалась им оказия таинственным подопечным самих начальников гарнизона поманипулировать!
Они весело смеялись, оспаривая вкусы друг дружки, одевали и переодевали клиента, доверенного им, пока не выбрали ему из привезённого светло-серую тройку, комплект сорочек соответствующих, тройку галстуков к различным сезонам, две пары туфель и две шляпы – светлую и чёрную, подходящие на все случаи, ко всем вариантам одежды. И в конце концов сотворили цивилизованного джентльмена из странника, одетого-обутого в поношенное туристическое. А потом не хотели его оставить, требуя от него щебечущими голосами страшных и интересных историй.
Но больше в последние минуты пребывания в Пржевальске Арсения удивил поступок контрразведчика, полковника Кочергина – он прислал с водителем командира отряда Чазова коробочку с золотыми часами и с золотым же браслетом.
Под часами листок – лаконичная записка: “Арсений Тимофеевич, оценивая ваш вклад в оказание помощи службе безопасности, прошу Вас принять часы в знак благодарности. В том числе, от меня персонально”. Внутри крышки благодарственная надпись, сделанная гравёром. Несомненно, это капитан первого ранга Маринин при молчаливой поддержке полковника Чазова уел Кочергина, заставив его признать заслугу Арсения. Вот он и решил по почину Викентия Никифоровича, подарившего собственную трость раненному камнем Арсению, преподнести ему собственные часы, самому Кочергину тоже преподнесённые – на внутренней поверхности крышки заметны следы гравёрской шлифовки (будь они им куплены, такие дорогие, вряд ли даже полковник позволил бы себе отдать их чужому человеку).
Опираясь о трость, Арсений пошёл к знакомому парикмахеру укоротить волосы на голове и курчавящуюся бороду. Старый мастер, свидетель множества изменчивых мод на стрижки и бороды, сам и творивший причёски и оформление лиц по запросам, зависящим от уровня менталитета и от сословности клиентуры, понимающе оценил принесённую ему в жертву лицевое украшение бродячего:
— Прибыли из Антарктиды? Или с Северного полюса?
— Да нет, заплутал где-то между этими двумя крайностями, но поближе к Северному тропику.
— И что прикажете с нею сделать?
— Мастер, видите ли, я не профессиональный бродяга-географ, а школьный педагог и университетский преподаватель, а потому сами определите, во что бороду и меня вместе с нею превратить. Я полностью доверяюсь вашим мастерству и изысканности.
— Прекрасно! — порадовался пожилой брадобрей. — Не часто мне покудесничать доводится. А давайте-ка… А давайте мы сделаем вам вот что: превратим вашу выросшую на просторе бороду в изящную бородку, которой позавидуют и приват-доценты1, и актёры какого-нибудь столичного театра.
Желание мастера, заставшего прежнюю профессуру живой и здравствующей, совпали с желанием молодого, но из той же среды клиента. И вскоре Арсений пошёл по улицам Донецка в импортных светло-сером костюме и рубашке, в столь же элегантных туфлях и в шляпе, довольно широкополой, соответствующей фасону и цвету костюма и туфель, – в некоторых обществах Донецка, Фрунзе и других цивилизованных городов ещё принято иметь на голове приличный головной убор, а не пролетарскую кепку.
Шёл стройный и изящно-симпатичный, видом своим обращая на себя откровенное внимание мужчин и женщин, самих в большинстве симпатичных. И борода – естественное приложение к лицу, но в Донецке ещё не укоренившееся, – уже только ею можно было бы манить и долго удерживать взоры. Если б то надо было.
Тем не менее изысканный вид Арсения с фешенебельный шляпой над смугловатым лицом, толстая ореховая с серебром трость на фоне фланирующих2 по улице молодёжи и людей постарше, по большинству протестующе застою одетых в полунебрежные одежды, говорили дончанам, что к ним в город прибыл то ли,.. то ли… И даже романтическая хромота при курчавой тёмной бородке вызывала весьма мистический интерес: “Уж не «оттуда» ли он, не сам ли Воланд к ним явился?” (книгу Булгакова «Мастер и Маргариту» население СССР ещё только начало осваивать, передавая её редкие экземпляры из рук в руки, так что мессир Воланд был на слуху).
Но нет дела до их внимания прибывшему из-за горизонтов – не за тем на донецкие улицы вышел; и за время странствия по российским лесным просторам и в Киргизстане сопровождавшие взгляды намозолили и утомили с избытком. Пошёл по Донецку, чтобы из своей иной внешности, из своего иного мировосприятия вновь ментально вписаться в него, в горожан, в мир, из которого ушёл странствовать для самопознания и очищения. Потому, вернувшись в город внутренне новым, и на прогулку намеренно оделся не в уже привычные, а в новые одежды.
Какими они ещё раз примут друг друга, Донецк и он, – сольются ли, такие разные?
Это надо было узнать, иначе без предварительного осматривания – почти что именно так – места приложения своих творческих, трудовых сил, без восстановления связей не сможет заново вписаться в донецкие временные характеристики и в его менталитет с его культурой.
Ведь и в первые периоды переселения на Донбасс город принимал его не очень-то охотно, неосознанно, интуитивно воспринимая его инакость как чуждое, так что Арсению пришлось втирать себя в социум – трудно пришлось втирать, не во всех случаях удачно.
А теперь и более того трудно будет – в странствии очистившись, так преобразовался, что исполнился многим. Это сделали деревня Лебеди, вошедшая в него и сущая теперь в нём, и башкирская степь со смертельно раненной девушкой из
___________
1В Российской империи «приват-доцент» – преподавательская должность, введённая в университетах в 1843-ем году постановлением Министерства народного просвещения. Наименование употреблялось до конца 1920-х годов.
2Фланировать – прогуливаться без цели, праздно прохаживаться, слоняться.

из девятнадцатого века, болью живущая в сердце, несмотря на то, что он её, Нургуль, вернул к жизни. И другие события – они совокупно отрывали его от города, где прошло тринадцать лет активной жизни.
Жизни трудовой и комсомольско-общественной, жизни с радостями, нужными ему отношениями и с ненужными ему, но кому-то необходимыми конфликтами. Как много переплетений! Что-то из них ещё живо в городе и в нём, а что-то отмерло или просто загнетено. Это ему, возвратившемуся, надо теперь узнать чтобы решить для себя по оставшимся за ним обязательствам – с ними тоже надо как-то быть, их тоже разрешить надо, отдав должное...
Субботний разговор с Уткиным навёл его на шествие по городу начала жизни в нём: от стройуправления «Заводстрой», учредившегося на улице Кирова, заполненной жилыми домами и торговыми комплексами до «Дома молодi» («Дома молодёжи») на перекрёстке небольших мещанских улиц Физкультурной и Футбольной. Пошёл на встречу с городом, а не с людьми из прошлого, так что, если кто из них и остался там из того бытия, сегодня, в воскресный день, не встретится. И не надо. Вторжение чьей-то субъективности разрушит работу. Впрочем, кто из них его узнает, и рядом пройдя?
Для начала экскурсионного маршрута поехал на трамвае к Южному автовокзалу. А уже вблизи него осознал, что многие годы не бывал в этом районе, будто избегал его. Может, и в самом деле избегал: работал и здесь, вблизи, исполнял разные функции, но особой радости не получил.
От площадки автовокзала через проезжую часть Ленинского проспекта увидел на территории Донецкого металлургического завода – ДМЗ, а по народному прозванию «Дымзавода», из-за его дымящихся труб, – углублённое в мать-землю бомбоубежище, второе из тех убежищ на ДМЗ, в строительстве которых принимал участие. Но при виде места приложения своего труда прежде всего не собственный труд вспомнился, а слова пожилого работника завода, грустно наблюдавшего, как уничтожаются многолетние деревья вокруг строительной площадки: “А мы в сороковых годах во время субботника сажали эти деревья…”.
Вот такова она – благодарность потомков тех комсомольцев и некомсомольцев, вкладывавших души в очистку города и предприятий от довоенного хлама и разрухи и от следов фашистской оккупации, в его озеленение и в украшение. А теперь, в эпоху механизации, уничтожается их подвижничество. Стоит ветеран труда, города, спустя десятилетия с той поры, смотрит, как новое поколение комсомольцев равнодушно уничтожает заботу отцов и дедов о красоте Донецка… И в Арсении до сих пор, через годы, звучит боль в его голосе и помнится укор, как открытая кровоточащая рана, – на глазах убивалась часть его жизни…
…Когда строили Новосибирский Академгородок, ни одно дерево не было спилено в зоне возведения зданий. И в уникальной Муйской долине Бурятии строителями БАМа, создававшими жилой посёлок Северо-Муйск с магазинами, школами, кинотеатром и иными объектами, бетонные плиты перекрытия переносились на руках если деревья мешали кранам…
Вероятно, между менталитетами дончан-строителей и Арсения этим эпизодом и создалась основательная трещина. В результате то бомбоубежище стало последним его строительным объектом, последним его материальным вложением в город – с него он уволился. А их, объектов, было несколько.
На конечной трамвайной остановке сел в вагон и поехал по маршруту номер три. По маршруту молодости – поры жадного познания жизни с её наполненностью всем богатством. Ехал, окутанный дымкой из призраков прошлого, вспоминая товарищей по бригаде, пустые и интересные разговоры с ними. Ехал мимо цирка «Космос» – в нём ни разу за все годы не побывал; мимо архитектурных строений, примелькавшихся за два с лишком тех года. С проспекта трамвай повернул на улицу Куйбышева. Всё увиденное снова втягивало в город его молодости, в Донецк, но не притягивало, не манило в него.
 Улица Кирова. По ней до стройуправления пешком пятнадцать минут ходу и при его больной ноге. Но её лучше поберечь – сегодня ходить много придётся, потому автобусом безопаснее и проще.
Небольшое двухэтажное здание СУ «Заводстрой». Выглядит весьма невзрачно, а в ряду других зданий и жилых домов – карлой. Может, это из-за восприятия человеком, давно не видевшим его? А может, и нет, а из-за тех, кто в нём работает – размаха в их душах нет, и строили без душевного порыва, оставляя за собой долгострои. Но в этом в том числе, в убогом зданьице решилась Арсеньева судьба! Негативно в конце концов решилась. Чувство отвращения плеснулось в грудь, в душу, будто после чистых лесных и полевых просторов оказался возле нечищеного места. Судьба его строительная и общественно-необходимая донецкая жизнь – они здесь начали проявляться, здесь же и закончились…
В первые недели пребывания в управлении они взлетали стремительно всё вверх и всё выше: вскоре после того как здесь преобразовался из землеустроителя в рядового плотника-бетонщика, ему на отчётно-выборном комсомольском собрании управления пришлось представиться. Открыто рассказал о себе: где родился и учился; о первой профессии: об оперативном комсомольском отряде, об ином, что довелось по жизни. Комсомольцев его жизнеописание поразило, и тут же его в бюро комсомола управления избрали и в комитет комсомола треста – вероятно, по принципу: “Лишь бы не меня”. А может, и нет?
Во всяком случае, одна комсомолка-штукатурщица выразила о нём персональное мнение, вслух возгласив: “Дурак!”, о чём ему поведали позже. Арсений ей не поверил – а зря!.. Она-то хорошо знала, что говорила, соотнося его с потенциалом предприятия, гордо именуемого строительным управлением.
Но не только ей Арсений по доверчивости к обществу не поверил – так же не верил и доводам начальника отдела кадров областного управления милиции Гайворонского, твердившего Арсению, пробивавшемуся в милиционеры: “Для чего вам это надо?!” – он-то знал, что в службе правопорядка козни против граждан и сослуживцев творятся. Арсений и ему не верил – а зря!..
И в «Доме молодi» его назначили председателем совета общежития – на каких таких основаниях? А потом, вероятно по указанию райкома партии при посредстве райкома комсомола, его, уже кандидата в доблестные ряды членов КПСС, назначили кандидатом в депутаты Ленинского райсовета депутатов трудящихся. А он и не знал!!! Не знал до тех пор, пока не рухнуло всё.
Полгода спешил на работу, как на праздник, – ему не хватало пяти дней в неделю, чтобы насытить потребность в сотворении, в его строительных работах. А потом… потом… потом… ему стало становиться всё грустнее и грустнее. Пошлость, грубость, матерный лексикон и семнадцатилетних, начинающих жить рабочих, при старших, при женщинах; и самих взрослых женщин…
Два года спешил на «Опорный пункт милиции», будучи комиссаром трестовского ОКО, – как на праздник. Пока там не появились два амбициозных примата: заместитель начальника Ленинского РОВД по политической части старший лейтенант Кузнецов и участковый лейтенант Цвелодуб. Их появление знаменовалось для Арсения тем, что по невероятному указанию замполита подобострастный служака участковый составил на комиссара ОКО протокол о его якобы административном правонарушении в тот день, когда он беседовал с членами отряда.
Протокол оказался «последним кирпичом» в строительной судьбе, обрушившим всё подготовленное им для общественной пользы: от работы в бригаде, от трестовского комитета комсомола до кандидатства в члены партии и до кандидатства в депутаты райсовета. Обрушилось и превратилось в хлам, заваливший его…
  …Так однажды рухнуло основание, когда ему пришлось на четырёхметровой высоте заделывать проём в стене цеха. Помощники положили доски на металлическую ферму и устроили на них козлы-подмости, на которые поставили ведро с раствором и стали складывать кирпичи. И когда Арсений уже намеревался подняться и приступить к работе, один из помощников положил ещё один – последний, как он сказал. В тот же миг вся конструкция, не выдержав веса, обрушилась «последним кирпичом». Но, для конструкции чрезмерный, он оказал Арсению услугу: если бы строитель ещё только начал взбираться на козлы, доски сломались бы под ними, и вместе с помощниками он упал бы с высоты на землю, а сверху их придавили бы падающие доски, кирпичи и ведро с раствором. Значит, «последний кирпич» нужен был для того, чтобы он остался в живых и непокалеченным...
…Вот так и протокол разрушил. Но как основание под строительными подмостями оказалось хлипким, так оказалась иллюзорно-химерной и связь Арсения с коллективом строителей коммунизма. И не стал Арсений ни членом комитета комсомола, не стал ни даже кандидатом в члены партии, не стал и депутатом райсовета. Вероятно, так нужно было. Значит, и этот протокол тоже оказал ему услугу, свергнув его с достигнутой им высоты, иначе невесть в какие высоты и дали в административно-партийном вихревом потоке могло бы его занести и завести.
Арсений – к его счастью, к его чести или даже к его спасению –  стал никем, ничем и никому не нужным. Изгоем. Ведь тогда же началась и его новая жизнь, полная того, чего желалось, о чём мечталось в детстве и в ранней юности. Что ж, значит, следует с благодарностью принять и то, как советские «социалистические» собратья отнеслись к нему, изгоняя отовсюду, не принимая его умонастроение с его образом патриотических мыслей.
Вследствие чего из преданного апологета1 социалистического общественного строя он превратился в аналитика государственного устройства СССР: сначала на фундаменте эмпирическом2 – на базе опыта в народном хозяйстве; а затем на основании глубокого пристального изучения социалистических теорий и идей с помощью университетской программы и самостоятельного изучения вольных сочинений марксизма-ленинизма. Из них вывел прочное следствие Октябрьской революции семнадцатого года: а именно что она сама породит разрушения всех своих ложных идей, и что в стране, в её обществе, ставшим советским, произойдёт социально-экономическая революция. Очередной срыв и обвал в российской истории.
Концепции и идею предстоящей революции, что разрушит родившееся полвека тому назад государство, полностью поддержал друг и брат Виталий. Их воспринял и полковник танковых войск доцент Военной академии Николай Баранов. И те, кому он с Виталием доверили. Для остальных прогнозы составляли и составляют страшащую их  тайну: они боятся кары государства, потому братья им не открывали – им нет доверия, они легко предадут и продадут…
Это было в давнюю уже пору конца семидесятых годов. А сейчас он идёт по городу Донецку спустя неделю после значительной работы с офицерским составом частей в городе Пржевальске, что на Иссык-Куле, открыто преподнеся защитникам границы и страны ошеломительные знания о предстоящем разрушающем процессе. И офицеры ему поверили и приняли решение спасти Советскую – Российскую – армию от развала.
От «Заводстроя», от колыбели его личного познания индивидуально-общественных отношений в реальности бытия, Арсений поехал знакомым маршрутом к общежитию – на улицу Физкультурную, к дому № 1.
И здесь, возле бывшего жилья тоже нахлынул поток воспоминаний. Как много в нём прожито событий, как много в нём написано того, что потом легло в основу всех научных трудов! Это здесь у него был в комнате карточный клуб, узнав о котором, Виталий долго и громко хохотал. Здесь в актовый зал набивались жильцы посмотреть премьеры фильмов «Руслан и Людмила» и «Ирония судьбы» по единственному во всей   

_____________
1Апологет –  ревностный (обычно предвзятый) защитник и восхвалитель чего-либо или кого-либо.
2Эмпирический – (от греч. empeirikos полученный из опыта) основанный на опыте, опирающийся на реальные факты.

«общаге» телевизору, потом шумно обсуждая их. Странные люди жили. Сейчас такое, чтобы вместе смотреть фильм и после его обсуждать, вряд ли происходит.
У входа то и дело появлялись входящие и выходящие жильцы. Арсений смотрел на них, ища знакомые лица, но никто из прежних, с кем делил комнаты и работал, не вошёл и не вышел. Минут двадцать, стоя в отдалении, смотрел на дом своей жизни, подавляя в себе чувство грусти. Войти не пожелал, чтобы не разочароваться в нём из-за происходящей деградации, аналогичной тем разложениям, что непременно плесенью заводятся и развиваются в застойных учреждениях, в сообществах…
Ну что ж, с молодостью повстречался, пообщался, проникся, простился – всё это река, в которую никогда не войти повторно. Куда дальше идти с осмотром города его прежней жизни?
Решил проехать на главную улицу столицы Донбасса, на улицу Артёма. И по ней – на Театральную площадь (так она названа германцами в период кровавой оккупации, и наименование сохранилось). На площади бывает часто, потому что она – центр, потому что университет вблизи, потому что вокруг неё есть места, предпочитаемые другим.
А ему надо город принять, каким, уходя в неизвестность, оставил: в целостности; в том, что он есть, чтобы ещё год суметь прожить в нём – в деревню Лебеди написал, что задержится в Донецке до конца учебного года, так как у него выпускной класс, и он не может оставить его.
Шёл по улицам, ставшим близкими душе – улицы его не изгоняли, и он принимал их радостно. Шёл по моложавому городу, административно-хозяйственными усилиями первого секретаря обкома партии Дягтерёва и председателя горисполкома Миронова за несколько десятилетий преобразованному из шахтёрских посёлков с их мазанками- халупами, утопающих в чернозёмной грязи, в благоустроенную красивую столицу края, Донбасса, с сотнями тысяч населения, с промышленными, образовательными, торгово-сервисными сферами и инфраструктурами.
Так что теперь приятно ступать в туфлях по тротуарам вдоль газонов-цветников там, где ещё двадцать-тридцать лет назад была месиво вязкое.
Театры. Они тоже из его поры – той, начала жизни здесь; с ними в первый же год своей донецкой жизни познакомился. Привлекательно пройти по красивой улице вдоль зданий, до войны и после неё построенных – от музыкально-драматического к оперно-балетному, и, проходя, отдать поклоны памяти погибшим освободителям Донецка: вот бюст – памятник – члена Военного совета генерал-лейтенанта Гурова; а вот и танк-памятник полковнику Гринкевичу.
И постоять нефамильярно подле театральных величеств – современных, грациозно-красивых, но с греческими стилями, присущими классическим театрам. Пожалуй... Да, пожалуй что можно попытаться сходить на представления проверить себя и увидеть театры изнутри: каково теперь его восприятие сценического искусства и игры актёров и актрис через новое восприятие мира. Раньше бывал – с несостоявшейся женой, бывшей актрисой. Но с тех пор, как расстались, ни разу не зашёл, не посетил.
Представление по пьесе Леонида Зорина «Варшавская мелодия» было последним в том сезоне театра. И последний для него спектакль во всех театрах во всех сезонах: по идее пьесы герои расстались – и они с женой тоже расстались там же, в театре, даже не досмотрев представление до конца (и зал покинули так шумно, что ему от дежурной достался выговор). Из-за вздорности кратковременной супруги покрылось вздорностью всё связанное с театрами; а посещение и восприятие их надолго ощущалось гротескно. Оттого для него «Варшавская мелодия» стала символом расторжения отношений.
С тех пор всё время и себя со всеми интересами, с позывами души и с духовным исканием направил на учёбу и на работу, на учёбу и на работу, на учёбу и на работу… Исследовал и познавал природу и суть человечества, психику и суть человека.
Усиленное познавание привело к тому, что его знание вышло за предел, за границы материализма и научного идеализма, стало сакрально-скрытым от людей, окружающих
по жизни. Даже специалисты-психологи с психиатрами, воспитанные и взращённые на идеях марксизма-дарвинизма, боятся общения с ним, вгоняющим в тупики мышления своими вопросами и рецензиями: они отделываются амбициозными рекомендациями прочесть ту или ещё какую-то там книгу, статью – собственных знаний нет, так хоть начитанность могут показать.
Снова в одиночестве оказался – в одиночестве такого познания. Не считая, конечно же, Виталия. И ещё Николая, генерал-майора, брата названого и тоже настоящего. Но они далеко и в своих делах. Есть и младший брат Олег – с ним прибыл в Донецк и выбрал ему профессию в Политехническом институте. Но впоследствии брат, получив квалификацию инженера по механизации угледобычи, получил и назначение в городе Доброполье на должность главного механика шахтоуправления, где трудится, устраняя проблемы в оборудовании. Более того: женился, построил там дом, родил двоих детей и даже посадил сад – выполнил программу. И со старшими для него братьями в Германию за её колбасой не намерен бежать.
Но в главном своём Арсений оказался сам по себе, один на один – без понимания, без поддержки подобными ему искателями. Одиноким. Однако, отдаваясь служению, и до странствия стал способным делать нуждающихся в помощи счастливыми, насколько могли принять. В том поспособствовали врождённое призвание проникать в психику и опыт общения с людьми различных слоёв, работа в тесных коллективах. Не больно-то радостное дело, но что дано – то дано; и от внедрённого не отречёшься, если не хочешь саморазрушения.
А в странном шествии по Руси, по землям сделался более творящим. Расширили возможности драматические события, изменившие, жёстко преобразовавшие в нём суть и значительно очистившие – те события, в которых ему доверилось сотворять, спасая жизни, души людей, в которых мир для него сделался прозрачно-открытым, как словно аквариум прозрачен. Так сталось уже до башкирской степи – ведь чем больше отдаёшь, тем больше получаешь. А после неё…
После трагической, исполненной великой мистики, встречи с юной Нургуль и с её болью… Да, в миг встречи с нею проверилась не только его способность принимать невозможные события таковыми, каковые они есть, но и его готовность проникать в них, в невероятные и запретные. А за это получил… Нет, не просто получил – сгорел, выгорел всем прежним существом.
Тем закончился путь Арсения в сугубо земном выражении, и стал он Арсеном. Тем ему право судить далось и для него открылся источник сил воздействия,
Он осознал: в Донецк пришёл иным – не тем среднестатистическим, поселившимся в нём когда-то, не тем, каким вышел из него в странствие. Настолько иным, что, стоя на улице Артёма, спросил: “Кто я теперь? Чем являюсь? Что отдал и что получил?”. Как будто зарядился таким взрывным, что самому неуютно – и ответственность, и опасение не удержаться, сотворить неуместное, несвоевременное, поражающее. Обогатившуюся волю усмирять приходится и Силу сдерживать, чтобы коллег и знакомых в общениях не пугать и чтобы установившийся мирской порядок не разрушать.
Заглядывая в свою духовно-душевную суть и озирая город, где предстоит прожить длинный учебный год, ощутил в себе неприятный диссонанс, подобный пережитому на реке Великой в Кировской области, но мощнее. Увидел, что несёт в себе философские, теософские знания, несёт в себе движущие силы, потрясающие души и сознание людей. Несёт знания о жёстко набирающей размах революции и о глобальных разрушениях, вскоре предстоящих миру. А город находится в сонном состоянии, едва только начиная пробуждаться к новому, к творческому, и не ведает, что и как в скором будущем на него обрушится.
Трудно совместить себя нынешнего, нового и город прежний, но выбора нет. Ни у кого нет желаемого выбора и не бывает; однако неведающие о том блаженствуют в незнании своим мнимым своим произволом. А он-то знает: он не сам по себе и для себя, он всегда служил и служит Творцу. А с Богом не спорят, Его волю и замысел исполняют – хочется то или кому-то своё удовлетворять требуется, а исполняет.
По бульвару Тараса Шевченко пошёл к Кальмиусу. Кальмиус – речка, за пределами города шириной не более десятка метров, в самом Донецке превращенная в каскад водохранилищ шириной до четырёхсот метров. Оригинальное, интересное, красивое и полезное решение в городском генплане: влажность атмосферы города поддерживается на должном уровне, дончане на водоёмах отдыхают, в них купаются, по ним катаются на гребных лодках и устраивают соревнования парусников.
Природно-рукотворное водное сказочное творение, помимо Донецкого моря и ещё нескольких прудов наполняющих город в центре и на окраинах, являет собой в степном краю феномен выше всяческих похвал – дивные чарующие каскады широких потоков. Очарование усиливает созерцание Кальмиуса с длинного моста, соединяющего левый и правый отрезки бульвара Шевченко: отрадно стоять на нём, будто паря на высоте над водной гладью, по которой паруса мчат лодки, небольшие шлюпки и маломерные суда.
Глянул на часы: времени осталось лишь на то, чтобы побывать у школы, не заходя в неё, представить, увидеть мысленно, какими стали его мальчишки и девчонки – уже юноши и девушки. Какими в собственном преображении после летних каникул их воспримет он, и как они его воспримут: почувствуют ли они, что пришёл к ним не тот их Арсений Тимофеевич, с каким расстались в начале лета? А сами себя какими они введут в стены школы?.. Ученики для него важны, потому что они эквивалентом семьи стали для него; особенно те два класса, в которых был и есть не только учителем, но и руководителем и воспитателем. Кроме них в Донецке у него никого нет.

Шестичасовая прогулка сделала дело: он вернулся к себе – донецкому. Прогулка контрастно разделила город Донецк на две неравноценные части: на мрачноватое прошлое, хоть и давшее путёвку в жизнь, – однако и тем не менее зло остаётся злом, если даже и берёшь из него уроки жизни; и на этически и эстетически радостную, украшающую бытиё в шахтёрско-сталеварском городе-заводе.
Донецк вновь оказался притягательным – доминирующе притягательным, особенно в сличении, в сопоставлении со всеми другими городами и селениями его судьбы, что были. Притом даже, что топографически знает Донецк гораздо хуже, чем иные города. Его весомость, удельный вес значительны.
Что для него Донецк? Что для него в нём? Площади, розами украшенные, каштаны, удивительные в цвету, театры, и внешне впечатляющие, ресторан «Троянда» и духом близкая среда университета и школы?.. Что в нём для него, ставшего независимым, исполненным самости1 в принятии обстоятельств и собственных по ним решений? Что в нём для него – и что он для города?
Арсений исходно воспринял Донецк как моложавого представительного мужчину, следящего за своим обликом и внутренним своим содержанием. Донецк не писклявит тенорком, не гремит в ушах басами, не колеблет полифоническим2 многозвучьем, но говорит баритоном, что свойствен зрелому, осознающему свои долю и долг персонажу общечеловеческой мистерии.
Но это город таков. А что роднит его с ним?
Роднит то, что в нём произошло и состоялось. Здесь он окончательно отрешился ото всех, ранее опекавших, направлявших, и нет довлеющих над ним: никого нет. Здесь в нём рождалось изначально не зависимое ни от кого бы то ни было – от родственников ли, от учителей или от командиров армейских, – собственное проявление решений и деяний на свой риск и за свою ответственность.

___________
1Самость (нем. Selbst – «сам», собственная личность)  – архетип, являющийся глубинным центром и выражением психической целостности отдельного индивида.
2Полифо;ни;я (лат. polyphonia, др.-греч.  – буквально означает «многозвучие») – склад многоголосной музыки, определяющийся функциональным равноправием отдельных голосов (мелодических линий, мелодий в широком смысле) многоголосной фактуры.

В предыдущих периодах жизни и в других городах он был связан обязательствами, обязан и принуждён кем-то и чем-то – тем, кто и что от него впоследствии отрекалось, отчуждалось за ненадобностью. А здесь его возможности проявились ещё в ту пору, когда молодость едва начала разворачивать перед ним страницы жизни. Никого не стало рядом с ним уже в пору созревания, взросления, осознавания себя и восприятия общественных отношений: социальных, производственных и научных групп, слоёв; и себя в них и вне их.
Освобождённое в Донецке от зависимостей его начало позволило развиться в нём вменённым способностям, что сформировались в конечном итоге во вторую личность, впоследствии развившуюся в духовную, изменившую его содержание и сделавшую его двуличностным: одна – на общение публичное; другая – для духовных, сакральных дел, не открываемых и близким приятелям.
Прогулка по донецким улицам, площадям и по его истории, по своей биографии показала: Донецк – начальный и конечный этап самопознавательного, очищающего его странствия. Этот город – его собственная, неперелагаемая персонально ответственная жизнь, и ни перед кем он здесь ничего не имеет, и никому он здесь не хочет заявить претензии. Только позволяет себе указывать персонам на их ответственность в делах и может оказать на них невидимое силовое воздействие, что давно почувствовала школа, на радость или на огорчение принявшая его в коллектив ещё студентом.

***

В понедельник Арсений появился во Дворце культуры, где звучание школьных песен знаменовало, что здесь проводится педагогическое торжество, на которое он не хотел опоздать. Именно здесь сейчас проходит ежегодная конференция – для кого-то радостное мероприятие, для кого-то надоедливое, если сказать по чести-по совести. Но Арсению – процедура необходимая, чтобы последним штрихом возвращения в Донецк слиться и с приложением его творческого труда, с системой образования.
Он вошёл в фойе. Вернее будет сказать, вторгнулся суперлайнером в незапятнанно-стандартные педагогические души: обветренно-загорелый, незаурядно-своеобычный с бородкою, элегантно одетый, в шляпе. Сразу, сразу привлёк к себе внимание коллег, наполняющих фойе Дворца. Сначала – увидевших его первыми; затем и других, по мере привлечения к его облику внимания приятелей и приятельниц заметившими его появление. Прежде – к его облику, а уже потом… Что сталось потом, то обсуждалось в неблаговидном для нарушителя покоя свете в партийных ячейках и в педколлективах во всех школах района.
Перед ним расступались бледнолицые и малопрезентабельные с виду педагоги, как расходятся малые судёнышки перед большим в страхе быть раздавленными; его плотно окружили, будто нарядные яхты, загорелые и элегантные педагоги, чувствуя в нём и им свойственное, но смелое, большее. Говор следовал за ним и, распространяясь, опережал его,. Вследствие разгорания любопытства вкруг возмутителя спокойствия, ни слова ещё не произнёсшего, образовалось сборище, не предписанное регламентом.
Его рассматривали вблизи и издали, узнавая и не узнавая: кто он – педагог школы, или это заезжий мулат, или итальянец вдруг пожаловал в советскую школу? А узнавая, обсуждали. Одни обсуждали доброжелательно, другие возмущённо осуждали его вид и его самого – так богато-изящно одет, как никто из учителей не может себе позволить; невозможная в приличном обществе борода; да ещё и трость – ну прям а-ля денди1. Да ещё и ведёт себя так, будто не придаёт никакого значения ни своему внешнему виду, ни тому эффекту, который производит – это своеобразие его манерности возмутило до 
_____________
1Денди (англ. dandy) – социально-культурный тип XIX-го века в буржуазно-дворянском обществе. Изысканно одетый светский человек, подчёркнуто следящий за внешним видом, поведением, изысканностью речи, производили неописуемый эффект на окружающих; ими восхищались, им подражали, они пользовались успехом у женского пола, их и любили и ненавидели.
 
глубины души не одного мужчину, особенно тех, кого пренебрегающие ими коллегини отстраняли с пути, устремившись к красавцу-педагогу.
Первой с подрагивающей улыбкой подошла к нему заговорить директор его школы Валентина Ивановна – ну кто, кроме её сотрудника, может себе такое позволить?! И тут же катером-торпедоносцем стремительно приблизилась заведующая районо1 Маргарита Фёдоровна с эскортом, шокированная нечестивой внешностью советского учителя. Она по-цензорски оглядела нарушителя педагогической нравственности и, предупреждая расспросы Валентины Ивановны, возмущённо заговорила:
— Вы кто, педагог советской школы или преподаватель семинарии?
— Насколько вам известно, Маргарита Фёдоровна, я не преподаватель семинарии, а именно педагог и преподаватель истории в советской школе, — ответил ей со щедрой улыбкой Арсений.
— В таком случае, что вы себе позволяете, явившись на конференцию с бородой?! Да с тростью – вы что, английский лорд?! Надеюсь, в школу придёте чисто выбритым и без нелепых атрибутов?!
— Маргарита Фёдоровна, товарищи Маркс и Энгельс, товарищи Ленин и Феликс Эдмундович и многие иные товарищи, руководившие нашей страной, имели бороды. Вы, быть может, обяжете и их выстричь и побрить?
Маргарита Фёдоровна ажно2 задохнулась возмущением – сравнивать себя с такими гигантами! Так она и выразилась возмутителю спокойствия:
— Вы с кем позволяете себе сравниваться?!
— Что вы, что вы, Маргарита Фёдоровна! Да как я могу себе это позволить? Только пример с них беру – не более того.
— Вы пример в другом с них берите!
— А что, внешний вид их не является достойным?
— Они жили в другой эпохе.
— Вы имеете в виду, что товарищи Маркс, Ленин не годятся для нашей эпохи?
— Что вы такое себе позволяете?! Вам про Фому, а вы про Ерёму3.
— Маргарита Фёдоровна, говоря о Ерёме, вы подразумеваете то-ова-ари-ищей?..
Окружившие собеседников педагоги посмеивались – сначала потихоньку, а по мере развития конфронтации погромче, – перекидываясь репликами. Разными и по-разному. Несколько учителей-педантов, обременённых опытом и вменённой нравственностью, строжайше-ответственно относившихся к соблюдению учителями морального кодекса, в который они, помимо вечных истин, вносили свои ограничения и предписания, осуждающе оглядывали обросшего педагога, нелепо перепутавшего советскую систему образования с церковно-приходской. И смеялись над ним откровенно, бессовестно – явно в нарушение этики, но в унисон с нравоучениями Маргариты Фёдоровны. И в противовес коллегам, лояльно воспринявшим Арсения в таком его виде.
Однако Арсеньева реплика, смысл которой оказался педагогической гвардией не понятым, вновь шокировала Маргариту Фёдоровну. Она развернулась и устремилась подбитым катером от смутьяна, ввергнувшего её в крамолу: что подумают, что станут ей говорить товарищи из райкома и из райисполкома?! И оставила в недоумении, в растерянности гвардию, напрочь забывшую нормы традиций российского образования, терявшуюся в бурных потоках его новых веяний и требующую в воспитании учеников и учителей палочно прививаемую дисциплину.
Едва главная назирательница образования удалилась, к возмутителю спокойствия в мирном течении педагогики подошли коллеги по школе и те учителя из других школ, кому он импонировал – все те, кто радостно смеялся над его шуточками. Протягивая руки для приветствия и для того, чтобы подержаться за его руку, спрашивали, где он нарастил такую импозантную бороду.
__________
1Районо (роно) – районный отдел народного образования при исполнительных комитетах власти.
2Ажно – в устар. просторечии означает «то же», «что аж», «даже».
3Выражение “Ты ему про Фому, а он тебе про Ерёму” используют, когда в разговоре двух человек один говорит о чём-то ином, к обсуждаемому не имеющему отношения и уводящее в сторону.

— Растительность, — едко бросил один из близ толпящихся и смеявшийся более всех и откровенно цинично.
— В кругосветном путешествии сама нарастилась, — игнорируя зависть, пояснил Арсений симпатизирующим ему коллегам.
Вопросы дружнее посыпались:
— О, вы были в кругосветке?! Вокруг всей Земли?! Как романтично! Расскажите! 
— Нет, что вы! Жюлю Верну понадобилось девяносто дней, чтобы герой его книги проплыл-проехал по окружности Земли, а у меня с учительским отпуском хватило времени только на путешествие в пределах нашего любимого Советского Союза. По его европейской и по азиатской частям света. Но романтики с впечатлениями набралось на большую, чем сейчас у меня, бороду.
— Вы, Арсений Тимофеевич, остригли её и вместе с нею свои впечатления? Зря-зря. Что, и вспомнить нечего будет?
Добрые и недобрые реплики властно прекратила Валентина Ивановна, отодвинутая от Арсения административным разбором Маргариты Фёдоровны и коллегами. По праву начальства над ним и над своим коллективом, столпившимся подле него, она взяла его под руку и отвела к окнам, где место публикой не занималось.
Снова с подрагивающей улыбкой посмотрела на сотрудника, погрозила пальцем и по-доброму укорила:
— Арсений Тимофеевич, вы так сильно огорчили всеми уважаемую Маргариту Фёдоровну, что и не знаю, какие меры последуют с её стороны за это. Она ведь хотела вас перевести в соседнюю школу завучем – на место, которое до недавнего времени занимал смеявшийся над вами педагог, не справившийся с обязанностями.
— Он узнал, что меня прочат на его место, и потому злобствовал?
— Именно так, Арсений Тимофеевич.
— Валентина Ивановна, будьте добры, успокойте его – не займу я его кресло. Вы скажите, пожалуйста, уважаемой нами всеми Маргарите Фёдоровне, что на роль завуча из всех отвратительных кандидатур моя кандидатура самая отвратная.
Валентина Ивановна рассмеялась над самоуничижительной оценкой учителя, но сразу же посерьёзнела и вопросила:
— А если без шуток?. Вы и в самом деле не хотите перейти на должность завуча в соседнюю школу? Это же рост административный,.. карьерный, — последнее слово она произнесла не совсем решительно, поскольку в Стране Советов, в Стране энтузиастов карьеризм является буржуазной аморальностью, но вполне актуально воспринимаемой.
— Валентина Ивановна, я не стремлюсь в административный аппарат, избегаю его, и вам это хорошо известно. А рост учителя – в росте его мастерства, в способности всё более доступнее давать материал детям.
— Вам есть ещё куда расти? Разве что стать профессором, академиком. Ведь наша школа занимает первое место на олимпиадах по истории. И отметки в тех классах, где историю вы преподаёте, все, за малым исключением в виде «четвёрок», – «пятёрки». А когда меня подменяете по обществоведению, после вас классы легко воспринимают сложные категории исторической и материалистической диалектики, будто в детстве ими как игрушками играли. Так что у меня нет ни резона, ни просто человеческого желания расставаться с вами, хотя была бы рада росту вашего социального веса.
— Вот и вы, Валентина Ивановна, видите: я преподаватель гуманитарных наук – не более. До какой степени хороший – не мне судить.
— И лучший классный руководитель. Вы живёте интересами каждого ученика…
— Давайте, Валентина Ивановна, лучше оставим мои персональные достоинства историкам-исследователям нашей школы. Ну а я выражаю надежду, что вы мне в месте преподавателя истории в нашей любимой школе не откажете, не сошлёте в дворники, несмотря на гнев Маргариты Фёдоровны, всеми нами премного уважаемой.
— Опять смеётесь… Арсений Тимофеевич, как вы разительно изменились: вот вы шутите и улыбки не сходят с вашего лица, а глаза… Глаза не смеются, они глубоко проникают в собеседника, в то, на что смотрите. И в вашей речи, даже в шутливой, пробивается жёсткая  непреклонность. До каникул вы были совершенно иным: мягким, обходительным. Что произошло? Трагедия?
Арсений задумчиво посмотрел на директрису, пронзая взглядом, и выдал ей совет:
— Валентина Ивановна, никогда не устраивайте пешие странствия и экскурсии. Летайте самолётами аэрофлота, живите на лету1.
Собеседница, пожелавшая познать нового для неё – и для всех в старом окружении – Арсения, в его словах уловила смысл, а не просто фразу ради словца или шутки. Доверительно смотрела на него и покачивала головой.
Арсений прояснил свой совет:
— Кузнечик прыгает на пару-тройку метров и не замечает, над чем пролетает. А черепаха и тем паче муравей сталкиваются на каждом сантиметре с препятствием, с незнакомым растением или с ползущей букашкой; каждый миллиметр пути познают и исследуют; им приходится вступать во многие нужные и ненужные взаимодействия и отношения… Летайте самолётами, Валентина Ивановна. Но самолётами надёжной конструкции.
— Вам многое пришлось повидать? Со многими обстоятельствами и людьми вы вступали во взаимоотношении? В сложные до трагичности отношения, судя по тому, что говорите, вам пришлось вступать? Ведь это так странно – люди в отпуске выбирают, как и где лучше отдохнуть: турпоходы, сплавы по рекам – и возвращаются освежёнными, полными задора. А вы…
— Вы хороший социолог, Валентина Ивановна. Мне пришлось, на поезде доехав до Костромы, пройти-проехать – как случалось – северную Русь, оттуда спуститься в Кировскую область и в Удмуртию, где мне брат сказал мудрость на мой отчёт ему, что у меня по Руси странное шествие. Не путешествие, а жизнь, проживаемая в пути, – как жизнь свою несу с собой. Затем немного была Башкирия, потом Киргизстан, о которых брат мог бы мне то же повторить…
Валентина Ивановна с сочувствием и пониманием выслушала краткую исповедь, не раскрывшую ей причины перемены во внутреннем мире коллеги, и укорила:
— Арсений Тимофеевич, вы снова улыбаетесь, но не раскрываетесь. Хотите, чтобы я вас без слов поняла?
Арсений добро и широко улыбнулся и кивнул головой, признавая способность и право Валентины Ивановны постичь его.
— Хорошо, мы с вами потом много поговорим. Вы согласны? А то вот, наконец,  уже всё долгожданное начальство прибыло.
— Ну да, куда ж мы без него, без указующего перста в размере районной власти.
— Смеётесь над руководящими столпами и приблизиться к ним не хотите – не любите их почему-то. Ну пойдёмте-пойдёмте, а то уж без нас-то конференция сейчас начнётся, и мы не услышим... Мне ведь придётся в президиуме сидеть. Где выберете вы себе место?
— На самом на верху: и мне будет всех видно, и борода моя шокировать никого не будет, не расстроит.
— Ох, смутьян! Ну так пойдёмте же…

Галёрка, выбранная Арсением в качестве обзорной площадки, почти полностью уже занята другими беглецами от контролирующего ока Маргариты Фёдоровны и иных инспекторов, состоящих на страже целомудренности народного образования, которым одностандартно охватывалось разнонациональное советское общество, как стандартно обеспечивалось население однотипными одеждами и пищей.  Тут можно не шептаться, 
_____________
1Фраза из песни Оскара Фельцмана на стихи Андрея Вознесенского «Аэрофлот».

прикрывая шепчущие губы ладонью, а вполне сносно говорить настоль громко, чтобы слышали и неближние соседи.
Потому галёрка и собирала у себя необременённых важностью соскучившихся друг по другу педагогов – приятелей и просто знакомых, не видевшихся целое лето, а то и в течение года.
— Ну расскажите о своих впечатлениях, Арсений Тимофеевич! Какие же открытия вы совершили? Новые цивилизации или Землю Санникова?..
Арсений нашёл себе прибежище на предпоследнем ряду, что позволило коллегам по одному с ним ряду и с последнего и предпоследнего рядов атаковать вниманием и неравнодушным интересом, воспалившемся под действием на них конфронтирующей его внешности и пикировки с самой Маргаритой Фёдоровной. Спрашивали и сами же смеялись своим вопросам и тому уже, что ещё скажет путешественник. Содержание конференции не мешало общению, поскольку не вызывало работы мысли – расписано и прописано всё, и оно не обязывало аплодировать очередному записному докладчику.
Сценарий конференции, заданный уже десятилетия по всей стране руководящими столпами и регламентами советского народного образования, за десяток лет работы Арсения в школе абсолютно не изменился даже в эту эпохальную пору перестройки. А что? Нового не наработано, а старое хоть способствует системе держаться на плаву. Изменились только некоторые фразы начальствующих; и то преобразование коснулось лишь отдельных слов: вместо пропаганды развитого социализма с «определяющими», «решающими», «завершающими» годами «пятилеток» с трибун стали возноситься «ускорение» и «перестройка», поманившие народ красноречивыми перспективами. Правда, никем из докладчиков не указывалось, что и как реально и радикально должно быть перестроено. В частности, в системе образования, что важно было для педагогов.
А зря. Руководящие органы вновь оказались глухими, близорукими поводырями, вследствие чего вскоре непременно рухнет система обучения, и в проломы её ворвутся грязевые потоки откровенного извращения со стороны зарубежных врагов, бесстыжего вранья внутренних врагов и скороспелых «академиков» – «подъездных по большей части,», – впаривающих в пробудившееся сознание народа и его малолетних детей идеи надуманного великого вздора.
Но начальствующему составу было не до судеб детей, людей, своей же страны. Им благополучие личное необходимо совершенствовать и углублять. Потому они не могли потерпеть и не терпели никаких новаций, инноваций и… раскольничьих бород. А ведь и в самом деле: что новации, что бороды – это раскол наработанного единопартийного стиля управления и слаженного бытия педагогики, образования! Стиля, при котором ничего нельзя не только изменить, но нельзя предложить и частные мелкие перемены без «указивок» сверху – и свыше!
Вот и сейчас.
Предоткрытие конференции ознаменовалось радостным выступлением пионеров и комсомольцев, тщательно отобранных школьными комиссиями под приглядом роно для поздравления «любимых» учителей с новым учебным годом:
— Смотрите! Смотрите, куда мы пришли! Здесь все наши учителя и воспитатели, директора и завучи! И почётные гости тут! Привет и уважение наши вам! Мы вас любим, обожаем и с Днём знаний всех поздравляем! Поздравляем педагогов и всех нас, учеников, с учебным новым годом!..
Потекли песенки, подтанцовки – все нормативы соблюдены в рамках конференции. Детям позволили представить всю их программу в полноте, ибо детей нельзя обижать, не то в отместку станут плохо учиться и грубить учителям, поняв, что их использовали для проформы.
А что начальство позволило себе «задержаться», – не важно. Время на опоздание компенсируется сокращением числа выступающих, независимо от важности тематик, ими представляемых: пусть на «круглых столах» высказываются. Или в учительских коллективах переваривают. Зато в представительном собрании лишнего не скажут, не вынудят задуматься, как реагировать: то ли что-то взять на заметку, то ли благовидно отказать так, чтоб неповадно стало…
Но вот в свете началось основное действо, и подали главное блюдо – выступление секретаря райкома партии. Перешучивающаяся на галёрке публика вдруг затихла – Арсений, подняв руку, попросил немного тишины. Потому что сквозь говорильню и смех окружавшей его оппозиционной к администрации группировки услышал, как второй секретарь райкома товарищ Владиславов, ответственный за идеологическую работу в районе, стал указующе и назидательно говорить о воспитании подрастающего поколения, которое должно прийти на смену отцам и дедам с их революционными традициями – а оно вместо того увлекается иностранными модами в одежде, в музыке, в танцах:
— Ваши нерадивые ученики и вместе с ними и их такие же родители спрашивают вас: “Почему и для чего вы нас так воспитываете?”. Вы не можете им ответить, а я скажу. Я скажу вам для вашего руководства. Есть государственный заказ на воспитание определённой личности, и заказ мы обязаны неуклонно и планомерно исполнять…
— Ого! — воскликнул коллега Арсения по школе и его друг Михаил Михайлович Сурин. — С каких это пор ученики стали у нас нерадивыми? Да ещё и родителей их сюда же приплёл. А сам он – не родитель? Знаю его сыночка: оболтус, по ресторанам шастает.
— Заказ, обязанности... Требуешь – так предложи существенное. Обеспечь школы, болтун! Балабол!.. — такими репликами возмутившихся педагогов сопроводилось всё выступление товарища Владиславова.
Жаль, что он их не слышал, не то возбудился бы гневом не только на «нерадивых» учеников и их родителей, но уже и на учителей, обязанных строго следовать его и всей Партии указаниям, инструкциям и директивам, а не перечить. Жаль и то, что родители не слышали, как он клеймит их, рабочих, служащих, передовиков в своих сферах, как их любимых чад обзывает.
Его сменила заведующая районо, и галёрка вновь перешла на интересные темы: её «преснозанудное», как его назвали зловредные учителя, перечисление необходимых мероприятий по воспитанию школьников в канве государственного заказа и идеологии коммунистической партии, предписанных партийно-ведомственными органами, могло бы усыпить и стойких.
Маргариту Фёдоровну сменило несколько педагогов, чьи доклады, имевшие целью обсуждение намеченных планов, на треть состояли из перечисления тезисов последнего съезда КПСС, так что молодые, но тёртые преподаватели от собственных обсуждений на галёрке не отвлекались.
— А ты чего хромать надумал? — спросил у Арсения Сурин. — На какую колючку наступил? На верблюжью?
— Ты колючку не обижай, Михаил Михайлович, она тут ни при чём. Мне на ногу с горы камень скатиться вздумал. Я в отместку увёз его.
— С Арарата скатился? — уточнилась Аннета Юрьевна, молодая учительница по химии, «плавающая» в географии топориком.
— Нет-нет, не с Арарата. Наш Михаил Михайлович, как географ, может сказать, что я не смог бы на нём побывать.
— Анюта, — ответил за Арсения Михаил Михайлович, географ и путешественник по морям и океанам, — Арарат в Турции находится, к нему во время потопа Ной со своим ковчегом пристроился. А наш странник по советским просторам бродил. Так что давай говори, с какой горой столкнулся.
— На восточном побережье Иссык-Куля это случилось. А там правит великий Тянь-Шань. Ему с какого-то позыва вздумалось маленькое землетрясение устроить…
— Ну несомненно, в честь твоего появления, — утвердил Михаил Михайлович, как
давний приятель позволяющий себе подшучивать над Арсением – взаимно.
— Всё-то ты знаешь. Вот тот камень и покинул своё местечко и устремился прямо ко мне, а я на что-то отвлёкся, в другую сторону смотрел. Зато моя нога, пожертвовав собой, не позволила злодею уничтожить казан прекрасного киргизского бешбармака. В двенадцати километрах от того места.
Последняя реплика вызвала такой взрыв веселья полутора десятка педагогов, что на президиум пала смута раздвоенности, и он на энное время задумчиво приостановил важную работу конференции, решая: призвать ли нарушителей к порядку, показав тем самым, что на конференции присутствуют нерадивые, легкомысленные педагоги; либо сделать вид, что всё идёт должным порядком и мероприятие ничто не нарушает, не то придётся портить строгость административно-партийного реагированием и разбором.
По зрелом размышлении руководители приняли мудрое решение остановиться на этом. Однако громкий смех легковесных педагогов, привлёкший внимание начальства и весомых педагогов, выявил для президиума прибежище вольнодумца. И всё поняли столпы народовластия: это с подачи смутьяна галерники смеются на конференции и именно над ними. Гнев возбудился в них и подвигнул президиумных членов и членш на ответственное решение,.. о котором не только в президиуме вскоре очень пожалели.
А развеселившаяся галёрка в радости пропустила важный момент, не заметив, что управление прекратило вызывать докладчиков и кулуарно заговорило. А затем от него, прекращая беззаботное обсуждение учителями летней жизни и странствия коллеги по регионам Союза, прозвучало неожиданное приглашение учителя Арсения Тимофеевича пройти к трибуне и поведать, как используются труды классиков марксизма-ленинизма в воспитании доверенных ему советских школьников, а также в преподавании истории и обществоведения. То была расплата нерадивым педагогам за отношение к Партии и Правительству в лице президиума конференции – пусть знают, что они под контролем власть имущих.
Приглашение, сюрпризом для Арсения и для других (выступающие знают, что они записаны в число докладчиков и не сидят вдали на галёрке, травя байки), устроила Маргарита Фёдоровна. Она надумала перед залом воздать нарушителю «Морального кодекса строителя коммунизма»1 за внешний вид и за неприятнейший конфуз, каковому он подверг её, уважаемую всеми Маргариту Фёдоровну, проводящую линию партии в педагогику на важном посту в масштабах района уже десяток лет. Она посоветовалась со вторым секретарём райкома, восседавшим на месте председателя по диктаторски узурпированному им праву, и тот принял её мудрость.
Михаил Михайлович подтолкнул докладчика, пробирающегося сквозь ряд колен:
— Давай, историк, научи нас марксизму. Кстати, ты подари мне тот булыжник – я его в своём классе за стекло положу и памятную надпись сделаю к нему. А за это твою шляпу подержу – давай её сюда.
— Камень подарю, а шляпа пусть на моём месте полежит. А то, чего доброго, на себя наденешь, и на твою голову мои неприятности посыплются, — предостерёг его Арсений.
— Ты что, вшей там набрался?
— Нет, и ты за это на меня тень не набрасывай: ни вшей, ни блох я не набрался. Тем более что шляпа новая, только что из Италии прибывшая. Но ты видишь, как на меня ополчилась районная власть в лице райкома и роно?
И пошёл, хромая, добираться до далёкой трибуны, и весь зал вынужденно ждал – лишь галёрка продолжала смеяться над новыми репликами и над уже произнесёнными. Идя мимо рядов, он существенно прихрамывал и тяжело опирался о трость, потому что уклон пола усиливал боль в ноге. Медленное хромое перемещение опального   
___________
1«Моральный кодекс строителя коммунизма» – обязательный для советских граждан свод принципов коммунистической морали, вошедший в текс Третьей Программы КПСС и Устава КПСС, принятые XXII съездом (1961-й г.).

историка предоставляло возможность разглядывать оригинала, влюбляя в него одних и к нему же возбуждая классовую ненависть в перезрелых особах женского пола и в устарелых же немногочисленных субъектах мужского сословия, притом пятидесятилетних и старше в основном, кому некуда было податься для лучшей жизни (а год от года мужчины на каждой последующей конференции составляли долю всё меньшую).
Президиум, за исключением Валентины Ивановны, огорчившейся провокацией для её коллеги, впустую заняв затеей ценнейшее для решения важнейших педагогических вопросов время, созерцал его шествие и переговаривался, обсуждая вольность педагога. Того, кто, напротив, обязан быть примером в соблюдении норм и этики. Каких норм? Какой этики? Они сами не знали их и слово такое было им неведомо, а попросту имели каждый своё мнения о них – но все в обществе должны соответствовать руководящим представлениям.
Правда, Маргарита Фёдоровна узнала, что трость историка – не аристократический атрибут, а медицинский, и пожалела, что вынудила его страдать, добираясь до трибуны. Однако отменять приглашение уже поздно: педагог прошёл большую часть зала, а его вызов решался товарищем Владиславовым. И поделом: как он посмел уничижительно отзываться о родоначальниках материализма и основоположниках СССР, притом и над нею публично насмехаясь!
А призванный у ответу Арсений, проделывая ненужный ни ему, ни кому-либо путь к руководящей трибуне, думал о демагогической бессодержательности конференции и декларативных на ней выступлений ответственных чиновников среднего образования и районной власти. А также педагогов, которым предоставили возможность сказать, но и те проговорили свои тезисы в струе затёртого социалистического реализма, в котором реальности и видимости нет. И решил подыграть организаторам мистерии советского типа, как подыгрывал бы детям младшего возраста. То есть возвеличить Её Величество всемогущую Демагогию.
— Вы, говорят, прекрасно ссылаетесь на классиков диалектического материализма, обосновывая своё право нарушать педагогическую этику, — высокопарно заговорил с ним Владиславов, когда он стал подле трибуны. — Так продемонстрируйте нам знание учений Маркса и Энгельса. Какое место в нашей жизни они занимают.
Зал, даже разделившись на сторонников «анархиста» и на народившихся с какого-то позыва противников, подивился: что за экзамен устроен преподавателю? Арсений не огорчился, а лишь широко улыбнулся, улыбкой возмутив президиум, встал за трибуну и выдал приветственный спич поставленным, номенклатурно-назидательным, твёрдым, решительным тоном голоса и тон выдерживал до конца выступления. Ни голосом, ни выражением лица не сбился с демонстрации своего понимания важности конференции и, главное, понимания важности для педагогов и для советской педагогики марксизма, уже не раз упомянутого в прозвучавших речах.
— Товарищи! Товарищи и уважаемые коллеги! Позвольте мне от себя и от имени тех учеников, коих мне назначено учить и воспитывать, поздравить всех нас с новым учебным годом! Я знаю, с каким нетерпением – будто впервые идёте в первый класс – вы спешите начать этот учебный год. И я уверен, товарищи, что вы с высокой честью пронесёте гордое звание советского учителя через весь этот учебный год, как с честью несли его через прошлые учебные годы и как будете с той же честью нести через все последующие учебные года! Ура, товарищи!
Зал засмеялся, зааплодировал. Голос его звучал чрезвычайно громко, и, чтобы не оглушать публику, ему пришлось микрофон от себя отворотить.
— Вас не для поздравления пригласили, — первой не выдержала затянувшуюся тираду инициаторша затеи, — а для того, чтобы вы…
Оскорблённый одёргиванием Арсений, чуть повернув в её сторону лицо, и сам её перебил – перебил  назидательно, и голос его административным рокотом пронёсся над залом, отражаясь от стен и потолка:
— Уважаемая Маргарита Фёдоровна, я терпеливо слушал вашу часовую речь, ни разу не перебив её кашлем. Коль вы пригласили меня выступить, так будьте добры, не мешать мне говорить то, что я, сознательный гражданин нашей великой Родины, обязан сказать на ежегодной педагогической конференции.
Маргарита Фёдоровна замкнула рот и впредь не раскрывала, пока возмутитель не покинул подиум: второй раз публично попала ему на зуб – насквозь прокусил негодяй.
Арсений поклоном простился с нею и повёл экскурс в дебри учений марксизма:
— Товарищи, я буду краток, ибо учить учителей – дело неблаговидное! — начал он «демонстрирующее» выступление с сентенции и оглядел важную для образования и воспитания детей конференцию с высоты подиума. — Товарищи, вам марксистское диалектическое учение прекрасно известно, ибо вы – советские учителя и его выучили назубок...
Докладчику пришлось приостановиться в славословии марксизма, потому что его утверждение, что педагоги марксистские «истмат» и «диамат»1 «выучили назубок», в них, в учителях вызвали смех – со студенчества их тошнит воспоминание, как они по основам материализма на экзаменах выкарабкивались.
— Тише, товарищи, тише, — подняв руку, успокоил развеселившихся Арсений. — Вы смехом мешаете плодотворности педагогической конференции. Итак, вам известно, что все учения марксизма имеют непреходящее и важнейшее значение в системе советского народного образования, в воспитании подрастающего поколения, в нашем, в советском формировании личности. Как указывается в учебнике «Общая психология» профессорами Петровским и Ярошевским, написанном для студентов педагогических институтов именно на основе марксизма, выдержавшим целых два переиздания, что под воздействием законов общественной жизни все граждане становятся личностями, каждая из которых в себе несет печать исторической обстановки её сформировавшей. Соответственно и поведение человека приобретает личностный характер. Правда, я не понимаю, как… как в социалистическом нашем обществе, формирующем личности с самого появления на свет каждого индивида, охватывая его воспитательным процессом в детских садах, в школах, в вузах – а кроме того пионерским движением, комсомолом, – образуются такие персонажи, как спекулянты, прогульщики, бракоделы. Неужели это мы,.. мы с вами… их производим? Задумайтесь, товарищи!.. И полнее и всё активнее применяйте учения Маркса-Энгельса, чтобы выполнить тот государственный заказ, на который нам целеуказующе указал товарищ Владиславов… Тише, прошу вас! Вы ведь затягиваете наше важное целеуказующее на целый год мероприятие.
Вам прекрасно, уважаемые коллеги, известно: бытие определяет сознание. И наше с вами сознание определено нашим советским бытием. Правда, в вопросах психологии товарищ Маркс, к сожалению, почти не оставил нам наследия, но учёные, тщательно исследуя его труды, открывают нам его основополагающие истины. К примеру сказать, те же самые уважаемые профессоры Петровский и Ярошевский, цитируя Маркса, приводят весомые доводы. Так, указывают они нам, предметный мир, порождаемый человеческой деятельностью, обусловливает всё развитие человеческой психики. Если продукт труда есть порождение человеческой деятельности, то сама эта деятельность обусловлена ее объектом, продуктом труда.2 Отсюда следует вывод: психика человека, его стремления, чувства, мысли обусловлены продуктами человеческой деятельности. Из чего, товарищи, следует, что потребности, обусловливающие нашу необходимость производства, и возникают в производстве, и развиваются в нём; то есть возникновение их обусловлено продуктами производства, что создаются для наших потребностей.
Таким образом, товарищи, создавая кресло, стол, бумагу, тем самым создаём свою потребность в них. Вот так из сказанного непреложно очевидно, как бытие определяет
_____________
1 «Истмат», «диамат» – «историческая диалектика», «материалистическая диалектика» от марксизма.
2«Общая психология». Учебник для студентов пединститутов/А. В.Петровский, А. В. Брушлинский, В. П. Зинченко и др.; 3-е издание, переработанное и дополненное. Москва. «Просвещение», 1986 г., стр. 31-32.
       
наше сознание. Надеюсь, вам, товарищи коллеги, это понятно… Мне, каюсь, нет. Я до сих пор думал, что если у меня появляется нужда в чём-то, тогда я и стану создавать нужное мне. Ошибался. Снова каюсь, товарищи... К счастью, меня наши профессоры поправляют, как основоположники диалектического материализма учили.
К сожалению, не только я ошибался. К примеру, в тридцатых-пятидесятых годах стала активно процветать махровая квантовая механика, завезённая из буржуазных стран в нашу советскую науку зазнавшимися академиками. Но их одёрнуло Политбюро ЦК КПСС в лице товарища Жданова. И иных деятелей науки на верный марксистский путь направляет Центральный Комитет КПСС, во всём руководствующийся идеологией марксизма, непреходящей в своей ценности...
Президиум, слушая выступление историка, демонстрирующего знание учений Маркса и Энгельса и то, какое место в «нашей жизни» они занимают, всё более и более приходил в недоумение: наизусть цитирует теории, а получается, что насмехается. Но где и в чём – непонятно, если он излагает логично, аргументировано.
— Причём тут пятидесятые годы? Та политика партией была осуждена, — одёрнул докладчика секретарь райкома Владиславов, для которого упоминание сталинской эпохи и имён партийных лидеров той поры было, что красная тряпка для быка: полуграмотные и в некоторых вопросах совершенно профаны руководители страны нанесли ей немалый вред.
В тридцатых-пятидесятых годах из-за решений ЦК КПСС и Политбюро очень серьёзно пострадали не только наука и образование, но и всё народное хозяйство. Их решения обосновывались материалистическими идеями Маркса. Даже возможность запуска ракет в космос определялась не физикой, а решениями ЦК КПСС.
Однажды Королёв отказался произвести запуск ракеты со спутником в указанный руководством страны день, потому что, как он объяснил: “Физика запрещает”, — на что ему престрого указали: “Какая и причём тут физика, если в ЦК партии принято решение!”.
Физики-атомщики от помех, создаваемых им тупым официальным преследованием и вмешательством “отбились ядерной бомбой”. Академик Александров в ЦК КПСС, куда его вызвали для очередной встряски по поводу применения квантовой механики и теории относительности заявил в Политбюро: “Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества в энергию, которое следует из этих теорий и ни из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться от бомбы. Пожалуйста, отказывайтесь от квантовой механики – и делайте бомбу сами, как хотите”1.
По прочим физикам-теоретикам эпоха прошлась жестоко, потому что «старейшины племени» – вожди в лице Правительства СССР и жрецы в лице руководства КПСС, этой материалистически-религиозной идеологической подпорки, – не терпели инакомыслий совершенно и не желали допускать никаких новаций: они выросли на тягловой силе механики, которую им быки обеспечивали, потому кванты ими не воспринимались…
— То есть как? Как, товарищ Владиславов, была осуждена? — возмутился прением докладчик, полностью повернувшись в трибуне ко второму секретарю. — Мы говорим об учениях марксизма, а они непреходящи. При чём же здесь политика? Ведь ЦК КПСС в тот период, как и мы в настоящее время, руководствовался именно тем диалектическим материализмом, что создан товарищами Марксом и Энгельсом. Вы что же, полагаете, что в то время труды Маркса читались неправильно, а мы сейчас начали правильно, те страницы читать? А как же, в таком случае, наши победы в Великой Отечественной войне, в поднятии страны из послевоенной разрухи, в поднятии целины, о чём нам убедительно поведал товарищ Брежнев в своих великих

________
1 Примечание: читатель может прочесть об этом в статье А. Сонина, доктора физико-математических наук «Тревожные десятилетия советской физики 1947-1953» (журнал «Знание-сила» 5/90).
2Мемуары генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева 1978 года. Наиболее известными являются три книги: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»; рассматриваются в качестве ценного исторического памятника для партии.

мемуарах2?.. Я категорично с вами не согласен. И потому позвольте мне представить то, о чём вы меня спросили. Либо вы скажите за меня.
Патриотический демарш, заявленный идеологическому секретарю райкома партии, выбил того из накатанной партийной колеи, когда все слушаются указаний сверху и говорить и мыслить иначе не смеют. Товарищ Владиславов ясно понимал, что историк издевается над ним, и над ЦК КПСС, и над марксизмом, но, попав в ловушку, впросак, промолчал. Историк использовал демагогию – это в общении с народом священнейшее оружие воздействия партийно-государственной номенклатуры. Так что он мог, должен был сказать: что учения – учениями, а политика – политикой? Ведь сам о политике заговорил. Валентина Ивановна, как и Арсений, историк и преподающая в школе и предмет «Обществоведение», поняла коллегу, улыбнулась ему и исподтишка показала пальцем: «Молодец!».
Арсений же, серьёзностью выражения лица отмечая серьёзность поставленного вопроса, вновь обернулся к публике:
— Итак, товарищи, продолжу как историк и как социолог – многим из вас, мною уважаемые коллеги, известны мои статьи по сложным социологическим проблемам, – представление того, как марксизм непреходящ и не только в общественных делах, но и в личной жизни каждого из нас. Всем нам следует учитывать, что деятельность людей, как практическая, так и теоретическая, играет определяющую  роль в формировании психики человека. А главным фактором в этом, как тоже вам известно, является труд, труд и ещё, ещё раз труд. Один из столпов диалектического материализма, Фридрих Энгельс, чтимый во всём мире, показал нам, как легко посредством труда обезьяны превратились в человека. В статье «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» Энгельс сообщает, что на утонувшем где-то в южных широтах сотни тысяч лет назад материке жили обезьяны. Очень высокоразвитые. Дарвин дал описание тех приматов. Я не знаю – откровенно признаюсь,  что не знаю, – как он сумел их на дне океана разглядеть. Просто затрудняюсь понять. Но товарищ Энгельс был с ним близко знаком, потому я верю… Так вот, они жили семьями на деревьях, занимались охотой, имели длинные уши и… бороды… По всей вероятности, как у меня, — Арсений, под завязку коварно оставив описание обезьян, утопленных Энгельсом, погладил бородку.
— Видно, что обезьяна, — выкрикнул педагог желчного вида из середины зала.
Президиум солидарно с ним и с его едкой репликой снисходительно засмеялся, и им поддержанный педагог радостно захохотал, оглядывая зал.
— Вы имеете в виду и Владимира Ильича, коллега? — вежливо спросил Арсений у невежды – а по сути, его саркастический вопрос ядром влетел в президиум, не менее невежественный – за исключением...
Педагог в замешательстве и в ужасе открыл рот – в запале ехидства он и забыл, что любимый вождь пролетариата имел подобную бороду. Значит, он Ленина приравнял к обезьянам! И президиум в растерянности переводил взгляд с одного на другого и обратно: с педагога на смутьяна-историка, поставившего его, уважаемый президиум, в нелепейшее положение. А по залу перекатились говор, смешки.
— Но вы правы, уважаемый собрат, — внушительно успокоил Арсений профана-педагога, пожелавшего угодить руководству и осудить вольность историка: — все мы гоминиды, как утверждает нам современная материалистическая наука. Мы приматы высшего порядка наряду с шимпанзе, гориллами и орангутангами… А насчёт бороды, так я в этом, возможно, ошибаюсь: быть может, бороды у них были как у товарища Маркса – у него она  побольше моей; или даже как у самого товарища Энгельса – из нас троих он имел самую длинную бороду. У них, у обезьян, ведь на ту пору не было ни ножниц, ни парикмахерских – во всяком случае, Чарльз Дарвин о них в своём труде не упоминал. Что вы, уважаемый собрат, на это скажете?..
Зал захохотал, президиум возмущённо покраснел, а «собрат» под злые насмешки молодых учителей покинул конференцию.
— Тише, товарищи, ти-ше! Соблюдайте порядок, не срывайте нам регламент. Итак, если те обезьяны руководствовались только инстинктами и случайными творческими наработками, то подумайте: каких же высот, товарищи, в нашем развитии мы сможем достичь сознательно-творческим трудом! Да здравствует марксистская идеология!
— Вы кто? — нашёлся, наконец, товарищ Владиславов.— Вы нагло смеётесь над великим трудом самого Энгельса. Вы резонер или ревизионер1?
Владиславов не очень хорошо разбирается в терминологии, но любит её, любит свою эрудированность и преданность марксизму публично проявлять. И эти два слова произнёс чисто демагогически, безграмотно, не вдумываясь в их суть, но для того, чтобы опорочить выступающего.
— Уважа-аемый Владимир Константинович, вы что, полагаете, что над трудами классиков диалектического материализма и над отцами материализма позволительно и возможно смеяться? Стесняюсь спросить, но всё ж таки позволю себе это, — голосом, в котором стеснительность пряталась в самом затаённом уголке, вопросил Арсений у Владиславова: — вы сами читали ли труды Энгельса?.. В частности, его «Диалектику природы»?.. В частности, упомянутую мною статью? Если читали, скажите, будьте добры, над чем в ней смеяться, и педагоги воспримут ваше нам указание. Товарищи, попросим уважаемого Владимира Константиновича выступить с разъяснениями перед нами в вопросах марксистской диалектики.
Зал в демократической части захихикал и дружно зааплодировал. Арсений отошёл от трибуны в сторону, сделал приглашающий жест рукой:
— Прошу!
Представительный Владимир Константинович выступить отказался и со своего места не встал. А просто с обычным номенклатурным апломбом заявил:
— Вы не поняли, что вам говорится. Сделайте выводы.
— Сделать выводы из того, что, судя по вашим словам, статья товарища Энгельса о роли труда неприменима в современности? Хорошо, приму к сведению. Какие ещё статьи марксизма не следует использовать в работе с подрастающим поколением?
Представительный, но обескураженный президиум угрюмо молчал. И зал вместе с ним также огорошился: сказать такое публично представителям районной власти? И при этом недоумевал: а что он такое опасное сказал?
Арсений вернулся в трибуну.
— На этом, товарищи педагоги, позвольте мне завершить выступлении о важности неувядающего вклада идей марксизма в системе советского народного образования и пожелать всем вам трудиться всё более и более творчески  –  насколько позволят нам и поддержат райком и районо – наши непосредственные, твёрдые, проверенные временем и практикой проводники политики Партии и Правительства.
Перестройка сделала своё дело – болтать, что угодно, стало дозволительным. Лишь бы не совались с указаниями, кому и как массами править. А могли бы на конференции потребовать и перевыборов руководителя роно хотя бы. Перестройка-то позволила и чернорабочим сменять и избирать руководство предприятий и учреждений, и директор крупнейшего комбината мог в одночасье оказаться на задворках своего предприятия.
Но этот демагог! Он не смеялся над основами непреходящих учений марксизма, не критиковал ни их, ни руководящие органы, предлагая под руководством райкома и районо активнее следовать основам марксистского учения, он ни к чему крамольному не призвал. А по сути публично опорочил и Энгельса, и Маркса, и все руководящие органы!..
Арсений с выражением осознанности своей ответственности за выступление чинно спустился с подиума и опять таки заметно – на подъём – прихрамывая, пошёл на место. 

_______________
1Резонёр – человек,  который  любит рассуждать  о  нравственности,  резонно поучать. Ревизионизм – течение в рабочем движении, возникшее в конце 19-го века,  враждебное  марксизму,  стремившееся изменить марксизм путём пересмотра, ревизии его основных положений.  В советское время слово «ревизионист» одно из главных ругательств по адресу различных «уклонистов» в коммунистическом и рабочем движении.

Шёл через длинный зал, сопровождаемый тяжёлыми взглядами чиновного аппарата и старых большевиков, трудов марксизма-ленинизма никогда самих не познававших, но идейных классиков лично и безмерно уважающих. И сопровождаемый восхищённо-восторженными улыбками и аплодисментами основной части зала – даже галёрка его слушала, внимая его сатирическим речам: развеял традиционную серость конференции, на которую умные учителя и не подумали явиться. А напрасно не явились – бесплатное представление сатиры и юмора пропустили.
Помпу его обратного шествия сорвал Гимн Советского Союза, прозвучавший по велению товарища Владимира Константиновича: понял второй секретарь, как жестоко ошиблись в президиуме, допустив к публичному выступлению историка с бородой. Хотели покритиковать его, чтобы другим неповадно стало, а оказались опущенными им в лужу политнеграмотности.
Арсению пришлось приостановиться, обернуться к президиуму, поднявшемуся со своих кресел для принятия священного для каждого сознательного гражданина великой Родины Гимна, и стать по стойке «смирно». А едва он отзвучал, Маргарита Фёдоровна поспешно объявила, что все задачи, поставленные перед настоящей педагогической конференцией, решены полностью, соответствующие решения приняты, и по школам будет разослана её Резолюция для руководства и координирования воспитательными и учебными процессами.

***

— Как вы это сделали, Арсений Тимофеевич, что те, кто хотел вас подставить, сами оказались ощипаны, как надутые индюки, в суп попавшие? — с восторгом расспрашивала Арсения Валентина Ивановна уже в её школьном кабинете. — Вы ведь приводили статьи Маркса и Энгельса, ни на йоту не отходя от содержания, а всё получилось так, что посмеялись над ними и над вашими хулителями! А голос ваш – никогда таким его не слышала! Вы придавили им весь административный и почётный президиум. Только после конференции Владиславов, когда собрал членов партии, разошёлся и стал выдавать вам характеристики, какие не решился даже промолвить во время вашего выступления.
— Да всё просто, Валентина Ивановна. Я изобразил их самих – а против своего портрета никто не может возражать. Они сами вообще не изучали сочинения отцов материализма и сдавали госэкзамены, заучивая нужное. А в сочинениях – воистину сочинениях на, так сказать, «вольную тему», – того же Энгельса сплошной абсурд. Так что не я, а творцы материализма писаниями и их фанатичные поклонники выставляют себя на смех. Я лишь увидел и представил нашей педагогической корпорации абсурд. И в лужу сели те, кто возносит так называемых классиков до уровня кумиров.
— Ах, Арсений Тимофеевич, как вы правы! Но не надо… Прошу вас, не надо гусей дразнить – всё ещё может перевернуться, и перестройка, громко объявленная… Вы меня поняли, Арсений Тимофеевич?
— Да, Валентина Ивановна, понял. Но не беспокойтесь – перестройка не повернёт назад; напротив, всё будет скоро снесено… Понимаете, Валентина Ивановна?.. И нам надо будет спасать наше образование.
— Так всё серьёзно? Мы с вами, хоть мы и коллеги-историки и социологи, о нашем государстве, о том, что ждёт впереди, мало говорили. Давайте побеседуем, поделимся накопившимся. Слишком серьёзно всё в стране происходит, тревожно; порой отчаяние охватывает.
— Давайте. Только дверь закройте, чтобы нам не помешали. Десять лет назад в одном далёком горном городке я и мой брат при закрытых дверях в номере гостиницы просвещали полковника танковых войск о неизбежности революции, которая вот уже началась. Тогда он то и дело впадал в поражённость, но теперь, уже став генералом, сам готовит офицеров к тому, что уже происходит и что ещё предстоит впереди. Так что и мы с вами это обсудим, потому что именно мы, историки и социологи, более других ответственны за неразбериху в образовании…
Спустя два часа Валентина Ивановна, смятённо слушавшая Арсения, воскликнула:
— Господи! Да что же это? Вы на конференции показали абсурдность надуманных идей марксизма, а эти партаппаратчики, вместо того чтобы прислушаться к тому, что вы говорили, вздумали третирование устроить вам, как они выразились, «бородатому историку». Идиотизм! Чему же мы учим детей?! Чему?.. Чему?.. Ведь они, в конце концов, поймут и выбросят на помойку все эти учения и лжесоциалистические теории! И разрушат всё… А что вместо них? Какие идеи и платформы?
Валентина Ивановна, притом, что здраво и понимающе воспринимала приводимые Арсением доводы, реагировала импульсивно, эмоционально, по-женски. В отличие от Баранова, полковника, с основательностью и ответственностью военачальника, доцента военной академии внимавшего разгрому Арсением и Виталием марксизма и его теории идеи социалистического общества. Подобным же образом неделю назад информацию Арсения слушали избранные командирами частей офицеры в Пржевальске.
Она не могла не верить коллеге-историку и обществоведу, поскольку знала его только вдумчивым и обстоятельным оппонентом во всех навязанных диспутах. К тому же на конференции он так публично представил марксизм, что секретарь райкома не нашёлся, чем опровергнуть, и остальным оставалось только смеяться. Что и делал зал.
— Уже разрушили, Валентина Ивановна. Мы сейчас видим уже только форму, а содержание совершенно трансформировалось. Скоро оно разрушит запоры, порвёт всю тесную формацию, и что тогда будет происходить, действительно, только Господь знает. Так что вы не случайно к Нему воззвали, хотя, быть может, и интуитивно Его имя произнесли. Нам с вами надо думать о том, чтобы дети сумели не потеряться в новых, жестоко варварских, возможно, условиях бытия, которые их ожидают. Чтобы не разочаровались в Родине, не взвалили бы на неё ответственность за несчастья, что у них будут появляться.
Валентина Ивановна смотрела на собеседника молча, в ожидании тех сущностных слов, которые, по её мнению, он уже имеет, потому что давно знал и глубоко знает положение в общественной жизни Страны. Потому что он давно живёт не диалектикой материализма Маркса-Ленина, каким она до сего момента ещё руководствовалась. У неё и самой ведь нет никакого иного, чем официально принятого, ориентира, а сейчас оказалось, что она с тем ориентиром движется в одном направлении, а жизнь и её школьники с каждым годом всё дальше отклоняются в другое. Или, лучше сказать, она отклонилась в сторону от истинного. Так была научена. Так от неё требовали. Такие указания ей давали. И контролировали каждый её шаг.
Причём коллега заботится о судьбе детей и о судьбе страны и не разрушать детское сознание, не разрушать систему образования призывает, а напротив. Однако ни районо, ни райком ни слова никогда не говорят о том, что ждёт учеников, что ждёт завтрашних выпускников. Только требуют, требуют, требуют, ничем не обеспечивая требования.
Арсений понимал все движения её души и духа, всё, что в них происходит. И свою ответственность за то, что сотворил с нею, понимал.
— Валентина Ивановна, у нас есть Родина и её великая многовековая история. Есть наш многонациональный народ. Мы с вами вдвоём знаем о них гораздо больше и лучше, чем все остальные учителя вместе взятые. И пока есть время, нам надо стать штурманами прежде всего для педагогов. Ведь если бы они только по предметам с ними работали, тогда можно было бы не очень беспокоиться. Хотя, если учителя в растерянности, то вольно-невольно они будут передавать своё отношение детям. Но мы, преподаватели, являемся и педагогами. И классными руководителями. А потому мы обязаны и давать коллегам толкование смысла образования, и корректировать для них спускаемые в школы инструкции. Понемногу, потихоньку направлять их в сторону восприятия действительности. Негромко, не во всеуслышание говорить им, потому что старая гвардия ещё сильна; но события сами будут свидетельствовать. Образование частных предприятий-кооперативов, голод продовольственный и голод промышленный в стране… Беда в том, что аргументы эти же используют и враги зарубежные. Да и внутренние, стремящиеся расколоть великую страну. Потому и надо об этом говорить, предупреждая, чтобы не доверяли лозунгам и призывам уничтожения нашего СССР, свержения советской власти, подрыва экономики… Работу эту спасительную должно выполнять целенаправленно и непрерывно во всех классах, начиная с младших. Потому что мы должны руководствоваться не никогда не реализуемой идеей коммунизма, а заботой о будущем доверенных нам детей, спасением их от предательства, сохранением страны и целостностью народа. А это вечно.
— Кто вы? Кто вы, Арсений Тимофеевич? Почему вы заботитесь о стране, об СССР, о народе, учителях, образовании? С каким сарказмом вы на конференции выступили и как веско, с глубокомысленной озабоченностью говорите сейчас. Вы завучем не хотите быть, так что не думаю, что вас интересует политическая карьера. Чем вы влечётесь – какими нравственными или иными стимулами?
— Генетическими, — с улыбкой ответил Арсений Валентине Ивановне. — Тот полковник, Николай Фёдорович, тоже спросил нас с братом, кто мы.
— И что вы ему ответили? Так же, как и мне сейчас?
— Валентина Ивановна, я признаюсь, но не хотелось бы, чтобы моё признание как-то изменило ваше доверительное отношение ко мне.
— Что же у вас за тайна, которая может изменить отношение к вам? — Валентина Ивановна пыталась улыбаться, хотя её уже затерзали вопросы, запутанность, сомнение в своей способности управиться с тем, что предстоит – ведь решать проблемы ей не под руководством вышестоящим отныне придётся, а самой.
— Генетическая, как уже сказал. Наследственная – я и брат мой князья по родам нашим. Предки были у истоков Руси. И мы с ним всегда и везде служим Родине.
На признание Валентина Ивановна глубоко вздохнула и улыбнулась свободнее:
— Ну что ж, коль со мною рядом князь, который генетически знает, как руководить и править, я буду спокойна за школу по меньшей мере… Сейчас мне надо многое обдумать – вы потрясли меня, Арсений Тимофеевич, разрушив все мои основания. А потом наметим с вами цели и действия в работе, что, не потрясая сознание учителей и школьников, будут им и нам всем необходимы и полезны…

Арсений закрылся в своём классе, чтобы без помех выполнить одну из монотонных обязанностей классного руководителя – заполнить журнал. В приложенном завучем к нему списку выбывших и вновь поступивших учеников Арсений увидел информацию для сведения о некой Подкопытиной Оксане: справку о её успехах и её характеристику из предыдущей школы.
К своему несказанному удивлению в указанном адресе Подкопытиной прочёл адрес снимаемого им жилья. Это до такой степени огорчило, что он некоторое время сидел в размышлении, как ему теперь быть: к квартире за пять лет, прожитых в ней, привык; с хозяевами, пенсионерами из городского жилищно-коммунального хозяйства, отношения установились; от школы жилье недалеко. Даже отказался, в общем-то, два дня назад принять предложение товарища поселиться в отдельной квартире. Однако теперь жизнь свои коррективы внесла… Обитать под одной крышей со своей ученицей недопустимо.
Он вспомнил, что хозяйка говорила ему в день возвращения, что к ним приезжает и будет жить у них внучатая племянница из-под Одессы. При этом ласково улыбнулась и сообщение представила чуть ли не елейным голосом. Уставший в пути, в тот момент он не обратил на это внимание, а сейчас припомнилось, и осозналась значимость улыбки и голоса. Саму племянницу-внучку он ещё не видел, потому как она возвратилась домой
за вещами и появиться должна будет в канун первого сентября.
Но в любом случае, коль вселяется молодая особа, он не мог позволить себе делить с нею кров, а тут оказалось, что вселяется школьница. И хозяева квартиры постарались, чтобы она была зачислена в его школу – при том, что ближе к дому имеется другая, в неё по территориальности они должны были записать племянницу. Да всунули в его класс. Несомненно, они рассчитывают, что квартирант поможет ей получить хороший аттестат, так как, судя по оценкам в справке из пододесской школы, об институте ей не следует мечтать – и в хорошее-то училище не примут.
Почему завуч с директором поместили её в его класс? Родичи их упросили, и они тоже сочли, что он справится со сплошной с натяжкой троечницей, что вытянет её на соответствующий его классу уровень? Не справится, потому что из характеристики явно следует, что она особа необузданная, а он не может подвергнуть свой здоровый коллектив на выпускном этапе опасности отравы этой бациллой.
Арсений не стал включать девицу в журнальные списки учащихся, пока не решит вопрос с нею, «новенькой». А во избежание совместного обитания в одних стенах – по этическим соображениям и из-за духовного спокойствия, – спустился в учительскую позвонить другу.
— Миша, твоё предложение однокомнатной квартиры ещё актуально? Вопрос с нею ты не закрыл?
— Нет, Арсений, для тебя берегу – не могу доверить её чужим. А ты что, решился? Не пойму, чего ты там прирос.
— Да понимаешь, Миша, меня всё устраивало… Вплоть до сего дня. Потом объясню. Первого сентября после работы подъезжай, поможешь мне перевезти вещи и в квартиру введёшь. Я такси оплачу. Адрес помнишь?


Девица – десятиклассница Оксана Подкопытина восемнадцати лет – объявилась вечером тридцать первого. Завтра в школу, в новую для неё, а она прибыла, когда спать укладываться пора настала. Родственники встретили её как дорогую гостью, а Арсения, в дополнение к заочному её восприятию, она собой поразила. Отнюдь не на школьницу похожая, а скорее на студентку второго-третьего курса, она и вела себя соответственно возрасту, в каком ищут женихов и приключения.
Многое отвращало от неё, приехавшей «з-під Одеси». с её нагловато выраженной фривольностью1, зазывающим прилипчивым взглядом. Её громкий говор и постоянная сорочья болтовня вынудили запереться в комнате и включить радио, чтобы заглушить звучание её голоса. Родственники же довольно снисходительно отнеслись к вольностям племянницы. Григорий Онуфриевич и Огриппина Опанасовна бездетны – лишившись сына и дочери рано, они приветили племянницу-внучку с радостностью, рассчитывая, что скрасит их старость. Скрасит.
Впрочем, они сами того же одесского происхождения, по распределению попавшие в Донецк и застрявшие в нём. Скучали по Вахлатчине-Одессе с её говорами, с её Привозом; но сперва их задержала обязательность отработки по распределению, потом – хорошее положение в донецком городском комунхозе; а вскоре, когда дети были ещё живы, полученная по льготе трёхкомнатная квартира.
Для Арсения по его природе и вследствие того, что увидел в Лебедях соседствовать с нею не только и не просто недопустимо, а шокирующе. С Настей Оксану он и не пытался сравнивать, но в подсознательности воспринимал девицу как чёрный, а лучше сказать, грязный, антипод светлой суженой. И её, не уведомив, не согласовав с ним, в его дружный класс поместили!
Конечно, отношения людей к понятиям пристойность и непристойность в разных регионах страны с их в различные исторические эпохи сложившимися особенностями культурного колорита и с их пониманием и принятием нравственности, настолько разнятся, что о существовании общей этики и общественного этикета говорить можно и приходится с большими допусками относительности.
Но она приехала в другой город, к пожилым родственникам, и уже потому должна бы проявить хотя бы на первых порах девичью скромность – однако во всех людях превалирует природа, потому и она не попыталась и в первый день приезда прикрыть наготу натуры. И родственникам, той же породы людей, она мила: “Своё дитятко хоть и криво, да мило”.
Ну пусть они, а он-то для неё не просто квартирант, а учитель – её учитель, о чём ей, несомненно, известно. Но – нет: фривольность ею выставилась сразу на первый план, на обозрение, на продажу: ходила перед учителем по квартире, как по подиуму и в коротких шортах демонстрировала эротичность, сопровождая вульгарной мимикой то, что предполагается речью – до такой крайней степени ограниченную содержательно и словесно, что встаёт вопрос, жила ли она в цивилизованном обществе до сей поры.
А хозяева, едва Арсений ушёл к себе, завели с родственницей чудесный разговор:
— Бачила, який у тебе вчитель буде? (Видела, какой у тебя учитель будет?)
— Цікавий чоловік. Мені подобається. (Интересный мужчина. Мне нравится.)
— Ось ми теж дивимося на нього – може, і складеться що між вами. (Вот мы тоже смотрим на него – может, и сложится что меж вами.)
— Ти дівчина видна, тобі треба швидше заміж вийти. (Ты девушка видная, тебе надо скорее замуж выйти.)
— Нічого, що старша за тебе набагато, зате людина він хороший: не п'є, не курить, гроші має: і за квартиру платить нам побільше, ніж інші платили б, та до того ж продукти несе нам, тому що разом харчуємося. (Ничего, что старше тебя намного, зато человек он хороший: не пьёт, не курит, деньги имеет: и за квартиру платит нам побольше, чем другие платили бы, да к тому же продукты несёт нам, потому что вместе питаемся.)
— Квартира вам дістанеться, а ми б за вами хорошу старість мали б. (Квартира вам достанется, а мы бы за вами хорошую старость имели бы.)
— Ну що скажеш, Оксаночка? (Ну что скажешь, Оксаночка?)
— Так що я скажу. Ідея хороша. Окручу, а там видно буде, як з ним жити. (Да что я скажу. Идея хорошая. Окручу, а там видно будет, как с ним жить).
На их счастье Арсений не слушал и не слышал их семейный разговор. З їх мріями і надіями (С их мечтами и надеждами).

***

Настя ответ Арсения на своё письмо, написанное после очередного экзамена и тревожной ночи, получила, когда в её жизни уже произошли существенные изменения, а у Арсения ещё происходили различные неизбежные, как приятные, так и не очень желаемые события в дни его пребывания в Пржевальске.
Так что ей все дни до ответа пришлось провести в тревожном ожидании и даже в страхе: а вдруг с суженым случилась беда большая? Вдруг он не сумеет вернуться?! Но зато и радость великая – с ним ничего дурного не случилось, а даже наоборот – всё у него хорошо.
Письмо суженого ободрило её – он ничего тревожного о себе не сообщил; заметил лишь, что, когда она писала ему, он находился в башкирской степи, а сейчас он уже в городе юности и начала трудовой жизни. Поведал, что встретился с родственниками и собирается съездить на Иссык-Куль к памятнику путешественника Пржевальского.
И ещё радовался, что экзамены суженой даются легко, и подтверждал уверения экзаменаторов, что студенткой она отличной будет. Даже попрекнул её ласково и шутя за то, что она не верила в свои силы и возможности, боялась оторваться от деревни и поехать в город. Посоветовал и в деревне между сессиями не замыкаться, а активно участвовать в общей жизни.
Совет Арсения запоздал: уже вторая неделя пошла, как Настя, уверившись в своих силах после успешной сдачи экзаменов и направляемая беседами Арсения о ней, стала работать в колхозе учётчицей надоев молока и контролёром по качеству. Так правление и председатель колхоза – новый, заменивший снятого после ревизии Закудыкина, – решили: коль в скором времени у них будет молодой ветеринар, пусть с азов, вполне посильных ей, начинает познавать молочно-товарное производство и уход за скотом.
В семье были против её работы на ферме – не окрепла, дескать, после болезни, а там, на ферме, грязь и ругань, да люди разные. Но Настя не захотела сидеть дома, как в неволе, и на иждивении. Её радовало, что уже настолько самостоятельна в действиях, что опекать её совершенно ни к чему – оскорбительно даже.
Зависимость пусть и от родных унижает; да и мать с сёстрами гнетут по сию пору – особенно мать восстала на неё, сильно разозлившись после её высказываний деду-бабке Ковригиным. А сёстрам-двойняшкам того и надо, чтобы под материнским прикрытием продолжать изводить сестру старшую, мстя ей: и за то, что три года приходилось за нею ухаживать; и за боязнь, что вновь подпадут под контроль её, командовавшей ими по праву старшей, когда была здорова; за внезапное обретение ею красоты и свободы; за любовь к ней отца, брата и деда-бабки Лутовитиных, ненавистных Ковригиным.
Подвластность в семье и гнёт матери подавляли в Анастасии натуру, стремящуюся к вольготному волеизъявлению, накапливали в душе внутренние протесты, порождали желание поскорее покинуть родной кров, чтобы стать вольной хозяйкой.
А на ферме и в самом деле на первых порах трудно ей пришлось: свои гнёт и капризы доярок, возмутившихся, что контролировать дойку будет староверская девица, едва школу окончившая. Доселе им никто не мешал в работе, так что они могли и вымя у коровы не помыть, как следует, и водой надои разбавить, чтобы «производительность повысить», не задумываясь о том, что снижение качества молока на закупочной цене сказывается – не уличены, значит не их вина: а пусть скотники коров кормят получше.
По советам главного зоотехника и ветеринара для сравнительного анализа Настя измерила жирность молока в своей деревне – средний показатель составил шесть процентов. А в колхозном накопительном молочном чане жирность не превышала трёх с половиной процентов. Узнать по контрольным сборам качество молока от каждой коровы отдельно не допускали доярки, заявляя, что коровы капризными становятся после чужих рук.
Больше всех возмущалась новой контролёршей Криволапова, не позволяя ей брать замеры молока на жирность непосредственно из подойника. Другие не были агрессивно настроены, но пока не водилось у них учётчицы, надои каждой доярки не измерялись, а массу молока просто определяли по общему объёму, и из того и заработную плату им начисляли. Размером зарплаты были недовольны и во время дойки ругали правление.
Настя пожаловалась крёстной, спросив у неё совета, как быть. Домна Михайловна решила проблему оперативно. Она позвонила председателю колхоза, велев ему собрать на ферме зоотехника, ветеринара, скотников и самому явиться, чтобы конфликт на месте, на ферме разрешить и понять, отчего такие «худые» удои. Сама тоже приехала.
Доярки уже вовсю выцеживали молоко в подойники. Группа специалистов, а с ними и скотники, подошли прежде к самой взбалмошной – Криволаповой, замеченной Настей в разбавлении молока водой. Она надоила уже треть ведра. Настя наклонилась к подойнику, чтобы лактометром взять пробу, но доильница оттолкнула её руку, так что стеклянный тонкий прибор – определитель жирности – чуть не разбился о стенку ведра.
— Ты что творишь, Маруська?! — возмутилась за крестницу Домна Михайловна.
— Нечего мне тут соваться с проверками.
— Как это нечего? — не понял её протест председатель. — Мы для чего учёт и контроль учредили? Или тебя спросить забыли?
— Из-за скотников удои плохие, а мы виноватые? Не было контроля и не надо: как раньше жили, так и сейчас будем. А не хотите – да нате!
С этими словами Криволапова выплеснула молоко к сточную канаву, бросила в сторону ведро и пошла на выход. Все, даже товарки-доярки, ахнули. За Маруськой один из скотников пошёл – муж, кормивший и её группу коров. Он нагнал жёнку в коридоре фермы; молча схватил за плечо, дёрнул и с размаху влепил такую оплеуху, что Маруська отлетела назад к помещению для коров. Подошёл, схватил и ещё раз врезал.
— Ишь, я виноватым у неё оказался. Да лучше других коров твоих кормлю, а ты меня страмотишь! Дома я тебя плетью засеку, а зараз иди на место и дои коров.
— Да я дома повешусь! — пригрозила Маруська.
— Давай, вешайся. Только в лес подале уйди, чтоб двор не поганить. А сейчас беги бегом на место, работай.
Развернув жену, он сначала рукой, а потом и ногой толкнул её, и та, споткнувшись о порог, побежала обратно. Левая щека её лиловело краснела.
Хотела взять брошенное ведро, но подойник оказался в руках учётчицы – Настя, подсев к первой, а потом и к следующей корове, дополнительно выдоила от каждой по пол-литра молока. Потом перешла к другой группе коров и там выдоила дополнительно те же поллитра от каждой.
Председатель обернулся к старшему зоотехнику:
— Это что такое? Выходит, дояркам лень до конца выдаивать коров, а надойность водой увеличиваете? Доярки, а ну-ка, все сюда!
Испуганные разбором работницы, оставив свою дойку, сгрудились возле комиссии. Анастасия набрала в прибор необходимую порцию пробы.
— Что это у вас за работа такая небрежная? — спросил пристрастно председатель. — Мало того, что не дорабатываете, вы же удойность коров портите, оставляя каждый день в вымени столько молока! От коровы поллитра в одну дойку, а в один день литр получается, а на месяц – тридцать, а на коровник больше двух тысяч литров недодой! Считать не умеете или не хотите? Воду в подойники – чтобы компенсировать, снижая жирность?! От ваших недодоев и снижения жирности колхоз убытки несёт. Зоотехник, ты что, не понимаешь, может, к чему недодой ещё ведёт? К выбраковке коров, а значит, к уменьшению дойного стада. Не понимаешь?
Все труженики молочного производства, привыкшие при Закудыкине работать абы как, спустя рукава, сейчас, разоблачённые в халатности, стали растерянно и испуганно переглядываться. Зоотехник, также при Закудыкине живший спокойно, заворчал:
— Дояркам тяжело выцеживать всё молоко. А жирность у каждой коровы своя – от возраста и от других факторов зависит.
— В таком случае ты будешь за доярками следом додаивать – руки у тебя сильные. А то, что выдаивается трудно – ну ты загнул! Не тяжело, а легко – учётчица Анастасия сейчас показала. Жирность проверим у каждой коровы и надои теперь также станем учитывать по каждой корове. Каждый день будем просматривать отчётность по учёту и контролю. Жить хотите хорошо, а работу выполнять – на это охоты у вас нету. Если не повысится уже сегодня-завтра надойность при том, что жирность обязательно должна стать выше, зарплата за этот месяц у всех доярок и у тебя, главного зоотехника с бригадирами и помощниками, будет удержана полностью.
С той поры доярки стали не только не пренебрегать «лишней обузой», учётчицей Настей, но уже, боясь её, потому что это она выявила их порок в работе, сами просили проверить жирность у их коров, чтобы не придиралось к ним начальство; и главный зоотехник на ферме просиживал больше времени, чем раньше, да за полной выдойкой следя – стал «на душой стоять». И скотники, тоже боясь, что учётчица их небрежение заметит и донесёт начальству, при ней заполняли кормушки зерновой засыпкой и сеном старательнее. Надои не сразу увеличились, но жирность повысилась заметно.
Поднятию Настиного руководящего авторитета поспособствовал и зоотехник из другой бригады – нежданный помощник. Прослышав о молодой учётчице, он стал по вечерам бывать на центральной ферме и заговаривать с нею. Двадцатитрёхлетний Палкин Сергей, по натуре столь вздорно задиристый, что ему боялись противоречить, заметив красоту и особенный интеллект Насти, взялся ей покровительствовать, грубо одёргивая доярок, подсказывать нюансы общественного производства и вести с нею беседы на специальные, зоотехнические, темы: об экстерьере и о породах скота, об особенностях их пищеварения, о рационах. Ему импонировало то, что учётчица Настя совсем не ровня другим деревенским девицам, с которыми общался запросто и целовал их, руки заламывая, чтобы не сопротивлялись. А тут иная.
Настя по первости избегала разговоров с ним – ей помнился Арсений, его глубокие и нежные беседы, его голос. Но со временем ей стало льстить, как напорист Сергей с другими, и как ласково общается с нею: нравилось, что с нею он другой: не грубый и умеет говорить красиво; а поддержка его оказалась очень полезной – она перестала бояться людей.
Арсений не открывал в ней доминирование1 и не помогал ей взрастись над людьми – дав ей силу, об ангеле в ней говорил, что было непонятно, хоть и звучало приятно, – а Сергей вознёс её над другими, принижая их. Анастасия осознала свою властность над подведомственным коллективом, над мужчинами и женщинами гораздо старшими неё, опытными, семейными. И почувствовала сладость власти, которой была лишена долгие годы после растаптывания её бандитами.
И она, используя полученную от Арсения силу, пренебрегла благими его дарами и с Сергеем стала самоутверждаться, уверенная, что теперь ей всё возможно, что всё сумеет себе подчинить, и всё должно подчиниться ей. Её социальная доминантность, стремясь довлеть, дугой выгнулась в душе – максимализм юности в Анастасии имел и генетическую подоплёку: такую, что ей бы царицей быть!
Вскоре после инцидента с доярками, как только почувствовала себя полновластной, она написала Арсению счастливое письмо, выразив весь свой восторг освобождённости и радости управления. Поделилась впечатлением, как оказывается хорошо командовать работниками и указывать им, чего она не смела раньше.
Ответ Арсения, написанный в первое воскресенье сентября, пришёл очень скоро. Развернув листок, в радости ожидая, что суженый даст ей ещё и свою поддержку в её новом положении, она даже отшатнулась от письма и закрыла его в испуге – оно ударило её зелёной крапивой по лицу. Никак не предполагала Анастасия получить от любимого такое, что он написал – он закрывал вход в радостное, в упоение.
Арсений ответил, что власть – не только средство и роль в обществе, но она и испытание для человека. Либо во благо людям он её употребит, либо в безграничное управление и станет гнобить подчинённых, подведомственных, лишая их радости, веры в себя. Ведь она знает, каково это – насилие над душой. Оно, если человек возвысит себя над собой, над своими возможностями, над своим духом, губительно и для самого властолюбца.
Долго Настя не отвечала на письмо Арсеньево. И вообще не ответила на послание её душе. Лишь после следующего письма она написала, но ничего сокровенного уже не сообщала суженому – и в последующих письмах также. В своих интересах, в чувствах не открывалась, а писала о Сером, об учёбе... Опростилась в отношениях с суженым, кому изливалась на поляне, в ком видела и получала спасения своё – он стал помехой в чаяниях.
Это стало в сентябре, через полтора месяца после трогательного расставания. Настя снова потеряла с Арсением связь, как во время вступительных экзаменов, когда он был в башкирской степи, но утрата слияния уже не встревожила её, не напугала, потому что она сама её прервала – а коль сама, так нечего переживать.
Как быстро отцветает эфемер, так и цветение души и благоухание нежное цветения любви в Насте затихло, притушилось, пригасилось. У неё появился другой собеседник, прекрасно понимающий и поддерживающий её. Лишь её обет и дедово благословение, произнесённые на поляне, удерживали в душе память об Арсении и долг; а разговоры его с нею и в прощальный их вечер уже потеряли ценность – что в них? для чего велись? Они не для жизни, а невесть даже для чего: странные речи странника, через деревню Лебеди и через её судьбу прошедшего…
В Настиной душе что-то горячо дёрнулось... и  стихло, замерло.
_______
1Доминирование – форма взаимоотношений между членами групп, при которой один подавляет проявление других.


***

Первого сентября Арсений в школу припозднился против обычного своего графика на десять минут, чтобы коллеги имели возможность в его отсутствие его выступление на конференции обсудить и его бороду «ощипать». Видимо всё и произошло: обсудили и ощипали – не только бороду, потому что, когда вошёл, прихрамывая, в учительскую, его упрёком встретил Михал Михалыч, как попросту звали географа за лёгкость нрава:
— Ну где ты там задерживаешься? Мне за тебя отчитываться приходится по твоему странствию; а за доклад о непреходящей ценности марксизма на кусочки разрывают. Вот послушай, как  Антонина Семёновна рвёт меня за то, что тебя защищаю.
Несчастным и разорванным на кусочки Сурин отнюдь не выглядел – даже костюм не примят; и более того: светится, как начищенный самовар, потому что тема новая появилась для его неудержимого словоизлияния.
Учительская уже полна народу – преподаватели всей первой смены собрались ударно провести День знаний, каждый год знаменующий начало учебного процесса. И вошествие в кабинет виновника двух событий – удивившего всех его странствия по дальним регионам Советского Союза и демонстративного его выступления, о чём, не позволяя другим учителям из дамского сословия высказаться, распространился Михал Михалыч, – было встречено двояко: радостно и сумрачно. Катализатором учительских реакций послужила борода, подвергшаяся опале и похвальбе.
Арсений заметил, что всё внимание учителей в первую очередь устремилось на неё: взгляды тех из женщин, кто уже видел её и понадеялся, что он внемлет гласу разума и побреется, но разочаровавшихся в его разумности; взгляды увидевших его впервые и не впервые и очаровавшихся; исполненные раздражением взгляды разгневанных мужчин – в три лица из восьми, – не смевших и не желавших украситься растительностью и уже потому не позволяющих другим её иметь. И подумал, что несколько месяцев он будет объектом суждений и осуждений.
Но более чем за бороду гнев партийный на него вылила преподавательница химии Антонина Семёновна за то, что он унизил Маркса и Энгельса, о чём она узнала после конференции, когда ветеранов партии оперативно собрал второй секретарь райкома партии товарищ Владиславов, чтобы восстановить в их глазах честь и достоинство поруганного бородатым историком марксизма и честь и достоинство родоначальников диалектического материализма, опороченных тем же беспардонным историком:
— Да как вы посмели опорочить труды классиков и самих классиков, создателей «Манифеста коммунистической партии»?! Как посмели не сбрить обезьянью бороду, как указала заведующая районо Маргарита Фёдоровна?! Как посмели противоречить самому товарищу Владиславову?!
Антонина Семёновна, по активному совместительству секретарь парторганизации школы, никогда не бралась за труды классиков за своей невозможностью восприятия мудрой мысли – она руководствовалась инструкциями и разъяснениями вышестоящих товарищей.
Товарищ Владиславов строго потребовал, чтобы вопиющий случай, произошедший на педагогической конференции, имеющей непреходяще значение для образования, был обсуждён в первичных партийных организациях во всех школах. И чтобы «говорун с обезьяньей бородой» непременно был бы политически и морально осуждён. Потому, во исполнение его указания, Антонина Семёновна и возопила, перебивая гвалт и шум приветствий и осуждений своим поставленным учительско-партийным гласом.
— Вы кто? — спросил у неё Арсений и, склонив набок голову, стал ждать ответ на несуразный вопрос: десять лет знать Антонину Семёновну и задать ей этот вопрос!
Антонина Семёновна бросилась осадить наглеца сходу, едва он появился, – она ждала его и готовилась; но тут, возмутившись его нелепым вопросом, смешалась, не зная, ни что ему ответить, ни как, поскольку со скоростью мышления у неё с рождения проблема.
Арсений подождал с полминуты – столько же с ним ждали реакции Антонины Семёновны и другие учителя, огорчённые наскоком химички на историка и удивлённые его вопросом.
— Я спросил вас потому, что не знаю, как мне реагировать на ваше хамство. Вроде как преклонного возраста педагог, а реплики у вас вульгарные: указания и требования ваши вульгарны и пошлы. Вы – педагог советской школы, воспитывающий детей, или грубейшее передаточное звено в механизме?
Учителя восприняли его фразу «передаточное звено в механизме» в основном чисто механистически; Михаил Михайлович понял, что он подразумевает, имея в виду партийный механизм, и ухмыльнулся. Арсений, не дождав от старой большевички слов – разумно звучащих слов, – обернулся к географу:
— И что же вы, уважаемый Михаил Михайлович, рассказали обо мне, что вас наши коллеги на кусочки разрывают из-за меня?
Географ не успел сообщить, что наговорил о странствии Арсения и о выступлении его на конференции, – к виновнику событий обратилась двадцатипятилетняя коллега по преподаванию истории в младших классах,:
— Вы, Арсений Тимофеевич, на конференции столько говорили о марксизме, что я не поняла: вы марксист или нет?
— Мария Трофимовна, у нас социализм по марксистскому учению создаётся?
— Ну да, а что?
— Ну раз социализм создаётся на основе марксизма, так как же я могу отвергать очевидное, то есть марксизм? Объясните, пожалуйста, вы ведь засомневались во мне?
— Ну, наверное,.. вы марксист.
— Наверное?
— Нет, точно, вы марксист.
— А вы, Мария Трофимовна, читали труд Ленина «Государство и революция»? В нём Ленин изменил своё первоначальное и наше с вами отношение к государству – он на девяносто пяти страницах стостраничного томика уверял, как и Маркс, что первым актом государства станет его собственная отмена, а на последних пяти страницах утверждал противоположное, то есть его необходимость. Так что скажете об этом?
Мария Трофимовна растерянно переглянулась с подругой Анной Павловной, также младшей историчкой, и с улыбкой ответила Арсению:
— Лучше мы не будем говорить, а то вы и над нами посмеётесь, как над... — она хотела назвать Владиславова, но остереглась и поправилась: — на конференции.
Арсений понял её и выдал экспромт к пояснению причины изменения Лениным его основополагающего сочинения:
— Мечты – прекрасные желанья! Но есть реальность бытия – она меняет нам сознанье… То Маркс сказал всем, а не я.
Учителя не поняли его из каламбурных доводов: утверждает марксизм или вновь критикует. Но засмеялись и стали плотнее окружать деструктивиста и смутьяна. А он глянул на Сурина и снова потребовал разъяснения его упрёка:
— Вы, Михаил Михайлович, не сказали, за что вас разорвали на лоскутки.
— Как за что?! Как за что?! — возмутился вопросом Михал Михалыч. — За все твои приключения: как ты шел дремучими лесами в поисках новой цивилизации, как по ночам тебе освещало путь Северное сияние, а по дороге тебя медведи приветствовали, стоя на двух ногах.
— Ну да, ну да, всё так, — подтвердил фантазии приятеля Арсений. — У Мишек из лап выглядывали вот такие вот когти, — Арсений показал пятнадцатисантиметровый промежуток между ладонями. — и все они, Михал Михалычи, мне говорили: “Р-р-р”, что означает: “Ассалам алейкум”, а в переводе на северно-русский: “Мир тебе”.
— А не поделитесь ли секретом, где вы так приоделись? Неужели в лесной глуши? — уже другим и очень заинтересовалась Мария Трофимовна – ей для своего супруга такого же комплекта захотелось.
— Именно там, уважаемая Мария Трофимовна, именно там. Выпал презабавный случай сменить гардероб.
— Нам расскажете?
— Непременно открою секрет. Набрёл я в тёмной гуще на избушку…
— На курьих ножках, — подхватил Михал Михалыч.
— Именно так. Но вы, смотрю, не хуже меня знаете всё – так, может, поведаете?
— Нет, рассказывай ты, а я уж лучше послушаю и сам узнаю, что мне известно, — отказался географ комментировать байку.
— Ну так слушайте – внукам перескажете. Там в лесу среди кикимор и Баб-Ёжек проходила отчётно-выборная конференция…
— Ври да не завирайся! — возмутился длиннорослый физрук Валентин Яковлевич, опрощённый и полностью лишённый фантазии, по простоте ума в сказочке бродяги уразумев покушение на педагогическую конференцию.
— Не любо – не слушай, — наскочил на него Михал Михалыч.
— Заметили они меня, — невозмутимо продолжал Арсений, — набросились, стали требовать ответа, кто я такой да чего оборванцем по их царству шляюсь. Признался им немного, что их жизнь да быт изучаю. И тут галдёж поднялся: одни кричат, что съесть меня надо; другие вопят: в болото водяному отдать в жертву… Грустно!.. Да и школу жалко стало – что без меня делать будет? Осиротеет. Но спасла мою душу молоденькая кикиморочка, трёхсотлетняя красавица…
Повесть прервали такие смех и хохот, что заместительницы директора по учебной и по воспитательной работе, направлявшиеся на первосентябрьскую линейку заглянули в учительскую, услышав в ней неуместное веселье, и уж намеревались возмутиться педагогическим беспорядком; но их заставили слушать о приключениях историка.
— Она предложила меня приодеть и отправить домой, чтобы о них, о праведных лесных жительницах, дурного не говорили. Её инициативу приняли с восторгом,.. за небольшим исключением в виде президиума и перезрелых уже пережитков. Закружили меня, завертели, и явился я перед почтенными нимфами в этом самом виде. Посадили на метлу-самолёт, расцеловали на прощание, и я точнёхонько к нашей целеуказующей педагогической конференции поспел…
Учительницы набросились на Арсения и стали вращать, спрашивая с восторгом: “Так вас кружили? Так вертели? А где метла? Мы хотим полетать!”.
— А ведь ты и вправду заврался, — остановил веселье Михал Михалыч. — После лесов ты на Иссык-Куль попал, где Тянь-Шань в тебя булыжником зафутболил. Кстати, принёс его, как обещал?
— На, получай, — передал Арсений географу анарбековский вышитый хурджун с камнем. — Но сумку верни – память о путешествии.
Сурин заглянул внутрь, вынул для всеобщего обозрения булыжник и сказал:
— Такой мячик даже наш физрук не принял бы в качестве паса.
Валентин Яковлевич обиделся, отошёл в сторону. А дамы, лишившиеся восторга прикосновения к сказке, огорчились на Михаила Михайловича из-за её разрушения, но на «футбол» смотрели со страхом, а на «футболиста» – с сочувствием, поразившись его столкновением с камнем.
Арсений, уводя внимание коллектива от своего травмирования, признался:
— Да правы вы, Михаил Михайлович: не кикиморы меня приодели, хоть я у них в болоте и побывал, и они меня на самом деле чуть не слопали. Сказки, понимаете ли, перепутал – это, как вы ещё на конференции верно заметили, из-за того, что бороду значительно остриг. А приодели меня, кружа и вертя, на иссык-кульском берегу то ли русалки, то ли сирены – не знаю, но феи все прекрасные. И голоса их пением птичьим звучали.
— Ну-у, это уже не такая интересная сказка, — ревниво сказала незамужняя Анна Павловна.
— Не знаю уж как для вас, а для меня – и интересная, и замечательная.
— Так расскажи нам, чем замечательная. Выкладывай, — нетерпеливо востребовал Сурин.
— С вас, Михаил Михайлович, разве не довольно булыжника, вдрызг разнёсшего мою ногу, что вам ещё и тайны мои выведать хочется?
— Ой, правда: этот камень сильно разбил вашу ногу?! — вздрогнув, импульсивно спросила Аннета Юрьевна, самая молодая в коллективе; она не сразу восприняла факт удара, хотя Арсений дважды сообщил о нём – слишком жестоким он показался. — Как же вы ходите – ведь больно же?!
— И сколько стоит это ваше одеяние? — нимало не выражая сочувствия коллеге и разрушая миг шабаша, прагматично-мнительно поинтересовался Григорий Павлович, сорокасемилетний преподаватель литературы и русского языка, одетый в костюм едва ли не начала пятидесятых годов. — На учительскую зарплату не купишь такое.
Литератора третировал Арсений не столько своим видом, сколько тем, что методы преподавательские и классного руководства историка с первых лет его работы в школе отмечаются на совещаниях – почти ни один педсовет не обошёл его вниманием; и о нём говорится в районо, в гороно и даже в облоно; его прочат в завучи… А опытный преподаватель Григорий Павлович будто ничего для школы не значит, – он, учитель литературы, будто не существует: молчат о нём и всё тут.
— Вы бы, Григорий Павлович, поменьше на ковры тратились, так и у вас вид был бы более соответствующим преподавателю литературы, — неприязненно из-за укола в адрес товарища упрекнул его Михаил Михайлович. — А Арсений Тимофеевич и в университете преподаёт, а там зарплата повыше, чем в школе. Не знали? Так знайте.
Учителя это не знали – Арсений не сказывает и администрация не распространяет сведения о коллективе, – так что известие Сурина, выданное публике под недовольным взглядом Арсения, которым географ, само собой, пренебрёг не только помпы ради, но и в защиту чести друга, качнуло отношение учителей к историку. И от него. Кто более заогорчался, а кто – из женщин – и задумался, что давно следовало за перспективного мужчину серьёзнее взяться, женить на себе: ведь уловок сколько угодно.
— Григорий Павлович, вы помните, что сказал вами любимый Чехов? — подала и Аннета Юрьевна свой голос в защиту Арсения – так сильно пострадал симпатичный ей учитель, что она не смогла промолчать. — Он сказал, что в человеке всё должно быть прекрасным: и душа, и лицо, и одежда. Вот как у Арсения Тимофеевича.
Все посмотрели на неё, улыбнулись; а она, не дурнушка, но и отнюдь не броская красотка, прыснула в смешке и в смущении отбежала в сторону.
 — Не осуждайте Григория Павловича, — вступился за коллегу его ровесник физик Антон Васильевич: — у него большая семья и машина «Запорожец».
— Съёматый? — странно спросил Арсений, заставив покраснеть литератора.
Аннета Юрьевна снова прыснула; другие коллеги, не поняв странное замечание, с улыбкой ожидали продолжения. Арсений с по-прежнему доброй улыбкой ответил им на ожидание:
— Это ещё одна сказка из того далека, где я был.
— Ну так рассказывай, чего таишь, — поторопил Михал Михалыч.
— Я шёл через некую вятскую деревню и встретился там с молодым человеком от роду лет шести. Между нами состоялся серьёзный, почти философский, диалог. Он меня спросил: “Идёшь?”. На этот глубокомысленный вопрос отвечать соответственно надо было. Говорю ему: “Иду”. И снова почти сократовский вопрос: “По чему идёшь?”. Отвечаю: “По земле иду, по дороге”. “Почему пешком? У тебя нету машины?”. Вот же вопрос вопросов – и как на него ответить? Решился на правду: “Нет, — говорю; и сам спрашиваю: — А у тебя машина есть?”. “Есть, — собеседник указал пальцем: — Вон «Запаёжиц» съёматый стоит”.
Аннета Юрьевна восторженно заметила:
— Арсений Тимофеевич, у вас столько рассказов, сказов и сказок накопилось, что вы можете целый альманах написать.
— Непременно, Аннета Юрьевна, непременно. Как только нам с вами исполнится по триста лет, как той красавице кикиморочке на сию пору, а мы с вами на ту пору сами будем такими же молодыми, я и займусь альманахом. А вы будете кому-нибудь его читать.
— А признайтесь, Арсений Тимофеевич, — снова обратилась Мария Трофимовна, в сей раз подвигнутая незамужней Анной Павловной: — сосватали уже вас кикиморы – то-то вы о них всё говорите?
— Ах, Мария Трофимовна! — патетически воскликнул Арсений. — В свидетели беру самого Гименея1: не допускает ко мне Всевышний нежные души, чтобы мне с ними обручиться в гименеевом торжестве.
Со смехом вместе посыпались уже дружные вопросы – женские:
— Шутите? Почему не допускает? Вы такой страшный? Вы же не Квазимодо2!
Это уже откровенное покушение на свободу, сердце и душу Арсеньевы началось – как будто вопрос о его браке с кикиморами дал старт педагогиням: вот момент, и никак упустить его нельзя .
— А в каком виде предполагаете нежную душу со мною: при мне или во мне?
Ответный Арсеньев вопрос поставил впросак и замужних, а не только неопытных ещё девушек – искательниц интересного и выгодного жениха.
— Вот видите. Но могу сам сказать вам, что даже при мне или со мною слишком… А уж во мне, как полагается быть супругам друг в друге, – так и вовсе несовместимо: во мне Этна с Везувием и ещё пара-тройка вулканов горят.
— В вас ад спрятан? — с ужасом спросила Аннета Юрьевна, втягиваясь в новое ей познание жизни.
— Нет, что вы, Аннета Юрьевна! Просто мне во мне самому очень жарко. Да так, что порой я не знаю, что может произойти: вот проснусь однажды, а меня уже и нет – сгорел в каком-нибудь собственном жерле.
 — Ну вы скажете! — укоряющее выговорила ему завуч Валентина Викторовна, со всеми увлечённо слушавшая его придумки с того момента, как вошла в учительскую. — Но заговорились мы, а готовы ли вы, классные руководители, своих встретить и построить? Давайте-ка быстренько на площадку!
После неожиданной стычки старухи Шапокляк3 – так «любовно» в коллективе звалась Антонина Семёновна, – с историком, совершившим диковинное странствие, шутливый пересказ Арсением приключений вызвал оживлённое участие в обсуждении почти всех педагогов. Смех, фантазии и расспросы заполнили учительскую, так что в самом деле забыли, что пришли сюда не на посиделку, а на серьёзную ответственную  _____________
1Гименей – согласно одной из версий, Гименей был сыном бога солнца Аполлона и музы поэзии Каллиопы; по другой версии, его матерью была муза истории Клио; в древнегреческой мифологии:  божество брака.
2Квазимодо – горбатый, уродливый звонарь, главный герой романа «Собор Парижской  Богоматери»  французского  писателя Виктора Гюго. 
3Старуха Шапокляк  – героиня детских повестей и мультфильмов серии произведений Эдуарда Успенского; названа в честь старомодной мужской шляпы, разновидности цилиндра, отличающейся тем, что её можно компактно складывать.

работу выполнять государственный заказ по воспитанию детей в марксистском духе.
Не участвовали в развлекательной говорильне задвинутая общим игнорированием в забытьё сама Антонина Семёновна и её старинная приятельница, преподавательница биологии Мария Георгиевна, обидевшаяся на Арсения за то, что он уважаемую ею Антонину Семёновну посмел унизить.
Педагоги смеялись или злобствовали – странный он, учительский коллектив: столько в нём интриг, обид, натянутостей! И признание Арсения о себе восприняли как очередную сказочку, не заметив пылающий в нём огонь, сдерживаемый и маскируемый его улыбкой и шуточками.
Вспыхнуло то пламя в башкирской степи от вида пронзённой стрелами девушки Нургуль, распалившего в нём такое чувство, что полыхнул огонь неземной Любви, способный в ненависти к злу выжигать его; а в миг его осознания, что она умерла, умерла в его руках, сила чувства вместе с влившимися новыми возможностями великими и силой заполыхала неугасимым пламенем.
А за это необходимо, должно расплачиваться непрерывным служением, иначе впрямь сгоришь «в собственном жерле». И ни с кем не поделишься, не разделишь ни Огонь, ни Силу, ни Дар – эти не подлежащие обсуждению творящие тайны.
Для него каждое его слово с момента расставания с Нургуль стало усиливать в нём жар, разгоревшийся непрерывным процессом, сильнее и ярче освещая и освящая его дух и душу, так что приходилось осторожно к словам относиться, за шуткой скрываясь.
Осознал Арсений новое состояние и новые способности тогда лишь, когда пламя умерилось и горело уже ровно, вспыхивая в моменты проявлений в окружающем мире негативностей или страданий. Когда он принял его и перестал воспринимать боль от него. Это вскоре позволило ему помочь тянь-шаньским друзьям, прозрачно увидев и убрав причину бесплодия Тумар; позже благодаря этому же дару столь же прозрачно им раскрылся шпионаж и хищничество в воинских частях.
Живущие бытом люди не познают тайны Творца – и самые простые, явные, – потому что ищут не там и не такими, где и каковые они есть. Или вовсе их не ищут. Коллеги не замечают его напряжённой работы, потому что не желают ради истины жертвовать своими персональными представлениями о мире, о себе. И Арсению с его всем благим расположением не давалось существенно подвигнуть их на раскрытость душ и на принятие возможного для них. Что вскоре проявилось, как только спустя малое время он произвёл очередной фурор в коллективе.
А сейчас, в учительской, он видел, что женщины надеются услышать от него нечто такое, что раскроет его, и чем они сумеют воспользоваться, чтобы приковать к себе в брачном ложе.
И мужчины: иные и неприязненно смотрят, в очередной раз примирившись с его сосуществованием, разрушающим их интриги и любовные интрижки: “Оригинал. В отутюженном костюме и шляпе в невесть сколько сотен рублей, да с тростью не менее тысячи стоящую, да с бородой. Да так подчёркнуто хромает, будто актёр из областного театра – показуху устраивает. И байки травит, как записной анекдотчик”.
Смешные человеческие помыслы. Что они видят в нём? И раньше видели, но он их так тогда не видел, как раскрылись ему теперь. А ему для чего их желания и зависти? Ему необходимо их сотрудничество, предписанное Творцом, но его-то он не получает: только личные потуги к нему или против…
 
Аннета Юрьевна пошла рядом с Арсением откровенно и для себя смело; с другой его стороны шёл Михаил Михайлович – для него их трёхлетняя дружба окрасилась экзотикой и романтикой Арсеньева путешествия. Аннета Юрьевна пошла рядом с ним нисколько не потому, конечно, что вздумала претендовать на него – не чувствовала до такого уровня себя достойной и подходящей для него. Но в себе Арсений Тимофеевич несёт неведомо таинственное, глубокое, и ей хотелось с тем соприкасаться. И к тому же в ней родилось и сочувствие к нему – ещё на конференции родилось, где его вздумали пропесочить, а он во вздорной дискуссии не просто выстоял, но и насмешил целый зал остроумием. Увидев камень, поразивший его ногу, девушка поняла, как он страдает, не подавая повода для выражения ему жалости, и засоболезновала, стараясь стать к нему ближе – в сочувствии, а не осознанно, не намеренно.
Ото всего вкупе она спросила у Арсения, не оглянувшись и потому не заметив, что Антонина Семёновна за ними следует:
— А почему вас Шапокляк так ненавидит?
— Вы, Аннета Юрьевна, имеете в виду Антонину Семёновну? Так она же на всех злится. Ну а на меня – на это у неё особая причина. Тайная, скажу её только вам двоим, — предупредил Арсений спутников. — Дело в том, что Антонина Семёновна – прямая прапраправнучка той самой перезрелой кикиморы, которая больше всех хотела меня съесть. Но: тс-с-с!
Аннета Юрьевна с Михаилом Михайловичем расхохотались, приостановив важное шествие учителей во главе с администрацией, а из-за своего смеха не услышали, как позади Антонина Семёновна произнесла угрозу, отзывчиво поддержанную её подругой, Марией Георгиевной :
— Ничего-ничего, вы ещё ответите за своё выступление, за свои речи и словечки!
Её угроза, прозвучавшая в злобном диссонансе с шутливой сутолокой учителей, начинающих новый учебный год, живо и радостно общающихся друг с другом попарно и коллективно, имела обоснованность в виде исконной ненависти. Она вызвана издавна подсознательной антипатией к Арсению, ставшей осознаваемой после «разъяснения» вторым секретарём райкома партии вредности и даже опасности такого явления, как этот бородатый антимарксист.
К своим шестидесяти годам она давно находилась в дисгармонии с коллективом и даже со всем миром вокруг неё. Потому что психическая система её была повреждена в юности программами великих идей, за которые не жаль и жизнь отдать – чужую, предпочтительнее. В этом профессионально постарались наставники, заметившие в ней фанатизм и умело направлявшие его. Они помогли ей получить высшее образование, чтобы во благо идеи имела возможность плодотворнее трудиться в сферах науки и культуры. Грамотным специалистом Антонина Семёновна стать не сумела – не дались ей сложные химические формулы; однако диплом и партийность способствовали её трудоустройству в нужных местах и коллективах и скорым продвижениям.
В результате её нижесреднего сознание совершенно перестало действительность воспринимать адекватно, но всё только в противостоянии: идеи, духовные ценности, верования, эмоциональные реакции коллег, соседей и близких на песни, на театральные постановки – все они оказались ей чуждыми. Она воспринимала себя в стане врагов – так ей и внушали, – и, не понимая смысл и суть слышанных речей, составляла на их основе всё извращающие доносы, тем выявляя якобы противников советского строя. А их к ужасу Антонины Семёновны оказалось чрезмерное количество. И чем дальше от революции, чем социалистичнее делалось государство, тем больше врагов становилось.
Оттого сразу же после конференции, получив от руководящего ею Владиславова целеуказующие инструкции, Антонина Семёновна в соответствии с ними составила план предстоящего собрания первичной коммунистической организации с выволочкой беспартийного историка и начала писать очередной донос секретного сотрудника на него же. С доносом она не спешила, намереваясь вписать в него все услышанные и увиденные ею факты, в том числе только что услышанное в учительской о его костюме и шляпе иностранного производства, о дорогой трости, полученной явно за его диссидентскую деятельность от врагов первого в мире социалистического государства. И тем она окажет ценнейшее содействие государству и школам в их воспитании детей.

***


На площадке для линеек собрались ученики первой смены. Начальные классы уже выстроились, и перед каждым стоят их разновозрастные руководители – классные дамы и учительницы в одном лице. Позади, торжествуя и волнуясь, столпились отцы, матери, бабушки, дедушки. Особенно взволнованно чувствуют себя первоклашки и вместе с ними родственники, впервые приведя деточку в школу. Прошлогодние первоклассники смотрят на них снисходительно – они-то уже знают, что такое школа, они-то уже второклашки, и им всё нипочём.
Старшие классы, чьи руководители ещё пока не явились к ним, сгруппировались на переходящих из года в год по наследству местах. Они стоят вольными кучками и радостно переговариваются. Сюжет из года в год.
Арсеньев десятый, заняв кусочек площадки, вольготно – как и положено старшим – образовал тесный круг и оживлённо делится воспоминаниями и яркими впечатлениями от летних событий, радостью встречи. Они начнут выстраиваться в стройные шеренги при появлении классного.
Более всех берут на себя внимание соучеников Нахимов Константин и Вельяминов Виктор. Нахимов, действительно ли по праву или по тщеславию семьи относящий себя к роду славного героя-адмирала, – страстный яхтсмен и намеревается служить военным моряком. А Вельяминов, мечтает о карьере в Министерстве иностранных дел и издавна увлекается альпинизмом. Ему нравится взбираться на какую-нибудь вершину и оттуда взирать на людей, воспринимая их нижестоящими, мелкими букашками ползающими по долине,. Оба увлечённо рассказывают о приключениях морских и горных – каждый своему кружку приятелей и приятельниц или, поочерёдно, всем, позволяя друг другу то важное раскрыть, что и им самим тоже интересно.
Да вот незадача случилась, как это часто случается: не успев выдать самое-самое что ни на есть интересное из подвигов, что оставляли под завязку, оба рисковые юноши вынуждено замолчали, потому что из школы стали выходить учителя, растекающиеся по площадке к своим подопечным. И, ещё не заметив своего учителя и руководителя, и «10-й Б» построился, ибо их Арсений – так завали его за глаза ученики – не терпит халатности и беспорядка.
Но тут и уже со всем классом ещё одна незадача случилась. Ученик их «10-го-Б»,  Чугунов Денис, намеренно позже явившийся на линейку, не обошёл построение школы позади, а, небрежно растолкав для проходя младшие классы, двинулся через площадку – священное место при построениях. Причём не пошёл прямо к своим, а лихо «вкатил» на воображаемом мотоцикле: держа руки перед собой, будто управлял мотиком, виляя и издавая звук двигателя: “Тр-р-тр-р”. Младшие школята в изумлённости созерцали его явление, а хулиганистые из третьих классов позавидовали: вот бы и им можно было так! Старшеклассники, дивясь его чудачеству, смеялись.
Тем его вступление в новый учебный год не кончилось, а продолжилось ещё одной бесцеремонностью – он вонзился в стройные ряды однокашников и стал «раскатывать» между учениками, расталкивая их или разгоняя. Его вторжение соученики восприняли по-разному: одни, смеясь, уступали ему простор для манёвров; другие, кого он толкал, расталкивая, возмущались – но и они отходили.
Чугунов разрушил почти весь строй, когда неожиданно натолкнулся на среднего роста и не претендующую на лидерство Рогожину Елену – она не сдвинулась с места. Чугунов, возмущённый помехой, кулаком, будто рулём, толкнул девушку. Его сильный толчок пришёлся в грудь Елены. Качнувшись, почти упав на высокого Вельяминова, стоявшего позади неё, она однако в сторону не отошла, не уступила «мотоциклисту», а выпрямилась и с размаху влепила ему болезненную звонкую пощёчину. Тут Чугунов, которому какая-то замухрышка, мало того, что помешала прокатиться по классу, ещё и съездила по физиономии, взорвался и замахнулся ударить её в ответ.
Класс офонарело смотрел на разворачивающуюся перед ним сцену.
Нарушение порядка и столкновение происходило на глазах не только школьников, но и учителей с администрацией, на виду родителей и среди них – матерей Рогожиной и Чугунова, из-за последней линейки своих детей отпросившихся с работы. Родители учеников класса сердито зароптали на хамское отношение к чадам их одноклассника, а мать Елены, когда он толкнул её дочь, воскликнула: “Ты что творишь, негодяй?!”. И кинулась её защитить, Но не смогла пробиться сквозь разрушенный строй.
 А мать Чугунова сначала весело засмеялась чудачеству сына, понимая причину: разбогатевший на тёмном бизнесе отец, одаривавший наворованным школу, чтобы она лелеяла его сынка, летом купил чаду мотоцикл «Юпитер-5», и Денис раскатывал на нём по улицам Донецка, а сейчас демонстрирует перед школой радость. Но когда сыночек принялся расталкивать одноклассников, оглянулась на зароптавших на него родителей и укоряюще воскликнула: “Денис!”. Когда сын, толкнув Рогожину, получил возмездие, опозоренно и возмущённо поступком девушки ахнула; а как только Денис замахнулся, испугалась и снова, но в страхе уже крикнула: “Дени-ис!”.
Крик матери не остановил Чугунова, и его рука уже готова была ударить. “Сильнее размахнись. И прямо в лицо, кулаком в лицо бей”,— указал ему за спиной незнакомо прозвучавший голос. Чугунов оглянулся, но в подходившем учителе своего классного не узнал и руки не опустил, а снова обернулся к Елене. Однако все вокруг заговорили: “Арсений Тимофеевич! Это же Арсений Тимофеевич!”, — и завыстраивались. Тогда лишь до Чугунова дошло, что приближается классный руководитель; и он, ещё раз оглядев его, опустил руку и, втиснул себя в массу класса.
Арсений вышел из здания школы почти последним, пропуская почтенных по возрасту коллег; за ним вышла Валентина Ивановна. Увидел построившийся класс, потом, как и все, наблюдал манёвры Чугунова, увидел, как Чугунов разгоняет строй, и был метрах в пяти от учеников в трагичную минуту – те его не замечали, их внимание сосредоточилось на драматическом событии.
А заметив и узнав, стали радостно приветствовать его; однако он – на странность! – не ответил, а строго осмотрел строй и скомандовал, поторопив учеников построиться и выровнять ряды: “Класс!”. Ученики удивлённо оглядывали его, ставшего незнакомым внешне с незнакомо – резко и жёстко – прозвучавшим голосом; а он остановился в двух метрах от первого ряда и снова скомандовал:
— Ученик Чугунов, выйти из строя на два шага.
Денис, набычивши голову, не сдвинулся – знал, что пощады ему не будет. Но перед ним расступились попранные им товарищи, а сзади подтолкнули. Изгнанный, Чугунов стал перед учителем и желваки его заходили: Рогожина унизила его, так ещё Арсений приказал позорно выйти из строя. Исподлобья глянул на него и тут же услышал другие команды, которым уже не мог не подчиниться – воля его внезапно стала ватной:
— Кру-гом! Смирно! Так стоять и думать! Класс, сомкнуть ряды.
Ученики сдвинулись, а Арсений, увидев стоящую за их спинами новую ученицу, столь же жёстко указал ей:
— Подкопытина, станьте в строй – с краю третьей шеренги.
Команды не только разрушили своеволие Дениса Чугунова и потрясли класс, но и мать Чугунова испуганно подтянулась и уставилась в школьного руководителя сына во все глаза, понимая, что наказывается он справедливо, и размышляя, что за кара на него падёт и как его уберечь. Еленина мать обрадованно и благодарно заулыбалась, победно оглядывая других родителей, прошедших вместе с нею долгий путь ученичества детей.
Подкопытина пристроилась с родственниками позади двух десятых – она не знала, в каком из них ей предстоит обучаться и любопытно озирала новую для неё школу с совсем иными школьниками. И прислушивалась к их разговорам, особенно к речам Вельяминова, привлёкшего её особенное внимание амбициозностью в голосе.
На веление учителя Подкопытина недовольно хмыкнула – уж больно разошёлся в командах тот, кого она намерена окрутить, но в строй встала. Дядя и тётя огорчённо восприняли отнюдь не благозвучные указания Арсения, не понимая, отчего квартирант с их племянницей немилостиво обходится. Перешепнувшись, решили обсудить вопрос на «семейном» совете.
И в администрации коллизии возникли. Замдиректора по воспитательной работе Мосторина направилась к Арсению указать на то, что он несвоевременно воспитанием ученика занялся, тем более сына благотворителя школы, но её остановила директор:
— Вы куда, Ольга Геннадьевна?
— Арсений Тимофеевич нарушает торжественность линейки…
— Он знает, что делает.
— Но не перед всей же школой…
— А ученик Чугунов не перед всей школой разошёлся и поднял на девочку руку, намереваясь ударить? Так пусть теперь перед школой и отвечает – другим наука будет, а то все весело смеялись, когда он изображал из себя мотоциклиста. Пусть стоит. А мы давайте начнём.
Линейка прошла как и следует всем линейкам проходить: зазвучали торжественные приветственные речи директора, инспекторов роно и представителей шефствующего предприятия – меценатов, частных лиц, Валентина Ивановна не включила в программу и приглашать не стала, чтобы полуподпольные нувориши, новоявленные богачи, не кичились перед школьниками своим покровительством; высокорослый ученик «10-го А» класса пронёс на плече первоклашку с большими белыми бантами, звонившую в медный колокольчик.
Настала очередь музыкально-танцевальных выступлений, песен. Основную часть концерта должно исполнить Арсеньеву «10-му Б» – школьному ансамблю «Карусель», составленному из всех учеников класса. Его музыканты инструменты уж приготовили, оставив их на время на вахте. Когда стали объявлять школьных артистов с их стихами и песнями, десятибешники качнулись бежать за гитарами, саксофоном и барабанами, за литаврами. Но… взглянули на невозмутимого Арсения, во всё время линейки на них не смотревшего, и  недоумённо остановились: как же так? как же без них-то?
Это заметили и в администрации. Директор сама подошла к Арсению с вопросом о причине задержки:
— Арсений Тимофеевич, школа ждёт выступление ансамбля, а он не готов.
— Не будет выступления, Валентина Ивановна, потому что ансамбль больше не существует: он только что самоликвидировался, — жёстко, хоть и уважительно ответил ей Арсений.
Директор проницательно посмотрела на него. Ей вспомнилось предшествовавшее началу учебного года и их общение на конференции и после. Она поняла его и поняла: классу предстоит разборка происшествия. И попросилась:
— Допустимо ли и можно ли будет мне присутствовать на вашем классном часе, на уроке, посвящённом «Дню знаний»?
— Валентина Ивановна, не только можно, но я и сам хотел вас попросить об этом. Именно вас прошу: то, что здесь произошло, всей школы касается.
Валентина Ивановна сочувственно приняла его предложение, кивнула в согласии и пошла распорядиться другими выступлениями. А его подопечные встревожились и стали переглядываться: как ансамбль не существует? что означают слова учителя: “он только что самоликвидировался”? что их ждёт? почему классный на первом уроке просит присутствовать директора школы?
Страх в ожидании недоброго, как правило, превышает саму опасность – но только не в сей раз, не в данном случае. Потому что, если бы школьники знали, что обретут они, не ведающие того, что им предстоит получить такое возмездие, о каком и не предполагают, ибо не видят за собой никакой вины – Денис натворил, значит, проборка ему и будет в присутствии класса и директора школы, – не явились бы в школу первого сентября, напридумывав болячек. Если бы только знали! А они и не предполагали…

Линейка завершилась пожеланиями директора, и школьники следом за младшими и по возрастающей пошли в свои классы. Арсений достал из кармана ключ от кабинета истории и дал его Нахимову, исполнявшему должность старосты в предыдущем году. На новый год старостой будет избран другой, а этот станет его помощником, согласно порядку, введённому Арсением в «Положения о классе», им созданном с давней, ещё начальной поры работы в школе.
— Откроете класс, и пусть все займут свои места. Подкопытина за последним столом сядет. Я приду позже. — Посмотрел на Дениса: — А ты пойдёшь со мною.
Он намеренно оставил его при себе, чтобы вновь не вспыхнула конфликтность, по вине Чугунова возникшая на линейке. Десятиклассники, огорчённые ликвидацией их ансамбля, обходя учителя и наказанного, пошли заново осваивать знакомые просторы коридоров и классов, ещё пахнущие краской, не затоптанные, с пока не замаранными стенами. А Чугунов оказался лицом к лицу с родителями одноклассников, глядевшими вслед чадам. Увиделись недобро: правонарушитель злобно, а отцы-матери мстительно.
— Кру-гом, — скомандовал Арсений, чтобы избежать нагнетания негативности.
Чугунов повернулся, но с места не двинулся, подчинённый воле Арсения. К ним подошла мать ученика и сердито спросила:
— Почему вы не позволили Денису пойти со всеми?
— А вы что, не понимаете, что может произойти, если он со всеми вместе пойдёт?
— Ну так вы защитите же его?
— От чего или от кого защитить? От него самого? Он устроил конфликт и, если бы я позволил ему пойти со всеми, продолжил бы его.
— Это Рогожина виновата – она ударила моего сына.
— Сударыня, — с нажимом заговорил Арсений с нагло лживой женщиной, — всё произошло на глазах школьников, учителей и администрации, а вы сейчас пытаетесь извратить то, что устроил ваш сын. Понятно, почему он позволил себе так поступить – вы хамство в нём поощряете. А то, что Елена ему пощёчину дала – скажите, как бы вы на её месте поступили? Думайте. — Не дав женщине выразить возмущение – теперь уже и им, классным руководителем, Арсений распорядился: — Чугунов, пошли.
Уводя Дениса, услышал, что его мать окружили родители помятых учеников и набросились на неё с выговорами и упрёками за сына. Денис тоже услышал унижение матери и хотел вернуться, чтобы, не защитив её от учителя, защитить от родителей однокашек. Арсений, сжав его плечо так, что он присел, не позволил ему и обернуться.
К кабинету они с директором, поднимаясь по разным лестницам, подошли почти одновременно. Пропустив Дениса вперед, Арсений вошёл в класс вслед за Валентиной Ивановной и остановился у входа, как и директор перед ним. Они увидели, что у второй парты в ряду напротив учительского стола склока и свара, спровоцированные Подкопытиной, занявшей место Костюковой Марии. Подле стоят и пытаются изгнать её сама Мария, Нахимов и ещё несколько учениц; одна из них – подруга Костюковой Рогожина. Они требуют освободить место, а Оксана противится:
— Мені тут подобається, так що тут і буду сидіти, а ця дівчина нехай туди йде. (Мне здесь нравится, так что тут и буду сидеть, а эта девушка пусть туда идёт.)
Она, ещё идя позади всех в класс, обратила на себя внимание неуместной репликой об Арсении. Когда не только девушки, но и юноши, оценившие его новую внешность и то, как он жёстко говорил с ними, стали обсуждать его, обновлённого, с неожиданно изменившимися звучанием голоса: “Ой, каким Арсений стал интересным и красивым!”, — Подкопытина, в ревности и в возмущении, что они покушаются на «её людыну», громко-понтово1 объявила: “Вчитель Арсеній наікрасівейшій. Я раніше вас його таким побачила. (Учитель Арсений наикрасивейший. Я раньше вас его таким увидела”).
На неё обернулись все, но никто ей не ответил: во-первых – новенькая; во-вторых, __________
1Понтово – жарг. с претензией на социальный престиж, на своё превосходство над другими (часто мнимое).

новенькая, а позволяет себе об их учителе Арсении высказываться; а в-третьих, в пику говорит на украинском и говорит нагло, самоуверенно – своих наглецов  хватает, так её им ещё принесло!
И теперь она самоуверенно-нагло заняла чужое место и указывает классу. Увидев учителя с директором, от входа оглядывающих конфликт, ученицы споро разошлись по своим местам, а у скандального остались Костюкова и Нахимов.
— Она заняла моё место и не хочет уступить, — заявила недовольство Мария.
— Эта новенькая не подчиняется нам – она не хочет исполнить ваше указание сесть за последний стол, — сообщил Константин о своём бессилии.
— Нахимов, идите на место. Подкопытина, встать, — резко распорядился Арсений и, когда Подкопытина нехотя поднялась, повелел: — Сядьте за тот стол, который вам определён.
Оксана побрела к последней парте как изгой, демонстрируя нешкольный наряд: жёлтую кофту, туго обтягивающую недевичью грудь, и сине-голубую юбку, верхнюю часть ног едва прикрывающую, обтягивая крутые бёдра.
— Валентина Ивановна, присаживайтесь, пожалуйста, к столу.
— А вы что же? — спросила Валентина Ивановна. — Здесь только один стул.
— Мне придётся в основном стоять.
— А как же ваша нога? — совсем тихо спросила директор. — Я заметила, что она у вас сильно болит.
— А мы никому о ней не скажем, — также тихо и с улыбкой ответил ей Арсений, на что она укоризненно покачала головой; улыбнулся её укоризне и пояснил: — Я себе принесу стул из лаборантской, если понадобится.
Валентина Ивановна села, достала и положила перед собой блокнот и ручку и со всем классом стала смотреть на Арсения в ожидании его разбора, иногда переводя взгляд на школьников. Так и просидела затянувшийся классный час, живо реагируя на Арсеньевы речи и на поведение учеников, почти ничего не говоря, не поднимаясь и для служебных дел – здесь и разговор шёл очень серьёзный для детей и для школы, и психологический анализ производился, а на это далеко не каждый педагог способен.
Арсений встал сбоку от своего стола и молча долгим осмотром оделил каждого. Он был разочарован – в десятый класс его ученики, которых взращивал коллективистами, ответственными, в души которым прививал созданный им лозунг “Не было бы нас, мир бы погас!”, пришли с достоинством ничтожным, лишившиеся чести. Их не Чугунов опорочил, это они опорочили и себя, и его, и школу – Денис проступком выявил их ничтожество. Тяжёлая мысль, возникшая у него на площадке, сейчас сформировалась в его отношение к ним, и он, презирая их, думал о том, как они пройдут последний школьный год и какими выйдут из школы в самостоятельную, в общем-то, в свою взрослую жизнь. Два предыдущих подведомственных класса в торжестве и в радости шли и до сих пор собираются в стайки и классного любовью освещают, увлекают.
Минуты полторы под его взглядом показались ученикам чрезмерно долгими из-за очень гнетущего, пренебрежительного выражения на лице наставника. Однако им было бы лучше в себя заглянуть, а не страху предаваться, потому что последовавшие затем речи классного оказались не просто гнетущими, а оскорбляющими и избивающими самолюбие юношей и девушек.
— Прежде, чем начать основной разговор с вами, объявляю вам, что старостой на этот учебный год назначается Рогожина Елена.
Ученики переглянулись, и Вельяминов спросил:
— Почему – назначается? Мы всегда избирали того, кто в каникулы сумел лучше проявиться.
Тут же заговорили сразу несколько учеников:
— А почему Рогожину – она же тихоня. Да кто её слушаться будет? И вообще, всё лето дома просидела и ничего не сделала.
Костюкова Мария возмутилась за подругу:
— Лена спасла котёнка от злых мальчишек, избивавших его, и вылечила.
Мануйленко Михаил, замеченный Арсением в злой зависти всем, бросил с ехидцей:
— Великий подвиг – во всех газетах напечатали о нём!
По классу пронесся нехороший смех. Арсений, сдерживая разгорающийся в душе гнев, выслушал реплики и коротко и негромко, но сурово произнёс:
— Класс!
Наступила тишина, и в ней ученики снова попытались рассматривать учителя, в нём, в этом пытаясь найти прежнего и понять нового; а Арсений, уже всё об учениках понявший, стал выдавать им возмездие:
— Кто вы такие, чтобы избирать? Вы на линейке лишили себя права избирать и быть избранными. Говорите, избрать того, кто лучше проявился в каникулы? Какие подвиги вы все и каждый из вас совершили? Газеты что-то пропустили? Сомневаюсь в том, что вы хотя бы малейшее благо для общества, для страны сотворили. Я с вами, как это говорится, в разведку не пойду – вы запросто предадите.
— В горах мы поддерживаем друг друга, а не предаём, — возразил Вельяминов.
— Так что, Вельяминов, вас в старосты определить и даже к курточке прикрепить орден? Вы скажите ещё, что бережливо относитесь к альпинистскому снаряжению. Да, бережёте снаряжение, поддерживаете спутников. Потому что от вашего снаряжения и от поддержки друг друга жизнь ваша зависит – и в этом вам помогает обыкновенный эгоизм, вынуждающий заботиться о других, чтобы они заботились о вас. А в разведке, к вашему, Вельяминов, сведению, люди собой жертвуют – жертвуют ради Родины, ради товарищей. Вы, конечно же, собою пожертвовали, особенно сегодня – ведь правда?..
Злая ирония резкой болью ударила истиною Вельяминова и всех, и даже, со всеми вместе, записного шутника Ласкарёва. Арсений снова обвёл горящим взором всех:
— Смеётесь над тем, что Елена спасла котёнка – да, что такое, этот котёнок, так? Она спасла жизнь, прекрасную во всех своих проявлениях, кроме подлости. А котёнок – он кому-то нанёс вред, кого-то предал? Нет, предали его мелкопакостные людишки, жизнь предали, проявив гнусность… За ваш подвиг во имя жизни я, Елена, благодарю вас, — поклоном утверждая то, что говорил, Арсений впервые с момента встречи с учениками улыбнулся – только ученице Рогожиной тепло улыбнулся.
У Елены дрогнули губы, признательность учителю она выразила взглядом и своей тёплой смущённой улыбкой.
— Староста Рогожина, пройдите сюда и скажите слово старосты. А вы, Нахимов, вы отныне – помощник старосты. Передайте Рогожиной документацию по классу..
Елена, смутясь так неожиданно вознёсшим её положением в среде одноклассников, вышла к столу и несмело заговорила:
— Ребята, мальчики и девочки, поздравляю вас с началом…
Нагловатый Панчененко Василий перебил её речь:
— Что ты там мямлишь? Может, тебе рупор дать?
Снова наглые смешки посыпались со всех рядов. Демократия, введённая Арсением в классе, сейчас, после происшествия на линейке, треснула, раскололась.
Арсений прекратил её существование: сам породил – сам и аннулировал:
— Смеётесь?! Над девушкой, над одноклассницей, над старостой смеётесь! Ну что ж, я в столярной мастерской попрошу деревянный молоток – киянку – и вручу старосте как символ власти, чтобы она им по деревянным головам буратин стучала.
Смех, в этот раз доброжелательный, ответил ему. Костюкова Мария воскликнула:
— Ой, несчастненькие!
— Что, страшно стало за свою голову, — снова ляпнул Панчененко.
— Нет, я за себя не боюсь, потому что я – не Буратино, а Мальвина.
— О, у нас Мальвина появилась!
— Лена, — обратилась к старосте Мария, — когда получишь эту киянку, дай мне
на время – я тут Буратино обнаружила. Постучу по его деревяшке.
— Что за радость? — вопрос классного вернул учеников в суровую реальность, все замолчали. — Елена, не надо их поздравлять – директор школы достаточно им сказала. Пойдёмте со мною – возьмёте стул и сядете за этот стол.
Арсений открыл лаборантскую и подал ученице стул. Она нерешительно подошла с ним к столу – за ним ведь сама директор школы сидит, так как же и ей возможно это?!
— Садитесь. Отныне вы имеете право за ним сидеть, проводя классные собрания.
Нахимов тем временем принёс старосте рабочие тетради и ведомости и вернулся на своё ученическое место уже в звании всего лишь помощника старосты и в огорчении тем, что он не переизбран в должности старосты на этот, последний год – нравится ему командовать и управлять одноклассниками, будто экипажем на корабле. А теперь он должен подчиняться девчонке.
Рогожина раскрыла старательно подготовленную Нахимовым тетрадь для записи событий на классных часах и приготовилась фиксировать происходящее, оставив в ней место для всего предшествовавшего – позже зафиксирует. В конце года тетрадь будет прочитана и сдана в архив класса.
— Чугунов, встать! — команда прозвучала внезапно и, как на линейке, резко, в стенах класса особенно звучно, что не одни лишь ученики потряслись, будто их током прошило, но даже и Валентина Ивановна вздрогнула.
Денис сидел в надежде, что разборки уже не будет, что Арсений решил, что он уже достаточно наказан; сидел, угрюмо вперяясь в парту, в разговорах и смехе не участвуя. И вдруг его поднимают – конечно, для допросов и выговора, да при директоре. В ответ на команду выразил учителю ненависть. Но поднялся, не имея сил противиться.
— Объясни свои поступки, что совершил на линейке. Мерзкие поступки.
Обращаясь к остальным ученикам в принятой им уважительной форме, Арсений с Чугуновым говорил откровенно опрощено. Проказник снова набычился, не зная, чем и как объяснить; и, главное, не понимая, что именно с него требуют объяснить. Себя виновным не считал, а что на него навешивают – это пусть себе и забирают.
— Он же просто шутил, — без разрешения, не подняв руки и не поднявшись из-за стола, в защиту Чугунова заявил Панчененко как его дружок.
— Панчененко, это что за наглость?
Ученик быстро вскочил.
— Шутил? Чугунов, Панчененко, пройдите к доске и станьте лицом к классу.
Оба ученика вышли, не помедлив; стали перед одноклассниками. Арсений, уже не глядя на них, как на несуществующих, приказал:
— Класс, встать!
Ученики поднялись, совершенно недоразумевая, за что на них-то гнев проливается, но в струнку вытянулись, как приучились. Елена Рогожина за учительским столом тоже поднялась.
— Рогожина, вы сядьте.
— А почему? Я  ведь тоже виновата – ударила Чугунова.
— Лена, это хорошо, что у вас такая ответственность, но не надо взваливать чужие грехи на себя, не надо нести чужую вину… Впрочем, ваша ответственность вашему высокому достоинству равна. А Чугунова вы не ударили – вы влепили ему пощёчину… Десять лет назад уважаемый в армии полковник об одном подлеце сказал: “Таких на дуэль не вызывают, их хлещут по щекам”. Вы защитили свои честь и достоинство и тем определили и негодяю место. А с ним и дружкам, вроде Панчененко, который только что указал, что это была шутка… И ещё тот же полковник в разговоре с дочерью, заявившей, что ей нужен не защитник Родины, а её собственный, сказал ей: “Тот, кто не способен защищать Родину, не сможет защитить и тебя. К тому же, не способную за себя постоять девушку защищать трудно ”. Вы, Елена, та, кто может за себя и за других постоять. И за Родину. А потому, староста Рогожина, сядьте и исполняйте свою работу.
Елена неохотно села – ей было неприятно выделяться из всего класса, несмотря на то, что сама себя уже выделила из одноклассников поступком на линейке. Но решения Арсения Тимофеевича, тем более, когда он говорит сурово, карая, не оспариваются.
До сего Арсений с нею говорил, ей объясняя её право и значение её поступка. А затем обернулся к классу:
— А вы, девушки? Почему вы позволили растоптать честь, уронить достоинство ваше в грязь?
Попранные девушки опустили головы: они были ошеломлены наглостью Чугунова и не сумели сразу отреагировать на неё. К тому же ещё побаивались его, способного запросто оскорбить, обозвать и ударить, каким и показал себя в отношении Елены.
— Вот видите: вы сами покрылись позором и всю школу осрамили. Я не стану о том же спрашивать у юнцов, гордо называющих себя выпускниками. Куда, какими выпускниками? Вы же трусливые малодушные существа, для которых и имя «человек» непомерно велико. Как крысы в страхе разбежались и строй – строй! – разрушили от одного только вторжения в него негодяя, презирающего вас и всех.
— Я не убежал, — с обиженной гордостью утвердился Вельяминов.
— Не убежал? Ах, да-а! Вы же стояли за Рогожиной Еленой, прикрытый ею. Зато как скала. О таких говорят: “Со мной ничего не бойся – я за тобой горой!”…
По классу, перебивая речь руководителя, прокатились реплики и смешки. Однако тут же пожалели себя все смеявшиеся, потому что новый гнев обрушился на них:
— Что за смех? Весело стало? Хотя, мне этот ваш смех очень хорошо знаком: так смеются все тр-русы, смешком пытаясь освободиться от осознания своего позора, а унижением другого возвыситься. Потому же вы смеялись над Еленой Рогожиной, что, в отличие от вас, она сумела защитить себя, дать отпор подлому. Вы чувствуете себя униженными её смелым поступком, потому и стремитесь унизить её – это подлость. Ваша подлость. Ни один из вас, юнцы, из трусости не защитил не только девушек, но и себя. Тем более ни один из вас не встал перед Чугуновым, когда он поднял руку на Рогожину – вы все позволили подлецу ударить одноклассницу, девушку, Елену.
— Он не ударил, — снова вступился за дружка Панчененко.
Классный столь стремительно обернулся к нему, что он согнулся и отвернулся к доске. А Арсений, вновь осмотрев остальных учеников, спросил у них:
— Вы тоже так считаете?
— Но он же и правда не ударил, — за класс ответил Нахимов.
— Не ударил? Это говорит тот, кто собирается стать военным моряком? Нет, даже не мечтайте – вы трус, а не защитник Родины. А потому вам, как и Вельяминову, такие характеристики выдам, что вас не допустят до вступительных экзаменов.
— Не имеете права! — возмутился Вельяминов.
— Это ещё почему? Вы знаете, кто такие сотрудники дипломатического корпуса? Для вас это голубая мечта о работе за рубежом; но вы не знаете, не собираетесь знать, что дипломаты стоят на передовых рубежах защиты страны. Разведчики и они прежде всех и прежде всего защищают – в этом заключается их основная функция. А вы, Вельяминов, не отодвинули в сторону Елену и не встретили направленный на неё удар. Правда, хорошо, что вы за нею стояли, иначе от толчка она могла упасть на асфальт и разбиться. Но подвига в этом нет. И вы, Нахимов, – как вы собираетесь защищать наш народ? Трусливо скрываясь по трюмам? У вас фамилия прославленного российского адмирала, одержавшего победы в морских сражениях, выходившего в Севастополе под пули и погибшего его защитником. Но это он, а не вы, потому что вы только что оправдали Чугунова, заявив, что он не ударил... Если бы на вас замахнулись, что бы вы почувствовали?.. Чугунов не физически ударил – и в этом не ваша заслуга. Он не успел. Но успел ударить морально, нравственно. Впрочем, вам не понять этого: вы, как и весь класс вместе с вами – трусливые обыватели-мещане, позволяющие хамству, подлости, преступности заполнять мир.
Ученики, особенно Нахимов и Вельяминов, приговорённые к лишению мечты, стояли подавленные обрушившимся на них обличением. Они только что на линейке с упоением повествовали об интересной жизни в каникулах, о своих ярких подвигах, а тут любимый учитель и классный воздаёт им. Однако Арсений, видя их состояние, не позволял им ни как-то обелиться, ни сесть – самому ему приходится напрягать ногу, чтобы уменьшить боль от долгого стояния во дворе и сейчас. Он продолжал угнетать их – ему необходимо разрушить их бесчестие и самовлюблённость, самодовольство.
— Мне вспоминаются два рассказа, услышанные в Ижевске…
— В Ижевске – это где мотоциклы «Иж Юпитер» делают? — живо заинтересовался Ласкарёв.
Геннадий, слывя шутником, задавленный серьёзной моралью, захотел хоть немного разгрузить себя и друзей.
— Именно. Как и автоматы Калашникова. И сам Калашников в нём живёт.
— А вы его видели?
— Ласкарёв, вы намерены избежать того позора, в какой вторгли себя и школу? Не выйдет – ответите полностью. Итак, о рассказах, а вернее о том, что в них. Я был там летом и зашёл к товарищу, а у него уже были гости. У нас состоялся разговор о хамстве – его один из гостей начал, молодой человек, очень спортивный и даже борец. Он сказал, что видел, как мужчина набросился на женщину. Когда его спросили, вступился ли он за неё, борец ответил, что не собирается быть калекой. Вот так – ну точно, как вы: молодые, здоровые, да к тому же почти тридцать человек, побоявшиеся противостать обормоту. На его признание жена моего друга бросила реплику о том, что он, её муж, на мотоциклиста набросился. Меня очень удивила эта дама своими нелепыми словами, и я потребовал от друга, чтобы он рассказал, как и с чего это он набросился… Он не набросился. Дело было в том, что со своей семьёй он шёл по тротуару, и навстречу ему и следом шли другие горожане. Вдруг услышал мотоцикл, оглянулся и увидел, что два мерзавца поочерёдно раскатывают по тротуару, сгоняя с него пешеходов. И те в испуге разбегаются в стороны, как овцы. Семья товарища тоже за кустами спряталась, а он остался на тротуаре и стал ждать лихача. Когда тот приблизился метров на пятнадцать, он поднял на уровень плеча кулак… Мотоциклист увидел, что кулак сейчас ему в лоб вонзится, свернул на газон, свалился там и стал ругаться. Больше подонки не катались. А жена друга, когда он завершил рассказ, заявила: “Все убегали, и тебе надо было”, — при гостях укорила мужа за то, что он её и дочь защитил, и это вместо благодарности. На укор мой друг ответил: “Я – не все и не умею в кустах прятаться”… А вы умеете. Замечательно умеете, потому что малодушны, трусливы, чести лишённые. Потому это не Чугунов, а вы опорочили школу. Он лишь себя унизил, а вы… Во всяком случае, на данный момент могу твёрдо сказать, что этот девиз, — Арсений указал рукой на плакат над доской, не оборачиваясь, — не для вас. О вас следует говорить: “Если бы не было вас, мир бы не погас”.
— Арсений Тимофеевич, почему вы так с нами говорите? — со слезами в глазах и голосе  спросила Костюкова Мария.
— Почему? А вы как думаете, почему?
— Но вы все годы с нами совсем по-другому общались, и мы вас хорошо понимали и исполняли ваши указания.
— И что? К чему вы пришли? К тому, что сегодня проявили? То есть это я вас такими сделал? А какими вы закончите школу?
Арсений прошёлся вдоль первых столов, разминая затёкшие в долгом стоянии ноги. Ученики, впервые заметив, что он сильно хромает, переглянулись, но спросить о причине хромоты, как возможно было бы раньше, не решились.
— Да, я изменился. Вы изменились, и я другим стал. Но изменились мы с вами по-
Разному. Совершенно розно: на вас нельзя положиться – предадите в любой момент. Класс, садись!
Команда раздалась внезапно, и не все поняли, что можно, наконец, расслабиться – усаживались замедленно. Арсений продолжил ходить, вызывая у класса сочувствие, покрывавшее обиду. И Мария, бурно вносящая в класс уместные и неуместные идеи, предложения, из-за чего её то и дело останавливали призывом: “Ма-ша!”, Арсением же в обиход введённым с первых встреч с классом, сейчас проявила соболезнование:
— А вы, Арсений Тимофеевич, почему не садитесь, а ходите? У вас же нога болит.
— А вы, Мария, что, пожалеть меня вздумали? Для себя жалость приберегите.
— Я не Мария, а Маша, — огорчилась девушка, поскольку официальное «Мария» из уст Арсения Тимофеевича её травмировало.
— Может быть. Но не сегодня, —  усугубил её огорчение Арсений и сказал классу: —Я вам объясню, почему и в чём я изменился. Надеюсь, поймёте. Не поймёте – вам хуже будет, потому что милости вам от меня больше не достанется.
Из лаборантской принёс большую карту СССР, густо насыщенную наименованиями населённых пунктов, и указку. Извинившись перед Валентиной Ивановной и Еленой, положил перед ними на стол трость с указкой и стал развешивать карту на стене, цепляя её отверстия за крючки.
Трость Арсений положил механически, не обратив внимание, что кладёт её вверх пластинкой с дарственной надписью. Директор увидела гравировку, прочла, удивлённо глянула на Арсения и тут же переписала её текст в блокнот. Увидела и Елена и тоже внесла запись в протокольную тетрадь.
Школьники смотрели на развешивание карты в непонимании действий учителя: пообещал объяснить изменение отношения к ним, так при чём тут карта? Валентина Ивановна тоже задумалась о необходимости её, тем более что объяснять будет причины изменения, а это не относится к географии. Но вспомнила, как и что он ей посоветовал: не совершать пешие экскурсии, а летать самолётами, и поняла, что будет его рассказ о путешествии. Это её порадовало – сейчас откроются секреты его трансформации, уже частично проявленной на конференции.
Арсений развесил полотно карты, отошёл на пару шагов и, просматривая на ней им пройденный маршрут, сам задумался: надо ли, можно ли ученикам-десятиклассникам поведать о том, что с ним происходило в странствии, что он пережил. И что из всего им следует рассказать?..
Сомнения развеялись мыслью, что всё равно, если бы и не разрушение класса, он рассказал бы им о странствии – всё ли, частично ли, но рассказал бы, потому что всё равно надо было объяснять, что его изменило; и надо, чтобы его воспитанники, с которыми прожил пять лет школьной жизни, были готовы к восприятию предстоящих им в жизни событий. Сегодня это стало чрезвычайно актуальным: от того, смогут ли и как смогут они услышать и принять душою трагедии в его пути, зависит, какими они выйдут к людям, как будут к ним относиться, смогут или нет не просто управлять, но и коллективы создавать и сами вливаться в них, стать не деструктивистами, а социально необходимыми.
С повторными извинениями перед директором и старостой взяв со стола трость, увидел взгляд директора, брошенный на неё – на пластинку! – тут же переведённый на него, понял, что Валентина Ивановна и Елена прочли благодарность ему, и внутренне подосадовался за невнимательность. Теперь в школе узнают о награде его командиром воинской части – да за что! Он, в свою очередь, глянул на обеих, но ничего не сказав, взял указку и стал к карте вполоборота.
— Причины моего преобразования кроются в летнем двухмесячном путешествии по этому маршруту, — очертив на карте дугу, начав от Донецка с завершением в точке города Пржевальск, заговорил Арсений, вглядываясь в лица своих воспитанников.
— Ого! А на чём вы так долго и далеко путешествовали? — выражая общий класса интерес и впечатление от протяжённости расстояния, поинтересовался Геннадий, менее других омрачённый выволочкой, устроенной классу Арсением.
Валентина Ивановна и Елена развернулись, чтобы следить за указкой и понимать, где и какие события происходили.
И Чугунов и Панчененко, оставшиеся у доски и отодвинутые учителем в сторону от карты, обернулись к ней. Чугунов во всё время выговаривания Арсением классу своего отношения к нему смотрел на униженных им одноклассников с любопытством жертвы и с двойным злорадством – он их раскидал, а теперь и классный выдаёт – и то и дело вздрагивал, когда Арсений упоминал его имя или, говоря о нём не ему, а классу, называл его негодяем и даже подлым. Его удивляло: класс-то тут причём? И всё время ждал, что станет с ним говорить классный, а тот не оборачивался к нему с Панченекой, будто их не существовало, – и это было особенно неприятно. Когда учитель сказал, что признается, почему и как таким стал – раньше он ни за что не стал бы столь строго к его проделке относиться, просто замечанием отделался бы, – Чугунов, отбросив обиды, стал воспринимать сказанное учителем и реакции одноклассников на услышанное.
— Путешествие моё имело несколько целей, одна из которых – этнографическая по заданию исторического факультета Донецкого университета. Расстояния преодолевал разными способами, в зависимости от необходимости: от Донецка до Костромы через Москву на поездах; так же, на поезде, – от Кирова до Ижевска и от Уфы до Фрунзе; а от Фрунзе до Донецка – на самолётах. — Поясняя передвижения, Арсений показывал точки на карте, чтобы уяснились величины расстояний. — От Костромы до Башкирии и немного по ней: пешком, на попутных автомобилях, где расстояния между селениями велики, и в повозке двухколёсной – в двуколке.
— Вы что, один путешествовали? — поразилась и Татьяна Сухорукова, активистка класса во всех мероприятиях. — Так далеко?!
— Почему один – мне на пути встречались люди и… медведи: в лесных северных регионах с ними встретиться легче, чем с людьми в силу малонаселенности областей.
— Арсений Тимофеевич, вы в одиночестве совершили путешествие? — Валентина Ивановна подумала, что теперь-то она понимает причины суровости коллеги – нелегко проделать путь, требующий много физических и духовных сил.
Арсений обернулся к ней, помолчал, обдумывая ответ, и неожиданно попросил у неё прощения:
— Валентина Ивановна, я поступил несколько некорректно и даже опрометчиво по отношению к нашей школе и к вам, директору, поскольку мог исчезнуть и поставить в неудобное положение школу. Я, уходя, не ведал, что ждёт меня, где буду находиться. Потому прошу вас извинить мне это.
Валентина Ивановна не сразу поняла его: почему он говорит об исчезновении; как и почему он мог бы исчезнуть; что за путешествие такое – по России и исчезнуть, подставив к тому же школу; а когда поняла, когда осознала, что, если бы и в самом деле могло случиться такое, что она даже и не знала бы, что с ним, куда делся, и как ей поступать, то даже вздрогнула.
— Да, конечно, ваши извинения принимаю. Но, Арсений Тимофеевич, почему вы в одиночестве были? И как вы могли исчезнуть – ведь всё же везде там живут люди, как вы и сказали.
— Люди… — странновато проговорил Арсений. — Один я был по двум причинам: никого в попутчики мне не нашлось; и кроме того, если бы я шёл с кем-либо, мне не удалось бы выполнить и совершить то необходимое, чего ради шёл и что встретилось мне в пути… А исчезнуть мог, если бы на меня напали звери – волки или медведи – или меня убила бы гроза, какой никогда не только я, но и жители тех мест не знали: ураган, валивший деревья, молнии, град и поток воды с небес такой, что воздух из атмосферы вытеснился. Та гроза порушила деревню, пройденную мною за полчаса до неё. Я попросил жителей деревни укрыть меня от надвигающейся стихии, но в ней не живут люди, на которых вы, Валентина Ивановна, уповаете, считая, что они могли бы помочь. Нет, они не  приняли, они надо мною смеялись и советовали шагать, потому что дождь, как они говорили, не во вред человеку…
— Почему они не приняли вас? — вновь спросила Сухорукова.
Арсений позволил вопросы и отвечал на них, потому что теперь вопросы были и необходимы для уяснения школьниками смысла его откровения, и уместны.
— Я сказал: они из тех, кто не принимает чужаков. Но потом сильно разозлились на меня, как Вельяминов сейчас, решив, что это я наслал на них разрушительную грозу, и искали меня – хотели после неё убить. Не исключено, что и вам того хочется сейчас  – так жестоко огорчил я вас. Так что люди, Валентина Ивановна, весьма относительное понятие – порой безопаснее встретиться со зверем, чем с так называемыми людьми.
— В горах постоянно присутствует риск: обвалы камней и лавины, — утвердился Вельяминов, обидевшийся на Арсения за публичную негативную оценку его, Виктора Вельяминова, и за обещание лишить возможности поступить в МГИМО1.
— Вельяминов, при чём тут риск? К чему вы это говорите – утвердить своё реноме2 пытаетесь? Не напрягайтесь, потому что хвастливыми словами вы не очистите себя. Это вы – любитель мелких приключений, для того посещающий горы; а приключения – это те трудности и лишения в пути, либо чрезмерные, либо и мало-мальские, которыми переживший их потом бахвалится. Говорите: обвалы, сход лавин – те, которые вы не испытали? Я не посещал горы, а с семнадцати лет работал там и знаю их лучше вас. И Семёнов-Тянь-Шаньский говорил, что приключения – результат плохой подготовки. Мне приключения были не нужны, и потому я лишил себя возможности испытывать их. Гроза не нанесла никакого вреда мне: не завалила деревьями, не погубила градом, не поразила молниями, не утопила в своём потоке – даже не промочила. И медведи меня не тронули.
— Как же, как вам это удалось? — удивилась даже Валентина Ивановна: описал такие страсти, а вышел сухим из воды.
—  Медведи меня не тронули потому, что я умею общаться с животными, в том числе и с медведями, уважая их взаимно; как укрыться от гибельной грозы я знаю и умею; а люди меня просто не увидели, хотя были рядом, обещая зарыть в землю – злой их разговор обо мне я слышал.
— Как страшно! Вам очень страшно было, Арсений Тимофеевич? — спросила Мария-Маша, посочувствовав любимому, хоть и суровому сейчас учителю.
Арсений задумался ненадолго, вызывая у школьников любопытство – расскажет им или скроет, что ему было страшно. А он, решив для разъяснения сути страха поведать классу об эпизоде Виталия в горах, сочувственно посмотрел на Марию, потому что для него действительно страшное произошло там, и ей придётся об этом услышать.
— Страшно? Страшно и очень, когда видишь надвигающуюся на кого-либо гибель и ничего не можешь сделать. Вот так страшно мне было только один раз, десять лет назад. Брату, защищавшему честь находившихся под его покровительством людей, вынужденно пришлось участвовать в национальных играх тянь-шанских киргизов, и он достойно выдержал коварные испытания в них. А потом в одной игре случилось такое потрясшее видевших его людей событие, что в тех горах оно запомнилось надолго... Мне тоже довелось принять участие в ней, но я находился с командой и с соперниками подле горного склона, а брат – наверху, на склоне горы. Под ним был самый сильный в районе боевой конь Боорон, что означает Буран, а за ним была погоня, потому что он нёс символ победы в состязании. На его пути среди больших валунов на склоне встал противник, задерживая его. Брат попытался объехать врага, спускаясь со склона, но тот рассёк плетью с куском толстой проволоки кожу Боорона. Конь разъярился и помчался  круто вниз. Если бы он споткнулся, оба упали бы и чем бы кончилось, неизвестно – или покалечились бы, или… И это была
_____________
1МГИМО – Московский государственный институт международных отношений.
2Реноме  –  социальная оценка человека или предприятия, слава, , доброе имя, мнение, популярность, престиж, честь.

не самая большая опасность. Склон кончается каменным обрывом, скалой выше всадников, находившихся в низине. То есть больше двух метров… Никто не смог бы прыгнуть на коне с той скалы – смертельно опасный трюк для лихачей. И в низине ещё камни метровой высоты лежат – они в той ситуации тоже представляли смертельную опасность... Мы видели, что брат пытается повернуть коня, остановить, но Боорон закусил удила и мчал, не глядя на то, что впереди. Все участники и сотня зрителей замерли в страхе, ожидая момента гибели его и коня…
— И ваш брат погиб? —  не выдержав напряжения ситуации, в волнении спросила Костюкова.
—  Погиб?.. —  Арсений серьёзно посмотрел на неё. —  Маша, вам страшно?
— Да, вы страшное рассказываете, — обрадовавшись, что Арсений Тимофеевич её любимым из его уст именем назвал, откровенно призналась Мария.
—  Насколько же страшно стало видевшим? Мне насколько страшно было видеть, как разбивается мой брат?.. Потом говорили, что он мог бы спрыгнуть с коня – было бы безопаснее. На это сорокалетний водитель-узбек ответил, что в его народе после такого джигиту добрых слов никто не сказал бы. Нет, он не погиб – ему предстояло ещё много дел, в частности, остановить мерзавцев, разгонявших мотоциклом людей.
— Этот ваш брат – он же и ваш друг? —  удивилась Мария. —  А как ему удалось не погибнуть?
—  Он и брат, и друг, и товарищ, в котором я уверен, как в себе. А удалось потому, что он не испугался. У него потом спросили, было ли страшно, на это он ответил, что ему стало жутковато при виде того, что ожидает, но бояться не было времени, надо было действовать. Причём он был готов к тому, что разобьётся – в этом он мне после признался. Ну а в тот момент брат громко крикнул…
— Вiд жаху? —  поинтересовалась Оксана, уверенная, что имеет право задать такой вопрос Арсению.
—  От ужаса, Подкопытина, вопят малодушные трусы. Нет, конечно, он крикнул боевой клич – им и коней в Средней Азии побуждают скакать. Боорон его воспринял, отпустил удила. Однако остановиться уже не мог – инерция бега и уклон были велики. Конь правильно подскакал к обрыву и пролетел мимо нас, а потом перепрыгнул и через камни…
— Вы победили? — и Валентина Ивановна, заинтригованная событиями из жизни её коллеги, с виду всего лишь городского учителя, включилась в расспросы.
—  Да, Валентина Ивановна, победили, — по-доброму ответил директору Арсений. — У таких на пути не становятся – собьют вместе с конём. Недавно, две недели назад, я встретил жителей тех мест, ставших нам друзьями, и они рассказали, что самые смелые джигиты пытались повторить прыжок, но ни у кого не получилось – необходимо, чтобы конь и всадник слились и были уверенными в себе и друг в друге. —  Обернувшись к классу, стал пояснять и… выговаривать: —  Вот тот страх, который довелось пережить. А в пути мне не было страшно, так как передо мною на пути всего лишь опасности вставали, а опасностей не страшатся – их преодолевают. Впрочем, не все их одолевают. Вот вы, к примеру. Вам предстоят две опасности: экзамены и жизнь самостоятельная. От экзаменов спасаться будете в шкафах или под диванами, дрожащими голосками выпрашивая вместо аттестатов справочки о том, что проучились в средней школе; а от жизни под родительским крылом найдёте укрытие.
Школьники понурились под жестокой критикой; Нахимов, огорчённо и укоряюще глядя на классного, выговорил:
—  Ну зачем вы так, Арсений Тимофеевич?
—  Затем! —  резко ответил Арсений. —  Затем, что радостным я шёл на встречу со своим любимым классом, а встретил что?.. Это класс, которому не только я, но и вся школа могли бы радоваться? Нет, это толпа трусов.
Класс, любящий своего учителя, понурился, и некоторые юноши и девушки лица, горящие стыдом, прикрыли ладонями.
—  Арсений Тимофеевич, все опасности в пути и переменили в вас отношение к людям, к событиям? —  уводя разговор от осуждения и от самоосуждения, спросила директор.
Арсений отвёл рассерженный взгляд от учеников, посмотрел на директора и, ей грустно улыбнувшись, начал то о себе, ради чего говорил предыдущее, – открывать тайны свои:
— Валентина Ивановна, опасности – это физические явления, они и преодолевается физически. Бывает, что лишают сил – не более. А трансформируют людей трагические события, духовно-душевные потрясения – и они встретились мне на пути не раз. Очень жестокие трагедии. Первая произошла с конём владимирской породы – он убежал от людей в лес, а кони так не убегают от человека, если человек не зверь. Вот в этой точке, —  Арсений указал место на карте, — конь, впряжённый в повозку, попал в лесу в бедственную ситуацию и не мог выбраться из неё, погибая от голода и жажды. И к тому же был искусан массой насекомых. Он простоял там вероятно больше недели без воды и пищи, под угрозой, что его лесные звери загрызут. Так и могло бы произойти, если бы я случайно в тот момент поблизости не оказался, – собрался ночь провести на лесной поляне, как вдруг услышал громкое испуганное ржание. Когда подбежал к коню, услышал, что от него убегает крупный зверь, – я не увидел, что за хищник, но конь дрожал. А когда освободил его, он чуть не упал, потому что истощал и ослаб совершенно… Мы с ним проделали долгий путь в несколько сот километров – я искал его хозяев, но никто его не признал.
—  А где конь сейчас? —  спросили сразу трое учеников.
—  Конь привёз меня в небольшую деревню с красивым названием Лебеди и подвёз к крайнему дому. У ворот сидели пожилые хозяева. Они по-доброму встретили нас, и я оставил Серого – так я назвал коня – в их дворе. И у них тоже оказалась своя трагедия: их пятнадцатилетнюю внучку за три года до моего приезда попытались изнасиловать два преступника, бежавшие из колонии.
—  Ах! —  раздались сразу с нескольких мест девчоночьи восклицания.
—  Да, Валентина Ивановна, вот такие они, люди, которые должны помогать друг другу, а на деле хуже голодных зверей. А вот эти, —  кивком головы Арсений указал директору на класс, —  они разве помогут? Пройдут мимо да ещё, в лучшем случае, лишь посмеются, а в худшем – не знаю. Не знаю потому, что не ведаю пока глубину их падения и силу их пренебрежения к людям и к себе самим… В деревне Лебеди внучка принявших меня пошла с соседкой в лес собирать ягоды, а там, на поляне, оказались преступники. Спутница внучки шла позади и сумела убежать, а на девушку вдвоём набросились эти… Как их назвать?.. Они разорвали на ней одежды, но на помощь ей прибежали деревенские, ехавшие на машине на работу, – их убежавшая остановила. Бандиты испугались, скрылись, а у надруганой юной девушки ночью случился сильный психический срыв, из-за чего она перестала говорить и ходить, лицо её исказилось. Лечение в больницах ей не помогло…
— А вы ей тоже помогли? —  спросила высокая статная Екатерина Трофименцева, самая красивая в школе и гимнастка.
—  Екатерина, вопрос не по существу. Главное в этом, как она жила в такой своей трагедии.
—  Как?
Арсений не сразу ответил, а, оглядывая учеников, заставил их подумать о том, как жила искалеченная Настя. Увидев, что все напряжённо ждут ответ, пояснил:
— У неё были не только проблемы с общением и движением. Хуже ей было от того, как к ней относились: над нею даже некоторые близкие издевались. А чужие: кто смеялся, кто жалел, унижая её достоинство. Она пряталась от всех людей, как гадкий утёнок, если помните. И тем не менее она не унывала, не впала в депрессию, а писала оптимистичные весёлые стихи, шила и вышивала, помогала бабушке в огороде, цветы на собственной клумбе выращивала. И заочно училась в школе. А сейчас она, отлично сдав экзамены в сельхозинституте, учится заочно и работает на ферме.
—  Так это вы ей помогли? —  дрогнувшим голосом повторила вопрос Екатерина.
Однако Арсений вновь ничего не ответил, а, глянув на неё, желавшую утвердить, что Арсений Тимофеевич всем помогает, лишь чуть улыбнулся и продолжил:
—  В этой деревне мне и с другими трагедиями довелось встретиться, хотя люди там в основном хорошие. И в дальнейшем пути… Трагедий много на Земле. Самая страшная, в которой не смог помочь, произошла в Башкирии, в степной зоне – там, как и здесь, деревья растут только группками или колками. Вот в этом месте… Это было девятого августа, двадцать два дня назад. Я шёл по степи и услышал топот – ко мне приближался чёрный конь…
— Опять конь, — подметил Ласкарёв, отметивший в повествовании детали, а не суть – картинки легче просматриваются.
— Не опять. — Полупрезрительно отреагировал Арсений на его пустую реплику, — Просто периодически мне доводится с ними встречаться. Но не в том дело, что конь, а в том… — Арсению пришлось остановиться, чтобы, сжав челюсти, переждать, пока стихнут пожизненная боль и полыхнувший в душе огонь. —  В том, что конь был ранен стрелами, а на нём – пятнадцатилетняя башкирская девушка, также стрелами насквозь пронзённая.
—  Ах! —  снова раздался возглас, и посыпались вопросы: —  Почему стрелами? За что в неё стреляли? Почему в неё стреляли?
Спрашивали и девушки, и юноши. И Валентина Ивановна совершенно изумилась: вот, наконец, она в самом деле стала понимать Арсения и его замечание о своём путешествии. Действительно, странное оно у него, коль он на дорогах встречался с трагедиями, близко принимая их. Лена Рогожина заплакала, прикрывая лицо руками; на неё глядя, и другие девушки стали убирать слёзы с глаз.
— Почему стрелами? —  Арсений не стал и не подумал даже утишать потрясённых – ему надо было разрушить их индивидуализм, вспыхнувший в период расцветания их юности, и снижать силу душевного травмирование юных и не намеревался. —  А что, девушке в пятнадцатилетнем возрасте быть убитой пулями радостнее?.. А почему? У подлости нет иной причины, кроме самой подлости.
—  Она была убита? Она умерла?!
— Я отнёс девушку в лесной колок и в овраге спрятал от преследования. Врагов я не видел, потому что они проскакали мимо, потеряв её из виду. Хотя конь, преданный ей, и был ранен, но унёс её, спасая от врагов. Однако вскоре она умерла. В моих руках умерла... Она успела рассказать, что этот день у неё был счастливый: она проходила посвящение…
—  Какое? В комсомол?
— У башкиров свои традиции и обряды, один из них был её посвящением. Но кому-то вздумалось её похитить. А поскольку затея не удалась, в неё стали стрелять – в спину. Мужчины – в девушку.
— Ужас! — произнесла Екатерина и тоже откровенно заплакала.
Впрочем, плакали почти девушки, кроме Подкопытиной, гипнотизирующей своим взглядом Арсения, и ещё пары-тройки девиц. Даже и Валентина Ивановна прикрывала пальцами вздрагивающие губы. Юноши посуровели и будто повзрослели.
— А почему её хотели похитить? — спросил один из Лыковых.
В классе двое братьев Лыковых: близнецы Григорий и Леонид, и обычно говорят они синхронно. Ещё двойняшки имеются: Трубицыны Виктор и Марина.
— Почему хотели похитить… Это неважно, я говорю о трагедии девушки. Тем более что стрелами она не кончилась. Один старик появился со злыми намерениями её убить. Когда я увидел его, подкрадывающегося, в тот же миг… Да, в тот же миг исчез Арсений Тимофеевич, которого вы знали… Вероятно, все трагедии моего пути слились в одну, и в ней самой большой оказалась драма юной башкирской девушки, девочки, по сути. Хотя она, узнав от меня о несчастии в деревне Лебеди, посчитала, что пострадала меньше, чем та девушка... Когда я понял, что задумал старик, то сам пожелал его убить – впервые так сорвался. Но держать в руках умирающую девушку и видеть, злодейство, накатывающее на неё!.. Меня в тот миг, когда я мог уже убить, удержала она же, – она, пятнадцатилетняя, только начинающая жить и понимающая, что уходит, остановила. Я отпустил старика, но наказал его.
— Как она удержала? — спросила Валентина Ивановна.
Арсений не сразу ответил, он снова затих. Опустив голову, он вспоминал нежный цветок, что встретился на пути на безмерно короткое время – и отсюда, из донецкой школы потянулся к ней, к её яблоньке. Его переживание передалось воспитанникам, и они очень пожалели, что столь сильно огорчили учителя на линейке.
Переболев трагедию встречи с Нургуль, Арсений осмотрел школьников, оценивая восприятие ими трагедии в башкирской степи, и ответил Валентине Ивановне – и всем:
— Словом. Она была сильной духом, умной, с высоким интеллектом, с особенным башкирским менталитетом. Так что слово её осилило ту ненависть, что родилась во мне. Однако с тех пор, когда вижу подлость, вспоминаю её, пронзённую стрелами, и не прощаю никому ни пошлости, ни хамства, ни прочего. И вам, десятиклассники, от меня не дождаться жалости. А наказал я старика тем, что принудил его раскаяться в злобном отношении к людям: из-за него умер его сын, а внук с внучкой тяжело заболели. Самая тяжкая кара – раскаяние; её не все выдерживают, предпочитая смерть осознанию своих пороков: трусливые ничтожества. Когда покидал место трагедии, увидел его лежащим на земле, рыдающим в горе. Потом мне сообщили, что он приходит к месту гибели юной соплеменницы и поёт ей старинные народные песни…
Неожиданно для школьников на лице Арсения появилась нежная улыбка. Ученики не поняли причины, придумывая ей свои объяснения, и некоторые даже попытались улыбнуться в ответ, а для Арсения возник миг счастья: перед ним снова стоит Нургуль – она вернулась к нему и, радуясь ему, улыбается. Потом, невидимая для всех, она прошла вдоль рядов и погладила девушек, проливших из-за неё слёзы, и те стали выпрямляться, оглядываться, пытаясь понять, кто к ним прикоснулся.
Обойдя плачущих девушек, прикоснувшись к Валентине Ивановне, Нургуль вновь подошла к Арсению, поцеловала его и растаяла. Растаяла и улыбка на лице Арсения, и снова перед учениками стоит суровый учитель.
— Я не буду пересказывать все драмы и трагедии – мне ещё не одна встретилась, и даже с изменой Родине пришлось столкнуться, – но надеюсь, что вы поняли источники и причины моей трансформации. И поняли, что я не потерплю, чтобы подлость в любом её виде исходила от вас. В том числе и попрание школы, её чести как в тот период, что вы ещё будете в ней находиться, так и позже, потому что вы её дети, вы её воспитанники, она даёт вам знание и свою заботу.
Десятиклассники, сидели потрясённые исповедью учителя: он не рассказывал им о том, как преодолевал трудностей и опасности, ни словом не вознёс себя, как они сами возносились накануне момента, когда их раскидал одноклассник, – их Арсений говорил о страданиях встретившихся на пути людей и коней, преданных людям и преданных людьми, и говорил о преданности школе.
Валентина Ивановна, тоже взволнованная исповедным повествованием, благодарно и с любовью смотрела на коллегу и радовалась ему. И радовалась тому, что оказалась на его классном часе, – она не ожидала такого разбора, предполагая разговор классного руководителя с провинившимся учеником в рамках принятого для школ регламента воспитательной работы.
Арсений дал ученикам минуту на осознание услышанного и вынес им приговор:
— На этом я оставляю вас самих с собой. Мы с директором школы покинем вас, а вы сами выскажетесь о том, что вас привело к такой дифференциации друг от друга, что увело вас от коллективности и лишило достоинства. Или, быть может, вы такими по своей сути и являетесь, а то, что вы проявляли до сих пор, – всего лишь тонкий слой лоска. Вы станете анализировать себя и весь свой… класс. Не обвиняя друг друга, а лично себя и класс, с себя начав. Я выслушивать не собираюсь – мне это и неинтересно, и не нужно. Это вам в скором времени жить в самостоятельности, без покровительства, так самостоятельничайте. Первыми начнут и поведут разбор Нахимов и Вельяминов…
— А почему я? — недовольно спросил Виктор, перебивая учителя и наставника.
— Потому что я так решил. А вы что, намерены по-своему вести жизнь класса, вы что, намерены мне указывать?.. И о демократии забудьте. Я сказал: её более не будет, вы её погубили, превратившись в бесформенную массу. Теперь будет только диктатура: моя и школы. А ваш удел – строго нам подчиняться. И ещё потому, Вельяминов, что вы с Нахимовым, таким же, как вы, псевдогероем, опорочившие себя, распространяетесь о своих подвигах в горах, на море – так наберитесь смелости и начните первым. Конечно, это труднее, чем на привязи подниматься в горку…
— Почему это на привязи? Я…
— Я, я! Герой. — Нравственная публичная пощёчина лощёному Виктору заставила его вздыбить голову, но последовавшая тут же правда опустила её: — Вы никогда не были впереди, а всегда шли вторым, третьим, в середине цепочки.
Разоблачённый в истинном своём статусе Вельяминов загрустил, но Арсений не дал ему возможности сказать ещё хоть слово во спасение его тщеславия.
— Нахимов, Вельяминов, выходите сюда и попытайтесь обнаружить в себе хотя бы частицы человеческого достоинства, проявите их для себя, и пусть их увидят другие. Или проявите себе как гелеобразную субстанцию. Последними выскажутся Чугунов и Панчененко. Староста будет вести ваше собрание и писать протокол, чтобы в конце учебного года, накануне экзаменов, мы – вы и я – смогли сравнить вас нынешних с теми, какими придёте; увидеть, как вы изменитесь или совершенно не изменитесь. То есть будет так же, как мы каждый год до сих пор делали. И ещё. Никаких секторов не будет: ни сектора успеваемости, ни спортивного, ни иных – у кучки амёбообразных, существующих в себе и для себя, нет никакой социализации. Теперь каждый будет пробиваться в учёбе сам, пока не возвратитесь к единству. И не пытайтесь лазейки найти, не вздумайте списывать: тот, кто спишет, и тот, у кого будет списано, получат двойки. Или единицы. Расследовать, кто у кого списывает, мы не будем. Об этом я предупрежу всех ваших учителей. И поведение ваше никто контролировать не станет – сами, только сами себя контролируйте. А все ваши отвратительные и положительные проявления будут занесены в характеристики, чтобы общество знало, с кем имеет дело.
Арсений направился в лаборантскую; у входа остановился и велел Рогожиной пройти с ним. Там сказал ей:
— Лена, не вносите в протокол никаких имён.
— Почему?
— Потому что разговор у вас будет интимный, да и неважно, кто скажет. Важно, что будет сказано, как это отразится на каждом и на классе. А ведение протокола вам сейчас и впоследствии поможет уметь фиксировать и анализировать события и факты.
— Мы все вас любим, Арсений Тимофеевич, — со скромной улыбкой призналась Елена в благодарность за интимность собрания, за возможность протоколом никого не обличать.
— Я тоже люблю вас всех и хочу, чтобы вы любили друг друга. Знайте, что я – с вами. Однако любовь не освобождает от ответственности, а напротив: она обязывает требовать от себя и от любимых своих честность, порядочность, ответственность.
— А можно, я расскажу об этом в классе?
— Можно. Но после разбора ситуации и поведения всеми. И в зависимости от того,
насколько откровенным и честным будет класс. И подскажите ученице Подкопытиной, где она сможет купить форму, и что по размеру она должна соответствовать школьным
требованиям. Идите. Дверь плотнее закройте, пожалуйста.
Оставшись наедине с собой, Арсений включил радиоприёмник, приглушая звуками информационно-музыкальной программы станции «Маяк» голоса из класса: незачем их слушать; да и самому надо понять, чего достиг разбором и откровением. Спустя пару минут к нему, следом за Нахимовым, внёсшим стул, вошла Валентина Ивановна.
Она задержалась в классе – но не для того, чтобы произнести назидательность. После Арсеньевых речей директор не сочла возможным говорить ученикам прописные истины. Так она им и сказала:
— Я не буду вам ничего говорить, хотя, как директор школы, я поступками вашими возмущена до предела. Но Арсений Тимофеевич всё вам о вас выдал, в том числе и от моего имени. Об одном только скажу: хочу, чтобы вы были достойны такого учителя, как ваш классный руководитель. Он никогда не говорит о себе и тем более, как вы поняли, в отличие от других он не бахвалится. А между тем уже его трость указывает на многое.
— На что? — спросил неунывайка Ласкарёв.
— На то, что он ею награждён за активную роль в защите безопасности страны, нашей с вами Родины. И за другое. Десять дней назад командир воинской части её преподнёс с благодарственной надписью, – мы с вашим старостой Рогожиной Еленой прочли текст благодарности, когда трость лежала на столе. Вот что там написано…
— Ух ты! — воскликнул Ласкарёв.
Нахимов и Вельяминов, стоящие перед классом, переглянулись.
— Валентина Ивановна, а почему он хромает? — спросила Мария.
— Этого я не знаю, но, конечно же, не потому, что неуклюже наступил на палку. Сказала вам, что он ничего о себе не открывает. И не думаю, что то, что он доверил вам только что, он ещё кому-либо доверит. А теперь работайте. Откровенно и полностью проанализируйте себя. Нахимов, отнесите стул в лаборантскую…
Закрыв за Константином дверь, Валентина Ивановна подошла к поднявшемуся при её появлении Арсению и пристально всмотрелась в его глаза.
— Я, Арсений Тимофеевич, — заговорила она, продолжая смотреть на учителя, — очень благодарна случаю, позволившему мне услышать ваш разговор с классом и ваше признание о путешествии услышать, потому что в другое время вы, несомненно, не стали бы говорить никому, в том числе и мне, о том, что с вами в нём произошло.
— Присаживайтесь, Валентина Ивановна, и… вкатите мне строжайший выговор за мою непедагогическую работу со школьниками, — с улыбкой ответил ей Арсений.
— Опять шутите. Я не знаю, что меня потрясло больше: то ли ваш откровенный психологический разбор происшествия на линейке и внутреннего содержания учеников – десятиклассников, кошмар просто! – то ли трагические события, им и мне в том числе представленные вами. Ведь и то, что вами рассказано о вашем брате, и те трагедии в пути – это эпические события. Воистину вы с братом князья. А в совокупности всё на этом классном часе прозвучавшее достойно и анализа, и преподнесения как образца лучшей педагогической работы. Даже мне, директору, это стало уроком.
— Я, Валентина Ивановна, всё-таки воздержусь от передачи этого педагогического опыта. Не взыщите уж. Да и как его передать: и событие нестандартное, и получилось так, что мне пришлось увязать их проявления с поступками моего брата, в аналогичной ситуации совсем иначе отреагировавшего на мерзость ижевских юнцов, да и в иных ситуациях ответственно действовавшего за честь других людей. А трагедии в пути: их для того пришлось показать ученикам, чтобы почувствовали ответственность за свои поступки, приводящие к страданиям и даже к гибели и молодые жизни. И кроме того они должны были узнать и понять причины моего преобразования – ведь нам ещё год с ними одной жизнью жить.
— Как хорошо вы раскрываете социальную суть в наших деяниях, о которой мало кто задумывается! Счастье для школы, что вы к нам пришли работать… А как думаете,
что они сейчас делают, что говорят?
— Меня, Валентина Ивановна, это в первую очередь волнует. И думаю о разных вариантах, к каким может привести всех совокупно и отдельных учеников классный час, такой нестандартный, нерегламентированный.
— Что вы предполагаете? Какие варианты?
— Разные. От депрессивных и трагичных для них до оптимистичных и лучезарных. Выдержит ли психика детей прессинг моего разоблачения их сущности, каждым из них по-разному скрываемой: насмешками; бахвальством; закрытостью. Но без их работы над собой, самостоятельной и индивидуально-коллективной, не стать им гражданами страны – маргиналами состоятся, безразличными к судьбам не только других людей и страны. Если так, то предаваясь мелочным сиюминутным радостям, они к собственным жизням сделаются безразличными.
— Нет, не станут безразличными. И, думаю, депрессивности тоже не будет.
— Вы в этом уверены?
— Да, уверена. С таким классным руководителем, наставником они не падут низко. Вы обнажили их души, но и вложили в них своё сострадание миру и своё стремление преодолевать препятствия. К тому же, им не захочется быть недостойными вас – я им вашу тайну открыла.
— Какую тайну? А, это моя неосмотрительность, позволившая вам прочесть…
— Да, каюсь, не удержались мы с Рогожиной и даже переписали текст. Но вы не себе только принадлежите, Арсений Тимофеевич, и вами совершённые деяния значимы и для наших с вами воспитанников. Удовлетворите, прошу вас, – нет, не любопытство женское, а желание знать, что вас травмировало. Это связано с тем, за что награждены?
— И нет, и да. Само по себе травмирование не привело бы меня к этой трости, потому что без других событий командир части не только о травме не узнал бы, но и я для него остался бы безвестным. Но одно вытекло из другого. Повреждение ноги не по причине тех событий произошло и весьма просто: три мужчины помогли покинуть зону камнепада идущим впереди женщинам. Слава Богу, пострадал только я. Землетрясение причиной было. А за что мне дана награда, сказать не могу – сведения о тех событиях составляют не подлежащую раскрытию тайну. Простите меня, многогрешного, за это, если сможете.
— Ах, шутник вы, шутник! Но тем не менее у меня теперь имеется повод ещё более гордиться вами. А вот за это вы меня, прошу вас, простите, пожалуйста.
— Валентина Ивановна, мне тоже есть чему радоваться – не каждый руководитель может выдержать такую персону, как я; а мы с вами работаем много лет и, позволяю себе надеяться, бесконфликтно.
Валентина Ивановна покачала головой, принимая благодарность, и посмотрела на часы в некоторой тревожности.
— У вас дела общешкольные, Валентина Ивановна, — заметил Арсений её взгляд.
— Подождут дела – здесь сейчас решается судьба целого класса, и это моё главное дело в данный момент. А на часы взглянула потому, что волнуюсь: что-то долго они там решают. И жду результатов их взаимооткровений.
Арсений улыбнулся ей, но ничего говорить не стал – у обоих одинаковое состояние и одно чувство ответственности за предоставленных самим себе великовозрастных уже детей: каково состояние у них, к чему идут?
— Валентина Ивановна, мне надо обсудить с вами вопрос по Чугунову.
— Вы хотите его как-то наказать?
— Нет, я не о том говорю. Его мать, его родители озадачивают. Когда все ушли с линейки, а я с Денисом там задержался, чтобы он не спровоцировал дополнительный конфликт, ко мне подошла его мать и обвинила Елену Рогожину в том, что сыночек по её вине пострадал. Я постарался остановить её в явной клевете и увёл Дениса. А к ней другие родители подошли и набросились на неё. Теперь, думаю, Чугуновы заявятся в школу к вам потребовать реабилитации сыночка. Тем более что Чугунов-отец является меценатом-благотворителем школы.
— Вот как! На виду школы и всех родителей Денис натворил отвратительных дел, а девочка, себя защитившая, виновата?! Школа виновата в том, что устроил их сын?!
— Подарив сыну мотоцикл, они забыли подарить ему уважение к людям. Пожалуй, они, в конце концов, захотят перевести Дениса в другую школу, чтобы клеймо на нём и на них не висело. Если потребуют – мой совет: отпустите. С соответствующей ему характеристикой, потому что я не просто полагаю, но уверен в плохих последствиях –что он во дворе школы устроил, сотворит на дорогах, а это уже не проступком явится, а преступлением. Отвечать из-за его родителей придётся нам с вами. Я не боюсь, но не хочу, чтобы школа имела неприятности и чёрное пятно… Впрочем, всё будет зависеть от того, как он сейчас объяснится с классом: уйдёт врагом или всё же останется частью нашего коллектива.
— Серьёзный вопрос вы поставили, Арсений Тимофеевич. Но за предупреждение благодарю вас: Чугуновы теперь не застанут меня врасплох, какие бы доводы они ни приводили, включая свою не очень светлую благотворительность. Если они заявятся с несуразными требованиями, вынесем вопрос на педсовет, чтобы Чугуновы претензии не вам предъявляли. А педсовет всё равно вскоре надо будет провести – значит, завтра проведём его и заодно рассмотрим и обсудим происшествие на линейке. И придётся, уж не взыщите, показать, что вы этот вопрос у себя с учениками решили.
Арсений согласно кивнул, но ответить не успел: за стеной произошло нечто, отчего там заговорили  – заговорили громко, недоброжелательно и сразу несколько учеников. Учитель и директор устремились в класс и увидели, что возле Чугунова и Панчененко стоят Мария, Геннадий, Екатерина, Татьяна и во главе с Нахимовым и Вельяминовым дружно требуют от них раскаяния.
Но прежде всего Арсений и Валентина Ивановна услышали надменную реплику Чугунова:
— Пошли-ка вы все со своими раскаяниями и с Арсением – я его не боюсь! А тебе, Рогожина, я ещё припомню – расплатишься.
Елена обернулась к нему, и на её лице выразилось явное презрение к трусливому подонку. Ученики расступились перед руководителями; Валентина Ивановна подошла к Чугунову:
— Какой же ты нахал и негодяй! Ты мало натворил на линейке, так и сейчас против класса выступаешь? И опять, как ничтожество, грозишь девочке?
Чугунов, смелый и наглый против всех, кто слаб, испугался внезапно появившихся директора и «Арсения», отвернулся, набычившись. Хотел бы, да боялся высказать всю ненависть к ним, суммировавшуюся из пренебрежения к одноклассникам, из злобы на Рогожину, из злобы на Арсения, вынудившего его позорно стоять сначала перед лицом одноклассников, а потом и перед их родителями. Из-за чего и мать пострадала. И в классе Арсений порочил намёками и откровенными обзываниями, и директор всякими словами порочит.
Внезапно, подавляя выкрики класса со всех сторон, прозвучал голос, какой никем ранее не слышался: тяжёлый, глубокий, гулкий:
— Валентина Ивановна, будьте добры, пообщайтесь с учениками. Чугунов, ты иди за мною.
Арсений, произнеся просьбу и повеление и нисколько не сомневаясь в исполнении его воли, вернулся в лаборантскую. За ним тут же вошёл подтолкнутый рассерженными соучениками Денис и сразу попытался проявить гонор:
— Да не боюсь я тебя. Мой отец тебя…
Что его отец сделает Арсению, проговорить Чугунов не успел – на его лоб легла тяжёлая рука, его язык онемел, а колени подогнулись под тяжестью претворяющей его и придавившей Силы.
— Всмотрись в себя… Глубоко всмотрись, узри, что в тебе… Увидел?.. Теперь слушай, внимай и исполняй. Я дал тебе возможность остаться человеком и мужчиной, однако ты пренебрёг возможностью, потому что ты раб страстей. Теперь, пока учишься в школе, ты будешь только моей воле подчиняться, подчиняться беспрекословно – она станет законом для тебя… Сейчас ты подойдёшь к Елене Рогожиной и, глядя ей в глаза, попросишь у неё прощения, скажешь, что был неправ и что ты уважаешь её. Отныне и всегда ты будешь уважать её и всех одноклассников, и потому скажешь им, что хочешь стать честным и дружить со всеми. Это же ты скажешь своим родителям. Ты будешь уважать всех людей и законы, соблюдая их в точности, в том числе, правила дорожного движения. Сорвёшься сам или под воздействием родителей – через короткое время твой мотоцикл убьёт тебя. Я даю тебе возможность спасения. Это ты видишь в себе, это же скажешь родителям – скажешь не от моего имени, а от себя, из души. Исполняй.
Неуверенной походкой Чугунов вернулся в класс, и все соученики, уже сидевшие на местах, заметили, что он очень побледнел. В точности исполнив указание Арсения, Чугунов стал ждать их вердикта. Панчененко за его спиной с изумлением слушал речи дружка: он только что он поносил класс, грозил всякими бедами, особенно Рогожиной, и вдруг!..
И все в классе, и Валентина Ивановна, удивлённые переменой в Чугунове, поняли, что Арсений Тимофеевич сделал то, чего до сего не было в его арсенале, и директор решила поговорить с ним о его новом воздействии на людей – сама тоже подчинилась ему безусловно.
Пока воспринимались и усваивались слова Чугунова, над классом повисла тяжёлая и напряжённая тишина. Мало того, что учитель потряс их души, он ещё потряс и тем, что сотворил с задирой и мерзавцем Чугуновым. А учитель, после покаяний Дениса выйдя из лаборантской, потребовал, чтобы с ним прошёл Панчененко.
Тому сделалось страшно, и он побледнел в страхе, уже входя в лаборантскую: что классный с ним станет делать – бить будет или что? А как ещё можно было напугать Дениса? Но быстро познал, что есть нечто страшнее и сильнее бития. Арсений и на его узкий лоб наложил ладонь, и он так же прогнулся под давящей тело тяжестью.
Сознание его затуманилось, перестало воспринимать реальность; из неизвестности прозвучал голос, вонзившийся в мозг:
— Смотри в себя, в свою душу, в свои мысли, в желания – смотри, какие они у тебя грязные, мерзкие…
На лице беспомощного Панчененко выразились отвращение и ужас: он увидел пути своей жизни – прошедший и предстоящий.
— Осознавай, осознавай. Видишь, что ты творил, видишь, к чему идёшь? Смотри, всматривайся. Смотри, что переживают твои родители, что им ещё придётся пережить, если ты продолжишь творить такие гадости. В лучшем случае ты погибнешь вместе с Чугуновым, если не удержите друг друга и сотворите зло; а худшее, что предстоит тебе, – пожизненные муки… Осознал?.. Теперь иди в класс и выскажись перед товарищами, которых ты обязан любить и уважать, выскажись так, что бы они тебе поверили. Если не поверят, сегодня же переведёшься в вечернюю школу и пойдёшь работать: на завод учеником токаря или слесаря или в  строительстве подсобным рабочим. Иди, исполняй!
Ещё бледнее, чем вошёл, ученик покинул лаборантскую. Арсений закрыл за ним дверь и стал молиться Богу, благодаря Его и спрашивая, не прешёл ли он границы ему дозволенного. Что происходит в классе, его не интересовало: он посеял, и там должно взрасти здоровое – если почва не испорчена уже совершенно...
Всех со временем пропустил он через лаборантскую, каждый испытал и познал Силу и его волю – кому благостную, кому тяжкую…
Спустя минут десять вошла взволнованная Валентина Ивановна. Она ждала, что и Арсений выйдет к ученикам послушать их, но, к её удивлению, не вышел – сотворил с ними нечто и почему-то пренебрёг результатами.
— Арсений Тимофеевич, что вы с хулиганами сотворили? Почему они разительно переменились?
— Поверил им класс? Как я понял, и Вельяминов переломил свою гордыню, коль стал требовать того же от этой пары.
— Да, они, мне кажется, изменили отношение к себе и друг к другу – со мною откровенно говорили. Но вы не ответили на мой вопрос: что вы с этими сотворили – так коротко общались, а оба вышли от вас потрясённые.
— Уж во всяком случае, не избивал их. А то, что коротко: для вас – да, но им вряд ли общение со мною показалось кратким. Валентина Ивановна, не надо спрашивать, потому что мне и трудно объяснить, и невозможно. Примите, что я просто поговорил с ними. Вернее сказать, объяснил им – и это правда. Я говорил, что никогда и никому не прощу подлость, потому предоставлял им самостоятельно остаться в звании «человек» – так они больше уважать себя смогут. Но поскольку доверие к классу не отразилось на данной паре, пришлось поработать особо. При всех нельзя вести такую работу – она индивидуальна.
— Гипноз? — не унялась Валентина Ивановна.
— Нет, ни в коем случае. Гипноз опасен для психики, особенно для подростковой. Я его никогда не использую. И не внушение. Но объяснить не могу. Примите, что это восприятие и осознание ими их пагубности и её последствий. Это очень жёсткий метод, и скажу: никому не советовал бы творить при мне подлое – переживут неприятные моменты. Потому метод этого воздействия я редко использую.
— А нельзя ли его к некоторым учителям применить?
— Если попадутся на проявлении своих низменностей…
— Арсений Тимофеевич, что вы за чудо? Простой вроде учитель, а… Особенно с недавнего времени. Из вас просто сыплются эффектные неожиданности.
— Не изгоните в дворники?
Валентина Ивановна засмеялась, облегчая душу от напряжения, с начала рабочего дня скопившегося в душе: от текущей с утра подготовительной к линейке работы; от линейки; от необычного классного часа с необычайным драматическим разговором; от проявления отвратительности школьниками и от их доверительных откровенностей…

Класс сидел, переговариваясь втихую в ожидании выхода грозных судоправителей их юными судьбами.
— На сегодня работа закончена, — приговорил Арсений, появляясь перед ними и не вынося резюме, страшивших учеников. — Староста, с помощником к классному часу подготовите план трудовых и культурных мероприятий… Завтра первым уроком будет история. Как к нему готовиться, вы хорошо знаете. Тема урока – в учебнике. Каждый выбирает роль по себе: диктаторов исторических процессов и судеб народов, страны; сторонников произошедшего; его критиков. Всё, как обычно. И, как обычно, у всех выступления должны быть логичными и диалектически обоснованными. Класс! — ученики поднялись. — Свободны. До свидания.
Школьники покидали класс непривычно тихо, не толпясь. Однако… Неожиданно для Арсения и для Валентины Ивановны Вельяминов, приблизившись, признался:
— А всё-таки мы вас любим, Арсений Тимофеевич.
Идущие впереди остановились, удивлённые Викторовым высказыванием приязни –  тем, кого классный нещадно высек.
— Ну, прекрасно! — с иронией принял признание Арсений. — Я душу вкладываю в вас, отдаю вам всю любовь, а вы “всё-таки любите”. Ну-ну.
— Эх ты, дипломат! — толкнул Вельяминова Ласкарёв. — Арсений Тимофеевич, вы напишите ему самую плохую характеристику, а то он всю дипломатию завалит.
Уловив смену настроения в руководителе, класс облегчённо рассмеялся.
— Вот перед вами Валентина Ивановна, директор школы. Она вторая мать вам – ей
объясняйтесь в любви.
— Валентина Ивановна, мы все вас сердечно любим, — заявила самая смелая в таких делах Костюкова Маша.
Ученики, послушные Арсению и уважавшие директора школы, хоть побаивались её, поочерёдно и в диссонанс стали высказывать ей свою любовь, тем более что она вместе с ними прошла трудный классный час и потом доверительно общалась с ними. Валентина Ивановна слушала учеников, радостно воспринимая, что в депрессию они не впали, не закомплексовались, что рефлексия их не одолела, не травмировала.
— Арсений Тимофеевич, если Валентина Ивановна нам мама, то вы – наш папа? — со смехом спросил Ласкарёв.
— Язык без костей, — указала ему Трофименцева Катя.
— Я не папочка для вас, — отказался от высокой чести Арсений. — Я ваш спутник и проводник на каждом вашем пути служения людям, народу, стране.
— Как это хорошо! — отозвался Нахимов. — Арсений Тимофеевич, хоть вы и мало рассказали нам о себе, но мы увидели, что у вас большой, даже богатый, насыщенный опыт. Научите нас служить, а то мы в сравнении с вами как слепые котята ещё.
— И я, и школа вас учим. Мы даём вам, сколько в вас вмещается. Берите, просите и даже требуйте, а мы с великой радостью отдадим вам то, что каждому необходимо. Это не только знания в пределах учебных предметов, это намного больше.
— Арсений Тимофеевич, может, скажете, чем у вас нога повреждена? — попросила Маша и в сочувственном ожидании упрашивающе посмотрела на учителя.
— Ма-ша! Ну что за любопытство?.. Хорошо, признаюсь вам: я сыграл в футбол с Тянь-Шанем на его поле и по его правилам. А за то, что я принял и отразил его подачу, он подарил мне свой мяч. Этот мячик у нас в школе, в кабинете географии находится. Попросите его у Михаила Михайловича и сыграйте – вместе хромать будем.
Весь класс – и вместе со всеми потрясённые Арсением до глубин души Чугунов и Панчененко – весело засмеялся. Смеялась и Валентина Ивановна – она смеялась тому, как ловко уклонился Арсений от изложения событий, что в действительности с ним произошли: и правду сказал, и не открылся. Но потом, укоризненно покачала головой:
— Напрасно вы, Арсений Тимофеевич, посоветовали им сыграть – они и в самом деле затеют игру и не только себя покалечат, но и школу разнесут.
— А что? Да запросто, — уверил Геннадий. — Надо же сыграть в тот футбол, в какой в каменном веке играли – так мы лучше усвоим эпоху палеолита.
— Нет уж, вы и так, смотрю, прекрасно ориентируетесь в эпохах. Налагаю на игру табу. Ну всё, всё: идите, а то вас родители заждались – ведь впервые вы выпускниками стали, так что стол праздничный всех вас ждёт.
— Валентина Ивановна, Арсений Тимофеевич, до свидания, — доброжелательно и радостно простились ученики с педагогами.
Оксана Подкопытина с завистью и ревностью слушала общение одноклассников с их учителем, «предназначенным ей в мужья». И смеялась чаще и громче всех, чтобы к себе его внимание привлечь. Последней проходя мимо педагогов и пристально глядя в его глаза, она сказала:
— До якнайшвидшої зустрічі, Арсеній Тимофійович. (До наискорейшей встречи, Арсений Тимофеевич.)
Арсений не ответил. Простился с Валентиной Ивановной, трогательно пожелавшей ему успешного преодоления нравственного кризиса в классе, вернулся в лаборантскую за дипломатом и шляпой, отнёс журнал в учительскую и, избегая в ней расспросов учителей о происшествии на линейке, отправился совершить необходимую покупку – ему оказался нужным объёмистый чемодан для перевозки накопившихся вещей и книг.

***

Из школы Арсений направился на остановку на улице Щорса, чтобы поехать в ЦУМ на улице Артёма. У перекрёстка увидел Оксану, поджидавшую его с явным намерением открыто вместе и публично пойти домой – снимаемая квартира находится вблизи, и в её прощальной фразе, видимо, замысел этой встречи и содержался. Ситуация ему сразу не понравилась, но Подкопытина ещё более усугубила её тем, что запросто взяла его под руку. Вульгарная  бесцеремонность.
Остановился – девица, ничтоже сумняшеся1, нарушила не одну норму и простой этики: девушка легко берёт под руку полузнакомого, намного старшего неё мужчину; школьница бесцеремонно подхватывает учителя под руку и прочие, не менее важные, – и строго проговорил:
— Что за вольность, Подкопытина?
— А що, Арсеній Тимофійович, ми ж разом живемо. А ви така цікава людина, що таку вперше бачу (А что, Арсений Тимофеевич, мы же вместе живём. А вы такой интересный человек, что такого впервые вижу.)
— Вы что, не понимаете, что порочите свою честь и меня, учителя вашего?
— Чим?
Арсений не очень подивился её вопросу – то ли она не понимала его упрёк, то ли не собиралась принимать, это всё равно указало на её интеллектуальную ограниченность и на её блудострастие. Увидел вдали Антонину Семёновну, пристально и зло глазевшую на них, и понял, что слухи с последствиями о его прелюбодеянии по школе расползутся огнём по сухой соломе. Он не стал при ней высвобождаться из Оксаниного плена, так с нею и прошёл до поворота, а там, перехватив дипломат, грубо вырвал пленённую руку.
И столь же резко повелел:
— Идите, Подкопытина, домой и постарайтесь сегодня не появляться передо мною – очень грустно вам станет.
Оксана, уверенная в своих красоте и сексуальной притягательности, зыркнула на него злобно и в разочаровании, что не удалось «окрутить» с первого раза, и помчалась домой держать совет с родственниками – вследствие чего в головах квартирных хозяев родились уже две семейные темы для обсуждения, и они ждали возвращение жильца в огорчении и досаде. Очень недовольные.
Арсений из устроенного ею представления больше, чем из характеристики узнал её и больше, чем увидев её при появлении в квартире: в класс подсунули беспутницу, в похоти погрязшую. Ему пришлось задуматься над тем, что он – он прежде всех – обязан будет сделать, чтобы не только в его классе Подкопытина не осталась, но и в школе вообще.
Михаил для перевозки вещей подъедет после пяти часов – времени для сборов в запасе достаточно. Сообразуясь с тем, Арсений решил, прежде чем ехать в универмаг, задержаться в суетном потоке города, чтобы в последний день пребывания в квартире не садиться обедать с хозяевами да с Оксаной – на что они, несомненно, рассчитывают, приготовив праздничный стол ради приезда внучатой племянницы и в честь её первого сентября, и, разумеется, в расчёте установить тесный её контакт с руководителем, –.
Потому зашёл в кафе удовлетворить потребность и просто посидеть. Столовые избегал из-за массовости жадно пережёвывающих пищу и из-за блюд, некачественно, по его вкусовым предпочтениям, приготовленных. Глубокие раздумья, навалившиеся на него в приличном кафе, побудили погулять и сходить в кино, на что времени всегда нет. И лишь под конец программы поехать в ЦУМ за чемоданом.
В кинотеатре имени Шевченко, где часто бывал в бытность строительным рабочим,  шёл фильм «Бич Божий», наименованием приманившим интерес. О новой кинокартине говорили коллеги, заинтригованные её сюжетом, большое время в котором занимали школьные сцены, и тем, что часть съёмок фильма снималась в родном режиссёра 
____________
1Выражение «ничтоже сумняшеся» – употребляется с шутливым или ироническим оттенком в значении «ничуть не сомневаясь, нисколько не раздумывая». Выражение заимствовано из церковнославянского языка.

Олега Фиалко городе Дружковке Донецкой области. Причём снимал он эту часть в здании своей школы № 6, в частности, в кабинетах физики и истории. Обсуждения коллег относились в основном к школьным сценам и к тому, насколько хорошо режиссёр проник в проблемы школы и взаимоотношений учеников.
А для Арсения в аналитическом просматривании сюжета он связывался с только что состоявшимися событиями в классе, и его волновали не школьные сцены фильма, а то, какими, куда, во что выйдут его воспитанники и те ученики других классов, кого обучает; насколько сумел сегодня воздействовать на них – не будут ли они подобны героям фильма.
По киносюжету сорокалетний Ляшенко, едва выйдя из заключения, ограбил – что, как правило, и делают освобождённые, не умеющие адаптироваться в обществе. Он на вокзале у горожанина вместе с деньгами похитил и паспорт. Из документов узнал, что его жертва – друг детства, и в раскаянии поехал к нему вернуть украденное. Вследствие состоялась ночная беседа вора-рецидивиста с преуспевающим чиновником, Валерием Куненко. На бывших соучеников нахлынули воспоминания тридцатилетней давности и попытки понять, почему их пути так радикально разошлись.
Слушая диалог, Арсений думал о том, что в его классе всё зависит и от того, как он научит школьников служить и научит ли вообще; и зависит, конечно же, от них самих: от их персональной природы и проявления её в общественных отношениях. Сегодня это беспокоило особенно, потому что его честные ученики – по крайней мере такими на виду себя показывали – в самостоятельности не справились со столкновением хамства своего товарища. Беспокоило и потому ещё, что на него навалились растревоженные беседой с классом воспоминания о драмах-трагедиях, встреченных в дальнем пути, порождённых столкновением одних людей со злом и цинизмом в других – с Мороком, помрачающим сознание человеческое и подвигающим людей на подлость, на убийство, на предательство…
В универмаг пошёл пешком, несмотря на обострившуюся боль в голеностопе, – не мог в общественном транспорте в час раздумий толкаться. Шёл, как и давеча, обращая на себя внимание праздных дончан. Несколько раз был окликнут, но с обращениями невзрачными настолько – комплимент, напрашивались сфотографироваться с ним, – что, отвернувшись от чудаков, хромал дальше.
При выборе чемодана возникла идея купить два – большой и поменьше. Меньший устроил в большом, а в него поместил дипломат, так что получилась матрёшка.

На квартиру вернулся после четырёх часов дня, в расчёте, чтобы к Мишиному приезду времени у него было достаточно для сбора вещей и недостаточно на разговоры с хозяевами. Сообщать им о переезде сразу не стал, отложив известие на последний момент, ибо хорошо знал их прилипчивую способность навязывать свои потребности – Оксана вся в них, в родную породу.
Собственно, как и ожидалось упрёками хозяева его и встретили.
— Чого ж це ви затрималися? Ми вас чекали –хотіли на честь приїзду внучки та її першого дня навчання у Донецьку добре посидіти, сімейно поговорити. Огріппіна Опанасовна святковий обід приготувала. Ідіть, поїжте (Чего же это вы задержались? Мы ждали вас – хотели в честь приезда внучки и её первого дня учёбы в Донецке хорошо посидеть, семейно поговорить. Огриппина Опанасовна праздничный обед приготовила. Идите, поешьте),  — Григорий Онуфриевич выговаривался с горькой обидой.
И сама Огриппина Опанасовна огорчённо глянула на Арсения, нарушившего планы их семейные несвоевременным возвращением, но пригласила его приторно ласково:
— Ходімо, Арсеній Тимофійович, я вас погодую. (Пойдёмте, Арсений Тимофеевич,
я вас покормлю).
— Благодарю вас, я сыт, — отделив себя от квартиры с её каверзными хозяевами –
Оксаниными родичами, – Арсений отказался и от счастья быть накормленным ими.
— А де ж ви поїли? (А где же вы поели?), — огорчилась Огриппина Опанасовна.
— В кафе.
— Це ж дуже дорого. (Это же очень дорого.), — осуждающе глянув, поскаредничал Григорий Онуфриевич тратами квартиранта.
— Извините, у меня дела, — прервал Арсений предъявление ему обид-претензий тоном, не допускающим навязывания квартировладельцами корыстных интересов, и закрылся в комнате.
Хозяева удручённо переглянулись – никогда Арсений с ними таким тоном не говорил. И тут лишь усмотрели в его руке чемодан и более удручились: что это значит, не покидает ли он квартиру? Поспешили к Оксане выяснять: “Що між вами сталося? Чому Арсеній не прийшов обідати і зараз відмовився? Невже ти йому не сподобалася і між вами суперечка вийшла (Что между вами случилось? Почему Арсений не пришёл обедать и сейчас есть отказался? Неужели ты ему не понравилась и между вами размолвка вышла)?”.
Арсения в комнате ждал сюрприз – на столе лежала записка Подкопытиной:
“Арсеній Тимофійович, я вас люблю, так що я ще можу сказати. Ви з першої зустрічі вразили дівоче моє серце. Я хочу бути з вами завжди вірною вашої улюбленої супутницею все життя. Не судіть мене за цей лист, тому що я мою юну чисту честь вам довіряю, бо вірю вам як найкращому людині.
(Арсений Тимофеевич, я вас люблю, так что я ещё могу сказать. Вы с первой встречи поразили девичье моё сердце. Я хочу быть с вами всегда верной вашей любимой спутницей всю жизнь. Не судите меня за это письмо, потому что я мою юную чистую честь вам вверяю, ибо верю вам как самому лучшему человеку)”.
Это было превышение допустимого: сама, сбившись с ума, или с подсказки не менее поглупевших родственников писала – это было чрезмерно. Арсений порадовался сделанному Михаилом предложению переезда в снимаемую им до вчера квартиру – если б не такой шанс, трудно бы пришлось: надо было бы просматривать в газетах объявления и ходить-ездить по городу в поисках подходящего варианта. А на это время требуется, и он оказался бы вынужденным по крайней мере несколько дней жить с цепляющейся за него Подкопытиной, создавая в педколлективе, и без того склочном, нездоровое восприятие ситуации и её толкование.
Положив «послание Лариной» – так назвал он записку – в дипломат, стал загружать рубашками, костюмами, плащом, обувью, книгами, записями новые и старые чемоданы и чемодан от Константина Щербакова.
Уткин приехал вовремя – ему тоже надо было поспешать: после переезда семьи в другую квартиру вещи ещё не разобраны, не разложены по местам. Арсений вышел на звонок, впустил его в квартиру, и после кратких приветствий друзья вместе вынесли на площадку поклажу, чтобы оттуда уж снести в машину.
Хозяева услышали передвижение в коридоре, поспешили выйти из комнаты и увидели и опешили, поняв, что квартирант и вправду покидает их, покидает не на время, как было летом, а с вещами выезжает. Насовсем – как так-то? Столько лет жили душа в душу, и вот вам. Оба заговорили быстро, хоть и поочерёдно:
— Як же це так, Арсеній Тимофійович? Куди ж ви це зібралися (Как же это так, Арсений Тимофеевич? Куда ж вы это собрались?) — спросил Григорий Онуфриевич в горестных чувствах.
— Я переселяюсь в отдельную квартиру. Вот ключи от вашей.
— А як же ми? Де ж ми тепер знайдемо такого гарного і вигідного квартиранта (А как же мы? Где же мы теперь найдём такого хорошего и выгодного квартиранта)? — спросила Огриппина Опанасовна.
— Та грець з тими грошами, залішімо розмови про гроші. Так живіть у нас, без плати (Да ладно с теми деньгами, оставим разговор про деньги. Так живите у нас, без платы), — щедро заявил Григорий Онуфриевич, подспудно не сомневаясь, что Арсений
деньгами их будет снабжать.
— А ми думали, що між вами і Оксаною щось налагодиться (А мы думали, что между вами и Оксаной что-то сладится), — высказала свою тайную затею Огриппина Опанасовна.
— Что между нами наладится? — перебил её Арсений. — Вы о чём говорите? Я – учитель, она – ученица. Думайте. И без того ваша внучка опорочила меня возле школы.
Оксана услышала Арсения, укоряющего её за приставание, и вышла в коридор как была – в коротких шортах и в майке.
— Арсений, они сватают за тебя эту девицу в трусах? —спросил Михаил, слушая и не совсем понимая хозяев квартиры с их украинским говором. — И она твоя ученица?
— Да, ученица. Даже зачислена в мой класс. Но если бы она и не школьницей была, да в моём классе, жить в одной квартире с молодой особой я бы не стал. Я от твоего предложения отказался, ещё не зная, что она приехала сюда из-под Одессы. А узнал – сразу и переменил решение. Так что благодарен тебе, Миша, безмерно.
— Ну и прекрасно: наши интересы совпали, — удовлетворённо констатировал Михаил, но всё же не преминул подколоть друга: — Давно убеждал тебя переселиться – видишь, до чего дошли эти куркули? Тебя в зятья и в примаки захомутать собрались.
Хозяева слушали их растерянно и оскорблённо, но когда ещё поняли подлинную причину Арсеньева переезда, в досаде, что разрушились намерения пристроить внучку, с нею вместе ушли в комнату, чтобы не видеть, как их покидает хороший квартирант.
Арсений с Михаилом разместили поклажу в машине и, лишь пять минут спустя, подъехали к жилью. В нём владельцем для квартирантов были оставлены нужные мебель и оборудование – богатство для Арсения: стол большой и столик журнальный, диван, два кресла, стул, табуреты, шкаф, холодильник, кухонный стол, плита. И жена Михаила по своему разумению из своего хозяйства выделила другу мужа посуду.

***



Во второй день занятий Арсений остановился у кабинета директора, мгновение постоял в раздумии и, постучавшись, вошёл.
— Добрый день, Валентина Ивановна.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич, — приветливо  ответила ему директор, в то же время иронично усмехнувшись с неведомой Арсению подоплёкой.
Но, предполагая, что Антонина Семёновна донесла директору увиденное ею вчера, а потому Валентина Ивановна и позволила себе иронично встретить его, достал листок из дипломата и положил его перед нею.
— Что это? — едва взглянув на лист, спросила Валентина Ивановна.
— Письмо Татьяны Лариной к Евгению Онегину. Вернее, Оксаны Подкопытиной мне. Будьте добры, прочтите его и сделайте вывод, каким ошеломительным успехом я пользуюсь в школе.
Одолев душещипательное «признание» Оксаны, Валентина Ивановна посмотрела на Арсения, улыбнулась по-доброму и сообщила:
— Мне уже известно о ваших «интимных отношениях» с новой ученицей – Ольга Геннадьевна с утра пораньше поспешила сообщить, что вы ходите с нею под ручку.
— Странно, что доложила она, а не сама Антонина Семёновна, видевшая, как Подкопытина вцепилась в меня. Валентина Ивановна, давайте оставим сплетни. Я к вам зашёл решить этот же вопрос, но в другом его аспекте. До первого сентября я, как оказалось, жил на квартире у её родственников. Когда узнал, что к ним приезжает племянница, да к тому же её почему-то поместили в мой класс, сразу решил вопрос о новом жилье и переселился: мне по дружбе презентовали аренду однокомнатной в стороне от той квартиры и от школы неподалеку. А теперь прошу перевести «Татьяну Ларину» из моего класса в параллельный. Не хочу, чтоб по школе ползли нелепые слухи и возникала напряжённость.
— Но вам придётся с нею встречаться на уроках истории и обществоведения?
— Это будет происходить эпизодически. А со своим классом я работаю постоянно. К тому ещё на классные собрания будет приходить её тётка. Кстати, как я понял из реплик хозяев квартиры, – это и с их подсказки она затеяла интригу, так что вопрос радикальный.
— Думаю, что ваше предложение вполне разумно. Год только начался, а эта ваша Татьяна Лар… Как её фамилия?
— Подкопытина.
— Хм! Подкопытина. Она ещё осваивается в нашей школе, и травмы психической у неё не будет. Разве что из-за неразделённой «любви» – простите, но такая ситуация создалась.
Без стука в кабинет вошла Антонина Семёновна.
— Вы с чем-то серьёзным ко мне пришли? — спросила Валентина Ивановна у учительницы, вторгшейся по привычке без стука и разрешения и тем нарушившей ход важной беседы. — Впрочем, хорошо, что зашли – и вас обсуждаемый вопрос касается.
— Какой вопрос? Я зашла к вам по поводу вопиющей безнравственности вот этого анархиста, — Антонина Семёновна пальцем указала в Арсения. — До чего докатился! Уже девочек из своего класса соблазняет!
Антонина Семёновна не простила Арсению кроме всего прочего то, что он уличил её в присущих ей, хоть и скрываемых, хамстве и вульгарности.
— Антонина Семёновна, вы что себе позволяете? — строго спросила Валентина Ивановна. — Ворвались в кабинет для того, чтобы оклеветать Арсения Тимофеевича? Во-первых, он не член партии, а потому вы, как секретарь парторганизации, не можете к нему применять партийные меры воздействия; во-вторых, для административных мер я не пользуюсь слухами, а то, что вы в данный момент произнесли, клевета. И мы как раз её и обсуждаем. Я всё знаю от Арсения Тимофеевича и не собираюсь апеллировать ни к чьим оговорам.
— Какой оговор!  Я сама видела!
— Так это от вас пошёл слух и теперь распространяется среди педагогов? И что вы видели? Какая же вы кляузница, Антонина Семёновна!
— Я не кляузница и говорю то, что видела.
— Вы что-то увидели да ничего не уразумели. И вместо того, чтобы поговорить с Арсением Тимофеевичем и понять, что он ни в чём не нарушил нашу этику, вы кляузы устроили.
— Валентина Ивановна, Антонина Семёновна не кляузница, — вступился Арсений за доносчицу, и та с удивлением и удовлетворенностью посмотрела на него, потом на директора. — Она сексот – секретный сотрудник НКВД.
Антонина Семёновна вздрогнула, внезапно и при директоре разоблачённая, – как он понял, как разнюхал? Но, чтобы утвердиться в своём достоинстве, заявила:
— Да, я всегда преданно служила нашим органам власти.
Валентина Ивановна посерела от внезапного и для неё откровения и всмотрелась в коллегу, не зная теперь как с нею, с доносчицей, работать. Собравшись с духом, сурово проговорила, продолжая указания, грубо прерванные «сотрудницей НКВД» – Валентина Ивановна решила так называть преподавательницу химии, чтобы дистанцироваться:
— И третье. Эта ученица Под…
— Подкопытина, — снова подсказал Арсений.
— Вот-вот, Подкопытина. Она переводится в ваш класс. Будете с нею вести беседы на нравственные темы и вообще работать, поскольку она приехала к нам из другого города и с вопросами этики у неё не всё в порядке. Так что вы с нею, надеюсь, сумеете поладить и направить её на нравственность, которой она лишена.
— Да зачем мне она? Пусть он сам и разбирается со своей пассией, — опешив от неожиданного выговора, от того, что без неё решилась тема, что ученицу переводят в её класс, и спасовав, Антонина Семёновна повернулась к двери покинуть кабинет.
— Вы куда, Антонина Семёновна? Я вас, не отпускала. Ученица будет переведена в ваш класс – это однозначно. Можете взамен перевести к Арсению Тимофеевичу любого другого ученика.
— Любого? — уточнилась Антонина Семёновна, и злорадная улыбка расплылась по её лицу. — Пусть примет Капустина.
Валентина Ивановна посмотрела на Арсения:
— Вы знаете Капустина. Согласны ли взять его в свой класс?
— Детей и родителей не выбирают, — с улыбкой ответил Арсений. — Если Антонина Семёновна, преданно служащая органам и решающая судьбы общества со своей высокоидейной и высоконравственной позицией, не способна справиться с одним учеником, класс спокойно его примет.
— Идите, Антонина Семёновна, внесите изменения в журнал. И вам Арсений Тимофеевич, надо будет сделать то же. Но вы погодите, не уходите. Нам нужно кое-что обсудить… Минутку, надо довести вопрос до конца.
Позвонив завучу, Валентина Ивановна продублировала распоряжение о переводе учеников. Потом улыбнулась Арсению с тем доверием, что сложилось меж ними после долгого диалога о политическом и экономическом состоянии в стране.
— Арсений Тимофеевич, вы знаете, что я никогда не вмешиваюсь в личную жизнь сотрудников и ни кому-либо не позволяю это делать. Но сложилась ситуация с вашим невольным участием, и мне стало важным знать – чтобы понимать, как с коллективом говорить, если придётся, – вы ещё не женаты? Видите ли, не только школьница Под… копытина, но и все незамужние учительницы от вас с ума посходили – в лотерею вас разыгрывают. Да что там, замужние тоже… Просто кошмар какой-то – как только вы вернулись из странствия овеянный романтикой, в школе только и разговоров, что о вас.
— Валентина Ивановна, всю свою жизнь я ничего для помпезности, для вознесения своей персоны не делал. И, соответственно, никогда не думал о том, что мои поступки вызывают в окружении – работа и полезность превалируют во мне. И незапятнанность чести и достоинства – их я возношу. Для себя, для своего контроля. Вчера я говорил, что моё странствие имело цель научную – этнографическую. Мне надо было собрать и исследовать материал о древнем расселении славян с запада на восток. Но и две личные были: познать и очистить себя и для себя же познать Русь в её исходности.
Валентина Ивановна слушала Арсения с возрастающим вниманием: хотела о его семейной жизни услышать, о его отношениях с женским коллективом школы, а он стал раскрывать дополнительно к тому, что раскрыл перед классом. По сути, на вопрос, не создаст ли конфликт между сотрудницами, и без того пребывающими в хрупком сосуществовании и в напряжённом взаимодействии, он уже ответил. Значит, ещё что-то важное скрывается в нём, а коль стал говорить, значит, полагает важным знать это и ей.
— На то, чтобы поведать обо всём странствии, понадобилось бы много времени. Оно, как вы вчера и раньше заметили, оставило нестираемый отпечаток в моей судьбе, трансформировало во мне содержание… Но признаюсь вам, Валентина Ивановна, в свете, так сказать, вашего вопроса о моём семейном положении. В лесной небольшой деревне, в которой меня, странника, приняли – и не просто приняли, а будто ждали двое пожилых селян-супругов, – мне довелось им и некоторым ещё жителям помочь.
— Чем же вы, Арсений Тимофеевич, помогли им? В полевых работах, в сенокосе?
Арсений улыбнулся:
— Вы правы – и в сенокосе тоже. Но… у встретивших меня Пантелея Ивановича и Марфы Никитичны я помог исцелиться больной внучке – и это вчера я говорил вам и классу. Я помог ей выбраться из болезни. А потом произошло то, чего мне не нужно было на тот момент вообще. Однако не мы определяем, и на что мы имеем право, и что 
именно обязаны принимать. Исцелённая с моей помощью девушка стала моей суженой.
— Суженой?! — полувоскликнула Валентина Ивановна, удивлённая неожиданным признанием и прозвучавшим старым русским словом, выбывшим из употребления в городской среде давно и основательно.
— Да, именно так – суженой. Когда я покидал деревню, дедушка её благословил нас на путь друг к другу.
— Как интересно, романтично и глубинно!.. Воистину вы в исходность русской жизни вошли... И других жителей вы тоже… лечили? Вы говорили, что в деревне с несколькими трагедиями встретились.
— Я бы сказал: помогал им. Помогал разобраться в причинах болезней и создавал некоторые условия.
Валентина Ивановна пристально всмотрелась в коллегу, уже известного в научной среде и понятного ей преподавателя истории и классного руководителя. А он при всех этих способностях оказался ещё и целителем.
— Вы привезёте свою… суженую в Донецк?
— Нет, Валентина Ивановна, ей нельзя менять деревенскую жизнь на городскую, на промышленно-урбанизированную – она здесь задохнётся.
Валентина Ивановна погрустнела:
— Неужели вы хотите уехать туда, в лесную деревню? Из города? Оставив школу, в которой столько трудились?
— Мне это тоже нужно – жить там. Как ни странно, но в маленькой деревне я более востребованным оказался. Там, в исходности русской души народной есть возможности для меня проявиться в полноте, и пользы там принести больше, чем в городе. Если бы не выпускной класс и не то, что решение уехать образовалось перед началом учебного года, я, пожалуй, уже вернулся бы туда.
— Это очень благородно с вашей стороны – вы, как всегда, думаете прежде о своей ответственности за работу, за коллектив. Но всё же: почему вы намерены уехать туда? Почему же, Арсений Тимофеевич?! Если вы имеете в виду использование вашего дара лечить, так ведь в городе больше нуждающихся в вашей помощи. Ну как вы, прожив в Донецке треть, если не больше, жизни, вложив в него труд, покинете его и поселитесь в глухом, как я поняла, лесу?
— Валентина Ивановна, здесь большая проблема: горожане не хотят и не умеют быть благодарными, из-за того они не умеют и помощь принимать.
— Не платят за услуги?
— Не в том дело. Плата – это компенсация труда и времени. А благодарность…
— Да-да-да, — приняла Валентина Ивановна Арсеньево понимание благодарности. — Совершенно не понимают необходимость быть благодарными, отчего и страдают.
— Кроме того, здесь хотят только избавления от боли, а не от болезни. Я ищу в людях духовные способности, отзывчивость. И не нахожу. Мне предлагают стандарты мировосприятия, жизнь по обывательским правилам и законам, записанным в сознании и диктующим пренебрежение духовными ценностями. А там селяне живут от земли, от природы, для них духовное как безусловная норма. Потому там слышат каждое моё слово. Кстати, именно они, жители деревни, внушали необходимость мою у них и не хотели отпускать завершить мой путь. Пантелей Иванович и Марфа Никитична и сами были учителями, так что мы и понимали друг друга. И их благодарность мне дороже всех донецких плат, которые можно даже назвать символичными, условными. А я и той их плате рад, потому что хотя бы так они понимают свою обязанность отвечать добром за полученное… Но причина и в другом. Я вкладываюсь в детей, а они уходят каждый в свою сторону, разъезжаются. Конечно, пишут, встречаемся, но мы не делаем одно. Это я их соединяю и двигаю, а потом… Потом ничего не остаётся. А там, полагаю, будет большая совместная работа, что и объединит и останется потомкам. Она с ними соединит их прошлое и вперёд поведёт.
Валентина Ивановна долго молчала, осознавая услышанное, соглашалась с ним. Но не желала отпустить Арсения – всё в ней противилось. И высказалась как укором:
— Вы говорите, что дети уходят каждый в свою сторону. А я вот смотрю на этот хотя бы ваш выпускной класс и уверена, что они за вами пойдут и в огонь, и в воду.
— Вы полагаете? Ну что же, жизнь покажет, на что они способны, уже через год покажет. Особенно после вчерашнего происшествия.
Помолчал некоторое время, размышляя открыть ли руководительнице причины его намерения и необходимости вернуться в Лебеди в большей доверительности. Решил: с нею можно и нужно быть предельно откровенным, насколько возможно откровенным с нею, замечательно прекрасной во многом, но атеистически воспитанной.
— Есть ещё основания моей необходимости в деревне. Мне самому нужно познать, как уже сказал вам, Русь изначальную, а для этого нужно жить в ней, в России. Здесь, в Донецке, она воспринимается абстрактно, ложно, бездуховностно. И в деревне много сумбурности, духовной запутанности: даже чистые светлые селяне и те живут в омуте ложных религиозных идей, как в паутине запутались. Потому ждут меня. Ждут суженая и ещё друг – конь, что спасён мною из плена леса… Он тоже не хотел меня отпустить – он плакал, а я обещал ему вернуться. И там воздух чистый не только от промышленных газов – он чист нравственно.
— Арсений Тимофеевич, — призналась Валентина Ивановна то ли изумлённо, то ли восхищённо: — мы с вами столько лет работаем, а я вас, как оказалось, совершенно не знала! Да и узнала ли сейчас? Вы же – бездна! Вы всё время были рядом, помогали мне в работе так, что я не замечала… Вы и в коллективе как-то незаметно, ненавязчиво снимаете конфликтность. Теперь осознаю, что мне было хорошо, что вы работаете в нашей школе. Я радуюсь, что, когда ещё не получив диплом, вы пришли к нам, и мы доверились рекомендации университета и не ошиблись. И хорошо, что ещё… хотя бы год будем работать. Но как же потом мне с Антониной Семёновной и с ей подобными? Они же разрушают коллектив, разрушают души детей!..
— Валентина Ивановна, вы сейчас понимаете, что они, создавая социалистическое общество по своим ненаучным представлениям, формируя социалистические личности, в действительности всё сделали не для развития творческого потенциала в детях, а для их порабощения... С Антониной Семёновной помогу разрешить проблему, но ей на смену, к сожалению, не придут лучшие, красивые, потому что в недалёком будущем процесс порабощения так же будет происходить. Только молохом не идея станет, а другой владыка – им станет капитал.
— И вы оставляете меня… Ну да, вы же уедете туда, где намного труднее: и в стране перемены – к худу или к хорошему? – и духовная запущенность. Но и у нас запущенность. Да ещё и большая: в городе, в индустриальных регионах о духовном и говорить-то язык не поворачивается. Некому и не с кем. Вся духовность – театры и кинотеатры, в которые ворвались, варварство пошлости и криминальные детективы, стимулирующие низменное.
— Это устроили и провели в жизнь органы, которые обязаны возводить культуру на трон правления, а на самом деле распяли её. Один из инструментов деструктивизма – Пятый съезд кинематографистов страны, уничтоживший духовные идеалы, с великим трудом возрождавшиеся после революционных событий семнадцатого года, когда – вы, Валентина Ивановна, ведь знаете и помните – в грязь были втоптаны этика и эстетика, были нигилированы и низвергнуты любовь и все нравственные, в том числе семейные ценности. Этим съездом дилетантски, мягко говоря, а если откровенно определять, то по-матросски мерзостно, анархично разрушены цензурные запоры, сдерживающие в людях смрадный дух, открыты рыночные возможности безнравственного и доступ дан ему к низменным человечьим потребностям, к возможности их реализации. Это зло сотворили диссиденты, ненавидящие не только социально-политический строй СССР, но и саму страну. На съезде афишировался разгул сексуальных и иных страстей, ну так
чего ждать далее от производителей духовных ценностей, если они сами бездуховны?
— Как страшно вы говорите, Арсений Тимофеевич! Реалистично, потому страшно. Лучше бы не знать происходящего, чтобы душа не разрывалась… Может, и мне туда, с вами?.. Возьмёте?
— Дилемма, Валентина Ивановна: даже если бы я и сказал, что следует вам поехать туда, где всё же ищут чистоту, вы не сможете уехать со мной; а я не могу остаться.
Арсений проговорил это с улыбкой, но Валентина Ивановна увидела, поняла, что он уже давно вынужденно держится в городе.
— Да, а что вы там будете делать? В маленькой деревне и школы, верно, нет?
— В селе неподалеку средняя школа, и мне сказали, что в ней нет преподавателей истории и обществоведения.
— Думаю, там будут так же счастливы работать с вами, как мы здесь, — высказала оптимистичное предположение Валентина Ивановна и неожиданно засмеялась; смех её был принуждённый. — Ах, бедные, несчастные наши барышни! Каждая рассчитывает на то, что вы именно её назовёте избранницей!.. Может, мне разочаровать их? Доверите мне эту миссию, чтобы напрасно не создавали в мечтах с вами семью?
— Доверил бы. Но слишком уж неприятная она, эта миссия. Я сам преподнесу им боль утраты. Хотя... что им во мне? Романтичная персона? Жить ведь не с романтикой мечтают, а с комфортом, а я в этом совершенный невежда. Когда-то был женат, но брак мой рассыпался скоро – именно по моей неспособности подать то, что заманчиво. А мои реальные способности, знания, путь поиска оказались пустыми для супруги в силу их непостижимости и никчемушности. И нашим… барышням в них нет надобности.
— Да, они у нас прагматичны. Потому и не могут замуж выйти, что в роскоши жить потребно до глубины души. Арсений Тимофеевич, у меня под впечатлением этой нашей беседы созрела идея: а не устроить ли нам внутришкольную конференцию, на которой вы поведаете о своём путешествии? Ведь оно, в той части, что не касается сугубо личного, имеет и научный, и социальный смысл. Кстати – в свете того, о чём мы говорили с вами при закрытых дверях.
— Да, Валентина Ивановна, можем провести конференцию. Я сейчас обрабатываю материалы по научным заданиям и составляю доклад из них и из того в наблюдениях, что имеет социальную ценность.
— Вы ведь скоро это сделаете? Нам с вами многое надо успеть за год до вашего отъезда. И ещё,.. — чуть помедлив спросила Валентина Ивановна: — не запишите ли адрес той деревни, чтобы мы могли с вами переписываться?
Арсений улыбнулся многозначности, содержащейся в просьбе, взял с её рабочего стола листок и написал адрес. Подавая его директору, ответил на первый вопрос:
— Я должен многое успеть: и по нашим планам, и по другим обязательствам, а то иначе, не очистившись от долгов, не смогу вернуться в деревню Лебеди. Так что недели через три – максимум, если образуются помехи, через месяц – аудиторию мы сможем собрать: девятые-десятые классы, учителей. Информация им всем даст пользу... А как думаете, — улыбнулся с подспудностью Арсений,  — пройдёт ли мероприятие без присутствия официальных лиц?
Валентина Ивановна улыбнулась горько и насмешливо:
— Это вряд ли. Шило в мешке не утаишь, так и в том, что им станет всё известно сразу, лишь только мы объявим по школе, сомневаться не приходится: у нас не одна Антонина Семёновна работает, другие подобные имеются. А мы и без того обязаны согласовывать с роно все наши мероприятия – не позволено нам ни дышать, ни писать без чуткого руководства. И вам это прекрасно известно. Так что пришлют кого-нибудь для контроля и для наблюдения, для отчётности «о проделанной районо работе». Тем более на выступление столь эпатажного историка.
— Пусть приходят. Обещаю, Валентина Ивановна, что на сей раз шуток не будет – всё чрезвычайно и серьёзно. Когда прошёлся по той старой Руси, понял, как граждане и
Донецка, и всей страны плохо знают её регионы.
Валентина Ивановна засмеялась на обещание не шутить и согласилась с тем, что население огромной страны СССР плохо осведомлено о краях, в которых ему бывать не приходилось.

— Поздравляю, коллеги, у нас в коллективе есть свой секретный сотрудник НКВД-ГПУ! — с таким приветствием Арсений вошёл в учительскую.
Очередной публичный его выпад вызвал шок, очередной из порождаемых им и уже становящихся традиционными при его появлении: как начал в день конференции, так и продолжил и вчера, первого сентября, и сейчас – будто взялся устраивать потрясения в будничной работе педагогов. Но если в предыдущих сюрпризах все были в основном веселящимися созерцателями, то сообщение об НКВД сотрясло души педагогов страхом.
Учителя содрогнулись до глубин своих, потому что так или иначе – в запуганности, и в памяти, и в гибели близких – все пережили годы репрессий, когда власти как врагов народа произволом приговаривали граждан страны к тюрьмам, к лагерям, к расстрелам за слово с точки зрения органов власти аполитичное, и даже за детский рисунок Ленина или Сталина, и за завёрнутый в газету с портретом вождя бутерброд, и за опоздание на работу. Они, знавшие о роли сексотов и привыкшие едва ль не в каждом из сограждан видеть таковых, опасались их как чумы. Не только старшие, но и поколение помоложе, приученное жёстко фильтровать высказываемые мысли, боялось – оно и в горбачёвской перестройке не избавилось от внушённого властью и родителями страха перед тайным социальным наростом «сексот», пугающим и оскорбительным.
Потому в учительской наступила тишина совершенная. Даже и Михал Михалыч, только перевздохнув, с укором спросил у приятеля:
— Это такая шутка у тебя сегодня?
— Почему шутка? Нет. Отнюдь даже не шутка. Только что Антонина Семёновна при мне говорила Валентине Ивановне, что преданно всю сознательную жизнь служит нашим органам. Так если заметите врага народа, шпиона, немедленно сообщите о них Антонине Семёновне, а она доведёт ваши сведения до компетентных товарищей.
Посуровевшие, посеревшие лица обернулись к Антонине Семёновне, молча ожидая и даже требуя от неё пояснения или опровержения: невозможно даже допустить, что о них Антонина Семёновна собирает сведения и докладывает компетентным органам!
А Антонина Семёновна, вычёркивавшая из списков журнала ученика Капустина, осознавшая, что сама раскрылась директору при историке, надменно вознесла голову и осмотрела подопечных, за кем обязана следить – не столько по указаниям ей органов безопасности, ослабивших контроль, сколько по инерции, по своему почину.
—Вы в самом деле секретный сотрудник? — теперь Михаил Михайлович спросил у неё, и тон его был отнюдь не шутливым, а нёс в себе обвинительность. — И на всех нас у вас имеется досье?
Не осознавая в опрощённости фанатичного сознания, что каждым словом роет себе яму, Антонина Семёновна заявила:
— Я с семнадцати лет служу чрезвычайным органам и выявляю врагов народа. И о каждом из учителей я сообщаю, чтобы органы были в курсе.
Мария Георгиевна, знакомая с нею с институтских времён, ахнула:
— Антонина Семёновна, так ты… вы и о моей семье сообщали?
— Почему ваша семья должна быть особенной? — небрежно ответила ей Антонина Семёновна. — Для того меня и познакомили с вами.
— Так это по вашему доносу арестовывали моего отца?
— Я выявила его как врага народа. Он говорил неправильные речи.
— Но ведь это вы говорили, вы заводили такие разговоры!
— Этому приёму меня в ГПУ научили: так враги легче раскрываются, — объяснила
секретный сотрудник НКВД.
— Антонина Семёновна, но ведь вы напрасно оговорили моего отца – его через месяц освободили.
— Товарищи разобрались с вашим отцом, потому и выпустили, — безразличным тоном ответила подруге Антонина Семёновна.
Педагоги в ступоре слушали саморазоблачение старой учительницы и доносчицы по совместительству и с жалостью смотрели на Марию Георгиевну – по её щекам слёзы потекли.
А она, потрясённая раскрывшейся подлостью Антонины Семёновны, той, которую считала давней подругой и защищала от нападок со стороны других педагогов, лучше многих осознала роль сексотки всей драмой своей жизни, потому что после ареста отца и даже после его освобождения её семью, как прокажённую, долгое время обходили соседи, знакомые, бывшие друзья. И отец её, хоть и был полностью оправдан, вернулся избитым и надломленным. И многие годы после его освобождения семья в страхе просыпалась при малейшем ночном шуме на лестничной площадке. А всё из-за оговора юной Антонины, принятой в доме – её все жалели как простушку.
Сколько лет она с Антониной жила, что называется, душа в душу, а оказалось, с нею в жизни плесень, тухлая гнилушка была. И ведь не только её семья, но и друзья семьи от неё пострадали – все, кто к ним приходил, были оговорены. А в институте!.. И там за годы учёбы отравила, сгубила жизни многих преподавателей и студентов!..
Мария Георгиевна выбежала из учительской и закрылась в лаборантской, просидев в ней час и не обращая внимание на голоса школьников, в недоумении ожидавших учительницу. И все учителя, с отвращением и страхом оглядывая Антонину Семёновну, покинули учительскую, чтобы успокоить себя от ужаса поднадзорности и позже, за чаем, обсудить потрясающие новости.
Михаил Михайлович с презрительно брошенным: “Сексотка!”, — вырвал журнал из рук Антонины Семёновны – его урок первым в её классе – и обернулся к Арсению высказаться как разоблачителю, но тот не дал ему слова молвить, чтобы он не посеял разглагольствования, а указал:
— Михаил Михайлович, вот возьмите сведения по новой ученице Подкопытиной – она переводится из моего класса в «10-й А» – и приведите, будьте добры, ко мне вместо неё Капустина. Подкопытину уведёте. Обмен учениками произвела по моей просьбе Валентина Ивановна.
Сообщение о переводе Подкопытиной Арсений сделал и для тех педагогов, что уже со злорадством пораспустили языки, сплетничая о его прелюбодеянии с ученицей, и теперь они, из числа сплетников, запоглядывали на него, поджимая губы в досаде, что слухи оказались пустыми.
В учительской Арсений остался наедине с Антониной Семёновной. Не позволив ей взять нужный для урока журнал, подошёл к ней близко и мягко провёл ладонью вдоль её лица. Антонина Семёновна замерла, лишившись смысла идти куда-либо или делать что-либо. А он мягким глубоким голосом принялся наговаривать внушение, потрясая голосовыми вибрациями её мозг с обеднёнными способностями:
 — Успокойтесь, Антонина Семёновна. Успокойтесь. Ничего и никого здесь нет. И думайте. Думайте. Думайте.
Трижды произнесённым словом заставив старую женщину думать, что ей было несвойственно от рождения, Арсений ввёл её в автоматизм существования. Оцепенил её, создал в ней перенапряжение и замкнул нейронную систему в голове: лишённый, не имеющий дара мышления мозг Антонины Семёновны, на инстинктивно-рефлекторном уровне действовавший, эксплуатировавшийся кураторами из НКВД-КГБ, замкнулся сам в себе, и подсознание стало выполнять одну и ту же вегетативную работу. А труд, сознательный мыслительный труд думанья образовал препону рефлексам, преодолеть которую, как ни силилась, она не смогла. Труд мышления давил, подавлял.
— Антонина Семёновна, в школе нет врагов народа, врагов Советской власти и нет
врагов социализма, нет врагов нашей с вами любимой Родины. Думайте…
Перегружая отделы нейросистемы и сознания, Арсений всё более прекращал в ней даже интуитивно социальную деятельность: если до сего времени она жила инстинктом выискивания врагов, теперь и инстинкт отключался, а значит, смысл бытия разрушался.
— Достаньте из портфеля ваши доносы.
— Зачем? Для чего? — голосом без оттенков спросила Антонина Семёновна.
— Так надо. Вам это так надо. Успокойтесь и думайте – доносы вредны вам и для вас. Все доносы достаньте. Все.
Антонина Семёновна остаточками животного чутья остереглась некомпетентному человеку, тем более историку, отдать доносы, а он, как ей в глубине ещё помнилось, является диссидентом; но, уже не подчиняясь своей воле, раскрыла портфель из эпохи довоенных времён, достала пачку листков, исписанных аккуратным почерком.
— Антонина Семёновна, в доносах нет правды – ленинской правды. В них только наветы, а они вам несут опасность и вред. Порвите их. Рвите… Так, хорошо… Мельче разрывайте. Ещё мельче. А теперь закройте глаза и думайте.
Антонина Семёновна послушно закрыла глаза веками и ладонями, а Арсений смёл в мусорную корзину кучку рваной бумаги с доносами и убрал её под стол.
— Откройте глаза, смотрите: нет доносов – теперь вам легко на душе, они вас не гнетут, вы перестали страдать. Отныне вы будете только думать.
— О чём думать?
— О том, что всё прекрасно – об этом только вам надо думать… Думать вам надо – думайте… Встаньте… Возьмите портфель и идите домой. Забудьте школу. Забудьте учителей и учеников. Идите. Забудьте мой голос – нет ничего. Только прекрасное, только ваша работа думать. Идите. Идите. Идите. Думайте.
Антонина Семёновна в прострации прошла по коридору к лестнице, спустилась и в полной амнезии вышла из школы. Она шла и вслух говорила: “Думать. Думать. Мне надо думать. Мне надо думать о прекрасном…”.

В результате известных и неизвестных педагогам деяний Арсения в школе второй день обучения ознаменовался перипетиями, вынудившими всю администрацию срочно решать проблемы, одна другой серьезнее, и, что главное, возникшие никак не жданно. Выходившие за допустимые в школе пределы.
Первым сигналом о них явилось сообщение, что Мария Георгиевна в расстроенных чувствах закрылась в лаборантской, и дети остались без её присмотра. Потребовалось разбираться с учительницей, а потом и отпустить её домой: у неё случилась истерика, заболело сердце и поднялось давление. И теперь классы, в которых была биология по расписанию, надо чем-то занимать.
Второе известие – об Антонине Семёновне и о тех классах, в которых уроки химии сорвались: занятия сорвались, и Антонина Семёновна исчезла. Видели, что шла по коридорам, что вышла из школы; а куда делась потом, никому не сталось известным.
Где Антонина Семёновна, выяснилось на следующий день, когда директору школы позвонили из психиатрической клиники и сообщили, что к ним поступила пациентка, судя по планам занятий в рабочей тетради – учительница химии; однако она ничего не помнит и только непрерывно произносит одну и ту же фразу.
Валентина Ивановна не открыла педагогам тайну Антонины Семёновны, о том лишь проинформировав, что она находится на длительном лечении. А у педагогов о её состоянии узнавать не родилось ни малейшего желания.
Девятые и десятые классы, в которых Антонина Семёновна вела химию, возложили на Аннету Юрьевну, с соответствующей её перетарификацией1.
Но наиболее экстравагантным явилось событие в «10-м Б» классе…
___________
1Тарификация – порядок исчисления заработной платы работников образовательных учреждений с учетом их стажа работы, квалификации, образовательного ценза, особенностей занимаемой должности, уровня учебной нагрузки.

Пересыпав из мусорной корзины в пакет клочки доносов, чтобы впоследствии в мусорный контейнер на улице выбросить, дабы их и в мелком виде никто не усмотрел, Арсений пошёл в классный кабинет, поспевая к началу урока. И узрел нежданное столпотворение юношей своего класса у двери, хотя запасной ключ для замка имеется у старосты. Они шумно переговаривались и чему-то смеялись. Одновременно подошёл и Михаил Михайлович с Капустиным Константином, юношей с длинными волосами.
— Принимайте, Арсений Тимофеевич, ученика, а мне отдайте Подкопытину.
— О, Капуста, ты в нашем классе будешь? — удивлённо воскликнул Нахимов.
— Нахимов, вы оскорбили товарища и унизили себя и свою фамилию. Обдумайте и примите правильное решение. А Константин действительно переведён в «10-й Б». Но для чего вы собрались у двери, почему не заходите в класс?
— Там девочки с Копытиной разбираются за внешний вид, — ответил Нахимов, покраснев  от замечания и по непривычности к фамилии новенькой переиначив её.
Звонко и громко звучащие девичьи голоса свидетельствовали, что действительно в классе происходит разборка внешнего облика Подкопытиной. Но, как выяснилось, не по предписанному этикетом школы сценарию, а вовсе по Оксаниному. И отнюдь не её лишь вида – столкнулись два мировосприятия.
Девушки, выставив мальчишечью часть класса за дверь, всем скопом набросились на Подкопытину. По двум поводам. Первый – форма одежды. Ей стали выговаривать за то, что явилась, одетая не в предусмотренную нормой среднего донецкого образования форму, а как одевалась в своей Пододессе, хотя накануне девушки объяснили, где можно купить недорого принятые правилами юбку и блузку. Подкопытина не просто проигнорировала правила, но натянула на себя короткую, как и вчера, узкую юбку и блузку, обтягивающую её выдающуюся грудь.
— Ты почему нарушаешь правила школы и не надела такую форму, как в нашем классе принято?— строго спросила у Подкопытиной Лена Рогожина, обязанная в роли старосты следить за всем, включая одежду и поведение одноклассников. — Мы сказали тебе, где можешь и успеешь купить недорогую и практичную форму.
— А хто ви такі, щоб мені вказувати? Недорого!.. Самі ви, голодранкі, купуйте, що недорого, а я буду носити те, що мені цікаво і потрібно (А кто вы такие, чтобы мне указывать? Недорого!.. Сами вы, голодранки, покупайте, что недорого, а я буду носить то, что мне интересно и нужно).
Разозлённая на Арсения за то, что он переселился, лишь бы не делить с нею общий кров, Оксана вылила раздражение на класс, особенно на девушек. А протест Арсению заявила  неподобающим школьнице фасоном одежды и видом.
— Это ты кто такая, чтобы так заявлять? Ты пришла в наш класс, значит, будешь одеваться и учиться так, как у нас принято, — поддержала старосту Сухорукова.
Тема отношений в классе к порядкам и учёбе, сменившая обсуждение формы, также вскоре затухла. Угас разговор по ней не просто так, а переключившись на сокровенное для девушек. Подкопытина продемонстрировала такие резоны и все без стеснения, что юные дончанки в беспомощном изумлении ахнули.
Началась переключение темы с посягания на самое больное для десятиклассниц, пять лет живших душа в душу со своим классным, к тому ещё, как вчера выяснилось, героическим и романтическим. На него посягнула выпендрёжная пижонка, поведением старающаяся привлечь к себе его внимание.
— Ничего, девушки, выправим её. Или выгоним – Арсений Тимофеевич её, такую мымру, не потерпит в нашем классе, — уверила Костюкова Маша.
Уверила, да не та ту напали – дончанки не ведают нравы одесские, в чём Оксана их и просветила убедительно. Девица стала отбивать обращения к разуму, отбивать так лихо, как и полагается одесситке да с казачьими корнями в роду – от казака Подкопыта:
— Це ви будете робити, що я захочу – я швидко наведу у вас порядок А що Арсеній
мені зробить? Нічого, тому що я йому подобаюся. Він ще закохається в мене, ось усi ви побачите. (Это вы будете делать, что я захочу – я быстро наведу у вас порядок. А что Арсений мне сделает? Ничего, потому что я ему нравлюсь. Он ещё влюбится в меня, вот все вы увидите).
Вчера Рогожина Лена и Мальцева Надя раньше Антонины Семёновны увидели, как Оксана прицепилась к Арсению Тимофеевичу. И в отличие от химички, они увидели, как учитель, выговаривая Подкопытиной, брезгливо стряхивал её с себя. Происшествие до прихода новенькой поведалось в классе девушкам, и оно возмутило их безмерно. Так что все дружно засмеялись на её заявление, что она нравится Арсению, что он в неё влюбится. А Елена строго спросила:
— Ты чего вчера прицепилась к Арсению Тимофеевичу?
— Хочу і чіпляюся (Хочу и цепляюсь).
Девушки, оскорбившись за себя и за кумира, всерьёз возмутились. И набросились на Подкопытину по поводу её наглости с требованием: не сметь приставать к Арсению:
— Он – учитель, а мы – его ученицы! Не нарушай порядок! Ты и его позоришь! Ты учишься с нами в одном классе, а мы давно уговорились не влюбляться в него!
Уговорились… Но только уговор не поддерживается самими девичьими душами: втайне все они воспринимают его не как лишь и только любимого учителя, но и своим романическим героем. Очень он выделяется среди знакомых мужчин и просто людей, а в их юном возрасте так легко влюбиться в учителя, да в красивого, да в того, кто сам к ним, к каждой из них с любовью относится! Потому покушение на него Подкопытиной так растревожило больное в сердцах.
— А я з вами не домовлялася. А що він вчитель – то не має ніякого значення (А я с вами не договаривалась. А что он учитель – то не имеет никакого значения).
— Не договаривалась, так сейчас знаешь. И Арсений Тимофеевич тебе ясно сказал, чтобы не приставала к нему.
— Він все одно буде мій! Він живе зі мною в квартирі (Он всё равно будет мой! Он живёт со мной в квартире), — соврала Подкопытина.
Это сообщение могло сокрушить не только юных девушек – Арсений Тимофеевич живёт с одесситкой в одной квартире! Какие там между ними отношения?
А одесситка, чтобы вовсе сразить новых одноклассниц, заявила несуразное:
— А ще я ось що маю (А ещё я вот что имею). — Она, расстегнув блузку, без стыда и срама продемонстрировала прозрачный круженной бюстгальтер. — Бачили?! А він бачив (Видели?! А он видел.)
Это уже не потрясение совместным проживанием в квартире, а самый коварный удар – она демонстрирует Арсению Тимофеевичу себя в таком виде! Травма перекрыла даже зависть ещё юных женщин, которым уже хочется красивое бельё. А Подкопытина, чтоб уже насмерть убить дончанок, вскочила на парту и, в запале склочности задирая по крутым бёдрам юбку выше ягодиц, продемонстрировала стринги, провозгласив:
— А таке бачили?! (А такое видели?!).
Реакция сражённых бесстыдством девушек была естественно-разнообразной: одни покраснели и отвернулись; другие уставились в личину нагло-вульгарной девицы; а Костюкова Маша повертела пальцем у виска и заявила:
— УО! Дебилка!
Сухорукова Таня воскликнула:
— Закройся! Арсений Тимофеевич увидит – убьёт!
Трофименцева Катя твёрдо и убеждённо проговорила спокойным голосом:
— Ты, Подкопытина, нагло врёшь и оговариваешь нашего классного руководителя, Арсения Тимофеевича, – он никогда не опустится до такой низости, чтобы на тебя с твоими тряпочками смотреть. А мы тебя все презираем.
А за дверью в кульминационный момент сражения благонравия и непристойности Михаил Михайлович, повелев: “А ну-ка пропустите! Время урока теряется с вашими разборками”, — подошёл к двери. открыл её и остолбенел, увидав Подкопытину в расстегнутой блузке, с поднятой юбкой  на парте, – такого ему во всей географической жизни на морях и в портах не довелось зреть.
С ним вместе и юноши посмотрели внутрь класса и сначала очумели, а потом все расхохотались. И Арсений через толпу учеников увидел сцену, когда, углядевшая двух учителей и юношей Подкопытина уже стягивала с бёдер узкую юбку и спрыгивала на пол. Он тут же коротко распорядился:
— Закройте дверь, Михаил Михайлович. Нахимов, быстро идите за директором. Не говорите ей ничего, только сообщите, что в классе «ЧП».
— Ну, Подкопыто, выдала! — высказался Мануйленко Михаил.
— Стриптиз, — заявил Чугунов.
Арсений не одёрнул Мануйленко за извращение фамилии одноклассницы – сам бы назвал гораздо колоритнее; а на Чугунова глянул строго, и тот, хорошо памятуя разбор со вздрючкой, устроенные ему публично, отвернулся, чтобы не влетело в оба уха, не очистившиеся ещё от вчерашнего.
Сурин хотел Арсению сказать, что школа получила проблему, но воздержался при учениках высказываться комментарием. Валентина Ивановна появилась стремительно: действительно стряслась большая неприятность, коль сам Арсений Тимофеевич заявил о чрезвычайном происшествии.
— Что произошло, почему класс не на занятиях?
— Сейчас, Валентина Ивановна, узнаете. И мы с Михаилом Михайловичем вместе с вами узнаем, — так предваряя то, что придётся пережить директору, сказал Арсений. — Юноши, постойте здесь пять минут, пока мы разберёмся.
Педагоги оглядывали рассевшихся по местам учениц в ожидании, что они скажут, Не дождались – девушки постыдились рассказывать о поступке Подкопытиной и взоры опускали или отворачивались, предоставив воспитателям право выговорить им за срыв урока и за их конфуз. Арсений первым понял нравственное состояние десятиклассниц – читал его и за пять лет узнал движение их душ и чувств.
— Михаил Михайлович, вы всё хорошо увидели: проинформируйте об увиденном директора, а потом класс пояснит.
Сурин сердито посмотрел на приятеля и без обиняков и предварительностей выдал колоритное:
— Эта новая ученица только что, стоя на парте, продемонстрировала, что у неё под юбкой то же, что и в голове – голая задница.
— Михаил Михайлович!.. Что это с вами?.. Позволяете себе говорить при девочках такое! — возмутилась Валентина Ивановна бестактностью педагога. — Подкопытина, встаньте.
Оксана, одёргивая как могла юбочку, поднялась, и Валентина Ивановна поразилась её откровенной низменной фривольности.
— Староста, объясните, что произошло в классе.
— Правда всё, Валентина Ивановна! Михаил Михайлович правду вам сказал о ней! — уверила, покраснев, Лена, потрясённая цинизмом Подкопытиной. — Мы ей вчера говорили, чтобы она купила и носила такую же форму, как у нас в классе, а она заявила, что такое только голодранки носят, а она будет одеваться, как ей захочется.
Вскочив без разрешения, Костюкова Маша выпалила.
— Эта Подкопытина – даже говорить стыдно – расстегнула блузку и задрала юбку, чтобы показать, что на ней надето.
— Ма-ша! — укоризненно воскликнула Рогожина.
— А что – неправда?! Мы её ругали, и тогда она стала раздеваться и заявила, что так влюбит в себя Арсения Тимофеевича. И говорила, что вы, Арсений Тимофеевич, с ней в одной квартире живёте.
— Ма-ша! Машка! — выкрикнули одноклассницы сразу со всех рядов.
Костюкова, красневшая от возмущения подкопытинским стриптизом, покраснев и от раскрытия её замысла, села и закрыла лицо руками – но сквозь чуть раздвинутые пальцы посматривая на учителя.
— С Подкопытиной в одной квартире я не живу: до вчерашнего дня снимал у её родственников комнату, а когда она появилась, переселился в другую квартиру без совместного с кем бы то ни было проживания, — ответил ей Арсений.
— Подкопыто брехливая! — экспансивно выкрикнула Мария.
— Маша! — укорил её и классный руководитель; а потом обратился к директору со смягчающей неловкость улыбкой и, ограждая учениц от возможных укоров, негромко указал ей: — Вот сами видите, Валентина Ивановна, в каких очень надёжных руках моя нравственность?
— Да, за нравственность вашу и вашего класса я спокойна, — также тихо ответила ему Валентина Ивановна.
— Валентина Ивановна, Арсений Тимофеевич, — требующее обратилась староста к обоим руководителям, — мы не хотим, чтобы Подкопытина училась в нашем классе – она заявила, что у нас свой порядок наведёт.
— И вообще, мы не хотим, чтобы она в нашей школе училась. Не хотим! Не нужна со своими порядками. Пусть убирается в Одессу! — всколыхнули класс анархичные выкрики против новенькой.
— Тише, девушки, тише. Мы разберёмся, — успокоил Арсений девчачье сословие, угрожаемое подвергнуться деструктивизму Подкопытиной. — Она в нашем классе и не числится – я в список её не внёс: она случайно оказалась у нас. Валентина Ивановна, — предложил Арсений директору. — я думаю, что нужно и по данному вопросу провести педсовет. И всем девушкам следует на нём присутствовать – обрисуют ситуацию.
Директор поняла Арсеньево предложение, поддерживающее требование школьниц изгнать пододесскую девицу из школы:
— Хорошо. Мы уже вчера говорили о педсовете, вот сегодня ещё и по этой проблеме вынесем решение – нам по ней адекватное решение принять позволяет Постановление Правительства «Об Уставе средней общеобразовательной школы». И Подкопытина уже вполне совершеннолетняя. Вы можете вызвать её родственников?
— Извините, Валентина Ивановна, это немножко некорректно: она не ученица моего класса, так что пусть Антонина Семёновна или Ольга Геннадьевна их пригласят.
Валентина Ивановна вздохнула: нелегко учебный год начинается. Но если удастся удалить из школы такое чудо, как Подкопытина, ворвавшееся в сложившийся порядок, много опасных проблем будет предотвращено. Негромко распорядилась:
— Забирайте, Михаил Михайлович, Подкопытину – вы ведь за нею пришли. И… попрошу вас проэкзаменовать её, а то слишком низкие оценки она привезла нам. А потом передайте её другим учителям с той же установкой. И проследите, пожалуйста, чтобы она явилась на совещание, потому что Антонина Семёновна куда-то удалилась без моего ведома. Не сочтите это за труд, но вы увидели её и всё поняли. Подкопытина, вы переведёны в параллельный класс – идите с Михаилом Михайловичем.
Оксана, вновь потерпев фиаско, злая и сконфуженная публичным её унижением, взяла сумку и поплелась. Михаил Михайлович пошёл впереди; за ними директор – в свой кабинет; и Арсений – за второй половиной класса и за Капустиным.
А впереди него уже зазвучало издевательское злых на язык десятиклассников:
— Подкопытина, задери юбку! Расстегнись, Подкопытина! Да не смущайся – мы 
тебя оценим!
— Идите вы в… жопу! —  смаху отбрила Оксана без акцента на русском языке.
— Подкопытина, это что такое?! — воскликнула Валентина Ивановна. — Такого в школе никогда до вас не звучало.
— А що вони базікають? Чого їм треба від мене? (А что они болтают? Чего им надо от меня?), — Подкопытина возмутилась искренне и раздражённо.
— То, что ты заслужила, — резко ответил Михаил Михайлович. — Пошли быстрее – два урока из-за тебя срываются.

— Представляю вам нового товарища в нашем классе – Капустина Константина, — сразу, едва вошёл с Костей, представил Арсений ученикам нового одноклассника. — И даю предварительное пояснение, что Константин не по своему желанию переведён к нам – может, мы ему очень не нравимся. Но тем не менее отныне мы будем вместе жить в этом школьном этапе. И вместе стремиться к вершинам возможностей. А сейчас можете задать ему по одному вопросу, как принято у нас. Костя, и вы можете задать несколько вопросов классу. Программа урока сорвана, но мы наверстаем упущенное, разрешим и освоим проблемы истории. Сейчас важнее, чтобы вы поняли Константина, и чтобы он понял вас. Итак, начинаем.
— А о чём его расспрашивать – он же не Подкопытина, знаем его насквозь, — заявил авторитетно Вельяминов Виктор – для него Капустин не представляет интереса.
— Ага, знаем – даже то, что в честь него улица названа, — съёрничал Чугунов.
— Вельяминов, во-первых, вы сидя бросаете реплики, в то время, как мы стоим перед вами. Скажите, каким дипломатическим протоколом предписывается подобное отношение? Далеко же закатится дипломатия с вашим участием – до уровня дворовой шпаны. Кроме того вы  проявили откровенное хамство с пренебрежением в отношении нас, нарушив общую  этику и ту, которую, быть может, станете в будущем познавать. Не думаете? — Арсений с учеником довольно холодно говорил, не снисходя и к тому, что накануне тот вроде как раскаялся в своей нравственной несостоятельности.
Виктор вскочил, получив моральную пощёчину, – он вчера уже получил такую и даже жёстче, будучи подвергнутым обличению, и вот снова нарвался.
— Извините, Арсений Тимофеевич, — коротко повинился в надежде получить отпущение этого мелкого греха.
Но ошибся.
— И ещё скажите: вы уверены, что вы знаете Константина Капустина? — Арсений не собирался после обрушения класса в пучину позора спускать малейшую вину кому б то ни было из класса; Вельяминову же, красующемуся перед девушками, перед школой, понадеявшемуся, что вчерашним разбором его трусость смыта, тем более:  — А вот мы до вчерашнего дня не знали вас таким, каким вы оказались.
— Если напоминать человеку о его провинности, он не изменится, а станет хуже, — с уверенным апломбом возразил Вельяминов.
— Да, Вельяминов, не напоминают. Тому, кто взрастает, кто поднимается – такому помогают. А что ты?.. — Арсений намеренно обратился в пренебрежительной форме, и Виктор вздрогнул. — Ты вчера был малодушным, а сейчас к тому добавил снобизм1 и наглость, бросая в товарища уничижительные реплики, прячась за спинами и указывая мне и другим учителям, что тебе-то нельзя делать замечания. Что из тебя вчерашнего естественно проистекает.
Это были нокдаун и нокаут2 вместе. Вельяминов, смотревший на всех соклассников  с высоты «своего» будущего поста, коим представлял будущее, потерпел поражение и как ученик, и как… дипломат. Качнулся, отвернул лицо от обличителя. Но не встретил ничьего сочувствия – особенно девушек: они-то вчера истинно пострадали.
— А вы, Чугунов, почему сидите? — Арсений довольно холодно спросил у Дениса. — И почему ехидно заявляете о наименовании улицы именем Капустина. Что вы об ____________
1Сноб (англ. snob) – так же называют людей, претендующих на высокую интеллектуальность, изысканный вкус или авторитетность в какой-то области, но безразличных к чувствам окружающих.
2Нокда;ун – ситуация, при которой боксёр, боец других спортивных единоборств или иных регламентированных контактных соревнований, под воздействием удара  коснулся настила ринга третьей точкой опоры.
Нокаут – один из возможных исходов поединка в спортивных единоборствах; заключается в том, что один из соперников получает удар, после которого он объективно не в состоянии продолжать бой.

этом знаете? И знаете ли вообще историю Донецка? Расскажите нам о его истории и о наименования улицы в честь Григория Капустина.
Чугунов поднялся, но ответить ничего не смог. Стоял, опустив голову, смотреть в лицо учителя опасаясь.
— Константин, вы хорошо знаете родословную? — Арсений спросил у Капустина довольно тепло, заметно контрастно с его отношением к Вельяминову и Чугунову.
Костя стоял, пренебрежительно кривя губы, – его покоробили обе реплики в его адрес и тем определили отношение к одноклассникам, поскольку ничего доброго не услышал. Новый классный руководитель нравится, потому он охотно перешёл к нему из-под опеки желчной Антонины Семёновны; к тому же и в коридоре пришёлся по душе, когда одёрнул Нахимова. Но, передёрнув плечами, отвечать и ему не пожелал.
Сухорукова подняла руку.
— Вы, Татьяна, хотите спросить?
— А можно я расскажу, почему улица названа именем Капустина?
— Расскажите. Пополните багаж знаний одноклассников.
— Улица названа в честь знаменитого рудознатца Григория Капустина, — Таня заговорила, светло-радостно улыбаясь,. — Он жил с конца семнадцатого и до средины восемнадцатого веков. Семнадцать лет проживал в селе Даниловском Костромского уезда. И судьбу имел очень интересную. Обучившись, сначала служил подьячим, как отец и дед. Но по натуре больше интересовался геологией и стал самоучкой изучать земли. Он изучил все окрестные овраги родной реки Волги и по срезам крутого берега составил картину того, что внутри недр находится.
Татьяна с восторгом рассказала, как Григорий Капустин сделался государственным геологом, перечислила его изыскательскую деятельность, исследовавшего в роли уже руководителя геологической экспедиции залежи руд и иных полезных ископаемых на территории, ставшей впоследствии Донбассом – Донецким бассейном. И, чтобы уголь не голландцы поставляли в Россию, а свои бы запасы «горючего камня» использовала страна, внёс личный денежный вклад для сравнительной экспертизы каменного угля из открытого им месторождения.
Кульминацией Татьяниного рассказа стало сообщение о том, что в честь Григория Капустина в советское уже время, в восемьдесят третьем году, в Макеевке разбит парк его имени и памятник ему установлен. Кроме того имя рудознатца носят улицы Донецка, Шахтёрска, Горловки, как основоположника освоения целого региона.
Завершив выступление на мажорной ноте, Сухорукова улыбнулась ещё радостнее.
— Замечательно, Таня. Благодарю вас. Первая пятёрка – ваша.
— Ух ты! И ты, Костя, из этого рода? — встав, спросил Мануйленко.
— Да. Ну и что?
— Я вижу, класс в затруднении, — констатировал Арсений. — Поскольку и будто бы знает Константина, и в то же время не может понять, что у него спросить. Это я сделаю. И мой вопрос будет о том, насколько вы, Константин, знаете себя. Я спрошу, а вы хорошо подумайте, прежде чем ответить – вопрос не праздный, поскольку нам вместе идти дальше. Скажите, ваша длинная причёска – это протест или выражение собственной сущности, собственного содержания? Или подражание? Поясню на себе. Вот стоим перед классом, оригиналы: один с длинными волосами на голове, другой – с бородой. Вас, Константин, моя борода удивляет? Но она у меня не в подражание, а по необходимости появилась – мне пришлось совершить длительное путешествие. А как придёт время, вновь отправлюсь в дальнюю дорогу, где этот элемент будет необходим.
— А куда вы отправиться хотите? — спросила Маша. — А нам с вами можно?
— Ма-ша! — укорила её Лена.
— А что? Может, это необходимо всем нам.
— Нет, Мария. Простите – Маша. Я пойду туда, где детям неуместно будет.
— Мы уже не маленькие детки, — настойчиво возразила Маша.
— Я говорю не о возрасте, а о социальной зрелости, до которой вам ещё долго возрастать.
— Вы собираетесь туда, где вам пришлось быть участником трагических событий? — спросил Костя Нахимов, и лицо его, опытного юного моряка, испытавшего ветра и волны на море, выразило сопереживание.
— Да, это будет основным моим начальным направлением. А что потом – прочтём на каменных скрижалях Судьбы. Но разговор не обо мне. Итак, Константин, ваш ответ.
После откровения классного руководителя Капустину не захотелось признаваться в причине выбора стиля причёски – она не была связана с каким-либо событием в жизни, он просто ещё подражал. За него вновь заявил Чугунов:
— Да он фанат группы «АББА».
— Это так? В этом причина?
Константин кивнул головой, сердито посмотрев на болтливого Чугунова.
— Вы играете на гитарах и поёте как Бьорн Ульвеус или как Бенни Андерссон?
— Нет, просто они мне нравятся, — признался Костя, удивлённый тем, что учитель знает имена его кумиров.
— Ну вот мы и пришли к тому, о чём я вас спрашивал. Видите ли, Константин, если бы вы исполняли песни из их репертуара, в стиле причёски был бы смысл. А так… Одно подражание. Внешнее. Но подражание мешает собственному развитию, и оно губит его. У вас есть свой потенциал, свои таланты, своя воля. Сейчас, пока вы учитесь, школа создаёт для вас возможность узнать в себе основные интересы, способности и гениальности, чтобы потом реализоваться в них. Так что, Константин, определитесь и в соответствии со своим даром и внешность создавайте, потому что внешние качества – это содержание и красота души. Желаю вам стать личностью, как ею стал для России ваш предок, как ваши родственники на своих местах в шахтах и на заводе показывают себя. А теперь займите место – подле Сухоруковой по случаю освободилось место. Таня, вы не против иметь Константина Капустина в соседях?
— Да нет, не против. Мне даже интересно, что я целый год буду сидеть рядом с тем, чей род изучала для конференции по истории нашего края.
Константин молча направился к парте, по-доброму тронутый за живое назиданием руководителя, потревожившим его независимое самосознание; благодарный и Татьяне Сухоруковой за её глубокий интерес к его роду и за её рассказ о нём. И главное: никто не обсуждал его поведение и успеваемость! Шёл, не глядя по сторонам, но на лице его проявилась скрываемая им улыбка.
Арсений посмотрел на часы:
— Вот и прошёл первый урок истории в совокупности с обществоведением. Вот вам задание к следующему уроку: прочесть и проанализировать сразу две темы – они взаимосвязаны, и потому обсудим их совокупно. Отдельное задание для Вельяминова и Чугунова, — строго глянув на простоявших весь урок учеников, Арсений предписал: — Вам за выходные изучить деяния Григория Капустина, для чего пойдёте в библиотеку имени Крупской. И напишите рефераты на тему. Но, как уже предупредил, ни у кого не списывать и никого не просить помочь вам – двойки будут ждать вас, и тех, и других: образ и глубина мышления каждого мне известны.
— Во, как! — воскликнул Мануйленко.
— И вам, Мануйленко, выполнить эту работу: вам за насмешку и за некорректный вопрос Константину Капустину.
— А что я?
— За наглость пререкания, причём сидя перед учителем, изучите и этику общения и представите второй реферат. И всё – к понедельнику. Кстати, Вельяминов, запиши и ты себе это задание.
Мануйленко, в страхе вскочивший, злорадно ухмыльнулся, но взглядом классного придавленный, подавившись, заглотил ухмылку.
— А теперь вот что: после уроков состоится педсовет, на котором будет решаться судьба Подкопытиной, приговорённой вами к изгнанию обратно в Одессу. Присутствие ваше будет необходимо, поэтому задержитесь и находитесь вблизи – вас пригласят. Но, девушки, по одной теме – вы меня поняли, по какой? – что бы ни полсловечка не прозвучало.
— По какой теме? — спросил неугомонный в завистливости Мануйленко.
— Не тебе говорят, так молчи, — пресёк его Нахимов.
— Мы поняли, Арсений Тимофеевич, и ничего лишнего не скажем, — пообещала Трофименцева Катя.


***

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вечером в субботу – в конце третьего школьного дня, густо заполненного уроками и событиями, – историк и географ по традиции пришли в ресторан «Троянду» отметить начало очередного учебного года.
Церемониал у них завелся с того года, как Михаил Михайлович объявился в школе. Знакомство легко сошедшихся друг с другом учителей, общавшихся по объединявшим их темам, выросло в приятельство, а потом в дружбу, благодаря сочетанию обаятельной артистичности Сурина и оптимистичности Арсения, поддерживающего юмор и шутки географа и смягчающего его двусмысленные реплики, услышанные и освоенные им в морских географических экспедициях.
Ресторан «Троянду» выбрали по привязанности обоих к нему: Михаил Михайлович со студенчества приобщился, а Арсения в него ввели приятели по бригаде в первый же год его пребывания в Донецке.
«Троянда», своим отдельным корпусом вписанная в центр города – с универмагом «Белый лебедь», театрами, кинотеатром наряду, – притягивает дончан, переманивая их из кафе «Арктика», «Фрегат», «Донецк Вечерний», из ресторанов «Медный всадник», «Алма-Ата», «Узбекистан», «Таллинн», «Уголёк», в спальных районах встроенных в жилые дома.
Комплекс из кафе-бара-ресторана «Троянда» создавался властями области и города в дар советским труженикам к пятидесятилетнему юбилею Октябрьской революции с двойной необходимостью: помимо избавления горожан от скуки услугами, он исполнял функцию изъятия денежной массы из копилок шахтёров и металлургов, чтобы те, пополняя бюджет города, не мечтали о курортах и машинах, о коврах и дачах.
Архитектура ресторанного комплекса прослыла оригинальной на пору создания с его внешним и внутренним дизайном. Меж подобными увеселительными заведениями он понравился дончанам двухэтажной стеклобетонной конструкцией, мягкими тонами стен, легкой мебелью, декоративными светильниками, особенной эстрадой. И свежесть воздуха в нём работает на привлечение денежных людей, на коммерцию: ресторан, почти на пятьсот мест, обеспечили кондиционированием воздуха и вентиляцией.
После переезда из Фрунзе в Донецк Арсений, посетив его однажды, выбрал его для себя в качестве тихой гавани. Поначалу приходил со случайными приятелями, а затем, от них отпав, стал приглашать с собой посетить заведение уже тех, кто тянулся к нему: Михаила Уткина и выделявшегося в среде рабочих особенной порядочностью Леонида Тарбу, абхазца с неоконченным высшим образованием,.
Со временем «Троянда» сделалась для него и способом социологического познания себя и психотипов советских людей, склонных к культуре в обслуживании, в общении, чей менталитет выше интереса к картам с домино и выше и среднегоминидного.
До сегодня Арсений приходил, привычно воспринимая оформление зала и столы, одинаково накрытые и поставленные в ровные ряды, как на строевом смотре. Зал вполне устраивал – не хуже других. Но сейчас ему, после двухмесячного странствия, полного яркими живыми картинами природы и впечатлениями от многих людей с их трагедиями, заново увиденный ресторан воспринялся эстетически плоским.
Будто не для людей оно сделано, а в качестве декорации к кукольному спектаклю: оформление увиделось явно не сочетающимся с обилием цветов на улицах, с зеленью скверов и красотой прудов, а технологично. Всё зрением отметилось промышленно технологическим гибридом робота и человека; и стены напирают нелепо безжизненной расписанностью декораций с одинокой, уныло-скучной особой, покинутой партнёром. Или себя предлагающей?
А что, может, и вправду предлагающей? Потому что в «Троянде» кафе и бар заняты публикой специфичной: представительницами той, древней профессии, одетыми под героиню Светличной из «Бриллиантовой руки», накрашенными характерно своей роли в обществе; и фарцовщиками1, дополняющими колорит продажных особ. В кафе и бар лишь загляни, тут же станешь клиентом тружеников и тружениц обеих сфер, напористо навязывающих собственные услуги, непредусмотренные ассортиментом кафе.
Штат фарцовщиков – жадные студенты вузов и пэтэушники, а лидерствуют в нём состоявшиеся инженеры и стоматологи. Кроме них здесь непременно вертятся смуглые и чернокожие из дружественных стран, прибывающие в город-труженик обучаться и повышать квалификации. Эти появляются в «Троянде», чтобы загонять драные джинсы с потными рубашками и на деньги от тряпок цеплять проституток. А из какой среды потаскушки-куртизанки – неведомо: всяких хватает. Зато в студенческих общежитиях то и дело можно встретить мальца, окрашенного ваксой…
В кафе и в баре свои порядки, и никому в них не дозволено вторгаться. Там даже секретаря обкома партии Дегтярёва скабрезно осадили, когда ему вздумалось зайти в своё детище, в «Троянду», с партийной проверкой и подойти к длинноногим красоткам, чтобы увещевать, – реакция девиц на него оказалась просто сногсшибательной. Одна потаскуха к восторгу остальных ответила ему: “Отец, что… нет денег? Ничего, я могу дать в долг”...
Социалистическая очистка граждан страны от буржуазных потребностей не создала возможности укорениться в них росткам культуры, не заглушила сорняк, а перестройка общественных отношений в конце восьмидесятых вообще устроила разгул спекуляции и продажности. Позже перестройку, саму ставшей объектом спекуляции, сменила волна стихийной новой экономики – такая своеобразная НЭП2, что чтоб ни дна, ни покрышки ей с её махинациями, воровством, убийствами, административными и политическими проституциями. Криминал расцвёл и закрепился кровью в стране и доминирует и в залах «Троянды».
И всё же не одними негативами славен ресторан – он принимает и приветствует гостей, угождая и ассортиментом, доступным советскому предприятию общественного питания в наступившую в стране продовольственную голодуху. Кормит не всяческими изысканностями, конечно же, но до холодца из копыт, свойственному революционной поре, во всяком случае дело пока не дошло...

Вечер лишь наступал и эстрадная группа ещё не вышла со своим инструментами, но в зале уже и пили, подзакусывая и разговаривая, и танцевали под магнитофонные блюзы. Арсений, в ожидании коллеги в одиночестве сидя за столом посередь ранних посетителей, впервые ощутил себя сторонним, чужим, в неведомом, в странном до сей поры состоянии: пришёл в ресторан, куда с десяток раз в году приходил отдыхать от суетности и от интриг в образовании, расслабиться в меру своего понимания границ раскованности, и даже потанцевать, если была такая, с какой можно соприкоснуться в блюзе, или под быстрые ритмы выдавать экспромт-танец, вызывающий аплодисменты публики, но сейчас…
Сейчас отдых не получался. Не потому, что не от чего отдыхать – напротив, есть от чего: грузом давившая тяжесть драматического странствия и другие ситуации, после него навалившиеся; и неприятно напоминает о себе и осадок от педконференции, где партийно-административная демагогия обрушилась на него и вынудила опустить самоё её в то подобающее ей место, что было приготовлено президиумом для него, «ренегата- антимарксиста»; и разрушенность класса; и разрешение школьных проблем, вызвавших необходимость избавления школы от секретной сотрудницы НКВД, от замдиректора по
____________
1Фарцо;вка – сленговое название запрещённой в СССР подпольной покупки/перепродажи труднодоступных или недоступных импортных товаров. Предметы фарцовки: одежда и аксессуары, виниловые пластинки, аудиокассеты,  косметика, книги и так далее. Предметы фарцовки, или само явление вообще называлось «фарца;».
2НЭП (Новая экономическая политика)  –  экономическая политика, проводившаяся в 1920-е годы в Советской России и СССР, разрешившая частное предпринимательство в промышленности, в торговле и иных сферах народного хозяйства. Принята 14-го марта 1921-го года десятым съездом РКП(б) на смену политики «военного коммунизма», внедрённой в ходе Гражданской войны и интервенции.


Но нирвана1 не получилась. Сразу по возвращении вокруг и против него вспыхнули негативные всплески, окатывая грязью. Понадобилось понять причины, чтобы не давили; и хотелось сбросить их в ресторане; а вместе с ними отряхнуться от серости отживающего советского народного образования – но и замена его виделась в ещё более мрачных тонах.
Арсений размышлял, увязывая происходящее в Стране и в школе со всесильными Законами Мироздания, всем управляющими, но ни к чему светлому в перспективе прийти не получалось – думалось о слишком серьёзном для ресторана. Или не успелось надумать?
Потому что в апокалиптическое2 состояние мыслителя ворвался Михаил Михайлович со всей его простотой и простодушностью, неся в душе и внося в других разврат.
Уже от входа географ обозрел публику, выбирая и не находя ту свободную особу, что скрасила бы его холостяцкое бытие на короткий период – на долгое сосуществование с женщиной терпения не хватало. Он всерьёз намеревался обнаружить пару незанятых особ, чтобы, подцепив, с ними флагмански подойти к Арсению, но удача не улыбнулась: вольно парящих источниц соблазна не нашлось.
Обманувшемуся в своих чаяниях Михаилу Михайловичу пришлось впустую подсесть к приятелю. Скрывая трёпом выраженную на лице досаду от неудачи, засыпал Арсения репликами и вопросами.
Начал с темы о чудных делах, состоявшихся в школе, отчего нравственное состояние в коллективе учителей зависло в некоем ожидании: то ли сплотятся педагоги, сдружатся, коль исчезли ссорящие всех между собой факторы, то ли надо ждать чего-то иного дурно пахнущего – в прямом смысле исчезла Антонина Семёновна; Подкопытину голозадую, едва появившуюся в школе, отчислили с большим для неё позором; замша по воспитанию написала заявление об уходе по собственному желанию. И всё это – небывалое раньше!.. А потом, спонтанно же, Михаил Михайлович переключился на Арсеньево странствие.
Улыбаясь его возбуждённости, Арсений не в первый раз задумался: как уроки Михаил Михайлович ведёт? Даёт ли систематические знания или стихийно поражает учеников не фактами географии, а в основном романтикой своих и чужих путешествий и открытий? В присутствии Арсения как методиста вёл уроки надлежаще, а там, когда без присмотра – кто его ведает как? И это несмотря на то, что в школе он появился уже состоявшимся научным сотрудником в области океанографии.
Причина спонтанностей Сурина проста: научная строгость в географе и в учителе без трепыханий и усилий уступала место артистической безалаберности, безраздельно в его жизни доминирующей. По той самой причине он не защитил кандидатскую диссертацию – слишком строгие, по его пониманию, нормы и правила в учёной иерархии стесняют его вольнолюбие: дисциплина нужна, как оказалось, не только в работе, в исследованиях, но и в науке, в написании обязательных статей в нужном количестве и диссертации.
И в то же время Михаил Михайлович из-за необузданности натуры не стал и актёром, не поступив в театральный вместе с одноклассниками-друзьями, о чём никогда не жалел впоследствии при всей артистичности творческой натуры. Он превратил себя в студента горно-геологического факультета Донецкого политехнического института с тем, чтобы, получив диплом и обретя профессию, окунуться в стихию авантюризма. Без раздумий и с местом выражения своей личности определился – кинулся в дальний город Владивосток, расстроив однокурсниц и иных дончанок, влюблённых в него.
В Тихоокеанском океанологическом институте3 он поначалу от души поработал, с восторгом выходя в моря и в океанские просторы на научных судах Дальневосточного _____
1Нирвана – в мистическом учении буддистов: блаженное состояние, освобождение от жизненных забот и стремлений.
2Апокалиптический – в  20-ом  веке  обозначение периода  времени  или  состояния  общества,  когда  существованию  самого человека угрожают разрушительные, смертоносные силы континентального либо планетарного масштаба (оружие массового уничтожения, экологические катастрофы, неотвратимые эпидемии). 
3Учреждение Российской академии наук – Тихоокеанский океанологический институт Дальневосточного отделения РАН (ТОИ ДВО РАН) – создано 1 января 1973 года в соответствии с Постановлением Президиума АН СССР № 1128 от 28 декабря 1972 года как Тихоокеанский океанологический институт Дальневосточного научного центра АН СССР на основе существовавшего во Владивостоке с начала 60-х годов

Тихоокеанского отделения Института океанологии имени члена группы дрейфующей станции «Северный полюс-1» академика АН СССР (ТО ИО АН СССР) П. П. Ширшова.
отделения Академии наук, с энтузиазмом вкладывая себя в изучение и в реконструкцию динамики и деградации ледяного покрова восточной Арктики и северной части Тихого океана, в геологию и в геофизику, отбирая керны донных осадков сейсмоакустических профилей1. И много прочего научного сделал Михаил Михайлович в экспедициях, чем увеличил базовые знания учёного мира о строении донных рельефов и отложений и о чём самозабвенно воспевал дончанам, не изведавшим грозные волны морей и океанов. А получив должность научного сотрудника, быть может – как знать? – сделал бы больше, но пришлось ему покинуть дальневосточную морскую гавань и стать сухопутным географом школьного уровня.
Однако без помпы возвращения он не обошёлся. Вынужденный вернуться, Михаил Михайлович на жёлчную зависть всем знакомцам и незнакомцам в Донецк въехал на собственном вазовском автомобиле новой марки «ЛАДА 2107» в экспортном варианте, приобретённом в конце научно-морской жизни; с японской аудио- и видеоаппаратурой и с прочими аксессуарами; обутый в шикарные кроссовки, одетый в дорогую кожу, с трубкой – напоказ, потому что курил не часто, а чтоб только видели в нём истинного морехода.
В политехническом институте вакансии ждать не стал – подался в школьные учителя, порой подменяя преподавателей на кафедре. Зато в школе ему встретилась родственная душа в лице Арсения: тоже романтик, научный искатель и так же, помимо преподавания в университете, периодически приглашаемый политехническим институтом читать лекции по социологии по причине отсутствия нужных доцентов и преподавателей.
Накопив и отшлифовав артистические хохмы на судах, пять месяцев болтающимся в океане – а на теплоходах с их ограниченным пространством без хохм никак не обойтись, – Михаил Михайлович и в школе то и дело устраивал примочки и прибамбасы, вовлекая в экспромт-затеи и Арсения для наполнения его интермедий живительными начинкой и содержимым. Праздничные дни для школьного артиста были особенно радостными – от его неуёмного буйства, веселья и шутовства никто не мог укрыться и отлынить.
…Одним из шедевров его талантов в прошедшие новогодние каникулы стал сюрприз детям. Он привлёк к реализации идеи, помимо Арсения, и физика Антона Васильевича, и трудовика Юрия Сергеевича. Оба учителя уже преклонного возраста охотно включились в замысел.
В осуществлении затеи преподаватель трудового обучения потрудился охотно – его иные учителя не считали себе ровней, относя не к интеллигентам, а к обслуживающему персоналу: они нахально использовали его в своих нуждах, не обращая внимания на то, что срывают его уроки, вынуждают оставлять без присмотра учеников в мастерской среди  токарных станков и острых инструментов. И он пренебрежительно и соответственно к ним, интеллигенто-педагогам, относится.
А Михаил Михайлович, Арсений и давний товарищ Антон Васильевич по окончании уроков часто спускаются к нему: Арсений – подышать ароматом древесины и поговорить с трудовым человеком; Михаил Михайлович – постоять у станков, вытачивая из металла или дерева поделки; Антон Васильевич – пообщаться на темы житейские.
В результате сговора в предпоследний день полугодия школьников на площадке с самого утра встретила новогодняя ёлка, украшенная поделками старшеклассников и огоньками. Её купили на свои средства и поздним вечером украсили совместными усилиями географ, историк, физик и трудовик. А в стороне для малышей была сооружена деревянная, с тонким ледком, горка и для старших учеников расположилось бревно. И звучали песенки.
Трудно было оторвать обалдевших детей от внезапно устроенного праздника, чтобы они пошли на уроки. На следующий день школьники обеих смен пришли пораньше вовсю ______________
1В геологии керн – образец горной и иной породы, извлеченный из скважины посредством бурения. Донные осадки (донные отложения)  – минеральные  вещества, отложившиеся на  дне океанов, морей, озёр, рек в результате физических, химических и биологических процессов. Сейсмоакустические профили – построение посредством звуковых волн разрезов Земли; сейсмические исследования – это один из самых распространенных в геофизике методов исследования структуры, состава и строения горных пород.

воспитанию, от вторгшейся в его выпускной класс профурсетки1.
Было от чего отдыхать.
Но нирвана2 не получилась. Сразу по возвращении вокруг и против него вспыхнули негативные всплески, окатывая грязью. Понадобилось понять причины, чтобы они его не давили; и хотелось сбросить их в ресторане; а вместе с ними отряхнуться от серости отживающего советского народного задавленного властью образования – но и замена ему виделась в более мрачных тонах.
Арсений размышлял, увязывая происходящее в Стране и в школе со всесильными управляющими Законами Мироздания, но ни к чему светлому в обозримой перспективе прийти не получалось – думалось о слишком серьёзном для ресторана. Или не успелось надумать?
Потому что в апокалиптическое3 состояние глубокого мыслителя ворвался Михаил Михайлович со всей его простотой и простодушностью, неся в душе и внося в других легкомыслие и разврат.
Уже от входа в зал географ обозрел публику, выбирая и не находя ту свободную особу, что скрасила бы его холостяцкое бытие на короткий период – терпения на долгое сосуществование с женщиной не хватало. Он всерьёз намеревался обнаружить пару незанятых особ, чтобы, подцепив, с ними флагмански подойти к Арсению, но удача не улыбнулась: вольно парящих источниц соблазна не нашлось.
Обманувшемуся в заветных чаяниях Михаилу Михайловичу пришлось подсесть к приятелю впустую. Скрывая трёпом выраженную на лице досаду от неудачи, засыпал Арсения репликами и вопросами.
Начал с темы о чудных делах, состоявшихся вчера в школе, отчего нравственное состояние в коллективе учителей зависло в некоем ожидании: то ли сплотятся педагоги, сдружатся, коль исчезли ссорящие всех между собой факторы, то ли надо ждать чего-то иного дурно пахнущего – в прямом смысле исчезла Антонина Семёновна; «голозадую» Подкопытину, едва появившуюся в школе, отчислили с большим позором; и замша по воспитанию написала заявление об уходе по собственному желанию. Всё это – раньше небывалое!.. А потом, спонтанно же, Михаил Михайлович переключился на Арсеньево сверхнеожиданное странствие.
Улыбаясь его возбуждённости, Арсений не в первый раз задумался: как Михаил Михайлович уроки ведёт? Даёт ли систематические знания или стихийно поражает учеников не фактами географии, а в основном романтикой своих и чужих путешествий и открытий? В присутствии Арсения как методиста Сурин вёл уроки надлежаще, а там, когда без присмотра – кто его ведает как? И это несмотря на то, что в школе он уже состоявшимся научным сотрудником в области океанографии появился. Практический опыт в геопознании и плюс учёность в ней имея!
Причина спонтанностей Сурина проста: научная строгость в географе и в учителе без трепыханий и усилий уступала место артистической безалаберности, безраздельно доминирующей в его жизни. По той же самой причине он не защитил кандидатскую диссертацию – слишком строгие, в его понимании, нормы и правила в учёной иерархии стесняют его вольнолюбие: дисциплина нужна, как оказалось, в работе и в науке: и в текущих исследованиях; и в написании обязательных статей и  диссертации.
И в то же время Михаил Михайлович из-за необузданности натуры и актёром не стал, не поступив в театральный вместе с одноклассниками-друзьями, о чём никогда не жалел при всей артистичности творческой натуры. Он превратил себя в студента горно-геологического факультета Донецкого политехнического института с простой   
__________
1Профурсетка – женщина легкого поведения; молоденькая проститутка.
2Нирвана – в мистическом учении буддистов: блаженное состояние, освобождение от жизненных забот и стремлений.
3Апокалиптический – в  20-ом  веке  обозначение периода  времени  и  состояния  общества,  когда  существованию  самого человека угрожают разрушительные, смертоносные силы континентального либо планетарного масштаба (оружие массового уничтожения, экологические катастрофы, неотвратимые эпидемии).
 
целью – обрести нужную профессию, чтобы окунуться в стихию авантюризма. Без раздумий и с местом выражения и реализации своей личности определился – кинулся в дальний Владивосток, расстроив однокурсниц и иных дончанок, влюблённых в него.
В Тихоокеанском океанологическом институте1 Академии наук поначалу от души поработал, с восторгом выходя в морские и в океанские просторы. Ему сходу крупно повезло: сразу же попал в экспедицию на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев», с августа по декабрь выполнявшем очередной рейс. Экспедиция изучала геологическое строение дна Тихого океана в северо-западной части; затем исследовала строение надводных и подводных вулканов в экваториальной части (а их в этом океане – шагу не ступить: больше  десятка тысяч).
С энтузиазмом вкладывался в изучение и в реконструкцию динамики и деградации ледяного покрова восточной Арктики и северной части Тихого океана, в геологию и в геофизику, отбирая керны донных осадков сейсмоакустических профилей2. И много прочего научного сделал Михаил Михайлович в экспедициях, чем увеличил базовые знания учёного мира о строении донных рельефов и отложений и о чём самозабвенно воспевал дончанам, не изведавшим грозные волны морей и океанов. Но когда получил должность научного сотрудника и, быть может – как знать? – сделал бы больше, ему пришлось покинуть дальневосточную морскую гавань и стать сухопутным географом школьного уровня.
Однако без помпы возвращения он не обошёлся. Вынужденный вернуться, Михаил Михайлович на жёлчную зависть всем знакомцам и незнакомцам в Донецк въехал на собственном вазовском автомобиле новой марки «ЛАДА 2107» в экспортном варианте, приобретённом в конце научно-морской жизни; с японской аудио- и видеоаппаратурой и с прочими аксессуарами; обутый в шикарные кроссовки, одетый в дорогую кожу, с трубкой напоказ: курил не часто, а чтоб только видели в нём истинного морехода.
В политехническом институте вакансии ждать не стал – подался в школьные учителя, порой подменяя преподавателей на кафедре. Зато ему в школе в лице историка Арсения встретилась родственная душа: тоже романтик и научный искатель, помимо преподавания в университете и приглашаемый политехническим институтом читать лекции по социологии по причине временного отсутствия нужных доцентов.
Накопив и отшлифовав артистические хохмы на судах, пять месяцев болтающихся в океане – а на теплоходах с их ограниченным пространством без хохм никак не обойтись, – Михаил Михайлович и в школе устраивал примочки с прибамбасами, вовлекая в экспромт-затеи и Арсения для наполнения его интермедий живительными начинкой и содержимым. Ну а праздничные дни для школьного артиста были особенно радостными – от его неуёмного буйства, веселья и шутовства никто не мог укрыться и отлынить.
…Один из шедевров его талантов в прошедшие новогодние каникулы выразился в сюрпризе детям. Он привлёк к реализации идеи, помимо Арсения, и физика Антона Васильевича, и трудовика Юрия Сергеевича. Оба учителя уже преклонного возраста охотно включились в замысел.
В осуществлении затеи преподаватель трудового обучения потрудился охотно – его иные учителя не считали себе ровней, относя не к интеллигентам, а к обслуживающему 
_____________
1Учреждение Российской академии наук – Тихоокеанский океанологический институт Дальневосточного отделения РАН (ТОИ ДВО РАН) – создано 1 января 1973 года в соответствии с Постановлением Президиума АН СССР № 1128 от 28 декабря 1972 года как Тихоокеанский океанологический институт Дальневосточного научного центра АН СССР на основе существовавшего во Владивостоке с начала 60-х годов Тихоокеанского отделения Института океанологии имени члена группы дрейфующей станции «Северный полюс-1» академика АН СССР (ТО ИО АН СССР) П. П. Ширшова.
2В геологии керн – образец горной и иной породы, извлеченный из скважины посредством бурения. Донные осадки (донные отложения)  – минеральные  вещества, отложившиеся на  дне океанов, морей, озёр, рек в результате физических, химических и биологических процессов. Сейсмоакустические профили – построение посредством звуковых волн разрезов Земли; сейсмические исследования – это один из самых распространенных в геофизике методов исследования структуры, состава и строения горных пород.

персоналу: они нахально использовали его в своих нуждах, не обращая внимания на то, что срывают его уроки, вынуждают оставлять без присмотра учеников в мастерской среди токарных станков и инструментов. И он пренебрежительно и соответственно к ним, интеллигенто-педагогам, относится.
А Михаил Михайлович, Арсений и давний товарищ Антон Васильевич спускаются к нему часто по окончании уроков: Арсений – подышать ароматом древесины и с трудовым человеком поговорить; Михаил Михайлович – постоять у станков, вытачивая из металла или дерева поделки; Антон Васильевич – пообщаться на темы житейские.
В результате сговора в предпоследний день полугодия школьников на площадке с самого утра встретила новогодняя ёлка, украшенная поделками старшеклассников и огоньками. Её купили на свои средства и поздним вечером украсили совместными усилиями географ, историк, физик, трудовик. В стороне для малышей была сооружена деревянная, с тонким ледком, горка; а для старших учеников расположилось бревно. И звучали песенки.
Трудно оторвать обалдевших детей от внезапно устроенного праздника, чтобы они пошли на уроки. На следующий день школьники обеих смен пришли пораньше вовсю повеселиться: кататься, танцевать, прыгать. Во все дни каникул у школьно-дворовой ёлки устраивались аттракционы, танцы и игры. К организации увеселения Арсений подключил свой девятый класс: одни ученики дирижировали играми, другие управляли музыкой.
Мосторина не замедлила на первом в новом году педсовете выразить искреннюю возмущённость учителями, позволившими себе устроить незапланированное и ни с кем не согласованное мероприятие. Искреннее возмущение «воспиталки» посягательством учителей на её прерогативу сподвигло Михаила Михайловича тут же выдать каверзную реплику, обидевшую заместителя директора по воспитательной работе:
— У Федоры великое горе: без приказа и без протокола веселится наша школа.
Педсовет засмеялся, Ольга Геннадьевна растерянно оглянулась на директора:
— Да что это такое: мало того, что нарушают регламент, так ещё и издеваются!
Директор, скрывая улыбку, строго спросила:
— Кто инициатор этого безобразия? Отвечайте сейчас же: кто устроил во дворе школы ёлку и веселье?
— Он, — указал Арсений пальцем на приятеля.
— Эх ты, петух ещё не прокукарекал, а ты уже предал меня. А ещё друг! — грустно осудил географ историка.
— Он, он, — утвердили физик и трудовик.
— А вы что – умываете руки свои? — поинтересовалась директор.
— Так мы с боку припёку – принеси да подай, — открестился почтенный физик.
— Мы же люди чернорабочие, подневольные: что прикажут, то без прекословий и делаем, — пояснил степенный трудовик.
— А ёлку где взяли – с площади утащили?
— Валентина Ивановна, — укоряюще проговорил географ, — ну как вы могли о нас, о честных разбойниках, такое подумать?!
— Вы квитанции хоть имеете?
— А как же, Валентина Ивановна! Вдруг доблестная милиция по нашим следам сюда придёт, так мы справочку ей предъявим.
— Ну и что мне с вами делать прикажете?
— Выговор объявить всем причастным, — заявила Ольга Геннадьевна.
Директор оглядела четвёрку, расположившуюся позади дам, и приговорила:
— За проявленную инициативу в устроении праздника учащимся объявляю вам всем благодарность с занесением в личное дело. А расходы на ёлку и её украшения возместить из внебюджетного фонда.
— Служим Советскому Союзу и пренизко кланяемся, — вскочил и чётко отчеканил
географ и склонился.
— Служим, служим, — подхватили его уставной отклик историк с трудовиком, а физик дополнил уверением: — И премного благодарны.
Директор расслабленно, но сдержанно рассмеялась и повела педагогический совет по надлежащему фарватеру...
Сейчас, в зале ресторана, не найдя сразу-сходу возможных пассий, коим мог бы весь вечер свои байки с остротами и каламбурами в их уши вплёскивать, и из-за того, что в событиях последних дней его роли были второстепенными и даже третьего уровня, а прима-роль в них досталась Арсению, Михаил Михайлович ощущал в себе к нему ревнивую зависть, словно театральный актёр, досадующий, что главная роль не ему, а сопернику по подмосткам досталась. Он, конечно, не проявлял огорчённость, тем более что они друг друга во всех затеях поддерживают, но ревность была слышна в интонациях – столько происшествий, и все они состоялись без его инициатив.
Потому уверенный, что это участием Арсения свершились чудесные дела, Михаил Михайлович выпытывал объяснения, как он смог произвести в педагогической среде сотрясение порядка, казавшегося незыблемо сложившимся.
— Признайся – всё равно не отстану, пока не расколешься: это по твоему сценарию вчера куда-то испарилась Шапокляк наша любимая, потом одесситка голозадая была отчислена и следом сама замша по воспитанию написала заявление об уходе?
Арсений к появлению коллеги ещё не вышел из обрушившегося на него очередного хронического осознания сочетания частных событий в Бытии с Законами Мироздания. И, чтобы не сорваться в Пустоту Вечности от мелочности расспросов коллеги и –  синхронно – чтобы отрешиться от сумбура в мыслях и в душе, стал вслушиваться в вопросы географа, ничего по сути не значащие, но к нему имеющие прямое отношение. И оглядывать зал, входя в привычную реальность местного бытия, замечая норов и темперамент дончан и дончанок, сидящих за столами вальяжно, развязно или скованно.
Обострившимся в пути зрением отметил то, что ему в глаза до путешествия не бросалось, но что происходило в обществе на его глазах и потому втекало в жизнь исподволь, незаметно. Публика переменилась. Не посетителями и не во внутреннем их содержании другой стала, а внешний фасон переменила: стала одеваться не по нормам бедного социализма, а современно и богато. На общем фоне посетителей выделяются персоны в бордово-красных пиджаках, однотипной бордовостью заявляющие, что они – новые люди в стране, бизнесмены, сваренные вкрутую в луковой шелухе яйца. Из нор в свет «теневая экономика» вылезла. Раскрепостилась!
Несоответствие Арсеньева духа содержанию людей, заполнявших ресторанный зал, вызвало неспособность в данный миг разговаривать, к тому же говорить обстоятельно. Да и не для серьёзных обсуждений место – пришли в кабак, так веселись. Вытаскивая из себя слова на вопросы приятеля, заотвечал односложно:
— О чём ты говоришь, Михаил? О каком сценарии?
— Как о каком, как о каком? Ты же разоблачил Шапоклячку!
— Разоблачил? Это слишком. Я только сообщил коллективу, что мы теперь можем подавать ей сведения о врагах народа. В тех школьных событиях именно вы, Михаил Михайлович, инициатор и конструктор, поскольку возмущения особами из коллектива и об ученице были очень ярко высказаны именно вами.
Михаил Михайлович, сам гораздый затащить любого в какое ему угодно болото затей, подковыристо ухмыльнулся:
— Ну да, ну да, а то я тебя не знаю – скажешь что-нибудь, а потом другие творят что-то и не понимают, чего ради они сподвиглись.
— Михаил, я тебе серьёзно говорю: это ты назвал Антонину Семёновну сексоткой. Да так презрительно, что остальные коллеги отвратились от неё, и она ушла в края и дали, неведомые нам.
— Хочешь сказать, что я устроил интригу? — Этот-то вариант Сурину понравился
и так, что он даже примирился с тем, что приятель сделался в школе модным. — А с девицей что? То же я, а не ты? И с воспиталкой на педсовете не ты разобрался?
Арсений, с начала разговора слыша ревнивую ноту в голосе друга, отметил, как в нём ревность сменилась удовлетворённостью после объяснения первостепенности его роли в удалении Антонины Семёновны. И аналогично завёл его значимость в другие эпизоды:
— Миша, не ты ли сказал Валентине Ивановне при девушках моего класса о том, что под юбкой и в голове Подкопытиной? Не ты ли устроил ей экзамен по географии?
— М-да, ты ведь в самом деле молчал. Меня подставил, а сам в стороне стоял, словно ни при чём в этом деле. Но ты же спросил у Мосториной, как ей пристроиться на должность заместителя директора удалось! Это ты сказал, что она – то ли ткачиха, то ли повариха!
— Ну спросил, ну сказал, когда она клевету на меня понесла. А ты сам что выдал? И директор, и другие наши коллеги прочувствовали твой спич. Кстати, благодарю тебя за мою защиту.
— А что, и правда, хорошо я сказал? Мне самому понравилось, как я выдал: “А ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой извести его хотят и всего оклеветать”. Здорово! Но ты к ней подошёл так, когда она о тебе заговорила, что от страха она даже на стол села,на директорский. А потом чуть не свалилась с него, когда ты руку чуть приподнял.
— Ну, это из-за Елены Рогожиной, обвинённой ею в том, что склоку на линейке будто бы она устроила, я показал, что она бы почувствовала, если б на неё удар был направлен. А кого ты назвал Бабарихой? Литератора Григория Павловича?
— Его, его злодея! Он не только тебя, он и меня заел завистью – жёлчный злыдень.  Он же злорадно подхватил, как базарная баба, клевету на тебя, будто ты шуры-муры завёл с Подкопытиной. Да и воспиталка Мосторина – помнишь, как она на нас всех за ёлку во дворе школы набросилась? В порошок бы стёрла, будь её власть.
— Вот видишь: в результате твоих усилий им досталось по их заслугам. А ты о строе, как о священном месте, так сказал, что директор пожелала, чтобы ты учителей на площадке маршировать научил.
— А что, и погонял бы. Особенно некоторых, в том числе и физрука.
— Ну и ладно, давай о школе не будем больше говорить. У нас не профсоюзное собрание, а отмечаем мы новый учебный год, так что радостей выдай.
Однако остановить любопытство Сурина Арсению не далось – едва отбил его атаку на школьную тему, Михаил Михайлович принялся допытываться о том таинственном, что должно было произойти и, несомненно, произошло в длительном странствии друга.
— Когда, наконец, дождусь от тебя повествование о кругосветном путешествии по загадочно-мистическим местам российской земли? Я-то знаю, что любое путешествие насыщено колоритными событиями.
Сейчас, когда Арсений вознёс его до первых ролей, Сурину захотелось, чтобы он о своих приключениях порассказал. Но и между допросами он среди появляющихся новых посетительниц выискивал прелестниц-искусительниц.
— Кругосветное путешествие?.. Миша, ты так живо описал коллегам странствия мои, что моё сообщение о них в сравнении с твоим будет выглядеть очень блекло, — обосновал Арсений отказ распространяться о пути, сопровождая ответ улыбкой.
Приятели уже не только дождались внимания несуетного официанта, но и бутылку лёгкого белого вина получили. Соответствующая вину закуска ожидалась минут через пятнадцать. Михаил Михайлович налил вино в бокалы, но пить не торопились. Пришли не выпить и уйти, а посидеть, поговорить, освободившись от официальных приличий.
Музыка появившегося вокально-инструментального ансамбля с певицей создавала фон, но не задевала и не раздражала, хотя песни прежней поры заменились злачными песенками  с коммерческими смыслами: исчезла пропаганда светлых чувств, появилась
реклама продажной любви. Арсений не воспринимал их содержание.
Увидев, что Михаил Михайлович, пытается усмешкой поддеть, чтобы принудить его на рассказ, Арсений серьёзно пояснил нежелание расписывать путешествие:
— Миша, невозможно пересказать то, что было увидено и получено в странствии. Надо самому почувствовать его, самому быть участником.
— Это я знаю: видел, как не понимают меня земляки-приятели, когда о плаваниях им рассказывал. А что же ты меня не взял с собой?! Я, наверное, много потерял.
— Ты умчался на море, туда тебя душа увлекла.
— Если бы ты предупредил, я бы лучше с тобой пошёл. Море с пляжем – они одни и те же, и впечатления там одни и те же.
— Я говорил, но ты не слышал – всё о волнах напевал… Миша, скажу тебе просто и откровенно: не состоялось бы у меня то, за чем я пошёл, если бы мы были вдвоём.
— Чем же я тебе помешал бы? — обидчиво спросил Михаил Михайлович.
Арсений вздохнул, вздохом и взглядом без слов сказав то, что тут же озвучил:
— В каждой деревне ты, Миша, отдавался бы страстям на сеновалах.
Сурин похотливо хохотнул над его словами, но всё же недовольно возразил:
— Ну чего уж ты так-то обо мне!..
— А чем ты сейчас занимаешься, выпытывая из меня сведения о путешествии? Ты же объект приложения прелюбодеяния и грехопадения выискиваешь. Моря не хватило.
— Арсений! Мы же беседуем с тобой – как ты понял, что я делаю, о чём думаю?
— Вижу, Миша, вижу.
Михаил Михайлович сражённый проницательностью приятеля и коллеги, которую он никогда не демонстрировал, смотрел на него и думал, как же с ним общаться, если ему всё известно. Арсений усмехнулся его смущению. Поруководствовавшись благим и многозначным намерением вывести товарища на иной уровень восприятия, предложил:
— Слушай, Миша, есть для тебя идея. Во Фрунзе с двумя студентами-романтиками познакомился. Они в будущем – географы-преподаватели, но не хотят в учителя идти, мечтают о путешествиях. Для того и познают географию.
— Я на их месте тоже не мечтал бы о школе. Как тебе известно, до того, как стать учителем, я побывал на Дальнем Востоке, походил по океанам. Если бы не здоровье родителей, в Донецк вернулся бы лет этак через…
— Я тебя понимаю, потому что в юности мечтал о путешествиях, потому первая моя профессия была связана с экспедициями. Вот и они, студенты, также: не хотят и всё тут в школьную кабалу впрягаться. Но когда узнали, что я, учитель-историк, сумел совершить длительный одиночный вояж, загорелись. Так вот суть идеи. Ты мечтаешь о настоящих учениках, которым нужна не теоретическая, а реальная география. Которые станут твоими соисследователями. Вот и отправляйся с ними по Тянь-Шаню и Памиру по моим следам следующим летом.
— Ты это серьёзно?
— Вполне, Миша. Я ведь хорошо понимаю, что тебя гнетёт. А в горах такое увидишь и почувствуешь, что о море забудешь – горы, они же как застывшие пенистые девятые валы1. И себя в самостоятельном маршруте познаешь. Начни с Тянь-Шаня и отправляйся на Памир. На нём насобираешь ракушек с бывшего дна бывшего океана и напишешь не одну диссертацию.
— Ракушек?! Ты серьёзно? —в очередной раз подивили Сурин.
Его не то удивило, что на суше можно найти следы океана, но то, что вещает об этом историк, которому профессионально не полагается знать о специфических тайнах трансформации внешней сферы Земли, вкл ючающей в себя земную кору и тот верхний слой мантии1 – литосферы, – что из океанического дна в горы превратился.
____________
1Девя;тый вал – распространённый в искусстве, публицистике и разговорной речи  художественный образ, символ роковой опасности, наивысшего подъёма грозной, непреодолимой.

—Ты удивляешься моим познаниям?
—Нет, с тобою положительно нельзя общаться – всю душу насквозь видишь.
— Миша, что вижу – то вижу. А с геологией по первой профессии знаком. И знаю, что ракушки в большом количестве остались с тех древних пор мезозойской эры1, как дно поднялось и стало горами. На склонах с полупустынным ландшафтом они хорошо видны, хоть и очень  похожи на галечник. В свои семнадцать лет я на Памире работал в геоботанической экспедиции и во время обследования растительного покрова склонов увидел гальку необычной формы; а когда поднял и разглядел её, понял, что нашёл – морскую ракушку. Сотрудники мои, ботаники и молодые рабочие, стали выискивать их среди мелких камней, чтобы в известняке раковин вырезать портреты. Давай вернёмся к делу: могу одну тему подсказать.
— Какую?
— Сосчитаешь количество ракушек на единицу площади и с учётом их исчезновения из-за таких, как я, любителей диковинок и по иным причинам, определишь, сколько было  ракушек на  дне к моменту его поднятия.
— Но я ведь не биолог, а больше геолог и специализировался на поиске газа и нефти.
— Неважно, Миша. Ты и геолог, и географ. И обязан быть и биологом, и полиглотом. Ты подумай вот о чём: если на единицу площади какое-то количество ракушек осталось на месте их пребывания до взъёма дна из вод морских, то как быстро оно выходило из вод? И опровергнешь идею Всемирного потопа, которую утверждают на основании тех же ракушек в горах. А заодно их вид и род определишь.
— Ты гений, а не историк! Я уже загораюсь! Ты – соблазнитель, ты знаешь, чем душу живую задеть!
Арсений усмехнулся горячности натуры Сурина и предложил  ещё один соблазн:
— Кстати, на Памир можно не идти пешком и не ехать на автобусах. В центральной части Тянь-Шаня, в Джумгальском районе, побываешь на прекрасном озере Сонг-Кёль; потом по реке Коко-Мерен можешь на плавсредстве доплыть до бурного Нарына, который есть не что иное как Сыр-Дарья. По нему доплывёте до Кайраккумского водохранилища, а там подниметесь в горы исследовать Памир в пору его бытности дном океана.
— А как я твоих студентов найду?
— Захочешь – найдёшь. Я только имена ребят знаю: Талгат и Василий. Позвонишь на географический факультет киргизстанского университета – там тебе помогут. А студентам мой салам передашь, и они обрадуются так, что тебя на руках будут носить. Даже могут начать подготовку, если ты им указания дашь.
Михаил Михайлович соблазнительно улыбнулся:
— А студе-ентки?..
— Только посмей! Я тебя уничтожу.
— Что, за три тысячи вёрст камнем из пращи достанешь? Или стратегическую ракету у военных одолжишь?
— Я презрением достану, Миша, — пригрозил Арсений, многообещающе улыбаясь.
— Эх ты, друга убить! — упрекнул Михаил Михайлович. — Хоть родителей моих пожалел бы – я у них единственный сын.
— А я тебе серьёзно говорю: никаких женщин. Конфликтами и капризами испортишь смысл и радость путешествия. И не будет никакого исследования, и диссертации тоже не будет. Миша, ты по натуре исследователь, причём перспективный. А если пренебрежёшь своим даром, кончишь жизнь старым волокитой-ловеласом… Впрочем, есть альтернатива: если ты не готов к исследовательскому труду с лишением в нём злачной комфортности, то можешь пристроиться к киргизстанским геоботаникам ______________
1Мезозо;й, или мезозойская эра, – геологическая эра, которая продолжалась от 251,902 ± 0,024 млн. лет назад.

– у них там в большинстве женщины работают. Так что в горах побываешь и найдёшь соблазнов без меры. Или они тебя найдут – они это умеют. И женят на какой-нибудь.
— Я лучше со студентами…
— Можно вас на танец пригласить, — прозвучал женский голос, перебивая резюме Михаила Михайловича.
Сбоку, рядом с Арсением возникла эффектная женщина, уверенная в себе и в своей власти над мужчинами, с химической завивкой и стрижкой по последней европейской моде, в фарцу одетая: брюки-бананы, фиолетовая кофта для светского вечера, туфли на зависть дончанкам. В ожидании она постукивала по столу пальцами с накладными ногтями.
За разговором на памирскую тему для Сурина Арсений не услышал, что объявлен «белый танец», предоставляющий женщинам возможность флирта1 и позволяющий без застенчивости избрать себе партнёра на танец и даже на продолжительные отношения. Призыв экспрессивно-выразительной дамочки относился к нему. Не поднимаясь, чтобы у выбравшей его на танец или на что там не образовалось неправильное восприятие его отношения к приглашению, он выдал отказ, сиятельно улыбаясь:
— Простите, я не могу принять ваше предложение, потому что не могу танцевать. Но товарищ мой – замечательный танцовщик.
— Я предпочла вас, — обидчиво, оскорблённо и недоумённо возгласила особа, отвергаемая на взлёте желания.
— Извините, но я не могу быть более предпочтительным, чем мой товарищ, иначе он окажется в положении униженности.
Михаил Михайлович, огорченный «неправильным» по его убеждению выбором дамы, удовлетворённо ухмыльнулся, не понимая при этом причину уклонения Арсения от соблазнительного танца с ультрасовременной молодой гостьей ресторана. О ней он и мечтал, заметив её ещё входя в зал, но она была с мужчиной.
— Вы что, дурак – вас женщина приглашает, а вы несёте околесицу?
— Миша, я и вправду похож на дурака? — спросил Арсений у товарища, изобразив на лице глубокую заинтересованность в его оценке.
Михаил Михайлович покивал головой:
— Похож. Я бы на твоём месте не отказался.
— Так иди, Миша, танцуй! Будь на моём месте и иди. Если хочешь, можем даже пересесть, чтобы ты увереннее чувствовал себя на моём месте.
— Нет, вы не дурак.  Но я вас не понимаю, — констатировала ресторанная львица, настойчиво надеясь увлечь импозантного мужчину, униженная отказом ей; и его отказ возбудил в ней напор и стремление покорить..
Михаил Михайлович рассмеялся:
— О, прекрасная незнакомка, если собрать все умы в кучу, его ум окажется на самом верху. Поэтому же и мы все, приятели и коллеги, как и вы, его не понимаем.
— Злодей, — упрекнул товарища Арсений и сам предложил пытающейся увлечь его особе: — А может, вы просто присядете за наш скромный столик? Тем более что время белого танца заканчивается, уступая место шейку. Мой приятель компанейский человек и шутит, как дышит.
Он даже встал и отодвинул стул, чтобы отвергнутая им партнерша могла присесть.
— Хотя вам, вероятно, нельзя – ваш спутник станет ревновать, — засомневался он в разумности и в этичности своего предложения, увидев тридцатилетнего мужчину за столом по соседству, уныло глядевшего на женщину и угрюмо на него.
___________
1Флирт  – разновидность ухаживания, показывающая на возможность или ожидание сексуальных отношений, при этом не слишком поднимая уровень обещаний. Может как предполагать уже существующие отношения, так и являться символом готовности к их началу.
 
А когда дама глянула на своего визави, он жестом руки предложил тому забрать её, вернуть к себе. Но по губам красотки скользнуло пренебрежение, и мужчина скорбно склонил главу, признавая поражение.
Женщина устроилась за столиком приятелей, как бывалая, и тут же упрекнула:
— Я ведь помню, как вы в начале лета танцевали. Почему же сейчас отказались?
— Во как! — полузавистливо воскликнул Михаил Михайлович. — Тебя не только на конференциях замечают, но и в ресторанах. Даже когда был таким же безбородым, как и я – пока что.
Арсений укоризненно глянул на приятеля – лучше бы сочинилки-истории травил; и объяснил неугомонной дочери Евы:
— Тогда было лето, а сейчас – осень: холодно стало, стрекоза уж не поёт.
— Но зато стрекозлы вовсю прыгают, — кивнула та в танцевальную половину зала, где мужчины очень выразительными танцами обихаживали своих дам.  —  А вы ещё скажите: “Время разбрасывать камни, и время собирать камни”1.
— Вас занимают философские нравоучения и притчи? — Арсений вновь изобразил заинтересованность.
— Терпеть не могу философию. Достала в университете.
— Я тоже не жалую её: ни лирики в ней, ни романтики, ни интриги – сплошные заумности.
— То-то ты на конференции перед самим партаппаратом Маркса с Энгельсом разнёс! — снова открыто восхитился приятелем Михаил Михайлович.
Арсений не вдавался в причины, чего ради Сурин это делает: хочет, чтобы между  товарищем и незнакомкой связь образовалась; темы не может подобрать; или, скорее, потому что он, Арсений, мешает ему переключить её внимание на себя… В любом случае вмешательства его были тривиальны, неуклюжи: прелюбодейство в нём, прима-личность его травмировались предпочтением яркой звезды, вспыхнувшей перед ним, Арсения ему; и душевная травма сковывала его шутливость.
— Вот потому, Миша, и разнёс, что они – писатели скучнейшие, — отговорился Арсений от обсуждения его персональных способностей.
— А как ваше имя – откроете? — спросила женщина у него с усмешкой, играющей на губах. — Вашего приятеля вы уже представили, а он вас никак не называет.
— Верно, друг, я тебя не представил! — воскликнул Михаил Михайлович, и тем неприятно уязвлённый, что о нём в третьем лице «мечта» отзывается. — Каюсь, каюсь! Прости, друг, виноват! Называйте его Арсением – просто, не величая. А вас как нам звать-величать?
— Виринея2, — назвалась  жаждущая утехи дама, открыто усмехаясь.
— Вы назвали не своё имя, а псевдоним, так сказать, — заметил Арсений, поразив не только незнакомку, но и приятеля.
— Вы кто – ясновидец?
— Да, Арсений, объясни гостье, как ты так легко наши мысли читаешь, — указал Михаил Михайлович Арсению, словно для него самого чудеса приятеля не в новинку.
Арсений иронично улыбнулся, но, не раскрывая собственный «талант чудесника», продолжил раскрывать особу, назвавшуюся Виринеей:
— Ну что ж, если хотите, мы принимаем это красивое имя. Тем более что оно вам очень  подходит. Я имею в виду ваш характер. И ещё: вы историк и любите Древний Рим с его культурой, с его либералиями3 и другими праздниками.
____________
1 Фраза происходит из Книги Екклесиаста, одной из книг Ветхого Завета.
2Среди лингвистов наиболее популярна версия, что имя Виринея имеет древнеримское происхождение, что произошло оно от латинского слова «viridi» и может означать применительно к женщине: «цветущая», «молодая», «свежая».
3Либералии (лат. Liberalia) – древнеримский праздник, в честь Либера и Либеры, падавший на 17-е марта и на время сбора винограда. Осенний праздник сопровождался большим весельем, доходившим до распущенности. Либер в римских мифах древний бог плодородия и оплодотворяющей силы, затем виноградарства, отождествлявшийся с Вакхом. Его женская параллель – Либера. В немецком слово «Liebe» означает «любовь».

Виринея посерьёзнела и опустила взор, до сего момента исследовавший Арсения в его плоти. Странный человек, он будто рентгеном просветил её сущность; хорошо ещё, что ещё более соблазнительные праздники, любимые ею, не назвал публично. Встать и уйти? Ну нет: от того отвратилась и цели не добилась, а оставлять поле без победы, без своей победы над кем бы то ни было, ею не допускалось.
Однако в сей раз ей не суждено было ощутить очередной сладкий вкус виктории1, потому что Арсений неожиданно и для Сурина стал прощаться. Повертев за ножку бокал с вином, всмотрелся в него и придвинул к Виринее:
— Говорят, что если допить за кем-нибудь его напиток, можно узнать, о чём он думал. Это вино я не пил и даже не прикоснулся губами к бокалу. Но тем не менее вы можете, выпив налитое для меня замечательное вино, познать меня. Если не побоитесь.
Виринее очень хотелось узнать –  познать! – недоступного даже её чарам Арсения. Она приняла фужер, поднесла к губам, но пить не стала. Насторожил смысл последней фразы: кто знает, что в нём увидит? А странный этот Арсений поднялся со своего места и, к её неприятному удивлению, заявил своему другу:
— Михаил, ты извини, я уйду – у меня срочное и скучнейшее дело. Надо, видишь ли, до разумного состояния отчёт доводить. Если что, счёт к оплате мне представишь.
— Какой отчёт? — спросил Михаил Михайлович, обрадованный, что приятель ему оставляет Виринею.
— На ту тему, на какую ты меня всё время пытаешь. Но и там нет романтики и интриг – сказал же, что скукота.
— Что же вы, даже выходные не можете себе подарить для радости? — недовольно высказалась Виринея, вращая на столе, как до того Арсений, сосуд с вином.
— Не могу. Ибо время моё истекает. А вам, Виринея, с Михаилом будет интересно: он хоть и не историк, а лишь географ, его историй хватит на объёмистый фолиант.
— Вы умираете?! — спросила красотка и оглядела всего довольно молодого ещё человека, заявившего, что его время истекает.
—Нет, прекрасная Виринея. Жить и жить – вот что нам дано. Но время это истекает, ему на смену другое спешит, а потому нам должно завершить все дела этого периода.
Звучание голоса Арсения, низко-бархатный баритон2, внезапно для Виринеи – и для Сурина – сгустилось. Удивлённая словами и иным голосом, Виринея подняла взгляд на Арсения и встретилась с его взглядом. Впервые встретилась, потому что он с давних – ещё со строительных – пор приучился уводить свой проникающий взор в сторону от присутствующих, чтобы не поражать им собеседников. А Виринее намеренно позволил смотреть в глубину его глаз. Взор сначала прожёг женщину, а потом она увидела, что смотрит в бездну. Ей сделалось холодно; душа содрогнулась, предчувствуя неведомое, но страшное.
Арсений пожал руку Сурина, глянул на покинутого Виринеей визави, воссиявшего от радости, что ненавистный соперник покидает ресторан, и, надев шляпу, пошёл к выходу. Женщина раскрепостилась от скованности его взглядом, и до Арсеньева слуха донёсся её вопрос к Михаилу с прозвучавшим в нём смятением:
— Кто этот ваш приятель? Он колдун? Или сам Воланд?
Донёсся и рассмешивший ответ товарища, потому Михаил проговорил репризу3 мастерски: затаённо, с неприкрытой тревогой:
— Мы, его приятели, и сами не знаем, кто он есть. Но с ним лучше не ссориться – врагов разгрызает как белка орехи. Так что мы предпочитаем с ним дружить…

____________
4Игра слов: виктория – победа и виктория – ягода.
2Барито;н – мужской певческий голос, по высоте средний между тенором и басом.
3Реприза – в цирке и на эстраде: короткий шуточный номер, исполняемый между основными выступлениями.


***

В понедельник, встретившись с Суриным по обыкновению в учительской, Арсений спросил у него счёт, чтобы компенсировать свою долю, но тот замахал рукой и от возмещения расходов отказался:
— Да брось ты – какая тебе компенсация?! — Михаил Михайлович, взяв его под руку, отвёл в сторону от посторонних ушей и вполголоса, но с восторгом выпалил: — Ты такой счёт оплатил, что я у тебя в великом долгу – Виринея теперь со мной. Так что друг, я твою услугу вовек не забуду.
— Забудешь, Миша… Впрочем, нет, ты и вправду не забудешь – проклинать меня станешь, когда она тебя бросит до того, как ты надумаешь с нею расстаться.
— Да ты что, Арсений! Расстаться с такой, с нею! Да это будет верх моего безумия. Единственная в Донецке – это точно, ты меня знаешь. И ей расставаться со мной незачем. Такая серость до сих пор с нею была, если бы ты знал! Подсел к нам, когда ты ушёл, и давай нудить, уговаривать её вернуться. Пришлось убедительно попросить его удалиться без эксцессов – за Виринею я бы его растерзал.
— Какая драма разыгралась, Миша, с твоим участием! Сцена для театра. Но скоро ещё одна состоится – и снова с твоим же участием. Только теперь ты окажешься в его положении. Миша! Она из тех стрекоз, которым всё время новое мясо нужно. Свежее, с кровью. А твою она выпьет быстро. Ей не просто поклонники, ей жертвы нужны, чтобы упиваться властью над ними. И притом обеспечивающие её потребности в крупных и мелких шмотках и в дорогих ювелирных декорациях. А что ты со своей учительской зарплатой можешь ей дать? Это дончанкам с их средненькими запросами ты можешь угождать, но не ей.
— Арсений, если бы я не видел, как ты читаешь людей как первоклассник букварь, я б решил, что ты злопыхательствуешь из-за чего-то. Но ты, Арсений, зла мне ведь не желаешь? Ну скажи честно…
— Миша,  если бы я пожелал тебе хоть малейшего зла, то Виринея в этом подошла бы мне как нельзя более. Ты же слышал, что я рассмотрел её характер: настойчивый, упрямый, навязывающий свою волю... А впрочем, тебе она принесёт большую пользу –  в безразборчивые связи вступать перестанешь. Но я тебя понимаю: в кои веки женщину невероятную ты встретил, а тут я встаю препоной и предрекаю бедствие. Ну, прости, Миша. Только теперь у тебя в любом случае появится ожог: если ты сейчас, пока не прирос к ней вживую, откажешься от неё, тебе будет больно; но если не ты, а она бросит тебя, унизив к тому же публично (а как она это сделает – ты знаешь), сгоришь дотла, ибо гордость твоя не вынесет ни её утраты, ни позорного унижения. Так что выбирай. Выберешь – скажи мне. Это важно.

К приходу Арсения все ученики собрались у классной двери и, разместившись вдоль стены группами или попарно, обсуждали свою подготовленность к анализу по новейшей истории, истории двадцатого века – к предстоящему на уроке настраивались.
Учителя встретили по-разному. Насторожённо прореагировала троица, отмеченная в субботу. Остальные – возбуждённо, потому что впервые были допущены на педсовет и утверждали свою волю освободить школу от «одесситки», отчего у них с ним была общая победа. И о ней тоже говорили в его ожидании, потому что победа, закрепила новую связь в отношениях с руководителем, образовавшуюся его откровениям перед ними в «День знаний», – о своей недостойности на линейке старались не вспоминать. Что и выразилось в их доброжелательных приветствиях и радостных улыбках.
К началу урока Арсений уже развесил на стене большую политическую карту мира, и в первые минуты урока его заботило, как класс войдёт в историю новой для них и для населения всей Земли эпохи. Дети, хоть и родились спустя несколько десятилетий после её начала, но для них её исходные события были давними, неизвестными и их родителям, и дедушкам с бабушками. История нового века развивалась стремительно, и надо было хоть текущее успевать усваивать.
Предварил выступления учеников на уроке назиданием:
— Вы приступаете к познанию истории двадцатого века – её называют новейшей историей. Но в действительности даже её уже можно разделить на отдельные эпохи, а последнее десятилетие отнести к воистину новейшей. Суть её для вас заключена в том, что вы сами не только живёте в ней, но и делаете, творите её, современную.
— Мы творим историю?! — восторженно спросил Олег Трубицын.
— Да, именно ваше поколение претворит существующее положение, произведёт в нём такие изменения, что отцам вашим и не предвиделось.
— Ух, ты! Это правда?! Мы будем менять историю?! — отреагировало полкласса.
— Да, именно вы. Сами не осознавая до конца и до глубины, что происходит, и что станете творить. Потому и стремлюсь дать вам основу для правильного восприятия прошедшей истории. Но уже ваши дети, не понимая вас и эти ваши времена, станут ваши результаты изучать и критически судить, станут говорить, что многое следовало сделать иначе, что виноват тот или иной руководитель, та или иная формация. Как вы сейчас судите.
— Я им покритикую! — возмутился Геннадий.
— Что, в Саратов, в глушь отправите?
— В Сибирь, на каторгу, на рудники! — под дружный смех класса вынес жестокую кару своим детям Ласкарёв.
— Вот он, реакционер, не терпящий критики, — указал Арсений на шутника. — А что же вы так активно осуждаете деяния дедов и пращуров, не побывав в их эпохах?..
С этого содержательного введения Арсений начал с учениками исследовательское изучение предмета «Новейшая история», – с важного для них, но в его важности ещё, на сии час и день не понятого ими: никто всерьёз не воспринимает предупреждения, а тогда лишь осознают, когда расплата наступает. 
Прежде чем продолжить урок, велел Вельяминову, Чугунову и Мануйленко сдать рефераты – в том, что все трое выполнили работы, он не сомневался, как и знал, что недолюбливая друг друга, каждый выполнял работу самостоятельно: Вельяминов даже к богатенькому Чугунову свысока относится, не говоря о неблещущем интеллектом Мануйленко; Денис честно презирает «высокоумничающего дипломата» и откровенно помыкает Михаилом; а последний, завидуя обоим, не может с ними общаться.
— Рефераты ваши я прочту на переменах, и потом сочинения по этике будут на классном часе зачитаны. А теперь начнём вхождение в нашу эпоху и в знание о ней. Признайтесь, вам трудно дались первые темы?
Сухорукова поднялась и высказала общее мнение:
— Мы постарались изучить обе темы, но каждая из них сама по себе сложна. Потому мы не уверены, что у нас получится хороший анализ.
— Благодарю, Татьяна. Понимаю затруднения класса – современность исследовать труднее, чем дела давно минувших дней. Это для меня история с древнейших её времён до нынешних, новейших, – живой непрерывный процесс, знакомый и известный мне. Потому что, в отличие от вас, я живу историческими исследованиями в их различных аспектах, которые многим из вас не понадобятся во всей жизни. Кроме того я преподаю предмет и в младших по отношению к вам классах, и в университете, а вы изучаете эпизодично – изучаете, хотя мы совместно прорабатываем каждую проблему. Трудно вам тем более, что вы после каникул, когда ещё не полностью вошли в русло познания, не погрузились в его поток. А потому имеете право высказываться, как сумеете: пусть неуверенными аналитическими представлениями, вопросами. Но главное – говорите, высказывайтесь. И ещё главное, что нам надо будет сделать, – это узреть систему во всех событиях, в международных отношениях; а там дело само будет делаться.
Учеников вдохновило доброе понимающее отношение учителя к их слабости, и их критическое познание событий началось, входя в берега пролагаемого Арсением русла прошедших исторических процессов, набрасывающих тень на настоящее и на будущее.
Так же начинались уроки исторической науки и обществоведения с его сложными категориями диалектики – диалектики не одной лишь марксистской – и в других классах: в «10-ом А», в девятых ещё в субботу, и в этот понедельник, и во вторник...
А в восьмых классах Арсению после младших коллег-историчек уже традиционно пришлось вводить школьников и в аналитическую, новую для них, методику обучения этапов истории, поражая будущих выпускников средней школы иным обучением.
С восьмиклассниками добавляется ежегодная нагрузка по вытягиванию учеников из примитивного начётнического познания, в которое их погружают Анна Павловна с Марией Трофимовной. И более того: из примитивнейшего уровня знаний учительниц. Иначе дети после натаскивания-зубрёжки не смогут учиться в старших, в девятых и в десятых классах. Да и дети, переходящие для обучения в училища и техникумы, будут в затруднении, не имея основ надлежащего уровня в познании истории.

К часу внутриклассной работы образовалась кульминация ожидания публичного разбора рефератов Вельяминова и Мануйленко. Больше других, по разным основаниям напрягаясь, переживали ожидание виновники события.
Вельяминова покоробили выволочка его Арсением и то, что классный указал ему на его несоответствие мечте; да к тому и оскорбительно заставил по правилам общения письменную работу сочинять – словно обязал его зубы чистить. А ещё и одноклассники обсуждают. Мануйленко боялся осуждения учителем и страдал из-за того, что все на него смотрят – как ему казалось – с насмешкой. Но оба высоко держали свои гонор и самолюбие. Чугунов посматривал на них с подковыркой, что типично для избежавших печальной участи во всём населении Земли.
Начал классную работу Арсений отнюдь не с рефератов, чего напряжённо ожидали два виновника торжества, и тем усилил их эмоциональное состояние – он будто нарочно затягивает, чтобы насладиться властью. Они в своих жизнях ещё не бывали по-настоящему руководителями, как и никто в классе, и потому не могли понять алгоритм его действий, отчего и страдали. А руководящий алгоритм заключается не в том, чтобы следовать порывам и страстям подвластно-подопечных, а в исполнении необходимого.
Потому Арсений и начал с мелочного, на их взгляд – мог бы и в конце классного часа. Он прежде всего спросил у старосты, собраны ли деньги в столовую; а если кто не сдал – объяснить причину и представить заявления от родителей об освобождении их чад от столовского питания.
Рогожина Елена подала Арсению ведомость, деньги учеников и две просьбы: от матерей Дениса Чугунова и Трофименцевой. Чугунова погнушалась школьной пищей, и при этом в тексте заявления прозрачно намекалось, что её сыну в недостойной его школе не место – отомстила за своё и сына унижение. А Екатерине требуется особое питание, чтобы спортивную фигуру не испортить и не нарушить её пищевой баланс – заявление Трофименцевых является формальностью для контролирующих органов: об условиях режима девушки в школе знают.
Арсений деньги и список для столовой оставил у старосты,  ибо  класс приучен сам решать такие простые вопросы, и, обратив свой взор на провинившихся и обрушивая их души, перешёл к важнейшему после питания вопросу – к проблеме нравственности:
— А сейчас Вельяминов и Мануйленко прочтут рефераты по правилам общения.
Ласкарев, попросив разрешения, спросил:
— А что, о роде Капустина читать не будут?
Арсений подошёл к нему близёхонько и всмотрелся в него так, что у Геннадия заслезились глаза.
— Вы, Ласкарёв, хотите почесать неугомонный язык о чью-то судьбу? Екатерина, что вы сказали о нём?
— Что у него язык без костей, — быстро и охотно поднявшись, ответила Катя ему и классу.
За исключением Мануйленко и Вельяминова, в ожидании исполнения учительского приговора лишь улыбнувшихся, все засмеялись, и громче всех Чугунов и Панчененко.
— Благодарю вас, Катя. Садитесь. Вот видите, Ласкарёв, что думают о вас ваши товарищи. На предыдущем уроке я вынужден был разрешить Татьяне Сухоруковой рассказать о нём, о новом вашем товарище. Разрешил по двум причинам. Первая: Вельяминов позволил себе наглую небрежность по отношению к нему, а Чугунов тоже небрежно отозвался о наименовании улицы в честь его предка. Вторая: Константин вошёл в ваш коллектив, а вы о нём ничего не знали. Сейчас это ни к чему. Вельяминов, Мануйленко и Чугунов, что смогли, написали, повысив своё образование… Кстати, Костя, подойдите к моему столу.
Капустин поднялся и пошёл за классным, благодарный ему и злой на Ласкарёва. Арсений подал ему листки:
— Вот возьмите и отнесите вашим родным. Я прочёл и выставил свои оценки; пусть и они выставят свои – потом мне скажете, как они оценят. Покажете родным и скажете мне непременно – вы знаете, что мои задания и указания без прекословия исполняются.
Константин вернулся с биографиями пращура на место; его передвижения угрюмо сопровождали взгляды авторов.
— А вы, Ласкарёв, в конце классного часа расскажете о своём роде: о достижениях, о работе родителей и старших поколений. И впредь, когда станете кого-то обсуждать, вы прежде или после того о себе расскажете. А всякий раз, когда вам вздумается над кем-либо пошутить, вы прежде над собою пошутите. Потому что тот хорошо – хорошо! – смеётся, кто умеет смеяться над собой. Это один из законов Этики, которому подчиняются и рыбы, и птицы, и хищники, и люди, кем бы они ни были. Ясно?
— Да, ясно, — принял Геннадий.
— Это хорошо, что ясно. Но что бы вы знали Этику, вы также напишите объёмный труд по ней. И вам, Чугунов, даю это же задание. Срок выполнения работы – месяц… Не скисайте, все в классе напишут: каждый – в зависимости от проявляемых проблем с нравственностью. Садитесь, Ласкарёв.
Не дав классу обдумывать сказанного, Арсений  распорядился:
— Прошу вас, авторы комментариев к Законам, пройти к доске. Кто первый?
Вельяминов вышел, не замедлив, не глянув на Михаила. Он чувствовал, что вновь, вновь подвергается унижению, поскольку именно выговор классного вынудил писать этот реферат, что выговор основан на гнусно-вздорной придирке классного, с первого дня почему-то вздумавшего его третировать. Он чувствовал это и хотел сбросить с себя зависимость от ментора, но не исполнить его распоряжение по написанию почему-то не мог, будто силы нет, а только безвольное подчинение давит. Потому так же сейчас не мог не выйти, чтобы не проявить ещё и малодушие – классный-то уличил его в том, что он в горы поднимается на привязи, в середине группы альпинистов. И пошёл первым – самолюбие не позволило уступить Мануйленке черёд, как ни хотелось в тартар послать всё вместе с травмирующим душу и личность классным.
Получив из рук Арсения листки и не увидев на них оценок, чему порадовался – хоть оценками деспот-самодур не оскорбил, – Вельяминов принялся утвердительно читать творение. Но на его удивление старательно проработанный и написанный им этический кодекс вызвал реакцию – не учителя, класса. Несколько однокашников стали неожиданно посмеиваться: заметили, что Виктор дал не понимание сущности и смысла этики общественных отношений, а написал своего рода программу, представив, каким он должен быть, чтобы котироваться, цениться в обществе.
— Прекрасный реферат! — воскликнула Марина Трубицына, едва Виктор закончил напыщенное чтение.
У Марины влюблённость делится между Арсением и Вельяминовым, но при этом она прагматично отдавала предпочтение Виктору, потому что в Арсения Тимофеевича влюблены все одноклассницы и не только, так что надеяться на счастье с ним можно, лишь на чудо уповая. А Виктор – он доступнее и обращает на неё внимание. Только не догадывается девушка, что влюблён Вельяминов в себя, а не в неё, и её поглядывания на него помогают ему себя возносить.
— Чепуха какая-то, а не реферат, — неприязненно отозвался её брат, Олег.
Трубицын, весьма симпатичный, спортивный и, хоть не кичится, заводила в классе, терпеть не может Вельяминова за его апломб и высокомерие, а особенно за фальшивое отношение к сестре; но в силу воспитанности не демонстрировал неприязнь к нему.
— Объясните, Олег, свою позицию, — попросил Арсений.
— Да где в нём показаны принципы отношений в обществе? Сплошные: “мне надо…”, “я должен…”, “мне следует…”. Он маску на себя натягивает, чтобы казаться приятным, а не моральным уродом?
— Вельяминов своим сочинением показал себя недостойным человеком, незрелым для общественных отношений, — поддержала его Трофименцева Катя.
— Вывод?
— Кол ему поставить, — за всех ответила Костюкова Мария, не терпевшая, как и Олег, Вельяминова за амбициозность.
— Маша! — остепенила её Рогожина Елена, но поддержала негативную оценку: — И правда, это нельзя считать ни рефератом, ни даже сочинением на вольную тему.
— Вельяминов, верните мне листки и садитесь. Подумайте. А мы пока послушаем Мануйленко. Михаил, будьте добры, выйдите к доске.
Мануйленко тоже порадовался отсутствию ему отметок и зачитал «научный» труд. Читал воодушевлённо. А что – ни у кого не списывал, воскресенье целое трудился. Только вот незадача: у него было написано об Этике – но слово в слово переписано из словаря – из энциклопедии.
Первым засмеялся Трубицын Олег; его смех подхватил почти весь класс, даже – и тем более – Чугунов.
— Что смеётесь? Что, неправильно написано? Переписывал из «Большой советской энциклопедии».
Смех перерос в хохот. Даже Арсений не сдержался и несколько раз усмехнулся.
— Мануйленко! — воскликнула Сухорукова Татьяна. — Ты должен был писать свой реферат, а не сдувать из источников. Двойку ему поставьте, Арсений Тимофеевич.
— Двой-ку, двой-ку! — потребовала публика, подобно римлянам, требовавшим на гладиаторской арене смерти невольнику-бойцу.
— Класс! — В наступившей тишине Арсений вынес приговор: — Вельяминову я уже поставил три двойки. Первую – за невыполнение задания, в том числе и за плохую работу о Григории Капустине, в которой он выразил ему пренебрежение; вторую – за его отношение к Этике: он её не признаёт; третью – за реальное отношение к нормам Этики, то есть за отношение к товарищам, к людям. Работу Мануйленко, учитывая его способности, оценил на тройки: за реферат, списанный впрямую из – как он признался – энциклопедии да с рядом ошибок; за слабое знание и понимание Этики; за отношение к успехам товарищей. Так что извольте свои… – не знаю, право, как назвать –  писания, что ли, переработать и через месяц в полноценном виде мне сдать. Иначе последствия для вас будут печальными, и когда они наступят, поздно будет исправлять небрежные отношения... А теперь, класс, к иным темам перейдём. Но прежде скажите вы о своих проблемах.
Нахимов, главный музыкант в классе, даже сочинитель песен, пока подражающий известным композиторам, позволил себе спросить:
— Арсений Тимофеевич, что, теперь наш ансамбль больше не будет выступать?
Постучав в дверь, с извинениями вошла директор школы:
— Прошу извинить моё вторжение – после «Дня знаний» меня очень волнуют успехи класса и его работа в себе и в коллективе.
Она не случайно оказалась возле исторического кабинета, она шла на классный час «10-го Б» – хотела вновь услышать его, понять, насколько они прониклись выволочкой за падение и собственным раскаянием. Хоть она уверяла Арсения после его беседы, раскрывающей школьников, что он посеял в них доброе, но тревожилась, как то доброе в них вошло и прижилось.
— Валентина Ивановна, хорошо, что вы зашли – у нас вынужденное продолжение той работы. Оно вынудилось проявлениями негативных особенностей на следующий же день некоторыми учениками. И сейчас мы оказались перед дилеммой – быть или не быть ансамблю. А если точнее, быть или не быть самому классу. Проходите за мой стол, пожалуйста, – Нахимов, принесите стул.
Староста Рогожина, сидевшая за учительским столом, уступила директору место и села на принесённый из лаборантской.
— Мне, Валентина Ивановна, был задан вопрос.
— Да, Арсений Тимофеевич, я услышала его, и меня этот вопрос тоже интересует и волнует.
— Хорошо, класс, я постараюсь ответить. Но прежде у меня вопрос встречный: что такое ансамбль, кроме того, что он – в вашем случае – музыкальная группа? Отвечайте, вставая, но не поднимая руки. Поочерёдно.
— Это коллектив, команда, — сразу заявил Нахимов, продолжавший стоять.
— Коллектив, совместно делающий общее дело – спортивное или музыкальное, — поддержала его Трофименцева.
— Это не просто коллектив и не просто делающий одно дело, — возразил обоим Олег Трубицын. — Это… Нет, я не могу сформулировать. Арсений Тимофеевич, скажите нам вы – вы всё знаете, а нам ещё надо многое понять.
Арсений с глубоким уважением посмотрел на Олега, несколько раз порадовавшего его в этот час духовной работы.
— Хорошо, садитесь. Все садитесь. Постараюсь ответить. Да, ансамбль – это всегда коллектив. Да, он выполняет общую работу. Но коллективы и бандитские бывают – так называемые шайки. И они тоже выполняют общую работу по грабежам, по воровству и по прочим подлостям; однако они предают друг друга. А если музыкальный ансамбль имеете в виду, несущий благодатне в мир, то его суть образуется иными социально-нравственными особенностями: это группа друзей и единомышленников. Другим он быть не может. В преступной шайке нет единства, хотя единомыслие в стремлении к поживе есть. Но там разделённость хищников, эгоистичное стремление лишь к наживе. А творящее добро единомыслие направлено на социальное, на пользу обществу – что и делает ансамбль как таковой. Оно определяет и согласный способ музицирования. В нём каждый неповторим и нужен именно таким, каков он есть в его индивидуальности. Но в радостном сосуществовании разных и различных типов людей, а не в унижении, не в разрушении связей друг с другом и каждого со всеми. В ансамбле партнёры не затушёвывают друг друга, потому что в нём нет второстепенных ролей: все – главные. Принятие его членами социальных целей и интересов группы и общества, как своих собственных – и только принятие – может обеспечить существование такого ансамбля. А в вашем случае, ансамбля-класса...
Арсений помолчал, давая минуту на усвоение концепции коллектива-ансамбля.
— А что же вы сейчас? Вы можете сказать о себе, что вы – ансамбль? Не кучка, как я уже говорил, желеобразных амёб, оскорбляющая себя и других, а именно цельная слитная группа людей? Людей! Не тех разрушителей нравственности, что вы проявили в себе, а тех, кто восторгает общество и весь мир. Не можете?.. Или не хотите?.. Не готовы?.. Что, велите школе ждать, пока вы созреете? Подождём немного, потом будет принято решение.
— А сколько времени нам даётся на?.. — спросил Нахимов , боясь сформулировать смысл вопроса.
— Ни-сколько. У вас нет времени. Если не будете готовы в ближайшее время заявить о себе, если не способны, не хотите, так в школе многие классы желают стать ансамблем «Карусель».
Нахимову не понравилось, что кто-то иной будет составлять ансамбль «Карусель», созданный, как он был уверен, его классом и им самим даже.
— Как это – другие классы? Мы его создали, наши песни в нём.
Класс огорчённо всколыхнулся:
— Да, это наш ансамбль! Мы столько работали, чтобы он был! Мы создавали песни и свои номера!
— Не слишком ли вы берёте на себя? — насмешливо спросил Арсений. — Может, и из школы захотите его увести – я имею в виду идею и смысл ансамбля, а не состав?
Мысль увести ансамбль по окончании школы у некоторых участников вертелась в головах и на языке давно, и вопрос классного поразил их: как он узнал об этом?
Ироническая усмешка на лице учителя сменилась полупрезрительной:
— А скажите-ка, Форд, создавший первый автомобиль, имеет право назвать его своим, ему принадлежащим?
— А разве нет? Он же создал, значит, он его, — отреагировали близнецы Лыковы.
— Не стану разводить с вами антимонии1, а сразу объявлю, что все фордовские машины – как первая, так и прочие – изделия не просто коллективные, но массово-коллективные. Форд сам ли построил свою мастерскую, станки? Форд ли произвёл воду, топливо для двигателя, трубки, провода? Форд добыл руду, выплавил металлы? А как быть с тем, что его кто-то учил, с тем, что его кто-то кормил, одевал? А потребители – не на их средства он создавал цех, а потом и огромные предприятия? Аналогично с автоматом и другим оружием Калашникова: с самого начала, с создания прототипа автомата ему помогали слесаря и токаря паровозного депо изготовлением деталей и рациональными предложениями; потом на военном специальном полигоне и подсказывали, и чертежи за него делали, поскольку он был технически неграмотным; на заводах в Ижевске для изготовления и усовершенствования его оружия трудились, вкладывая и труд, и мысли, десятки рабочих и инженеров; а в настоящее время работает конструкторское бюро и при нём экспериментальный цех под руководством Тукова Германа Михайловича – он мне знаком – изготавливает опытные образцы деталей. И самолёты всех известных вам видов и марок – они ведь не теми созданы, чьими именами названы, а называются они по именам только инициаторов замыслов. Все конструкторы только инициаторы не идей даже, а лишь замыслов. Создатели – а их тысячи, десятки тысяч – рабочие и служащие. К ним также следует отнести и учителей, и наставников, и вузовских преподавателей и профессоров; и тех, кто обеспечивает всех их ресурсами, одевает, кормит и защищает. 
_____________
1Антимония (от лат. antinomia) – пустые разговоры, отвлекающие от серьёзного дела.

Засыпав класс поразившей его восприятие информацией, Арсений вдруг спросил:
— Чей, говорите, ансамбль? Чьи, говорите, песни вы пели?
— Но ведь мы его создавали, из нас он состоит! Это же мы сочиняли и исполняли! Нахимов мелодии подбирал к нашим стихам.
— Вы создали ансамбль? Вы? Это вы явились инициаторами хотя бы замысла? А не школа, ради которой создавалась музыкальная группа? Не учителя музыкального искусства и литературы во главе с директором? А не я?.. Нахимов, говорите, мелодии творил, – а не брал ли он их у Юрия Антонова? Что-то очень уж антоновские мотивы звучат в тех песнях, что вы исполняли. Тем более что ваши наигрыши обрабатывали преподаватели музыки, а это двойной плагиат. Нахимов, если утверждаете, что написали мелодии вы – вы  плагиатор. Нет ничего вашего, так и претендовать даже не смейте ни на что, кроме того, что сохранится – а может, и нет? – в школе память о вас.
Угнетённость в очередной раз проявилась в классе – опять они изобличены в чём-то, чего в эгоистичности ещё не могут осознать. Тем не менее бунтарство зародилось в нём, в них, и оно не замедлило явить себя. Вельяминов во всеуслышание высказался:
— А мы всё равно будем играть и петь – сами и без школы. Мы с Костей и с другими  уже договорились об этом.
В Викторе, чьё самолюбие травмировалось более чем в других, давно родился и вырастал злой протест против Арсения, как против классного, против учителя. И тому способствовал сам Арсений, наставлявший учеников критически воспринимать теории и аксиомы  изучаемых исторических процессов, позволявший судить их.
Сейчас он, услышав в голосе ученика не только сказанное, но и подоплёку, понял, что взрастил нигилиста, отвергающего разумное, целенаправленное. И принял решение во всё время его обучения в школе не позволять ему быть критиком ни истории, ни любого иного явления, события. И не изменил своему решению во всё время обучения  Виктора ни разу, вынудив того сгорать в себе, опровергая в самом себе свой критицизм. А обязав его говорить против своих убеждений и пренебрежений нормами моральных законов, он для него сотворил ужасное – равное поеданию верблюжьей колючки, что в конце концов привело надменного ученика к краху.
— С кем? С кем договорились? — неожиданно для себя самой смело и возмущённо спросила Елена Рогожина. — Мне об этом никто не говорил. Или я и другие девушки не в ансамбле?
Удивлённые наскоком старосты – всегда застенчивой Рогожиной, – даже бунтари на неё воззрели молча и не смогли ответить. А сговорились-то они в тот же день, когда Арсений приговорил к запрету на музыкальное увлечение – первого сентября. Натуры их не смогли вынести лишения радости, которую школа подарила в начале их девятого класса. Потому самые увлечённые и решили обособиться и устроили заговор.
Арсений обратился к директору:
— Вот видите, Валентина Ивановна, цыплята стали на крыло и полетят – мы им не нужны. Они уже самостоятельны. — Обернулся к классу: — А ответьте, Вельяминов, Нахимов, в каком помещении намерены репетировать, устраивать концерты: как Цой, в кочегарках и в подвалах? У вас есть право аренды? И на каких инструментах намерены исполнять мелодии, если основная их часть школе принадлежит? Украдёте их?
— Ударник мой отец подарил школе, — указал Чугунов.
— И что? Теперь он на балансе школы. А если твоему отцу пожелается вернуть себе инструмент, пусть он обращается к директору и в межшкольную бухгалтерию с заявлением – оно будет рассмотрено в надлежащем порядке.
Валентина Ивановна, слушая протест и реплики, побагровела в гневе в горестном и праведном – такого нахальства она не ожидала. В любом случае не от десятого «Б» класса. И это после самокритичного анализа на уроке «Дня знаний! Прав оказался их руководитель, сомневаясь в духовном оздоровлении преступивших нравственность.
— Напрасно я понадеялась, что вы поняли и осознали, как низко вы пали. Прав был ваш классный руководитель, устроив вам час вашего позора, чем вскрыл низменные желания и чувства ваши. Вы предали школу, предали меня, её директора, классного руководителя, класс; себе вы изменили.
Катя Трофименцева, погрустневшая с большинством класса, подняла руку.
— Что вы хотите сказать или спросить, Трофименцева? — спросил Арсений.
— Хочу за себя по крайней мере попросить прощения у вас, Валентина Ивановна, и у вас, Арсений Тимофеевич, за то, что здесь происходит. И ещё хотела о себе сказать, что я сейчас хорошо поняла: все мои достижения не принадлежат мне.
— Вы умница, Катя, и честная девушка и спортсменка в таком случае. И это придаст вам сил и творчества в вашем спортивном труде. А гнев Валентины Ивановны, наше с нею огорчение направлены не на всех вас, а на тех, кто разрушает каждого из вас и класс, делая маргиналами и предателями. Предатель не нужен никому, кроме себя самого, но он несёт в себе яд для отдельных индивидов и для целого сообщества. Он ненавидит и презирает всех и всё, что и кого предаёт, зная, что сам презираем всеми и ненавидим.
Повинуясь неосознаваемому порыву, как происходит и в стаях птиц и рыб, ученики поднялись, подошли к директору и к классному. Свои места за столами не покинули, Кароев, Вельяминов, Чугунов, Панчененко и Нахимов, опустивший голову ниже плеч в стыде поражения.
— Простите нас за то, что позволили Вельяминову и другим разрушать класс – это мы виноваты, — за всех выразила вину Сухорукова, комсорг в классе и заместитель секретаря школьного комитета комсомола.
Валентина Ивановна приняла покаяние сокрушённо, но доверие к этим детям – к десятиклассникам –  в её душе всё таки возродилось. Позже она призналась Арсению, что сама поражена тем, что более всего переживает за его класс, отдавая предпочтение во внимании, в заботах ему. Классу ответила:
— От вас и только от вас зависит, будет ваше признание искренним и долговечным – на всю жизнь или оно кратковременно. А значит, и степень нашего прощения ваших огрехов будет соразмерна.
Арсений смотрел на толпящихся воспитанников и думал о том, что, возвращаясь из странствия в школу, к ним, никак не предполагал, что первыми, кого ему придётся за дела и мысли отвратные судить и судить сурово, будут они. Не выражая ни прощения им, ни сочувствия, сказал:
— Я хотел поочерёдно дать вам задание писать рефераты по Этике, но сейчас вы вынудили меня ускорить процесс – через месяц все представите работы. Осмысленные, прочувствованные – они явятся главным критерием познаний в обществоведении и критерием вашего осознания собственных ваших отношений и с обществом, и друг с другом, и с собой. Оценки за них, – а вы уже знаете, что я ставлю три оценки: за качество реферата и его содержание, за его соотношение с вами и за проявление вами принятия законов Этики – будут иметь доминирующее значение в табеле успеваемости. Этика, к вашему сведению, хотя она исследуется наукой, как ограниченно представил её Михаил Мануйленко, – не теоретический, а практический действенный свод Законов всей Земли и всего Мироздания. Причём в Этику входят и уголовное, и гражданское, и иные законодательства всех стран и этносов, воинские уставы, Правила дорожного движения. Все законы вам не изучить, но знать вы обязаны хотя бы правила поведения в обществе, в отношениях между людьми и на дорогах. А потому потрудитесь прежде всего для себя ответственно – как вы к законам общества относитесь, такой и вам ответ. Так что, если кто мечтает о медалях или о прочих благах, может потерять надежду в самом начале года в случае небрежного отношения к Этике и аморальных проявлений. Как потерял, получив сегодня три двойки, Вельяминов.
— Да я переведусь в другую школу, — заявил Виктор.
— Это пожалуйста, — ответила директор. — Только хвост свой за собой потянете.
— Какой хвост?
— Вам будет характеристика, которую уже пообещал Арсений Тимофеевич.
— Комсомольская характеристика будет такой же, — уверила его и Сухорукова.
— Не имеете права! — воскликнул, испугавшись, Вельяминов.
— Что значит: не имеем права? Мы должны написать характеристику в угоду вам? Приведите родителей. Сегодня. И не сметь спорить – знаю вашу безответственность. Но довольно с Вельяминовым. Арсений Тимофеевич, продолжайте, прошу вас.
— Класс, разойтись по местам... Садитесь и запишите вопросы, которые должны будете в в рефератах по Этике осветить …
Школьники беспрекословно записали вопросы, тем паче что они их порадовали: в них содержатся направления будущих сочинений и даже ответы на ряд вопросов – им не придётся усиленно трудиться, чтобы написать работы.
— А теперь ещё одно задание: вы коллективно сходите на фильм «Бич Божий».
— А мы уже смотрели его, — сообщил Григорий Лыков.
— Я сказал, что пойдёте на просмотр коллективно. Вы смотрели для удовольствия, а сейчас посмотрите для того, чтобы увидеть себя в его героях. Себя и тех, кто рядом с вами. Потому что снимался он в дружковской школе нашей области: в нём показаны донбассцы, как и вы И учтите, что благополучие одного из героев не означает чистоту его душевную и духовную; не означает, что он истинно добропорядочен в жизни.
— Почему не благополучен истинно? — спросила Трофименцева. — Если у него всё хорошо, значит он честный.
— Нет, Катя, вы по себе судите, а многие наживаются, устраивая карьеры, жертвуя честностью, служебными обязанностями, коллективом… Такие люди расплачиваются – рано или поздно, но расплачиваются. Сами или близкими своими.
— А причём тут близкие, если не они устраивали благополучие, — Чугунов уже давно понявший, откуда семья имеет богатства, выразил недовольство неизбежностью расплаты – он всё понял, но за отцовы деяния отвечать не собирается.
— Притом, что все они пользуются комфортом и всем нечестно нажитым, — вынес резюме Олег Трубицын.
— Верно, Олег. Но довольно говорить сейчас – вы прежде этого сами и все должны понять этическую глубину героев. И осознать глубину разницы между порядочностью и мнимым благоденствием. Староста, — обратился Арсений к Рогожиной: — назначаю вам в помощь Суровцева Максима. Вы, Максим, соберёте деньги, выясните, где на этой неделе идёт фильм и обеспечите просмотр. На следующем классном часе выскажетесь о нём, дав нравственную оценку героям, даже второстепенным. Всё ли все уяснили?.. Хорошо. А теперь, Ласкарёв, ваша очередь выступать. Выходите.
Геннадий огорчился. Во-первых, забыл о незабывчивости классного и понадеялся, что Арсений не вспомнит своё решение на его выходку; во-вторых, ему было стыдно говорить о семье – мало ли в ней происходит; и не знал о семье ничего существенного. Став у доски, он краснел и молча смотрел себе под ноги. В классе над его неловкостью прокатились смешки.
Валентина Ивановна, не ведая, чем вызван интерес к Ласкарёву, не выдержала его мучений, поинтересовалась:
— Что он должен рассказать, Арсений Тимофеевич?
— Геннадий сейчас пытается повествовать нам о своей семье, о её достижениях. Он проявил неприличное любопытство к славному роду Константина Капустина и потому вызван поведать нам о том, откуда и как его род появился и что совершил.
Валентина Ивановна улыбнулась изощрённой казни, придуманной руководителем для ученика, и, видя терзания того, позволила себе смягчить приговор:
— Арсений Тимофеевич, прошу вас дать Ласкарёву возможность в письменном виде родовую биографию представить, а то он класс задерживает.
— Стоило бы его в назидание ему самому и другим полчаса промариновать, но воля ваша – отпустим с миром. Слышали, Ласкарёв Геннадий, задание директора? К концу недели извольте исполнить, иначе неудовлетворительная отметка обеспечена. Класс! Все свободны.
Нахимов поднялся первым, но не для того, чтобы обрести свободу от обличений. Задерживая поток своим обращением к директору и к классному, стыдливо краснея, он выговорил:
— Валентина Ивановна, Арсений Тимофеевич, я всё понял. Простите, пожалуйста. Я обещаю, что это моё последнее недоразумение.
Директор, не выходя из гнева, порождённого в ней протестом учащихся против школьной этики – протестом и Нахимова в том числе, – переглянулась с учителем и спросила у класса:
  — Трудно от вас, сорвавшихся со своего раскаяния в недоверие вам, содействия ожидать, но всё же спрошу у вас: поверите вы, что Нахимов не будет больше наносить вам вред, какой он с Вельяминовым и с некоторыми другими учениками нанёс?
Школьники грустно-задумчиво молчали, не зная, что ответить: сами обвинены в том, что не сдержали своё обещание, а теперь надо и за Нахимова отвечать.
Арсений увидел их затруднённость и понял, что класс после низкого падения ещё не восстановился. И не стал апеллировать1 к нему, а сказал самому виновнику:
— Нахимов, вы, бывший староста и теперь помощник старосты, обязаны были интегрировать класс, поддерживать в нём сотрудничество, направлять товарищей на благородные дела служения; вы, просивший меня научить вас служить, в который раз продемонстрировали небрежность к товарищам, к своему долгу. Вы показали, что способны дезертировать, а, следовательно, и с корабля сбежите, даже если там будете только матросом. Чем вы сами гарантируете сейчас это своё раскаяние? Или вас надо постоянно за ручку, как младенца, держать, чтобы вы не падали на пол и не совершали недостойное? Как мы можем на вас рассчитывать? Как класс, к которому сама директор из-за вас обращается, может взять вас на поруки – вас, руководителя в коллективе?
На щеки Нахимова вытекли слёзы стыдливого раскаяния; он досадливо  смахнул их и проговорил, всё же уверенно высказавшись:
— Валентина Ивановна, не надо просить за меня класс – я сам виноват, сам и буду исправлять свои… проступки, недостойное поведение. А помощником старосты прошу назначить другого – я проявил себя плохо.
Директор снова посмотрела на учителя, предоставляя ему роли прокурора и судьи. Арсений кивнул, принимая тяжкую, но необходимую обязанность – вынести приговор ученику.
— Это хорошо, что вы, Нахимов, осознаёте, что проявили себя как помощник  старосты плохо. Но снова вы, Нахимов, хотите дезертировать. Нет, вы помощником старосты останетесь, и все провинности класса падут теперь не на старосту, а на вас непосредственно – за всех отвечать будете вы. Так что не рассчитывайте на прощение авансом. Искупите вину и недостойные деяния поступками достойными, честными, освободитесь от их груза, и тогда прощение вам само придёт.

__________
1Апеллировать – в данном случае, обращаться к общественному мнению.


***

В среду, когда после трёх дней с ливневыми и моросящими дождями выдался день погожий и тёплый, Арсений в университете встретился с ресторанной «Виринеей». Он, предварительно позвонив, пришёл в альма-матер1 на кафедру «Истории народов СССР» с устным отчётом о выполнении задания по исследованию перемещения славян на восток.
Но прежде зашёл к секретарю отметить в «Командировочном удостоверении» дату прибытия в Донецк. На случай – мало ли: не придётся ли с бухгалтерией дело иметь. Хотя перед выездом в дальнее странствие написал заявление об увольнении, так как не ведал, вернётся в университет или уже нет, и задание по просьбе коллег со смежной кафедры выполнял в период странствия в порядке содействия им и попутно со своей личной целью.
Секретарь, интеллигентная дама почтенных лет, осмотрела вошедшего удивлённо, не узнавая, приняла от него документ, глянула на строку «ФИО» командировочного и улыбнулась:
— Арсений Тимофеевич, это вы?! А я вас не признала! Какой вы, право!
— Мне, значит, выпала удача долго жить, коль и вы, Софья Матвеевна, меня не признали, — добро улыбаясь, принял Арсений возможность долгожительства. — А какой я?
__________
1А;льма-ма;тер (лат. alma mater – буквально по-русски «кормящая мать» или «мать-кормилица») – старинное название учебных заведений, обычно университетов, которые изначально давали в основном теологическое и философское  образование, как организаций, питающих духовно. В современной лексике образно означает учебное заведение, в котором человек получал или получает образование.

— Ну право, доцент в пору моей молодости!
Её радостные восклицания услышал заведующий кафедрой «Всемирной истории»
профессор Милославский, руководитель Арсения, входящий в канцелярию, и подошёл к нему также обрадовано:
— Софья Матвеевна верно сказала: и право же, вы вполне соответствуете званию. С возвращением поздравляю вас, Арсений Тимофеевич. Длительным же хождение по Руси-матушке нашей было у вас!
— Ещё как длительным, Андрей Владимирович, — подтвердила Софья Матвеевна и протянула ему лист удостоверения, отмеченный печатями «выбытия/прибытия». — Вы только посмотрите-ка на его отметки пребывания во многих северных районах; и даже во Фрунзе сумел побывать!
У Арсения с профессором Милославским, как и ещё с некоторыми профессорами и преподавателями этой кафедры, не прерывались добрые отношения и после получения им диплома, когда он из студента преобразовался в преподавателя, то есть в их коллегу и подчинённого. Даже несмотря на то, что периодически, как этим летом, «предавал» 
свою кафедру, сотрудничая с другими, смежными. На него, впрочем, не обижались, понимая и его разносторонние познания, и стремления знать всё историческое. Тем более что, обучаясь на одной кафедре, успевал посещать лекции на других для глубины и разносторонности в образовании.
Сделав канцелярские дела, профессор Милославский без уговоров провёл его к себе в  кабинет. Включил чайник в сеть на кипячение, на журнальный столик поставил сервизные чашки и вазу – подарок иностранной делегации в университет – с печеньем, с конфетами, что гарантировало продолжительную беседу.
Однако её, едва начинающуюся, прервала молодая преподавательница. Арсений не сразу разглядел в вошедшей «Виринею» – так значительно скромнее, чем субботним вечером в ресторане, выглядела искательница услад. Зато она, уличённая им страстная жрица любви, бесцеремонно выбирающая и безжалостно выбраковывающая жертвы, сразу распознала в посетителе профессора того то ли колдуна, то ли «самого Воланда», что напугал её.
На кафедре она не могла показываться натуральной: следовало статус соблюдать. Потому ни брюк-бананов, ни кофты заграничной – лишь пёстрое приличествующее платье. И ногти накладные исчезли, и броская причёска соответствующе видоизменена, и никакого на лице и на ногтях яркого макияжа – ну  просто курочка-пеструшка.
Донецким преподавательницам с их провинциальным менталитетом и не снилось то, на что оказалась гораздой новая коллега, урождённая в Курской области, сюда из столицы Родины прибывшая. Никем и не предполагалось, что она – последовательница Натальи Давыдовны, героини одноимённого купринского рассказа, знавшей, как себя на службе держать-вести до того вожделенного момента, когда её выход на просторы не будет никем замечен, чтобы, преобразившись, выйти на охоту на мужской пол.
— Милости просим, Кристина Валерьевна, проходите к нам, — доброжелательно пригласил вошедшую профессор. — Знакомьтесь: Арсений Тимофеевич, некогда наш лучший студент, а сейчас один из лучших школьных преподавателей истории и наш заштатный сотрудник. Мы им закрываем вакансии и просим его подменить заболевших доцентов – загружаем по полной, как штатного. А мог бы быть уже доктором наук – его дипломная работа по истории и по этнографии и культуре азиатско-тюркских народов вызвала такой фурор, что приглашённый из Фрунзе оппонент пожалел, что Арсений Тимофеевич учился не в их университете. Потому что его дипломную мы приравняли к кандидатской диссертации.
Арсений иронично улыбнулся на чрезмерные, на его взгляд,  комплименты, щедро источаемые в его адрес пожилым профессором Милославским, и поклонился Кристине Валерьевне, не выразив ничем ни ей, ни руководителю, что знаком с нею и что удивлён встречей в стенах университета – это предполагал в ресторане, уже там огорчившись, что такая особа кого-то обучает. Чему?
А Милославский предложив Кристине Валерьевне присесть, представил её гостю:
— А вам, Арсений Тимофеевич, представляю Кристину Валерьевну, нашу старшую преподавательницу. Прибыла к нам переводом из МГУ. Там она являлась ученицей и коллегой профессоров Кузищина Василия Ивановича, заведующего  кафедрой истории Древнего мира, как вам это известно, и Ии Леонидовны Маяк. Выдающихся учёных.
— Мне достаточно было лекций и книг ваших, уважаемый профессор, и коллег – я от вас получил вполне основательные знания, — не принял Арсений его вознесения московской профессуры, не раз встретившись с выпускниками первороссийской альма-матери.
— Арсений Тимофеевич, я знаю и уважаю их и работал с ними некоторое время. Но ваша благодарная оценка нашего труда искренне и тепло радует. Потому позволяю себе надеяться, что мы всё же в самом деле оставляем после себя плеяду прекрасных, вроде вас, специалистов. А Кристина Валерьевна, кстати сказать, работала над темой культуры Древнего Рима – мы ведь вам ту же тему предлагали, но вы от неё почему-то отказались. Впрочем, ваша, как я уже отметил, актуальна и значительна. И у Кристины Валерьевны диссертация хорошо написана; в частности, праздники римлян полноценно показаны. Читал её весьма показательный труд.
Кристина Валерьевна сидела за столом, отвернувшись от ненужного ей сейчас – и уже и потом – Арсения, и покусывала губы, досадуя на профессора за то, что диагноз его подтвердил. А он, видя её состояние, профессору на отзыв о её диссертации и о его дипломной с серьёзной миной ответил:
— Нисколько не сомневаюсь ни в профессионализме Кристины Валерьевны ни в том, что суть праздников Рима она знает основательно и превосходно. — Арсений подождал, пока Кристина Валерьевна переведёт дух, и продолжил: — Не думаю, что мог бы в своём исследовании сравниться с её. Но ведь и моя тема неплохо проработана мною, как вы признаёте, потому что праздник киргизов описан вживую, так сказать, поскольку сам был не просто свидетелем одного из красочных, но и его участником. Да и консультант там у меня был – мой брат, живший непосредственно с кыргызами. К римским же праздникам я никакого отношения ни впрямую, ни косвенно не имею. А по представлениям писать о них, не ощутив их эйфорию, содержание и психологическую обоснованность, мне было бы чрезмерно трудно – очень уж они специфичны.
И тут Кристина Валерьевна не выдержала – не смогла стерпеть изощрённую пытку разоблачения. Извинившись перед профессором, быстро, не глядя на разоблачителя её нравственности, выбежала из кабинета, породив в руководителе недоумение.
— Арсений Тимофеевич, не скажете ли, что с нею, что за всплеск эмоций? Вы ко всему прочему ведь и психолог.
— Уважаемый Андрей Владимирович, участь психолога участи служителей церкви подобна – зная о человеке что-либо, никогда никому не раскрывать. Лишь причастным. И только им.
— Но я и есть причастный – она в штате моей кафедры. Прибыла к нам недавно, поэтому вы с нею не встречались до сих пор. А на кафедре вакансии полноценными специалистами не закрыты. Интересно, что Кристина Валерьевна на ваше обоснование отказа писать о римских праздниках импульсивно отреагировала – я это заметил.
— Андрей Владимирович, замечайте и делайте выводы – вы прекрасный педагог. И вы сами поймёте, нужна ли вам Кристина Валерьевна или…
— Да-да-да… Озадачили вы меня, Арсений Тимофеевич, озадачили. Вы сыграли роль лакмуса; только интересно, что он выявил. Что же, Арсений Тимофеевич?
— Андрей Владимирович, мы с вами педагоги, понимающие свою ответственность не только за качество специализированного обучения, но и личную ответственность за нравственность доверенных нам учащихся, студентов. И вам, руководителю кафедры, необходимо хорошо знать, чем живут ваши коллеги. Иначе свои бациллы они вольно или невольно будут внедрять в студентов. И в коллектив. Если у вас есть возможность, перечитайте работу Кристины Валерьевны, отметьте нюансы, на которых ею сделаны акценты, и вам всё станет ясно. Потому что человек вкладывает содержание души в то, что творит.
— Ах, вон оно что? Вон что-о? Ну, благодарю, вас, Арсений Тимофеевич, от души благодарю. Последую вашему совету. И не только в отношении Кристины Валерьевны, но и по другим преподавателям придётся пройтись. Тяжкий для меня груз. Не очень-то добрый, а напротив...
— Андрей Владимирович, доля руководителя такова, что ему зачастую приходится быть жёстким, не то происходит поощрение зла.
Профессор всмотрелся в лицо бывшего студента и поразился его выражению: за улыбкой, с какой он всё время говорил, явно просматривается та жёсткость, о коей он только что ему сказал.
— Очень, очень жаль, — медленно проговорил Милославский, — что вы, Арсений Тимофеевич, не в штате кафедры, – не можете быть заместителем. Мне легче было бы – я знал бы, на кого опереться. Однако чай согрелся, а мы всухую беседуем.
К его огорчению Арсений с извинениями поднялся:
— К сожалению, чай придётся отложить на другое время – меня ждут славяноведы с отчётом. Да и пить чай после такого разговора…
— Да-да, — довольно рассеянно согласился профессор, — вам действительно пора: ждут вас, наверное, с нетерпением уже. И чай… Ну в следующий раз мы воздадим ему должное, прежде чем говорить. А пока я выражаю вам свою признательность, Арсений Тимофеевич.
Кристина Валерьевна дожидалась напугавшего Арсения. В коридоре – в отдалении от кабинета заведующего кафедрой – в нетерпении ходила взад-вперёд, останавливаясь и прислушиваясь. Едва Арсений закрыл за собой дверь, устремилась к нему, гневно и тревожно всматриваясь в него:
— Что вы наговорили Милославскому обо мне?
— Сударыня, вы о чём?.. Что я мог и должен был или что не мог и не должен был наговорить ему о вас?
— Вы ему рассказали?..
— Что рассказал?
— Я имею в виду субботний вечер.
— Какой субботний вечер, Кристина Валерьевна? — с напором на истинное имя старшей преподавательницы полунасмешливо спросил Арсений.
Преподавательница сначала недоумённо, а потом с ужасом посмотрела на Арсения – вот оно то, что увидела в его взгляде в «Троянде»: бездна и неотвратимость.
— Михаил рассказал о вас и предупредил, что вы жестоко поступаете с врагами. Я ваш враг? И что вы можете мне сделать, как со мною поступите?
— Пока что вы не стали моим недругом. И не рекомендую. Потому что не желаю вам того, чем обернётся для вас вражда со мною. А Михаил Михайлович хороший друг и человек. Прощайте.
Кристину Валерьевну снова поразило, как вдруг и радикально меняется его голос, но в этот раз голос внедрился в неё сотрясением. Она отвернулась от врага, возникшего в её новой жизни в новом городке, обрекающего на неведомые опасности и трудности, и устремилась вон. А его “прощайте” направило её в кабинет преподавателей кафедры: там она быстро написала заявление об увольнении и понесла его Милославскому…

Арсений, появившись, наконец, на кафедре «Истории народов СССР», увидел, что там собрались все причастные к формированию задания в его путь-дорогу: заведующий кафедрой профессор Игорь Фёдорович Богодастов и профессор Никита Фёдорович Хорошев; доценты Зоя Гавриловна Лихоболова и Василий Алексеевич Носов. Ждали его в самом деле с нетерпением. От входа в кабинет Арсений заметил на столе три нераспечатанные бандероли, а потом по адресам на них понял, что они из Сыктывкара, Кирова и Ижевска.
— Ну, наконец-то, Арсений Тимофеевич! — воскликнул заведующий кафедрой. — Мы тут все изгадались, что нам прислали коллеги из северных областей. Они на ваше имя адресованы
— Добрый день, уважаемые коллеги и мои учителя. Мир вам! И примите привет от коллег из северных университетов.
— Добрый, день, Арсений Тимофеевич! Здравствуйте, Арсений Тимофеевич! Как ваше странствие прошло – всё ли благополучно? С возвращением! Вы в странствии обрели русскую бороду? Хороша! — посыпались приветствия и расспросы.
— Не обзавестись ли и нам бородками, как думаете? — обратился  Богодастов к мужской части кафедры. — Мы ведь старину русскую и других народов СССР изучаем, а в ту пору все были бородатыми.
Предложение поддержали со смехом Носов и совершенно лысый Хорошев; доцент
Лихоболова, особо интересовавшаяся девятнадцатым столетием, тоже подхватила:
— Да-да, отрастите бороды – это будет великолепно. Как в прошлом веке. Вон как живописно выглядит Арсений Тимофеевич – не зря он ходил по старинным русским просторам.
— Добро, мы это на кафедре обдумаем, — резюмировал Игорь Фёдорович. — А сейчас попросим Арсения Тимофеевича представить нам и присланные материалы, и то, что он уже составил в качестве отчёта.
Арсений, отвечая на вопросы о путешествии, принялся распечатывать бандероли. Первой открыл кировскую; и на её содержимое набросились, будто проголодавшиеся, историки со своими известными в научном мире именами и званиями. Как студенты, на экспонаты, принесённые преподавателем на занятие. Арсению пришлось умерить пыл:
— Дорогие коллеги, осторожнее! Не разрушьте, пожалуйста, систему, а то мне её долго придётся восстанавливать. Мы там эти документы складывали в определённом порядке. Я опишу их, пронумерую в соответствии со страницами отчёта и представлю для полного и тщательного обозрения, для исследования и для работы. А они много дадут нам и студентам – в них самая различная информация. Аналогично в посылках из Сыктывкара и от ижевчан.
Учёные с огорчением вернули в стопку растащенные листы и стали ждать, чем ещё Арсений Тимофеевич их порадует. А он достал и представил её на их обозрение икону – образ Николы Великорецкого. Историки взглянули на неё, но смысла её не поняли. Арсений улыбнулся их непониманию, однако объяснять ничего не стал, а, вздохнув и настроив себя на изложение летописи, сначала услышанной им в устной форме в лесу на покосе от Пантелея Ивановича и затем прочтённой в хранящейся в Вятской епархии рукописи1, и заговорил…
Повесть завершилась, а историки минуты две молчали, продолжая внимать весть сокровенную. И дружно зааплодировали. Странник, пока они молча сидели, продолжая усваивать повесть, достал из дипломата цветные фотографии Града Великорецкого с его храмами, с порушенной часовней-ротондой, с освещёнными солнечными лучами соснами. И когда аплодисменты стихли, стал рассказывать о событии уже со своего восприятия и из поведанного архитекторами Лебедевым и Черепановым. Вынул из того же дипломата, как из волшебного сундучка, ещё экспонаты, собранные в пути, когда заходил в селениях к жителям, к руководителям колхозов, сельсоветов и школ – карты старые и советской эпохи с ещё неразрушенными и неликвидированными деревнями, старинные документы и фотографии – продемонстрировал и их,
__________
1Устное изложение в основном соответствует рукописи, принадлежащей Вятскому собору (Библиотека Академии наук, Вятское собрание № 66).

Профессор Богодастов подошёл к нему, признательно пожал руку:
— Арсений Тимофеевич, уже только это настолько важно для нас, далёких от тех, по сути, родных для нас земель, что уже только это стоило поездки туда. На этом можно не одну диссертацию написать. А все материалы – они просто клад. Вы задание, сформированное вам, значительно перевыполнили. Как вам удалось всё это получить?
— Да, когда и как вам в одиночку удалось всё это познать там? Ведь это какой труд! — воскликнула доцент Лихоболова.
— И как вам дали столько ценного материала? — спросил профессор Хорошев.
— Я, Зоя Гавриловна, и шёл для того чтобы познать русскую землю. Этому у меня всё время путешествия было посвящено. А дали материалы по вашему, уважаемые коллеги, письму помочь мне и по моему северянам обещанию. Я им в ответ пообещал проработку их материалов и статьи на их основе.
— Так что же, вы и для них напишите? — спросил завкафедрой, спросил ревниво, как и любой бы иной руководитель службы, организации, учреждения в этой ситуации.
— Игорь Фёдорович, во-первых, они тоже потрудились, собирая и копируя для нас документы; а во-вторых, статьи ведь будут не от меня лично, а от нашего университета, 
от кафедры. Вот их предложения о сотрудничестве, — опять вынув, как из бездонного, из дипломата ещё документы, Арсений подал их руководителю.
— Мудро! — одобрил профессор Хорошев.
— Да, мудро, — согласился с ним профессор Богодастов, просматривая письма. — Вполне разумно, пристойно; и нам всем будет польза от сотрудничества. Более того, благодаря мосту, созданному вами, Арсений Тимофеевич, мы с ними можем наладить постоянные связи и обмениваться работами и опытом. Ваш отчёт со всеми материалами засчитываем как очередную вашу научную исследовательскую работу. Я полагаю, вам уместным будет сделать доклад о вашей экспедиции – так назовём ваше странствие по северной Руси – для всего факультета.
— Хорошо, Игорь Фёдорович, сделаю. Я прежде того по просьбе директора школы и в качестве репетиции выступлю перед школьными учителями, а потом здесь. Хорошо бы сделать фотографии большого формата-размера и негативы превратить в позитивы: фотографии и позитивы могут использоваться в качестве пособий и на лекциях.
Собравшиеся одобрили – они получают бесценный для историков фактический материал. Профессор Богодастов вернулся за свой стол, попросил Арсения присесть к нему поближе и предложил неожиданное:
— Вот что, Арсений Тимофеевич, мы тут о вас без вас уже посоветовались, и с вашим профессором Милославским, и с деканом и приняли решение. Вы очень многое сделали для науки и для нашего факультета, причём для разных специализаций. Делали из любви к науке, из преданности альма-матер. В изданных нами учебниках и пособиях довольно много вашего участия. Вы читаете лекции как старший преподаватель. У вас в журналах ВАК1 помещено несколько статей, причём глубоких, с психологическим, социологическим и философским обоснованием. Поместите ещё две – поспособствуем вместе с деканом. И будем решать вопрос о присуждении вам кандидата наук без защиты. Предупреждаю: мы люди взрослые, очень степенные, так что решение считаем принятым. Ваше согласие – формальность, потому что вы не захотите нас огорчить.
Арсений оказался в западне, сотворённой старанием всё делать добросовестно с пользой для общества, для страны. Он не собирался обзаводиться научной степенью, тем более что в нём вырастало намерение прекратить преподавательскую деятельность в вузах по крайней мере. И как-то совершенно не рассчитывал на признательность, на такую весомую благодарность со стороны коллег, кафедр, декана. Но сейчас вопреки его желанию уйти от страстей и интриг в обеих системах образования и предаться своим иным ипостасям, проявлениям других способностей, его привязывают к системе:
_____________
1ВАК – Высшая аттестационная комиссия. Журналы ВАК – российские рецензируемые научные журналы, в которых должны быть опубликованы научные результаты диссертаций на соискание учёных степеней доктора и кандидата наук.

научную степень принуждают принять в дар. С соответствующей ему обязанностью продолжать отдавать знания. То есть принуждают его же ответственностью оставаться учителем. В сущности, всё правильно – что ещё остаётся с багажом накопленных знаний, непрерывно пополняемым? Их не утаишь, они будут из него вытекать, вызывая различное до противоположностей отношение к нему. Так что лучше представать перед обществом учителем, чем поучающим. Вздохнул глубоко, потёр лицо руками. Оглядел учёную компанию, в которую ему широко раскрыли дверь, и улыбнулся. Профессор Богодастов, несмотря на уверенность тона заявления, с напряжением ждал Арсеньева решения. И когда тот улыбнулся, сам осветился улыбкой и снова пожал ему руку...
… Через полгода Арсений Тимофеевич стал кандидатом исторических наук…
Зазвонил телефон внутренней связи. Игорь Фёдорович поднял трубку и услышал взволнованный голос профессора Милославского. Он спрашивал, не ушёл ли Арсений Тимофеевич, и просил передать ему, что если он имеет возможность, пусть зайдёт к нему на кафедру.
— Арсений Тимофеевич, Андрей Владимирович просит вас зайти к нему, если ничто вам не помешает. Вы не знаете ли, что случилось – очень взволнован чем-то наш
уважаемый коллега?
— Вероятно, знаю, но воздержусь комментировать. И лучше, если он сам скажет, в чём дело – вопрос деликатный.
— Вы, Арсений Тимофеевич, джентльмен в своей тактичности и корректности, — высказала Зоя Гавриловна своё примечание к характеристике, выданной профессором Богодастовым. — Вам можно доверить любой секрет. Если мне когда-нибудь станет трудно, выслушать меня непременно вас попрошу.
— Я думаю, Зоя Гавриловна, каждый из присутствующих и выслушать вас сумеет, и секрет сохранит лучше швейцарского банка: достоинства никому не занимать, и честь свою никто не уронит.
— Вы вновь проявили чуткую корректность, Арсений Тимофеевич, – так тонко и уважительно отзываетесь о нас. Мы никогда не пожалеем, что с вами вместе работаем, — отметил его аттестацию профессор Хорошев.
— Разрешите откланяться, уважаемые коллеги. И учителя – вы навсегда таковыми для меня останетесь. Вероятно, я действительно сейчас нужен Андрею Владимировичу.

Милославский встал из-за стола и подошёл к Арсению почти вплотную. Некоторое время смотрел на него молча, потом предложил сесть за стол, а сам снова включил чайник  в сеть – чашки и ваза всё ещё стоят в ожидании.
— Чай мы с вами всё-таки попьём, Арсений Тимофеевич. Хотя бы потому, что прийти в себя мне как-то надо.
Сел напротив Арсения и сообщил огорчившее его событие:
— Вскоре после вашего ухода прибежала Кристина Валерьевна вся в расстроенных чувствах, в гневе, и положила мне на стол заявление о срочном увольнении – якобы мать заболела. А мне каково? Я просил прислать преподавателя, а теперь увольняю, да в начале учебного года, когда всё распределено и все нагрузки рассчитаны. Что произошло между вами? Почему вы так на неё воздействовали, что она побледнела, едва увидев вас, а потом и смешалась и убежала из кабинета в ужасе. И вот нате-ка вам – заявление принесла и опять убежала.
Арсений смотрел на профессора, понимая его и понимая, что, будучи в неведении о преподавательнице, он в образовавшемся положении ничего не может уразуметь. И в то же время смотрел с удовлетворением за профессора – он освободится от позора, потому что похождения Кристины Валерьевны так или иначе станут известны широкой публике. А там и скандала избежать не удастся. Чеховщина какая-то…
— Андрей Владимирович, не огорчайтесь так сильно. Конечно, ситуация скверная, пренеприятнейшая, но всё относительно.
— Что же в ней относительное-то, Арсений Тимофеевич?.. Да не жалейте же вы меня, говорите прямо и всё, иначе я инфарктом обзаведусь на радость кому-то.
— Да, расскажу. Или, вернее, сообщу один факт, на основе которого и происходят неприятные события. Если вы, Андрей Владимирович, пойдёте в ресторан «Троянда», вы увидите в его зале сногсшибательную зажигательную травиату1 по имени Виринея, в которой с трудом узнаете старшего преподавателя нашего университета Кристину Валерьевну. Она в «Троянде» цепляет мужчин.
— Что?!. Как?!. Кристина Валерьевна?!. Она же – Виринея?!. Это что, купринская история в университет вползла? Как, когда вы её там видели, Арсения Тимофеевич?
— В предыдущую субботу. Мы с коллегой, географом, в том ресторане отмечаем начало учебного года уже традиционно.
— И что? Она там с кем-то была именно в таком виде, как вы описали?
— Была. С мужчиной. Но бросила его, чтобы… увлечь меня. Она не предполагала ни что и я историк, ни что сопричастен университету и той кафедре, на которой она пристроилась… Ведь она убежала, когда мы с вами заговорили о её и моей научных работах, – я её суть в ресторане раскрыл, сказав, что она по профессии историк и что любит развратные праздники. Мне она сразу стала настолько неприятной, что сослался на дела и оставил её с моим приятелем. А тут неожиданная для неё встреча со мною в стенах факультета.
— Воистину не знаешь, где обретёшь, а где потеряешь. Действительно всё в этой ситуации относительно: худо, худо лишиться преподавателя да в начале учебного года, но насколько было бы скверно лишиться его же, но где-нибудь в середине года да с позором. Голубчик, налейте-ка вы нам чайку, а то у меня руки дрожат… Благодарю вас, Арсений Тимофеевич. И ещё раз благодарю вас за то, что вы со мною. Как кстати случилось: вы пришли, и она в тот же час зашла!.. Да как же она живёт?! Где работает, там и гадит, гадит в души людей, мужчинам – и всё ради сомнительных удовольствий.
— И для того, чтобы её одевали и украшали – не забывайте материальный интерес. Как же мне мерзостно говорить о ней, и я не хотел говорить, но и она сама вынуждает, и не могу себе позволить вас в неведении держать. Слишком большой урон она нанесла бы. А что она сегодня же принесла вам заявление – каюсь, я её на то сподвиг, когда вышел из вашего кабинета. Она меня дожидалась узнать, что я вам о ней наговорил …
— Да что же вы мне наговорили-то? Клещами из вас тянул, и то вытягивал намёки-недомолвки. Да при такой-то картине её жизни!
— Ну, она-то этого не знала. А я ей мысль бежать и внушил, пока здесь не узнали её сокровенное.
— А почему вы, Арсений Тимофеевич, уверенно полагаете, что она там будет, в «Троянде»? После того-то, что здесь произошло.
— А ей пока что некуда деваться: в научную сферу в любом другом вузе она войти поопасается из того же страха, что о ней уже распространилась информация, а жить как-то и на что-то надо. И не просто «как-то», а шикарно и ярко. Вот потому она и будет до поры держаться Донецка, а в нём – «Троянды», как лучшего ресторана, – в себя чтобы прийти и определиться с дальнейшим существованием. Так что если она вас в зале увидит, то уже не будет скрывать свою истинную суть, а поведёт себя с вами уже нагло – по-виринейски.
Профессор покачал головой и, спохватившись, указал:
— Чай! Чай стынет – давайте наслаждаться. Не всё о подлом и мерзком говорить. А декану я изложу, что и как вы сказали и что и как сам увидел. Пусть он пишет в МГУ рекламацию на тех, кого нам отсылают за ненадобностью самим. Ну а вам, хотите вы этого или нет, а со мною придётся расхлёбывать кашу, что нам заварила… как там её – Виринея? Вот-вот, она самая и есть – виринея сладострастная. В общем, готовьтесь-ка 
__________
1Травиа;та (итал. La traviata) – падшая, заблудшая; термин стал широко известен после выхода одноимённой оперы Джузеппе Верди по мотивам романа Александра Дюма «Дама с камелиями».

читать лекции в полном объёме старшего преподавателя – вы, почему-то и внезапно решили прекратить наше сотрудничество, так восстановим его.
— Я предполагал, что покину Донецк, но... Но, по сути, не прервал сотрудничество, поскольку своё путешествие заполнил исполнением задания профессора Богодастова и других наших коллег.
— Вот-вот. И со школой мы опять урегулируем вопрос. Попьём чай неспешно, и пойдём к декану. А пока поведайте, в каких краях и землях вы скитались-блуждали, в каких временах. Ведь мы с вами одинаково понимаем, что каждый народ, каждое племя обитает не только на разных, пусть и соседних, землях, но и в различных временных эпохах, измерениях. Одни поближе, другие, вроде как и современники, а друг друга не слышат, и потребности у них различны. Несмотря на то, что цивилизация, урбанизация объединяют и обезличивают людей.
Арсений тяжело, но так тихо, чтобы глубоко им уважаемый профессор не заметил, вздохнул, предопределяя загрузку: уроки в школе, работа с классом, писание отчёта и статей и вот такая ещё радость – полная занятость в университете. А кто виноват? Ну что понесло его в «Троянду»?..
Вздохнул и стал совместно с профессором Милославским, сведущем в хронологии народов, в их генетической расположенности во времени, обсуждать один из основных для историков аспектов странствия и своих наблюдений.
Этот разговор Арсений впоследствии вспоминал с благодарностью к наставнику, потому что лишь наблюдательные люди и некоторые специалисты-историки уделяют данному аспекту пристальное внимание.
Он позволил ему составить отчёт и статьи в соответствии с хроникой исторической событийности и в соответствующем порядке расположить и локализовать хронологию человеческих пластов. В котором хорошо разместились и деревня Лебеди с её укладом, и деревня Ковригино и ей подобные, со своим обиходом и порядком, отличными от лебединских, несмотря на то, что вроде как те и другие одной старинной веры; и село Великорецкое, в котором его современные жители являются своего рода нанесённым ветром мусором, покрывшим забвением знаменательнейшее событие в истории России; и города с тем плебейско-мещанским или интеллигентско-мещанским менталитетами населения, что совершенно потерялись во времени, не ведая, из каких они временных периодов явилось и каким принадлежит. И встреча с Нургуль, о которой, конечно же, не напишет, но которая легла в качестве одной из основ его познания; и азиатские народы, в их истинной природе оставшиеся кочевниками тысячелетних давностей.
В результате в Отчёт по этнографии, вместивший в себя перемещение славян и их пластов по северным землям в разные времена и заселение ими и азиатских регионов, Арсений включил разделительную генетическую хронологию этносов и социумов – для познания народов значимый элемент, –  отмеченную им в его наблюдениях: в говорах, в сказах, в полученных им документах. Что придало Отчёту колорит и вызвало к нему интерес этнографов и социологов: нетипичное содержание исследования объясняло им удивляющую близость неродственных родов-племён и поражающую несовместимость родственных племён и пластов (и сородичей в семействах).

Декан Порфирий Петрович Коробов оторопело слушал Милославского, допросил с пристрастием Арсения и потом долго неодобрительно смотрел на него, словно его и только его вина сыграла недобрую для исторического факультета роль в сложившихся обстоятельствах, в разыгравшейся комедийной драме.
— Ну и на что вам сдалась та «Троянда»? Что, других ресторанов в Донецке нет? Отрастил бороду, и давай по ресторанам гулять да женщин в соблазны вводить.
Милославский, озадаченный шокирующим известием о преподавательнице и её – из страха публичного разоблачёния – внезапным самоувольнением, на выговор декана лишь улыбнулся; а Арсений рассмеялся на нелепый упрёк руководителя, понимая, что
он всего-навсего пытается прийти в себя. И откровенно признался:
— Ах, Порфирий Петрович, если бы вы знали, как я себя в этом упрекал только что –  когда Андрей Владимирович сказал, что мне придётся читать лекции вместо…
— Ну да, придётся. А чего вы хотели? Разоблачили несчастную молодую женщину, а расхлёбывать нам? Нет уж, трудитесь теперь. Восстановим вас в должности старшего преподавателя… А вы что недовольную мину строите? Хотите сказать, что вам быть преподавателем в нашем университете неприятно? В том, в котором вам дали обрести и знания, и профессию? Небось, прохлаждаться уже настроились?
Говорил это Коробов, будучи – пока Арсений с профессором Милославским гонял-распивал чаи – уже проинформированным профессором Богодастовым о проделанном в экспедиции учёным-историком объёме работы. Потому декан и до сего разговора уже включил его в план работы факультета – если б и не было разоблачения Кристины Валерьевны.
— Что вы, что вы, для меня это счастье. Только вот нагрузка на мои хилые плечи…
— На ваши «хилые плечи» ещё штангу Жаботинского1 положить, вот тогда для вас
будет нормальная нагрузка. Пишите заявление на восстановление в должности.
— Порфирий Петрович, нагрузку давайте как-то урегулируем со школой – у них там уже прошла тарификация, — вступил с поправкой Милославский. — И школу нельзя оголять, и нам свои дыры закрывать надо.
— Так напишите письмо, а Арсений Тимофеевич отнесёт в школу.
Арсений даже скривился от безапелляционного возложения на него такой миссии. Это заметил Андрей Владимирович и, поняв некорректность распоряжения, сказал:
— Будет лучше, если вы сами позвоните в школу и в районо и согласуете вопрос. А письмо пусть курьер доставит.
— Ну да, ну да, — согласился декан. — Простите мне мою неуклюжесть – очень вы из колеи меня выбили. Оба постарались. Ведь мне ещё с ректором говорить о том, чтобы он где-то изыскивал преподавателей – даже с этой авантюристкой мы не были обеспечены. И в Москву писать придётся. Андрей Владимирович, наметьте полную нагрузку на Арсения  Тимофеевича, и с этого и будем исходить в разговоре со средним образованием. Думаю, как на авантюристку намечено. Ну а вы, Арсений Тимофеевич, соберитесь и уж приступайте к работе на кафедре.
— Порфирий Петрович, мне занятия лучше бы, как обычно было, во второй смене и с вечерниками или с заочниками – школа не так пострадает.
— Хорошо, учтём этот момент в наших расписаниях и с вашей школой. Желаю вам успеха в преподавании и в науке.

Порфирий Петрович позвонил в районо в тот же день – не привык откладывать дела, а тем паче неприятные, на «потом», на «завтра»:
— Здравствуйте, Маргарита Фёдоровна. Узнали?
— Порфирий Петрович? Как вас не узнать! Здравствуйте! Как ваши дела?
— Хорошо бы шли дела, если бы районо поделилось преподавателем истории.
— Каким преподавателем? — выдерживая любезный тон с деканом, обучавшим её, и депутатом горсовета, заведующая досадливо насторожилась неожиданной просьбой – самим не хватает хороших учителей, а университету-то не абы какой нужен.
— Полагаю, Маргарита Фёдоровна, вам известен Арсений Тимофеевич.
— Ещё бы, Порфирий Петрович! Ещё бы не был известен смутьян и скандалист, — На эту кандидатуру она согласна – самой кстати: избавиться от него легче станется.
— Вот как?! — Порфирий Петрович крайне удивился представленными на Арсения категоричными характеристиками. — Смутьян и скандалист? Что-то не верится, чтобы аккуратный Арсений Тимофеевич был таким, каким вы его представили мне. Где же он устроил скандал? И какую смуту поднял?
____________
1Леони;д Иванович Жаботинский  – (21.01.1938 года рождения)  советский штангист в супертяжёлом весе.

— Напрасно вы его так идеализируете, уважаемый профессор. Он на августовскую педагогическую – представьте, на педагогическую! – конференцию заявился, обросший бородой, как обезьяна. Когда президиум потребовал от него объяснения недостойного советского педагога вида, он в присутствии самого товарища Владиславова заявил, что у обезьян бороды были, как у самого  товарища Маркса. Кошмар!
Маргарита Фёдоровна перед профессором робела, как студентка, и потому, пытаясь ему отвечать как номенклатурная труженица, отвечая, путалась в речи.
— Погодите минуточку, Маргарита Фёдоровна, дайте мне прийти в себя. А каких обезьян в виду он имел?
— Ну тех самых, которых описал Дарвин, а Фридрих Энгельс привёл его описание в своём труде о роли труда в происхождении человека.
— Ах во-он оно что! Ну, такого историка надо гнать. Не только в университет его нельзя допускать, но и из школы его вон.
— Вот и я так думаю; и товарищ Владиславов указал, чтобы мы решили вопрос с ним, — обрадовалась поддержке завроно. — Ведь он ещё и с Энгельсом сравнил их.
— Кого или что сравнил?.. Уточните, пожалуйста: самих обезьян он сравнил или их
бороды с бородой Энгельса.
— До того, чтобы обезьян с Энгельсом дело не дошло, хотя за таким всего можно ожидать. Пока бороды обезьяньи сравнил с его бородой, заявив, что у него из троих – он и себя имел в виду – она самая большая. И поиздевался, заявив, что у них не было ножниц и парикмахерских.
— Уф, Маргарита Фёдоровна, как вы меня расстроили!
— Вот видите, я и говорю, что его уволить скорее бы надо.
— Так увольте, Маргарита Фёдоровна, увольте! — поддержал завроно Порфирий Петрович, не скрывая свою радость. — А мы, наконец-то, примем его в штат, и у нас закроется одна вакансия. А то он за школу всё переживает. И чего держится за неё?
— Вы серьёзно, Порфирий Петрович? Да как же так? Сказать такое, да сказать на конференции и при товарище Владиславове, а вы его в университет хотите взять! Вы же сами сказали, что его вон гнать надо.
— Маргарита  Фёдоровна, вы не поняли меня. Суть в том, что мне не понравилось, что он сравнил бороды описанных Энгельсом обезьян только с бородой Маркса – как он мог, если он профессионал-историк, так категорично утверждать описание когда-то там где-то там утонувших обезьян. Ну а уж коли допустил различные вероятности, включив и свою бородку – кстати, аккуратно подстриженную, – то всё нормально: ведь неизвестно, какие именно бороды были у наших пращуров. Парикмахерских, что мне достоверно известно, у приматов и в самом деле не было, и электрические бритвы они не успели изобрести – не успели ведь, Маргарита Фёдоровна?
— Не успели, — растерянно ответила «студентка» строгому профессору; но тут же опомнилась: — Ну что такое вы говорите, профессор?
— Да нет, Маргарита Фёдоровна, это что вы такое говорите? Что, бород у Маркса и Энгельса, у Ленина и Калинина не было? И вам вздумалось публично опорочить педагога, как провинившегося школьника?.. Минутку, минутку, Маргарита Фёдоровна, я ещё не всё сказал. Как я понял, ни вы, ни ваш товарищ Владиславов не читали вообще или хоть в достаточной степени внимательно ту энгельсовскую статью. Это наводит на грустные размышления: мы даём знания, а вы не удосуживаетесь прочесть статьи отцов диалектического материализма. Пробежали по страницам для зачёта и – нате вам. Придётся вопрос о плохом отношении студентов к источникам и иным материалам обсудить на Учёном совете. Да, огорчили вы меня, огорчили. Если вы, руководитель ведомства, если ваш товарищ Владиславов не знаете основ, как вы можете руководить? Вам школьный историк преподнёс, а вы его порочить. И за что? За бороду? Ну так вы всем вождям за их ненадлежащий вид с их бородатостью вынесите порицание: за то, что они в таком виде призывали пролетариат к революции, устроили революцию и ещё и посмели управлять первым в мире социалистическим государством.
Маргарита Фёдоровна поражённо и удручённо молчала: ведь историк говорил ей это, а теперь она выслушивает укор от профессора. А как же товарищ Владиславов с его указанием? Он-то что скажет?
— Так что, Маргарита Фёдоровна, уволите Арсения Тимофеевича? Когда? Мы его по полной загрузим, чтобы не хаживал по конференциям. Сейчас позвоню директору школы, уточню с ним, когда мы сможем рассчитывать на Арсения Тимофеевича.
— Нет-нет, мы не можем его уволить! —воскликнула Маргарита Фёдоровна, вдруг осознав, что не товарищ Владиславов будет вести уроки истории и обществоведения; и что хоть и смутьян этот Арсений Тимофеевич, а преподаватель он… хороший; и класс у него выпускной, а его увольнение плохо скажется на успеваемости не одного класса.
— Маргарита Фёдоровна, — Порфирий Петрович уже не шутил и не со студенткой говорил: — вы что, со мною играть вздумали? То увольняете, то не увольняете. Мне он нужен, а потому либо решайте, как и несколько разгрузите его от школьных уроков, либо позвольте ему перейти в университет. Нас-то его личные морально-нравственные установки не просто устраивают. Они в полной мере соответствуют нашим. Могу вам секрет открыть: мы намерены Арсению Тимофеевичу степень кандидата исторических наук в скором времени присудить за его большой вклад в науку, в работу университета.
— Хорошо, Порфирий Петрович, я… сейчас позвоню.
— Надеюсь, не Владиславову? Мы церемониться не будем, учтите – нам работать надо, студентов учить.
— Н-нет, не тов… не Владиславову, Директору школы, Валентине Ивановне. С нею обсудим вопрос.
— Звоните. Только прежде я поговорю с нею, объясню ей сложившееся положение. До свидания, Маргарита Фёдоровна.

Маргарита Фёдоровна устало положила трубку на аппарат. Такого оборота она не ожидала. Что же теперь делать? Ведь товарищ… Ведь Владиславов велел разобраться с непокорным учителем-историком, а теперь положение кардинально изменилось. В самом деле, университет легко приберёт хорошего преподавателя, а что школе делать? А что ей делать – какую школу выставлять на олимпиаду по истории, если этот учитель уйдёт, а двух оставшихся самих учить надо? И вон ещё как: он – уже в скором будущем кандидат наук, а его увольняют! Это же нонсенс!
Подождав четверть часа предполагаемого разговора профессора с директором школы, она сама позвонила ей и попросила принять её неофициально – напросилась на чай, так сказать. Маргарита Фёдоровна не хотела, чтобы диалог с директором школы об опальном учителе стал достоянием длинных ушей и языков сотрудниц роно. Спустя ещё четверть часа она уже откровенно высказывалась Валентине Ивановне в своём недоумении, что делать. Притом, что товарищ Владиславов велел метлой и немедленно гнать этого учителя из образования.
Валентина Ивановна довольно сухо отозвалась на её горести:
— Маргарита Фёдоровна, Арсения Тимофеевича ни школа, ни я лично не дадим в обиду. И к тому же, как вам уже ранее меня известно, университет готов забрать его в свой штат. Слава богу, Арсений Тимофеевич не только своим увольнением не хочет подвести школу, но и просит факультет составить для него расписание так, чтобы мы не пострадали. Он о нас заботится, об учениках, а мы его позорим. Не будет этого.
— Понимаю, Валентина Ивановна, понимаю. И я сама не хочу его увольнения, хотя он в этом году странно себя повёл. Ведь я хотела ему должность завуча предложить.
— Арсений Тимофеевич недавно вернулся из дальнего странствия по северной Руси – пошёл один, никому в школе не сказавшись. С заданиями от университета прошёл по нескольким регионам. Что ему там пришлось увидеть и пережить – ничего не говорит, лишь в общих чертах. Но и того хватило, чтобы уяснить, сколько лиха ему досталось и – главное – каких бесчеловечных трагедий встреченных им людей. Потому он и кажется всем странным, что не можем и не сможем понять того, что ему довелось жестоко испытать… А должность завуча… Он не принял бы, Маргарита Фёдоровна, это предложение – сам мне сказал. Потому что считает себя только учителем, а не администратором. И это для нас счастье. Для роно – тоже: где вы ещё такого учителя найдёте? Ведь он может и сам уволиться: что в таком случае мне делать – ума не приложу. За ним, я сама это только недавно поняла, я за надёжной защитой. Ведь он хоть и потихоньку и незаметно, а направляет коллектив к сотрудничеству, к тому, чтобы школе все отдавались. А что будет, если уйдёт?
— Валентина Ивановна, попросите его, пожалуйста, зайти ко мне в роно завтра, если не будет сильно занят. С утра или после обеда – приму его в любое время, чтобы ни происходило... И ещё. Не могу не открыть вам сказанное мне деканом по секрету…
— Если по секрету, так, может, и не надо мне открывать, — отговорилась от чужой тайны корректная Валентина Ивановна.
— Да нет, надо, коль мы в одной лодке и говорим об одном. Вам это уверенности придаст, —  уверила Маргарита Фёдоровна и поведала будущее Арсения.
Взамен на это Валентина Ивановна другим его частным секретом поделилась:
— В таком случае и я открою вам то, что открылось мне и классу – ненароком, как-то так, случайно получилось: две недели назад за содействие в военно-политической подготовке личного состава и за участие в защите безопасности страны командование пограничного отряда нашему учителю вынесло благодарности. И трость преподнесена ему там же.
— Вот как! А мы-то на конференции к нему с недоверием!
И обе руководительницы, обе женщины принялись заинтересованно сговариваться, обсуждая ситуации и обстоятельства, сложившиеся вокруг Арсения Тимофеевича его собственным участием и помимо его воли…

Размышления Маргариты Фёдоровны, вернувшейся из школы уже воодушевлённой и озабоченной, прервал телефонный звонок – конец рабочего дня, а всё звонят и звонят. Тяжкая доля заведующей. Звонил Владиславов:
— Ну как? Как решаете вопрос с вашим оппортунистом? — требовательно спросил он и тяжело задышал в трубку – его до печёнок жгло воспоминание о конференции, об историке и об идеологическом провале.
— Решаем, Владимир Константинович. Я на завтра его к себе вызвала.
— Прекратите церемониться. Тоже мне цаца-недотрога. Завтра же вопрос решите.
— И как предлагаете его решить? — осмелилась спросить партийного наставника Маргарита Фёдоровна.
Если бы Владиславов позвонил до звонка профессора, Маргарита Фёдоровна на любой шаг готова была бы, лишь бы не огорчить секретаря райкома. Но теперь, когда поняла собственную несуразность в отношении учителя, несуразность партаппаратчика Владиславова, собственную подневольность перед обстоятельствами, перед партийным аппаратом, ей захотелось освободиться от зависимости. Ей увольнять учителя стало ни к чему, несмотря на то, что он публично выказал ей своё неуважение. Но это, честно признаться, она унижала его первая и намеренно.
Владиславова её простой вопрос вывел из себя. Уж он-то не собирался винить себя в неправильностях по отношению к бородачу.
— Просто решить – уволить по статье некомпетентности! Немедленно! Завтра же об исполнении доложите!
— Товарищ Владиславов, вы понимаете хотя бы, кого по статье некомпетентности собираетесь уволить? Учителя-методиста, к вашему сведению. А кроме того, позвоните о нём декану исторического факультета, и после поговорим. Могу сказать вам, что и без постороннего воздействия Арсений Тимофеевич может уволиться, а университет его заполучить давно жаждет. И в связи с этим возникает вопрос: кто будет вести часы, которые тарифицированы с учётом именно его квалификации… Может, вы сами? И его выпускной класс вы в качестве классного руководителя поведёте?
— Что с вами, Маргарита Фёдоровна?
Владиславов поразился, растерявшись от простых и прямых вопросов. Занимать себя кадровыми проблемами в школах он не собирался и не будет. Как другие будут их решать – их дело. Главное, чтобы его оскорбитель был наказан. Чужими руками, чтобы самому не быть замеченному в интригах. И вдруг та, кого хотел использовать, ставит его в тупик. Она его заставляет отвечать.
— Да ничего со мною. Просто разобралась и с учителем, и с обстоятельствами: поговорила не только с директором школы, но и с деканом истфака, поскольку это на мне проблемы образования и вопросы обеспечения школ профессиональными кадрами. Я всё вам сказала, а сейчас извините меня – я работаю, Владимир Константинович. До свидания.
И тут же позвонила в облоно обсудить вопрос о присвоении Арсению Тимофеевичу звания Заслуженного учителя. Позвонила, нарушив субординацию, минуя руководство гороно, поскольку городское ведомство было более в контакте с райкомом партии и могло сообразовать с ним её намерение. Но после разговора с облоно, заверившись и укрепившись его надёжной поддержкой и даже попросившего ускорить присвоение звания учителю-историку, переговорила и с заведующим гороно.

На следующий день Арсений предупредил каждый класс, в котором вёл уроки, как сделали и другие учителя, что по сведениям метеослужбы завтра, девятого сентября, по области ожидается опасное погодное явление – проливной дождь, в связи с чем занятия отменяются. Всех деток объявление обрадовало так, что они согласны бы и ещё пару дней прогулять. Но «10-й Б» выслушал классного насторожённо:
— А вы, Арсений Тимофеевич, тоже не придёте в школу?
— Давайте договоримся так: вы – дети, и за вас несут ответственность родители и школа, а потому распоряжение обязательно.
— Вы не ответили на наш вопрос.
— У меня много работы, а грозы мне знакомы. Но я несу ответственность за себя и не хочу нести её за ваши травмы. Я сказал, а вы меня поняли.
А после уроков поспешил в университет выяснить по нагрузке ему, по расписанию лекций и иных занятий, чтобы возобновить свою деятельность старшего преподавателя на кафедре «Всемирной истории» – притом, что и в школе, как водится с начала года, расписание ещё только формируется.
По пути по указанию Валентины Ивановны зашёл в роно на рандеву с Маргаритой Фёдоровной. Директор не призналась ему, о чём пойдёт разговор, лишь успокоительно и по-доброму улыбнулась. Но к тому, что его от Маргариты Фёдоровны ожидало, он не был готов: и к тому, что всеми уважаемая заведующая районного отдела извинится, и к последовавшему затем.
— Арсений Тимофеевич, я должна признать себя некорректной в своём отношении  к вам. Причина моей некорректности в том, что вы так крайне поразили не только меня, но и всю конференцию внешностью и нетривиальными речами; и я невольно поддалась принятому стандарту и… Простите меня, пожалуйста, – я не знала, что вы испытали при выполнении научной работы в вашей одиночной экспедиции. Валентина Ивановна – простите нам и женский разговор – проинформировала о ваших злоключениях, — повинилась Маргарита Фёдоровна и спросила: — И ваша нога… она в путешествии травмирована?
Маргарита Федоровна знала о событии от Валентины Ивановны, пояснившей, для чего Арсений с тростью, но пожелала, чтобы он открылся ей, рассказав, как выручил женщину. Спасение впечатлило её значительнее, чем его участия в политвоспитании и в защите безопасности страны – эти дела важны, показывают его гражданский уровень, но абстрактны для неё; а спасение женщины… В нём и благородство, и романтичность, и трогательное самопожертвование. И она видит его, болезненно ступающим, и ей его по-женски жаль: она, глядя на его страдание, будто присутствует в событии. 
— Маргарита Фёдоровна, я Валентине Ивановне порекомендовал путешествовать не пешком, а на самолётах – меньше трагедий встретится. А то, что она узнала обо мне – это потому, что пришлось классу объяснить, почему я стал иным: к себе и к другим более требовательным, более строгим. Не хочу, чтобы наши ученики безразличными к чужим страданиям и непатриотами Родины вышли из школы. Нога… — Арсений помедлил с ответом и не стал откровенничать: — да, она повредилась в результате землетрясения в горах. В связи с чем командир части трость мне преподнёс; так что я не для пижонского щёгольства с нею пришёл – без неё мне трудно ходить… Но и вас я понимаю – стандарты доминируют, партийное руководство нависает и давит.
— Однако! Как вы разобрались в административных отношениях. Вините меня?
— Да за что, Маргарита Фёдоровна? Если бы я не знал, сколько трудностей в вашей работе, какие проблемы в образовании, я бы принял предложение стать завучем, чтобы и по-прежнему оставаться учителем. Но нет, хорошо совмещать эти должности невозможно, а плохо – не способен. Я – учитель и хочу сам давать детям нужную им пищу. Так что это вы простите, пожалуйста, меня: из-за того, что после возвращения не сразу в привычную колею образования вошёл – времени не было, не успел, – я отвечал вам не достойно ни вас, ни меня самого. Каюсь искренне и прошу вас не засчитывать мне этот грех.
— Да, истинно ваш моральный уровень стоит подражания, Арсений Тимофеевич. А потому, оставив недопонимания прошлому, как ненужные нам с вами впредь, перейдём к тому, ради чего я пригласила вас. Без лишних слов скажу, что сейчас решается вопрос о присвоении вам звания «Заслуженного учителя Украинской Республики».
Арсений честно и откровенно изумился – вот ещё одна награда за труды:
— Если бы я уже не сидел в этом удобном кресле, я бы сел поражённый, Маргарита Фёдоровна. Но… За что мне так? Чем я выделился из массы прекрасных педагогов, что вы хотите присвоить мне высокое звание?
— Арсений Тимофеевич, скажу прямо. Помимо того, что вы несомненно достойны этого звания как, откровенно скажу, лучший в профессии, одна из причин заключается в том, что второй секретарь райкома партии строит козни и плетёт интриги против вас. Владиславов – человек мстительный и злопамятный, а присвоение вам звания лишит его возможности нападать на вас.
— Вообще-то, я не боюсь его. А в присвоении вами мне звания беспокоит то, что он и на вас и на школе станет отыгрываться, потому что, принимая это решение, вы на себя его гнев переводите, а это для меня оскорбительно.
— Вот видите, как мы оказались правы в отношении вас: не прячетесь за других, а переживаете за них и за школу. Но за меня и школу не тревожьтесь: вопрос обсуждён с руководством облоно. Ждите комиссию на открытый урок. Понедельник вам подойдёт? Будете готовы?
— Согласен на понедельник. И всё же мне неловко – будто прячусь.
Маргарита Фёдоровна улыбнулась с подоплёкой:
—  Вы об этом не думайте, а просто доставьте нам удовольствие: Заслуженного учителя в школе нашего района иметь – это честь для нас. А уж то, что решено выбрать именно вас в Заслуженные учителя из предполагаемого областного списка, сомнения ни у кого не вызвало: истинно педагог, лучший учитель по истории и обществоведению из года в год, научный сотрудник, хотя вы ещё не получили научной степени. Об одном только прошу: помогите вашим молодым коллегам стать преподавателями истории и обществоведения, чтобы они переняли от вас любовь к предметам и к ученикам…

Профессор Милославский встретил Арсения с благодарностью за то, что он не стал оттягивать своё вступление в очередной этап университетского преподавания.
— Здравствуйте, здравствуйте, Арсений Тимофеевич! И вновь вместе поплывём по реке познания с нашими пассажирами-студентами. Пожалуйста, напишите заявление о восстановлении в должности старшего преподавателя – вот вам листок. Вчера мы как-то отвлеклись от этого вопроса, так что датируйте его днём возвращения из экспедиции – она ведь фактически продляла ваше сотрудничество до возвращения из неё. И кстати: хоть мелочь, но приятная – вам будет повышена ставка оплаты, поскольку вы уже больше десяти лет работаете.
 — Кто радуется малому, тот будет счастлив от большого.
— Да-да, — как-то загадочно проговорил Андрей Владимирович. — Думаю, что большая радость не заставит вас ждать её.
Арсений подумал, что профессор имеет в виду предстоящее ему обретение степени кандидата наук, и улыбнулся, не ожидая срочного производства в новый статус: и его старания должны вложиться в это дело; и бюрократическая волокита – любительница тянуть резину, особенно в таких приятностях.
— А что, Андрей Владимирович, на сегодня я уже предусмотрен в расписаниях?
— А вы готовы?
— В какой аудитории? — вместо ответа профессору Арсений сам у него спросил и приязненно засмеялся.
Милославский тоже засмеялся, озвучив смысл общего смеха:
— Вы как студент, которого спросили, готов ли он сегодня по китайской грамоте экзамен сдать, на что тот ответил, как и вы, вопросом: “В какой аудитории?”.
— Ну что же, все мы были студентами.
— А шпаргалки приготовили?
— Да, у меня на все случаи имеются. Но всё же, если уже следует приступить, то в какой группе и в какой аудитории.
— Я намерен ещё лет десяток, а то, может, и побольше, потрудиться заведующим кафедрой; но если придётся кому сменить меня, я выдвину вашу кандидатуру, Арсений Тимофеевич. Идите в триста пятую аудиторию, к вашим знакомым второкурсникам – там лекции я собирался прочесть вместо сами знаете кого, но вы меня спасаете. На всякий случай возьмите мои конспекты, и к ним своё присовокупите. А я пойду по инстанциям с вашим заявлением да с прочими заботами завкафедрой. Успехов вам в нашей нелёгкой работе, Арсений Тимофеевич!
— И вам, уважаемый профессор, успехов в заботах о кафедре, об университете, о нас, ваших подопечных, о студентах – вот какой груз на вас, что мне и не потянуть!
— Да, вот что: на завтра обещан потоп, так вы перед тем, как направляться в университет, позвоните, а то, возможно, и отменятся занятия. И ещё: вполне возможно, что вскоре студентов запросят на уборку урожая, так на первых порах будет сплошная неурядица – вам ситуация привычная.
Второкурсники, знакомые лица, радостно и даже весело встретили преподавателя. Почти так же, как обычно встречают школьники, только раскованнее – студенты! К тому же среди них выпускники его школы, бывшие его ученики, вовлечённые им в историю. в науку. Но полюбопытствовали пристрастно: почему очередной курс им не сразу начат, почему вместо него была некая занудная особа, неуверенно начитывавшая им лекции.
В университете Арсений издавна ввёл тот же метод преподавания, что и в школе – вместо сухих теоретических лекций собеседование: направлял студентов выдавать свои оценки и комментарии по историческим событиям, а потом подводил итог, выводя их познание на тот прямой, по возможности, путь, каким должна наука изучать историю народов.
Это создавало ему ориентиры в их восприятии истории и её влияния на дальнейшее развитие человеческого сообщества; а студенты, обученные методу активного познания исторической науки и самой истории, радостно погружались в обсуждения и в поиски оснований в её процессах. Образовывалась лёгкость в принятии ими истории, и для него появлялась ясность, что требуется преподнести, какие затруднения в науке встают перед ними. Взаимное понимание создавалась в его общении с аудиторией; оттого и зачёты впоследствии без трудностей проходили – одна формальность. За что и они тому, кто помогал вживую познавать мир прошедший, отвечали благодарностью. Из-за чего на его лекции сбегались студенты и с других потоков.
И он, слушая их, глядя на их возбуждённые молодые лица, радовался всякий раз с ними вместе поиску, тому, что в них живёт научная страсть. Так было все годы, так шло и сейчас; но сегодня вспомнилась летняя беседа с преподавателями философских кафедр из мединститута и из сельхозинститута.

Ещё молодые – по возрасту чуть старше него и Виталия – в продолжительной беседе по темам, определяемым ненасытным братом, доценты проявили себя, общего в воззрениях не обнаружив. Они, хоть к философии и причастны, не сотрудничают друг с другом в силу существенной различности в мировосприятии и встретились у Виталия впервые. Оба цитируют кого-либо, не делясь своими концепциями, – впечатление от них такое, что их сознания запрограммированы, в вопросе о психике в частности.
Сельхозинститутский доцент, преданный член коммунистической партии, великой бесполезной, называя себя эпикурейцем1, упирал на материализм и ссылался на русских философов и писателей девятнадцатого века; а когда по темам беседы требовалось его собственное понимание, отделывался краткими невзрачными репликами и опять-таки чужими фразами, причём урезанными, отчего извращался изначально вложенный в них авторами смысл.
И его коллега с медицинский философской кафедры не свои воззрения высказывал, а наизусть цитировал чьи-либо мысли-идеи. Он поучал собеседников в основном через иностранные источники и через религиозные индийские учения – хотя сам происходит из трёх родов церковнослужителей, в веках служивших православию. В преподавании религиоведения и по душевным потребностям ориентируется на идеологии индуистов2.
Арсений, заметив в них склонность к начётничеству, знакомому по университету и у коллегинь по школе, историчек же, сообщил о своём методе обучения, когда ученики и студенты включаются в обсуждение тематик до того, как он их представит. На его методологию реакция обоих доцентов при различности их философствований оказалась весьма типичной.
Её, не замедля на миг, выразил мединститутский доцент. Категорично выразил, не принимая иной для него позиции – равно как и по другим темам разговора отвергая концепции незнакомого историка-философа:
— В школах так можно, а в институте нельзя.
— Вы работали в школе? — заинтересовался Арсений его решительным ответом.
Доцент слегка стушевался прямым вопросом – в научной среде такая конкретика не предполагается, как неэтичная. Тем не менее ответил честно:
— Был в школе, но не преподавал.
— Студенты на коллоквиумах3 достаточно высказываются, — поддержал коллегу сельхозный.
____________
1Эпику;р (др.-греч. ;;;;;;;;;; 342/341 год до н. э., Самос – 271/279 год до н. э., Афины) – древнегреческий философ, был эмпириком, то есть он верил, что чувства являются единственным надёжным источником знаний о мире; основатель эпикуреизма в Афинах («Сад Эпикура»): согласно ему высшим благом считается наслаждение жизнью; а также избавление от страха перед смертью и богами, безразличными к происходящему в мире смертных.
2Индуи;зм — одна из индийских религий, как совокупность религиозных традиций и философских школ; название индуизма на санскрите – сана;тана-дха;рма, что означает «вечная религия», «вечный путь» или «вечный закон».
3Колло;квиум (лат. colloquium – разговор, беседа) – форма проверки и оценивания знаний учащихся в системе образования, преимущественно в вузах.

— Они высказываются в той направленности, что определяют составленные вами методички. Так что для них главное – не познать, а отчитаться, чтобы не получить неуд. Восприятие, мышление, философия – как любовь к мудрости – развиваются в том числе и посредством речи, обмена мнениями, диалогами: речь и мышление едины. Вы ведь сами-то философы?
На риторический вопрос, предполагающий несомненное согласие, положительные
ответы оба отнюдь не дали. Вопреки ожиданию медицинский промолчал, а сельхозный
признался:
— Я не философ, я преподаватель философии.
— Как? — удивился Арсений. — Как же можно преподавать философию, как можно ей обучить, тем более не будучи самим философами? Это аналогично тому, как и обучать музыке лишённого слуха. К тому же преподавателем без слуха.
Доцент сельхозинститута самоутверждающе возразил:
— У моего племянника нет музыкального слуха, а он обучается игре на гитаре и на фортепиано. Причём успешно.
Виталлий, молча слушавший разговор специалистов высшего образования, к каким себя не относил, засмеялся и то ли в поддержку доцента, то ли его опровергая, заметил:
— Можно глухого от рождения научить исполнять музыкальное произведение. — Для ясности дополнил заметку: — Как механический аппарат. Только ни тот, ни другой не услышат музыку.
— Но он исполняет! — чуть ли не рассердился дядя немузыкального племянника. — Сознательно исполняет.
— Виталий прав, — Арсений начал понимать собеседников в их пути, проторённом кем-то давно, и уже больше для брата говорил, чем для них: — Такой исполнитель бьёт по клавиатуре, но не воспринимает содержание и идею произведения. Так и обученный читать философские труды – начётчик – может цитировать, но не поймёт ничего.
 — Им даётся разъяснение, — выразил недовольство сельхозинститутский.
— Вот-вот, сам-то он никак не сможет отличить ложную мысль от истинной – как музыкант без слуха, не замечающий фальшивую ноту.
— Фридрих Энгельс говорил: для того, чтобы стать философом, надо перечитать  философские работы с античных времён до последнего времени, — вставил доцент из медицинского поучение из сборника «отца материализма».
— Я не знаю, сколько книг он перечитал, но философом он не стал. — Арсений утомился склочно общаться с бессознательными. — Нельзя изучать философию: если в человеке нет её основы, нет нужды в мудрости, он её не разовьёт – нечего развивать.
— У учёных мнение с точностью до наоборот, — упорно защитил медицинский и себя, и отца-светилу диалектики от марксизма. — Противоположное.
— Вероятно, они так же читали его квазифилософские сочинения, как он читал труды философов. Они – такие же философы. Я не перечитывал их книги, а исследовал их и могу вам сказать, что они столь же вздорны, как «Диалектика природы» Энгельса; а через неё, извратившую законы, нельзя познавать мир. Впрочем, так же рассуждают о Заратуштре – на основании оболгавшего и извратившего его шизофреника1 Ницше, этого якобы философа.
— Кто может сказать достоверно, что он его извратил? — сельскохозяйственный доцент вопросил с нарастающим неудовольствием.
Вопрос доцента, стремящегося стать доктором философских наук и профессором, вконец огорчил Арсения. Не знать учение Спитамы Заратуштры, этого величайшего вклада в основы многих религий, в христианство, родившееся за ним и из него через тысячелетия, в основы философии, а будто бы изучать его посредством сумасшедшего лжеца и фантазёра – это абсурд полный. И после этого называть себя преподавателями 
__________
2С молодости у Ницше имелось шизоидное расстройство личности с истерическими чертами, которое впоследствии перешло в параноидную шизофрению с исходом в слабоумие.

философии?! Они зачитываются статьями философствующих толкователей его Учения, комментирующих его, но, судя по всему, по их речам, совершенно не знакомы с его подлинными основаниями.
— Вы что, не читали «Авесты» и «Гаты» Спитамы Заратуштры1?
Новый прямой вопрос, заданный философствующим преподавателям, остался без их ответа, огорчив Арсения тем, что не только в геоморфологии чехарда абсурдов, не только физики не признают философию как таковую, но и преподаватели, имеющие степени кандидатов философских наук, к самой философии относятся абстрагировано.
— Вы не знаете, что Заратуштра не только не отказался от Бога – от Ахуры Мазды, Господа Премудрого, как соврал выдумщик сверхчеловека Ницше, но и создал Учение, и погиб у алтаря, когда бактрийцы вторглись в его страну? Вы не знаете, что и суд Страшный, он объявил людям; и христианские литургии с хлебцами и напитком в том числе проводятся по его образцу? И ещё многое он принёс людям, что потом вошло в Библию и в Евангелие. А европейский безумец использовал его имя для своих подлых идей – и тем и для того извратил…
После разговора, подводя ему итог, Арсений сказал Виталию:
— В моей школе есть две молодые исторички – они школьникам из учебников так же начитывают, поскольку большего сами не знают, и ответы требуют односложные, поскольку более глубокие и содержательные ответы воспринимать не способны. Мне после них школьников долго приходится переучивать. Но чтобы в вузах так же, чтобы философы!.. Нет, они завзятые начётчики. Заметил, что ничего из своих мыслей они не высказали, а только чьё-то цитировали? Они боятся открытых диалогов со студентами. Потому и заявил доцент-географ вашего университета Сержов, что он сдал экзамен по философии и забыл её – его подобные преподаватели вводили в философию…

Сейчас, в общении с второкурсниками, как и со школьниками, Арсений радовался – они живые, они думают, ищут, говорят. Ну и что с того, что ошибаются? Ошибка – не грех; грех её не исправлять или ничего не делать во избежание оплошности.
На вопрос о Кристине Валерьевне, начавшей учебный год вместо него, в перерыве между занятиями пришлось отвечать и коллегам – до полного сведения преподавателей и доцентов причина увольнения сотрудницы не доводилась, поскольку руководители сочли зазорным уже то, что она была зачислена в штат. И Арсений, сказав о задержке в летней работе, тем и ограничился; а что такое Кристина Валерьевна, так коллегам о ней должно быть известно больше, чем ему – они ведь общались с нею.
Впрочем, женская часть коллектива, почувствовав в преподавательнице из Москвы опасную соперницу, не огорчилась её исчезновением. Зато её заменил ставший более интересным Арсений Тимофеевич.
Однако не обошлось без капель уксуса в десерт – вскоре некоторые из старших преподавателей всерьёз огорчились его возвращением. Как только в кабинете появился профессор Милославский и самолично торжественно зачитал два приказа ректора: о восстановлении Арсения в прежней должности старшего преподавателя; и об избрании его Учёным советом на замещение должности доцента кафедры.
— Ну вот вам большая, как я и пообещал, — с улыбкой сказал Арсению профессор только им двоим понятное. — Поздравляю вас – вы честно заслужили это право, ни у  __________
2Спитама Заратуштра  (извращённые варианты имени: перс. Zarto;t;  тадж.  Зардушт; курд.  Zerde;t;  Зороа;стр – от греч. ;;;;;;;;;;, тат. Zoroaster) – основатель маздеизма (извращ. «зороастризма») – первой из известных   монотеистических религий;  жрец и пророк, написавшему «Авесту» – священного писания (учения Ахуры Мазды).
«Аве;ста» (в дореволюционных изданиях «Зендавеста»[) (пехл. Abest;g;) – собрание священных текстов маздаизма. Старейший памятник древнеиранской литературы, составленный на особом, более нигде не зафиксированном языке, называемом в иранистике «авестийским». Древнейшая сохранившаяся рукопись относится к 1288 году.
Гаты (авест. G;;; – «песнопения») – наиболее значимая и почитаемая часть Авесты, представляющая собой поэтических гимны пророка Заратуштры, обращённых к единому Богу-Творцу Ахуре Мазде. Гимны включены в виде отдельных глав в состав авестийской книги Ясна (первой важнейшей части Авесты) и рецитируются мобедами (священнослужителями маздаизма) при совершении одноимённой литургии.

кого в Учёном совете представление декана вас на замещение должности не вызвало сомнения. Тем более после того, как профессор Богодастов представил там результаты вашей экспедиции и то, что вы установили научные взаимоотношения с несколькими северными вузами – тут уже интерес к вам и совсем иной родился. Так что придётся вам обстоятельно отчитаться о проделанном пути и об урожае, собранном в нём.
Арсений оглядел давних коллег, увидел на нескольких лицах тень огорчения таким решением Учёного совета и грустно усмехнулся: “Странно происходят события в моей жизни в последние месяцы  – то утраты, то обретения и такие высшие благодарности: на севере Руси, в Пржевальске, во Фрунзе и здесь, в Донецке. И кто-то радуется больше меня, потому что одаривают и не завидуют, а кого-то терзает вечная мука ревности и соперничества, неизбывная в людях”.
Грустный оттенок мысли в лице заметил чуткий Андрей Владимирович. Пытливо вгляделся в подчинённых учёных – со степенями и званиями и без таковых – и, покачав укоризненно головой, нестрого выговорил:
— Тот вклад, что уже сделал и продолжает делать Арсений Тимофеевич в науку, никто из вас не учитывает, потому что каждый старается только в своих интересах. А мы, руководители, собираем по зёрнышку каждое ваше достижение и по собранному выводы делаем: кому можно доверить большее и насколько большее. Тем паче что это большее обязывает и загружает ответственностью на разряды выше.
Отеческий выговор не слишком благостно – даже напротив – восприняли трое старших преподавателей: Сваров, Дробин и Платонова, кандидаты наук, мечтавшие о доценстве давно. Некогда учившие Арсения – а теперь он их обогнал!
В прошедшем году на конференции Арсений немилосердно выставил их научную несостоятельность, назвав их псевдоучёными и фантазёрами, после того, как несмотря на призыв Милославского соблюдать строгость науки, то есть основывать свои выводы на фактах, на законах и на логике, они один за другим выдали свои вольные трактовки научности и научных фактов.
Платонова вульгарно утверждала право каждого учёного по-своему трактовать факты: “Учёный, изучающий социальные факты, может сам изменить содержание факта.  Селекция конкретных фактов, понимание каждого из них, а также сочетание отдельных фактов зависит от субъективных устремлений, предпочтений, оценок и способностей учёного. Что сближает естественнонаучный и социальный факты. Тот и другой являются конструкциями нашего ума”.
У Дробина, ещё будучи студентом, он спросил, где в его статье наука, на что получил ответ: нет здесь науки. А Сваров заявлял, что захоронение в четыре тысячи курганов близ славянско-русского селения Гнёздова1 и само селение варяжские. Вывод Сваров сделал из того, что в одном кургане был обнаружен молот Тора2 – то есть в духе Платоновой своевольно истолковав факты, что бывший его студент также оспорил.
Но тем ярче на их фоне светились улыбки присутствовавших профессора Ладыгина и доцентов Александрова и Листьевой, поздравлявшие обновлённого преподавателя и доцента кафедры – и их студента-ученика.
— А что же вы, Арсений Тимофеевич, сказали на педагогической конференции о бородах утонувших где-то когда-то прародителей и о бородах классиков материализма со своей вкупе? Когда Порфирий Петрович передал нам свой разговор с заведующей районо, мы долго не могли успокоиться от смеха.
— Да казус как-то случился. Маргарита Фёдоровна – достойная заведующая роно, только немножко застандартизировалась, — оправдал свою начальницу Арсений. — А бороды – ну так это Дарвин с Энгельсом описали обезьян на дне Индийского океана, а  я их только процитировал.
— Надо перечитать. Очень новый взгляд на древнейшую историю вы преподнесли
___________
1Село Гнёздово расположена в десяти километрах к западу от Смоленска на Витебском шоссе, на берегу Днепра.
2Молот Тора (Мьёльнир) – в германо-скандинавской мифологии боевой молот бога Тора.

среднему образованию.
Снисходительный термин «среднее образование» в ходу в этой альма-матер – на факультете по крайней мере. Не исключено, что Порфирий Петрович в обиход его ввёл.
— Перечитайте и поверьте, вам будет над чем призадуматься. Однако начинается следующая пара, и мне пора. Благодарю вас, уважаемый профессор, за щедрость души по отношению ко мне. И вас, высокочтимые коллеги, благодарю за то, что за меня порадовались больше меня самого. Позволю себе пригласить вас всех на школьную конференцию первого октября – меня попросили представить перед учителями и старшеклассниками отчёт об исследовательском странствии. И на факультете прочесть его предложено, но в школе собранный историко-этнографический материал по-иному будет представлен.
— Ну что же, принимаем ваше приглашение, — ответил заведующий кафедрой. — Тем более что, похоже, из-за уборки урожая начинается сельскохозяйственная пора для студентов, и занятия будут сокращены. А нам, всемирным историкам, весьма полезно знать свою родину во всех аспектах.
Простившись с коллегами кафедры, Арсений пошёл следующей группе историков 
открывать чудные дела человеческого рода. А по окончании занятий посетил декана факультета с визитом вежливости; потом кафедру «Истории народов СССР» – сдать отчёт командировочного о выполнении задания. И пригласил декана и учёных кафедры на школьное выступление.
Порфирий Петрович не преминул поиронизировать над новоиспечённым доцентом по поводу того, что, как он позволил себе выразиться: “Наш пострел везде поспел – и в ресторане с римлянкой повстречался, и на конференции над трудом отца материализма подшутил так, что среднее образование ошарашилось”.

В пятницу, как и предсказывалось метеослужбой, начался «всемирный потоп» в масштабах Донецкой области: дождь с самого утра полил непрерывным потоком, и Арсений вспомнил великую грозу близ деревни Ковригино, испытавшую его стойкость и способность приспособиться в условиях небопада на земную твердь. Донецк не обделён ни грозами, ни обильной дождливостью – как и северные регионы. Особенные молнии над терриконами полыхают. Но этот ливень – редкость.
Зонтом пользоваться не мог, коль скоро в одной руке трость, а в другой дипломат с собранными в пути материалами, чтобы в школе поработать над ними, и с конспектами лекций; а потому, положив в целлофановый пакет туфли, обулся в резиновые сапоги и прикрылся длинным полиэтиленовым походным плащом с капюшоном, оказавшимся и в городе необходимым.
Благо, не пришлось ехать в автобусе – квартира, предоставленная Уткиным, к иным удобствам имеет и то преимущество, что находится близко к источнику знаний: дошёл без огорчений. На крыльце снял плащ, стряхнул с него воду; в тамбуре переобулся.
Вахтёрша удивилась его появлению:
— Почему вы пришли, Арсений Тимофеевич? Занятий ведь не будет – директор позвонила. И вчера предупредили.
— Любезная Полина Михайловна, разве дождь отменяет дела земные? Назначение его – поливать, наше – свою службу исполнять. Вы работаете, так как же другим быть? А предупреждения – это ведь не приказ, верно?
Вахтёрша покачала головой: то ли осуждая легкомысленность учителя, то ли его ответственности, необязательной в данном случае, дивясь. Арсений прошёл в кабинет, повесил в лаборантской дождевик, подложив тряпку. И спустился в учительскую взять журнал – первый урок был в его, «10-ом Б».
Занятий не будет, но работы много: надо уже проанализировать успехи класса по
другим предметам за неделю и определиться с тем, как кому помочь, хоть и пригрозил им, что помогать отныне никто им не будет, пусть на себя рассчитывают. Дети должны
ровно прийти к концу года, чтобы ни у кого не было самоукоров.
И помимо того, используя паузу в занятиях, нужно продолжать работу над Отчётом – ходил два месяца, сколько же времени теперь надо на обработку наблюдений и на системное описание полученных материалов?! А уже назначил первое выступление по теме через три недели. Но выступления – это отчёты, а не полноценная объёмистая статья, не монография. Успеет. Позвонил на кафедру – ответ не прозвучал. Видимо, лаборанты ещё не явились на свою службу.
Он ошибся, рассчитывая на паузу – на то, что дети не придут, потому что занятия были отменены, а класс обязан слушаться, и вряд ли кто пожелает промокнуть до нитки.
Когда понёс ключ от учительской на вахту, услышал снизу шум, весёлый говор и смех. По голосам узнал своих. Спустился в вестибюль и увидел всех, одетыми кто во что, мокрыми, веселыми, возбуждёнными. Рядом Валентина Ивановна – выговаривает неслухам. Ученики покорно внимают ей, но всё равно смеются, втягивая и её в радость – они победили стихию!
— Арсений Тимофеевич, ну смотрите на свой класс – что за непослушные дети! Им
вчера ясно было сказано, что занятий не будет, а они!..
— Почему вы пришли? — спросил Арсений, не выражая никаких эмоций.
— Потому что мы знали, что вы придёте, — ответил Костя Нахимов, как помощник старосты в понедельник нагруженный повышенной ответственностью за класс.
— И что?
— От опасности нельзя убегать – вы сами нас так учите.
— Вы это сделали, чтобы показать себе и мне с Валентиной Ивановной, что вы не трусы, а герои?
Ученики вздрогнули от колкого вопроса – совсем недавно он обличал их, обвиняя в малодушии, и им было болезненно не только вспоминать об этом, но и прикасаться к теме их позорного падения.
— Нет, Арсений Тимофеевич, мы комсомольцы и так поступили потому, что не были трусами никогда и не будем, — заявил Нахимов. — Что в те дни произошло – это было отвратительно, и мы и сами не совсем поняли себя и то, почему мы проявили себя так негативно. Но больше это не повторится.
— Надеюсь. Надеюсь на вас.
— Мы будем учиться служить, чтобы не потерять себя.
Его поддержали одноклассники, хором и вразнобой высказываясь:
— Вот именно. Если вы работаете, так и мы должны. Дождь – не бомбардировка. А если бы война была, что, тогда тоже прятаться?..
Валентина Ивановна посмотрела на Арсения долгим взглядом и, опровергая его сомнение в её утверждении, что класс пойдёт за ним куда угодно, сказала ему:
— И в огонь, и в воду. — Потом улыбнулась школьникам: — Вы лучший класс за все мои годы работы в школе.
— Лучший, лучший, а мне подтирать за ними, — проворчала Полина Михайловна.
Школьники, не обращая внимания на беззлобное ворчание, радостно переспросили у директора:
— Правда? — И тут же обратили сияющие лица к классному руководителю, своему строгому судье: — Арсений Тимофеевич, правда, мы лучший класс?
— Правда. И что?
— Ура! Да здравствуем мы!
— Класс! — сурово проговорил Арсений, и все сразу привычно подтянулись.
— Разбирайтесь со своими героями, Арсений Тимофеевич. Возможно, что больше никто не придёт, тогда сами займите их. Я распоряжусь, чтобы столовая приготовила для них что-нибудь согреться и обед. И чтобы у себя просушку одеяний устроили. Так что пусть разденутся и идут сушиться. Кстати: вас с должностью доцента поздравляю!
— Во, здорово! — воскликнул записной шутник.
— Арсений Тимофеевич, вы скоро профессором станете, — утвердила Маша.
— Поздравляем, Арсений Тимофеевич, — с деликатной улыбкой вежливо сказала Катя Трофименцева, скрывая большую радость за него, за любимого… учителя.
Десятиклассники окружили его, заговорили, прикасаясь и выражать свою радость – у них не простой руководитель, не как у всех классов, а особенный. Арсений удивлённо посмотрел на директора, она посмотрела на него и с такой же радостью, что в учениках, призналась:
— Мне вчера декан факультета позвонил сообщить эту весть. Он и сам рад за вас.
Арсений даже засмеялся от такого известия:
— М-да, не город, а деревенька – все всё знают.
И корректно выразил благодарность Валентине Ивановне и классу за разделение его  радости, пояснив свою удовлетворённость избранием его на должность доцента не от высоты социальной, а от того, что ему даётся больше возможностей и обязанностей.
Он сказал правду: в должностные обязанности доцента включаются планирование,
организация и контроль учебной, воспитательной и учебно-методической работы по курируемым дисциплинам; организация и ведение научно-исследовательской работы по профилю кафедры. Так что ещё довесок добавился на «штанге Жаботинского» по милости зауважавших руководителей: пусть тащит воз, а по конференциям перестанет шляться.
Валентина Ивановна согласно кивнула и, указав Арсению непременно принести ей приказ ректора для внесения соответствующей записи в Трудовую книжку, пошла свою нелёгкую должность исполнять – директорскую. Полина Михайловна ушла за шваброй, а Арсений оглядел любимцев и честно им признался:
— Вы самые красивые. Пусть ваша душевная красота никогда не меркнет, но при всех ваших успехах будет скромной. Переобувайтесь, раздевайтесь и без шума – без штурма Берлина – в столовую.
Берлинского штурма не было, но восторг не вместился в души даже выпускного класса и изливался всеми способами, присущими молодёжи в юношестве: шутливые толкания, смех, обсуждение, кто насколько промок.
В минуты, когда класс шумел, заполняя коридор, появился и Михаил Михайлович – на автомобиле приехал. Побитый морской волной и штормами географ тоже не счёл возможным для себя прогулять.
— Вот молодец! — обрадовался Арсений. — развезёшь моих школьников.
— А почему они пришли в школу? Им не объявили об отмене уроков?
— Объявили. Но они решили, что ливень – не бомбёжка, так что явились учиться яко по суху. Однако промокли. Вещи Валентины Ивановны велела на кухне просушить.
— И директор тоже нарушитель распоряжений администрации? Куда катимся?
— Ты не ругайся, а проведи с классом свой урок. А может, и пару. После меня. Если ещё кто-нибудь не пробьётся сквозь водопад.
— Ладно, проведу. Я тут услышал, что ты должность доцента урвал – вот ты меня как обогнал. А я в простых преподавателях хожу.
— Не переживай и не завидуй: у меня стаж больший, чем у тебя, и научная работа, которой ты пренебрегаешь. Не горюй – успеешь наверстать. Сходишь на Памир, а там и состоишься –  профессором станешь вместо меня.
— Ну теперь-то я уж без сомнения пойду – вконец ты завёл меня. Проведём уроки и поговорим о Памире: на карте покажешь места, где ракушек ловил голыми руками. Да, завёл ты меня – я всерьёз стал готовиться к экспедиции.
— Миша, я вот что тебе хочу сказать – только как бы тебя не потравмировать…
— Говори, я выдержу твои девятибалльные речи.
— О Виринее я… Её имя – Кристина, и пристроилась она на моём факультете, причём на кафедре же «Всемирной истории». Но увидела меня там, и как я общаюсь с
профессором Милославским, и срочно уволилась.
— Я уже закрыл эту страницу недочитанную – убедил ты меня. А она позвонила мне, чтобы ещё раз порасспросить о тебе, и сказала, что ты страшный человек. И ещё объявила, что мы больше не будем встречаться. Объявила с помпой, но не зацепила – смеяться заставила. Хотя, честно признаюсь, горит в душе. Такая необыкновенная она вся из себя, что хочется найти что-то подобное, но без грязной прослойки.
— Ищи, друг, ищи. Трудное это дело – настоящую в пару себе найти. А пока залезь в науку – там найдёшь успокоение и равновесие духа.

Михаил Михайлович, чтобы не скучать в одиночестве, решил провести занятия в кабинете истории, для чего принёс карты по экономической географии и карту Средней Азии. И сидел среди учеников, слушая и наблюдая работу коллеги, удивляясь методу.
Но настал он, час свободной беседы по географии Памира. Сурин впился пиявкой в Арсения, выведывая из него всё, что не мог прочесть в книгах, выспрашивая о местах, где ему довелось работать. Заодно попросил показать на карте, где он стал жертвой землетрясения, чтобы знать опасные места и как поступать в случае катаклизмов.
— Сомневаюсь, уважаемый Михаил Михайлович, что вы с вашими-то океанскими закалками намерены избегать природные катаклизмы, — поиронизировал Арсений к удовольствию самого Михал Михалыча и вводя элемент веселья в школьную массу. — Тем более что оползни, камнепады, потоки грязевые – так называемые сели, сносящие всё на своём пути. – малопредсказуемы в любом из районов Тянь-Шаня и Памира: Но всё же подскажу, куда вам следует ступать и как в горах не следует поступать. Это кроме землетрясений, от которых не скроешься нигде...
К радости Михаила Михайловича десятиклассники, не огорчившиеся внеплановой географической нагрузкой, с воодушевлением стали изучать особенности Тянь-Шаня и Памира, по которым в их возрасте бродил классный, а учитель-географ свой горный поход собирается совершить.
Для них оказалось, что география вовсе не скучная наука, как воспринималась до сих пор из учебников: два преподавателя ведут живую беседу, вовлекая в обсуждения и их; открывают, оживляя, физическую географию и наполняют её морфологией горной страны, реально встреченными людьми, событиями, пережитыми классным в юности, странными обычаями азиатских народов. Девушек поразило, что таджикские женщины в парандже до сей поры ходят.
Заметив интерес класса, Сурин с горделивым удовлетворением спросил:
— Ну что, хорошая наука – география?
— Да, если бы так её изучать, было бы интересно. А то зубрим, зубрим по книгам, где какой уголь добывают и каких коров выращивают.
— Но и эти сведения тоже необходимы, — авторитетно возразил Вельяминов.
— Это тебе надо знать, какие породы скота в каких пампасах – без таких знаний ты ни за что в МГИМО не поступишь, — подшутил над ним Ласкарёв. — А вот если бы походить, было бы куда интереснее. Арсений Тимофеевич и все горы в нашем возрасте объездил, и по северным областям недавно прошагал.
— Михаил Михайлович, возьмите нас в горы. Возьмите нас, — попросились братья Лыковы, как обычно, говорившие одновременно.
— Нет, вам ещё надо поступить в вузы. Следующим летом, возможно, и получится с вами побродить – вы вроде как дисциплинированные. Но это если Земля вверх ногами не перевернётся.
Арсений, пока школьники слушали обещания Михаила Михайловича и его байки, вспыхнувшие в нём, спустился в учительскую, позвонил в университет ещё раз и узнал, что хоть студенты в общежитиях не очень далеко живут, но сухим пройти никому не удастся, а потому все занятия в вузе отменены. Проводил в столовую своих птенцов, довольных до радостных эмоций вольным разговором с учителями, и стал отправлять их партиями по домам на машине Михаила Михайловича: романтики нахватались, себя испытали, а их безопасность – обязанность руководителя: воды на улицах по колени.

В назначенный Маргаритой Фёдоровной понедельник в школе собралась комиссия на Арсеньев урок. Составом она оказалась внушительноё и весомой: из областного отдела народного образования и из городского во главе с заместителями руководителей ведомств; от роно присутствовала сама Маргарита Фёдоровной, инициатор идеи, с инспектором; и от школы пришли директор и завуч. Намеренно решили открытый урок провести в последние часы смены, чтобы и на классном часе поприсутствовать, а потом дать учителю возможность разъяснить всем уровням школьного образования, каким образом он разработал такую систему обучения и что она даёт ученикам, как её можно продвинуть в школы и нельзя ли распространить на преподавание других предметов…
Арсению ради слушателей методологического курса пришлось в классе поставить дополнительные столы и настраивать учеников чувствовать себя в присутствии чужой
аудитории1 спокойно, убедив, что в жизни опыт публичных выступлений пригодится.
Урок удивил педагогов, доселе незнакомых с вольным Арсеньевым методом. Но более и особенно тем удивил, что, хоть и показательный он, но ничем не отличается от других его уроков, потому что постановка их всегда опирается на поиск школьниками решений в исторических и социальных проблемах, на многие экспонаты, одолженные университетом и изысканные самим в археологических экспедициях, на документы. А  главное в них – это его общение с учениками, непринудительно и легко оперирующими историческими событиями с социологической оценкой, что и оказалось новаторством и нововведением, о которых педагоги что-то краем уха слышали и которые в школах заочно оспаривали, как невозможные, а они оказались реальными.
Классный час прошёл в психологическом анализе кинофильма «Бич Божий» – и это комиссии странным показалось: дети зрело оценивают героев. Знали бы педагоги, что тем детям пережить пришлось.
Комиссия на уроках вела себя прилежно – словно студенты на практике, и вопросы не задавала. Но потом она отыгралась, вытягивая подноготные из Арсения-учителя и из него же, но уже и из классного руководителя.
В сущности, Арсений понимал: его метод и сама методология уроков и классной работы не просто интересны, но и полезны в школах и не по преподаванию истории только, а потому высказывался, отвечал на вопросы насыщенно. Но… Но понимал и другое: а кому оно надо – переделываться, перекапывать улежавшиеся пласты методов обучения, наработанных их учителями и ими самими?
Однако его обязали: назвался груздём, полезай, куда положат. Возложив ещё один груз на «штангу Жаботинского», взял на себя обязательство передавать опыт коллегам, оговорив, что принимать педагогов из других школ он, с согласия руководства, будет у себя – нет у него времени раскатывать по городу, а тем паче по области.
И снова пошла текучка – не дела текли, а жизнь потекла, и не плавным течением, а горным потоком с бурлением, со стремительностью, с закрутками, с преодолением препятствий. Что ни день, то вспышки событий, встреч, доверительных бесед – и всё на скорости бега.
В классе эксцессы себя уже ничем не проявляли – закончились или притаились до времени? – и занятия проходили по чёткому, согласованному с университетским, расписанию, и потекла однообразность. Ранний подъём – занятия в школе – занятия  со студентами – вечерне-ночная работа над материалами, обязывающая единовременно несколько дел выполнить: доклад для школы, доклад для исторического факультета,
Отчёт с обработкой всех полученных сведений для кафедры, статьи в ВАК. Пятичасовой сон без сновидений, и снова движение по проложенным рельсам.
Арсений перестал бы различать и дни, если бы их разницу не отмечали расписания.
____________
1Аудитория – в данном случае не в смысле помещения, а слушатели курсов, лекций.


***

Но и с потоком занятий в школе и в альма-матер, и с работой доцента и учителя-методиста, как оказалось, освоиться можно. И в один из дней, духовно вписавшись в образования, Арсений подошёл к молодой химичке с неожиданной для неё просьбой:
— Аннета Юрьевна, не окажете ли мне услугу?
— Какую? — осознавая свой невысокий уровень в школе – её и Анютой попросту зовут,  – учительница удивилась, что Арсений Тимофеевич нуждается в её помощи.
— Большую. Видите ли, я более десяти лет не был в театрах, и забыл, что это такое. Мне нужно содействие.
— Вы… хотите, чтобы я пошла с вами в театр?
— Да, хочу.
— А почему я? — Аннета от предложения-просьбы затрепетала радостью, но была не уверена в себе, в том, что с нею Арсению Тимофеевичу будет презентабельно.
— Аннета Юрьевна, если моя просьба нарушает ваши планы или некорректна по отношению к вам, извините меня, пожалуйста. Я не хочу нарушать вашу жизнь своей обузой. Попрошу кого-нибудь – может, найдётся мне спутница. Одному непристойно идти на спектакль.
— Не надо просить, я… согласна. Просто, неожиданно вы пригласили меня. А в какой? — Девушка приняла предложение, испугавшись, что своим сомнением может отвергнуть прекрасную возможность общения с ним, с Арсением Тимофеевичем; и совсем не полагая, что его приглашение и её согласие срывают её жизнь в пропасть неведомого, что за общение с историком ей в скором времени придётся расплатиться слезами, болью и даже смертельным ужасом.
— На ваш выбор, Аннета Юрьевна. Оперетта, правда, жанром не входит в список моих предпочтений, но с вами пойду и на неё, если она вам более импонирует.
Корректность и галантность изложения просьбы очаровали Аннету: она осмелилась спросить:
— А почему вы десять лет не посещали театр?
— Аннета Юрьевна, давайте не будем раскрывать давнее обстоятельство. Сейчас хочу заново увидеть театр, игру актёров и зрителей.
— В таком случае, Арсений Тимофеевич, вы сами решите, в какой театр и на какой спектакль. Только скажите, когда пойдём, чтобы я успела собраться.
— Вас устроит это воскресенье? Театр драматический. А спектакль – что подадут.
Смущённая непредвиденным приглашением Арсения девушка Аннета всю дорогу домой пыталась решить две дилеммы. Первая – почему Арсений пригласил её? Правда, это было пределом её мечтаний: второй год она работает в школе и второй год знает историка – и никогда не замечала его личные отношения ни с кем из коллег; не было и малейшего намёка на интимность с ними. Кто из дам что ни выдумывает о нём, о его безбрачии и равнодушии к ним, что только ни говорят о нём… Но у всех при этом глазки блестят, особенно после его возвращения из путешествия, таинственностью и романтикой наполненного. И как они ни пытались и ни пытаются увлечь его собой и в будни, и праздники, и в устраиваемых в школе пирушках, ни с кем у него не сложились взаимоотношения, выходящие за пределы общений на уровне учительских бесед.
И вот он выбрал – её выбрал. Правда, сказал, что может пригласить кого-нибудь – в смысле, какую-нибудь, – но ведь он ей первой предложил! Почему? В надежде, что именно она поможет ему заново увидеть игру актёров? А сумеет ли она это, не зная его предпочтений, но зная, что он неординарный, с изысканным вкусом, судя по тому, как одет, как говорит. 
Аннета не подумала, что он пригласил её спутницей в театр просто как женщину. Не посмела так о себе – не ровня она ему.
Аннета – Аннета Юрьевна – уже второй год работает в школе преподавательницей.
Работается ещё тяжело. Особенно, в первый год трудно было – опытом с нею никто не делился, потому что химиков в школе двое: она и запенсионного возраста, Антонина Семёновна. Она в старших классах ведёт органическую химию – всего восемь часов у неё, а всё остальное время партийными делами занимается, да то и дело наушничает – шапоклячка!
А помимо уроков на неё, как на молодого специалиста, все кому не лень – а вернее, все, кому лень самим делать, – навешивают всякие поручения и задания. Так что домой Аннета приходит усталая, одинокая.
И дома никто ей не посочувствует, никто не приласкает: отец – технолог, на заводе часто надолго задерживается; мать – нормировщица заводская, рабоче-пролетарского, как она о себе говорит, происхождения, не понимает дочь-интеллигентку, и разговоры её только к бытовым темам относятся; была бабушка – мать отца, – скрываемого от Аннеты происхождения, ещё в дореволюционное время работавшая в гимназии, но не дожила и до госэкзамена внучки, а ведь с нею так хорошо можно было поговорить!
Бабушка была строгой, воспитывала внучку в духе института благородных девиц, и не только за её внешним, но и внутренним обликом устроив контроль – за что, Аннета на неё не обижалась, принимая её ворчания и поучения послушно, уважая наставницу. Но зато она к началу самостоятельной жизни, к тому времени, когда сокурсницы уже замуж стали выходить, не только ни с кем ещё не целовалась, но и не имела друга в мужском обличии.
А когда стала работать – не до них стало, не до того, чтобы на свидания бегать. И в школе не было ни одного подходящего коллеги-мужчины – все по возрасту старше неё намного, разве что физрук. Но он такой грубый и глупый, что и пройтись с ним по улице неприятно. Да и относятся к ней в коллективе как к девчонке: то смеётся в смущении, то заливается весёлым смехом от какого-нибудь пустяка – от шутливой реплики в разговоре историка с географом или от рассказанного кем-нибудь случая на уроке.
Так что нет рядом никого, душою близкого, понимающего и принимающего её; но и никто и ничто не тревожит покой и сон её, молодой учительницы Аннеты Юрьевны.
Не было. Пока не появился он – тот же историк, но совсем иной. А с ним ворвалось в её жизнь, в состояние её души и то блаженство, о каком и мечтать не могла. Появился он таким в конце августа, в начале нового, второго для Аннеты, учебного года. И так нечаянно вошёл в неё, что она не сразу и заметила, что и как прониклась им. А он!..
Он, Арсений Тимофеевич, намного старший неё, и к нему она и не подходила ни разу за целый год ни с каким вопросом – такой серьёзный и всегда такой занятой, что не подступись. А пустые разговоры вообще ни с кем не ведёт, а только о методологиях и о каких-то особенных методах обучения.
Но вот в понедельник он появился во Дворце культуры, где проходит ежегодная августовская педагогическая конференция. Вошёл в фойе, и его сразу все-все заметили: такой незаурядный пришёл, обветренный, загорелый, в шляпе, с бородой, изысканно одетый, с тяжёлой шикарной тростью в руке. И она его увидела и ахнула: неужели этот педагог – из её школы, неужели это он, историк?!
А потому вторая дилемма для Аннеты заключалась в том, что она не знала, в каком виде ей пойти в театр: в каком платье, в какой обуви? А причёска – оставить её такой, как есть, или на укладку осмелиться? Насколько проще пойти с Михал Михалычем – он и сам не заморачивался бы, а явился бы так, попросту одетым: ему-то что школа, что театр, лишь бы прилично. А с Арсением Тимофеевичем-то иначе… Он, конечно, не выскажет удивление её видом учительским, но пригласит ли её когда-нибудь ещё?..
Решилась на небольшую стрижку довольно длинных волос с хорошей укладкой, чтоб не распалась сразу, как Золушкин наряд после бала, а сохранялась хотя бы неделю или две – а то подумает, будто она парик надела для встречи с ним; но и не на броскую, а чтобы соответствовала его внешности. А для этого надо записаться в парикмахерский салон на завтра. И из гардероба выбрать платье с кофтой: для выхода и по погоде – небо пасмурное, а после дождей по вечерам стало прохладно.

Арсений ждал Аннету перед колоннадой, чтобы она увидела его издали. Пришёл за полчаса до спектакля и раньше, чем определились по времени. Хотел за проходящими в театр горожанами понаблюдать. Стоял, опираясь о трость и расслабив раненную ногу; в левой руке – роза с крупным бутоном под цвет Аннетиных волос (эту розу он купил, а не сорвал с городской клумбы напротив театра, как поступил однажды в молодости для своей тогда ещё не супруги, за что ему пришлось откупаться от милиционеров пятью рублями – машина с патрулём возникла из ниоткуда).
Народ подходил всё незнакомый ни внешне, ни духовно – отвык от полусветской театральной публики совершенно. Но не все, как оказалось, незнакомые идут: прошлое о себе напомнило и именно тем, что ни сейчас, ни в иные времена не нужно.
— Арсений?! Это ты?! — сопровождаемая мужчиной – любовник? партнёр? – к нему со стороны колоннады приблизилась бывшая жена, Тамара.
Она ведь театралка, как же он забыл об этом?! Так же, как, выбирая театр, забыл и о том, что именно в драматическом она некогда служила актрисой! На её вопрос, в котором звучало то ли удивление его видом, то ли недоумение, как он изменился столь коренным образом, то ли неузнавание его, Арсений отвечать не стал и даже не склонил головы в знак приветствия: не оставила она ничего, что бы добрым всплыло в нём, и даже сейчас она, покрытая слоем парфюмерии, скрывавшей её раннего увядания цвет, несла прежний запах развратности.
— Но откуда ты такой: много лет не виделись, и вдруг возник весь из себя другой – представительный, красивый?
На фоне даже входящих в театр мужчин, по большинству одетых не классически, а по моде, вторгшейся в мир в конце восьмидесятых годов, она не могла не поразиться Арсением, когда-то облачённым в стандарт советской торговли и с типичной стрижкой.
Её спутник посматривал то на него, то на неё. Не выдержав мужским самолюбием восхваления спутницей иного мужчины, спросил апломбно:
— Не представишь ли, Томочка, с кем ты разговариваешь? Кто он, так сильно тебя поразивший?
— Никто для неё и для вас, — ответил ему Арсений, исключая обоих из общения.
— А роза эта для кого? — травиата из удалённого из жизни и памяти эпизода, не отвечая мужчине и не показывая досаду на реплику Арсения и даже поигнорировав её жёсткость, отвергающую восстановление прежних отношений, откровенно попыталась навязаться. — Не подаришь ли её мне? Когда-то дарил и даже на каштаны для меня за цветами взбирался.
— Нет, не подарю. Для неё есть леди, которой она вполне соответствует.
— И кто она? Василиса Прекрасная? — оскорблённым скепсисом спросила Тамара.
— Краше. — Отвернувшись от Тамары, Арсений увидел Аннету, остановившуюся неподалеку от него: серое шерстяное платье, такая же и кофта в меру вышитая цветной нитью, причёска, не бывавшая на Аннетиной голове, колье, театральный ридикюль – как будто дизайнер потрудился над девушкой; улыбнулся ей и, утвердив: — Краше! — направился к ней, стараясь хромать не слишком заметно.
Аннета тоже пришла пораньше, чтобы новым обликом вписаться в зрительскую массу и потом чувствовать себя уверенней при впитавшейся в неё самоуничижительной стеснительности. Она увидела, что Арсений Тимофеевич, не замечая её, разговаривает с кем-то из знакомых и, не зная, насколько ей уместно будет подойти в такую минуту, остановилась. К тому же он должен встретить её и первым подойти. Растерялась даже. Но он оглянулся и улыбнулся ей – ей! – так красиво, что она вознеслась в девичьей радости: впервые одарена улыбкой не с покровительственностью, а как назначенной приятной женщине.
— Простите меня, пожалуйста, Аннета Юрьевна. Отвлекли меня, и я не заметил,
что вы пришли.
— Ваши приятели?
— Нет, прошлое. — Заметив, что Аннета не уяснила суть ответа, сказал, поясняя: —  Прошлое не бывает приятным – приятное не уходит, оно живо всегда; а если что-то остаётся там, значит, в нём есть нечто негативное, разрушительное.
— Это то обстоятельство?.. — догадливо спросила Аннета, удивив Арсения.
— Аннета Юрьевна, вы разумница и провидица.  Да, это именно то обстоятельство.
Но оставим его ушедшему. Оно мешает сказать подобающее вам – сказать, насколько вы, Аннета Юрьевна, очаровательны!
— Не смейтесь надо мной; ну какая же я,.. — Аннета весьма критично относилась к своей неяркости, потому и была смущена выбором её Арсением Тимофеевичем: ему при его внешности и манерах нужна спутница авантажно-обворожительная, а не она.
— Не смеюсь и не комплименты выдаю, а серьёзно говорю: вы замечательны. А роза, надеюсь, дополнит ваш облик красотой – вы вместе с нею смотритесь как сёстры.
— Ну что же вы меня так конфузите, Арсений Тимофеевич, — искренне смутилась девушка.
— Аннета Юрьевна, оставайтесь красивой в душе и внешне – как вы из чеховского сборника привели цитату. Оставайтесь, чтобы всегда быть выше мнений, что вокруг вас создаются и будут создаваться.
— Это самомнением будет, а возноситься нехорошо, — уверила благовоспитанная Аннета восторгающего её коллегу.
— У нас до начала спектакля есть время: давайте обойдём театр, посмотрим на него со всех сторон, прежде чем войти внутрь. Прогуляемся, и на его примере объясню, почему я вам такое сказал.
Несколько дней назад Арсений писал Насте, чтобы остерегалась властности, чтобы не возносила себя над людьми, ибо это унижает их. Аннете сейчас, утверждая то же, говорил и противоположное – для слуха праздного слушателя будто противоречащее:
— Аннета Юрьевна, возноситься вредно и опасно как для общества, так и для возносящихся, если они возвышают себя над собой, над своими возможностями, над своим… духом. Им должно опуститься до своего истинного уровня и с него духовно развиваться, не помыкая людьми, не ставя их ниже своего статуса. Но тем, кто себя униженным другими чувствует, кто верит мнению других о себе – а чужое мнение всегда принижает, оскорбляет, – им, напротив, необходимо подняться и возвысится до истинного положения. И раскрываться духовно, интеллектуально, культурно, подавая собой пример другим. Я понятно сказал?
— Вы кто? Вы как будто насквозь меня видите – я такая, кого...
— Неважно, кто я. Главное, это чтобы вы забыли, какой были до сего момента, и отныне и завтра, в школе, были уже такой, как сейчас.
— Но как я покажусь в таком виде в школе, в классах?
— Колье не обязательно носить ежедневно, а своё очарование нести непреложно необходимо. И именно в школе, в классах, чтобы дети видели вас и учились красоте на вашем примере. Давайте остановимся здесь – постоим, полюбуемся видами города, — разговаривая о красоте, Арсений с Аннетой дошли до бульвара Пушкина с бюстом  поэта на нём. —  Посмотрите на театр с этой стороны здания. Он и в фронтальном фасаде – с улицы Артёма – красив, и красив в надворном фасаде, в его сочетании с памятником Пушкину. И боковые стороны сочетаются с фасадами, создавая с ними комплекс красоты. Не яркой, а изящной, от которой отнять невозможно, и нельзя, не испортив её, прибавить  к ней. Таковы и люди, имеющие в себе духовную красоту, что выражается не только лишь в фасаде, а во всей совокупности внешности и в поступках.
— Как вы, Арсений Тимофеевич? — чуть смутясь, но смело переспросила Аннета, на спутника поглядывая больше, чем на красивый театр и на пушкинский памятник.
— Милая Аннета Юрьевна, что вы видите во мне, сохраните в себе. Иным людям и разрушить меня страстно хочется – так варвары поступают с непонятным, с искусством  архитектуры, литературы, садоводства. Но мы о вас сейчас говорим – обещаете так же прелестно появляться в учительской и перед школьниками?
— У меня младшие, седьмые-восьмые, классы. Правда, теперь мне дали учить и девятые с десятыми.
— Вот то-то и хорошо, что вы в средних и в старших классах теперь работаете: вам 
самой это позволит возрастать, а не оставаться постоянно на одном уровне; и им ваша трансформация наглядно поможет свою душу изменять. Но вас видит вся школа: все, даже самые младшие. И чем раньше они соприкоснутся с прекрасным, тем здоровее и красивее будут становиться.
— С вами невозможно спорить и ослушаться вас нельзя. А мне страшно.
— Страшно, Аннета Юрьевна, вам станет, если вы прейдёте границу своей красоты и станете кикиморой. Берегитесь: увижу – сразу же в лягушку превращу!
— Ой-ой, не надо меня в лягушку превращать! Даже на три года не надо! Я быть послушной постараюсь.
— Как красиво и изысканно вы улыбаетесь, Аннета Юрьевна! — искренне отметил Арсений утончённую улыбку девушки. — Вот такой вашей улыбки достаточно, чтобы всё в вашей жизни и в поступках стало возможным. Я искренне признателен вам за то, что вы согласились стать моей спутницей по театральному лицедейству.
— С вами мне легко – даже не предполагала, что для меня такое возможно, — с открытостью призналась Аннета. —  С вами я чувствую себя естественной, какая есть.
И ещё она давно отметила, что только он не извращает её имя, в отличие от других коллег и сокурсников, именующих её уменьшительно-принижительно Анютой, – и мать переиначивает его по-простонародному, по-русски. Он произносит его как оно есть, по-настоящему. И даже с отчеством. А такое отношение показывает ей красивым и его мир, и её это возносит.
— Я рад, что помог вам раскрыть себя… Но вот мы и завершили круг, а теперь нам надо войти в зал, занять места и внимать искусству актёров. Только попрошу вас вот о чем: я иногда буду слушать игру актёров с закрытыми глазами…
— Для чего? — не дослушав, выразила Аннета удивление странным восприятием театральной постановки.
— Видите ли, Аннета Юрьевна, зрение порой мешает нам услышать, воспринять, насколько искренне и истинно исполняют роли актёры. Служат ли они или всего лишь
играют в ролях.
— Как интересно! Вы мне расскажете об этом? Я попробую воспринимать так.
— Вы мне нравитесь, Аннета Юрьевна – вы хорошо улавливаете, что я вам говорю, и понять пытаетесь. Но всё – мы входим в театр: оставим обсуждения на десерт.

Аннета, после того, как Арсений проводил её до подъезда, быстро взбежала на свой этаж; в квартире без промедления прошла в свою комнату и, открыв окно, села подле него, чтобы смотреть на Арсения, удаляющегося в ночи, прихрамывающего сильнее, чем при ней.
И тихо улыбалась, и подносила к лицу розу, вдыхая её аромат, продляющий часы изумительного для неё свидания, и вспоминала разговор до спектакля и позже, когда они обсуждали восприятие постановки с открытыми и с закрытыми глазами – это новое для неё обретение, – и говорили о служении и игре: не только актёров, но и всех людей.
— Анюточка, что с тобою? — с удивлением и с радостью спросила у неё мать. — Ты светишься, будто в тебе свечи горят!
— Ой, мамочка, у меня сегодня был такой праздник, словно я только что родилась и мир впервые увидела!
— Кто тебе такое сделал? Неужели тот учитель, с которым ты собиралась сходить в театр? Кстати, как он увидел тебя? Что тебе сказал?
— Да, да, мамочка! Это он сделал! И сказал мне столько хорошего, столько слов красивых, столько открыл, что я переполнена. Я не хочу ложиться спать – боюсь, что завтра уже что-то забудется, и я не смогу так чувствовать, как сейчас.
— А почему он только сегодня тебя пригласил, – ты ведь уже год с ним работаешь? Он хоть красивый?
— Самый красивый! А почему он вообще меня пригласил я не знаю, – он мог это предложение сделать любой, потому что ему нужна была спутница в театр, и каждая была бы рада… Нет, мамочка, я знаю, почему он пригласил меня, – он сам сказал, что признателен мне за то, что я пошла с ним!
— И что теперь будет? Станете встречаться? Придёт с родителями познакомиться?
— Мамочка, я благодарна ему за сегодняшний вечер, а что будет потом – не знаю. Он мне по секрету от других коллег сказал, что у него особенная жизнь: он может туда уехать, где детям делать нечего.
— Каким детям? Ты уже не маленькая. Но уехать куда-то – я тебя не отпущу.
— Я бы за ним куда угодно полетела, мамочка. Только в той жизни, он говорит, все горожане – как малыши. Ни в чём не смогут разобраться, ничего не поймут. Мамочка, давайте больше не будем говорить об этом, а то мне становится грустно, а я радоваться хочу – вся радостью наполнена. И мне сейчас ничегошеньки не нужно. Идите спать, а я посижу и порадуюсь.
Мать ушла, поджав губы в недовольстве тем, что дочь не хочет говорить с нею о том, что каждой матери важно знать,. А Аннета вспоминала, как Арсений Тимофеевич её расспрашивал о впечатлениях и вслушивался в то, что говорила она. Расспрашивал, а сам на её вопросы о впечатлениях не отвечал – долго не отвечал.
А когда она всё, что могла, выразила: насколько поражена судьбой героев и восторг игрой актёров, даже когда с закрытыми глазами воспринимала диалоги и монологи, он, наконец, заговорил. И всё сразу стало иным. Он будто преобразовал – то ли её самоё, то ли спектакль и мир вокруг.
— Проблема в том, что те три героя, поразившие вас в спектакле, живут среди всех, и в их жизнь никто особенно не вглядывается – видят рядом и совсем не интересуются ими… Вот смотрите: идут зрители из театра  – разве в их жизни нет аналогичных драм и проблем? А кто их видит? Кто знает, с чем и куда они сейчас идут? Вы видите?
— Я – нет. Я вообще сейчас заполнена тем, что получила от вас и от театра, и этим живу. А вы видите?
— Я?.. А вы сделайте соответствующий вывод из нашего разговора, из моих слов о них и о героях спектакля. И ещё о коллегах: их жизнь в школе, душевные потрясения в отношениях со школьниками и между собой, с педсоветами и совещаниями, – разве это не достойно того, чтобы пронзительно представить на сцене?
Аннета приостановилась.
— Арсений Тимофеевич, вы сейчас мне показали нашу школу, и я вдруг увидела, что в ней действительно много драмы и даже трагедий. Вот хотя бы горе Марии Георгиевны, когда Антонина Семёновна – вот кого справедливо называют Шапокляк – сама себя разоблачила: какой вред она нанесла своей старой подруге.
— У наших коллег свои глубинные нюансы, и все по своим страданиям меряют боль свою и боль чужую, которая их мало трогает по принципу: что мне за дело до ваших забот, если туфелька жмёт мою ногу.
— Так что, получается, что мы как на сцене живём: обо всех пьесы можно написать и спектакли поставить?
— Можно. Но вот ещё один нюанс: артисты, сыгравшие так, что вас потрясли чьи-то жизненные коллизии. А после спектакля во что они превратятся, эти самые артисты? Каковы у них отношения с труппой и дома?.. И для педагогов аналогичная проблема существует: в школе они – одни, а дома, в быту другими становятся. И где им лучше: дома или в школе? Вам где лучше?
— Я радуюсь, когда иду в школу, и дома мне уютно.
— Одинаково уютно? Как дома воспринимают вас и вашу школу? А в школе – как к вам относятся?
— Я не могу сказать, что понимают меня дома и в школе такой, как я есть. Так что очень трудно бывает и очень грустно.
— Это значит, что вы не полностью проявляете себя, свой дар. Или, выражаясь нашей оценкой спектакля, играете напоказ, а не исполняете назначение, не служите… Сейчас поймёте, что я говорю. Скажите, Аннета Юрьевна, почему вы преподавателем химии стали? Потому ли, что себя не нашли в другом, или потому что привлекли её чудеса?
— Из интереса. Ещё в школьной лаборатории было интересно, как одни вещества превращаются в другие. И студенткой с удовольствием познавала процессы.
— А школьники, которым преподаёте любимую вами химию, – как они к вашему предмету любви относятся?
— В седьмых-восьмых классах дети в основном хорошо занимаются, а вот перешла с ними, с бывшими восьмиклассниками, в девятый, где познание органической химии начинается, и уже им и мне с ними труднее становится. Тем более – в десятых, которые Антонина Семёновна год вела. Там вообще заторможенность. У вашего класса хоть отношение к уроку добросовестное, а у «10-го А» – он как будто никогда не слышал об органической химии. Я их в младших не учила, поэтому меня просто поражают их совершенное безразличие к химии и абсолютная невменяемость.
— Да, Аннета Юрьевна, вы правы: если нет любви к предмету, если основы в детстве не заложены, то ничем вы их не подвигнете. Тем более, преподавая предмет после Антонины Семёновны, разбирающейся в химии на уровне таблицы сложения простых чисел. Но сами-то вы – что вы знаете о химии? О молекулах и атомах? Что вы
можете сказать себе и школьникам кроме того, что написано в учебниках?
— Арсений Тимофеевич, я чувствую, что вы сейчас посмеётесь надо мною. Когда вы спросили у историчек, читали ли они труд Ленина, они побоялись признаться, чтобы вы не посмеялись над ними, как на конференции. Вот и у меня такой же страх: вы знаете что-то, что мне совершенно неизвестно.
Арсений некоторое время прошёл в раздумьи, молча поглядывая на смущённую спутницу и сообразуясь с её возрастом и подготовкой, чтобы открыть нечто, для неё – сокровенное.
— Нет, Аннета Юрьевна, смеяться над вами не хочу, не смею и это попросту не позволительно. Могу даже успокоить вас: ни один ваш профессор не ответит на мои вопросы, потому что прочно держится за сочинения Энгельса в «Диалектике природы», в которой утоплены бородатые обезьяны. И постарается в своём профанизме поскорее отделаться от меня, без ума высказав об окружающем мире что-то вроде следствия флуктуации первой молекулы – это их любимый приём, чтобы не показать пустоту за твёрдой скорлупой.
Аннета снова задумалась о том, кто же таков этот историк, что знает о химии даже и знает больше обучавших её профессоров. Она понадеялась, что он расскажет ей о себе, раскроет тайну. Арсений не раскрылся, а повёл её в познание природы и химии.
— Аннета Юрьевна, скажите, вы преподносите школьникам химию или позволяете им свои рассуждения высказывать?
— Но ведь химия на уровне школьной программы – строгая наука, и в ней никак не допустимы произвольные рассуждения, — резонно сообщила ему учительница Аннета Юрьевна, университетски обученная.
— Строгая? А вот у меня дети судят историю, несмотря на то, что, как говорят, она не имеет сослагательного наклонения, то есть не допускает различных вероятностей уже произошедшего. Потому что, как догматично сформулировал нам философ Гегель: “Что разумно, то действительно, что действительно, то разумно”. И никак иначе. Тем не менее мы обсуждаем варианты, прежде чем дружно прийти к выводу неизбежности и необходимости произошедшего и к выстраиванию его последствий.
— Как интересно! Мне захотелось побывать на ваших уроках.
— Милости прошу. Научитесь работать с детьми, дайте возможность рассуждать, но только обоснованно рассуждать, а то станут говорить, что ветер из-за того, что деревья качаются. Дайте им простор, выпустите их из оков, и сами увидите, что химия на уровне школьной программы отнюдь не догматична, что она живая.
— Вы меня в сказку погружаете?
— Да, верно: в сказку под названием «Истина о сущности молекул и атомов». Как вы полагаете, являются ли неорганические молекулы живыми и разумными?
Аннета с доверчивой и смущённой улыбкой отрицательно покачала головой.
— А какие молекулы являются живыми и разумными?
— Арсений Тимофеевич, вы что-то знаете – просто расскажите мне, пожалуйста.
— Просто не получится – вас следует подвести к пониманию и принятию. Вот того же ждут от вас школьники: чтобы их подвели и заставили задуматься над проблемой. Они ведь дети, а все дети исследователи… Ну хорошо. Будьте добры, откройте тайну: из чего состоит человек и иные организмы?
— Из органов, из клеток.
— А если глубже проникнуть? Что вам откроется? Вы увидите, что в телах сотни и более триллионов молекул.
— Органических…
— И неорганических тоже, поскольку все органические состоят из неорганических. Все молекулы заполняют тело нитями и спиралями; они собираются в комплексы, и каждый комплекс молекул, как и каждая особь молекулярная, исполняет рациональную функцию. Так как: считать ли их живыми и разумными или нет?.. Вот вы, собираясь в театр, подготовились соответственно – но ведь это для вас сделали триллионы молекул в совокупности и в сотрудничестве.
— Поразительно, Арсений Тимофеевич! Вы будто в дремучую чащу завели меня, где ваши знакомые кикиморы обитают. И я заблудилась: была простым человеком, а оказалась сборищем молекул.
— Это ещё не всё. Вы, человек разумный и химик по наученности, можете ли вы из нескольких элементов – из железа, углерода, серы, фосфора, азота, кислорода, водорода в общем количестве порядка четырёх тысяч – создать простейший белок гемоглобин?
— Нет. Даже не представляю, как он собирается.
— Да, микробиологи разбирают мембрану на молекулы, но не могут собрать все их в ту же мембрану… Итак скажите: если молекулы неживые, неразумные, как и откуда жизнь появилась, почему мы такие, какие законы в нас управляют теми молекулами?
— Природа создала?..
— Давайте договоримся, Аннета Юрьевна: вы никогда не будете повторять чьи-то бессмысленные расхожие слова и фразы. Что значит: “Природа создала”? Волки, грибы бегемоты, берёзы – они создали?.. А они как появились, и что за сила творящая в них? Или пресловутая «природа» – нематериальная сущность? В таком случае, что есть она?
— Не мучьте меня – я двоечница, — опять мило улыбнулась Аннета.
— А вот атомы – они ведь составляют основу. Молекулы рассыпаются, а атомы их и весь мир составляют. Но атомы сами образуются кварками, лептонами, адронами, мезонами, электронами, протонами, нейтронами. И внутри самих атомов происходит напряжённая работа – микропроцессы, – чтобы они существовали, причём в великом разнообразии. И функции бы свои исполняли. Так как, живые и разумные или нет?..
— Арсений Тимофеевич, вы химию совсем иначе представили: не формализовано, а в живых процессах от микромира до…
— Да, она глубокая, бесконечная, связывающая весь наш мир, всё Мироздание – везде она… Расскажите детям сказку о молекулах и атомах – отдайте этому в каждом классе целый урок и заставьте задуматься, найти ответы. В том числе на вопросы, которые у вас самой ещё появятся. Но не торопитесь отвечать, – пусть они на каждый следующий урок придут озадаченными, а вы снова ведите с ними диалог, а формулы наполните содержанием, жизнью... У вас с классами будет иной разговор, чем у нас с вами, потому что по возрасту и восприятию вы близки к ним, а они мир воспринимают на уровне глубинного осознания, но на высшем уровне сознания принять и высказать его не могут.
— Вы думаете, у меня получится потревожить их и влюбить в химию?
— Аннета Юрьевна, мы говорили об игре и о служении: если вы с радостью на работу стремитесь, а потом с радостью возвращаетесь домой, значит, вы служите всем: обществу, стране и семье. Так пусть у вас получится – доверьтесь себе и им... И не смотрите на тех, кому трудно с утра собираться в школу, у кого нет стремления после работы домой к семье: к родителям, к супругам, к детям – они играют, они рабствуют. Поэтому ещё раз скажу вам так, как до спектакля говорил: если вы придёте в школу в таком вот виде – я имею в виду не только причёску и платье, но и душевный настрой, – школа вас воспримет иной, и для вас школа наполнится другим содержанием. Аннета Юрьевна, которой вы явились передо мною, есть вы настоящая: глубокая, истинная, прекрасная. Именно это в вас должны увидеть педагогическая гильдия и школяры. И ваши родители – они обязаны изменить к вам отношение, иначе вы либо потеряетесь в мещанстве в угоду им, или разными путями разойдётесь с ними. Что будет очень скверно: род, семья – это основа, как бы далеко друг от друга вы ни находились…
Аннете даже сейчас, когда она смотрит на уходящего Арсения, становится жарко от его слов о ней, о том, что она может и обязана. Она поверила ему и каждому его слову. Особенно о ней – как хорошо он понимает её! Она почувствовала, насколько он глубок и истинен, и осознала, что никогда ей не постичь его, а он видит всё. Радостные мысли её орошались слезами.
А потом начинающая учительница записала «сказку» о молекулах и атомах…

На следующий день с утра было холодно – осень задалась промозглой, и с ночи шёл несильный, периодически моросящий дождь. Аннета, сберегая шерстяное платье, в коем была вчера и хотела перед Арсением вновь в нём появиться, надела поверх него и кофты плащ; причёску-укладку, почти неповреждённую ночным сном, утром с особым
тщанием подправленную, прикрыла вязаной просторной шапочкой-беретом и зонтом.
Когда пришла в школу, Арсений находился в учительской, традиционно общаясь с Михаилом Михайловичем – этот ежеутренний ритуал они соблюдают свято. Он ей едва заметно улыбнулся, и она ему затаённой полуулыбкой ответила и принялась неспешно раздеваться. Сначала аккуратно сложила и повесила зонт; потом медленно сняла с себя плащ, обратив внимание коллектива на свой нешкольный наряд; и, обнажая отнюдь не учительскую причёску, очень осторожно освободила её от берета.
— Я тебя ли вижу, Анюта?! — Михал Михалыч отреагировал первым.
— Анюта, у вас сегодня день рождения? — спросила Мария Трофимовна.
Аннета Юрьевна не отвечала им, а, спокойно поприветствовав коллектив, подошла к журнальному шкафу, достала ей нужный. Арсений оставил приятеля, подошел к ней – и к шкафу, заодно, достать свой журнал, – и приятным голосом произнёс:
— Замечательно, Аннета Юрьевна! Вы своим восхитительным обликом и платьем поразили устойчивое представление о внешнем виде учителей и об отношении к себе.
— Ну, ты сам уже успел поразить, — возразил ему Михал Михалыч.
Аннета улыбнулась Арсению, как вчера ему улыбалась, и шёпотом проговорила:
— Вы волшебник, Арсений Тимофеевич!
— Есть немножко, но пусть это будет нашей тайной, — не шёпотом, но и не громко ответил ей Арсений.
Аннете сейчас нужна была поддержка Арсения, и он её дал, подойдя и высказав не банальности Михаила Михайловича и Марии Трофимовны, а признание вызова её себе самой и будничной серости педколлектива: как бы ни старались учительницы более чем опрятность себе придать, неяркость их проявлялась в моральном настрое молодых, в унылости уже пожилых, переносясь на внешний вид.
А Аннета явилась – не пришла, а по общему восприятию, явилась, – будто была не из их состава, а из другого мира: иная духовностью и плотью. Поразив и причёской, и одеянием, улыбкой, походкой и осанкой – всею собою в сочетании – педагогинь и мужчин-педагогов, до сего снисходительно и покровительственно относившихся к ней.
Её окружили молодые сотрудницы – почти сверстницы и постарше. Вот уж от кого они не ожидали – от вечно смеющейся молодой химички, – что нежданно, за один день выходной она непостижимо преобразит имидж: сменит одежды и поведение; и сменит походку со стремительной на галантно-грациозную. Даже постоянный заливистый или стеснительный смех заменит утончённой уверенной улыбкой.
А услышавшие заговорщический диалог у шкафа набросились на историка:
— Арсений Тимофеевич, признайтесь, это ведь вы превратили Анюту в Золушку на балу? Признавайтесь немедленно – не то пытать станем. Себя превратили в сказочного героя, Анюту – в принцессу. А нас можете превратить? Вам кикиморы и магический жезл подарили? Прикоснитесь к нам, превратите и нас в юных принцесс.
Шапокляк уже три недели отсутствовала по неизвестной коллективу причине, так что учителя позволили себе расшалиться свободнее, чем принято в учительских при строгом контроле их нравственности.
— Если вы этого хотите – пожалуйста, в любой момент превращу, — со щедростью пообещал Арсений пытавшим дамам. — Но при условии, что желание преобразоваться будет в вас полыхать настолько сильно, что сожжёт в вас привычку к обыденности и страх перед переменой. Иначе любые наряды будут на вас как на…
— На манекенах, — бросил реплику Михал Михалыч.
— Михаил Михайлович, вам с вашей этикой стоит в закройщики податься – будете шить униформы, — упрекнул приятеля Арсений, потому что правда, прозвучавшая из уст шалуна-географа, покоробила тонкие души, а они и без того загружены домашним бытом и школой, забиты несбывшимися мечтами.
— А мы его сейчас же за неуклюжие остроты журналами побьём! Ну, берегитесь, Михал Михалыч, мы на вас отыграемся за мужское невнимание к нам!
На географа набросился униженный им контингент, заставив его ретироваться из
учительской, прикрывая голову журналом.
Аннета под эту шумную сутолоку успокоилась, страх покинул её, и она вписалась в суету, будто ничего особенного в обществе не сотворила. И, когда жаждавшие юной красоты перекинулись с неё на Арсения, одаривала его чарующей улыбкой, им в ней открытой. Аннета впервые осознала, что она – женщина, личность и даже Грация, а не дочка материна, не студентка-практикантка, не та молоденькая учительница, которой может указать и даже переложить на неё свою нагрузку каждая коллега со стажем…
Как много получила вчера от него: новую, красивую жизнь!
Чудеса и эйфория Анюты – Аннеты Юрьевны – продолжились в тот же день. И в день следующий. И в следующий… Что происходило вокруг неё, она почти не замечала и на окружение реагировала невнимательно, не обращая внимания, как рассматривают и обсуждают её. Она и сама зажила полной жизнью, и её уроки с кружковой работой активизировались – многие школьники встрепенулись и зашевелились, захотев понять и узнать, как из невидимых атомов и молекул образуются тела, как преобразуются жидкости в вещество с особыми свойствами. Она радостями и открытиями только с Арсением делилась – лишь он мог понять её перемены и перемены в учениках.
А окружение реагировало на неё с самого начала и на всём продолжении её работы и жизни в школе: одни пренебрежительно посмеивались, будучи не в силах изменить себя и чем-либо помешать её росту; другие копировали её, как кальку с неё снимали1, не понимая корней её духовной работы, а полагая, что она влюбилась в историка и ему угодить стремится; третьи злопыхали, но опасались попасть впросак или нарваться на неприятности.
Отчего в первый же день её перемен случился конфликтный казус с последствиями – по окончании занятий в первой смене Аннета Юрьевна вошла в учительскую, светясь люминесцентно, и, подойдя к Арсению, с восторгом рассказала, как приняли ученики её, как заслушались сказкой, как заинтересованно стали говорить об открытии, что они состоят из разумных молекул.
— Аннета Юрьевна, вы сотворили чудо – школьники полюбили химию.
— Но я ведь ваш курс им преподнесла, так что это благодаря вам они изменились.
— Нет, Аннета Юрьевна, представили вы – из вас, от вас всё исходило. Так и будет всегда, потому что от себя-то вы никуда не денетесь. Если, конечно, в лягушку…
— Нет-нет, — улыбнулась Аннета Юрьевна, — ни в коем случае не в лягушку.
— Да у нас тут, смотрите-ка, школьный роман наметился – ну прям, как в кино! — проворчала ехидно и уничижающе старая математичка Матюшина.
Полная, словно перегрузившаяся жаба, одетая в фиолетово-синюю блузку с чёрной оборкой по плечам и по груди, с крашенными, некрупно завитыми волосами, настолько коротко стриженными, что они смотрелись на ней при её массе нелепо, с лицом, верхней частью выражающим пошлую надменность, а нижней – низменную пошлость, Матюшина позволяла себе многое, в том числе и откровенно чванливое брюзжание, омерзительно воспринимаемое тем более, что оно исходило из неприглядной, нижней половины лица. За что в коллективе, в котором каждый страдает от малейшего упрёка, намёка и каверз, чем она и пользовалась, прослыла злоязычницей и клеветницей.
Аннета ярко вспыхнула стыдом, смущённо отвела от Арсения взгляд. Ненадолго.  __________
1Снимать точную копию  с чертежей и рисунков посредством кальки, тонкой  прозрачной бумаги или ткани.

Потому что он подошёл к Матюшиной и, чётко произнося слова, объяснил ей:
— Матрёна Ивановна, вы со своим хамством давно уже перестали быть педагогом – вам место в пивном ларьке. Ещё позволите себе подобное, в тот же день примете пивную точку – считать вы умеете.
— Да как ты посмел мне – мне! – такое сказать?! — огнём взъярилась Матюшина, не допускающая в отношении себя никаких намёков и характеристик.
— Я сказал, а вы поняли: в тот же день заявление директору и в торговлю пивом, — жёстко уверил её Арсений, отчего по коже её мороз пробежал.
Учителя замерли в ожидании, что Матюшина всей массой навалится на историка – и она поднялась и устремилась. Не к Арсению, к директору. Забежав в руководящий кабинет и задыхаясь от ярой злости, выпалила: историк её, Матюшину, выгоняет вон из школы. Валентина Ивановна заставила её, оскорблённую, выпить воды и вытребовала подробности инцидента; а выслушав, пообещала, что она удерживать её ни одного дня не будет, и Матрёна Ивановна может уверенно перейти в торговлю.
В учительскую Матюшина вернулась тихая, подбородок её дрожал. Молча оделась и, ни на кого не глядя, покинула кабинет. Педагоги переглянулись, дружно уставились на Арсения, обладающего, как оказалось, голосом власти: и Антонина Семёновна после разговора о ней исчезла; и Матюшина в страхе. С той поры скабрезных разговоров среди учителей более не было – вдруг услышит сам или дойдёт до него.
А пока она ходила, Арсений пообещал счастливой Аннете ещё более интересные и проблемные темы, чтобы она подкидывала своим химикам. “К примеру, — сказал он, —  очевидное: почему вода не горит? Причём, —  предупредил, — в одном вопросе две тайны – их надо определить и найти на них правильные ответы”.
Аннета, ещё счастливее и от того, что Арсений Тимофеевич открыто публично ей выказывает уважительное покровительство и защитил её честь, попросилась на урок.


Первыми попытку преобразоваться сделали приятельницы, Мария Трофимовна и Анна Павловна. На другой день. Чем они руководствовались в изменении оформления, для окружения было непонятно. В попытке ли найти современное, но не выходящее за предписывающие педагогические статуты; вкусом ли мужа – Мария Трофимовна, – чьё мнение она, учительница, за три года брака перестала учитывать; перелистыванием ли советских журналов мод, не содержащих оригинальных эстетических идей? Во всяком случае именно таковое они и выбрали на толкучке-распродаже в уверенности, что их обновлённый гардероб будет достойно оценён в учительской.
Во всяком случае их приметили и сказали им… Сказали те обычные реплики, что учительницы высказывают коллегам, пришедшим в новом ли по виду платье, в новой ли блузке, с новой ли стрижкой. И обе с огорчением отметили, что фурора, подобного Аннетиному, они не произвели – а как хотели!
Хотели, да побоялись. Как учат, так и себя воспринимают – или как раз наоборот? Испугались грань меж устарелыми критериями своего мировосприятия и требованиями эстетики с её тонкими художественными нюансами прейти. Как боярская и купеческая дочки из сказки о Василисе Прекрасной.
Но им насущно, чтобы сам Арсений Тимофеевич, как воспринимаемый педагогами в школьной сфере новатор, их заметил и сказал бы возвышенное о них, для них. Однако не заметил и не сказал ничего. Они огорчились его невниманием – невнимательностью! – к ним и на первой же перемене поспешили к нему и в лаборантской прямо спросили:
— Неужели вы ничего нового в нас не заметили?
— Нет, ничего иного, чем вы были до сих пор, я в вас не вижу, — поразил новатор, сам удивившийся их требованию, поскольку в сущности обеих особ не увидел никаких перемен. — А должен? Что-то мимо меня прошло?
— Нам тоже, как Анюте, захотелось стать немножко другими.
— Я бы сказал, что Аннета Юрьевна стала не немножко другой, а совершенно иной – открыла дверь в свою душу. А вы?.. Вы захотели немножко. Испугались многого? А она не устрашилась, потому и получила такой подарок.
— Это вы её так?..
— Я? Ну да. В некоторой степени. Однако, прежде чем я увидел её такой, она такой уже стала. Готовилась к частному событию, а оно оказалось во всю её жизнь.
— Вы имеете в виду, что вы с нею на всю жизнь?
— Коллеги, перемена заканчивается, так что поговорить глубоко не удастся. Скажу
пару фраз. Первое: вы в учительской породили вздор о наших отношениях. Второе: для себя осмотритесь – в этом своём виде вы готовы пойти на светский раут? Вы, историки, знатоки культуры, пойдёте? И с кем? Я с вами не пошёл бы и в ресторан. Горько?.. Грустно?.. Но моя этика не принимает такое оформление. Если вам необходимо, позже всерьёз поговорим. И Маргарита Фёдоровна просила меня помочь вам полюбить школу и детей – но проблема у меня: как вам в этом помочь, поверьте, не знаю. Потому не знаю, что вы не воспринимаете ни законы этики и эстетики, ни методики преподавания и те приёмы, что рекомендуемы мною, учителем-методистом. Вы не совершенствуете ведение уроков и обучение детей. Всё формально в вас и в вашем отношении. Оттого и в своих обликах вы не хотите разрушить невзрачные стандарты. Но вспомните, что я сказал в учительской вчера. Что помогу, если ваше желание превратиться в принцесс будет пламенным. Только в этом случае сможете внешне и внутренне преобразоваться.
Мария Трифоновна и Анна Павловна, понурившись, покинули лаборантскую. У двери оглянулись, показав скорбность своего состояния: так унижены – он с ними и в ресторан не пойдёт!
— Я готов помочь, если вы готовы. Или вас ждёт участь моих знакомых кикимор и Матрёны Ивановны.
Кикиморы не были известны историчкам – разве что по иллюстрациям к сказкам, – а вот наглядный пример Матюшиной их обеих устрашил; но они не поняли, как не стать подобными ей. Они ничего не понимали: ну что в них не так-то? Чем они Анюты непригляднее, этой девчонки, превратившейся в такую, с какой он наверняка пошёл бы в светское или какое там собрание? Увлёкся ею почему-то, вот и помог, а на них не обращает никакого внимания.
Если бы они ещё узнали, что Аннета, готовясь к театру, задумалась и о внутреннем соответствии Арсению, чувствуя его отличным от окружающих, и внешний облик себе создавала соответствующим его и своему внутреннему миру! В таком разе для сплетен-поклёпов оснований у них прибавилось бы и пересудам они предались бы с гораздо большей охотой, чем задумались бы о себе.
Да всё в них нормально! Да нечего им сгорать в каком-то нелепом пламени!..
Они не понимали главное: обе оформляли себя для себя, несмотря на то даже, что у одной есть муж, ради которого следует быть очаровательной, соответствующей ему и – даже, быть может, – его тоже возвышать; а у другой масса знакомых мужчин, молодых и не очень, но ни одному из них она не создавала своё соответствие.
Цель у каждой из троих одна – быть красивой, а отношение разное: только для себя или для себя ради другого. Потому никому не удалось заметить в обеих приятельницах перемены, как бросилось в глаза и в души изменение Аннеты-Анюты: перемены в них не произошли потому, что они себя не превзошли.

В класс вошла Аннета Юрьевна. Она услышала голоса в лаборантской и прошла к окну, чтобы не слушать чужой разговор. Открывшаяся дверь лаборантской прикрыла её от взоров огорчённых историчек – к счастью: иначе обе ещё более сконфузились бы их неудачным визитом; и Мария Трофимовна и Анна Павловна, несмотря ни на что, даже уверились бы, что меж ним и химичкой имеется интимность. А её присутствие во время конфуза родило бы открытую вражду против неё – она свидетельница их унижения!
К счастью для всех и для справедливости, покидая кабинет, Мария Трофимовна и Анна Павловна не заметили коллегу. К тому же класс уже заполнялся следующими по расписанию исследователями прошедшего. Но сама коллега с грустью призадумалась о последних словах Арсения: она отнюдь не взревновала его к ним – какое у неё на то основание и какое на то право? Однако по-детски огорчилась: хотелось, чтобы Арсений Тимофеевич уделял ей своё внимание, а так получится, что он будет со всеми, а значит, для неё не будет у него времени. И без того при его занятости он может ей минуты лишь посвятить, да и те урывками.
Урок отвлёк её от грустных мыслей – увлёк, увёл в исторические и общественные отношения, которые оказались очень интересными, потому что ученики – а это «10-й А» – азартно доказывали противоположные позиции, выискивали суть столкновений традиций и новшества в экономике и жизни. А потом Арсений Тимофеевич, до того лишь подбрасывавший вопросы из изучаемого и из уже давно прошедших тем, подвёл такой базис под оба основания противоборствующих сторон, что и она заслушалась, и ученики внимали молча, отвлекаясь на конспектирование отсутствующих в учебниках трактовок и концепций.
И поразительно: им было всё понятно!
Аннета не заметила, что урок заканчивается. Когда Арсений стал прощаться, она с удивлением воскликнула:
— А разве урок уже закончился?
И тут же зазвучал звонок. Школьники поняли, что их новая учительница химии с удовольствием присутствовала на уроке истории, и засмеялись. Они встали с мест, но кабинет не спешили покинуть, а окружили преподавателя, потому что им ещё и ещё хотелось высказывать интересные мысли и доводы – не наговорились, не поделились всеми накопившимися аргументами и размышлениями.
— Вам понравился урок истории? — спросила самая активная ученица в классе – её Аннета и на своих уроках уже приметила.
— Очень! — честно призналась учительница. — Если бы в моей школе историю так преподавали, я, быть может, стала бы историком.
— А разве химия вам не нравится? — с по-доброму ехидцей полюбопытствовал пока что троечник по химии.
— Я люблю химию – она такая же живая, как и история. Разве вы это не поняли? — в свою очередь с усмешкой спросила класс Аннета и посмотрела на своего наставника с благодарной улыбкой.
— Поняли. Теперь мы химию по-другому изучаем. Вы нам преподаёте её так, как никогда мы не слышали. Тем более в девятом классе. Не пустые формулы зубрим.
— Любите химию, — вступил с наставлением Арсений. — Она во всём. И в физике тоже она. А потому любите и физику; а с ними и биологию – ведь основу этой науки о жизни составляют биофизика и биохимия. А биология – сама основа истории, потому что история исследует проявления жизни. И все они – химия, физика, биология, как науки, – связаны с историей, социологией и психологией. И без математики здесь тоже никуда не денешься.
— Ну, здорово! Вот интересно! А мы думали, что каждый предмет – сам по себе! — как открытие восприняли ученики взаимосвязь всего со всем.
— Школа вынужденно разделяет единую науку на фрагменты и сектора, на сферы, но всё едино – как и сама жизнь.
— Арсений Тимофеевич, я подобную идею единства хотела сказать, когда развитие азиатских стран обсуждали, но не смогла сформулировать, — заявила активистка.
— Ничего, Наташа, на следующем уроке скажете. Обдумаете всё и дополните –  следующей темой будут культура, искусство, а они тесно связаны с традициями и с прогрессом. Однако перемена дана для того, чтобы вы подготовились к следующему уроку, так что до встречи на следующем занятии.
Когда школьники ушли, Аннета сказала:
— Я теперь поняла, как надо преподавать.
— Как?
— Вы позволяете каждому ученику высказать мнение, в результате они не зубрят учебники, а занимаются исследованием. Я постараюсь позволять им рассуждать даже о том, что уже точно установлено – так они и станут химиками.
— Я рад за вас и вам, Аннета Юрьевна. Вы откроете детям мир, а они заполнят его своими новыми открытиями. Благодарю вас за присутствие на моём уроке – ученики постарались показать перед вами свои способности. И ваше признание преподавания на них также хорошо подействовало: во-первых, вы искренне сказали, что вам не хватило качества преподавания в вашей школе; а во-вторых, они поверили вам. И мне больше поверили – хотя мы с ними давно и дружно познаём историю и обществоведение, но ваша оценка придала им определённый стимул. Быть может, они влюбятся и в историю, и в химию, если по жизни и никак не будут с ними связаны. Но они будут понимать их процессы.
— Арсений Тимофеевич, вот вы снова возвышаете меня, — серьёзно и приподнято сказала Аннета. — Я всё время стремлюсь осознать то значительное, что вы делаете для меня и со мною, но при этом боюсь, что не совсем прочно чувствую себя на той высоте, на какую вы меня уже подняли – и радостно, и страшно: боюсь упасть с неё.
— Я не завышаю ваш дар, ваши способности, ваш дух, Аннета Юрьевна. Вы далеко не полностью используете данный вам потенциал. Быть может, вам следует поступить в аспирантуру – по вашему выбору: по химии или по педагогике. По направлению, что ближе вам. Главное, чтобы не было формализма, а жизнь во всём, что делаете, текла бы. — Произнося это, Арсений смотрел в лицо молоденькой учительницы пристально и не менее серьёзно, чем она ему говорила; но, представив ей перспективу, улыбнулся с огорчением для неё: — Ну а теперь и вы поспешите в класс, а то химики устроят там реакции со взрывами, а вам разгребать их последствия.
Аннета шла к кабинету химии переполненная: она не могла бы проговорить, что из урока истории и из общения с Арсением вынесла, но осознавала, что раскрылась какая-то сковывавшая скорлупа, что она уже может лететь в своих стремлениях и желаниях – не порхать, а лететь…


Арсений, признавшись себе, что не знает, как поступить с неспособностью Марии Трофимовны и Анны Павловны возрасти духовно, во время большой перемены зашёл к Михаилу Михайловичу. Он знал, что не имеет права применять к ним мощь и силу воздействия, как применил её к Чугунову и Панчененко, – учительницам должно самим себя изменить или, поскольку самостоятельно это мало кому даётся, пожелать в себе измениться – что уже подвиг, – иначе его воздействие может разрушить состояние их сознания, и адаптироваться в новом они не скоро смогут, а им детей учить надо.
Закрывшись с приятелем в его складе атласов, карт и экспонатов, собранных самим географом в его экспедициях, сообщил ему, что огорчил молодых дам, оценив их вид как несоответствующий не только светскому рауту, но и посещению ресторана.
— Так и сказал, что не пошёл бы с ними?
— Ты же видел их в новом обличии?
— Да, не комильфо1. Мало сказать – простушки: одна похожа на бледную поганку, другая – на еловую шишку.
— Когда они поняли, что я их не заметил в учительской, пришли ко мне, будто к модному стилисту, чтобы я оценил и похвалил их вкусы.
— Ты же обещал сделать из них принцесс…
— Да, обещал. Но, Миша, я не могу понять, как им помочь, потому и обращаюсь к тебе за советом, позволив себе недостойное – обсуждение. Да, обещал, но это должен был сделать я, а они принять, тогда и получится шедевр. А они решили самостоятельно из себя что-то создать – и сотворили: вопреки законам творения и нормам красоты. И превратили себя в кикимор – они будто в магазине дешёвого платья одевались, и сами и причёски накрутили, а не в салоне делали. Я им сказал, чем они могут состояться, если не захотят измениться, но не помогло. Обиделись. Потому пришёл к тебе – помоги мне, хоть и психологу, понять их истоки низменности. Слишком далеко я от их уровня.
_________
1Комильфо (франц. comme il faut) – означает: «как следует», «подобающим образом»; следовательно, русское народное «не комильфо» значит «фу, как неприлично!».

— Да ты тут ни при чём: они сразу, как только пришли откуда-то в школу, и на уровень училок начальных классов не потянули – а я в женщинах, в отличие от тебя, святоша, дока ещё тот. У этих и все разговоры на сплетни похожи, и одеваются, как подростки – не выросли из детства. Так что не вини себя – никуда ты не удалился.
— Когда уходили от меня, я пообещал, что помогу им, но они вряд ли приняли моё предложение: слишком примитивно самоуверенны, не терпят, чтобы их критиковали, чтобы диктовали им нравы и вкусы. Это может плохо кончиться – они детей обучают, а с их этикой и эстетикой им только в телятницах быть. Нехорошо, что мы говорим о них, но ответственность в школе высокая и важнее, чем личные обиды из-за разговоров о них, даже если они и услышат нас – да и пусть услышат, может, встряхнутся.
— Эти вряд ли, скорее зазлобствуют. — Михаил Михайлович  коротко задумался – размышлять было не в его обычае; широко улыбнулся и начал выдавать: — Давай-ка устроим для них…
— Чую, чую: в душе моего друга зарождается тихое коварство.
— Именно! Именно коварство – чем же ещё могу я заполнить душу, тоскующую по приключениям. Давай устроим для них светский раут с обязательными атрибутами. Пусть дамочки прочувствуют, что в школу, на публику надо одеваться не в домашнюю одежду, а в вечерние платья.
Арсений засмеялся идее товарища, дающей надежду направить молодых коллег на пути красоты, и тот весело порадовался своей оригинальности и вредным тоном сказал:
— А если не поймут – тем хуже для них самих. Будут смотреться воронами на балу цветов; но тем мы покажем им: или они эстетичные педагогини, или…
— Вот именно: «или». Давай начнём реализацию твоего плана прямо сейчас: я, как историк и социолог, сочиню сценарий, а ты, бывалый мореход и любитель ресторанов с их дамами, внеси свою лепту. Да, а где мы его устроим?
— Конечно же, у тебя. У меня родители; снимать помещение для этого накладно. Так что в твоей одноместной кают-компании1 расположимся.
— На сколько персон? И кого ты собираешься пригласить, кроме этой несуразной пары? Не всё же только наших коллег пригласим – у тебя есть знакомые, кого раутом можно заинтересовать? Это не дружеская пирушка, так что приглашёнными могут быть и незнакомые между собой. Тем лучше будет. Мария Трофимовна наверняка вместе с мужем придёт. И правильно – не следует ревностью разрушать семью. Ты узнай его имя, статус, потому что тебе и представлять собравшихся друг другу придётся.
— Привезу пару-тройку. А ещё надо пригласить твою Золушку – уж она-то явится не в пример им, а нам надо показать серым училкам, что такое настоящая женщина. Да в обществе, да среди мужчин. Анюту заодно назначим хозяйкой – ты с нею будешь встречать гостей.
— Принимать приглашённых буду, но встречать придётся тебе.
— Как это – я ведь привезу гостей?
— Ничего. Привезёшь пораньше, войдёшь в квартиру первым и станешь помогать раздеваться, особенно дамам. Мне с тростью довольно трудно оказывать эту услугу. Тем более что приглашаешь ты; Аннета Юрьевна рядом примет от них, что принесут. Я уже в комнате стану приветствовать прибывающих. И ещё: хоть ты и назначаешь меня хозяином мероприятия, приглашения от твоего имени с указанием моего адреса.
— Согласен. Итак, всего получится персон восемь-девять. Давай разработаем идею раута, регламент, одежды, ассортимент блюд на этот случай.
— Я составлю свой список, ты тоже запиши – потом соединим, отредактируем. Но только раут пусть будет безалкогольный и темы разговоров должны быть интересными всем, притом что компания может разделяться на группки по интересам.
К концу первой смены планирование светской встречи составилось, согласовалось и вручилось Аннете, чтобы она на открытках написала приглашения с указанием, в чём  __________
1Каю;т-компа;ния – общее помещение для обеда, совместного отдыха или офицерского собрания на корабле.

явиться: для мужчин – строгий классический костюм, для женщин – вечернее платье; что принести: собственные произведения искусства или творчества; подготовить темы разговоров, приятные не столько говорящему, сколько всей публике, исключив работу, 
спорт, обсуждения присутствующих и отсутствующих, анекдоты.
Аннету проинструктировали особо: она с Арсением должна будет следить, чтобы все были заняты в беседах или хотя бы были внимательными слушателями и чтобы каждому было удобно. Потому что, как ей объяснили, светский этикет – это не только определенные правила в одежде, но и культура общения и управление общением.
Аннета сначала взволновалась: да как это – светский раут; да как это – она хозяйка на нём. Но взглянула на наставника, увидела его добрую улыбку и поняла, что ей опять даётся возможность возрасти в публичном собрании, а не быть только подвластной до конца её дней. И что это мероприятие – нечто совершенно особое и опять новое в её жизни; и что в  неё входит не то, что она предполагала для себя в своей судьбе.
Опять Арсений Тимофеевич, сделавшийся её наставником, вносит в её жизнь во всём обычную – как обычна она у родственников, у знакомых, у коллег – возвышающее разнообразие иного смысла, яркого содержания и уровня. Как прекрасно, что он в театр пригласил её, и она предалась его воле, послушно приняла и её, и его наставления, его руководство!

Ночью Аннета пережила потрясение.
Когда сон уже охватывал её, и душа не противилась естественному процессу покоя, она неожиданно для себя залилась слезами, утопив лицо в подушке. О чём она плакала, Аннета никому не призналась бы. А в ней изумление, восторг, сожаление, радость, горечь слились воедино и перемежались, и оттого каждый миг она проливала слёзы по каждому новому осознаванию возникших в её жизни событий и чувств.
Подушка промокла почти насквозь, и её пришлось перевернуть, когда, наконец, все чувства и слёзы излив, она смогла спать. Но уснуть глубоко не далось: едва задремала, как была пробуждена – в сей раз чудесным: перед нею возникла, танцуя в своём пении, девушка в необычайных одеждах.
Песни на совершенно незнакомом языке, но голос её нежный, певучий, добрый, а танец пластичный, полный движений с неземной грацией. Девушку, её танец и пение Аннета видела и слышала во сне. Но когда, пробуждённая удивительным сновидением, открыла глаза, несказанно поразилась: комната освещена неярким светом, и девушка, живая красивая юная девушка в действительности находится посреди и танцует и поёт.
Изумление явлением средь ночи оказалось чрезмерным. Таким, что его передать словами трудно, почти невозможно. И неописуемо состояние, вызванное потрясающим ум глубоким впечатлением от необычного, неожиданного, непонятного явления: как к ней вошла девушка?! каким образом?! и почему танцует и поёт?!
— Кто ты? — полушёпотом спросила Аннета; страха в душе не было, но изумление давило. — Откуда ты взялась?
— Я – Нург;ль из древнего народа башкортов. Я пришла к тебе потому, что ты из-за Арсена Солнцерождённого плачешь. Ты плачешь от радости, что он есть, что он с тобой рядом; плачешь от огорчения, что не можешь быть с ним.
__________
Нург;ль (башк. жен. имя: Лучистый, Светящийся, Лучезарный цветок) – в русском произношении: Нургёль.

— Нург;ль? А кто такой Арсен Солнцерождённый? И как ты, Нург;ль, узнала, о чём я плачу?  Как ты ко мне пришла?
— Как много вопросов! Может быть, ты узнаешь мою тайну, но это будет потом, если не обманешь себя и меня. А Арсен Солнцерождённый – это тот, кого называешь сквозь слёзы Арсением.
— Арсений?!
— Да. А теперь спи. Я танцевала и пела в радости от твоих слёз. Спи, я буду рядом, но ты меня больше не сможешь видеть.
Аннета вздохнула и уснула, усыплённая повелением Нург;ль. Но вся ночь прошла в радостных видениях: вокруг неё танцевали цветы, а птицы по-весеннему пели, и пела её душа, переполненная радостью, как после свидания с Арсением…
Утром Аннета поспешила на работу – ей неудержимо захотелось увидеть Арсения Тимофеевича, чтобы спросить у него о ночной гостье и о том, почему она так странно его называет. В учительской передала открытки-приглашения Михаилу Михайловичу, чтобы он преподнёс их тем, кого избрали для раута, и потихоньку попросила Арсения пойти с нею в кабинет химии для консультации – так она сказала, если кто слышал её просьбу. А там сразу же взволнованно заговорила:
— Я этой ночью видела чудесное: это был не сон, как сначала подумала, потому что, открыв глаза, увидела и услышала всё в реальности. Передо мной танцевала и пела песню престранная девушка, одетая в азиатский, мне показалось, наряд и называла себя Нур…
Арсений внезапно и порывисто схватил её руку, своим порывом прерывая рассказ, и выговорил низким голосом:
— Аннета Юрьевна, никогда – слышите, никогда! – никому не рассказывайте о тех своих видениях, а тем более о Нург;ль или, иначе, Нургуль. Вы выдаёте тайну, которая принадлежит не вам. Всё, что Нургуль вам открыла – это безмерная трагедия.
— Арсений Тимофеевич, вы меня пугаете: как вы поняли, о чём и о ком я сейчас вам рассказывала? Откуда вы знаете это имя и, может, ту девушку?
— Аннета Юрьевна, Нургуль почему-то решила показать вам себя, но она – тайна, как уже сказал. Как знать, если вы больше никогда никому не произнесёте ничего из видения, она вновь к вам явится и поведает о себе. Но помните – всегда помните: то вечная великая тайна! Станете раскрывать, вам не поверят и сочтут вас психически неуравновешенной, а вы… вы потеряете покой навсегда. Но коль уж она явилась вам, если пела и танцевала, значит, вы вызвали её доверие. Цените это, не теряйте его.
— Арсений Тимофеевич, кто вы? Я чувствую, что вы скрываете себя…
— Я всегда открыт и закрыт для всех. Но довольно, Аннета Юрьевна, вы и без того много узнали. А если вы меня боитесь, больше общений между нами не будет. Никогда и никаких общений.
— Арсений Тимофеевич, простите. Простите, пожалуйста, – я от неожиданности так сказала. Не гоните меня – без вас я не… Простите, но лишь с вами я становлюсь такой, какой вы велели мне стать.
— Хорошо, Аннета Юрьевна. Оставим эту тему между нами, но не открывайтесь даже матери. И надеюсь: на рауте будете соответствовать положению, назначенному вам. Я не только роль распорядительницы раута имею в виду, но и вашу роль в жизни.
Странные речи, странный голос – кто он, Арсений Тимофеевич? Она его знает год, вернее сказать, знакома с ним этот срок. И, быть может, потому он ей не известен в его истинной сути? Однако и другие тоже ничего особенного за ним не замечали до его путешествия, из которого он вернулся закрытым покровом тайны, скрываемой им. Если бы не появилась девушка Нургуль, она, как и все, предположить не могла бы, что в нём есть и что-то иное, нежели в людях, рядом с ним живущих и работающих, что он – нечто запредельное для разума. С ним радостно, но… кто он?

Ночь Аннета опять долго не спала. Не плакала, но уже не могла спокойно думать об Арсении Тимофеевиче – об Арсении!
Когда в прошлом году пришла работать в школу, ей было всё ново, интересно, на первой поре уроки не очень легко давались, и она от них очень уставала, так что мало о личной жизни думалось. Иногда по праздникам встречалась с однокурсниками, в кино и в театр с подругой ходила, а в школе мужчин не замечала – они все много старше неё: лет на двенадцать и больше, так что о них и не думалось. В том числе и об историке, хоть и симпатичном, весёлом и коллегами нахваливаемом.
Но уже на августовской конференции он педагогическую публику поразил всем собой так, что и её заинтересовал, заинтриговал. А чем дальше, тем больше и сильнее: привлекал внимание: необыкновенным внешним видом; вдруг появившейся хромотой; шутливыми рассказами, вызывавшими восторг. Хотя географ больше смешит и выдаёт себя за истинного героя морей, но он слишком легковесный. Историк вызвал большую симпатию; и она к нему неведомо для чего и как потянулась душою.
А посещение театра, когда он сотворил с нею преображение, – оно совершенно изменило к нему отношение, покорило её ему. И его урок истории – он на нём наглядно показал, что управляет. Да, он управляет учениками, учителями и ею самой, направляя на доброе, чего не замечала в себе, считая себя обыкновенной горожанкой. Она в нём нуждается, он заполняет её существо своею силою и её красотой и востребованностью, ставшими необходимыми ей, вскрытыми им в ней; без него она, как оказалось, до сих пор не жила, а существовала в серой обыденности окружения. Он открыл её и мир.
Но вот внезапно ей и его секрет открылся: он владеет мистикой. Ведь девушка – она хоть и пела и танцевала, хоть и разговаривала, но всё-таки не совсем реальная: как может обычный человек возникнуть и исчезнуть, сделавшись невидимым? А для него, для Арсения Тимофеевича Нургуль реальна и связана с какой-то трагедией; о ней он говорит как об обыкновенной, хоть и таинственной…
И тут слёзы снова полились: она не может без него, но он-то в ней не нуждается! Он даже хотел отказать ей в общении!
— Ты почему сейчас плачешь? — раздался знакомый голос, но прозвучавший не с добротой, что была предыдущей ночью, а со строгостью. — Хочешь быть с ним всегда?
Аннета открыла глаза и увидела, что комната опять светится, и опять увидела ту же девушку Нургуль. Она, по возрасту восьмиклассница, как только сейчас рассмотрела её Аннета, сегодня не поёт, не веселится, а смотрит в глаза серьёзно, строго, и взгляд у неё не юной девушки – исполненный царской величественности, великими переживаниями, страданиями.
— Да, я хочу быть с ним. Но я не знаю его, не знаю, какой силой обладает. Понять его не могу – так он отличается от других.
— Для чего тебе быть с ним, если ты его не знаешь и не понимаешь?
— Он освобождает меня. И я чувствую, что с ним могу оказаться совсем в другой жизни, в радостной.
— Хочешь получить от него? А что ты можешь и что хочешь отдать ему – знаешь? Отдашь, что ему потребуется?
— У меня нет ничего, кроме жизни. Отдать её? И что тогда?
— Может, и её отдать придётся. Жалко?.. Ну что ж, живи – без него будешь жить. Но ему не жизнь твоя нужна, нужна любовь – её никто ему не даёт. У тебя есть любовь для него?
— Хочу быть с ним, чтобы помогать ему, – это любовь?
— Хотеть – мало. И в помощи он не нуждается – он сам помогает несчастным. Не помогать ему надо, а служить. И подчиняться – сможешь бесправно подчиняться?
Аннета молчала. Никогда она не думала о любви как о служении и о подчинении. Так никто не любит – все любят по-своему, для себя.
— Не знаешь. Поживи лет пять-шесть без него, когда он уйдёт, тогда и поймёшь.
— Ты знаешь, куда он уйдёт так надолго?
— Арсен Солнцерождённый служит Всевышнему и уйдёт туда, куда Он направляет его. А ты считаешь, что пять-шесть лет это долго?
— Сейчас для меня и один день без него долгий.
— Я ждала его сто семьдесят восемь лет.
— Сколько же тебе лет, Нургуль? И почему ты его так долго ждала?
— Мой возраст для тебя тоже тайна, а ждала его и долго ждала потому, что так
было предназначено Всевышним. Он спас меня в тысяча двести тридцать первом году
хиджры1, а сейчас уже тысяча четыреста девятый год хиджры. А ты говоришь, что пять лет – долго. Если ты сумеешь ждать его – узнаешь тайну; а если не сумеешь – тайна тебе не будет нужна, потому что ты станешь обычной женщиной, как мать, которой не интересно даже то, что происходит в твоей душе, в твоём сердце. Я тебе открываю это потому, что ты пронизана им, как и я. Сейчас пронизана, а что будет потом? Потом он будет нужен? А главное, будешь ли нужна ему ты, не сумевшая ждать малый срок?
— Сто семьдесят восемь лет! Как же он спас тебя так давно? Объясни, пожалуйста. Когда был тысяча двести тридцать первый год хиджры и что это за год такой?
— Захочешь узнать, сосчитаешь сама. А к Солнцерождённому с вопросами больше не  приставай. Он занят и говорить тебе ни о моей, ни о своей тайнах не будет, пока ты любовь не проявишь – любовь, нужную ему, а не тебе. А теперь усни.
— Подожди, Нургуль, мне хорошо с тобой!
— Спи.
Аннета попыталась представить себе тот давний год по европейскому календарю, в котором Арсений от чего-то спас эту Нургуль, вычтя из нынешней даты сто семьдесят восемь лет. Не зная, верно ли она сосчитала или нет, но поняла, как давно произошло рассказанное Нургуль событие. И ужаснулась: сколько же лет Арсению Тимофеевичу?! Неужели он живёт на Земле много веков?! Как теперь ей быть? Как можно о нём таком и мечтать?.. Или что-то неправильно поняла?.. Нургуль говорит о тайне – что в ней скрыто?.. Решила сходить в библиотеку разобраться с хиджрами по справочникам, раз к Арсению Тимофеевичу запрещено обращаться.
И незаметно глубоко уснула. Цветочных танцев не было, а снились бездны времени и пространства, и она в них одна, заблудившаяся…

Открыв утром глаза, Аннета обнаружила, что и в самом деле заблудилась, не видя пути: жизнь без Арсения – Арсения Тимофеевича – немыслима, а жить с ним или хотя бы рядом быть возможно ли? Он признался, что уедет туда, где ей нельзя находиться; Нургуль ещё одну его тайну открыла – он служит Всевышнему. Богу, значит! Но и дала надежду – пять или шесть лет разлуки, всего лишь. Шесть лет! А что потом? Он к ней вернётся или ей самой надо будет долго его искать, чтобы найти? А жить наполнено любовью хочется сейчас. Сейчас! Но любовью – какой же любовью? Странная Нургуль всё изыначила, назвав её не чувством, не желанием иметь, а повиновением и служением – как и чем служение? Почему ему служение – а ей?.. Только бесправное подчинение её доля?.. Непонятно, непривычно, неведомо. Как принять это? А не принять – отказаться от его общения, от его ей даров?
Тяжкие мысли и разбудили её и расстроили. Ещё год они будут рядом, и можно было бы надеяться, что сложится жизнь с… ним. Но Арсений Тимофеевич сказал, что уедет, а, значит, так и сделает, и, значит, спустя год начнутся годы ожидания без него. Гораздо легче ожидание было бы, если бы он не вдали находился, а рядом. А так – как же горько! Горько…
Но почему? Он ничего не обещал и даже не намекнул на иные, чем сейчас, между ними отношения – почему она должна его ждать? И кто знает, не встретится ли за это время тот, кто сумеет увлечь её с её нравом и потребностями, с новым видением себя. А что в ней обновилось? Самооценка? Свою самооценку выставит напоказ? А каким должен быть тот, кто на неё посягнёт, кто даст ей? Что даст? И что она даст? Обычные чувства взаимной привязанности?
Но что это: о чём она думает?! Она уже отказывается от Арсения Тимофеевича на другого рассчитывая?! Значит, права Нургуль, сурово спросившая, будет ли нужна ему она, не дождавшаяся?
Арсений Тимофеевич указал, что она в жизни назначенному ей положению должна  __________
1Хи;джра (араб. букв. «переселение») – переселение мусульманской общины под руководством пророка Мухаммада из Мекки в Медину, произошедшее в 62-ом году. Год хиджры стал первым годом исламского лунного календаря.

соответствовать – какому положению, что на неё возложено? Он знает о ней, а она даже не представляет. Ей ещё понять нужно, о чём он в ней говорит, а дать понимание может только он, Арсений Тимофеевич.
Значит, расстройство души следует умерить, удалить – ведь не дал бы он ей новую жизнь, если б сам же и изломать её захотел!
Он ждёт от неё доверия и исполнительности. Она даст ему их. А чтобы годы не тянулись, решила принять его совет продолжить обучение в аспирантуре. Ей должно готовиться к поступлению. И стать хорошей, то есть компетентной в своём предмете учительницей – подобной ему; а это обязывает состояться внутренне собранной, быть ко всему готовой. И даже… способной пожертвоваться, как заявила Нургуль.
До чего странно складывается её жизнь: всё было как всегда, как у всех, но в неё внезапно ворвались события – события красивые, наполняющие и тревожащие. И в неё вторглась Нургуль, эта неземная вечная юная девушка. И нельзя об этом говорить ни с кем – не поймут, станут смотреть как на чудаковатую, а она лишится своего очарования и всего охватившего её душу и жизнь: ей останется обыденно прозябать без любимого Арсения Тимофеевича. Нет, только не это!..


***

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Культура общения и одежды – это далеко не всё, что требуется для соблюдения этикета светского собрания. Арсению пришлось покупать многое: бокалы для вина и коктейлей; чайные чашки; приборы; скатерть для обеденного стола; салфетки льняные и бумажные… Что влетело ему в большие траты времени и прочего. А к назначенному часу понадобилось и одолжить у соседей несколько стульев приличного вида.
А потом расставил мебель для удобства общения гостей.
Три стены – четвёртую занимают окно и выход на балкон – ещё по переселении облагородил. Две украсил творениями живописи: одну, прикрывая над диваном следы уткинских детей, – небольшим полотном с букетом сирени донбасского живописца, доставшимся от соседа по комнате в строительном общежитии; на противоположной стене напоминанием о покинутом Тянь-Шане вид озера в окружении заснеженных гор. Особое место на восточной стене заняла икона Николая, епископа Мир Ликийских, привезённая из Великорецкого Вятской (Кировской) земли.
Стол из обычного расположения у окна – там пишет статьи, готовится к урокам и лекциям,  – переместил к стене напротив дивана, поставив на его месте два стула. Пару кресел с журнальным столиком, разделяющим их, устроил справа от входа; третий стул поместил подле кресел, полагая, что их займут Анна Павловна и Мария Трофимовна, и муж Марии Трофимовны пристроит себя близ супруги.
Стол, ставший пиршественным, отдалён от мест сидения по причине нежелания Арсения, чтобы приглашённые уселись за него, как принято во всех, где бы то ни было, домах, встречающих гостей, и основное внимание уделяли бы ассортименту – не раут, а попойка будет. Визитёрам должно перемещаться, перемежаясь, ведя беседы; а напитки полагается брать со стола и испивать стоя – либо там, где кто устроится.
Приложением к белой с узором-орнаментом скатерти поставил на стол букет белых цветов, оформленных крупными зелёными листьями, – калл, –  ароматом ванили нежно наполняющих комнату. Традиционные букеты роз красивы, но традиционны. Тем паче в Донецке, заполненном розариями на городских площадях и на заводских территориях –  из-за того называемом «городом миллиона роз». Предпочтение чудным каллам отдал в благом расчёте, что, роскошные, они возбудят в гостях восхищение собой и уважение к жилью, их принимающему.
Для музыкального фона званого вечера на подоконнике за шторой пристроил магнитофон «Сириус» – его, двухкассетный, производства ижевского «Радиозавода», купил, гостя у Виталия; потом брат почтой прислал его. Вставил кассету с лирической мелодией «Help me» и кассету с фортепьянными сочинениями наиболее почитаемых им композиторов: с «Полонезом», «Ноктюрном», «Вальсом» Шопена и с «Аппассионатой» и «Лунной сонатой»  Бетховена.
Приёмная зала готова встретить приглашённых. Никогда не оформлял своё жилище таким образом – красиво и эстетично. Это разрушает его отшельническое пребывание, аскетический настрой на сугубо научное познание, на проникновение в сокровенное.
Первой в благожелательной квартире появилась Аннета. Её доля встречать гостей и незаметно ухаживать за ними. Незаметно – для того, чтобы приглашённые не увидели в ней прислугу, с которой можно что-то потребовать; или хозяйку, чей статус выделял бы её среди равных ей гостей и вызывал бы у них невежественное любопытство. И на ней лежит сервировка стола до появления гостей и в течение самого раута.
Арсений к её приходу перемыл яблоки, груши и виноград, и помощнице осталось накрыть стол фруктами, графинами с «Тархуном» и «Ситро», доступными и любимыми населением, и посудой, определённой сценарием вечера.
Аннета сервировала, а Арсений, сидя на стуле у окна, чтобы хромотой не вызывать у девушки жалость, молчаливо наблюдал за нею, исследуя в ней коммуникабельность, редкое чувство такта, наличие творческого вкуса.
Завершив расстановку и раскладку посуды и приборов, Аннета, поглядывая из-под полуопущенных ресниц, спросила у Арсения:
— Что-то ещё надо сделать, Арсений Тимофеевич?
— Пока всё сделано. Расслабьтесь. Выберите место и посидите. Когда время чая придёт, займётесь им со мною вместе, а потом будете наливать его, заполняя чашки на две трети  – это мой закон из давней поры из тех далёких гор, где мне довелось обитать и работать. Я его всегда соблюдаю. Гостям скажете, что такова моя воля.
Девушка молча кивнула, принимая распоряжение: устроилась в кресле с тем, чтобы сидеть напротив наставника.
— Аннета Юрьевна, у вас и в небольшой квартире движения красивы и заметна ваша тактичность – от природы это или…
Аннета улыбнулась оценке и, подняв на Арсения глаза – на этот вопрос следовало отвечать открыто, – объяснила:
— Бабушка моя, папина мама, за мною следила с раннего детства и воспитывала по своим строгим правилам. Она из старого рода – не знаю, из какого, потому что от меня скрывают. Училась в гимназии и ещё до революции работала учительницей.
— Понятно, почему имя у вас столь отличное от ему подобных. Таких бабушек мало осталось – люмпен-пролетариат и мещанство не потерпели их в своей среде.
— Арсений Тимофеевич! — воскликнула с испугом Аннета, приученная бабушкой и родителями бояться репрессивного преследования за свободомыслие. — Вы говорите такие смелые речи?!
— Мы с вами не на педагогической конференции, Аннета Юрьевна. И я знаю, кому и что следует и можно говорить. Да и время пролетариата на исходе: это ему придётся скоро во многих грехах покаяться.
— Вы всё знаете, всё видите, всё понимаете – так даже профессоры не говорят.
— Большинство профессоров из той же, пролетарской среды. Старую профессуру задавили. Я работаю с последними из сословия учёных, что получили образование от тех наставников, потому и сотрудничаю с университетом. Когда уйдёт это поколение, их места займутся скороспелыми преподавателями с ограниченными кругозором и с тупым восприятием. Так что поспешите поступить в аспирантуру, если приняли совет.
— Совет ваш я приняла – буду углублять знания в биохимии или в физической химии: вы хорошо мне и школьникам представили взаимосвязь химии с остальными науками.
— Хорошо. А сейчас закройте глаза и расслабьтесь: в этот миг вы начинаете новое движение по жизни, и от первых ваших шагов будет зависеть, правильно ли пойдёте. У нас есть ещё десять минут – их достаточно для того, чтобы вы восприняли себя.
Аннета, сидя на диване, слышала Арсеньев голос глубоким, уводящим в знакомые ей по сновидению бездны времени, и, предавшись движению новым путём, открытым его словами и голосом, перестала воспринимать мир, что рядом. Как хорошо с ним! Она не побоялась одна прийти к нему, к мужчине, – напротив: к нему она и хочет идти; за ним защищённость и свет жизни…

Вернул её в реальность привычного и в квартиру дверной звонок, требовательно зазвучавший. Открыла глаза, огляделась, ещё оставаясь частью души в движении по судьбе. Арсений спокойно, как всесильный творец, и с улыбкой понимания смотрит на неё. И она поняла, что час настал. Арсений подтвердил её мысль:
— Встречайте наших визитёров, Аннета Юрьевна. Это Михаил Михайлович рвётся к нам с его компанией. Он там распорядится, так что вам будет легко.
Светский раут: кого встречать? как встречать? как в нём общаться? Не дружеская встреча, а именно раут – это чья выдумка: Михаила Михайловича или его, Арсения Тимофеевича? Скорее – Михал Михалыча, всегда устраивающего необычности. Но ей на возможность нового именно здесь, сейчас, указал Арсений Тимофеевич…
Мысли, тревожные, как перед экзаменом в десятом классе или перед госэкзаменом, пошли впереди Аннеты, приближающейся к открытию – всего лишь к открытию двери.
Но двери не простой, не в своей квартире, за которой стоят родственники или подруги.
За дверью – Михаил Михайлович, азартный, задорный, с гитарой в сером футляре; за ним: мужчина его лет и две женщины – их ровесницы. Одна – жизнерадостная, с полуулыбкой, с какой входят в незнакомую квартиру к незнакомым людям; другая – с таящейся грустью, с такой, что улыбка сквозь неё на одухотворённом лице гостьи не пробилась. С таким видом, в таком состоянии, с какими в гости, на увеселительные мероприятия, в незнакомые компании не ходят, не считая допустимым себя утруждать общением с неизвестными людьми и им доставлять неудобства собою.
Чем Сурин сумел её склонить к принятию предложения, он не признался Арсению и впоследствии, что означало наличие криминального момента в его дипломатии, но гостья тем не менее чувствовала свою неуместность на чужом пиру. И в тот миг, когда увидела, что дверь перед ними открыла молодая особа, на десяток лет моложе неё, она повернулась, чтобы решительно уйти. Но её порыв был остановлен улыбкой Аннеты –улыбкой, которой «достаточно, чтобы всё стало возможным», – адресованной сначала Михаилу Михайловичу, а затем – приглашённым, но более, чем другим, светившейся ей. И словами приветствия, произнесёнными с грацией1:
— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, Арсений Тимофеевич ждёт вас.
Ответить внезапным уходом на приветливое и обходительное приглашение гостье не позволили её тактичность и этичность. Тем более что их в глубине квартиры ждёт незнакомый Арсений Тимофеевич, превознесённый Михаилом (и почему-то ждёт, а не встречает – быть может, он калека, не способный ходить?).
— Здравствуйте, Аннета Юрьевна! — полноценно поименовав – по непреложному указанию Арсения во избежание фамильярности с нею, – ответил Михаил Михайлович и первым вошёл в прихожую, дабы там самому стать встречающим и швейцаром.
За ним в квартиру вошли остальные, при входе передавая Аннете принесённое ими – коробки с десертами и конфетами, – а потом отдавая плащи швейцару.
Томная2 гостья не принесла пищевые дары, не сочтя такой взнос приличным; в руке она держала нечто плоское в футляре, что не отдала Аннете, а, снимая плащ, поставила у стены и потом снова взяла. Так она и прошла в комнату, где встречал гостей Арсений.
В те первые мгновения, в которые, входя в комнату в сопровождении Михаила за Аннетой следом – приятельница с мужем шли позади, – она увидела хозяина квартиры, стоящего у окна и шагнувшего к ним, опираясь на тяжёлую посеребрённую трость (действительно, искалечен, но ходит), её сомнения в целесообразности визита исчезли: совершенно непривычные его вид и стать, исполненные презентабельности и чего-то незнакомого, магически чарующего, подчинили её волю.
И потом притягивалась к нему, в общении публики пристально наблюдая за ним, за его манерами и за тем, как он говорит – а всё, что он говорил и делал и как говорил и делал, показывало, что он хорошо чувствует каждый тон ситуации и реагирует на всё соответственно характеру её изменения, будь то разговор или перемещения гостей. Реагирует, слегка варьируя интонации, совершая приглашающие или дозволяющие жесты. Его чуткость во всём и ко всему порадовали её. Он, как Михаил и описал его, отличен от знакомых, понятных ей людей, он может её постичь, проникнуть в её боль.
Голос его, когда приветливо, но сдержанно – светски – улыбаясь, он заговорил с ними, заворожил её, мягко и тепло уводя в неведомую ей глубь жизни сдерживаемою силою и бархатностью баритона. Она пожелала слышать его весь вечер, огорчаясь, что он предоставляет другим высказываться.
Арсений, быстро оглядев вошедших в его жильё и в общение с ним, прочёл в ней  ________
Грация (от лат. Gratia – «изящество, привлекательность») – эстетический термин, означающий особый, внутренний вид красоты. Говоря о грации, подразумевают изящность жестов, поз, грациозность голоса, мелодии, танца  рисунка.
2Томный (устарелое и просторечие) – томительный, тягостный, тяжелый; испытывающий неясную грусть.

столь великую грусть, что в причине печали усмотрел свою вину, самому неведомую, но ощущаемую, и внимание направил на неё, и тональность его голоса обрела нежность
неброскую, тихую – для неё же.
Отметив, что гости – ровесники Михаила Михайловича, а значит, моложе него на пару лет, принял как старший для них и как хозяин в данном случае светского салона по-разному прозвучавшие приветствия вошедших, – грустная его гостья лишь голову склонила, – и ответил им по-своему, ветхими гостеприимными словами:
— Мир вам! Милости прошу, входите, располагайтесь. Надеюсь, что размеры сего крова, небольшие, достаточные для моего уединённого образа жизни, не стеснят вас и не доставят вам неудобств…
Его приветствия прервал очередной звонок.
— Михаил Михайлович, Аннета Юрьевна, будьте добры, исполните свою службу по встрече наших гостей. Потом друг другу нас представите. А вы, досточтимые гости, располагайтесь, где и как вам самим нравится. Очаровательно-восхитительным дамам могу предложить диван или кресла, мужчинам – стулья.
Обе гостьи выбрали диван, чтобы сидеть рядом – и на нём удобнее разместиться. Пока женщины при содействии их кавалера устраивались, одновременно рассматривая обстановку квартиры и сервировку стола – естественное поведение в чужое жилище вступивших, – в том же порядке вошли ещё гости: Михаил Михайлович, следуя за Аннетой Юрьевной, ввёл в комнату Анну Павловну; за ними шла с супругом Мария Трофимовна. 
 Вхождение гостей, этих и первых, выглядело символично для Аннеты – как свитой сопровождаемой. Было красиво и многозначно. О том шествии спустя несколько дней Арсений поведал ей, предупредив, что так может быть всегда в её жизни, если чистота души, а не самомнение будет идти в ней и рядом с нею.
Но вводя в свет своих коллегинь, Аннета выглядела в сравнении с ними величавее,  чем в сопоставлении с первой группой гостей, потому что она, в отличие от «училок», прибыла на раут в вечернем, из шёлковой тафты1, платьи, длинном, до пят, каким оно и должно быть. Его скроили и сшили к выпускному университетскому балу по фасону, определённому бабушкой, не дожившей до знаменательного дня; сшили в расчёте, что и впредь ей оно пригодится – объём его легко варьируется складками и поясом. И в нём Аннета, бабушкой воспитанная, чувствовала себя уверенно, непринуждённо.
А её коллеги перепутали фасон салонной одежды: платья  коктейльные – короткие, до колен, с открытыми плечами, уместные в ресторане или для пляжной прогулки, – они приняли за вечерние, что в норме восприятия для самодостаточного менталитета их обеих. Состояться им высококультурными личностями не позволили обстоятельства существования: детство и юность, прожитые в рабочем городке; и однокурсники, из коммунистических идеалов далеко выпавшие и мечтавшие о крутых тряпках-шмотках, о дисках с западной эстрадой, о броских причёсках. А кроме прочего развитие обеих тормозилось преподаванием в младших классах, не способствующим изменению в них интеллекта и вообще менталитета.
Оттого их жизненные устои не развивались, а всё более формировались всё более упрощающимся и опрощающимся миром, потому они не поняли и не приняли попытки Арсения направить их в русло духовной жизни.
И оттого, оказавшись в среде культурноразвитой, они себя ощущали обнажёнными с начала и до окончания визита рядом с незнакомыми дамами – и опять-таки рядом с изменившейся Аннетой! –  одетыми в роскошные платья. Телесно и духовно нагими. В креслах, куда устроил их Арсений, сидя, они вынуждены были натягивать на коленки скользящие вверх платья из полиэстера2.
________
1Тафта – тонкая глянцевитая шелковая или хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения.
2Полиэстер – это особый вид синтетической ткани, произведенный из полиэфирных волокон: по внешнему виду он напоминает шерсть, а по характеристикам очень схож  с хлопком.

Но тяжелее Мария Трофимовна и Анна Павловна травмировались тем, чего никак не предполагали: на «дружеской вечеринке», как назвал Михаил Михайлович собрание, удовлетворяя своё тихое коварство, их встретили невероятно авантажная Аннета – эта Анюта, которой благоволит их коллега-методист, – и он сам, отказавшийся идти с ними в ресторан. Когда ошеломительно выяснилось, что их именно на тот пресловутый раут, где им не место, нежданно ввели, что хозяин квартиры – он, отказаться уже не смогли, влипнув, как мухи в мёд.
Причём, усадив их, Арсений больше с ними не соотносился и не говорил, общаясь с остальными. Хотя, чести ради, следует отметить, что он и ни к кому сам почти не обращался – это его вниманием гости старались завладеть. А обе они не смогли ни себя акцентировать, чтобы его или чей-либо интерес на себя обратить, ни с другими сами о чём говорить не знали – уровень интеллектов и копилки познания обеих с вузовским образованием оказались несовместимым с уровнем новых знакомых и даже Аннеты.
Что же получилось: их ввели в «свет», а они оказались внизу, как отверженные! Как не оскорбиться, не вознегодовать в самолюбии на негостеприимного коллегу?
А тот, предложив Марии Трофимовне с Анной Павловной кресла и не уделив их обиженности нимало внимания, обратился к инициатору провокационного раута:
— Михаил Михайлович, вы уж будьте так добры: познакомьте нас: ваших друзей и ваших коллег друг с другом.
Мужчины в ожидании представления стояли. Аннете не стало места ни в кресле, ни на диване, поскольку кресел было только два, а диван занимали незнакомые гостьи; она села на стул у окна, положив на его спинку руку, а свою спину держа прямою.
Михаил Михайлович церемониально, будто дворецкий, объявил:
— Уважаемые коллеги, представляю и рекомендую моих бывших одноклассников, а ныне выдающихся деятелей искусств: Вивею Владимировну, служительницу самого Аполлона – прекраснейшего искусствоведа; Виктора Петровича и Надежду Борисовну Пташковых, чудесных артистов драматического театра славного Донецка и служителей прекрасной Мельпомены. А вам, друзья мои, представляю и рекомендую…
Арсения Сурин оставил напоследок, на закуску или на десерт, потому как, почти не скрывая ухмылки, обходил его в своих озорных представлениях и рекомендациях в пику тому, что принимающего хозяина должен был, согласно этикету, первым объявить и ему первому представить. Лишь после того, как познакомил со всей публикой и мужа Марии Трофимовны, Вячеслава Сергеевича Малышева, знатока языков – английского и китайского – и заводского переводчика, заявил, указывая ладонью на приятеля:
— И, наконец, представляю вам Арсения Тимофеевича…
— Михаил Михайлович, — остановил речь друга Арсений, — полагаю, тирада1 ваша, великолепная и возвышенная, может обойти меня, поскольку все коллеги более-менее со мною знакомы, а друзей вы, несомненно, не только заочно проинформировали обо мне; но и красочно порасписали им мою персону. И более того: я вами безудержно омифичен. Виктор Петрович, признайтесь, я прав, не так ли?
— Такой спич сорвал! — укорил Михаил Михайлович. — А я репетировал два дня.
Его огорчение и спокойный, чуть насмешливый тон, каким Арсений прервал и разоблачил приятеля, вызвали смешки у Виктора Петровича и у Надежды Борисовны, и они признались, что Михаил в самом деле, рассказывая о нём, расписал его щедро.
— Но мы всё же не предполагали, что вы такой,.. — неопределённо сказал Виктор Петрович. 
— Герой романа или пьесы – вы будто с экрана или со сцены только что сошли, — в поддержку мужа высказалась своим видением Надежда Борисовна.
— Даже больше – по виду вашему, вы граф или даже князь. — В помпезном голосе Виктора Петровича прозвучал такой артистический пафос, что и без бабочки на месте галстука и без сообщения о его актёрской профессии, стало бы очевидным, что он – преданный служитель музы трагедии.
__________
1Тирада – длинная фраза, произносимые обычно в приподнятом тоне либо краткий и сильный монолог в драме.

Арсений остановил дифирамбы и упрекнул артистов.
— Вы нарушаете условие встречи – обсуждаете присутствующего: в данном случае
мою персону. Лучше представьте нам Ромео и Джульетту или Отелло и Дездемону. Что-то вроде этого – если допущу ошибку в декламации, поправьте, пожалуйста: “Ты перед сном молилась, Дездемона?”. “Молилась, господин мой; но, прошу вас, меня вы не душите – мне в новой пьесе роль пообещали”.
Понадобилось несколько мгновений на усвоение комической переделки шедевра самого Шекспира, чтобы эффект состоялся. Аннета, когда все рассмеялись, хотела и свой смех присоединить к остальным, но взглянула на Вивею Владимировну и, увидев, что губы её лишь неяркая улыбка тронула, смеяться в хоре гостей воздержалась, светло улыбнувшись импровизатору.
Вивея Владимировна заметила взгляд Аннеты, брошенный на неё, заметила, и что она в сопричастие ей сочла смех неуместным. Это душевное движение заставило её особенно присмотреться к молодой учительнице, что позволило ей отметить в Аннете воспитанность более содержательную, нежели свойствена современной молодёжи. Во всяком случае деликатность выделяет её среди ровесников и с высшим образованием.
В том числе и на фоне её коллег, молодых учительниц, не знающих, оказалось, и как им пристроиться в креслах: сели, откинувшись на спинки, но платья так сильно задрались, что бёдра стали видны; и они, прямо сидеть не приученные, устроились в полунаклоне. А она сидит не опрощено – но с дворянской грацией; и вкус у неё, судя по платью и по тому, что она, столь молодая, находится здесь в вечернем платье, развит явно с детства.
На сопричастие Вивея Владимировна ответила своей симпатией к ней и пригласила её на диван, решив, что неловко ей в стороне от женщин сидеть, да к тому же на стуле.
А Михаил Михайлович и Виктор Петрович смеялись открыто, дольше и громче всех. Отсмеявшись, артист заявил:
— Такой трактовки трагедии Шекспира ещё не слышал, да и вряд ли кто написал. Вы сами придумали этот финал?
— Да, только что, экспромтом. Не шедевр, но мне он нравится больше оригинала. Уж сколько столетий толпы зевак заполняют театры всего мира, чтоб увидеть, как мавр жену в постели душит. По мне так жизнеутверждающий финал милее.
Аннета восторженно улыбнулась наставнику; Вивея Владимировна вздрогнула и в волнении всмотрелась в лицо Арсения; подруга её восприняла реплику с улыбкой; а её муж тут же отреагировал:
— Так напишите вариант – родится взрывная помпа: трагедия, в комедию и сатиру превращённая.
— Увольте меня от этаких увлечений – с меня статей научных сполна достаточно, — отрёкся Арсений от перспективы стать юмористом в театре. — Михаил Михайлович за пьесы пусть возьмётся: с его талантом фантазирования получится шедевр. А я, как хозяин здесь, попрошу вас, Михаил Михайлович, налить в стаканы напитки каждому по вкусу, и мужчины преподнесут их дамам. И, пока «Тархун» и «Ситро» пьются, пусть разговоры вольные потекут. Ну а потом все преподнесут собранию свои дары.
С тем отошёл к окну, но садиться на стул не стал, как не стал и пить – даже в руки не взял стакан с лимонадом.
Аннета – Вивея Владимировна её усадила между собой и Надеждой Борисовной – в общении ощущала эйфорию раута. Вивея Владимировна, несмотря на грусть, с нею и разговор завела, похвалив фасон её наряда и украшения. Аннета, освободившись от привычной до посещения театра с Арсением стеснительности, легко отвечала, резонно возражая, что у Вивеи Владимировны платье из серебристого атласа и платье Надежды Борисовны из чёрной с золотыми цветами парчи1 безусловно, лучше её.
_________
1Атла;с – плотная гладкая шёлковая ткань  Парча;  –  ткань  из шёлка  с узором золотом, серебром или их сплавом.

Арсений, удовлетворённо за Аннету, но не высказываясь, слушал разговор и тоже к своему удовольствию отметил, что платья обеих дам красивы: без декольте, с рукавами до локтей, сшиты весьма искусно и вполне подходят к чёрным волосам владелиц, хоть у грустной гостьи они и острижены очень коротко.
Вивея Владимировна без амбиций объяснила Аннете, что она по своему состоянию сама эскизы творит и материал выбирает. И предложила девушке проконсультировать её, когда она надумает сшить что-нибудь. Надежда Борисовна, благодарная Аннете за её похвалу платья, охотно присоединилась к диалогу. И втроём они заговорили о том, что такие платья можно надевать, выходя и на прогулку; и стали согласно обсуждать виды тканей, соответствующие разным типажам женщин. И девушку, оказавшуюся на равных в такой компании, заполняла отрада от доверительного общения с нею опытных в жизни и в искусстве собеседниц – вот она, её новая жизнь!
Разговор их негромкий привлёк внимание Марии Трофимовны и Анны Павловны; но решиться участвовать в нём они не смогли – лишь прислушивались, ибо одетыми не в то явились сюда, чтобы о нарядах мнением своим высказываться. Арсений заметил их отчуждённость и подал им книгу иллюстраций по искусству Древней Греции – редкий дорогой экземпляр, – в чём мог проявиться и удовлетвориться их профессиональный хотя бы интерес.
— Спасибо, — отреагировала Анна Павловна за спасение их от неловкости.
Мария Трофимовна лишь головою кивнула, опасаясь говорить с ним в присутствии ревнивого мужа, зорко поглядывающего на неё и на всех мужчин. Вячеслав Сергеевич сумел оценить потенциальных – или уже реальных? – соперников в лице географа и историка сразу: хоть они и перестарки, но донжуанством способны его браку нанести серьёзный ущерб (а жена, оказывается, с ними работает!).
Как и его супруга, Вячеслав Сергеевич оказался не очень активным собеседником в компании с известными артистами и с холостыми соперниками – с бородатым холёным хозяином квартиры особенно.
Потому, едва тот поднёс жене тяжёлый фолиант, воспользовался оказией и подсел к ней, оберегая её от покушений на неё и саму удерживая от соблазнов, интуитивно поддавшись правилу: “Бережённого Бог бережёт”. Но хозяин не огорчал его – не давал повода к ревности. Сейчас не давал; а там – кто его, бородатого, ведает?
Арсений заметил, что Сурин говорит с другом о театре, о труппе и о его с женой ролях в премьере нового спектакля, намеренно игнорируя приглашённых им же на раут Анну Павловну и Марию Трофимовну с её напряжённым мужем, и внёс коррективу в его тематику беседы, чтобы зажечь костёр общения и привлечь и необщающихся к нему:
— Михаил Михайлович, вы о моих приключениях рассказываете. Будьте добры, признайтесь: в своих географических экспедициях нашли Атлантиду или хотя бы тот материк, который Энгельс с Дарвином утопили?
— А как же?! Нашёл. Не Атлантиду – её ещё долго будут искать, а тот утопленный материк с бородатыми обезьянами. Если бы ты на конференции спросил меня о нём, твоё выступление об Энгельсе с его ролью труда было бы гораздо убедительнее. Я ведь к ним на батискафе спускался.
— Михаил, ты о каких обезьянах говоришь, если ты не по джунглям бродил, а по океану? — спросил у друга-географа Пташков. — И почему: «утопленный материк»?
— Ах, да! Ты же не знаешь, что Энгельс со слов Дарвина написал статью… Как она там называется, Арсений Тимофеевич?.. А, вспомнил: что-то о труде, превратившем в человека обезьяну. А утопленный потому, что сотни тысяч – а может, и миллионов – лет назад утонул целый материк, на котором всегда обитали наши предки. Вот его я и нашёл. Вместе, естественно, с обезьянами на нём. Они там действительно живут на деревьях и на рыб и на млекопитающих охотятся.
— Михаил Михайлович, а не скажете нам, в каких меридианах-параллелях материк
тот находится? — полюбопытствовал Арсений.
— Арсений Тимофеевич, вы историк и потому вам простительно не знать, что на глобусе линии меридианов и параллелей видно, а на земле их никто не провёл.
— Ошибаетесь, Михаил Михайлович, до занятий историей я работал топографом, так что находил их на земле и наносил на карты. Но вас я понимаю: во тьме да на пятикилометровой глубине трудно их разглядеть. Тем более что в мокрой воде они все раскисли и растворились.
— Вот-вот.
— Но всё же, вы определили место?
— Конечно! И совершенно точно: где-то в Индийском океане.
— На каких млекопитающих охотятся? Если остров под водой, так откуда там,.. — с запозданием недоумённо спросил переводчик. — Это ваша шутка такая?
— Какая шутка?! Все животные и растения погрузились на глубину и там обитают. Не на острове, а на материке. Не верите мне, прочитайте статью – Мария Трофимовна вам поможет осилить её. Я ведь только что говорил, что туда в батискафе спускался. Они со своими каменными топорами на меня набросились, но я ретировался – нажал на кнопочку и поднялся прямо к кораблю…
— «Бигль»? — утвердительно спросил Арсений.
Михаил Михайлович посмотрел на него с удивлением, потом, сообразив, подыграл:
— Ну да, к кораблю «Бигль». А я что, рассказывал вам этот презабавный случай?
— Нет, мне вы не рассказывали. Но я просто логический вывод сделал: от кого ещё Дарвин мог бы прознать об утопленнике-материке и об обезьянах на нём? Только от вас… Или от Мюнхгаузена – от него, признайтесь?
Географ и исследователь дна океанов и морей Сурин Михаил Михайлович почти что возмутился:
— Мюнхгаузен на Луну летал, а на дне океана не был – точно знаю.
Женщины, оставив обсуждение темы, слушали каламбурный мужской разговор и улыбались, а Надежда Борисовна порой даже смеялась вместе с мужем.
Виктор Петрович заявил:
— Вы опять выдали репризу. Может, на эстраду вынесете её?
— Вы этот вопрос с нашим общим другом, Михаилом Михайловичем, обсудите и организуйте эстрадные репризы. Ему с его насыщенностью приключениями тесновато в школе.
— Вот, Михаил, и твой друг Арсений Тимофеевич, заметил, что талант пропадает. Зря ты не стал поступать в театральный. На пару с тобой выступали бы и, небось, не хуже Ширвиндта с Державиным.
— У меня и на палубах исследовательских кораблей хватало благодарной публики, причём без нудных режиссёров и сценаристов. Ты же мою натуру знаешь.
— Знаю, но всё равно жалею: променял артистическую жизнь на бродяжничество.
Вячеслав Сергеевич, ничего не понявший, не смеялся. К тому ещё и был обижен на Михаила Михайловича, нелепо возразившего ему. Оттого он особенно недовольно и опять с жирафьим запозданием спросил:
— Почему вы смеётесь над Дарвином и Энгельсом? Я, конечно, не читал их труды, но лично их очень уважаю.
На него посмотрели удивлённо, но отвечать никто ничего ему не стал: в «свете» о многом говорят, но не углубляются в темы, и в беседах недозволительны никакие полемики, особенно о политике, об отношениях, об обществе. Его жена почувствовала неодобрение собрания, и в ней вспыхнул стыд из-за мужниного утрирования простой вежливости – в довесок к испытываемой своей неуклюжести.
Однако Вячеслав Сергеевич был не из таковых, чтобы в лужу садиться, он других в неё саживает. Он сразу нашёл тему для подкола и с полунасмешкой спросил у Арсения, указывая пальцем на икону над головой:
— Вы что, верующий? Даже икона на стене висит и библия на полке стоит.
В ряду других книг, важных для работы Арсения в данный период, легко можно было рассмотреть объёмистую Библию.
Без улыбки обернувшись к бестактно говорившему о религиозности принявшего его в качестве гостя, Арсений продолжительно посмотрел в его глаза, и тот мигнул и заёрзал. Остальные визитёры, ожидая его ответ на некорректность и, пытаясь разгадать, что выражает Арсений взглядом и миной лица нетактичному гостю – гнев, презрение или абсолютное пренебрежение, – убедительно уяснили, что шутки при нём допустимы единственно в нормах правил.
Михаил Михайлович саркастически заметил:
— Кажется, здесь кто-то оплошку себе позволил.
При своей экзальтированности он не терпел, когда кто-то смел оскорбить при нём его друзей, и срывался либо в сарказм, либо даже в ненапускной гнев – его неуёмная натура в борьбе со стихиями морей закалилась и обрела горячность и страсть.
— Вы же смеётесь над Энгельсом и Дарвином, — отбрехнулся Малышев.
Арсению пришла на память недавняя встреча с Прохоренко в Пржевальске – тот, беспардонно-пошлый и филолог полуграмотный, тоже оскорблял Бога и служащих Ему. Ничтожный циник.
— Молодой человек, — низким голосом менторски-докторально1 обратился он с сентенцией к переводчику: — религиозны все, только у каждого своя религия. А к Богу прибегают и воинствующие псевдоатеисты – такие, как вы.
И, оставив смущённо-возмущённого очередной нотацией Малышева, пояснил тем гостям, кому счёл возможным открыться:
— Это образ Николая Святителя, но особенный. Проходя в своём путешествии через вятские земли, я познал и важные для России исторические события, связанные с образом – в тех краях он называется Николой Великорецким. Быть может, тем, кто из вас решится ещё побывать у меня и кого моё убогое жильё пожелает принять, когда-нибудь я расскажу эту значимую для Руси историю.
Поясняя, Арсений ощутил вековые толщи лет, в которые происходили события в  пойме Великой, осознал свою причастность к тем событиям и свою ответственность за откровение, что получил там, и за знание, что теперь несёт неведающим о глубинно-исторических духовных деяниях Руси. Отчего голос его непроизвольно зазвучал из глубин древности, и гости приняли произнесённое им с эмоциональными вибрациями в груди – даже Сурин, по себе знающий о чудодейственной способности друга силой голоса ворошить души, по-новому воспринял Арсения и его пояснение.
Аннета вспомнила о мистических тайнах любимого наставника, и подумала, что он и сейчас дал ей прикоснуться к его таинству.
Для друзей Сурина Арсений предстал ведающим жизненно важные знания. Почему Михаил об этом своём коллеге, о приятеле никогда не говорит? Лишь накануне раута, не сообщив, кто он и откуда, наговорил несусветного, во что не верилось, а сейчас оно легко принимается. И его слова, что надо решиться, чтобы у него побывать вновь, да не всякому дверь откроется... Что в них и за ними? А голос: такие интонации выдаёт и так скоро меняется, что ему бы со сцены звучать.
Каждый по своему мировоззрению, по собственному месту в мироустройстве судит о других людях, порой приписывая им невообразимое, никак им не соответствующее и, даже напротив, лишённым приписываемых особенностей. Так и столкнувшиеся с даром Арсения гости составили свои представления о нём, тем отдаляясь от истины и от него, от понимания его сущности, а непонимание не ведёт к простоте, к лёгкости сближения. Зато, к сожалению, ведёт к фанатичному преклонению и к кумирству – в том числе в спорте, в искусстве, в политике.
___________
1Ментор – человек с большим жизненным опытом, который знает, как решать те или иные задачи, и прошел разные ситуации, с которыми его подопечный не сталкивался. Докторально – назидательно, сентенциозно, наставительно.

А сам Арсений, высказав нравоучительность, без паузы, без перехода, словно бы и
не потрясал смыслом сказанного гостиную и пришельцев, обратился к другу, переводя тему вечера на иное, на радующее и приятное:
— Михаил Михайлович, не пора ли принести дары собранию? У вас, вижу, гитара; и другие, вероятно, с нетерпением ждут возможности проявить свои таланты и внести свои лепты в собрание избранных.
Он не уточнил приятелю, что «избранные» – это им, Суриным, избранные для его раута, а потому отнесение им приглашённых к избранным воспринялось гостями как возвышающее их и они порадовались за себя, обрётших особый статус.
— Давно жду возможности блеснуть талантом. А то всё какие-то обезьяны на дне океана с топорами – как вспомню, так до сих пор вздрагиваю. Сейчас мы с Аннетой Юрьевной станем радовать публику: у нас с нею такой прекрасный дуэт, что даже ты удивишься.
Аннета смутилась и посмотрела на наставника – что делать, можно ли? Тот вместо слов наклонил голову в знак принятия её пения и слегка зааплодировал. Первыми его поддержали Вивея Владимировна с приятелями, а за ними уже и его коллеги.
Исполнители прошли в конец комнаты, вытеснив Арсения, – и он стал у двери, не найдя другого места для себя. Пташков присоединился к нему и спросил – не из нужды узнать то, о чём спрашивает, а так просто, для контакта с хозяином приёма:
 — Приходилось слышать пение Михаила?
— А разве Михаил Михайлович может не петь? — с долей юмора в отношении друга и с пониманием цели вопроса ответил Арсений. — Но я не слышал, что бы они с Аннетой Юрьевной совместно исполняли что-либо.
 — Сейчас и услышим. Наверняка, будет хорошее исполнение – зря Михаил ничего не станет делать, — уверил его Виктор Петрович, стремясь овладеть им, чтобы понять, как с ним, странным, общаться, и, быть может, использовать при случае в своём кругу в качестве персоны, оригинальной в Донецке.
Вокалисты, не тратя время даром, стали в партнёрском полуобороте друг к другу и после вступительной мелодии запели в салонном стиле, удивляя Арсения. Выбранные ими для концерта песни создали возвышенный духовный настрой и обязывали самих певцов к высокому такту в отношении друг к другу и к слушателям; а их слушателям не позволяли допускать ситуаций, неприятных для других особ. Было чарующе.
“Когда они успели сговориться и так хорошо спеться?”, — думалось Арсению, когда зазвучали в ладном унисоне сочные лирическое сопрано и лирический баритон, как назвал бы их музыковед. Ему не было ведомо, что певцы в разные периоды учились в одной музыкальной школе Донецка: Аннета – вокалу, Михаил Михайлович осваивал и вокал, и игру на гитаре. И хорошими учителями обучались манерам поведения на сцене. Оттого, чтобы в рауте голоса звучали согласно, втекая в слух и в души гостей, им не понадобилось много времени на репетиции, что устроил Сурин с Аннетой.
Творения девятнадцатого века, звучавшие в маленькой квартире, превращённой в залу светскую, изменили её восприятие гостями и самим Арсением, разрушив о ней представление как о простом жилище. Ему, Страннику, от города уже отрешившегося, стало приятно, что его жилище пением облагораживается. От вокала и от артистично поставленных движений исполнителей с каждым романсом светский советский раут всё более походил на светский раут прошлого века; а звучавшие музыкальные творения на фоне полувульгарных новомодных песенок, заполнивших радиоэфиры, разрушали деструктивизм в культуре, возрождая её в маленьком сообществе, собравшемся у него. Это сближало его с обществом пришедших людей, а им позволяло войти в его сферу.
Арсений был благодарно порадован музыкальным вкладом в раут и выступлением приятеля с Аннетой, украсившим встречу. И радовался за Аннету и ей, за возможность для неё раскрыть в себе свои дарования и возможности для того пути, по какому повёл её. Улыбался и негромко аплодировал.
И от гостей ладному дуэту дарились искренние аплодисменты, и, как в театре,  актёр Виктор Петрович восторженно громко кричал: “Браво!”. Михаил Михайлович в ответ на восхищения улыбался и принимал их с пафосным подъёмом, словно звезда на большой театральной сцене.
А Аннета раскраснелась от ещё одной подаренной ей доли счастья и от смущения – ей оказано редко достававшееся благодарное, почтительное внимание. Она улыбалась Арсению – только ему, не замечая взглядов других гостей на неё, – улыбкой и взглядом благодаря его за благость, что потоком полилась на неё.
Как же она жила до сей поры? Ведь и ей оказалось возможным преобразование Золушки! А она и не помышляла о нём, пределом мечты полагая выучиться, устроиться на хорошую работу и удачно выйти замуж, чтобы всё было как у всех людей. Нет и нет! Не надо той доли – только с Арсением Тимофеевичем: лишь с ним возможны чудеса!
Вивея Владимировна, слушая душевные лирические песни квартирно-салонного импровизированного концерта, неосознанно покрывала лицо грустью, с какой пришла. И на Аннету смотрела пристальнее других, лишь изредка переводя печальный взор на Сурина, на одноклассника в давней, счастливой жизни.
Исполнив репертуар песен, певцы вернулись на места. Арсений попросил Виктора Петровича им первым пополнить стаканы напитками – и тот понял его:
— Я же говорил, что будет прекрасно! Михаил умеет подать и исполнить. И дуэт, и трио, и квартет создать.
Арсений молчаливым замедленным кивком безусловно согласился с утверждением, а о волшебстве пения и о талантах певцов высказался публике, слушавшей концерт:
— Михаил Михайлович и Аннета Юрьевна столь замечательно украсили наш вечер, что моя маленькая квартира раздвинулась, наполнилась красотой музыкального звучания голосов и гитарных мелодий.
Надежда Борисовна упрекнула друга:
— Миша, и ты говоришь, что ты не артист! Тебе бы и роли в спектаклях играть, и ты можешь свои концерты давать. С Аннетой Юрьевной. И прав Арсений Тимофеевич, мы не чувствовали, что находимся всего лишь в городской квартире: мы были всецело поглощёны и заворожены вашим согласным дуэтом и старыми, но вечно актуальными романсами и песнями.
Вивея Владимировна не говорила похвалы, но улыбнулась певцам, сквозь глубину грусти выражая признательность.
— А вам как? Понравилось наше исполнение? — спросил Михаил Михайлович у введённых им в «светское» общество Марии Трофимовны и Анны Павловны, переводя строгий взгляд с одной на другую и на их сопровождающего; спросил тоном звезды, оскорблённой невниманием.
— Да. Понравилось. — ответили обе, не высказываясь в своих восприятиях.
Михаил Михайлович пренебрежительно скривил губы. Виктор Петрович заметил в кратких ответах учительниц оскорбительную для любого артиста бессодержательность и проговорил с намёком:
— Миша, надо совершенно не иметь никакого музыкального слуха и вкуса, чтобы ваше – да такое! – пение не то, что не поразило бы, но не понравилось бы. Ты придумал замечательно и со светским мероприятием, и с тем, что решил представить нам свой и Аннеты Юрьевны таланты. Вы увели нас в мир красоты и настоящей вечной музыки от серости и пошлости современных эстрад.
— Мы тоже споём, —и после реплики театрального артиста, заметно сказанной в адрес троицы, не выразив ни благодарности, ни вежливого комплимента, ежисто подал свою заявку Вячеслав Сергеевич; и дополнил: — Втроём.
— Хорошо, — сухо-официозно принял его намерение Арсений как ведущий сей раут, не выразив заинтересованности в пении троицы с их репертуаром – несомненно, что, как они отнеслись к творчеству коллег, так и сами петь станут. — Но прежде мы устроим паузу в музыкальном оформлении вечера, чтобы данный жанр не смешивался в разных вариациях исполнения. Полагаю, что и другие гости имеют свои жемчужины.
Проговорив отсрочку предстоящему трио, Арсений перевёл вопросительный взгляд на Вивею Владимировну. Он понял, что эта гостья принесла художественное творение, и заметил, что во всё время визита она не отрывает ладонь от него, поставленного у дивана и скрытого в чехле: будто прикрывает, оберегает. Но коль она принесла – для чего-то она его принесла, для неё трогательно-тревожное, – ей нужно помочь.
Вивея Владимировна увидела его взгляд, посуровела, сжала губы, подняла картину и протянула ему. Арсений поклоном молча принял творение, отошёл к окну и, отставив к стене трость, принялся вскрывать полотно. А чтобы его действиями не создавалось напряжение ожидания в гостях, попросил друга:
— Михаил Михайлович, будьте добры, помогите мне.
Вскрыв произведение живописи, публике не предъявил, а, держа его раму обеими  руками, глубоко и остро всмотрелся в сюжет и содержание: на картине изображена одиноко стоящая посреди поля под сильным ветром молодая берёза повислая. Длинные ветви такой берёзы обычно свисают, отчего её называют «повислой»; но здесь и белый ствол нагнулся под напором, и ветви под ураганным потоком воздуха протянулись в одну сторону, как длинные женские волосы на ветру.
Несомненно, берёзой и выражена женщина, обречённая одна стоять под палящим Солнцем, под ударами невзгод и ненастий. Стоять и прикрывать маленьких детёнышей: подле её ствола, обнимаясь и прижимаясь к нему, прячутся от ветра мальчик и девочка. Арсений всматривался в картину и в лицо, в глаза Вивеи Владимировны, на ожидание гостей не обращая внимания, а она прикусывала губы, пальцем снимая появляющиеся на ресницах слезинки.
Было очевидно, что Вивея Владимировна, сильная, стойкая женщина и занимает в группах лидирующие позиции, в поддержке обычно не нуждающаяся, а сама способная оказывать её тем, в ком видит потенциал – только что пообещала Аннете помощь, – ранима. Она и силу души и духа свои показала, полотном изобразив себя, защищающей младенцев в сопротивлении стихии, и то, что очень сильно пострадала. Картиной себя откровенно и пронзительно выразила.
А из того, что она, крайне печальная, пришла к нему с этим откровением, из того, что сейчас реагирует на его восприятие, тем наводя на мысль, что произошедшее с нею несчастье превысило её волю, её силу духа, значит, что рассчитывает на его понимание её и на его помощь. Что же сказал ей Михаил о нём, отчего она заочно прониклась к нему сильным сокровенным доверием?..
— Ты что замер и эгоистично в одиночестве рассматриваешь картину? — спросил у него Михаил Михайлович.
Арсений чуть повернул к нему полотно, чтобы он понял, что рассматривает.
— Нравится? — Сурин не понял Арсения и поинтересовался его отношением просто, как поинтересовался бы его отношением к любой иной картине – сам он ещё жил своим феерическим выступлением перед друзьями, перед Арсением.
— Нравится? — переспросил Арсений. — Вы видите, что в ней и что там, за ней? Можно ли говорить о ней? И что говорить? Вивея Владимировна, можно предъявить её всем гостям?
Если бы не троица – его коллеги-исторички и муж одной из них, – Арсений не стал бы скрывать сюжет картины, но они не были достойны откровения. Впрочем, может быть, и от артистов скрыл бы: не досужий сюжет – в нём боль, а её на вечеринках не озирают неким предметом хоть и живописи.
Вивея Владимировна глубоко восприняла Арсения с его вопросом. Если бы он не стал так значимо рассматривать картину, не сказал бы Михаилу то, что сказал, и не спросил бы её решение, она позволила бы всем увидеть её произведение. Но она почувствовала, что Арсений проник в её жизнь, в её горе и боль, что он не считает возможным открывать их посторонним, и поняла, что поступила правильно, картину сюда привезя; и в то же время не может никому, кроме Арсения, позволить видеть её – даже не картину, а её саму в её обнажённости. С благодарным взглядом отрицательно покачала головой. Арсений понял, что она приняла его проникновение в неё и что ждёт от него содействие.
— Извините, уважаемые гости, здесь откровение, какое недопустимо воспринимать праздно. Я не считаю вас легкомысленными, но наш вечер – не место для лицезрения и тем более для обсуждения подобного. Михаил Михайлович, помогите вернуть полотно в защищающий его футляр.
С тростью уже подошёл к Вивее Владимировне, низко склонил голову перед нею, выпрямился и поставил картину на то место, где до сего времени она пребывала. И, не давая гостям возможности обдумать его поступок, объявил:
— А чтобы компенсировать вам, уважаемые гости, лишение вас моим произволом возможности удовлетворения художественного вкуса, я предложу так же произведение искусства, но несколько иного рода.
С этим он вышел на кухню и вернулся с небольшой коробкой; поставил её на стол и гости увидели, что принёс он им вино – на коробке была изображена бутылка с надписью  «Негру де Пуркарь».
— Да, это вино. Хотя раут безалкогольный, но этому напитку уделим особенное восприятие, потому что «Негру де Пуркарь» – весьма экзотическое молдавское вино. Оно производится в селении Пуркары Штефан-Водского района из отборных сортов винограда: «Каберне», «Совиньон», «Рарэ Нягре» и «Саперави». И является эталоном и квинтэссенцией молдавского вина. Кроме собственного названия имеет и особенное, местное: «Вино английской королевы», – потому что его приобретают для королевы Елизавете Второй. Производится в ограниченных сериях, оттого купить его не каждому даётся. Мне оно было преподнесено по некоему поводу командиром пограничной части в далёком городе Пржевальске на Иссык-Куле – очень кстати к нашему случаю. Вино сухое и, как сами увидите, у него тёмно-рубиновый цвет. Вкус его определите сами, но думаю, что вы непременно почувствуете его бархатность с уникальным ароматом… Михаил Михайлович, исполните, пожалуйста, роль виночерпия и разлейте сей напиток экзотично-неординарный в приготовленные бокалы – на четверть в каждый. Бокалы специальные, для этого вина.
Михаил Михайлович подошёл к столу, вынул бутылку из коробки, повертел в руках, как истый ценитель, и стал разливать. А сам Арсений подошёл к магнитофону и включил воспроизведение мелодии «Help me». Когда вино было разлито, вернулся к столу, убрал бутылку с остатком в коробку и, поставив её на полку, представил гостям уже не одно лишь вино, но и получившуюся гармонию цветов:
— Вино налито не для удовлетворения алкогольной потребности, как понимаете, и не для пития во славу кого-либо или чего-либо. А для вашей душевной гармонии, для радости и красоты. Потому прежде всего попрошу вас увидеть его со стороны на фоне этих прекрасных калл, которые являются символом чистоты душевной и помыслов и прекрасно гармонируют с цветом вина в бокалах. Надеюсь, что они благотворно и на вас воздействуют, для того и составляют часть натюрморта… А потом возьмите бокалы в руки и оцените всю гамму искусства мастеров: амбре и букет вина1 и прочее.
Арсений говорил тоном плавным и естественным, вежливым и демонстрировал не педантичность, а энциклопедичность и просвещённость в рамках, допустимых в рауте, куда являются для развлечения, но никак не для ликвидации безграмотности. Оттого речь восприняли в каждой её части соответственно.
И Михаил Михайлович спросил хоть и с неизменным юмором, но постаравшись скрыть шутливость серьёзностью, и его вопрос восприняли с той же уважительностью,  ________
1Амбре – благовоние. Букет – запах вина, общий или специальный, который характеризует виноградное вино с точки зрения специалиста-винодела или подготовленного человека.

какую внушал Арсений им видом и голосом:
— А будет ли позволительно узнать, по какому поводу преподнесено вино – не по случаю ли броска Тянь-Шанем булыжника в ногу? Или до того несчастного случая?
— Михаил Михайлович, отвечу вам в пределах допустимого: отнюдь не по случаю несчастного  случая – впрочем, я его и не считаю несчастным, – хотя и после него. То есть не для утешения и не для излечения. Там происходили события более весомые и интересные для его участников, нежели упоминаемый вами частный эпизод.
Улыбка, сопровождавшая ответ Сурину, была наполнена откровенным выражением дружелюбия к нему и тем расковала гостей для вопросов и разговора. И Надежда Борисовна, с первых минут любовавшаяся каллами, заметила с намёком:
— Между прочим, каллы символизируют собой и благополучие семьи, а не только чистоту помыслов. А вы говорите о своей уединённости.
— Досточтимая сударыня Надежда Борисовна, как вы могли допустить, чтобы я, ожидая вас, гостей, каллы внёс в квартиру для себя? Моя уединённость, когда после занятий в школе и в университете я возвращаюсь сюда, хроническая. Её нерушимость прочно и надёжно обеспечивается Даждьбогом и богиней Ладой – так что вопросы к ним. А каллы вместе с радостью от их белизны и аромата – для вас.
Надежда Борисовна улыбнулась галантности, с какой Арсений обратился к ней и с какой на её вопрос с подковыркой отвечал. Намеревалась раскрыть тайны Арсения, а их она ощутила, едва увидев его и сервировку стола с царственным букетом, – как же без женщины обошлось? должна быть, обязательно должна быть здесь женщина, – но ускользнул странный гостеприимный хозяин от её попытки, не сказал правду.
Виктор Петрович другим поинтересовался, тем, что ближе мужской душе:
— Арсений Тимофеевич, вы знаток вин? Не доставав бутылку из упаковки, вы так точно описали вино, что создаётся впечатление о вашей прекрасной компетентности.
— Да, я знаток, но не прекрасный, — оспорил его утверждение Арсений. — Однако всегда выбираю лучшее, когда доводится с друзьями посидеть за беседой. А об этом я собрал некоторую информацию, чтобы знать, что намерен предложить гостям, и с той же целью удосужился пригубить глоток. Иначе попал бы впросак, вынудив гостей пить не самое лучшее в Донецке, – а мы сейчас об искусстве виноделия говорим.
Артист переглянулся с другом – с таким человеком встречаться не приходилось. Михаил Михайлович ответил многозначительно-усмешливой улыбкой: “А то! Я же вам пообещал занимательный вечер и интересную встречу – получайте”.
Оскорблённый Суриным и Арсением Вячеслав Сергеевич наклонился к уху жены и прошептал с язвительной иронией: “Граф Монте-Кристо”. На что та, удивив его, мужа, отдёрнулась и испуганно вздрогнула – она знала, к кому пришли, знала о возможных последствиях, если он услышал; и столь же тихо ответила: “Не говори о нём так – я его боюсь”.
Репликами Малышевы обменивались на фоне обсуждения гостями качества вина, его цвета и игры света сквозь стенки бокалов. И уже в отсутствие хозяина салона – при нём Малышев поостерёгся бы. Арсений оставил собрание, предоставив Сурину править бал и уведомив:
 — Мы с Вивеей Владимировной немного пообщаемся, а вы возьмите бокалы в руки и воздайте вину уважение. Михаил Михайлович научит вас, что ещё надо сделать, чтобы получить максимум удовольствия от него. А потом Вячеслав Сергеевич с дуэтом дам свой обещанный музыкальный вклад внесут. Дирижируйте, Михаил Михайлович.
С тем их оставив, подошёл к печальной гостье и увёл её на балкон в темноту вечера и в отрешение от прочих визитёров.
Причина их ухода заключалась в реакциях Вивеи Владимировны, на что никто из её друзей и иных гостей не обратил внимания: она при его словах о пограничной части вздрогнула и взволновалась; а когда Михаил Михайлович разливал вино по бокалам и после – побледнела и неотрывно смотрела на жидкость: на её цвет, на то, как в фужеры она перетекает. И во вспыхнувших разговорах никто не услышал её испуганный шёпот: “Кровь! Его кровь!”.
Арсений всех видел, но более взгляд он направлял на Аннету, с некоторых пор его подопечную, и на Вивею Владимировну, одинокую в глубокой печали, как её берёза. А потому заметил побледнение её лица и услышал сокровенный шёпот. Когда он сказал, что будет с нею особо общаться, она удивилась, подняла на него взгляд. А он подошёл и тихо предложил:
— Вивея Владимировна, идёмте на балкон – мне вам необходимо кое-что сказать. Для вас необходимо, — уверил её мягко и сильно.
Вивея Владимировна поднялась и пошла вслед за ним в доверии и в ожидании того важного, что ей насущно.
Сурин, возведённый из швейцара и виночерпия в ранг дирижёра, без промедления сполна развернул таланты затейника, будоражащие его. Он велел всем подойти к столу – даже женщинам. Потом сказал, что нужно убедиться в качестве вина и, объясняя, показал, как это делается:
— Почувствуйте себя настоящими сомелье. Сомелье – это классный специалист по вину. Он занимается дегустацией напитков, даёт клиентам рекомендации по их выбору и обеспечивает их грамотную подачу. Возьмите бокалы, повращайте. Напиток, если вино настоящее, а не фальшивое, оставит на стенках следы – дорожки. Видите?.. Учтите, что чем дольше они держатся, тем качественнее вино. И также на ширину дорожек обратите внимание: чем тоньше их линии, тем больше лет вину.
Смотреть было на что и обсуждать было что: тёмный рубин – редкий колер вина. А с учётом того, что в одном бокале играет несколько сортов винограда, оно приобретает особые свойства и колорит. И то, что его пьёт английская королева с двором, возводит и их в ранг особ воистину избранных – так ведь гостеприимный хозяин отозвался о них – и звание это их возносит. Оттого одно приобщение к экзотичному вину стоило, чтобы принять приглашение на раут – наверняка у них образовалась единственная в их судьбе возможность испить драгоценный напиток и ощутить себя причастными к знати.
Потом Сурин велел подержать бокалы в ладонях, чтобы не просто согреть вино, но и передать ему свою душу, а его принять. И лишь после сложной процедуры позволил пить понемногу, закусывая фруктами. И себе позволил испить, пренебрегши святой для водителя обязанностью трезвым вести машину. Но вино стоило риска. Да и сколько он выпьет? А пока вечер длится, спирт и запах испарятся.
— Да, стоило прийти сюда, тем более что здесь случилось собрание с интересными встречами и нетривиальными беседами, — резюмировал Пташков. — Замечательно устроили званый вечер инициаторы. Не хватает культурным людям в жизни светских раутов. Не считать же таковыми пирушки или коллективные попойки по праздникам, потому что культурная составляющая там исчезает, словно она в людях не живёт. Нет-нет, только так – в неофициальной домашней обстановке, где вежливость и простота общения, где безобидные шутки и артистичное исполнение глубоких песен.
Напыщенные высказывания Виктора Петровича и вообще тема раута подспудно проходили сквозь разговоры о вине в те четверть часа, когда все гости расслабились отсутствием Арсения и ощутили свою обычную раскованность, ибо он, как хозяин, не потерпел бы обговаривания устроенного в его квартире действа. Но он оставил их, он покинув комнату с Вивеей Владимировной.
За время длительного отсутствия Арсения с его визави вино было испито и почти все фрукты съедены, бокалы и тарелки с обрезками-огрызками убраны и трио дворово исполнило свой репертуар – песни новомодных композиторов и пошлых поэтов под ходовые аккорды, извлекаемые переводчиком из суринской гитары.
Без Арсения они трое также освободились от скованности, от осознаваемо давящей неловкости и включились в разговоры и в то, что определял Михаил Михайлович в качестве развлечения. Пели свободно, полагая подивить шансоном артистов и поднять своё реноме повыше певунов старомодных романсов, из современности выпавших, – ушло их время, наступает новое, где им не место.
Однако артистическая публика к великому огорчению исполнителей, услышав их застольное пение, оказалась неспособной оценить современную поп-музыку и таланты: ни тебе восклицаний “Браво”, ни щедрых аплодисментов не прозвучало – трио забыло, что оно вообще не воздало должное Михаилу Михайловичу и Аннете Юрьевне.

На балконе Арсений ничего не спросил у Вивеи Владимировны. Указывая на небо, где сквозь негустые тучи проглядывали звёзды, уже и при городском освещении ярко видимые, сказал ей, чтобы смотрела на свою.
— А какая из них моя звезда? — спросила Вивея Владимировна; чувствуя, что она подпала под влияние Арсения, не противилась ему, потому что влияние воздействовало мягко, согревающе.
— Закройте глаза и через полминуты откройте и вновь посмотрите на небо – она сама посветит вам.
Женщина послушно выполнила требуемое и увидела её, над горизонтом светом ей пульсирующую.
— Через неё вы сейчас станете общаться с ним.
— С Николаем?! — испуганно спросила Вивея Владимировна. — Разве возможно? Он был пограничником и служил в Афганистане – я видела его раненным, в кровавых бинтах. А потом он ушёл…
— Это неважно, что он ушёл. Общаться вам с ним не только можно, но и просто. Смотрите на звезду и говорите с ним. Я вам руку на голову положу – не вздрагивайте, а примите её, потому что она для вас проводником к нему. И извините, пожалуйста, надо было плащ взять, но мы не сделали это, однако не будем уже прерывать ваш разговор – я вам на плечи свой пиджак накину. Он не помешает.
Приложив ладонь на затылок женщины, Арсений слился с её восприятием и вскоре почувствовал, что она расслабилась под теплом ладони, под воздействием потока из его руки, проникшего во всю неё.
А Вивея Владимировна неожиданно для себя заговорила с Николаем – со своим мужем и отцом двух их детей. Сначала придыханием, шёпотом, а попозже и негромким голосом. И вся осветилась счастьем и наполнилась одухотворённостью.
Арсений не слушал речь женщины, направив усилие на высвобождение её психики из охватившего горестного состояния, из собственных ограничений – при социальной независимости Вивея Владимировна была в плену впитанных установок и принципов.
Вдруг она протянула вперёд руки и воскликнула:
— Николай! Коля! Я тебя вижу и слышу!
Арсений убрал руку, и она не заметила, а продолжила тянуться к своему любимому мужу и говорить с ним в диалоге. Вернувшись в комнату, Арсений взял бокал с вином и салфетку и снова подошёл к ней:
— Вивея Владимировна, выпейте.
Она обернула к нему заплаканное лицо, увидела вино и вздрогнула:
— Это же его кровь!
— Его кровь ушла в рождающую землю, впиталась в неё. И земля родила виноград, на нём выросли гроздья, а они дали сок. Выпейте, и вы станете с ним едины: больше никогда не потеряете его.
Вивея Владимировна послушно приняла поднесённое и страстно выпила. Взяв из её руки бокал, Арсений дал ей салфетку, чтобы она промокнула мокрое от слёз лицо.
— Мне тепло, жарко мне! — возгласила Вивея Владимировна.
— Да, это потому что вы слились. Вы теперь с ним одно целое и сможете общаться не только без меня, но и в любой обстановке.
— Правда, мы вместе – я чувствую его в себе, а себя в нём! Господи, мы вместе!
Лицо Вивеи Владимировны светилось, скорбный изгиб губ сменился улыбкой. Проведя рукой по голове, она недоумённо что-то на ней поискала, но опомнилась и пояснила Арсению:
— У меня были длинные волосы – как ветви у берёзы, что я нарисовала, – Николай
любил их. Но после его гибели я обрезала, чтобы никто не только не прикасался к ним, но и не смотрел на них. А теперь снова отращу – такими, как были.
— Сделайте это, отрастите. Вы тем себя вернёте себе, детям и мужу: это будет для вас возвращением к счастью… Ну что ж, Вивея Владимировна, теперь мы можем пойти к остальным.
— Да, пойдёмте. — согласилась Вивея Владимировна, но с места не сдвинулась, а с ним благодарно заговорила: — Сначала я, когда увидела вас, обрадовалась, подумала, что вы сможете мне как-то помочь; а теперь я счастлива. Как прекрасно, что пришла к вам! Вы всё увидели, поняли и сотворили для нас чудо: для нас с Николаем, для наших детей – они больше не будут себя сиротами чувствовать.
— Пусть любовь всегда светит вам и вашим детям… Идёмте, Вивея Владимировна, а то нас потеряли, придумывают невесть что. Надо разрушить их нелепости. Но никому никогда не рассказывайте, что здесь было, что вы обрели. Вы не возможность общения получили – счастье семьи вам вернулось.
Вивея Владимировна немного смущаясь спросила:
— Арсений Тимофеевич, скажите: вы мне так помогли, как я не предполагала даже. Но почему у вас самого нога?..
Продолжить вопрос не смогла, потому что не знала причину его хромоты – Михаил вот только что сказал о булыжнике, но у него это могло быть просто шуткой. Арсений остановился в движении, оценивающе посмотрел на вторгающуюся в его проблему; но поскольку сам вошёл в её состояние и тем соединил с собой, пренебрегать её вопросом не стал – некорректно в отношении той, кому помог.
— Должно быть, в этом есть необходимость. Она и в самом деле там в тот момент была, иначе не состоялось бы существенно необходимое, предотвратившее важные для многого негативные события. Но о том мы не будем говорить. А травмирование ноги – событие само по себе весьма бытовое до банальности, потому что в нём ни подвига с героизмом, ни романтики нет… Это случилось на берегу Иссык-Куля неподалеку от утёса с могилой и памятником Пржевальского. Со спутниками-офицерами я спустился с утёса, и вскоре произошло землетрясение и со склонов посыпались камни. Впереди шли три женщины – они как раз в полосе камнепада находились. Мы поспешили к ним, и едва я оттолкнул одну из них вперёд – по-другому никак не успевал ей помочь, – как в мою ногу ударил тот булыжник, о котором говорил наш Михаил Михайлович. Он разрушил кое-что. Я, конечно, восстановлю нарушенное, приведу ногу в нормальное состояние, но пока боль тоже для чего-то нужна мне – как плата. Однако об этом также не станем говорить.
Вивея Владимировна, отдавая Арсению пиджак, проговорила: “Вы спасаете нас – и вам такая плата!”, — и, не ожидая ответа на справедливое замечание, вошла в комнату. Остановилась посередине, огляделась. И её оглядели и… все дружно переглянулась: совсем недавно грустная, Вивея Владимировна светилась глазами и сдерживаемой, не предназначенной никому из присутствующих улыбкой. Ничего не говоря и не реагируя на вопросительное отношение к ней, взяла стоящую у стены гитару, села на стул, провела пальцами по струнам, пробуя их и приспосабливаясь к её большому корпусу, и наполнила комнату трепетно-волнующим романсом «Эхо любви», в народе, после его исполнения Анной Герман, популярном.
Вивея Владимировна пела не в тех тонах и не в том стиле, что заложили в песню композитор и певица, сделав её нежно-повествовательное исполнение эталонным. От певицы здесь, сейчас исходил утверждающий настрой, и нежность любви передавалась иначе, что тем не менее не меняло восприятие её слушателями.
Всё время пения Вивея Владимировна неотрывно смотрела не в пространство, не в себя, а в лицо и в глаза Арсения, стоявшего в отдалении и пристально отвечавшего ей своим взглядом. Для гостей и в этом была загадка: что между ними произошло; почему она ему поёт; и вообще, что он с нею сотворил? Увлёк оригинальностью?
Завершилось звучание нежности, слушатели ждали ещё душевного пения, на фоне банального трио особенно красивого, однако Вивея Владимировна, так ничего никому и не сказав, поднялась; Арсений подошёл к ней, поклонился, как давеча, взял из её рук инструмент, поставил его на место, а потом под руку отвёл её к дивану. И опять ни слова не было произнесено ни ею, ни им. Глядя на то, что свершается ими и меж ними, никто из гостей не зааплодировал певице и не сказал ей благодарности.
Вероятно, только Аннета с проникновенностью поняла происшедшее и что Вивее Владимировне сделал Арсений Тимофеевич: с нею он точно так же поступил, так же изменил душу и внешность. И коллеги её по-своему поняли: преобразовал ведь Анюту в Золушку, значит, и сейчас и прямо при них сотворил чудо. Но Мария Трофимовна и Анна Павловна, поняв это, отнюдь не порадовались за обрётшую свет жизни, а за себя огорчились: ну почему он им-то отказался помочь, что в них ему не нравится, чем они не угодили ему?!
Молчание и размышления пресеклись обращением Сурина к Арсению:
— Возвращаю тебе бразды правления, Арсений Тимофеевич.
— Да нет уж, незачем – у вас Михаил Михайлович, это хорошо получается: вы, в отличие от меня, светский человек. Так что пастырствуйте в сем изысканном рауте.
 — Это ты-то не светский человек?
— Да-да. Как может быть отшельник светской персоной? Но не станем обсуждать это – уж в который раз покушаетесь на мою сугубость. Вы лучше объявите, что, прежде чем будет подан чай, нас ещё ждёт?
— Ну, прежде всего, должен признать – и знаю, что все со мной согласны, – что вино высшей марки, просто экстра. Ты с нами не участвовал в винопитии, так скажу, что лишил себя многого – не услышал дифирамбов и не увидел, как наслаждались мы его видом и игрой, какое блаженство испытали все мы.
— Я знаю, что вы испытали и почему испытали; а дифирамбы вину пропоёте не раз – оно достойно того. Ну а я на вашу радость скажу, что благодарен вам за то, что вы его приняли в соответствии с его и своим достоинством.
— Арсений Тимофеевич, — вступил Виктор Петрович, — то, что вы проявили такое замечательное гостеприимство, собрав нас у себя как изысканную публику, наше достоинство благородно возвеличив, и то, что для нас приготовили лучшее, обязывает и нас отплатить вам тем, что имеем. Мы с Надеждой представим несколько фрагментов из пьесы Леонида Зорина «Варшавская мелодия». А чтобы фрагменты взаимоувязаны и понятны были зрителям в своей последовательности и сюжет был понятен, я некоторые части перескажу от имени героя.
— Интересно! Интересно, что вы хотите устроить в моём доме спектакль, который я в конце августа семьдесят седьмого года, не досмотрев, вынужденно покинул и долго с той поры не бывал в театре.
— В августе семьдесят седьмого?.. Тогда мы с Надеждой и исполняли в нём роли Гели и Виктора. Действительно, в этом нечто магическое. Нам Михаил говорил, что вы маг и на многое способны.
— Да-да, действительно: маг, чародей, колдун из карельских лесов. Вы побольше нашего друга порасспросите, и он вам всю мою тайну раскроет.
— Хм. Ну, если ты разрешаешь, так обязательно раскрою, — хмыкнув и ухмыляясь пообещал Михаил Михайлович, не потерпев, что его с каким-то намёком упоминают. — Сам из того странствия вернулся таким, что к тебе не подступись: на педагогической конференции учудил – президиум в лужу посадил, как все говорят, а потом…
— Михаил Михайлович, вы можете порассказывать, но в другом месте, где меня не
будет. И не забудьте, что чужие секреты имеют обратное действие.
— Это что, угроза бумерангом?
— Или разрядом молнии.
— Да ладно уж, я тихо, как мышка в норке, буду сидеть, никому ни полсловечка не скажу –  знаю тебя, успел насмотреться.
— Михаил Михайлович, мы в школе вдосталь наговоримся, а сейчас театральное лицедейство нас ждёт. Вам что-то нужно будет? — вопрос относился уже к артисту.
— У вас прекрасный магнитофон. А есть у вас,.. — актёр приблизился к Арсению и тихо проговорил: — записи Шопена?
— Кассета как раз с сонатой Шопена вставлена – вам остаётся только включить. Сами справитесь? — столь же тихо ответил ему Арсений и показал нужные клавиши.
— Да, сам буду это делать, а вы, пожалуйста, выключайте свет, когда будет звучать мелодия, и включайте, когда перестанет звучать. И когда буду поднимать руку.
— Хорошо, займу место осветителя сцены. Магнитофон для удобства ближе к себе поставьте.
— И ещё: простите, но по сценарию мы пьём вино, а на столе два наполненных бокала… И мне надо будет продемонстрировать бутылку вина…
— Конечно же воспользуйтесь ими – тем и другим в соответствии со сценарием.
— Благодарю вас, вы очень любезны. В таком случае начнём: зрители собрались, сейчас прозвучит третий звонок.
Надежда Борисовна пытливо посмотрела на Арсения – что в нём такое? Светскую встречу организовал, хотя она – инициатива Михаила; говорит, завораживая; сотворил для подруги преобразование; и даже сценическая заготовка впору пришлась откликом из прошлого для него, будто им самим притянутая из его далека...

Спектакль начался. В качестве декораций для постановки пьесы служат два стула, стол с остатками фруктов и двумя бокалами вина, невыпитого Арсением и Вячеславом Сергеевичем (пустой бокал Вивеи Владимировны и влажную от слёз салфетку Аннета уже унесла, не создавая помех гостям).
“Странно, как Судьба сочетает события: и тогда, в театре, в качестве декорации так же было только два стула! — подумалось Арсению, когда спектакль вошёл в русло, устроенное Зориным и постановщиками в его квартире. — Всё, как тогда. Что ждёт меня сейчас, если тот просмотр привёл к трагедии распада моей едва образовавшейся семьи? Конечно, спектакль этот закономерно вошёл в раут – артистам надо было что-то представить, а пьеса Зорина написана только для двоих актёров, так что и выдёргивать из других драм ничего не нужно. Но всё же странно Судьба распоряжается…”.
По сигналу актёра Виктора Петровича, исполняющего в спектакле роль Виктора, осветитель Арсений выключил свет, в комнате стало сумрачно.
Зоринский герой проходит по комнате, говорит монолог – непонятно, то ли это воспоминание его, то ли это такой авторский вступительный приём:
— В Москве, в сорок шестом, декабрь был мягкий, пушистый. Воздух был свежий, хрустящий на зубах. По вечерам на улицах было шумно, людям, должно быть, не сиделось дома. Мне, во всяком случае, не сиделось. А таких, как я, было много...
Речь его, обращённая к самому себе – и к зрителям – сменилась диалогом студента и будущего винодела Виктора с Геленой, польской эстрадной певицей – также будущей и обучающейся в Московской консерватории, – волей случайности или волей более могучей Судьбы встретившихся в её концертном зале.
С сего и начинается оно, театральное лицедейство двух героев пьесы – начинается их любовная история, полная…
Арсения сразу, с первого акта пьесы поразила бессодержательность речей, насквозь пронзающая, как оказалось, весь сюжет спектакля. И фразы героев прописаны с такой до пошлости примитивностью, будто не опытный автор пьес писал, а ученик-троечник на уроке литературы пересказывал художественное произведение: дикая опрощённость словесная и речевая у обоих героев – причём, заметнее у пошлого Виктора; никакой возвышенности порывов, желаний и деяний – нет в заложенной в идею пьесы любви даже человеческой страсти, не говоря о духовном содержании чувств.
Но не только в их приниженной до предела любви нет духовности – в самих героях её нет, как нет и благородства.
“Откуда ему, благородству, в чувствах взяться, если в них нет духовности – основы и источника благих помыслов? — анализировал пьесу Арсений. — Бессмысленность речей у обоих, выразившаяся в конечном итоге в насмешливом над любовью диалоге при полном распаде отношений героев. Бесплодность героев скользит по поверхности всей их жизни, как скользит тень по поверхности водоёма, неспособная проникнуть в глубину вод, чтобы постичь, понять их богатства. Более того: тень бесплодности тайны подводного бытия, тайны смысла жизни заслоняет от взора. Не удивительно, что мы с Тамарой расстались сразу после посещения спектакля – чернотой накрыл он и наши с ней отношения, любовь Тамары, если она и была. Хотя бы какая-то ко мне. Любовь её была такой же мещанско-потребительской, какая у зоринских героев: желание иметь меня и пользоваться моею популярностью в начале моего бытия в Донецке. Это её прежнее отношение ко мне показала недавняя внезапная встреча у театра: удивление моим внешним изменением и обновлённое желание иметь – не более; а ради возврата и присвоения меня готова была бы оставить того, с кем пришла в театр – как «Виринея» в ресторане”.
Артисты, и воодушевлённо играя, пристально вглядывались в зрителей во время исполняя ролей, черпая в лицах необходимые актёрам признательность, увлечённость их игрой, сочувствие им и судьбе героев – для того они выходят на сцену, чтобы, играя в своё удовольствие, получать ещё и лавры. Потому из-за лавров, а не из-за страстного служения людям, ссорятся между собою труженики сцены, устраивают козни, интриги.
Вместе или поочерёдно они смотрели чаще всего на Арсения. Ему посвятили игру в качестве благодарности за приём, за его лестные слова о них, гостях, – за то ждали его особенного внимания к ним и принятия их самих и их творческого вклада в раут. И Арсению пришлось отвечать актёрам взглядом заинтересованным. Заинтересованным, но лишь их исполнением, а никак не тем, что они представляли, – драматург Зорин на этом спектакле, доставленном ему прямо в квартиру, для него и кончился: ни с какими его пьесами более общаться уже не желает и не станет, даже в угоду новым знакомым жрецам искусства. Так же, как с чеховскими.
“Что-то сильно увеличился список отторгнутых мною писателей из каталога не только почитаемых, но и вообще читаемых”, — констатировал Арсений, просматривая в памяти список авторов художественной литературы и вспомнив, как в Ижевске брату говорил, что последним прочитанным художественным произведением, которое задело его и на котором остановился, как на более достойном, было «Война и мир» Толстого. Но и то уже почти десяток лет назад – с тех пор и Толстого не читал, и ничего иного, соответствующего своему духу, не встретил ни в букинистических магазинах и ни в библиотеках: одна беллетристика, хоть и возносимая как классическая. Классическая беллетристика.
А в наблюдении игры артистов познавал актёров – своих гостей. И одновременно и по ходу пьесы всматривался во внешнее выражение душевных проявлений зрителями – его гостями. И также стало грустно. Грустно из-за них, чувственно воспринимающих фарс на тему любви: нет в них проникновения за внешнее, за картинку. А картины не дают знание:  лишь его образ собой являют. Но и образ по-разному можно применить и трактовать: либо честно, истинно, как есть; или напротив, используя для извращённых идей. Как Зорин в данной пьесе.
Возникла жалость и к актёрам, вдохновенно трудившимся на импровизированной сцене, и к гостям, захваченным представлением маловыразительной драмы. Благо бы на школьной сцене ставилось и смотрелось – но там хоть малолетством артистов и зрителей можно объяснить то, что с помпой ставится в театрах взрослыми людьми и на что посмотреть спешат столь же взрослые зрители. Недоросли они, те взрослые зрители с актёрами, никак не могут из коротких штанишек вырасти: того и гляди, что и в самом деле станут по улицам фланировать в шортиках и трусиках.
Однако отметил, что не все одинаково и равнозначно захвачены представлением –  по-разному гости-зрители смотрят и реагируют. То есть в зависимости от менталитетов и от степени их приобщённости к театру и к культуре вообще и в частности.
Сурин следит за игрой друзей с чувством удовлетворения и с благодарностью: ему видеть их на устроенной в малогабаритной квартире сцене – событие не из обыденных. Тем паче что признателен и благодарен им за их отзывчивость на его приглашение – они пришли в квартиру его друга, незнакомого им человека. И с тем ещё благодарен им, что они сумели и смогли воспринять его, отозваться на его благорасположенность к ним, чужим для него.
Но он заметно скучает, и чем дальше, тем больше. Потому что успел посмотреть спектакль не раз, а вдохновлять его, чтобы открывать в нём нечто новое при каждом просмотре, пьеса не смогла. И просто часто видевшему её зрителю не смогла бы, а ему, с его богатым любвеобильностью бытиём и подавно. А потому он часто поглядывал на Арсения, как бы спрашивая, доволен ли включением в раут Виктора и Надежды, и оценивающе смотрел на его восприятие. Услышав, что магнитофоном воспроизводится «Полонез», а затем «Ноктюрн» Шопена, радостно положил руку на плечо приятеля, отмечая любовь Арсения к классике.
Вивея Владимировна смотрела спектакль, улыбаясь друзьям, – улыбаться она уже могла и радовалась тому. И, как и Михаил Михайлович, радовалась друзьям – в том числе тому, что они разворачивают своё творческое действо прямо перед нею, вблизи. И часто, как и Сурин же, поглядывала на Арсения, делясь с ним: делясь радостью за себя, делясь радостью, что в его квартире происходит театральная постановка, и от того, что в его коллекции уместно не просто классическая музыка имеется, а оказались именно сочинения Шопена.
Аннета вдохновилась игрою артистов и была восторжена. Но и она взглядывала на Арсения, на наставника в новой её жизни, пытаясь понять его оценку спектакля, его отношение. Ведь он учит всматриваться вглубь: в содержание, в смысл и в идею пьесы.
А троица – троица захвачена.
Мария Трофимовна и Анна Павловна подались вперёд, дыхание их взволновалось. И Вячеслав Сергеевич, даже демонстрируя холодную невозмутимость, изображая из себя скучающего сибарита1, – а сидит он, как сел изначально, подле жены на стуле, облокотясь о кресло, – не сдерживает чувства: герои ему понравились, он вникает в их жизнь. И притом всецело завидует Арсению, проявляясь в зависти злобными взглядами на него: опять выделился, как вельможа залучив актёров для домашнего театра.
Но наконец звучат заключительные реплики героев, ничего не значащие ни для самих героев, ни для зрителей квазидрамы: Гелена, прощаясь, говорит Виктору; “Я еще день в Москве. Позвони, если будет время”, — на что двадцать лет назад влюблённый в неё и в таком же сроке её возлюбленный Виктор отвечает ей: “Хорошо”. Геля называет адрес: “Отель «Варшава», двести восьмой. Тебе записать или ты запомнишь?”. Виктор пошло уверяет: “Конечно, запомню. Будь здорова”. “До видзеня, Витек. Будь здрув”.
Свет в квартире последний раз гаснет, звучит «Вальс» Шопена. Идет Виктор и на ходу фальшиво высказывается: “Времени всегда не хватает. И это как раз хорошо”.
Арсений по сигналу включает свет: сцена пуста; Виктор и Гелена символично стоят по разные стороны комнаты…
И всё? Всё! Нищета в душах героев, нищета в спектакле, нищета, посеянная в души зрителей… После исполнения романсов Михаилом Михайловичем с Аннетой и пения  ________
1Сибари;т – праздный, избалованный роскошью человек.

Вивеей Владимировной откровения своей души – и особенно после её пения и на фоне великой драмы её любви и боли её семьи – скверна зоринской пьесы, загрязнившей его квартиру оскорбительностью Божьего дара людям.

Став вновь артистами, Виктор Петрович и Надежда Борисовна возвращаются на то место, что являлось сценой и традиционно раскланиваются. Отставив трость, Арсений зааплодировал первым – хотя постановка заготовлена в качестве творческого вклада в раут, но благодарственно-посвятительными словами Пташков преподносил и посвящал её ему. Потому он первым и должен выразить признательность за творческий презент.
Сурин захлопал в ладоши громко, до звона в Арсеньевых ушах, и с возгласами: “Браво! Молодцы!”. Аннета и Вивея Владимировна, аплодируя, поднялись, как принято поступать в театральном зале; по их примеру пришлось встать и троим из мещанского слоя общества.
Артисты ещё раз склонились перед зрителями и уже просто участниками встречи вернулись на гостевые места. Вивея Владимировна приобняла подругу и сказала ей с нежной благодарностью:
— Вы прекрасно исполняли свои роли – лучше, чем в театре.
— Благодарю тебя, Вея. Ты всегда хорошо высказываешься о наших выступлениях, — отозвалась актриса.
И вместе с партнёром посмотрела на Арсения в ожидании его рецензии. Подруга и друг, Вивея и Михаил, привычные зрители и всегда, даже и в неудачных постановках, высказывают добрые впечатления; а Арсений с его неординарностью – как он отнёсся? У него дома и для него же выступили, ему следует произнести необходимо важные для любого артиста благодарственные слова, возносящие их. Даже если выскажутся другие, едва знакомые молодые зрители, обоим не достало бы его слов и не только. Им важным стало его отношение к ним.
Арсений молчал, и Виктор Петрович не выдержал, сам у него спросил, и голосом проявил печаль огорчения, сравнимую с обиженностью обделённого мальца:
— Арсений Тимофеевич, вы тонко высказывались о трагедии Шекспира и о вине. Но ничего не хотите сказать нам?
— Я скажу, только не сразу. Прежде всего признаюсь, что нахожусь в некотором замешательстве, не зная, как вы воспримите наряду с моей благодарностью за ваше нам представление пьесы моё отношение к данной постановке.
— Неужели так плохо мы сыграли?
— Напротив! Михаил Михайлович и Вивея Владимировна сказали правду: сыграли вы прекрасно. И потому выражаю вам искреннюю благодарность и пожелания успехов и в дальнейшем.
— Но?..
— Нет, не “но”. Дело в том, что вам было тесно.
— Вы имеете в виду, что нам тесно было играть в квартире? — спросила Надежда Борисовна, удивлённая критикой – и даже самой возможностью критики.
— Нет, квартира вполне подошла в качестве декорации: герои пьесы в небольших помещениях и общались: в комнате общежития, в гримёрке. Тесна клетка пьесы. Пьеса тесна для ваших талантов и способностей.
— Арсений Тимофеевич, вы увидели наши способности и при этом сопоставили их с пьесой Зорина, сочтя её почему-то, как вы сказали, тесной. Почему? Мы с Надеждой часто играем эти роли, вписались в них, так что мы свободны в их исполнении. И такой критики популярной пьесы Зорина не доводилось слышать. Мне, во всяком случае, не довелось, — проговорил Виктор Петрович в явном недоумении, как и жена, от критики зоринского творения, но с познающим интересом.
Он и партнёрша, с удовольствием восприняв высокое признание их артистического дара, одинаково и в лад дивилась нестандартности в оценке пьесы.
Вивея Владимировна, искусствовед, смотрела на Арсения с ожиданием пояснения или комментария: Зорин известный писатель, во всей стране спектакли по его драмам успешно проходят, а впервые увиденный ею и друзьями-артистами зритель, никому в театральных кругах не известный, в своей донецкой квартирке критикует его творение. Так  воспринимать произведения видных драматургов не принято.
Но она получила от него великое счастье освобождения от теснившего душу горя; она при его воздействии слилась на некоторое время с ним. И ото всего полученного от него и увиденного, от почувствованного в нём, знала: он имеет и может иметь видение иное, необычайное. И со всеми ждала от него представления, что и как воспринято им в спектакле в его доме.
— Арсений Тимофеевич видит каждого насквозь, только скрывает, — рассекретил Арсения Сурин. — И сейчас он что-то увидел. Скажи нам, что тебе не понравилось.
— Я прежде с помощью Аннеты Юрьевны организую чаепитие, потом открою своё понимание. Аннета Юрьевна, будьте добры, помогите мне. А вы пока побеседуйте и –  как знать – быть может, и без меня поймёте. Или коллективно придёте к выводу о моей несостоятельности и подвергнете меня остракизму1, навек изгнав из вашего общества.
Аннета радостно поднялась, пошла на кухню. Арсений приостановился на выходе из комнаты и дополнил неразъяснённую критику пьесы новой загадочной репликой:
— Вот что ещё скажу – это вытекает из вашего признания о том, что вы вписались в роли и вам легко в них: однажды некая особа привела к Репину шестилетнего сына, чтобы он обучил его, и продемонстрировала живописцу множество рисунков лошади, выполненных мальчиком… Репин посмотрел на них и сказал матери, что она погубила талант.
Оставив гостей в ещё большем недоумении данной аллегорией2, Арсений прошёл на кухню, где Аннета уже зажгла на плите газ под чайником.
— Аннета Юрьевна, вот фартук, – наденьте его, чтобы ваше блистательное платье не пострадало, пока мы будем возиться с процедурой чаетворения.
Аннета послушно надела передник и спросила у Арсения, что надо сделать.
— Когда вода закипит, зальёте приготовленный чай вот в этом сосуде, — указал Арсений на больших размеров заварной чайник. — И потом станете наливать гостям в чашки; но помните: на две трети. А пока огонь и чайник делают своё дело, разберите, будьте добры, приношения: выберите, что сейчас следует подать к чаю.
В двух кондитерских коробках обитали конфеты, Аннетой и коллегами внесённые; в третьей, от Надежды Борисовны, ожидали их раскрытия «Эклеры» – продолговатой формы заварное пирожное с настоящим сливочным кремом и с шоколадной глазурью поверх. Пирожные девушка разложила на тарелки, а свои конфеты оставила в коробке – так и подать, чтобы сейчас не касаться сладостей руками. Третья коробка осталась невскрытой, – сластей и без неё довольно.
Обрадовавшаяся, что осталась наедине с Арсением, и справившись с подготовкой угощений к подаче, Аннета спросила:
— Арсений Тимофеевич, вам не понравился спектакль?
— Скажите вы – как вы его восприняли.
— Если бы это было до того, как мы вместе посетили театр, я бы сказала, что мне очень понравился.
— А что сейчас? Что изменилось в вашем отношении?
— Теперь я совсем по-другому… воспринимаю спектакли. После того посещения мы  с вами много говорили о театре, о пьесах и их постановках, и я немного поняла, что вы сказали Виктору Петровичу и Надежде Борисовне.
— И что же?
________
1Остраки;зм (от др.-греч. «черепок») – в Афинах проводили народное голосование с помощью глиняных черепков (остраконов), определяя человека, опасного для государственного строя, и изгоняли его.
2Аллего;рия – иносказание, выражение чего-нибудь отвлечённого, мысли, идеи в конкретном образе.

— Я поняла, что у героев нет любви, а только страсть и желание иметь друг друга. А  в таком случае в них настоящим артистам в ролях в самом деле тесно.
— А вы действительно умница прозорливая. Но вот чайник у нас уже готов дать нам кипяток – сумеете заварить?
— Конечно, — улыбнулась Аннета. — Не такая я слабенькая, чтобы не суметь из одного чайника перелить в другой.
— Хорошо, заварите; а потом снова в большой нальёте воды и поставите на газ –может, кому-то мало чая окажется.

К сему моменту у оставленных ими гостей возникло состояние неопределённости: все зрители молчали, молчали и артисты, переживавшие необычный Арсеньев отзыв, – они переводили взгляды с одного зрителя на другого, надеясь услышать разгадку. Но Вивея Владимировна, и видя их удручённость, словами не поддерживала, а ободряюще улыбалась, притом что Пташковы от неё, от искусствоведа, в большей степени доверия рассчитывали получить истолкование Арсеньева «эзоповского языка»1. Но ей говорить не хотелось, и она не хотела комментировать Арсеньевы высказывания, опасаясь смысл его речей извратить.
Пауза разорвалась Михаилом Михайловичем, не терпящим тишины и к тому же в ранг режиссёрский возведённым. Он спросил у молодой троицы:
— Что молчите – перед вами выступили лучшие артисты нашего драматического театра, а вы как воды в рот набрали. Вам что, не понравилось? И что на слова Арсения Тимофеевича своё скажете?
— Понравилось очень, — вновь кратко ответила Мария Трофимовна, как отвечают ей все  ученики, совершенно не наученные ею выражать собственные мысли и чувства.
— Вы, Надежда Борисовна и Виктор Петрович, в самом деле, прекрасные артисты и роли героев исполнили чудесно, — расшифровала её оценку Анна Павловна. — А Арсений  Тимофеевич всегда говорит не то, что все, а своё выдумывает.
— Вот именно, выдумывает, — утвердил Малышев; он не поопасался отозваться о хозяине квартиры таким образом, пользуясь его отсутствием, – тот сейчас не слышит, так что можно и воздать ему за притеснения. — Как о материке выдумал и придумал о боге. Замечательный спектакль, и вы его так преподнесли, будто сами только что были Виктором и Гелей. Смотрел и очень сожалел, что не получилось им быть вместе, а счастье было так возможно, так близко! Грустно. Хороший спектакль. И прекрасная игра. Спасибо! — Расширенно высказался, всю свою мысль изложил.
Артисты выслушали одного ценителя за другим, но в благодарность за их похвалу ничего им не отвечали. Они видели, что у них не тот уровень интеллекта, чтобы его принимать наряду с Арсеньевым, чтобы их рецензии на спектакль и на игру значили бы что-то. Их чрезмерно, почти до ступора2 озадачили реплики Арсения. И то ли как-то его понять надо, то ли в самом деле счесть его некомпетентным и оскорбиться – для него, в его доме исполняли, а он…
— Выдумывает, говорите? Да вы и четверти его знаний не имеете, — быстро и едко отреагировал Михаил Михайлович на очередное за вечер проявление плебейского поведения своих коллегинь и их мужчины; разозлившись на них за Арсения, за то, что коллеги смеют его публично поносить, он позволил себе не сарказм, а сердитость. — К тому же он старше всех нас, тем более вас, молодёжь; а может, он старше и нас вместе взятых – так много знает и во многих сферах компетентен.
Аннета на кухне вздрогнула, услышав странные слова об Арсении Тимофеевиче, – ей было хорошо слышно, что говорится в комнате, и она вспомнила Нургуль, тайну её и _____________
1Эзо;пов язык (по имени баснописца Эзопа) – тайнопись в литературе, иносказание, намеренно маскирующее мысль (идею) автора. Прибегает к системе «обманных средств»: традиционным иносказательным приёмам (аллегория, ирония, перифраз, аллюзия,), басенным «персонажам», полупрозрачным псевдонимам. Аналогичен притчам, в которых иносказание способствует восприятию идеи.
2Ступор – угнетённое психическое состояние, проявляющееся в заторможенности и молчаливости.

Арсения возраста, а вот теперь и Михаил Михайлович о том же говорит, будто и он знает или чувствует (но и с ним нельзя на запретную тему общаться, ибо кара за нарушение табу не преминет явить себя). Посмотрела на Арсения с тем, чтобы увидеть, как проявляет он своё отношение на слова историчек и переводчика, на гнев Михаила Михайловича с его намёком на общую неведомость, и с удивлением и… с мистическим преклонением увидела, что наставник никак не реагирует, будто в тишине находится, и
даже мышцей лица не дрогнув.
А Михаил Михайлович ни на миг не остановился в своём благородном возмездии и, не снижая напор, выдавал нравоучение:
— Если он сказал так, значит, увидел суть. А когда он нам сказал, что мои друзья сыграли плохо? Я этого не услышал. Вы его слова извращаете! И о материке, молодой человек, не он выдумал, а утопили его уважаемые вами Энгельс и Дарвин – кто из них раньше, сами разбирайтесь. И о Боге Арсений Тимофеевич ничего вам не говорил – вы недостойны таких разговоров… Виктор, Надежда, если нужна реальная оценка, а не фразы расхожие и общие цитаты, обратитесь к нему за анализом ваших выступлений. Арсений Тимофеевич – психолог и социолог, а с этой позиции я не читал ничего об игре артистов и о театре. Он о пьесе статью замечательную может написать.
Вячеслав Сергеевич побагровел от резкого выговора. Он, до сегодняшнего вечера уверенно возносившийся над средним уровнем в своём обществе и с тем и пришедший, чтобы подемострироваться перед коллегами жены, всего лишь, как и она, учителями, на «светском рауте», – нелепица этот их «раут», чванство спесивое барское, – был без меры оскорблён. Хотел вскочить, покинуть «гнездо дворянское», но…
Прерывая разговор, сменилась в комнате картинка – Аннета, выполнила на кухне чайную процедуру и, сняв передник, принялась вносить гостям пирожные, конфеты и чашки, давно ожидающие своей очереди услужить. Напоследок внесла чай. При ней-то, красивой, элегантной в отличность от его жены, Малышев не решился на радикальный поступок, чтобы не опорочить себя и бегством. А за нею, когда она вносила чайник, Арсений проследовал – перед ним-то он и вовсе не мог позволить себе фиаско.
Возращение Арсения встретили ожиданием откровения нестандартного аспекта в приложении к пьесе. Гости прежде откушания-испития чая нуждались в разъяснении парадоксальных им озвученных критериев и вообще высказываний, позволенных им себе. Однако Арсений без слов прошёл к окну и включил на магнитофоне звучание «Лунной сонаты» с последовавшей за нею «Аппассионатой» – и это вместо исполнения их желания.
Пространство заполнилось прекрасным для поклонников благозвучием, и Надежда Борисовна, поддавшись ему, воскликнула:
— Это чудесно, Арсений Тимофеевич! Вы всё предусмотрели и красиво оформили для нас вечер! Классические романсы, музыка классическая – истинно светский раут.
— Признайтесь всё же, Арсений Тимофеевич, вы из высшего света? Из какого? —снова, несмотря на запрет подобных вопросов, откровенно спросил Виктор Петрович, не выдержав непривычного давления загадочности принявшего их хозяина квартиры.
Арсений вместо ответа на похвалы и на любопытство доброжелательно улыбнулся чете и провёл приглашающе рукой:
— Прошу вас чай испить.
Но не подошёл к столу. Сурин, зная, что на комплименты Арсений не отзывается, что расспрашивать его бесполезно, упрекнул, чтобы вовлечь в круг общения:
— А ты сам почему всё в стороне стоишь? Ни напитков, ни вина не пил, а теперь и чай не хочешь с нами пить.
— Михаил Михайлович, я роль мажордома исполняю, а мажордому не полагается с гостями пировать; ему должно следить, чтобы удовольствие всем довелось получить.
— Понял. Теперь, если буду устраивать вечеринку-пирушку, буду знать, кого этим мажордомом-распорядителем назначить: не пьёшь, не закусываешь – просто идеал.
— Приятного вам чаепития, Михаил Михайлович, и вам, гости мои уважаемые, — ответил ему с улыбкой Арсений.
С теми словами покинул собрание избранных, удалившись на балкон.
Как ожидавшие, но не услышавшие обещанное истолкование рецензии, так и в нём не нуждающиеся визитёры оказались вынужденными принять его приглашение к чаю; мужчины, уступив за столом место женщинам, взяли чашки и пирожные и отошли от него в сторону. Не все, впрочем, приняли: Вивея Владимировна себе прохладительный напиток попросила; а Малышев не поднялся со стула.
Отказавшись от вина в обиде на Арсения и на Сурина за их отповедные сентенции, он не стал и чай пить. И потому ещё решил не пить и чай, что неосознанно пожелал уподобиться… Арсению, восприняв манерность его поведения высокомерной, «граф-монте-кристовской».
В юности он прочёл книгу Дюма о романтическом герое и потом не раз перечитал её, поражённый впечатлением от героя, впитывая из неё всё о графе; а потом копировал его поступки, чтобы уподобить себя ему и переносить их на отношения в своём кругу с теми, кого считал низкодостойными, обязанными перед ним прогибаться. В частности, в него впитался отказ графа от пищи и вина на приёме в доме врага. Арсений с первых минуты показался ему образцом его идеала, живым воплощением графа Монте-Кристо, и его наглядный стиль поведения в рауте он и сделал для себя шаблоном. Потому после сентенции не выпил вино, гордо лишив себя удовольствия познать шарм букета «Негру де Пуркарь», а теперь, воистину высокомерно покривив губы, чаем пренебрёг.
И очень-очень хотел, чтобы Арсений увидел его пренебрежение – это прекрасным возмездием стало бы за унижения его в нелепой вечеринке, за надменное отношение к нему.
Но к огорчению, но к негодованию «графа Монте-Кристо» Арсений на наносимое оскорбление никак не откликнулся – он его попросту не заметил, потому что не видел и Вячеслава Сергеевича. Он вышел на балкон, чтобы не смотреть, как гости употребляют пищу, чтобы не смущать их – в его миропонимании это оскорбительно для тех, кто ест и для тех, кто может случайно или вынужденно наблюдать приём пищи. Кроме того не хотел противопоставлять себя трапезничающим.
Мария Трофимовна и Анна Павловна, улучив момент, когда Вивея Владимировна осталась на диване в одиночестве, подошли к ней с просьбой проконсультировать, как им одеваться. Вивея Владимировна не предложила им присесть, а осмотрела их – обеим показалось, что искусствовед рассматривает их свысока, будто она стоит, а они сидят, – и пообещала неопределённо:
— Дайте записную книжку, внесу в неё номер телефона, и вы позвоните мне когда-нибудь. Если у меня будет возможность, встретимся.
Огорчились подруги. Как же так, Аннете сама предложила поговорить о нарядах, а им – небрежное: “позвоните когда-нибудь…”. Но, несмотря на их огорчение, ничего приятного Вивея Владимировна им не сказала, а молча отвернулась, погрузившись в свои мысли, прерванные нечуткими учительницами. Говорить она ни с кем не хотела, ей нужна тишина, потому что она находилась в счастьи обретения мужа и в постоянном общении с ним, вынужденно вступая в общий разговор; и беседовать могла бы лишь с Арсением, услышавшим её чувства.
Сурин, будто исполняя её тайное желание, прервал уединение отшельника:
— И вправду, ты после странствия сделался затворником. Ау, ты где? Вернись к людям, мы твоего слова ждём, разгадок твоих замысловатостей.
Арсений усмехнулся приятелю:
— Уж кому бы говорить о замысловатостях. Вы, Михаил Михайлович, должны бы понять мною произнесённое и пояснить.
— Да я пояснил, но нужен ты сам. Я ребятам сказал, что ты аналитик, так что выдай свои психологические концептуальные перлы-образцы высшего мышления.
— Шути-шути. Но я прежде хочу других выслушать. Вы объедините своё видение с тем, что Аннета Юрьевна может сказать – она краткой фразой выразила мне, что я имел в виду.
В комнате Арсений убавил громкость звучания сонат, чтобы разговор о спектакле не перекрывался прекрасной классикой, и обратился к подопечной:
— Будьте добры, Аннета Юрьевна, скажите всем то, что на кухне мне заметили.
Девушка в небольшой смущённости посмотрела на него, на Вивею Владимировну, исполнившую песню наполнено болью любви, как она приняла пение, и повторила своё замечание. Вивея Владимировна слушала её с улыбкой и первая отреагировала:
— Аннета Юрьевна, вы в самом деле так полагаете? Это очень проницательно.
Артисты переглянулись: в театрах страны считается, что в пьесе живёт настоящая любовь, что там погубленная международными отношениями жизнь, а двадцатилетняя девушка ниспровергает общее мнение о ней. И повторяет за Арсением Тимофеевичем, что им при их талантливости в этих ролях тесно. Своё говорит или он ей подсказал?
 — Аннета Юрьевна, вы разделяете отзыв Арсения Тимофеевича и так же считаете, что нашим друзьям не эти роли на сцене играть нужно? — прочитав мысли приятелей в переглядывании, спросил у Аннеты Сурин, чтобы обсуждение получилось серьёзным.
— Да, им нужны глубокие роли, в которых может полностью раскрыться их талант. Мне, может быть, не стоило бы это говорить – я ещё только начинаю жить, а уже будто поучаю вас, Виктор Петрович и Надежда Борисовна. Простите, пожалуйста, меня за эту дерзость.
— Аннета Юрьевна, нам интересны ваши впечатления и мысли, потому что они за пределами обычного восприятия, — успокоила её испуг Надежда Борисовна.
Исторички, будучи в досадливости из-за успеха Аннеты в рауте, синхронно сжали губы, услышав интерес артистки к её словам. Почему с нею беседуют, и мнение всерьёз принимают; почему вообще актёры её слушают, притом что она охаивает спектакль, в который они вложились жизнью, и говорит она совсем не то и не так, как они говорили, нахваливая актёрскую игру и пьесу, в угоду артистам укоряя коллегу?
— Устами младенца глаголет истина, — обратив своё насмешливое внимание на их выражение лиц и в укор им, завистницам, изрёк Михаил Михайлович. — Я согласен с той позицией, которую высказала Аннета Юрьевна. Мне, по правде говоря, самому надоел спектакль «Варшавская мелодия», так прочно прописавшийся в театре, что его и зубочисткой не выковыряешь. Но ты, Арсений Тимофеевич, всё же объясни нам, не то тебя на дуэль режиссёр-постановщик вызовет: мало того, что сам негативно отозвался, так ещё и партию сторонников создаёшь. По меньшей мере велит не пускать в театр.
— Режиссёр, может, на дуэль и не вызовет, — усмехнулся Виктор Петрович, — но чтобы и мы смогли спокойно спать, будьте добры, Арсений Тимофеевич, объяснитесь вы перед нами. Вы веско сказали, что мы в клетке пьесы, и ещё ваш рассказ о Репине с мальчиком. По первому пункту мы немного, хоть и не до конца, прояснили для себя – мы-то иначе привыкли относиться к героям и к их судьбе, вживаясь в них. А что со вторым?
Арсений улыбнулся необычайности ситуации, в какой оказались актёры: пришли в гости развлечься, а попали под разбор. И что важно: критике подверглись и привычные роли, и их, по сути, сформированное кредо. Притом они, как признался Пташков, так прочно вписываются в роли – в пустые роли, – что и сами становятся подобными тем, кого представляют. Герои пьес и актёры – они же взаимно пронизаны, свою жизнь чужой проживают и те, и другие. Как же актёрам показать различие между настоящим, реальным и иллюзорным?.. А нужно ли? Вряд ли. Потому и ему неважно, поймут или нет – весь мир людей в своих представлениях существует и резко не хочет, что бы его тревожили правдой и истиной, чтобы его сновидения разрушали. Так пусть же и эти двое, эти артисты на сцене и по жизни в их виртуальностях1 друг друга любят, семьи создают, детей виртуально воспитывают.
________
Виртуальность – объект или состояние, которые реально не существуют, но могут быть при создании им условий.

Однако, в понимании, что «психологические концепции», как назвал Сурин основы его отношения к пьесе, приняты гостями не будут, но всё ж таки принялся излагать их – с уважительной серьёзностью, поскольку у него в доме происходит обсуждение:
— Я, как Аннета Юрьевна, прежде прошу вас извинить меня за то, что затеял здесь критику. Это произошло потому, что не в моих правилах вуалировать ответы, разводя околичности, когда спрашивают. А потому я и отвечу на ваши вопросы со всем к вам уважительным доверием.
Виктор Петрович понял и принял его:
— Да, конечно же, мы сами просили вас, так что извиняться следует не вам, а нам за то, что вынудили и вынуждаем дать вашу полную оценку всему, что увидели, всему, что есть пьеса и наши роли в ней. Михаил сказал, что вы социолог и психолог, и мы вам вполне доверяем.
— Но снова прежде: прежде того что станем говорить на волнующее вас, я ещё раз о вас, участниках раута, скажу. Вы, Надежда Борисовна, отметили, что вечер хорошо оформлен. Но и вы спектаклем, и Вивея Владимировна своей песней, и наши друзья – прекрасные певцы – вложились в него, чтобы раут состоялся именно таким, каким он по сути и должен быть. За что, мои гости, признателен вам. — Арсений внимавшим ему выразил благодарность поклоном.
Учтивость произвела должное впечатление на тех, на кого смогла произвести. Они улыбнулись ему.
— А об оценке… На полную рецензию много времени понадобится, но расширить сказанное Аннетой Юрьевной могу, надеясь, что вы хорошо поймёте меня... О Репине с мальчиком: вы сказали, что вписались в роли и легко исполняете их. В этом опасность для вас. Если вы однообразно помашете рукой десять раз, то несколько последующих движений у вас будут точной копией предыдущих, наработанных действий – они в первоначальную психику основательно впечатываются. Это в однообразных рисунках мальчика увидел Репин, это же происходит с вами. Всякий раз после игры в зоринской пьесе надо существенно потрудиться, чтобы Виктор и Гелена не выпирали в других исполняемых вами ролях – а это очень заметно, поверьте, пожалуйста, у всех артистов, в том числе у маститых московских. Или же вы в них окончательно погрузитесь, и ваше актёрское амплуа станет прозябать в стесняющей ваши призвание и дарование каморке подобных пьес и на уровне мелких ролей.
— Круто же ты завернул – прямо в кольцо, так что и не выберешься, а будешь бегать по кругу, — восхищённо признал Михаил Михайлович.
— Да, круто – ты прав, Михаил, — Виктор Петрович в задумчивости переглянулся с женой и согласился за обоих.
— Если б вы невзрачными провинциальными актёрами являлись, я не стал бы вам это и говорить, — коротко объяснился Арсений; подумав несколько, дополнил: — И я соглашусь с Аннетой Юрьевной: вам подобает играть роли глубокие, содержательные, в которых существенное место занимают духовная и душевная работа, подвиг – подвиг и работа не только героев, но и ваши. А ни в коем случае не эти. В Викторе и Гелене не было любви и к итогу они и пришли без неё. Человек не вечен, вечна любовь. Она даёт смысл и радость, меняет обыденное существование на свет жизни. Этой любви нет в зоринских героях, потому что в их, так называемой, любви нет жертвенности ради неё. А поскольку их, так сказать, любовь неплодотворна, то и весь спектакль банален. У героев любовь, как Аннета Юрьевна сформулировала, – это желание иметь, владеть и управлять; она в основном физическая, гормональная, а не духовная, предполагающая и безусловное служение друг другу, несмотря на препятствия, и, повторюсь, жертвы.
— Какая жертвенность? — спесиво покривившись, спросил заводской переводчик. — Для чего в любви жертвы? Зачем и чем жертвовать? Любовь – это страсть.
— Это на любителя. В основном жертвуют своими избранными и самой любовью.
В истинной любви всегда присутствует жертвенность. И не чьим-то, а своим. Такая любовь сотворяет... Да, она сотворяет тех, кто любит, и весь мир вокруг них. Пьеса Зорина ничего подобного не содержит, и любовь героев ничего не отдала ни самим героям, ни миру. Ни на что их не подвигла, ничего для них и для мира не создала. Оба подменяли любовь увлечениями случайными партнёрами: вторыми, третьими… А та похвальба Гелены, что она, как я понял,  петь стала прочувственно – так она и должна была так петь, иначе песня теряет свою силу, своё содержание даже. Также и винодел: привезя бутылку вина с пятью медалями, – что Зорин через него-то показал? И без любви обязан качественно трудиться любой человек, а тем более, устраивая научную карьеру. И вино… Оно делается не одним технологом, даже и с докторской мантией. Оно есть результат труда большого коллектива многих предприятий; и оно – результат почвы, погоды, солнечных дней, воды. Так что нам показал Зорин? Ни-чего. Пустоту духовную и душевную.
— Вот так анализ!— без шутливости, хоть и воскликнув, проговорил Сурин. — Я говорил, друзья мои, чтобы к нему обратились за анализом вашей работы, за настоящей рецензией. Бесцеремонно обяжите его перед каждым спектаклем писать рекомендации.
— Что ещё скажете, Арсений Тимофеевич? Мы, проникая в роль, погружаемся в психологическую часть пьес, но не так широко и глубоко. А тем более в социологию – она для нас вообще абстрагирована. Конечно же, мы не за каждую роль берёмся. Если они явно пустяковые, отказываемся, а другие их подбирают – желающих быть на сцене первыми много.
— Уважаемые гости, вы ставите меня в положение преподавателя. Не место в рауте для научных изысканий. Однако вы уже спросили, а это обязывает ответить. Только пусть вас не пугает то, что вы услышите… Пьеса поверхностна во всём, потому что её герои – люди поверхностные, как сам автор, амбициозный и чванливый тип.
— Почему осуждаете писателя Зорина? Какое у вас право? Тем более что условие вы сами поставили: никого не обсуждать? — переводчик засыпал Арсения вопросами в намерении напором подавить высокоумничающего аристократа: во-первых, опять он на уважаемую личность, известную миру, покусился; а вторым поводом стала для него уверенность, что задавил, что загнал его в его собственное запрещение.
— Сударь, когда я был на кухне, вы, не видя меня, легко поносили мою позицию и меня самого. Втихую оговаривать для вас нормально? Несомненно, для вас это норма. А теперь слушайте: если что-либо издадите и прикрепите к своему детищу биографию напоказ, то всякому читающему его, каждому вольно или подневольно пользующимся им, дозволено будет обсуждать то и другое. А Зорина я знаю. И знаю, что глубину душ человеческих он не умеет видеть и сам не совершает духовную работу – он запросто штампует пьесы, как некогда лепил подобный ему Чехов. Он не умеет и в социальность направлять действие своих произведений. Оттого и его герои не способны на действие, на подвиг – как, к примеру, сумели сделать Ромео и Джульетта, полюбившие друг друга вопреки межсемейной вражде и во имя любви совершившие бегство из плена противостояния. И погибшие лишь по воле несчастного случая – или, вернее сказать, по воле великой трагичности автора, Шекспира. А если взять не художественный, а исторический пример, то вот: Кончита1. Дочь испанского коменданта Сан-Франциско, в возрасте пятнадцати лет полюбившая русского камергера Резанова, до конца жизни осталась верна любви, хотя её возлюбленный во время их недолгой, как они полагали, разлуки умер от пневмонии. Она пережила его на пятьдесят лет и жизнь посвятила благодатным делам: благотворительности, обучению индейцев... Аналогична и любовь
пятнадцатилетней же княжны Нины Чавчавадзе к Александру Грибоедову2 – их брак  _________
1Мария Консепсьон Аргуэльо или Кончита (19 февраля 1791 года – 23 декабря 1857 года) – возлюбленная русского командора Николая Резанова. Героиня рок-оперы «Юнона и Авось» Алексея Рыбникова на стихи Вознесенского.
2Княжна Нино или Нина Александровна Чавчавадзе (1812 год – 1857 год) – грузинская аристократка, дочь поэта и общественного деятеля князя Александра Чавчавадзе и княжны Саломеи Ивановны Орбелиани, жена русского дипломата и драматурга Александра Грибоедова.

продлился всего несколько месяцев, но Нина хранила верность возлюбленному почти тридцать лет – до последнего дня своей жизни. Они обе отказались от повторного замужества... И декабристки: они, несмотря на гнёт правительства и мнения общества, на лишение их титулов, дворянства и прав на имущество, на родительское отречение, поехали в холодную и ещё не обустроенную Сибирь, где жили в тяжёлых условиях. Но они любили и последовали за своими мужьями в ссылку. В частности, таковой была и француженка Жанетта Полина Гёбль. Она, ещё не ставшая женой Анненкова и совсем не знавшая язык и страну, поехала за Иваном. Их судьба – трогательная и трагическая драма: тридцать тяжелых лет в Сибири – такую цену иностранка заплатила за то, чтобы быть рядом с человеком, которого любила по-настоящему. Окрестившись и вступив в брак, Жанетта стала Прасковьей Егоровной Анненковой. В память об их мучениях у нее был браслет, отлитый из кандалов мужа… А зоринский спектакль хорошо подходит парам, нелюбящим друг друга и намеренным расстаться: сходить на него и разойтись. Или на Чехова с той же целью.
— А вы что, и Чехова не уважаете? — удивлённо спросила Надежда Борисовна.
— Чехов? А что есть Чехов? Почему я должен его любить и почитать? Простите, он для вас – кумир?.. А я вижу в нём простого обывателя в душе и в жизни. И писал он на ханжеские мотивы, оттого мещанство его и любит. Причём все его пьесы и герои чахнут в своей пошлости, как и сам он. Потому его пьесы, как и Зорина, столь же банальны, как, по сути и откровенно говоря, банальны межличностные отношения в абсолютном большинстве семейств, в сообществах – поверхностные, безуважительные, пустые… Да, жизнь обывателей является пищей для любителей пошлости, ханжества, а для тех писателей, зориных и чеховых, – лакомой пищей… А я отвергаю их от себя и детям к подобным проявлениям и к подобным людям стараюсь привить отвращение, потому что мещанство и плебейство, хоть из интеллигентской среды они будь или из высшего света, мне отвратно претят... Знаете, я могу предложить вам эксперимент – опасный. Хотите?..
— Что за эксперимент? — насторожённо из-за чувствительных приятелей спросил Сурин. — Я тебя знаю: ты с кикиморами якшаешься, прошёл огонь и воду, а мы –люди мирные, сквозняка боимся.
— Не бойтесь, Михаил Михайлович, в болото лезть не придётся, — успокоил друга Арсений; однако тут же и огорчил – всех: — Хотя нет, именно в болото надо будет войти. Предлагаю вам самим постановки сотворить. Очень реальные постановки: со стороны посмотрите на семьи: на семьи друзей и родственников; и на свои коллективы – не по-зорински, не по-чеховски, а глубже и шире – посмотрите.
— И что?
— Увидите ли на той глубине глубинность отношений?
— Не увидим?
— Вы посмотрите сами. Но уверяю: в основной массе глубину и общность вы не увидите. Не увидите потому, что они на поверхности пеной плавают.
— Виктор, Надежда, я уже жалею, что предложил вам его анализ – простите меня. Он же всё наизнанку вывернет да ещё и прополощет. Бегите от него!
Виктор Петрович подошёл к Арсению и пожал его руку. Молча и сильно. Аннета, слушая, как он говорит всем то же, что ей сказала Нургуль, улыбалась и преданно глядела на наставника, на Арсения, на того, с кем… она пойдёт. Вивея Владимировна, всё время изложения Арсением анализа не сводила с его лица благодарного взгляда – благодарного, потому, что он, об истинной любви говоря, и её любовь к её Николаю возносил. Протянула руку к подруге за спиной Аннеты и взглядом спросила: “Как?”, — на что Надежда Борисовна, улыбнувшись грустно, тихо в согласии качнула головой.
Лишь троица угрюмо, понуро молчала, переглядываясь: куда и для чего пришли? Позором покрыли их здесь, не дав радости и удовольствия…

Время визита завершалось.
Вивея Владимировна, поручив малолетних детей бабушке, уже стала волноваться – они после гибели мужа остались её единственным смыслом, единственной радостью; а ей к тому же надо поскорее поделиться с ними обретением, показать себя счастливой, ибо её грусть болезненно удручает детишек. У Пташковых дети постарше, но и им тоже нужны родители – хотя бы спать уложить.
И вообще, и для прекрасного имеются граница дозволенности и мера.
Арсений, завершая раут церемониально, как задумал изначально, попросил  Сурина взять вазу с цветами и сопроводить его. Оглядел с улыбкой гостей и, сделав общий поклон, обратился к женщинам со словами:
— Прежде чем вы покинете мой дом, насколько возможно уютный для гостей, прошу принять каллы с моей искренней благодарностью. Возьмите цветы, принесённые сюда для их сочетания с вашей грацией и с вашей душевной красотой. И знайте: как вы к ним отнесётесь, так и жизнь к вам отнесётся, как вы с ними поступите, так же и жизнь 
с вами поступит. Точно так же. А потому прилагаю к ним моё пожелание: будьте же и красивы, и счастливы.
Вынимая каллы по одной из букета, стал раздавать с поклоном каждой особе по порядку их размещения в комнате, порадовавшись, что подносит Вивее Владимировне и Аннете первым, а это очень значимо для обеих, и это только они могут понять. Дамы вставали при принятии даров, благодаря его, кто как умел и хотел: одни – словами и лёгким приседанием, другие – просто словом или небольшим наклоном головы. Мария Трофимовна, прежде чем подняться и принять цветок, взглянула на мужа, спрашивая его позволения; Анна Павловна непонятно отчего слегка порумянилась.
Провожал Арсений гостей только из комнаты в коридор, а дальше мужчины своих дам уже самостоятельно вели и на выходе одевали. Арсений попросил Сурина отвезти Аннету Юрьевну: предоставить ей поздним вечером идти одной да в непростом платье было бы совершенно некорректно со стороны мужчин. Михаил Михайлович на просьбу съехидничал: “Хорошо, что ты попросил, а то я бы и не сообразил”.
Картину Вивея Владимировна оставила у дивана, и Арсений не счёл возможным ей напомнить – по-видимому, уже не хочет видеть своё творение или, возможно, имеет намерение ещё раз прийти впоследствии.
Первым поспешил покинуть квартиру Вячеслав Сергеевич. Он не простился: ни с принявшим его Арсением, ни с другими гостями; но, показав всем спину, торопливо ушёл, увлёкая за собой жену с подругой – для него унизительным стало бы прощание с теми, кто загнобил его.
Когда остальные вышли из подъезда, им предстала картина всей неблагодарности и хамства троицы: на лавке лежали каллы, оставленные Марией Трофимовной и Анной Павловной, – сами и по своей воле бросили или по требованию Вячеслава Сергеевича, увидевшим сиротливые цветы оставалось только догадываться. И порадоваться, что не в кусты и не на тротуар брошены прекрасные белокрыльники. Сговорились о том Арсению не сообщать.
Вивея Владимировна подняла каллы и подала Аннете:
— Пусть в ваших руках они очистятся от пренебрежения. — И твёрдо проговорила: — Ваши коллеги просили проконсультировать их и помочь в выборе стиля одежды…
— Да, Анюта, ты-то сумеешь оживить их своими руками и улыбкой, — перебивая Вивею Владимировну, поддержал её Сурин, переходя из светского общение с коллегой в опрощённое.
А Надежда Борисовна, одновременно с ним перебивая подругу, потребовала от неё:
— Ни в коем случае, Вея, не помогай, а просто изгони их прочь.
Вивея Владимировна улыбнулась ей и, завершая своё недосказанное, уверила:
— Не буду им помогать. — И тут же спросила у Михаила Михайловича: — За что ваши учительницы так поступили с цветами – с живыми символичными цветами? — Она акцентировала слово «живыми», важное для неё. — Они на Арсения Тимофеевича злы? Почему?
— Не знаю, Вея, хотя догадываюсь: наверняка бросить их заставил этот недотёпа Вячеслав – таких в приличное общество не пускают, но я до сих пор не знал его. Ну ещё, может, они и сами выразили свою злость из-за испытанного ими стыда, что в нелепом в сравнении с вами, красавицами, предстали и беседы поддержать оказались неспособными. Но Арсений тут ни при чём – не он, а я, честно признаюсь, для них, неуклюжих, устроил показательный раут. Арсений только хорошо нас принял.
— А ты молодец, и я тебе это уже говорил, что устроил вечер и нас пригласил на него, — похвалил его Виктор Петрович уже в автомобиле, когда и Михаил Михайлович
повёз приятелей по их маршрутам.
— Миша, ты так давно знаешь Арсения Тимофеевича – почему же мы до сих пор с ним не были знакомы? Почему ты нам ничего о нём не говорил? — упрекнула приятеля Надежда Борисовна, находясь в очаровании от прошедшего изысканного вечера.
— Он сам ни о ком с посторонними не говорит и о себе не терпит разговоров, а я его уважаю, хоть частенько мы взаимно и посмеиваемся друг над другом, — пояснил Михаил Михайлович неосведомлённость друзей об Арсении. — И на пирушки никогда не ходит; только так вот проводим иногда вечер или в «Троянде» бываем. Но и там он на такие темы говорит и направляет, что ахнешь: вот недавно убедил меня следующим летом исследовать памирское дно бывшего моря или океана.
— И ты поедешь? — удивился Виктор Петрович.
— Ещё как поеду! Он там ракушек морских находил, так что мне на Памире уйма работы будет. А то всё пляжи, пляжи – устал от них.
— Да, темы он подбирает интересные – на пикниках и посиделках не поговоришь так, как мы здесь общались. И нам с Виктором понравилась его критика домашнего спектакля, — согласилась с ним Надежда Борисовна и, на всякий случай уточнилась у мужа: — Правда, Витя?
— Да, Надя, Арсений высоко оценил наши способности и убедительно и корректно открыл нам нас самих – не те мы роли исполняем. Особенно и оригинально поразили его примеры с клеткой в пьесе и с Репиным и мальчиком. Никто не говорил нам этого, а мы и рады были, что всё идёт гладко. Организуй ещё такую встречу, Миша. Может, и не одну, а по определённым дням. Затраты и всё прочее будем брать на себя.
Вивея Владимировна обрадовалась идее повторения встреч-раутов. Она совпадала с её желанием прийти к Арсению ещё – и не раз! И подхватила тему:
— Да, Миша, если можно, собери нас ещё на такой же вечер – этот был таким простым и красивым, с таким чувством такта, что я вообразила себя на настоящем светском рауте. Да так и было. Только ваши коллеги серостью своей и задиристостью не вписались. Ты их не приглашай больше. А вы, Аннета Юрьевна, – вы прелестным украшением вечера были, и я надеюсь, что станете нашей приятельницей.
Девушка мило ей улыбнулась и молча кивнула, принимая с радостью лестный о ней отзыв и сделанное ей предложение.
— Вея, сколько мы играли светские рауты на сцене, но чтобы в реальности, чтобы быть его настоящими участниками – нет, это уникальный случай! — в удивлённости призналась Надежда Борисовна. — Мы артисты, но ни разу не смогли провести так званый вечер или, как французы говорят, d;route. Парадокс!
— Советская эпоха подняла ил и муть со дна, милые дамы. Всё она разрушила – всю духовную культуру. Потому Арсений не принимает Зорина и Чехова, — объяснил подругам Михаил Михайлович невозможность для ушедших в прошлое традиций и пообещал, обнадёживая: — Арсений – он из другого слоя или мира, так что я сам в нём запинаюсь. Уговорю его, отшельника,— мне не откажет. Да ему самому мы пришлись по душе и по его нраву – это я знаю точно.
— Миша, ты у нас самый очаровательный организатор и тамада, — положив руку на плечо приятеля, поблагодарила его комплиментом Вивея Владимировна.

За гостями закрылась дверь, и спустя пять минут Арсений принялся за уборку следов званого вечера. Ему Надежда Борисовна предложила, а Вивея Владимировна с Аннетой подхватились самим убрать со стола остатки пира и перемыть посуду, но не по рангу это было светским гостям, впервые к нему пришедшим; и вечер совершенно недопустимо завершать бытовыми делами. Арсений коротко отказался от их услуги, сообщив, что всё, что надо, для него сделает домовой. “И та молоденькая кикиморочка, трёхсотлетняя красавица, что тебя спасла?”, — спросил Михаил Михайлович. “Ну да”, — ответил ему Арсений.
Начал, переодевшись, приведение комнаты в исходное состояние с того, что отнёс соседям одолженные стулья и, извинившись за поздний возврат мебели, преподнёс им оставшуюся коробку с конфетами. А потом, сильно хромая, вынужденный ходить без трости, унёс в кухню посуду. И улыбался тому, что в жильё к нему спонтанно ворвался колорит совершенно различающихся людей.
Но ему не хотелось повторения подобного: суетность в отношениях, в мыслях и в словах одних гостей и даже шарм других оказались тягостными для них самих: в одном случае они создавали звенящую натянутость в отношениях и в беседах; а в другом надо было поддерживать их обаяние и очарование, которыми они дорожат. Нет простоты общения. Может, потом появится, когда и если станут встречаться и создадутся более чем доверительные взаимосвязи. А без простоты – достаточно и коллективов разного уровня в школе и в университете, где царствуют ревность и зависть преподавателей, подобно этим историчкам лишившим себя счастья отдаваться работе и сотрудничеству и неспособным на общение с людьми из иных социальных групп и слоёв.
Не высказывав и другу неодобрения, ничем и ему не выразив неудовольствия от раута, Арсений не стал и предлагать гостям новое собрание: не все они сумеют и не все право получат. Ограничение прозвучало в начале встречи: кто пожелает и кого жильё примет, и они его поняли.
После наведения порядка в квартире занялся больным голеностопом. Прошло уже больше месяца со дня столкновения с куском гранита, и травма всё меньше давит ногу. Синяк растворился, опухоль спала, а осталось болезненное восприятие, усиливающееся всякий раз, когда доводится длительное время стоять. Что происходит ежедневно: либо уроки и лекции; или, как сегодня, в связи с тем, что были гости, а при них не счёл возможным проявлять и тень неудобства и страдальчества.
Из невидимости явилась Нургуль и, напевая полюбившиеся ему башкирские песни, стала наглаживать его; успокоительными мазями покрыла болевые места, с нежностью забинтовала ему стопу и голень, Арсений надел скрепляющий напяточник – память о враче Юлии Геннадьевне, спасённой в горах, и расположился на диване, позволив себе отдых ото всего и предаваясь бесконечной радости общения с прекрасной спутницей.

А в городе в эту ночь плакали.
Мария Трофимовна зарыдала, увидев бесплодную – без радости, без детей – свою жизнь с равнодушным холодным мужем, увидев её через Арсеньев анализ спектакля, через его предложение посмотреть «со стороны» на семью. Анна Павловна плакала оттого, что не может вырваться из привычного образа жизни и из отношений в ней, скукота и пагубность которой стали очевидными на фоне только что состоявшегося светского раута, – ну как ей в нём стать своей, равной с такими артистами?! Надежда Борисовна плакала от огорчения из-за того, что они с мужем привязаны к ролям Гелены и Виктора и вынуждены из сезона в сезон, из года в год играть бессодержательное, неколоритное, хотя артисты они хорошие, совершенно иные артисты и могут гораздо большее, интереснее. Вивея Владимировна плакала от счастья, от только ею способной понять счастья возвращения Николая, потерянного два года назад и, казалось, навсегда, а он вернулся, он с нею! И плакала Аннета: от счастья, за вечер опять и много получив, и от невозможности всегда быть с чудесным Арсением… Тимофеевичем – с Арсеном Солнцерождённым.


***

Тем временем в Принципиальной схеме Виталия, как Арсений назвал неуёмную буйную натуру брата, некогда на Тянь-Шане одолевавшего на столь же буйном скакуне горные смертоносные препятствия и потом – уже без него – бурные потоки судьбы, создался существенный сбой в личной жизни: напряжение в его семейных отношениях повысилось до яркого накала нити, связующей семью, – вот-вот перегорит. И ничего он с этим поделать не мог, потому что не горные препятствия одолевал. А серенькая мышь и гору подгрызёт; и богатыря коварство лишит силы – так погубила Самсона любимая им Далила, предавшая его за кучку серебра (кому интересно знать об их любви и о предательстве женщины, читайте библейское предание себе на пользу в «Книге Судей Израилевых»).
И Виталия погубила самсонова наивность. Не понимал он: не произошла бы в семье катастрофа, если не простота его, не допускавшая и мысли о коварстве. Если бы, не нарушая свои обязательства и не давая повода семье к нарушению обязанностей, не предполагал и в людях честность прежде других особенностей,
Наивный. Будто для предательства нужен повод! Ложь в большой части населения Земли живёт сама по себе, как основа в его взаимоотношениях, как средство каждого для его персонального благосостояния. Ложь изначала врожденна и в большой семье его жены. И ширилась, и углублялась везде, где её отпрыски появлялись и проявляли себя; заразой и на его маленькую семейку распространилась. А в ней навеяли и на его малолетнюю дочь, лживой псевдодобротой усыпляя его бдительность и его самого, а её против него исподтишка настраивая – в итоге их стараний к четырём годам дочурка его отцом уже не считала и с трудом произносила слово «папа», прежде радостное для неё.
Такова благодарность лживых жён и тёщей: хоть что им сделай, хоть всё хозяйство их тащи на себе – ничего, кроме гадостей и лицемерия, подлости не дадут в ответ. Что и проявилось, когда однажды в одиночку, без участия кучинской семьи, выполнил осенние работы и произвёл ремонт в тёщином доме.
Осознание им пропасти в отношениях со всеми произошло в минуты, когда на фоне оскорбительной неблагодарности и дочь родная произнесла отцу нелепое, отвратное, но оправдывая кучинский вклад в её воспитание. Спокойно, уверенно проговорила, будто он нарост, лишний в среде её родственников. 
С той поры в селе, к которому душой прирос, Виталий не появлялся и ни с кем из тех, чьим родством дорожил, как даром Божьим, не встречался.

Спустя две недели в середине сентября поехал к Жуйкову Валерию Петровичу – к другу и создателю атомных бомбочек различного радиуса поражения: от тактической «Малютки» – его авторского творения – до стратегических. Поездка была словно прощальным визитом и к нему, словно предчувствовал, что более не увидится с ним.
Впервые они встретились и узнались во Фрунзе, а потом Виталий бывал в квартире Петра Александровича Жуйкова, отца Валерия, по профессии также, как и Виталий, – землеустроителя, но статусом значительно выше. Он был одним из организаторов института «КИРГИЗГИПРОЗЕМ» и, до пенсии, его главным инженером
Общие интересы и однотипность темпераментов у него с Валерием проявились в первые часы встречи и сблизили их, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте; и для начала потянули в горы и в бурный поток горной речки. А потом и в Ижевске, где обосновалась одна ветвь размножившегося рода Жуйковых, встречи их проходили во всё большем сближении.
Поездка к нему состоялась в канун реализации события в Витальевой коммерции – освоения ресторанно-кафейного проекта. Новое слово в частном бизнесе, начинающем в СССР свою жизнь, и Витальев проект явился пионерским для Ижевска. Готовилась затея исподволь: два месяца помощники собирали сведения о возможности открытия кафе, подбирался доступный кредитор, изучалась вероятность опасности со стороны криминальных групп, оценивались варианты помещений для аренды. К началу октября проект созреет, а потому надо расслабиться, пока есть возможность.
Конечный пункт его долгого маршрута к Валерию – дачный массив в предместье 
города атомщиков, выделенный градоначальством сотрудникам закрытого предприятия для встреч-свиданий с родственниками, не допускаемым в город. Надо было проехать Пермь, Свердловск1 и ехать далее, далее…
С Валерием созвонился накануне поездки. Условились встретиться на точке въезда его в Свердловск, чтобы дальше по незнакомому Виталию маршруту через город и по районам областей ехать в сопровождении проводника.
Если бы тракт в начальной от Ижевска стадии был стоящим, подходящим для приличной скорости, темпераментный Виталий шестьсот сорок километров до места одолел бы за пять-шесть часов, разгоняя нескоростной «Москвич-412» до ста тридцати километров в час – на большее автомобиль ижевского производства не способен из-за раскачиваний, создающих ему опасность опрокидывания на изгибах трассы.
Но от Ижевска до райцентра Игра сотню километров получалась не езда, а ёрзание: дорога с утра загружена тяжёлыми дальнобойщиками; то и дело на пути возникают знаки ограничения скорости; и проезжать приходится через селения, а в них дорогу занимают важные гуси, вальяжно разгуливая перед машинами. В результате средняя скорость получилась не выше семидесяти  километров – маловатая для нетерпеливого.
Тем не менее ехалось ему легко, светло и лихо, и попутные легковые оставлялись позади.  За исключением случаев, когда, устав от пустоты на трассе, притормаживал перед идущей впереди машиной, чтобы прицепиться к ней и не следить за изменениями условий езды, а копировать манёвры впередиидущего – хотя это тоже опасное занятие: незадолго перед этим прицепившийся к нему чуть не разбил его автомобиль, когда он съехал на обочину и остановился...
Но, как ни тянулась песня дорог, а на въезде в Свердловск с полчаса пришлось ждать Валерия – успел приехать раньше, чем тот рассчитывал.
— Я забыл, что имею дело с Виталием, — объяснил Валерий жене опоздание.
Его Валентина, по происхождению фрунзенчанка, была учительницей по русскому языку лет пять назад, пока стараниями медиков не стала вынужденной пенсионеркой. Она сопутствовала мужу всюду, если не была занята детьми, и ни разу ни в чём за долгую совместную жизнь не предала его. Родила троих детей: сына Александра и двух дочерей – Татьяну и Светлану. Родила бы и ещё ребёнка – ещё сына, но его зачатие произошло ненормально, что вело к гибельным последствиям для обоих. Тут врачи и потрудились, чтобы она уже никогда не смогла родить – во время полостной операции соединили несоединимое, сотворив из здоровой женщины инвалида.
Александр стал третьим в роду Петра Александровича военным лётчиком вслед за своими дядьями. Валерий тоже мог бы летать – душа его рвалась в небесные выси – но повздорил с инструктором аэроклуба и был неуправляемый курсант отчислен. Может, так и надо было? Ну стал бы летуном – так их много, а кто бы сотворил «Малютку»?
— Сейчас поедем к Тане, — сказала Валентина Виталию.
— Пообедаем и Свету заберём, — пояснил Валерий. — Держись за мною.
И погнал свою вёрткую, не раз битую «Копейку»2 по свердловским улицам так.  __________
1Сверддловск – наименование города Екатеринбурга в период с 1924-го года по 1991-ый год. 
2«Копейка» – народное название первой модели ВАЗ-2101 «Жигули».

А ехать пришлось далеко, на противоположную окраину города – обменом квартир в тот район переселилась из Фрунзе вдова Петра Александровича вскоре после его ухода в миры небесные, а после и её ухода квартира досталась дочери Валерия, Татьяне, в замужестве Сысоевой. Микрорайон, где её квартира, удобен для проживания: удалён от автотранспортных улиц, от заводских шумов и дыма-смога; и от основного городского отделён массива сосновым бором.
Гостей встретили шестнадцатилетняя Светлана и Татьяна с дочерью – мужа не было видно. По этому поводу Виталий спросил у друга:
— А где зять твой? Ещё на работе?
— Нет, — оскорблённо-непрязненно и насмешливо вдобавок ответил ему Валерий,
— он дома. Так всегда: когда мы приезжаем – не выходит к нам. Войдёшь в комнату, а там он сидит. Так что он нам не мешает, а мы ему.
— Странный зять. Обидел его чем?
— Нет, он сам себя обидел – он, сынок одного из начальников ведущего завода, нас
за своих не считает.
Действительно, странный. Валерий, творец страшного оружия, в бытовой жизни ни в чём не заносится, лёгок в общении, умеет и пошутить, и выслушать, а к его дочери подцепился такой оригинал. А может, и то сыграло роль в негативном отношении зятя к тестю и тёще, что живёт он, сынок начальничий, в квартире жены? Во всяком случае, у его отца – не по этой ли причине с присовокуплением к ней ещё доводов? – идея вскоре родилась, а чуть позже и реализовалась: свою залесную квартиру молодожёны передают заводу, а завод им выделяет другую, поближе к центру. Что же, идея вроде как благонравная, но главное: сынок уже на своей площади будет жить!
В комнате, куда прошли гости, на полу валяются игрушки – участники напольной игры малявки.
— Ой, как стыдно, — огорчилась Таня и принялась с малышкой собирать развал дочурки, вольной в пространстве квартиры.
В укоряющем голосе Татьяны прозвучала столь выраженная нежность, какой Виталий не слышал от других матерей, что он поразился её естественно возвышенному отношению к воспитанию дочери и к развитию в ней культуры: нежно, добро и строго.
Сама Татьяна, красивая молодая женщина среднего роста, сутуловата по неведомой Виталию причине – то ли страх перед самостоятельностью жизни согнул её, то ли её давит мужнино отношение к ней и к её родителям.
Валерий переместил на освобождённое от детских шалостей место праздничный стол, а Валентина обустроилась на кухне, добавляя привезённые продукты к тому, что дочь уже приготовила. И Виталлий отдал вкладом головку сыра, привезённую по заказу Валерия, – в Свердловске с этим продуктом оказалась проблема, ибо и в нём наступили времена тугие, как во всей стране, а Ижевск окружён сыроваренными заводами.
Придёт время, и изобильная Москва поедет в провинцию добывать пропитание, за тем же сыром поедет, как ранее провинциалы ездили в Столицу за своими продуктами. Скверное время наступает…
За чаем Виталий улыбнулся задорно и сказал:
— Пока ехали, кружа, по городу, вспомнил песню. — И запел: — Если вы не бывали в Свердловске,..
Валентина радостно подхватила, и в дуэте зазвучало:
                Приглашаем вас в гости и ждем,
                Мы по городу нашему вместе,
                Красотою любуясь, пройдем1...
— Эту песню во Фрунзе на танцплощадке в парке имени Панфилова крутили, — заметил Валерий, когда было пропето творение свердловчан.
— Она по всей стране разошлась, — согласился с ним Виталий. — Песня – вальс, а  _________
1«Свердловский вальс» – песня Евгения Родыгина на стихи Августы Воробьёвой, написанная в 1960-ом году.

народ во все времена любит танцевать.
— Валера всё свободное время на танцплощадке проводил, — улыбнулась мужу Валентина.
Виталлий, как закрутил тему, так и прикрыл её одномоментно:
— Валя, кантский районный землеустроитель Кошкин – твой родственник?
— Да, а что?
— По одному поводу вспомнилось – встречался я с ним по земельному вопросу для «Каскада ГЭС» в семьдесят девятом году. Тогда на все-все промышленные предприятия навесили продовольственную программу, и мне досталось определить для энергетиков границы их землепользования, потому мы с ним в Канте и встретились. А заговорил о нём вот по какой причине: очень странные связи и пересечения состоялись у меня с вашими родственниками и родами. На это меня брат Арсений надоумил – был бродяга летом в гостях. Он прошёл большой путь по северным землям и попутно забрёл в село Великорецкое – в значимое для твоего, Валера, рода Жуйковых селение. Брат подарил мне икону с образом Николая Чудотворца – там он называется Николой Великорецким и имеет самое прямое отношение к зарождению рода Жуйковых в девятнадцатом веке.
— О, как! — воскликнул Валерий. — Почему в девятнадцатом веке? Род Жуйков старинный.
— Валера, я любитель собирать исторические сведения, в том числе по истории вашего, жуйковского, рода узнал. Пётр Александрович, когда узнал, что собираюсь в Ижевск, где мне предложили через три года квартиру предоставить, поведал о ваших родственниках в Ижевске, я по приезде с ними перезнакомился, сдружился; и от них и услышал вашу устную летопись. Древний род Жуйковых на Потапе прервался… И с Потапа – вашего некровного прапрадеда – начинается такая удивительная вязь событий, что и я, житель горного города, оказался в тесном общении с Жуйковыми и – через тебя, Валя, – с Кошкиными. А потом переселился на земли твоего, Валера, рода. Паутину эту мне Арсений и представил.
— Рассказывай, — потребовал Валерий. — Ты как будто сказку привёз об истории моего рода-племени.
— Ага, сказку. Слушай же и внимай, правнук Жуйков, как из-за того, что вятский крестьянин в ветвях сосны образ Николая узрел и домой принёс, то место сделалось объектом паломничества-поклонения… — Виталий поведал сказание о находке образа и о создании Града Великорецкого с его значимостью.
Валерий, а с ним и семья его, впились в лицо Виталия, и он рассказал всё, что узнал от старейшей в роду: как бесплодная прапрабабка ходила в Град Великорецкий дитя вымаливать и как там обрела с рук несчастной женщины младенца Николая, привезла его домой; и стал прерванный род Жуйковых вести существование под тем же именем, но с иной генетикой и кровью.
— Таким образом и появился новый род в деревне Кечёво, в тридцати километрах от  Игры. А в нём явился в свет ваш отец, дед и прадед и будущий землеустроитель. А уехав в Киргизстан, он там наследил.
— Какая занимательная история! — воскликнула негромко Валентина. — Правда, как старая русская сказка.
— Похоже, происхождение моего рода связано с историческим местом, с историей России, — задумчиво констатировал Валерий.
— Продолжение тоже интересное, — заметил Виталий и продолжил перечисление его родовых этапов: — В связи с войной Петру Александровичу родную Удмуртию пришлось покинуть, а потом он переселился в наш Киргизстан – об этом ты, Валера, получше меня знаешь. Там он состоялся главным инженером проектного института, в котором я начал трудовую жизнь. Там и вы, Жуйковы и Кошкины, вследствие этого породнились, а теперь на Урал переселились… Вот и получается: где-то там, далеко, тянь-шаньский городок Нарын и где-то в лесном краю Град Великорецкий, а нить связала нас через пространства, через века. Так мы с тобой, Валера, встретились. А когда перебрался в Ижевск, я со всеми твоими двоюродными братьями повстречался и подружился. И с вами, — Виталий обвёл взглядом Жуйковых, — в Свердловске периодически видимся. Паутина взаимосвязей соткалась пёстрой и богатой: не только с Жуйковыми – с твоими, Валя, родственниками я пересёкся и встречался во Фрунзе.
Виталлий завершил хронику родов со своим вкупе, а слушатели заговорили не сразу. Разве могли происхождение, череда и цепь глобально исторических и частных событий и их связывание в полотно родовой биографии оставить причастных к ним равнодушными? А тем более что род, как оказалось, не просто и неизвестно как на свет появился, но имеет его определённых основателей в определённой временной точке отсчёта, вписавшейся в историю края. Всё семейство благодарно и отрадно смотрело на рассказчика, доставившего им их жизнеописание.
— Во, эпопея! Будет, что приятелям на работе рассказать, — восхитился Валерий, глава местного филиала большой фамилии. — А то все твои приключения они наизусть уже знают.
— Да, теперь о себе станешь рассказывать в качестве познавательного развлечения. А ты что, продолжаешь травить им цикл баек обо мне?.. И что, изобретатели ядерных пушек слушают и такие басни?
— Ещё бы! Требуют. Что ни встреча, чем-нибудь да удивишь, а мы-то живём без разнообразия, скучно – закрыто.
— Ну да, закрыто, скучно. Особенно ты скучаешь – по бурным рекам сплавляешься и с небес на землю пикируешь.
— Поругай-поругай его, Виталий, — попросила Валентина. — Мальчишка. Каким был в юности, таким и остался…
В путь к искомой точке выехали ввечеру, что ещё больше затруднило Виталию поездку за Валерием – в темноте и в пересечениях дорог так отстал от гонщика, что из виду потерял его, и тому пришлось возвращаться. Дух ижевчанин перевёл тогда лишь, когда съехали с крутого склона на территорию массива и по его улочкам подкатили к дому Валерия.
К дому, хм… Трудно назвать домом его закладку в виде фундамента и кирпичных стен метровой высоты; но рядом прочно  обосновалась баня с шикарным предбанником – в ней и ночевать можно, и пищу готовить. На ночлег всё же разместились в готовом, с камином, доме Валерьева приятеля.
Там хозяева приготовили для гостя и своё фирменное блюдо. А на десерт – долгая ночная беседа на все темы, без затрагивания болезненных: о Витальевой семье никто из Жуйковых не спросил, то ли чувствуя неладное в ней, то ли оставляя за гостем право самому повествовать о том, как ему хорошо живётся.
Во всяком случае, Виталию было уютно в милой доброй компании – давно так свободно себя он не чувствовал. Как в праздничные дни…

Зато возвращение превратилось в череду несчастий.
Началось с того, что нагнал в пути похоронную процессию, которую не объехать из-за встречного потока машин, да и негоже, как-то. Дурной знак. Знак, сработавший сразу на выезде из Свердловска: из-за того, что не укрепил на лобовом стекле талон о прохождении техосмотра, на посту ГАИ его остановили и потребовали показать, как держит ручной тормоз – знали гаишники, что проверять, поскольку на «Москвиче» он с рождения не желает утруждать себя, не держит. Заплатил штраф.
Потом заметил: двигатель греется – остановился и обнаружил, что порван ремень вентилятора. Благо, в запасе всегда имеется пара – заменил. На следующем посту ГАИ задержали за то, что не затормозил перед знаком «Stop» – вообще-то, остановился, но поскольку никто не вышел из будки, выжидать не стал, поехал. Ан нет – вышли и повелели багажник открыть. Увидели спальный мешок и иное походное снаряжение на всякий непредвиденный случай, спросили: “Путешественник?”, — а потом с какого-то позыва уточнились:  “Писатель?”, — и с добрыми пожеланиями отпустили.
Пожелания никак не помогли: при очередном переключении скорости не сработало сцепление, и коробка передач выдала скрежет. Остановился и узрел – трубка лопнула. Что делать? Ночлег неуместен, ибо всё равно добираться до Перми хотя бы как-то надо – а как? Проситься у случайного на буксир? Сложно. Посомневался-посомневался и вспомнил водительский приём: первую скорость до запуска двигателя включил, потом разогнался до сорока километров и без сцепления мягко перевёл рычаг в положение третьей.
Так и доехал уже в ночи до третьего, пермского поста ГАИ. Но его проезжать не стал – остановят ради ночи, а как потом неисправный автомобиль снова двигать при гаишниках? В паре сотен метров от поста и заночевал в машине – при свете проверять уже не станут.
Въехал рано поутру в город, позвонил Денису, сыну двоюродного Валерьева брата, Геннадия. Денис объявился быстро – квартира неподалеку от поста. Молодой Жуйков, как и все они, Жуйковы, парень смышленый, мастеровитый – сам за руль сел, отвёз на авторынок, где купили нужное, повёз к себе в гараж. Там он развальцевал трубку, машину опрокинули на бок и устранили проблему. А в благодарность ему Виталий помог его двигатель ремонтировать.
Но не все грусти на том кончились – домой приехал, а жена упрёками встретил: “Ты где пропал? Мы тут переживаем – вдруг, что случилось?”. Виталий сказал: “Так и случилось – застрял в дороге: сцепление напрочь полетело”. Но на это Антонина не отреагировала – высказала недовольство, большего ей не требовалось: не надо ей знать того, какие у него были проблемы в безлюдной местности.
Тогда Виталий, давно разгадавший источник Антонининой злостности, и сказал, что в роду её принято губить мужей, что и ей нужда остаться без него. Ничего не ответила на обличение рыбка золотая, ушла в другую комнату; и с тех пор стали жить врозь, ещё не разведясь. Так завершился первый этап разрушения семьи.
Вот к чему знаки приводят.


***

Михаил Михайлович со свойственной ему помпезностью вбросил в коллектив весть о званом вечере, и Анна Павловна с Марией Трофимовной похвастались, что побывали на светском рауте, необычном для учительского сословия. А кто-то потом раздул небывалое (кто – осталось неизвестным) и по всей школе от предметников до учителей начального образования полыхнули такие красочные разговоры, что Арсению пришлось до времени, пока стихнут страсти, скрываться от них в кабинете. И Аннета учительскую спешила покинуть, отделываясь от пристрастных вопросов улыбкой.
Исторички проговорились с целью выделиться в коллективе; но потом проявили себя в обсуждениях вечера неприглядно. Они, инициатором раута, устроенного им для их позора, сочтя Арсения, не простили ему ни его невнимания к себе на нём, ни того, что знакомой темы не прозвучало, ни – тем паче – того, что муж Марии Трофимовны подвергся охаиванию за высказанные мнения (нормальные мнения, а он его осудил). Ничего не простили. Да и как простить, если их обнажёнными на публике выставили!
В его огаживвание исторички пустились, спровоцированные разговором Аннеты с Вивеей Владимировной через день после раута. Услышав их телефонное задушевное общение, они сами решились ей позвонить: пожелали напроситься на консультацию. Но ах – лучше бы не звонили! Едва заговорили с нею, как получили нелицеприятный мгновенный отказ с выволочкой:
— Вы почему выбросили каллы – эти символы чистоты и семейного благополучия, преподнесённые с уважением Арсением Тимофеевичем? Как вы поступили с ними, так
с вами ваша жизнь поступит. Больше мне не звоните.
Не принимая их попытки объясниться ей, Вивея Владимировна прервала разговор, и поруганные подруги под гудок, доносившийся из трубки, воззрились друг на дружку. А впав в депрессивность, разом загорелись обидой и жалостью к себе. И в коллективе-то никакого уважения не имеют, в то время как молодая учительница Анюта отмечена на педсовете за повышение успеваемости во всех классах и за активную работу кружка; и – вот нелепица! – популярная в культурных кругах Вивея Владимировна с ними поступила нравоучительно и отказала им в общении так, будто малолетних негодниц из класса выставила.
И опять-таки её угроза за то, что, они выбросили цветы – подумаешь, выбросили! Да не могли они принять от него даже те красивые каллы, так что же, жизнь теперь выбросит их? И без того неприятности наваливаются: ученики в их классах во время проверочных посещений уроков завучем показали плохие знания; а преподнесения им новых тем раскритикованы. В результате на совещании в первый понедельник после званого вечера их обязали два раза в неделю посещать уроки Арсения Тимофеевича, который их и без того намеренно гнобит: Учиться обязали у того, кто их унизил – к нему теперь ходить на уроки!..
Обе – выпускницы донецкого университета, как и Арсений, но специализировались на кафедре «Историографии, источниковедения, специальных исторических дисциплин и методики преподавания истории»; и их профессиональный интерес – не наука, а лишь преподавание истории. Что естественно: наука – слишком тяжкое бремя, преподавать куда как легче, чем исследовать (как прав был древний римлянин Сенека! С триумфом проходит через века и тысячелетия его высказывание “Кто умеет делать – тот делает, кто не умеет – учит, как делать, кто не умеет учить, учит, как надо учить”).
Потому историю обе не знали, а выучась, как классик Пушкин возвестил, “чему-нибудь и как-нибудь”, – лишь бы из вуза не отчислили, – и в массе научных сведений плутали, и методику преподавания не познали. Они не научились обучать детей ни как Арсений, по собственной методе общаясь с учениками, обговаривая с ними проблемы и пути истории мира и отечества, ни как преподают предмет обычные опытные учителя. Они сами познавали начётничеством и теперь, преподавая в школе, способны только начитывать из учебников. А мало усваивающие школьники вынуждены зубрить сухое содержание книг, чтобы без интереса ответить на уроке.
В образовании похожие на дворовых девок, неведомо как оказавшихся на барском балу и пытающихся танцевать менуэт, Мария Трофимовна и Анна Павловна и жить иначе, чем дворовые, не умеют, ибо их менталитет таков, что жёстко, дерюгой мешает им самим, коллегам, ученикам, школе. Но не перетворишь, не переделаешь натуру-то.
Злобствование подруг-училок на назначенного наставника радостно выслушивали два учителя: литератор, особо злой на Арсения после педсовета, на котором Сурин из-за историка Бабарихой обозвал; и физрук, несостоявшийся спортсмен, чувствовавший себя неудачником во всём, особенно в сравнении с удачливым во всём же историком.
Для остальных педагогов, симпатизирующих ему, оговаривание его было скверной. А Мария Георгиевна, сделавшись его горячей приверженницей после разоблачения им коварств сгубившей многое в её жизни Антонины Семёновны, принародно выговорила подругам за клевету – она хорошо знала, какова её подлая сила, – и даже пригрозила, что поплатятся за свои козни, да никто их самих не пожалеет.
И эта грозит!..
Но дело сделано – о рауте заговорили. Педагогов зазадевали и болезненно кололи звучание словес «светский раут», из речевого оборота советских граждан вытесненное и категорично не принимаемое обществом (исключив из него высшие уровни власти, позволяющие себе даже аморальность и сверкание чистейших бриллиантов).
А то невероятное, что на обсуждаемом рауте происходило, выбивало тружеников среднего образования из равновесия: пение романсов, постановка спектакля, его гости – артисты драмтеатра... Будто салон аристократический. И кто его придумал?! И кто позволил?! Неодобрительно выговариваться об инициаторах находили возможным для себя даже преподаватели литературы, руководствуясь прочно внедрёнными в сознание принципами-правилами социалистического общежития: “Советские граждане обязаны иметь коммунистические идеалы, а не возрождать в обществе чуждую кичливую спесь аристократизма”. Словно устроители совершили грубейшее нарушение «Морального кодекса строителя коммунизма» – чем?
Выговариваться вслух выговаривались, но, имея сами о себе особенные понимания, многие, прознав о чудном вечере, в первый же день заотводили Михаила Михайловича от коллег в сторону и настойчиво просили ввести их в круг избранных – в чём-в чём, а в избранности своей персоны никто не сомневается: так отчего же они-то недостойны культурного, а не попойного проведения вечеров?!
Михаилу Михайловичу не представлялось, как особы среднеуровнего образования и обывательской культуры преобразуются в дам светского общества: не смогут манеры и разговоры их выйти за выработанные нормы – Арсений на друзьях-актёрах хорошо показал, как однотипность ролей губит в личности её таланты. А учителя наработали свои стили, и, конечно же, не сумеют существовать за их рамками. Ему эксперимента с историчками с лишком хватило – настолько хватило, что при встречах с ними, кому сам и устроил праздник, у него в пренебрежении вздрагивали губы. Но чтобы не огорчить сильно, не отказать прямо, говорил, переводя стрелки:
— Без Арсения Тимофеевича не получится, а он вне работы ни с кем не общается – занят чрезмерно. А что произошло – помимо его воли случилось, ему самому навязано было.
Говорил напыщенно-высокопарно, манипулируя голосом, как умел всегда – в нём то и дело просыпается артист:
— Раут – не общеувеселительное мероприятие. Раут – это особый тон, манеры и общения особые, умение говорить и ходить, это особые одежды, эстетика и такая этика, что… Нет и нет, без Арсения Тимофеевича, знатока тонкостей, самого являющегося воплощением светского человека, ничего не получится. А его бесполезно уговаривать и даже упрашивать – он, я знаю хорошо, отшельник и весь в науке.
Мастерски преподнесённая Михаил Михалычем помпа сыграла не погашающую страсть роль, а детонатора, сразив коллег от учительской до завуческой: к историку в школе до некоторых пор относились как к обычному учителю по предмету «История», а он в новом учебном году не раз показал себя такими качествами и проявлениями, что ах да и только. И вот нате-ка вам: оказалось, что он, простой с виду учитель, есть не что иное, как «воплощение светского человека»! Ни одна женская душа – а мужская тем более – не вынесла это известие и взвилась: каждая по своему поводу.
Педагогини, уже не только искательницы и желательницы его руки и сердца, чтобы оженить его на себе, но и лишённые этого права, стали по-новому заинтересовывать его собой, своею необыкновенностию: на работу вышли в выходных платьях и заговорили поэтично. Однако, как кумушки ни старались, не получилось у них залучить его для использования в личных целях и для диалогов на интересующую их тему, ибо всякий раз, когда учительницы попарно, по трое приходили к нему в кабинет, он сразу начинал говорить о методологии и о методах обучения, а потом посматривал на часы и заявлял: “Урок начинается”; или: “Мне пора в университет”.
Но страсти по рауту накалились стремительно, ярко, и учительницы, распалённые слухами, не вынесшие пренебрежения их ценностями и достоинствами, осознаваемыми ими, окружили чудотворца и светского льва в одном лице и строго потребовали, чтобы, уважая их, он устроил бы им раут по всем правилам и со всеми его интересными составляющими.
И опять им не удалось их намерение: вводя учительниц в обаяние тоном «светского человека», Арсений спросил:
— Раут? А чем здесь и сейчас не раут?
Педагоги, по назначению, по смысловому содержанию сами высококультурными обязанные быть и нести свет духовного развития в массы, организовывать и проводить музыкально-литературные вечера, – они, покорённые прозвучавшей плавностью голоса
этого воплощения светского человека, возмутились отвержением идеи и завозражали:
— Ну, это не то. Здесь рабочая обстановка.
— А вы, прелестные дамы, смените свои туалеты на вечерние, уместные не только в театрах, измените манеры своего поведения и общения друг с другом, темы бесед, и всё преобразуется: вы окажетесь на чудесном балу. Причём ежедневно. А если вы чего-то не знаете, обратитесь к искусствоведам. Всё зависит от вас, а я тут ни при чём.
С тем вышел из учительской походкой величавой, как привиделось учителям после вознесения его Михаилом Михайловичем.
Возлагать на себя и за себя ответственность не в правилах педагогов – они научены и приучены возлагать её на школьников и на их родителей, на администрацию; а сами они безгреховны и имеют право на дары радости. Они сочли Арсения зазнавшимся и несомненно ими пренебрегающим. Но стали внимательнее прислушиваться к репликам, произнесённым им походу, к речам о нём, чтобы впоследствии обсуждать солидарно с ними или, не стесняясь, извращать их. Школа!
Впрочем, «уважая коллег» Арсений направился не в свой классный кабинет, а к другу с идеей, родившейся на ходу:
— Миша, я думаю, что коллектив надо ублажить, надо удовлетворить насущную потребность в прекрасном.
— О чём ты говоришь, Арсений? Не о рауте ли, случайно?
— Именно! Именно о рауте.
— А как ты себе это представляешь? То две твои исторички испортили нам вечер, а тут их, таких, орава будет, прости за грубость о коллегах.
— Михаил, а не ты ли, случаем, рассказал в учительской о том нашем вечере? Не ты ли возбудил в них зависть и потребность в лучшем?
— Что ты, что, ты?! — возмущённо замахал руками Михаил Михайлович; но сразу тут же и прокололся: — Я только сказал, что исторички на каком-то вечере побывали…
— Всё ясно. А меня винишь, что я скажу слово и в сторону ухожу. Нет уж, давай отдувайся – и мне с тобой придётся. Не то дамы в обиде весь год дуться будут на нас. Мы же устраиваем пиршественное мероприятие в День учителя – так давай внесём коррективы в него вроде тех, что в рауте. И обяжем всех коллег строго подчиниться установленным правилам: никаких легкомысленных и старых хламид-одеяний; за стол не садиться и не приближаться к нему без дирижёрского взмаха волшебной палочки; концерт ваш с Аннетой и с музыкантами школы по высшей планке культуры. И прочее. Ну и хорошие театральные сценки.
— А что, идея замечательная. Без культурного оформления напьются и нажрутся, да привычно насплетничаются, — принял Михаил Михайлович. — А мы им устроим показательность культуры. Давай снова станем сочинять – времени немного осталось, всего ничего.
— Но проведём его в воскресенье – именно в День учителя, а не заблаговременно. У нас с тобой в субботу ещё и занятия в институте и в университете – правда, студенты в большинстве на сельхозработах трудятся, что облегчает нам нагрузку. Но мне доклад по моему странствию предстоит выдать на конференции в школе – так что у меня ещё та нагрузка. Прости, но организационные вопросы на тебе.
— Не все они, пожалуй, придут, — не стал отговариваться Михаил Михайлович, а сразу перешёл к обсуждению предстоящего праздника – его стихии. — Но тем лучше.
— Главное, чтобы не надумали мужей и жён привести, иначе пусть устраивают себе пирушку сами.
— Нам хватило заводского переводчика Малышева, — согласился с ним Сурин. —
Приведут шахтёров, металлургов и строителей, и мужики свои компании устроят и ещё и водку принесут.
— Как полагаешь, Миша, положительным будет эффект? Не перессорятся?
— Хм! Тут мы ничего прогнозировать не будем – души коллегинь в собственном их мраке блуждают. На следующей перемене сходим к директору  – пусть вынесет свой
руководящий вердикт…
Валентина Ивановна выслушала предложение, изучающе осмотрела подчинённых ей фантазёров и спросила:
— Чья это идея?
— Его, — оба учителя одновременно указали пальцами друг на друга.
Валентина Ивановна рассмеялась и уточнила вопрос:
— Я имею в виду, кто ответственен?
— За что: за произошедшее или за предстоящее? —  уточнился и Арсений.
— Нет, с вами невозможно говорить – сплошной софизм и уклонение. Хорошо, идите, я подумаю.
— Времени мало, Валентина Ивановна. Я пойду – работы у меня много, а Михаил Михайлович введёт вас в содержание раута, и тогда примете решение. Согласны?..
— Согласна. Я объявлю по школе всё, что предлагаете. А сколько будет стоить это мероприятие? Впрочем, идите, мы тут прорешаем вопрос.

***

А звонку Аннеты Вивея Владимировна обрадовалась – она желала и ждала его.
И Аннета осчастливилась её приветливостью, отнеся её к симпатии, возникшей между ними. Но первые минуты встречи показали ей (кроме, в самом деле, симпатии) и иной интерес Вивеи Владимировны: пристрастное внимание к Арсению Тимофеевичу с его выразительностью, с таинственностью, способностью и молчанием воздействовать – и это её насторожило до огорчения.
А для Вивеи Владимировны в нём не только для неё лично обнаружилось спасение от отчаяния, но и спасение её детей – как было бы им жить, если бы она зачахла в горе? А он появился в её жизни и спас.
Немало колоритных персоналий ей знакомо – особенно в руководящей среде и в профессорской; немало импозантных лиц в артистической среде хорошо известно. Но колоритность руководителей различного ранга и профессорская – она от осознания ими своей важности, а импозантность артистов – цеховой стиль; и за теми и за этими не скрывается ничто иное, чем они выставляют, не втайне кичась.
А Арсений – она видела – не показушничал: ему вечерний визит гостей заметно был не в радость, не в честь, хоть Михаил и утверждал обратное, но сам же назвал его, как и он себя, отшельником. Вивея Владимировна почувствовала и осознала, что ей его близость подле неё необходима, потому что в его сверхъестественности сила, а под её сенью она надёжно скрылась от бушующих душевных невзгод, от душевных борений. Она приняла как величайший дар защищённость её Арсеньевым воздействием. Ни в раннем детстве и под родительским крылом, ни в семейной жизни не было так покойно, как стало на балконе в миг прикосновения Арсения к ней и в миг, когда он прикрыл её от холода своим пиджаком.
Соединившись его помощью с Николаем, Вивея Владимировна теперь не страдала болезненно и улыбалась не своей лишь радости и Николаю, но и общавшимся с нею коллегам, знакомым, родственникам. И, не скрываясь от себя, не боясь предать верную любовь к мужу, Вивея Владимировна поняла, что оказалась проникнутой и любовью к Арсению. Отнюдь не той, что в пьесе Зорина и в пьесах и романах других писателей – даже Шекспира, – а духовной любовью; и не к мужчине, а к кому-то высшему – пусть не ангелу, но очевидно, что к непростому человеку.
Она не застыдилась новой любви, но приняла её столь сокровенной, что никому не призналась бы в ней. В то же время молчать о ней, переполнившей душу, не смогла, потому ей оказалась нужной Аннета, соприкасающаяся с ним в школе, его ежедневно слышащая, имеющая с ним простое хотя бы общение, какого она лишена. И напрочь не нужны Мария и Анна, пошло поступившие с преподнесёнными им дарами.
При духовной, нравственной силе и твёрдости Вивея Владимировна в замужестве и
после гибели Николая была и оставалась женщиной чуткой и чувствительной, что ею выражалось и отражается в работе, в творениях, в отношениях с близкими и друзьями. Благорасполагающее свойство её духовной натуры почувствовала и поняла с первых слов беседы такая же женщина, как она, – Аннета.
Развитие диалога вначале встревожило девушку, пробудило ревность, заставило её пожалеть, что встретилась с соперницей. Она шла говорить о моде, о подобающих ей стилях, чтобы с уверенностью шить или покупать платья, пальто, головные уборы, особенно вводящие её в смятение при выборе фасона, а Вивея Владимировна затеяла с нею обсуждение того, чего страшно касаться, трепетно. Но деликатность собеседницы успокоила, втянула в интимную для неё тему, и Аннете легко заговорилось о предмете, занимающем её свободное и несвободное время.
— Вы ведь хорошо знаете Арсения Тимофеевича, Аннета, – простите, можно вас так называть?
Девушка кивнула в согласии, привыкнув, что все её бесцеремонно Анютой зовут; но Вивея Владимировна внесла коррективу, назвав настоящим именем и предложив:
— Меня вы тоже называйте просто – Вивеей.
Простота с Аннетой нужна была ей – она необходимое ей доверительное общение открывала.
— Вивея,.. — с заминкой заговорила девушка, отвечая на вопрос, — я, наверное, не могу сказать, что хорошо знаю Арсения Тимофеевича. Мне кажется, что его никто не знает, даже его друг Михаил Михайлович: он открыт для всех, но и закрыт для всех.
— А сколько лет вы с ним работаете?
— Я всего второй год работаю в школе, а Арсений Тимофеевич уже много лет.
— И что, он ничего о себе не говорит?
— Ничего. Других выслушивает, а когда о нём говорят или расспрашивают его, он или шутит, или сказки смешные рассказывает. А их у него множество. Особенно много у него их появилось после его двухмесячного одиночного путешествия по Европе и Азии нашей страны.
— Как одиночного? Один прошёл такой путь? Для чего?
— Арсений Тимофеевич не говорит. Только из путешествия вернулся необычным до такой степени, что о нём среди учителей разговоры ведутся до сих пор чуть ли не каждый день. А он нм сказки о кикиморах выдаёт и о том, как ногой остановил камень, который мог разбить казан с каким-то киргизским блюдом в двенадцати километрах от того места. Он это нам на конференции на галёрке потихоньку поведал, а услышавшие его учителя так расхохотались, что президиум огорчился и вызвал его отчитаться, как он учение марксизма в воспитании учеников применяет. Это его из-за бороды вызвали.
Вивея Владимировна рассмеялась над фантазией, в какую Арсений превратил своё спасения женщины. И спросила:
— И как? Отчитался?
— Он выступил так, что над его шутками, выдаваемыми им в серьёзной форме, зал весь смеялся, а президиум снова огорчался.
Вновь посмеявшись – и над этим, – Вивея Владимировна доверительно улыбнулась Аннете и призналась, что знает, почему и как был искалечен Арсений Тимофеевич. И, чтобы не проявить и тень превосходства старшей в её отношениях с младшей, открыла ей правду, попросив скрыть её от других – коль Арсений Тимофеевич из скромности умолчал, так не следует делать событие общеизвестным.
Аннета выслушала рассказ о нём, не отрывая изумлённого взгляда от говорившей; и когда Вивея Владимировна завершила повествование, сразу сказать ничего не смогла – на неё так подействовало сообщение, что она лишь проявила улыбку, отражавшую её мысли о себе: она вот только что смеялась над шуткой Арсения Тимофеевича, а он сам подставился, чтобы спасти неизвестную ему женщину.
Вивея Владимировна поняла её, поняла, что она осуждает себя и поняла, почему; и,
отводя разговор в сторону от её грустного размышления, спросила:
— Я заметила, что в отличие от коллег, у вас с ним дружеские отношения. Так?
— Вивея, в первый год моей работы в школе Арсений Тимофеевич казался мне таким недоступным, что я и не общалась с ним вовсе. А недавно он попросил меня сопроводить его в театр, где не был очень долго. Он сказал, что если это некорректно или я занята, попросит кого-нибудь из коллектива. Я обрадовалась – такая возможность пообщаться с ним, побывать и на спектакле! А когда Арсений Тимофеевич проводил меня домой, я стала совсем иной – он и обо мне говорил прекрасное, показывая мне меня со стороны и на примере красоты здания театра; и анализом постановки изменил во мне отношение к себе и к миру. Поэтому на рауте я поняла его слова о тесноте ролей и смогла сказать об этом. И ещё он научил меня видеть мой предмет – химию – живым процессом, отчего я смогла ученикам открывать чудесный мир молекул. Но, помогая мне с тех пор в преподавании, он не допускает в свой мир. Так что наши отношения назвать дружбой не получится.
— Вы любите его. — Вивея Владимировна не смогла удержаться от замечания, но на смущение Аннеты, не замедля, поправилась в своей некорректности признанием: — Аннета, простите мне, что я так сказала, но я вас очень понимаю. Арсений Тимофеевич и меня изменил, дав мне на рауте жизнь, и моё отношение к нему выходит за пределы простых человеческих чувств. И это за столь короткое время – одна встреча с ним. К нему нельзя иначе относиться, потому что он спасает нас…
— Да, нельзя. Но я не знаю, могу ли, сумею ли его любить? Ему ведь не обыденная человеческая любовь нужна. Настоящую составляют служение, жертвы, как он говорит, а я не знаю, чем могла бы служить ему, что могу жертвовать. А другого он не примет. Потому, наверное, до сих пор одинок... Ой, мы говорим о нём, а если он узнает о нашем разговоре, в лягушек превратит!
— Превратит? — улыбнулась Вивея Владимировна.
— Превратит, — уверила со своей улыбкой Аннета. — Он мне пообещал это, если я что-то натворю или неправильно буду поступать.
— Ну, в таком случае мы твёрдо будем хранить от всех секрет нашего разговора.
Аннета кивнула, соглашаясь с договором, посмотрела на свои часики – ей надо было успеть на кружковую работу – и перевела на собеседницу огорчённый взгляд.
Та поняла её:
— Да, мы заговорились, а о том, что хотели обсудить, и забыли. Аннета, возьмите вот приготовленные для вас журналы: просмотрите их – может, понравится что-нибудь в них. А потом и вместе пересмотрим и выберем для вас. Или скомбинируем особые, ваши стили.


Вивее Владимировне довелось встретить Арсения на следующий день, отчего даже и растерялась – хотела поговорить с ним, а он перед нею. Может быть, в самом деле он маг и волшебник?
Встреча произошла в кафе, куда зашла с шестилетним сыном и с пятилетней дочерью, возвращаясь с ними из детского сада. Обретя Николая, она сама радовалась каждому дню, проведённому с ним, и наполняла радостью детей: искупая утраченное за время в горе, одаривала их детскими усладами и забавами; а прежде чем идти с ними из садика домой, стала водить их на карусели и в кино, угощала мороженным...
Арсений оказался в том кафе не случайно, а зашёл намеренно в прогулке по пути из университета домой. Ему понадобилось отвлечение от дел, чтобы устроить приборку в себе и своё освобождение от сорных общений: устал, напряжённо работая без отдыха с учениками и со студентами, стремясь тех и других погрузить в научное знание истории; дома допоздна трудится над привезёнными материалами, доводя исторические события до нужной систематизации с социологическим описанием эпох и взаимодействовавших этносов со славянами в их продвижениях. И ещё ежедневные нужные ему или кому-то нужные встречи, собеседования. И для релаксации1 выбрал именно это кафе.
Он сидел там уже час, когда в зал вошла Вивея Владимировна с деточками. Сидел за угловым столиком, склонив голову над чашкой кофе. Шляпа на голове широкими полями прикрыла лицо от взоров горожан, и сам он ни на кого не смотрел. Таким его и увидела Вивея Владимировна; а, увидев, не сразу признала – в шляпе он перед нею ещё не показывался: не было таковой оказии.
Кафе к вечеру, по обыкновению, заполнено посетителями, что огорчило семью: за всеми столиками, кроме одного, сидят по три и по пять дончан.
— Мы сегодня не сможем поесть мороженное? — спросил сын у матери.
— Не сможем? — подхватила вопрос дочь.
— Здесь нам нет места, деточки. Но давайте купим мороженное в магазине и дома устроим праздник, — предложила им вариант Вивея Владимировна.
Арсений услышал знакомо прозвучавший голос, и встал поприветствовать Вивею Владимировну. Она, обсуждавшая с детьми ситуацию, обернулась к нему и замерла в нежданности; и на её лице заиграла радостно-растерянная улыбка.
— Здравствуйте, Вивея Владимировна. Присаживайтесь за мой стол – думаю, что вам с детьми здесь будет удобно.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич!.. Как интересно – как чудо, – что мы с вами встретились! А мы вам не помешаем?
— Нет, не помешаете. — Арсений отодвинул стулья, чтобы семейка устроилась. — Если, конечно, я не стану для вас лишним. Но я могу покинуть кафе – давно пришёл.
— Нет-нет, — поспешила ответить ему Вивея Владимировна, усаживая детей по обе стороны стола, себе определив место напротив Арсения, — не уходите. Я очень рада встрече с вами, только немного удивлена, потому что…
— Вивея Владимировна, сначала познакомьте, пожалуйста, меня с деточками. И надо будет им приятное заказать. А потом поговорим. Прошу прощения – я не смогу принести сладости и напитки.
— Ну что вы, это моя обязанность и моя радость. Миша, Маша, знакомьтесь: это дядя Арсений. Простите, можно так вас представить?
— Вполне. Согласен: буду дядей для Миши и Маши – если они не против.
Вивея Владимировна засмеялась на Арсеньеву игру словом «дядя» и уверила:
— Нет, они не будут против. Правда, дети?
— Да, — лаконично сказал Миша; а Маша ответила: — Правда, мама.
— Хорошо, посидите с дядей Арсением, а я принесу мороженое и коктейли.
— С трубочкой, — заказала Маша; Миша уточнил:— С соломкой.
…Вернувшись с креманками с мороженым и с молочно-фруктовыми коктейлями, Вивея Владимировна застала компанию, оживлённо беседующей: её детей необычный дядя заинтересовал, да со шляпой, да с тростью.
— Дядя Арсений, а для чего вам эта палка?— спросил Миша.
— Для того, Миша, чтобы я не очень сильно хромал.
— У вас, что ли, нога болит?
— Миша, у мужчин – а мы с тобой мужчины, — Миша согласно кивнул, — бывают раны, и нам приходится то перевязки делать, то вот с такими тростями ходить.
— Какая большая шляпа! — повосторгалась Маша со своей, девочьей, натурой. —  А можно мне бороду потрогать?
___________
1Релаксация – состояние покоя в результате уменьшения и устранения мышечного и душевного напряжения.

— Можно потрогать.
Маша соскочила со стула и протянула ручку к Арсеньеву лицу.
— Маша, что же ты делаешь? — укорила дочь огорчившаяся Вивея Владимировна. — Едва познакомились, а уже такие вольности.
— Но мы ведь уже познакомились, — уверил её Арсений и прижал смутившуюся девочку; а она, скучающая по почти забытому отцу, доверчиво прижалась к нему, ласки
его нежной желая.
У Вивеи Владимировны от трогательной картинки вздрогнули губы – вспомнился муж, как он, возвращаясь со службы, лелеял детей. И доверчивость дочери к Арсению, едва знакомому, также теплом прошлась в груди.
— А почему вы не едите мороженое? — спросила она у Арсения, чтобы отойти от вспыхнувшей боли воспоминания. — Можно вас угостить?
— Благодарю, Вивея Владимировна, но не надо: у меня к мороженому прохладное отношение. К тому же я редко позволяю себе публично…
— Вам не нравится публично есть? Считаете, что это моветон1?
Арсений не ответил словами, улыбкой согласился. Но пояснил:
— Когда приходится питаться в кафе, я сажусь так, что бы меня не видели, и я бы не видел жующих.
— Но как же быть детям – им радостно зайти в кафе и полакомиться мороженным, пирожными?
— Дети вне закона, детям дозволено многое: даже ходить в коротких штанишках и в коротеньких платьицах. Я правильно говорю, как думаете вы, Миша и Маша?
— Правильно, — уверенно заявил Миша.
Маша, ещё не оторвавшаяся от дяди Арсения, погладила его руку и подтвердила:
— Да, правильно.
— Вот видите, Вивея Владимировна, как легко мы решили эту проблему. Впрочем, я даже не пытаюсь предлагать массам моё отношение к Этике Мироздания – что принимаю я, то не навязываю другим.
— Quod licet bovi, non licet Jovi.2
— Сильно сказано, Вивея Владимировна, но в общем смысле соответствует.
— Потому вы во время раута ничего не пили?
— Не совсем так, Вивея Владимировна. Там мне надо было бы одной рукой о трость опираться, а в другой держать стакан или чайную чашку – вид был бы весьма жалкий. А вино не довелось мне выпить по известной вам причине, о чём я никогда не пожалею, как бы наш друг Михаил ни уверял меня.
Вивея Владимировна благодарно улыбнулась ему.
Миша, глядя на ласкание Арсением сестры и на её доверчивое отношение к нему, отодвинул в сторону креманку, губки его скорбно дрогнули, и он спросил у матери:
— Мама, когда папа приедет?
Маша глянула на братца и всхлипнула. Вивея Владимировна в растерянности на Арсения посмотрела – он пробудил в детях тоску по отцу, что теперь ей делать? Сама она уже общается с Николаем, а как ей передать Мише и Маше эту радость, если его общение им самим нужно? Арсений кивнул ей, принимая её проблему, посадил Машу на стул и пообещал малышам:
— Скоро вы увидите папу и поиграете с ним.
_________
1Моветон слово происходит от французского выражения «mauvais ton»; в переводе на русский означает  «дурной тон», невоспитанность». Моветоном называется не только нелицеприятный поступок, но и человек, который его совершил.
2“Quod licet bovi, non licet Jovi” (лат. “Что дозволено быку, не дозволено Юпитеру”) – перефразирование  крылатого выражения “Quod licet Jovi, non licet bovi” (лат. “Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку”); смысл его в том, что если нечто разрешено некоему человеку или группе людей, то оно не обязательно разрешено всем остальным. В данном случае смысл иной: что позволяет себе толпа, не приличествует личности.

Вивея Владимировна удивлённо, даже укоризненно посмотрела на него: как можно такое обещать маленьким детям? Но Арсений, ничего ей не говоря, погладил Машу по голове, и она, сидя с открытыми глазами, замерла. Потом он подошёл к Мише и сделал 
с ним то же, и мальчик замер с открытыми глазами. А вскоре на их лицах появились улыбки, губки их зашевелились, словно они говорят с кем-то.
Вивея Владимировна испугалась, хотела в страхе воскликнуть, но Арсений прижал  палец к губам, показывая, чтобы она молчала. Подошёл к ней сзади и тихо объяснил:
— Я сейчас оставлю вас, а через пять минут дети с вами заговорят. Очнувшись, они будут иметь об отце яркое воспоминание. Станьте им проводником к нему: помогите всё время воспринимать их папочку – вам это будет нетрудно, потому что они уже с ним; говорите о нём, вместе пишите ему письма и пусть рисуют, а вы автоматическим письмом от его имени пишите ответы. Так дети перестанут болезненно тосковать. Но делайте это лишь в уединении, иначе общество неадекватно к вам отнесётся.
— Вы хотите уйти? Но почему? Мы так неожиданно, но… с моей стороны желанно встретились…
— Вивея Владимировна, мне надо покинуть вас для того, чтобы вашему общению не мешать – сейчас моё присутствие будет вам помехой. Но мой дом всегда открыт для вас и для Миши и Маши. А встретились мы не неожиданно, и это не чудо, а… Впрочем, в Мироздании события совершаются закономерно, но проявляются порой неизвестным для людей образом, потому выглядят чудесными. Возможно, в следующий раз объясню это таинство и нашу встречу, но сейчас мне уже пора – скоро дети встрепенутся, и вам надо поговорить с ними, войти в их общение с отцом и потом успокоить их.
Арсений провёл и по её голове ладонями, и Вивея Владимировна замерла в покое. А сам, взяв трость и оставив недопитый кофе на столе, удалился от них. Удалившись, он не уходил из кафе до тех пор, пока малыши и Вивея Владимировна не заговорили друг с другом и с… отцом: дети вместе с ним обсуждали, как они только что играли – настолько живыми оказались их общения. Лица детишек оживились; и, перебивая друг друга, они говорили, смеялись…

***

К часу субботнего дня в актовый зал начали собираться девяти- и десятиклассники, учителя. Арсений с помощью Сурина и нескольких учеников подготовил в качестве пособия географическую карту с природными зонами, установил диапроектор1, зарядив его кадрами фотосъёмки, превращёнными из негативов в позитивы. Управлять показом попросил друга.
И вышел на крыльцо школы встречать гостей из университета. И из районо: ждали Маргариту Фёдоровну, пожелавшую не пропустить событие, знаменательное в среднем образовании – научный исторический доклад; а с тем получить и возможность узнать о путешествии Арсения, коль она оказией предоставляется.
С ним гостей встречали Валентина Ивановна, Трубицын и Капустин, Сухорукова и Трофименцева. Учеников Арсений попросил сопровождать важных гостей по школе.
Он бы взял с собой Вельяминова как предстоящего дипломата – пусть бы познавал азы будущей работы, – но тот с первых дней учёбы в десятом классе загубил ростки своей мечты о дипломатической карьере.
Потому вместо него помогать гостям попросил Трубицына Олега, более надёжного из юношей, руководителя исторической секции. А Капустина, нового ученика в классе, взял в свиту, чтобы он почувствовал свою нужность – и он почувствовал: и нужность, и уважение к нему. Катю Трофименцеву пригласил как самую красивую в школе ученицу и умеющую держать себя перед представительными мира сего – в заметном отличии от Вельяминова, прилипчевого ради личного успеха в руководящих кругах; Сухорукова 
__________
1Диапроектор, слайд-проектор – разновидность проекционного аппарата для демонстрации диапозитивов, кадров.

Таня способна оперативно решать проблемы с устройством гостей.
Первой прибыла Маргарита Фёдоровна в сопровождении методисток. Радостно улыбающаяся, подошла к приветливо встречающим её директору и историку.
— Нам выпало счастье узнать тайны вашего путешествия, Арсений Тимофеевич, — после приветствия отметила Маргарита Фёдоровна, светясь внутренним торжеством.
— Там, Маргарита Фёдоровна, действительно тайны раскрываются, если доступ к ним получаешь, — по-доброму уверил Арсений. — Часть из них я надеюсь представить
вам и школьникам.
— Мы ещё кого-то ждём? — спросила завроно, видя, что встретившие не торопятся сопроводить её к месту проведения конференции.
— Мы ждём ещё наших с вами учителей, Маргарита Фёдоровна, — ответила гостье Валентина Ивановна. — Арсений Тимофеевич пригласил и декана с преподавателями от исторического факультета.
— О! — воскликнула гостья и несколько смутилась, вспомнив неуклюжий диалог с профессором Коробовым.
Ждать особо не пришлось: обязательность является отличительной чертой учёных старой плеяды, успевшей обучить и направить в служение науке и образованию юных Маргариту Фёдоровну, Валентину Ивановну, Арсения и многих других, подобных им из нескольких поколений студентов.
Две машины вкатились на территорию школы: из первой по-спортивному бодро вышел моложавый декан Порфирий Петрович; а следом и того и другого автомобилей явили себя заведующие кафедрами, профессоры и доценты – всего прибыло восемь человек. Вероятно, приехали бы и ещё послушать сообщение новоявленного доцента об исследовательской экспедиции – хоть и в школе, а доклад будет научным, – но подали два автомобиля, а на общественном транспорте ехать статус не позволил.
Арсений, как и при встрече заведующей районо, встретить наиболее уважаемых им людей спустился с крыльца – они наполнили его знаниями, с ними трудится в познании истории мира, в преподавании. Затем провёл церемонию представления подъехавших и встречающих. И представил учеников на равных со всеми, возвысив их достоинство, чем удивил методисток и что приняли руководители и университетские преподаватели.
— Ну что, Маргарита Фёдоровна, вместе послушаем нашего и вашего историка? — счёл нужным спросить Порфирий Петрович со скрываемой коварной улыбкой.
— Да, и нам приятно, что вы будете присутствовать – действительно: и наш, и ваш.
— А это ничего, что он,.. — Коробов не произнёс: “с бородой”, – возмутительное для «среднего образования», но мимолётно провёл рукой вдоль подбородка.
Университетские, зная от него о конфликте Арсения с президиумом августовской конференции, смеялись; руководство «среднего образования» улыбнулось; школьники, не включённые в список тех лиц, кому доверяются кулуарные интриги, переглянулись.
— Да полно вам, профессор, — укорила смутившаяся Маргарита Фёдоровна, — мы с Арсением Тимофеевичем впоследствии побеседовали и поняли друг друга.
— Порфирий Петрович, у школы всегда прекрасные отношения с нашим районным отделом, — уверил Арсений. — И частные коллизии разрешаются и не имеют никакого значения.
— Да я-то понадеялся, что среднее образование уже откажется от вас, и вы в конце концов окажетесь в полной нашей власти.
— За что?! — вопрос Олега, сопроводившийся движением кучки учеников к кучке взрослых, от кого зависит их судьба, прозвучал с такой тревогой и недовольством, что все педагоги рассмеялись.
— Олег, ребята, не обращайте внимания на наши пикировочки – учёные пошутить любят, — успокоила десятиклассников Валентина Ивановна.
— Да, понятно, почему вы Арсений Тимофеевич, не уходите из школы, — декан не мог не оставить за собой последнее слово: — вас в крепости держат ваши ученики.
— Держат. И я не могу расстаться с ними... Но пора, время начинать симпозиум в масштабах школы. Юноши и девушки сопроводят вас, уважаемые гости, и помогут вам.
Большую группу женщин Катя и Таня повели вслед за директором в её кабинет, где
они смогут привести себя в соответствие; а мужчины прошли в исторический класс – в лаборантской им предоставлена своя возможность раздеться и причесаться. Трубицын с гордостью создателя повёл их по музею, сотворённому Арсением с помощью учеников, в том числе с Олеговым соучастием, стоившему, по мнению профессуры, того, чтобы и
студенты сюда для познания приходили.
Арсений заново встретил прибывших на конференцию уже в зале и, приглашающе проведя рукой, предложил размещаться. Но прежде представил коллегам Сурина как научного сотрудника. Он понимал ревность друга и потому «преподнёс» его учёным; к тому же им оказалось интересным, что в школе трудятся не только обычные педагоги, но и деятели науки.
— У вас в школе что, филиал вуза? — полюбопытствовал декан.
— Так у нас получилось, и мы с Михаилом Михайловичем стараемся, давая знания, прививать школьникам любовь к наукам, — пояснил ему Арсений, вознося приятеля.
— Во всех бы школах работали научные сотрудники, может уровень подготовки стал бы выше, — пожелал Порфирий Петрович, недавно возмущавшийся, что Арсений делит себя между школой и университетом.
Пока приглашённые гости рассаживались, а учителя и ученики любопытствовали значимыми в городе и области персонами, удовлетворяясь обсуждением, Странник с директором поднялись на подиум. И педагоги отметили, что они сегодня одеты не в повседневно школьные костюмы, а в те, в чём ходят на торжественные мероприятия.
Вступительное слово сказала Валентина Ивановна:
— Дорогие гости, уважаемые педагоги и ученики, сегодня у нас весьма необычный день – мы имеем возможность познать ту часть истории нашего народа, что отдалена от нас и временем, и расстоянием. Их представит Арсений Тимофеевич, побывавший там, куда мы и для отдыха не ездим. Он побывал там не экскурсантом, а проникал в быт и в менталитет народа, из которых вышли мы, но отделили себя от них, став горожанами, отделились от них урбанистской цивилизацией. Его выступление будет не рассказом о его странствии, что предполагают некоторые из присутствующих. Нет: преподнесён будет экскурс в историю и в культуру… Но прежде чем пойдёт повествование, ещё одно событие произойдёт, важное и для школы; и я предоставляю слово заведующей нашего районо, Маргарите Фёдоровне.
Арсений, ставший за трибуну, чтобы после вступительных слов директора начать доклад, удивлённо посмотрел на неё; а она, глянув на него с улыбкой, как обычно в подобных случаях играющей на её губах, обратилась к завроно:
— Прошу вас, Маргарита Фёдоровна.
Заведующая, учитывая важность предстоящего и свою роль в нём, поднялась на подиум неспешно – и она приоделась не для рабочего момента, показывая себя дамой, а не серой администраторшей. В руках у неё красная папка, похожая на канцелярскую, и ещё нечто небольшое. Попросив Арсения стать рядом, обратилась к разновозрастной публике, включающей в себя различные социальные слои с различным социальным весом, с таким известием, что здесь ещё не слышалось:
— Уважаемые коллеги, уважаемые гости и учащиеся этой замечательной школы, мне поручено от имени Президиума Верховного Совета Украинской ССР, от имени Донецкого областного комитета коммунистической партии Украинской ССР, а также от имени Министерства народного образования и от областного, городского и районного отделов сообщить указ о присвоении одному из лучших педагогов Донецкой области Арсению Тимофеевичу звания «Заслуженный учитель Украинской ССР»…
— Ура-а! — возопило сразу несколько десятиклассников из обеих параллелей; вопль подхватили, вскочив, остальные старшеклассники, создав суматоху – им только
повод дай размяться, а они сумеют всласть пошуметь.
— Да здравствует наш Арсений Тимофеевич! — закричал Ласкарёв.
Маша Костюкова громко возгласила:
— Поздравляем, Арсений Тимофеевич!
Дисциплина порвалась по всем швам: Маргарита Фёдоровна не могла продолжать; и никто не мог успокоить обрадовавшуюся необычным событием и расшалившуюся великовозрастную детвору.
Арсению было неловко от внезапной, незапланированной им церемонии, ради него устроенной; и «деточки» кричали славу ему. Потому молчал, не зная, кому говорить и что и надо ли. В растерянности посмотрел на директора, потом в ожидании содействия – на зааплодировавших коллег-профессоров и доцентов, на руководителя.
Порфирий Петрович понял его растерянность и нашёл простое решение прекратить гвалт – поднялся и стал аплодировать стоя. Вслед за ним поднялись коллеги и учителя. Школьникам ничего не осталось, как за спинами педагогов и важных гостей замолчать и, так же стоя, отбивать свои ладошки.
Порфирий Петрович, сделав своё дело; сел; за ним послушно, как гуси за вожаком, стихли и сели все остальные. Улыбнувшись Арсению и Маргарите Фёдоровне, Коробов кивнул ей, как бы давая разрешение продолжить её поздравление. Заведующая районо, его бывшая студентка, улыбнулась ему в ответ и негромко поблагодарила. И только после этого смогла завершить начатую церемонию:
— И вручить ему Грамоту и нагрудный знак.
Прочла текст Грамоты, писанный на украинском без дублирования на русском, что давно повелось в этой республике, а потом раскрыла коробочку. Валентина Ивановна достала из неё знак, прикрепила его на груди педагога со словами: ”Поздравляю вас с заслуженной наградой”, — и уже по праздничному поводу вновь обратилась к залу:
— Для нашей школы великая честь, что отныне имеем в коллективе Заслуженного учителя, и я радуюсь этому, вероятно, больше самого Арсения Тимофеевича, к славе не стремящегося, а работающего с полной отдачей. И надеюсь, коллеги не менее меня рады событию его награждения.
Рады были коллеги или нет, декан Коробов не остался в стороне. Он стремительно взошёл к стоявшим перед народом и заявил:
— Это действительно заслуженная награда Арсения Тимофеевича, с чем вас, и поздравляю, Арсений Тимофеевич,— пожал руку учителя-доцента его декан и снова обратился к школе: — Не знаем, как здесь к нему вы относитесь, а мы во все годы его работы с нами ценим его вклад. Ваше счастье, что он у вас работает. Да к тому же он не единственный учёный среди вас, оказывается. Кроме него, доцента, у вас и научный сотрудник географии работает, и он также преподаёт и в вузе. — Порфирий Петрович понял, почему Арсений познакомил Сурина с учёными, и потому упомянул и его.
Счастливый Михаил Михайлович, ухмыляясь, поднялся и полуобернулся корпусом к залу, подивив учителей – да и учеников – тем, что и он учёный, а к нему запросто всегда относились. Ну Арсений – понятно: этот тихоня копается у себя там, закрытый от всех. А он-то на виду, рубаха-парень, а вот посмотрите-ка, и он научный деятель. И интересно, и грустно, что они двое – такие выделяющиеся среди них, учителей из того же коллектива…
Подиум освободился от руководителей, и Арсений сумел после непредвиденной проволочки приступить к изложению фактов и концепций:
— Уважаемые руководители, уважаемые коллеги и уважаемые старшеклассники, мне по заданию исторического факультета университета была дана в определённой степени счастливая возможность пройти в длительном, продолжительном и большом пути по разным и различным землям и регионам нашей страны – по лесным, по степным и по горным, — сопровождая речь демонстрацией маршрута, он показал на карте упоминаемые им регионы и их зоны. — Хотя путь пролегал от одного областного и республиканского центра до другого, он не был прямолинейным, поскольку моей задачей было собрать демографические и этнографические сведения и самому изучить народы, населяющие регионы. А потому приходилось совершать зигзаги и дуговые маршруты, заходя в глубины территорий областей и республик: от одних райцентров к другим, от сёл больших к маленьким селениям или, как они называются там, деревням и выселкам, расположенным в лесах в пяти, десяти, двадцати километрах друг от друга.
Экспедиция заняла практически два месяца, а если точнее – пятьдесят шесть суток. Отмечая её срок, я не собираюсь показывать, что долго находился в неблагоприятных ситуациях. Нет, напротив, порой у меня были комфортабельные условия, а не полевые лишь, не палаточные – не по пустынной местности путешествовал, а к людям шёл. Говорю об этом, чтобы вы поняли, что у меня было достаточно времени для детального изучения условий проживания населения в тех регионах, его менталитета, культуры и многого иного, формирующего этносы и обеспечивающего их существование. Там мне довелось получить как документальный материал, так и духовно-фольклорный в виде сказаний, речевых оборотов, проявления особенных менталитетов, присущих только конкретно определённым этносам и его подвидам. Материал, противоречащий теориям, с давних пор утверждающимся в науке как трудновыводимый с полей сорняк.
И сейчас это двухмесячное путешествие по просторам нашей Родины и по судьбам встреченных мною людей даёт другую возможность – представить вам часть аспектов из результатов исследований. А аспектов образовалось много, и их в отпущенное нам на конференцию время полно и в комплексе не представить. Это и география природы, экономики, расселённости, и история нашей страны, и жизнь с её условиями в сёлах и в городах. Их и многое иное, в том числе и не входящее в доверенное мне историческим факультетом нашего университета задание по изучению расселения славян на восток.
Но сразу оговорю, что речь будет о славянах, уже обрётших общее наименование «русь» от западных границ Советского Союза до самого Тихого океана. Потому что расселение российского славянства, для нас имеет основное значение, и именно оно двигается в пространстве. Ведь кроме нас имеются и другие, родственные, но не всегда нам дружественные славянские этносы, при том что мы им помогали в освобождении от османов-турок, от наполеоновского нашествия, от гитлеровской Германии. Это и югославские, и болгарские, и чехословацкие, и польские, особенно всегда агрессивные против России. Эти этносы, если они не вторгались в чужие владения для порабощения и уничтожения других народов, в том числе и россиян, они издревна остаются на одних и тех же территориях, в то время, как россы, не покидая свои корни, свою так сказать, почву, распространялись вдаль и вширь.
Я намерен показать вам в исторической глубине факторы, движущие население по просторам, и те исторические особенности народа, что сохранились и имеют значение до сей поры. Они сохранились и на сию пору создают разницу и различность групп населения СССР между собой. Даже русского в его различных этнических вариациях. После выступления вам будет предоставлено задать вопросы по теме и выходящие за её пределы, но позволяющие вам понять сказанное мною.
Итак, начнём экскурс в глубины Руси. Начнём не с древних праславянских времён, поскольку нас интересует только отделившаяся от него русская ветвь славянства, а с двенадцатого века с экскурсами в седьмой-девятый. И для наглядности рассмотрим, как различные этносы-народы сосуществуют в великой многонациональной стране, потому что проскандинавские и иные идеологические противники в науке о происхождении, единого русского народа. утверждают позиции, извращающие истинность.
Одна из позиций заключается в том, что русь якобы – это смесь славянских племён с варягами-скандинавами, якобы создавшими саму Русь и даже её культуру. Она ложна. Как ложно и в летописях приглашение варягов новгородцами. Потому ложна, что нет ни явных, ни косвенных, ни подспудных связей культуры русского народа с культурой Скандинавии, а имеет место только пересечение и только торговое и военное. А чтобы повлиять на генетику, на культуру большого народа пришельцами, их должно быть превалирующее большинство и обитающих длительное время. Такого не было, ибо пришлые варяги – это небольшие передвигавшиеся стаи: они проходили мимо или даже обитали вместе со славянами, но не меняли тело народа.
Да, были варяги-скандинавы на землях, ставших славянскими: в дружинах князей и тонкой, лишь штрихпунктирной нитью проявлялись – по руслам Днепра и Волги, в то время, как массово поднявшиеся с юга и юго-запада в северные земли славяне заселили все речные побережья и окрестности, распахивая их и промышляя в их лесах и реках. И северные славяне, из Прибалтики выходя, заселили северо-восточную территорию Руси того времени и Руси будущей в составе одного государства Древнерусского.
В верховьях Днепра неподалеку от города Смоленска есть селение Гнёздово, — повествуя, Арсений стал у карты и во всё продолжение доклада уже не отходил от неё, показывая малосведущим в географии реки, города, регионы. — В период девятого-одиннадцатого веков оно, начавшись малым поселением, преображалось в городище, в крепость, в ремесленно-торговый центр и, в то же время, в перевалочный пункт – временное пристанище для совершающих вояжи, плававших вверх и вниз по Днепру. Здесь торговцы и викинги, нанимали или покупали сработанные местными мастерами челны, ладьи, кочи.
Гнёздово известно тем, что близ него находятся курганы-могильники количеством около четырёх тысяч, притом что городище просуществовало всего три века, пережив зарождение, расцвет и спад экономической значимости. А это свидетельствует о том, что гнёздовское с окрестностями население вкупе с пришлыми торговцами составляло большую массу. Причём скандинавских захоронений в курганах немного – не более шести процентов. В количественном выражении в среднем одно захоронение на пять лет приходится – и то, если это не единовременные захоронения из-за свар самих диких викингов между собой. В то время как славянских больше десяти в год. Это, как вы понимаете, довод в пользу того, что скандинавы не могли повлиять на культуру и на менталитет, на геном и на религиозность славян – тем более что они, как уже говорил, представляли собой группы викингов-торговцев и ватаги викингов-грабителей, мимо городища проходящих и разбивавших бивуаки под его охраной.
Но на основании лишь того, что в Гнёздове имеются скандинавские захоронения – в частности, найдены символические молоты скандинавского бога Тора, – некоторые историки и утверждают о скандинавском заселении данной земли и об основании ими того городища, а также и Смоленска, и Ладоги, и Новгорода, и даже Киева и крепости Витичев ниже Киева на берегу Днепра. В названии крепости они узрели скандинавское слово «вити», будто бы означающее «сигнальный огонь», а в действительности и фактически в основе названия крепости – аналогично тому, как и в иных топонимах, – славянское слово «витич», что видно и филологически. И означает «витязь». Слово «витич» используется до сей поры в болгарском языке в этом смысле. 
Аналогично обстоит и с Ладогой – это очень древнее поселение в среднем течении Волхова, на месте впадения реки Ладожки в Волхов. Она была стратегически важным местом, потому что это была единственная возможная гавань, где могли остановиться морские суда, не способные плавать по порогам Волхова. Позже, когда Пётр Первый в его истоке построил Новую Ладогу, она стала именоваться Старой Ладогой.
Но начнём с заселения территории России северо-западными южно-балтийскими славянами. Они пришли в бассейны озера Ильмень, рек Волхов и Молога в верхнем её течении – на территории современной Калининской области1 – под именем словене в начале шестого века новой, нашей эры. В результате проведения краниологического2 исследования черепов словен, извлечённых из погребальных памятников, относящихся
____________
1Под названием Калининская область административная единица просуществовала на территории РСФСР с 1935-го по 1990-й год, после чего переименована в Тверскую.
2Краниоме;трия (от греч. череп и «мерю») – методика измерения черепа, используемая в целях изучения изменчивости его строения; краниометрия применяется в антропологии, в судебной медицине.

к VIII-ым–X-ым векам расположенных на территории проживания словен, было установлено наличие между ними и балтийскими славянами генетических связей и относительной обособленности от иных восточнославянских племён. То есть смешение и с родственными славянскими племенами исключалось, не говоря о смешении с норманнами. Лишь князья вступали в династические браки с иноземными представительницами из политических и иных соображений.
К тому же, по мнению известного антрополога Алексеевой1, типы населения словен не дают основания говорить о наличии в них скандинавского компонента. А это то, что свидетельствует в пользу отсутствия смешения варягов со славянами Северо-Запада». Притом что в первой половине 750-х годов в низовьях Волхова в двух километрах от Любшанской крепости, основанной словенами – этими представителями оригинальной западнославянской культуры появилось скандинавское поселение. На так называемом Земляном городище обнаружено три жилища каркасно-столбовой конструкции – большие общие дома – с очагом в центре имеющие аналогии в Северной Европе. Но вскоре скандинавы были изгнаны.
Словене обосновались прочно: в слоях VIII-го века при раскопках обнаружен целый производственный комплекс. В этот период поселение уже торгует с местными угро-финскими племенами и с иными территориями. Судя по имеющимся данным о многообразии и размахе связей, Ладога стояла в одном ряду с такими торгово-ремесленными центрами Скандинавии и Балтики, как Хедебю, как Рибе в Ютландии, Каупанг на юге Норвегии и в других странах на севере и на юге Балтики.
 Археологические свидетельства показывают, что большинство ладожан занимались не торговлей, а земледелием и ремёслами. В сгоревшем амбаре из слоёв того века найдены зёрна пшеницы, причём это в основном пшеница двузернянка (полба), и мягкая пшеница. В Скандинавии полбу никогда не выращивали, к тому же ладожская полба резко отличается от европейской, но морфологически близка к поволжской полбе.
Эти сорта пшеницы были принесены кривичами. Кривичи – это не единый этнос, а объединённые в шестом веке в союз южно-восточные славянские этносы: смолены поднестровские, поляне и древляне поднепровские, поволжские славяне именьковской культуры. Позже часть перечисленных объединившихся этносов поднялась в верховья Западной Двины, Днепра, Волги.
Они занимали в современном наименовании регионов не только север Белоруссии, но и соседние районы: Подвинье, Поднепровье, Псковщину, Смоленщину. Главные их там города: Гнёздово, Смоленск, Полоцк, Изборск.
В восьмом веке стали распространяться в более восточное Приильменье, и даже в западную часть нынешних Калининской и Московской областей – территориально с юга примыкая к словенам. И в девятом веке вошли в состав древнерусской народности.
Кривичи одно из крупнейших восточнославянских этнических объединений, по мере своего постепенного расселения на восток ассимилировавшие значительную часть древнебалтского, а позднее и некоторое количество финно-угорского населения, не сливаясь с ними. Как, очевидно, и со словенами. Их мирные занятия – земледелие, скотоводство, ремесленничество.
Так что, как видим, славянство было не просто племенным лесным этносом, а, хоть и разделённым, но народом со своим княжеско-государственным устроением. И не был произведённым от норвегов, шведов и иных варварски воинственных викингов.
В историографии много таких фальшивок, и мы с вами, уважаемые школьники, выявляли, как предвзятые историки зарубежные и российские извращают факты и, благодаря, в частности, некоторым захоронениям, оскандинавили и опорочили землю славянско-русскую,превратили её в полигон своих теоретизирований.
________
Татьяна Ивановна Алексеева – советский и российский антрополог,  доктор исторических наук, профессор, заслуженный научный сотрудник МГУ.

Школьники, зауважавшие себя выделением из всех слушателей – преподавателей и гостей, – и тем, что учитель открывает новое, и тем, что показывает всем, что он с ними вместе ведёт научную работу, загудели, задвигались. К тому же им труднее, чем иным, было выслушивать долгую лекцию – привыкли сами высказываться, живо познавая.
Арсений, понимая питомцев, светло улыбнулся всем сразу, а каждый школяр его улыбку воспринял как предназначенной только ему – эффектный приём лекторов. Это его общение с учениками позволило и взрослым, особенно, далеко неисторикам, дух перевести в ожидании ещё большего потока сведений.
А поток был не просто большой, но и разнообразно раскрашенный этническими и прочими картинками. И снова в спорности с чьими-то концепциями, что и облегчает восприятие, и больно задирает души, привыкшие к полученным когда-то полузнаниям и представлениям: с ними жили, пусть бы они и остались в их девственной чистоте. Но нет, историк снова чудит – как на конференции позволил себе посмеяться над целым залом педагогов и над районными руководителями.
— Вторая позиция: русские – это в большей части смесь славян с угро-финнами. Даже многие из наших историков отдают дань модной теории о финском субстрате как об одном из составляющей великорусскую народность. Ну что об этом утверждении можно и следует сказать, кроме того, что это также извращение? Если бы это и было так, мы могли бы его принять как факт и радоваться ему. А почему нет? Почему мы должны были бы отрекаться от своих генетических корней?.. Но нет – и это ложь. Русь, как и угро-финны, всегда стремилась к самосохранению в чистоте генетики и культуры – и в древних веках, и в наши времена стремится. В движении славян в земли угро-финнов не было ассимиляции этносов друг с другом: были отношения соседствующих, экономически взаимно интегрирующихся народов. До сих пор обе группы раздельно обустраиваются, что хорошо видно в сельских районах и что позже я покажу.
А потому движение славян уже и в двенадцатом веке, переселившихся с северных в более южные и в восточные земли, а с юга и юго-запада в северные края и так же на восток, – это славянско-русское переселение. Так ставшие с веками новгородцами и устюжанами, словене, кривичи проникали на север и на восток в поисках свободных земель и промысла пушного зверя. Так новгородские ушкуйники, проделав долгий путь в тысячу триста километров на восток, добрались до реки Вятки и в тысяча сто семьдесят четвёртом-восемьдесят первом годах основали город. Вот что писал историк Карамзин:
“Утвердясь в стране Вятской, россияне основали новый город близ устья речки Хлыновицы, назвали его Хлыновом и, с удовольствием приняв к себе многих двинских жителей, составили маленькую республику, особенную, независимую в течение двухсот семидесяти осьми лет… Первобытные обитатели земли Вят¬ской, чудь, вотяки, черемисы, хотя набегами беспокоили их, но были всегда отражаемы с великим уроном, и память сих битв долго хранилась там в тожественных церковных обрядах… Новогородцы также времени от времени старались делать зло хлыновским поселенцам, именовали их своими беглецами, рабами и не могли простить им того, что они хотели жить независимо”.
Ушкуйники – это вольные новгородцы, входившие в дружины, снаряжавшиеся для охраны купцами и боярами, плававшие на лодках-ушкуях и занимавшиеся торговым промыслом, набегами, И охранявшие приграничные территории Великого Новгорода. Основанный ими город за прошедшие восемь веков назывался по-разному: Хлыновом; Вяткой; а теперь и в Киров переименован. И пережил различные перипетии, прочно утверждая себя и защищаясь и от новгородцев, и от иных агрессоров.
Если на них не нападали воинственные этносы и народности, такие, как черемисы – современные марийцы, – они не уподоблялись американским пионерам-захватчикам, уничтожившим индейцев, а напротив, как уже отметил, соседствовали и вносили в них свою культуру, не разрушая их. В частности, земледелие, ремёсла. Тем Русь и сильна, что всегда привлекала и продолжает привлекать народы мирным сосуществованием, земледелием, торговлей, строительством и промышленностью. В качестве одного из доказательств их мирного и добрососедского существования в новых для них краях представляю вам образ Николая, называемого в тех местах Николой Великорецким.
Арсений показал слушателям икону Николы Великорецкого, и учёные с кафедры «Истории народов СССР», видевшие уже её и слышавшие повесть о ней, зашептались и поведали Коробову и Милославскому о том, как занимательна его история.
— Михаил Михайлович, помогите повесить экран и покажите кадр с образом.
Географ подошёл; вместе поверх карты повесили экран, и Михаил Михайлович…
Михаил Михайлович учудил: вместо образа святителя он вынес на экран фото Серого в упряжке. Школьники громко захохотали, засмеялись и преподаватели. Лишь директор с Маргаритой Фёдоровной не улыбнулись даже, а недовольно посмотрели на шутника. Арсений, не поняв смеха, оглянулся, увидел, что он сотворил и спросил с усмешкой:
— Михаил Михайлович, у вас так принято шутить?
— Сейчас, сейчас сменю – просматривал кадры и не убрал снимок с конём. Прошу великодушно простить меня.
— Это тот самый конь? — раздался глас Ласкарёва, всегда торопящегося вставить своё даже и в те моменты, когда то совсем не уместно.
— Арсений Тимофеевич, это тот конь, которого вы спасли в вашем путешествии? — включилась и Мария Костюкова: как же – она услышала поразительную историю о судьбе коня, и сейчас обойти её вниманием? — Какой красивый!
— Михаил Михайлович, внесёте в бюджет школы штраф за прерывание доклада, — прежде чем ответить ученикам, повелел Арсений.
Его волеизъявление тоже вызвало смех, улыбнулись и руководители.
— Что это за конь, Арсений Тимофеевич? О нём вашим ученикам известно, значит, он имеет отношение к докладу? — спросил Порфирий Петрович.
— Да, это тот самый конь, — ответил Арсений своим ученикам, пока приятель перезаряжал диапроектор; а потом обратился к коллегам-учёным: — Коня я встретил в лесу, где он мог погибнуть; а потом он, хоть и не имеет отношения к славянскому переселению, но привёз меня в старую русскую деревню, где я узнал об этом образе и собрал много сведений. Вследствие того, что услышал там фольклорно-литературное красивое «Сказание» из уст старого учителя об образе, я побывал на реке Великой, на ставшим памятным для многих россиян месте обретения иконы, где и сам в храме обрёл эту копию. Если вы побываете в любом церковном храме, вы увидите иной облик епископа Мир Ликийских и святителя Николая, нежели вот этот, называемый Николой Великорецким – по всей России его считали чудотворным.
Аннета и Михаил Михайлович вспомнили, что видели его в квартире Арсения, и он даже пообещал рассказать повесть о нём, а теперь что-то и сообщает.
— Сейчас, в советское время, когда у нас идеология коммунистическая, — отметил акцент эпохи Арсений, — народ расселяется, чтобы по призыву партии и правительства строить заводы, и ГЭС, и Байкало-Амурскую магистраль; создавать города на Дальнем Востоке и в Сибири; целину поднимать. И война существенно переместила население и промышленность СССР. А в те времена религия играла ведущую роль, помимо иных её в жизни народов факторов.
Образ Николая обнаружен мирным крестьянином из деревни близ реки Великой на сосне – вероятно, забытый переселенцами. Та деревенька находится от города Хлынова на расстоянии в восемьдесят километров, а обретение иконы с образом произошло через двести лет после основания города Хлынова и спустя три года после Куликовской битвы, то есть в тысяча триста восемьдесят третьем году. Ещё до присоединения Вятки к Московскому княжеству.
Так что расселение земледельцев по тому краю происходило непрерывно – потому я и привёл эпизод обретения образа поселянином в качестве доказательства, насколько давним и длительным было переселение. К тому ещё образ сыграл великую роль в интегрировании русичей с местными племенами путём христианизации угро-финских племён: удмуртов, черемисов-марийцев, коми. И к нему на поклонение шли тысячи людей с разных окраин Руси. Более пятисот лет из города Хлынова-Вятки ежегодно совершался крестный ход больших масс народа на Великую к месту обретения иконы. Любителям истории на секции я поведаю «Сказание», и проведём его анализ на темы исторической значимости и мировосприятия россиян.
Но в данном случае повторюсь о том, что образ Николая свидетельствует именно о мирном заселении края Русью и о мирной интеграции русско-славянских переселенцев с коренным угро-финским населением. И религиозность способствовала этому.
Однако религиозность же и способствовала расколу народа России на сторонников старой веры и на приверженцев нового в ней. Вследствие чего произошли следующие волны переселения. Но при этом обращаю ваше внимание на то, что неверно считать, будто в расколе народа виновата церковь с патриархом Никоном во главе; и считать раскольниками староверов и старообрядцев также неверно. Суть размежевания одного народа состоит в том, что боярство и царский двор после нашествия поляков в Смутное время, увидев европейскую культуру, потянулись к ней, что разорвало единство нации, единое тело русского народа. И не только его, но и угро-финнов. Причиной тяготения Руси к Европе явилось то, что она, веками сдерживаемая в развитии монгольским игом, устремилась в присущее ей историческое время, когда освободилась.
Для неспециалистов и школьников поясняю, что это означает. Все народы и этносы пребывают в своих временах; и то, что азиатские, скажем, республики в настоящий период становятся развитыми, индустриализованными странами, – в этом прежде всего роль России, вытащившей их из феодально-кочевых отношений. Если по какой-то из причин российские европейцы покинут среднеазиатские регионы, киргизы, как и иные тюрки, в исторически краткий срок – в течение десяти-двадцати лет – снова станут кочевниками с межплеменной враждой. 
Так, если город опустеет, он в тот же короткий срок покроется зарослями деревьев, кустарниками и разнотравьем – как уже бывало в нашей истории, когда селения и города монголы уничтожали: в частности, на землях владимиро-суздальских, курских и черниговских. То есть природа восстанавливается там, где была покалечена.
Так и народы в своём генезисе могут легко восстановиться в своих менталитетах, если им не помешают. И Русь тоже – она шла бы своим путём в своём генетическом времени, но её с восточной стороны тянули в дебри азиатчины монголы, а с западной ей препятствовали Литва, Польша, шведы. Они, и те, и другие угнетали русских людей, даже и детей в колыбельках уничтожая – как в и фашистская Германия с сателлитами в этой последней войне, являясь по своей сути в менталитете каннибалами и вандалами эпохи неолита, несмотря на технический и технологический прогресс.
Но как только, одержав победы над всеми восточными и западными завоевателями, наш народ обрёл свободу, возможность самосознания и существования в собственных временных пределах, он и вернул свой временной статус – статус цивилизованности, вырываясь из тюркоподобного и скандинавского варварства в европейскую культуру, но со славянским же духовным колоритом.
Часть народа и при нашествиях жила укладами, сохранившимися от разрушения их и половцами, и монголами, и шведами с тевтонцами; тем, что достался ей от славянства и развился в особенный, в русский, без влияния на него запада и востока. Это особая генетическая временная ниша Руси, и проявляет она себя в селениях староверов.
Надеюсь, что генетические временные факторы в истории народа, представленные вам, понятны для уяснения причины различия между собой как неродственных этносов, так и в близких по генотипу племенных и родовых союзах.
На этой основе части русского народа пожелалась европейская культура; особенно
усилилась тяга к западному в петровские времена; для других частей нашего народа – не только русского, но и финно-угорских этносов – милее остались старые традиции со всеми их отношениями, с укладами, с общинным хозяйством и вечевым управлением. А церковь лишь способствовала расколу; и мы видим, что и как она в данном случае явила себя двуликим Янусом: консолидирующей и разрушающей идейной системой.
Но благодаря тому, что староверы скрывались, будучи и впоследствии гонимы, они сумели сохранить для себя, для потомков и для нас, историков, этнографов, ту старую Русь. Они не принимают чужих, потому что не хотят допускать внедрение в свою среду чужеродных и разлагающих бацилл. И мы должны быть им благодарны за это, потому что они несут в себе живой менталитет древней Руси – особенно именно мы, историки, этнографы и фольклористы, должны быть им благодарны… Вот потому я и говорю о чистоте русско-славянского народа, без примеси угро-финского и скандинавского и в крови, и в культуре, и в менталитете.
Притом не только русские староверы отделяют себя от смежных, соседних этносов, но и современные селения имеют чёткие межнациональные разграничения. К примеру, в Удмуртской АССР на близком расстоянии располагаются разнонациональные пункты: Удмуртские Гаи и Русские Гаи; русское село Новые Зятцы и удмуртское Мочешур; есть село Баграш-Бигра, в котором консолидировано проживают бесермяне.
Так что удмурты, как часть угро-финнов, и русские  уже тем, что сосуществуют, но не смешиваются, опровергают генетическое и ментальное единство и происхождение руси от смеси с другими нациями, этносами. Чистоту славяно-русскую демонстрируют и фольклор, и живущая в народе древняя религиозность, хоть и прикрытая пологом христианства, но повсеместно проявляющаяся и тем способствующая славянской руси самоосознанию себя этносом с древними корнями происхождения, равно как и у других народов – угро-финнов и тюрков – исходная религиозность способствует этническому самоосознанию в исконной ментальности...
Арсений поведал слушателям быт, говор, сказания лебединцев и жителей селений, что довелось ему посетить в странствии. Вниманием слушатели повесть не обделили, потому что впервые дончане услышали о народе, из которого их предки. А фотографии лебединских домов, искусно украшенной избы Сухановых, деревянных и берестяных поделок, видов природы с массивами лесов выходили за пределы воображения жителей степного края Юга, горожан.
Доклад свой Арсений, доведя историю передвижения славян до Урала, уложил в часовой срок – на большее ни у него, ни у учителей и гостей времени не было. И того им достаточно для первого знакомства дончан с Россией. Предложил задавать вопросы. С ними произошла заминка. Университетские из корректности, как гости, предоставили хозяевам право первыми вступить в диалог вопрос-ответ, а школа при них смутилась стать инициаторами – к тому же тут сама завроно; и она не спрашивала – Маргарита Фёдоровна поопасалась, что её вопрос окажется неуместным для данной ситуации: всё таки школа, а не научная публика (да и поопасалась ещё декана – своего профессора).
Она перешепнулась с Валентиной Ивановной, та поняла её и спросила, исходя как раз из необходимости для школы:
— Арсений Тимофеевич, вы сказали, что призвание варягов на Русь новгородцами в летописях ложно представлено, а меж тем известные в науке учёные – Карамзин и Шахматов, к примеру, – признают её.
— Валентина Ивановна, вы ведь знаете, что задача историков заключается не только в обнаружении и прочтении свитков, летописей, писаний, но и в аналитическом исследовании достоверности в них. И века не прошло со дня Октябрьской революции, как уже вовсю извращают смысл и значение её; полвека не минуло со дня победы над фашистской Германией, а враги уже переписывают события и стремятся утвердить, что не Советский Союз, не его народ и армия нанесли поражение во Второй мировой войне не одной лишь Германии, но и всем её сателлитам, а Соединённые Штаты Америки спасли весь мир, — начал обличительную речь Арсений, осведомлённостью поражая и тех учителей, что непричастны к истории, и методисток из роно, и Марию Трофимовну  Анной Павловной, огорчившихся: им бы так знать!
—Летописи писались под контролем и в угоду владетельным князьям. И те летописи, которые вы имеете в виду и на которую ссылается Карамзин, тоже. В них в частности говорится: и встали словены и кривичи, меря и чудь на грабивших варягов и прогнали их за море; а изгнав, стали  сами собой владеть и города ставить; но раздор меж ними образовался, и стали меж собою воевать, и была меж ними рать великая и усобица, и встали град на град, и не было в них правды. И тогда для прекращения внутренних конфликтов представители славянских и финских племён якобы решили пригласить князя из-за моря, от варягов.1 Им вторил Карамзин, утверждая ничтожество славян2. Вздор это. Уже потому вздор, что даже одноэтнические племена не призвали бы князя единого, чтобы он переменил всё в их внутренних уложениях, а тем более славянские и финно-угорские – разноэтнические. И я вам привёл доводы того, как они до сей поры отделяются, стараясь держаться своих обычаев и религий. К тому же князя из народа, грабившего славян и угро-финнов, якобы пригласили.
— Но Карамзину верят историки не только в нашей стране?
— Вот именно: не в нашей стране. А что до самого Карамзина и его историографии – так этот отпрыск отставного капитана, среднепоместного дворянина, назначенный императором Александром Первым придворным историографом для писания истории Российского государства, лебезил перед двором и царями, уже несколько поколений с Петра Третьего происходящими из германцев и прусаков, – не каждый возведённый из низших слоёв мог смело спорить с царствующими особами, как это делали Ломоносов и Державин.
Маргарита Фёдоровна, хоть и почувствовала, что ей, только что наградившей его, Арсения, не совсем уместно дискутировать с ним, но в опасении, что он опальными речами развенчивает перед школьниками Карамзина, как на конференции низложил Энгельса с Марксом, всё же высказалась:
— Но даже и Пушкин отмечал, что все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, до той поры им неизвестную.
— Маргарита Фёдоровна, свет – высшая аристократия – стала читать его «Историю государства Российского», наполненную домыслами и противоречиями им же самому себе. И приближённую ко двору знать она устроила, поскольку на ту пору в России история познавалась случайными людьми и повсеместно распространения знания даже в высших слоях не было. А Карамзин изложин её в журналистском вольном стиле, то и дело включая вероятности: “мы думаем”, ”может быть”,”должны”. К тому же история без социологии мертва, и с нею, таковой, можно лепить всё, что заблагорассудится. Что и делалось, и что и творили и продолжают творить: недавно в Ижевске наслушался от историков Удмуртского университета проскандинавского вздора, опирающегося на те же самые летописи.
Литератор Григорий Павлович, видя что его недругу оппонируют директор и сама завроно, решил внести свою лепту-камень и заодним проявить и свою эрудицию:
— Так в чём же домыслы Карамзина? И поэт Алексей Толстой, когда писал: “Земля ж у нас богата, порядка в ней лишь нет”, взял за основу строки из «Повести временных лет» Нестора. По утверждению летописца эту фразу произнесли посланцы к варягам, призывая их княжить на Руси.
Школьники шалели в восторге: они присутствуют на научной конференции, им дозволили слушать, как спорят учителя; а их Арсений нелицеприятно высказывается об одном из столпов российской историографии, чего раньше никогда не делал.
— Да, верно, Нестор писал: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет”, — к неудовольствию литератора историк точно процитировал формулу летописи. — Я к этому вопросу вернусь. А сейчас о том, что себе позволил твердить Карамзин, предавая историю Отечества. Он утверждал нам, что начало Российской Истории представляет 
__________
1«Новгородская первая летопись». «Повесть временных лет».
2Н. М. Карамзин. «История государства Российского» том I глава IV.

удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. А желая некоторым образом изъяснить своё утверждение, он говорил, что варяги, овладевшие странами чуди и славян за несколько лет до того времени, правили ими без угнетения и насилия, брали дань легкую и наблюдали справедливость, но вот бояре славянские, недовольные властью завоевателей, возмутили, может быть, народ легкомысленный, обольстили его именем прежней независимости, вооружили против норманнов и выгнали их. Чушь это от Карамзина в угодничество германцам во власти, как и летописи, писанные по княжеской указке: и что скандинавы наблюдали справедливость и дань лёгкую брали, и что народ терпел обиравших его пришельцев. Чего же было их изгонять? А тем более пригласить правителя из врагов же, грабивших их и творивших насилия, захватывавших в рабство.
— Так было призвание или не было, Арсений Тимофеевич? — Директор спросила у своего преподавателя в ожидании неожиданности – как на конференции удивлял, как в классном часе анализ происшествия на линейке произвёл, так и сейчас может такое своё представить, чего в книгах нет.
— Да, вероятно было. Но не такое, как летописи с Карамзиным представляют. По летописям и Карамзину о призвании Рюрика на княжение говорится, будто и якобы славянские и иные племена погрязшие в междоусобицах уговорили вождя викингов Рюрика прийти править ими и навести у них порядок. А с ним и два брата пришли… И что варяги, имея в девятом веке сношение с Югом и Западом Европы, где кровавые следы варварства, обузданного человеколюбивым духом христианства, изгладились счастливыми трудами жизни гражданской, долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах Севера.
Интересно, очень интересно… Но истинная суть в том, что междоусобицы славян ничто в сравнении с тем, как эти самые охристианившиеся викинги уничтожали друг друга не только в племенах, но и в родах и в семействах. И они должны были навести порядок? Вот что поётся не в одной из их поэм десятого века:
“С меча и шпор моих стекала кровь, над головой стервятники кружили. О, как сражались мы, безжалостные викинги! Как жадно крыши пожирал огонь, мы в ярости считать забыли трупы и горы тел окровавленных вздымались выше городских ворот”.
А Нечволодов, генерал и историк при Николае Втором, в 1909-ом году издавший «Сказание о Русской земле», описывая поход князя Олега с войском викингов на Константинополь, с гонором написал: “Начали обычное ратное дело”. Это не о битве, а о том, как не сумев захватить город, озверелые скандинавы набросились на жителей предместья, убивая всех, заваливая фонтаны и колодцы телами. Обычное ратное дело. Патриарх Фотий говорил впоследствии:
“Неведомый народ, подобно дикому вепрю, принялся истреблять людей, словно траву. Детей отрывали от материнской груди и швыряли на камни, становящиеся их могилой. Матерей убивали и бросали на ещё дёргающиеся в конвульсиях тела младенцев”.
Вот таковые нравы у скандинавов – они и до сей поры таковыми и остались. Они славились как народ, не брезгающий ни грабежами, ни убийствами. А когда не воевали в походах, дрались между собой: сосед с соседом, ярл с ярлом, королёк с корольком. И это они должны были навести порядок у славян?..
А потому не в том причина призвания была, что внутреннего порядка не было у словен и других племён, а в том, что викинги стали нападать на славян всё чаще, и те нашли простой и эффективный способ – натравить на пришельцев своего викинга, прикормленного. Этот метод часто применяется людьми и в своих межэтнических отношениях – и даже во внутренних распрях – и в натравливании зверей… Так к примеру, правительство Франции в 1811-ом году приняло на службу Видока, члена банды налётчиков, много раз осуждённого. И он сформировал особую бригаду из уголовников же по принципу: «Только преступник может побороть преступление»…  Так что и в данном случае проблема обеспечения безопасности была решена: лучше одного зверя содержать, чем многие стаи диких кровопийц-скандинавов.
Но потом враги-варяги захватили, узурпировав, власть у словенов и в иных землях: Карамзин, противореча своим уверениям, что славяне якобы упросили викингов-варягов княжить, сам признавал: “Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие ”.
А что Синеус и Трувор как-то враз скончались, как только закняжили, – типичная интрига Рюрика в захвате и расширении власти: едва те устроились как скандинавы у власти, Рюрик на основании кровного родства их и подменил. Тем более что ему таки пришлось бы с ними воевать за влияние и за территориальность. Для них, викингов,  убийства, предательства, вероломство были и остаются нормой.
Университетские вдруг заговорили меж собою. Они в числе восьми отечественных и мировых опытных историков, профессоры и доценты с деканом вкупе, сотрудничали и давно уговорились по теме отношения к скандинавскому вопросу, хоть и с разных позиций исследовали проблему. Сейчас Арсений, чьи статьи они ценили как вполне соответствующие их трудам, почему и привлекали к своим тематикам, представил им – а главное школе – социологический подход к историческим фактам, чем обусловил для них глубокое понимание летописных ложностей. Об этом они и говорили вполголоса.
Школьные педагоги, услышав их обсуждение, затихли и вместе со стихшей массой учеников ожидали их оценки и высказываний – очень ведь интересно, что учёные при них могут говорить. С ними ждал и Арсений. Не дождался. Порфирий Петрович глянул
строго на него и повелел:
— Продолжайте, Арсений Тимофеевич. Вы не всё по данному вопросу раскрыли.
— Вы правы, Порфирий Петрович, мне есть ещё что сказать. А это важно сейчас, когда на нашу страну стали активно нападать наши вечные враги, извращая даже нашу историю, – в своей бы разбирались получше. И придворный историограф Карамзин, как в угоду им, не только извратил историю, но и опорочил наше Отчество.
— Вот и представьте ещё несколько моментов из Карамзина в свете того, что нам и без него известно, и в свете ваших социологических изысков.
— Я сначала приведу несколько цитат из его «Истории», а потом действительность поясню. Он писал: славяне добровольно уничтожают свое древнее правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями; являл славян и финнов, народом легкомысленным, заключенным в диких пределах Севера; отечество наше якобы было слабым и до 862-го года разделенным на малые области; но вот самовластие варягов собрало рассеянные племена славянские и основали государство, что граничит ныне с древней Дакией и с землями Северной Америки, со Швецией и с Китаем, соединяя в пределах своих три части мира.
— Вот-вот, об этом и расскажите, раскройте истину – эта тема как раз и входила в экспедиционное задание для вас.
— Да, раскрою суть извращённых и завуалированных писаниями событий. Только прежде отмечу, что доверие к печатному слову зачастую превышает меру разумности.
— Да, что написано пером, то не вырубишь и топором, — согласился профессор Богодастов с Арсением, обосновав его тезис народной мудростью.
— Вот именно. Особенно, когда писанное властью официально подтверждается и утверждается. И при этом и литераторы свою лепту вносят, распространяя заблуждение – как прокламативно сделал поэт Алексей Толстой. А до него и журналист Карамзин – он ведь не исследовал историю, а просто писал на том основании, что ему далось и что диктовалось. Оттого и читающие и не пытаются сопоставить факты с измышлениями в ветхих летописях. Особенно когда боятся критиковать или даже стремятся угодить тем врагам нашим, что покушаются на наше сознание, на разрушение памяти. В северном университете мне встретились такие прогибающиеся перед американцами доценты. 
— Ух ты! — выдал свою реплику то ли возмущения, то ли насмешки критик всего сущего Ласкарёв.
На него не только учителя, но и школьники оглянулись неодобрительно; Олег Трубицын с тихим повелением: “Молчи, баламут!”, — ткнул его в бок, указывая ему
   на очередную неуместность ляпов.
— Карамзин являл славян и финнов народом легкомысленным, заключенным в диких пределах Севера; заявлял, что отечество наше якобы было слабым и до 862-го года разделенным на малые области. Эти «малые области» по площади были больше, чем современные Франция и прочие западноевропейские страны. Легкомыслие тоже из тупости борзописцев, а не из фактов: предки наши строили города-крепости; древляне и поляне со второго века до новой эры в течение тысячелетия строили против сарматов, скифов, гуннов, печенегов неприступные стены-валы – так называемые Змиевы валы, – общей протяжённостью более тысячи километров, потому что оттуда была угроза, а севера не ждали нападения, так как там находились владения родственных славян. К тому же они имели различные международные сношения, то есть общались с другими странами – к примеру, мать Добрыни  по происхождению чешская принцесса. Так что о слабости или о легкомыслии славян может говорить только профан – каковыми всегда являлись и являются наши враги.
   — Далее. Карамзин снова воспевает норманн: "Но вот самовластие варягов собрало рассеянные племена славянские и основали государство". Его замечание, что “Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие ”, показывает, что варяги не создали единое государство, а покоряли и грабили народы. Эти скандинавы своим правлением напротив разрушили славянское единство и превратило древнюю Русь в удельные враждующие княжества, погибавшие при нашествии агрессоров. Но при Дмитрии Ивановиче, русские княжества сами объединились и создали мощный союз, разбивший Мамаево войско. И в 16-ом – 17-ом веках настало на Руси Смутное время в результате деяний ванек и васек – потомков Рюрика, – не объединявших земли русские, а завоёвывавших власть над ними, поскольку мирный путь был не для них, так как им и их боярам нужда была в грабежах. Но Русь вновь самостоятельно, без рюриковичей объединилась и освободилась.
А в том, что Россия граничит ныне, как указывает Карамзин, восславляя норвегов и прочих варягов, с древней Дакией и с землями Северной Америки, со Швецией и с Китаем, соединяя в пределах своих три части мира, так это в силу движения славян на восток – мирной, в основном, миграции, если только их не вынуждали разбивать тех, кто нападал на них: а нападали и Казанское и Сибирское ханства, и черемисы. Таким образом Строгановы, Демидовы и другие купцы, промышленники и предприниматели расширили экономическое пространство государства Российского.  Тем и политическое её влияние распространили.
Арсений преподавательским взором оглядел публику и, увидев её утомлённость, резюмировал:
— Пожалуй, достаточно сказанного, чтобы вы увидели, как приходится истории и её исследователям трудиться, чтобы она в чистоте представала перед нами. Ведь моей целью было только показать побудительные причины и мотивы перемещения народа нашего, его социально-экономическую обоснованность в распространении. А анализ и опровержение домыслов – это проблема вечная и опровергать каждого лгуна нелепо, поскольку лгуны бесчестны, и бесполезно – их не переведёшь. Только ещё одно скажу – по волоку. Байки и странноватые историки утверждают, что варяги таскали свои суда от Западной Двины, от других мест до Гнёздова и Смоленска.
— Почему вы так об историках говорите, Арсений Тимофеевич? — огорчилась Маргарита Фёдоровна – она и сама утверждала в бытность учительницей в школе, что варяги перетаскивали суда по суше.
— Потому, Маргарита Фёдоровна, что я летом был вынужден в одном из северных
университетов объяснять нелепость утверждения молодых историков в том, что варяги перетаскивали свои боевые и торговые суда по брёвнам. Они привязались к книжным строчкам и не подумали даже простой арифметикой с географией заняться для своих доводов. Если бы занялись ими, то сами бы себя опровергли.
— Вы нам можете представить свои аргументы.
— Да, потому и заговорил. Смотрите на карту: расстояние от Западной Двины, если они шли от Рижского залива – по современному наименованию, – или от реки Ловати, если шли от Ладоги и Новгорода, до Гнёздова и до Смоленска сто километров и более. Притом по залесённому и  всхолмлённому рельефу, через болота. А подъём на каждое всхолмление составляет по меньшей мере десятки метров так как высоты там порядка и сто, и двести, и более метров – какие там брёвна? И в болотах, даже торфяных, никакие брёвна не помогут – увязнут и малые судёнышки. Кроме того, конусная форма судов да ещё и с килями, не позволяет перекатывать их по брёвнам – только в воображении, только в нём у них хорошо получается.
Так что перекатывание дракаров в три и более тонн по подставляемым брёвнам – чушь фантазёров прошлого и нашего столетий. Никто из выдумщиков не пробовал так перекатить хотя бы полутонную массу хотя бы на километр хотя бы по ровной дороге – а мне приходилось на стройобъектах тяжёлые плиты перемещать.
Волок, конечно же, был – на санях с металлическими полозьями перетаскивали груз, а также могли и пристраивать на них малые лодки, которые покупали, оставив свои суда-дракары в Рижском заливе у места впадения в него реки Западной Двины или в Ладоге у волховских порогов.
Арсений замолчал, предоставляя слушателям его доклада и попытки ликвидации безграмотности воспринять и сориентировать себя в новом видении истории их страны, их собственной истории. И уже подумал, что завершить свою моноконференцию, но…
Доцент Лихоболова, предоставляя школе задать вопросы, терпеливо ждала для себя возможности – она озадачилась Арсеньевой фразой, противоречащей, по её мнению, смыслом привычному в научном сообществе восприятию религиозных конфессий. Непонимание её возникло ещё полчаса назад:
— Арсений Тимофеевич, почему вы разделяете староверов и старообрядцев? Они, и те, и другие, – суть одно и являют собой два названия одного течения в церкви.
— Зоя Гавриловна, не побывав в тех селениях, где пребывают староверы, и не пообщавшись со старообрядцами, можно воспринимать их как суть одно. Однако старообрядцы ценят лишь церковные обряды, преданы старинным из них, а в быту ведут жизнь, почти не отличающуюся от быта и жизни других людей – нерелигиозных даже. В то время как староверы преданы и церковным обрядам, и старой культуре, старым традициям. Причём и староверы делятся, как вам известно, на тех, у кого есть попы, и на беспоповцев. То есть на тех, кто после сожжения протопопа Аввакума при царе Фёдоре Алексеевиче1 и смерти прежних епископов считает, что некому возводить, посвящать в сан священнослужителей – а потому они живут без попов, каждая община своим укладом. Настолько своим, что общая православная религия является лишь фоном, а не действующим началом; на неё ссылаются, абсолютно забыв её базовые основания. Как, в принципе, и старообрядцы, малознакомые с основной своей Книгой – «Евангелием». Живут представлениями. Беспоповцы и вовсе не принимают бродяг вроде меня, и нравы у них жёсткие – не христианские, а родовые.
— Это что, домостроевщина? — брюзгливо спросила Матюшина.
Арсений с сожалением посмотрел на расплывшееся чудо и ответил:
— Матрёна Ивановна, вы знаете, что такое «Домострой»? Вы читали книгу?
__________
1Фёдор III Алексеевич ( 30 мая [9 июня] 1661, Москва – 27 апреля [7 мая] 1682, Москва) – Государь, Царь и Великий Князь всея Руси с 1676-го года из династии Романовых, сын царя Алексея Михайловича и царицы Марии Ильиничны, родной младший брат царевны Софьи, родной старший брат царей Ивана Пятого и единокровный брат Петра Первого.
 
— Что мне её читать? “Жена да убоится мужа своего” – чушь ахинейная какая-то! — Матюшина в ворчливом возмущении совершенно потеряла представление, где находится и что её слышат школьники и учёные из университета.
— Матрёна Ивановна, мы с вами не на заседании клуба «Роль женщины в семье», а на историческом экскурсе. Это первое. Второе: книга «Домострой» полезна во многом. Она учит уважению друг друга в семье, учит, как вести домашнее хозяйство, делать заготовки на зиму, как встречать гостей. Притом эта книга была распространена лишь в боярских и купеческих семьях, а в остальной массе народа её и не знали в силу того, что крестьяне были неграмотны, в отличие от вас, умеющей, но не желающей читать. Народ основывал уклад на традициях. И третье. У староверов принимают решения по-разному: в женских делах – женщины, в общих и в мужских – мужчины. И это правильно, потому что…
— Вот! Всё и во всём мужчины! — вновь в стервозной запальчивости возгласила Матюшина – она мстила Арсению за своё падение, за опалу директорскую.
— Матрёна Ивановна, после конференции зайдите ко мне, — повелела Валентина Ивановна и кивнула Арсению: — Продолжайте, пожалуйста.
— Здесь этический момент: принимать решения должен не властолюбец и не каприза, а тот, кто несёт ответственность за решение – он его и исполняет.
Литератор Григорий Павлович тоже хотел спросить – едко спросить и почему-то с Арсения, – что это за нравы у староверов не принимать гостей; но услышав его ответы Матюшиной, устрашился: а ну как при учениках опять ему достанется?
Катя Трофименцева дисциплинированно подняла руку, и спросила с прозвучавшим в голосе и в его тоне смятением:
— Арсений Тимофеевич, неужели настолько велика разница между ними и нами? Мы же один народ.
Арсений улыбнулся девушке, расстроившейся различностью менталитетов.
— Катя, нам и в большом городе Донецке трудно найти собеседников, способных понимать  друг друга; а они духовно живут в иной, в прошлой эпохе; то есть в другом времени. Это относится не только к староверам, но и вообще к русскому населению северных регионов. А что же в отношении менталитета староверов, то и в нашей современной памяти существуют те же образы, какими наполнены и они. Да, все современные люди имеют в культуре тех же богов, что имели древние, и упоминают их, не осознавая этого в себе в полной мере. Так и на Севере население подзабыло славянских богов: Деда Мороза, Кострому, Жыжу – бога огня, Ладо и других.
— Как интересно! А когда вы расскажете «Сказание» об образе – я хоть и не в секции, но хочу послушать.
— В ближайшем заседании нашей творческой группы. Дату уточните, пожалуйста, у Олега Трубицына.
Арсений воспользовался ситуацией поднять ценность секции и возвысить Олега, активного, но скромного в своём участии в общественных делах.
— А староверы – они вообще закрыты и ни с кем не общаются? — вопрос Тани Сухоруковой, активистки по натуре, был понятен и прозрачен.
Тема староверов впервые открыто прозвучала – о религии запрещалось говорить в школе, чтобы воспитанная в атеизме советская молодёжь не прониклась религиозными веяниями, – и потому ею заинтересовались не только преподаватели, но и школьники: им познавательно открывается новый мир.
— Почему же не общаются? Таня, они трудолюбиво участвуют в жизни колхозов. И в Великой Отечественной войне самоотверженно участвовали. А в дореволюционное время поднимали экономику России и являлись меценатами и благотворителями – вы помните имена: Морозовы, Крашенинниковы, Третьяковы и иные.
— А техника у них есть? — вопрос от Капустина вызвал смех одноклассников.
— Почему вы так смеётесь? — выразил неприятие насмешки Арсений. — Костя
разумно спросил. Да, у них имеются автомобили, мотоциклы, газовые плиты. Но нет у них телевизоров, распространителей поганого, как они говорят. И это не только для них правильно: половину программ следовало бы изъять, а вторую половину через жёсткую цензуру пропустить. Но, к сожалению, это сделать уже невозможно, а скоро будет ещё больше того самого поганого.
— А как они без телевизоров живут? Скука по вечерам, — дружно высказались братья Лыковы.
— Интересно, и как ваши родители и дедушки с бабушками жили без телевидения? Там селяне заняты: когда выполнят большие работы, занимаются рукоделием. ткут, прядут, вяжут, шьют; мужчины плетут или резьбой по дереву занимаются – вы видели фотографии их поделок. И устраивают посиделки с танцами и песнями. Так что им ваша скука неизвестна. Но я смотрю, у вас много вольного времени по вечерам – учителям следует задуматься, не мало ли они заданий вам дают на дом.
— У, Лыко, напросились! Скучно им! — сердито укорили братьев из обоих десятых классов, устрашившись, что им придётся отдуваться из-за их языков.
— Если нет вопросов по существу, благодарю вас за внимание, за желание познать нашу общую историю как нашу жизнь, — завершил Арсений своё выступление.

Схлынул поток учеников и основной массы учителей, покидавших зал; остались свои и приглашённые руководители и коллеги, чтобы подвести итоги доклада, необычного для школы. Первой резво устремилась выйти из зала – и вон из школы – Матюшина, отнюдь не намеренная выслушивать укоры директора за свои реплики. Быстро покинули общество и Мария Трофимовна с Анной Павловной – а то, не приведи бог, как бы и к ним не возникли вопросы: исторички, они-то обязаны знать то, о чём услышали из доклада. Задержалось несколько учеников-участников секции – им надо собрать-унести диапроектор, карты и… послушать, что учителя и профессоры от исторического факультета говорят.
Аннета, когда Арсений, сойдя с подиума, стал общаться с руководителями и профессурой, не присоединилась к группе, а осталась сидеть на месте, чтобы к своему присутствию не привлекать внимание; и с интересом слушала вопросы к её наставнику и обсуждения, важные для образования.
Она с начала конференции взволновала себя страхом: как он будет перед важной аудиторией выступать – сама она и перед старшеклассниками до сих пор смущается, всё ещё не уверившись в себе. Но тут же вспомнила, как он бестрепетно на районной конференции выступил, и успокоилась. И понадеялась, что услышит его рассказ о себе, что узнает о том, каков он вне школы, хоть Валентина Ивановна и предупредила, что не будет никакой такой повести. И он и правда, об истории, о культурах говорил, ни слова не сказав о себе. А как хотелось! Лишь об образе, как в рауте обещал, сообщил и, вынужденный репликами школьников и вопросом декана, о спасении коня коротко. Вот: ученики его знают о нём, Вивея знает, а ей не открывает ничего…
Она отметила, что сама Маргарита Фёдоровна, та, которая гневно набросилась на него на августовской конференции, поблагодарила его. Как-то странно – после её наскока там такая признательность здесь! И профессоры, оказывается, его уважают – значит, он не только ей даёт, но и в университете что-то значимое делает. Как же значителен он! И как ей, столь простой учительнице, невзрачной девушке быть с ним рядом – чем и как служить ему, чем или что она может пожертвовать, чтобы он её в своём сердце отметил?..
Коробов с профессорско-доцентской компанией, окружившей доцента Арсения на полном своём праве – ведь по университетскому заданию и совершена экспедиция, и доклад был сделан – ещё раз поздравил Арсения с его наградой и с выступлением; и по результатам конференции поблагодарил за приглашение на неё: услышали интересное и неожиданно новые обоснованные концепции, в корне опровергающие теории с запада и из своей историко-учёной среды.
— А что же вы представите на нашей конференции, если ничто не помешает ей пройти – так много здесь мы услышали?
— Порфирий Петрович, для университета у меня более обширный и углублённый материал. Он так обширен, что вы сами решите, пожалуйста, что из него следует представить.
Маргарита Фёдоровна, услышав, что помимо представленного здесь по истории Руси уже уважаемый ею историк имеет и много больше, поразилась:
— Арсений Тимофеевич, вы будто целую жизнь среди там прожили: так много знаете и так много нам преподнесли! А оказывается, представленное вами здесь, для школы – лишь небольшая часть того, что вы имеете. Большое вам спасибо за ваш доклад, за наглядный материал и фотографии к нему. И теперь с большей радостью поздравляю со званием Заслуженного учителя – вы с вашим трудом и с вкладом в образование и в науку и на школьном уровне достойны таких и высших наград.
Порфирий Петрович усмехнулся:
— А претензий к нему больше не будет по поводу его?..
— Порфирий Петрович, да пусть бы все учителя ходили с усами, бородами и с бакенбардами, если бы они были бы такими хорошими тружениками в обучении детей, — решительно резюмировала Маргарита Фёдоровна, отступая от внешних стандартов, и потребовала: — Валентина Ивановна, отдайте его нам в роно, а я взамен ему двоих предоставлю. Пусть он хотя бы в нашем районе поднимет уровень преподавания.
Юные историки, замедленно собиравшие карту, экран и диапроектор, услышав, что в их судьбу может вторгнуться лишение их Арсения Тимофеевича, а преподавать им станут слабые учителя, подошли к руководителям с учёными и заявили бойкот:
— Не нужны нам другие преподаватели! Не будем с ними учиться!
Олег Трубицын остановил их порыв – на крыльце он уже выразил возмущение, и ему там объяснили, что “учёные шутят”:
— Успокойтесь, это шутка – никто не заберёт у нас Арсения Тимофеевича: ни районо, ни университет.
— Нет, сейчас я не шучу, — возразила ему и всем Маргарита Фёдоровна. — С таким педагогическим и научным багажом, с таким подходом и с особенными методологией и методами обучения работать ему только в одной школе – это же расточительство, это же пренебрежение к его потенциалу и к нуждам образования. Арсений Тимофеевич, я хотела предложить вам должность завуча; но теперь вижу, насколько вы выше той должности, и вы просто обязаны принять моё предложение перейти в районо для распространения и внедрения научного метода в наши школы.
Валентина Ивановна промолчала – ей-то желание заведующей роно ни к чему, хоть и трёх пусть предоставит. К тому же воля руководства школы значения не имеет, потому что прошли времена военной демократии, когда специалистов отправляли, куда нужно высшему руководству, не согласуясь и с желаниями самих специалистов. Её, конечно, как члена партии, могут обязать, но Арсений Тимофеевич-то не член партии, и потому всё сейчас зависит от его свободной воли, ибо к нему, к его уровню, на его способности упование районо. Заманчиво для любого учителя, так что может и принять предложение. Но, чтобы школьники не смущали своими протестами ни учителя, ни руководителей, выпроводила их из зала – разговор не для них.
Методистки роно – о два лица – в словах начальницы восприняли прямую угрозу для своего благополучия: этого историка примут в роно, значит, кого-то из-за него уволят; а коль начальница пообещала школе преподавателей дать взамен – так не их ли она имеет в виду? Не над ними ли нависла опасность? Инспекторами-то районо быть и престижнее, и спокойнее, чем учительствовать. Сердито глянули на историка.
Арсений, о ком заговорили и решают за него его судьбу, стоя среди факультетских коллег, переглядывался с ними и смущённо усмехался: его разрывают из-за нужности
тем и этим. И не только тем и этим, потому что и декан возмутился:
— Маргарита Фёдоровна, мало того, что вы школу хотите обобрать, так и на истфак университета покушаетесь. Нет уж, сказал вам Владиславов, чтобы вы смутьяна удалили из среднего образования, так исполняйте его указания, а мы примем в штат.
Арсений решил своё слово молвить:
— Маргарита Фёдоровна, быть инспектором районо – это значит, бесполезно рассеять мой, как вы говорите, багаж. Потому что внедрять новое в педагогику с её устоявшимися традициями и навыками – то же, что вторгаться в сложившуюся плотную массу. Даже будь я хоть министром образования в СССР, ничего не смог бы сделать. Надо всё менять – и в вузах с педучилищами в том числе, чтобы они готовили учителей, способных учить, а не просто выдавать содержание учебников и склонных к начётническому познанию, таких, чтобы и сами стремились бы к познанию научному, и тем и учеников вели бы к нему. Работа в школе и в университете даёт мне возможность обогащаться и нарабатывать новые формы и методики преподавания в новых и всё время меняющихся условиях. А те, кто имеет желание вкупе со своими способностями, пусть к нам идут – будем с ними делиться опытом, обогащая друг друга.
— А как эти две ваши коллеги – обогащаются они от вас? — спросила Маргарита Фёдоровна. — Я просила научить их любить детей…
Ответила Валентина Ивановна, сочтя некорректным направлять вопрос к Арсению:
—Нет, Маргарита Фёдоровна, не обогащаются, к сожалению. Здесь именно то, о чём говорит Арсений Тимофеевич – масса инертная. Начётничеством выучились – мы недавно проверяли знания у обеих, –  потому не могут дать школьникам полноценное разъяснение событий: понуждают их зубрить параграфы.
 Декан внимал речам среднего образования пристрастно и с пониманием проблем, что и выразил своим коллегам:
— Это, уважаемые мои коллеги, камни в наш огород. Нам, нам надо в корне менять отношение студентов к осваиваемым ими профессиям. Вынесем вопрос на Учённый совет и на кафедрах обсудим…
Конференция оказалась полезной не в одном лишь расширении знания школьников – жителей южного региона СССР – о стране, о её населении, об истоках родной культуры; не только в научном плане. Но и в привлечении внимания к проблемам образования: к тому, что невозможно оздоровить систему административными мерами, а комплексный подход требуется, включая и поднятие престижа преподавания, и повышение спроса со студентов, и внедрение в них ответственности.


***

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Арсений стоял у плиты над приготовлением праздничного блюда – плова. Заработал честным трудом: неделя уроков в школе и лекций в университете, где проводил и свои занятия, и заменял преподавателей, отбывших на сельхозработы со студентами. А сегодня и конференцию по итогам странствия провёл – день наиболее полезный.
Конференция доставила светлую радость – она и нечто особенное в череде уроков, и шёл к ней долгой дорогой, хотя и не предполагал, что удостоится возможности выступить в школе с научным сообщением. Вдобавок в конференцию вписался эпизод – светлый ли, тёмный ли? – присвоения звания «Заслуженного учителя».
“Необычайные события, с самого начала и до конца странствия происходящие со мною, переросли в столь же удивляющие события и по возвращении к обыденной работе, в Донецк, — не первый раз отметил Арсений, по привычке анализируя день, прошедший в его земных делах. — То для всех я был среднестатистическим не только учителем, но и просто человеком: никто не обращал на меня усиленного внимания – никто не возносил, но и не оскорблял; а вернулся – и посыпалось. И почести, и зависти, и попытки унижения, и присвоение звания – то ли истинно государственная награда за труды, то ли старания зауважавших руководителей уберечь меня от козней партийного аппарата. Выделили меня из среды учителей и обывателей. В основном обыватели в своей среде меня отметили как иного. Почему?
Вероятно… Да, несомненно так: со мною новое происходит, и тем выделил себя –  так и на реке Великой со злой укоризной указала начинающая архитектор. Потому все и стали ко мне иначе относиться. Да, это потому, что я сам стал иным – воспринимаю мир иначе, вижу глубже и шире. Да, я изменился, и теперь их по-новому задеваю, вынуждая и их в раздражённом мною их состоянии реагировать и отзываться на события по-новому: кого-то радостно, кого-то болезненно. Но не для себя это творю, а потому и извиняться ни перед кем не буду, ни оправдываться и никому соболезновать. Не имею права. Делаю то, что должен, потому что обязан то в пути творить, к чему назначен. Главное, что служу не Молоху, не злу. А свет – ну что ж, он опасен тёмным, но необходим большинству.
И как бы то ни было, а праздник ничто не испортит. Воистину это светлое событие –выступление перед коллективом учителей, перед школьниками и перед коллегами по историческому факультету с рассказом о великой разнице между народами и между северными русичами и ими, дончанами. Слушали все внимательно и втягивались в восприятие новизны в представлениях об огромности нашей страны в географических масштабах, в масштабах исторических и в ментальных. И втягивались в разговор, в ход обсуждения под влиянием новизны в познании, под воздействием задевающих за живое акцентов в выступлении. И не предполагавшийся планом конференции разговор руководства трёх уровней: школы, районо и вуза о пороках в системе образования – он тоже следствие летней работы по сбору исторических сведений и выступления. Вот что радостно: что и для проблем образования странствие оказалось полезным!”.
Звонок отвлёк от анализа событий дня. Кто мог к нему прийти? Один из Михаилов? Огляделся: на нём спортивная одежда, тапки, фартук. Фартук отправился на крючок, а остальное – но он дома, занимается ужином, а потому фрак никак не уместен. Вышел встречать – в самом деле гости. Да не простые, а золотые: Вивея Владимировна с Мишей и Машей. Вот дела!
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич! Простите, не званными мы явились к вам, а запросто – детям дядя Арсений нужен, и я не смогла отказать им в…
— Не надо церемоний, Вивея Владимировна. Я вам говорил, что для вас и для Миши и Маши дом мой открыт всегда. Здравствуйте, дорогие гости! Проходите. Миша, помоги Маше раздеться. И сам раздевайся. Простите, Вивея Владимировна, вид у меня
весьма непритязательный – на кухне вожусь.
Приняв от гостей плащ и курточки, Арсений повёл в комнату девочку, держа её за ручку; следом вошли Вивея Владимировна с сыном.
— У меня так кстати по случаю блюдо азиатское вот-вот сготовится, а тут вы, гости, да такие чудесные! Всё одно к одному и всё радостное; а для меня, выходца из Средней Азии – тем более приятное. Но чем бы вас занять, пока плита готовит?
— У вас замечательные книги.— отметила Вивея Владимировна. — Можно их детям?
— Можно. Особенно, если мама объяснит им, какой мир картинки открывают, какие чувства пробуждают. Выбирайте по вкусу и по возрасту.
Подходя к полке с книгами, необходимыми Арсению для научной работы, Вивея Владимировна мимоходом увидела на столе красную папку с тиснёнными золотом гербом и с надписью: «Украiнська Радянська Соцiалiстична Республiка1 Грамота». И на ней – коробочку с надписью. Поняла, что перед нею награда Арсения Тимофеевича – за что и какая?
Но спрашивать у Арсения и даже смотреть на него Вивея Владимировна не стала, с тем сообразуясь, что хозяин не напоказ положил на стол Грамоту и знак в коробочке – не ждал никого и не в его духе кичиться. Просто не успел убрать награды в шкаф или в иное место. А на журнальном столике увидела своё произведение, прислонённое к стене и по-прежнему деликатно спрятанное в футляре.
Доброжелательность и чуткость Арсения раскрепостили Вивею Владимировну и позволили ей, ощущающей смущённость из-за вторжения в Арсеньево уединение, попросить, отвлекаясь от выбора книги:
— Моя картина… Можно ей побыть у вас ещё некоторое время – она во мне грустные воспоминания пробуждает?
— Конечно, можно, — принял просьбу Арсений. — И нужно – я вас понимаю.
— Если хотите, можете открыть её для себя.
— Благодарю вас, Вивея Владимировна, за доверие. Мне оно дорого.
Арсений хотел видеть её творение – оно вносило в квартиру порыв Жизни, страсть и боль нежных людей: душевно открытой женщины, стоящей перед ним, и малых её деточек, сейчас доверившихся ему.
Вивея Владимировна, тронутая признанием, улыбнулась.
— Вам можно. Можно всё – такое доверие вы вызываете, что…
— Благодарю за добрые слова, но давайте о Мише и Маше позаботимся. Вы хотели книгу выбрать – помочь?
Миша, также прерывая выбор книги, спросил:
— Дядя Арсений, а почему вы никогда к нам не приходите?
Маша под впечатлением от вопроса брата потянулась к Арсению, и ему пришлось взять девочку на руки. Присев с нею на диван, он взял руку мальчика, переглянулся с Вивеей Владимировной и объяснил:
— Мне пришлось долго путешествовать, и я был очень далеко, потому мы с вами даже не встречались до сих пор.
— А теперь будете приходить?
— Если меня приглашает такой серьёзный мужчина – а ты сейчас главный в вашей семье, – я буду приходить. Только у меня мало свободного времени. Но для вас оно всегда будет находиться.
Маша крепко обняла Арсения за шею и так вся прижалась к нему, что Вивея Владимировна отвернулась, скрывая слёзы: Арсений оказался нужным не ей одной – дети увидали в нём близкого человека. Но… Арсений назвал Мишу главой семьи, от чьего решения зависит, сможет ли он прийти в дом к ним, – а как быть с родными? В доме ещё два мужчины – дед и отец, оба крутые нравом, один другого круче.
____________
1Украинская Советская Социалистическая Республика.

Арсений поцеловал девочку в щёчку, приложил руки к её голове, и Маша от его прикосновения затихла, как в кафе, но теперь с закрытыми глазами. Ссадив её на диван, сделал то же с мальчиком и, удерживая его от падения, устроил подле сестры, склонив её головку на плечо брата, а его – к ней. Ручки их соединил, и получилось нечто подобное их изображению на картине матери.
— Пойдёмте, Вивея Владимировна, не будем мешать  малышам. Сейчас они спят. Сон их продлится минут пятнадцать или чуть больше.
Вивея Владимировна последовала за ним; однако на пороге комнаты остановилась и в волнении и с умилением долго смотрела на деток. И чувствовала себя обнажённой – она пришла к мужчине, с которым общалась всего два раза. Правда, пришла потому, что дети пожелали увидеться с дядей Арсением, в их детские души стремительно, как колдовством, вошедшим; но ведь сама хотела его видеть и слышать. Она, недоступная гордая Вивея пришла сама, раскрыв мужчине себя и свою душу! Стыдно?! Нет, не стыдно – она ничего постыдного не желает, и он тоже недоступен пошлостям. Почему же, в таком случае, она чувствует обнажённость, будто разделась перед ним, вся? Но ведь и в действительности разделась, душу обнажив. А разве он ещё в первую встречу не увидел всю её? Не только увидел, но и познал, и вошёл в неё, и спас её из глубины, из пучины мрака. Нет, нету никакого стыда; а быть открытой для него – её счастье и счастье её детей. Потому Миша с Машенькой доверились ему глубоко и безраздельно, что она, их мать, доверилась ему и ввела их в своё доверие...
Арсений, оставшись на несколько минут наедине с собой, остался и с непростыми мыслями, встревожившимися появлением гостей:
“Я прошёл столь долгий путь ради освобождения себя от долгов и от ненужных бессмысленных привязанностей, чтобы стало возможным чистым вернуться в лесную деревню Лебеди. Но оказалось, долги привязанностей вновь и опять вторгаются в меня, освободившегося. И что теперь?.. Сколько их, новых обязанностей и зависимостей, снова загрузило душу? Будто правда в народной премудрости, что свято место пусто не бывает. Неужели я притягиваю людей? Или тянусь к ним со своею опустошённостью и со своей потребностью служить кому-либо на Земле?.. Детишки – каково будет им-то со мною расстаться? По себе знаю, какая она, детская травма, а сам же её и создаю маленьким душам: отец их ушёл в войну и не вернулся из неё; а вслед покину их и я… И Вивея Владимировна – она же не только из-за детей ко мне идёт, несмотря на то, что их желания превозмогают в ней собственные.
А Аннета? Год не приближалась ко мне, не видя во мне никого, кроме историка, но вдруг – ещё до посещения театра – вспыхнула ненавязчивой симпатией. Потому, чтобы более зрелым особам не позволить вцепится в меня, её я и пригласил на просмотр спектакля. И что? Это привело её к душевному потрясению! Несомненно сильному, поскольку Нургуль и отметила её, и пела и танцевала подле неё. Даже приоткрыла ей завесу нашей тайны. Но у меня есть любовь земная – суженая Настенька; и любовь в вечности – Нургуль. Для чего мне временные привязанности тех, кто не умеет и не хочет уметь любить? Но я за них отвечаю – они мне доверены, вверены…”.
Прерывая жёстко строгие размышления Странника, вошла Вивея Владимировна и свободно, без смущения и смятения в душе и в голосе, с открытостью заговорила:
— Арсений Тимофеевич, дети так славно спят, словно в сказке находятся! И в кафе вы создали им сказку, так похожую на реальность, что и я в ней участвовала.
— Не было там сказки, Вивея Владимировна, совсем даже не было. Там проявилась настоящая реальность. Не умеют люди, становясь взрослыми, воспринимать мир, от взоров скрытый. Предаваясь своим и только своим извращённым представлениям, они предают Истину. А у детей всё происходит естественно. И вы тоже в вашей преданной любви к Николаю, в вашей привязанности к нему и к детям способны подобно им принимать свой мир, жить в нём, совершать поступки и открытия.
— Как странно вас слушать, Арсений Тимофеевич. Вы говорите что-то необычное,
отвергающее материализм, внедрённый в наше сознание.
Перед мысленным взором Вивеи Владимировны встали бронзовыми монументами утверждавшие безбожие, материализм и марксизм – даже в обыденных семейных делах – дед и отец. И в противоположность им встали перед тем же её взором балкон в этой квартире и Звезда, давшие ей иную, нематериалистическую жизнь. Кто прав? Неужели они, с младенчества её приучавшие принимать только материальный, вещественный мир. Но как же в таком случае её творчество? Оно ведь нематериалистично. И что же, отказаться от полученного здесь дара – от встречи с любимым, от принятия Николая? Нет, никогда и ни за что. А они – они пусть живут в своём материализме.
— Любой «-изм» губит носителей, их окружения, самого себя: и материализм, и его противоположность – идеализм, — услышала она Арсеньевы объяснения через изменение в ней сознания, и ей они были понятными: завзятые материалисты дед и отец нетерпимо и друг к другу относятся, когда каждый своё утверждает, игнорируя оппонента – кровь родную. — Я не проповедую их и вообще не делаю из них опору для себя. Законы Мироздания – вот они для меня догма живая и непогрешимая.
— Вы обещали рассказать о чудесах Вселенной и о чудной встрече. Можно сейчас?
Арсений высыпал рис в кастрюльку, налил в него воды из чайника, перемешал – всё молча. Ему, чтобы не ошибиться во введении Вивеи Владимировны в познание, открывая секреты и тайны, понадобилось раскрыть её для себя. Хлопотание с пловом развлекало внимание гостьи и позволило в молчании проанализировать её восприятие и уровень доступного ей. Приняв решение, обернулся, улыбнулся:
— Не Вселенной. Вселенная – это пространство, а Мироздание – суть и сущность её. О его тайнах говорил вам в кафе.
— Вам известна разница между ними?
— Вивея Владимировна, если бы я не видел разницы – этой простой тайны, – не знал бы их суть и сущность, не смог бы делать то, в чём вы уже стали участницей. И Миша с Машей сейчас в том мире. Но пока о тайнах не будем говорить – не успеем открыть их до пробуждения детей. А встреча в кафе – с нею всё просто: не раз после вечера-раута здесь в квартире возвращался я в мыслях к нему. Восприятие каждого гостя и вас, в частности, и привело меня в то кафе, в какое вы намеревались зайти. Дальнейшее вам известно.
— Так вы всё знаете? Вы можете предвидеть?.. Значит, правда, что вы можете превратить в лягуш… — Вивея Владимировна прикрыла рот ладошкой в испуге, что проговорилась, несмотря на уговор с Аннетой.
— Ах, вот как! Вы с Аннетой Юрьевной за моей спиной посмели обсуждать меня и сговариваетесь! Придётся исполнить обещанное и сотворить из вас лягушек. Из обеих – вдвоём вам будет веселее.
— Ах, я несчастная! — воскликнула Вивея Владимировна, скрывая улыбку.
— Почему несчастная? — убедительно не принял Арсений её испуг — Лягушки себя таковыми не считают.
— Но как же дети?
— А что дети? Дети лягушек, рыбок любят: посадят вас в аквариум и станут ловить для вас мух и комаров с бабочками на десерт.
— Фр-р! — брезгливо отреагировала Вивея Владимировна.
— Ничего, привыкнете к такой диете.
— Но ведь детям нужна мама! — с укором возразила Вивея Владимировна.
— Вариант ночной мамы устроит? Будете по ночам стирать, готовить пищу, петь им колыбельные подлунные песни… А утром снова в аквариум.
Вивея Владимировна отрицательно покачала головой.
— Мамы детям нужны всегда: и ночью, и утром, и днём, и вечером.
— Вы что же, хотите, чтобы я своими принципами поступился? Чего ради?
— Ради детей – они вас полюбили.
Арсений тяжело вздохнул, показывая, как нелегко ему отречься от обещания.
— Ладно, ради Миши с Машей только. Один и последний раз.
— Ура, я спасена! — возликовала в счастьи прощения Вивея Владимировна. — А как вы поступите с Аннетой? Простите тоже? Я её обрадую.
— Нет, кто-то из вас должен понести возмездие. Так что не спешите её радовать.
— Ну раз, последний. Мы больше не будем. Мы с нею станем очень хорошими девочками. Это я виновата – всё о вас расспрашивала; а Аннета не хотела говорить, испугалась даже, что вы узнаете о нашем разговоре и разгневаетесь.
— Испугалась? Это хорошо, — одобрительно принял оправдание подопечной маг и колдун Арсений. —  Согласен: и для неё нарушу принцип – но один единственный раз. Можете обрадовать её. Но и строжайше предупредить: обо мне никогда и никому. И будьте добры обе, сдержите обещание стать хорошими девочками.
— Мама, — позвал Миша. — Мамочка, —  позвала Маша.
Вивея Владимировна поспешила к проснувшимся деточкам. До Арсения донёсся их радостный разговор, и он прикрыл дверь, чтобы не подслушивать – нужен будет, позовут или сами придут.
Плов бурлил, рис в нём впитывал ароматный бульон, масло, жир, а Арсения мысли вновь загрузили.
Признание Вивеи Владимировны о её общении с Аннетой порадовало за обеих. Но тем, что сам он является объектом их бесед – свидетельство чрезмерного интереса обеих женщин к нему – огорчило. Грустно. Грустно было бы, если б и не предстояло покинуть Донецк менее чем через год, а в этих обстоятельствах – катастрофично. При жёсткой ответственности за себя и за подопечных никак не входило в его разум понимание, как устроить жизнь им самим вовлечённых в его орбиту, чтобы отъезд негативно не повлиял на них. В Лебеди не поехать не может – это несомненно: нельзя не поехать – никак нельзя; и здесь он вдруг и настолько оказался востребованным, что от его поступков и деяний зависит состояние уже четверых, если не больше. А если ещё кто-то привьётся?
— А где дядя? — донёсся Машин голос.
Вот, получай проблему! Оказывается, он уже не просто дядя Арсений, а её, Машин дядя. Арсений поспешил сотворить последние кулинарные дела для готовности плова к подаче его гостям и вышел предъявиться малышам – детки пришли к нему, по нему они заскучали.
Тем временем Вивея Владимировна поясняла им:
— Дядя Арсений готовит нам что-то вкусное-вкусное. Хочет приятное нам сделать – угостить.
Арсений вошёл, и Машенька, завидев его, соскочила с дивана, поспешила к нему.
— Не уходите от нас. От меня, — эгоистично поправившись, потребовала девочка.
— Я был здесь, рядом, Машенька, — оправдался Арсений, беря её за ручку. — А что ты делала, когда сидела с закрытыми глазками?
— Я с папой играла.
— И я с папой и со всеми вместе был: мы разговаривали, ходили на карусель и в кино.
Вивея Владимировна благодарила Арсения взглядом и прикоснулась на короткий миг к его руке: дети почувствовали опору и защиту отца и повеселели.
— Чудесно было?
— Да, — ответил Миша. — Всё красиво и весело.
— Я рад за вас, Миша и Маша. И нас ждёт прекрасный плов. Пойдёмте к столу.
— А что такое плов? — спросил Миша, впервые услышав это слово.
— Это узбекская и таджикская пища. Далеко отсюда есть такие народы, они готовят это вкусное блюдо.
Устроив гостей за столом, Арсений положил порции так, чтобы в тарелках и рис с
морковью красовались, и кусочки мяса распределились – аппетит разыгрывается от правильного оформления блюда и радость оттого рождается. Плов Арсений подал традиционно – с чаем в пиалушках, ещё более порадовав детишек, впервые увидевших и блюдо, и пиалы.
— Как вкусно пахнет! — отметил Миша. — Как красиво! — отметила Маша.
— Загадайте желания, и они непременно сбудутся. Только никому о них не говорите, а помогите им.
— Сбудутся? — улыбаясь, спросила Вивея Владимировна.
— Я же волшебник, всё знаю, потому и говорю, что сбудутся. Пожелания исходят из потребностей и возможностей.
Ужин с детьми-горожанчиками проходил отнюдь не в молчании и затянулся, но за шутками дяди Арсения и в интересном обществе он детям показался скорым. Тем не менее за день утомившаяся Машенька после ужина прилегла на диван и уснула. Вивея Владимировна испугалась – как же теперь быть? Разбудить? Может закапризничать. Гостеприимный добрый дядя Арсений успокоил её, пообещав, что поможет доехать до дома и Машу понесёт на руках.
— Как же вы понесёте – у вас же нога?..
— О ноге не надо говорить, я даже чемодан ношу, а Машеньку тем более донесу.
И тут взрослые увидели, как веки девочки дрогнули, а губки выразили чуть-чуть заметную лукавую радостную улыбку. Вивея Владимировна сильно огорчилась: дочь притворяется. Хотела даже поднять её, однако Арсений качнул отрицательно головой и пояснил с улыбкой:
— Машенька устала, пусть спит. Миша, помоги маме одеть сестрёнку, пока и я тоже соберусь.
К моменту, когда он оделся и подошёл за Машей, она уже была снаряжена. Взяв её на руки, попросил Вивею Владимировну идти с сыном впереди – женщина хотела его под руку поддерживать, опасаясь за дочь и за него самого: а вдруг из-за боли нога запнётся на лестнице или на улице до остановки…
Пройти сколь-нибудь от дома не дал Сурин, подкативший на машине к подъезду. Сиятельно улыбаясь вышедшему из двери квартету, друг Вивеи Владимировны и Арсения подошёл, не скрывая выраженного в лице удивления его составом:
— Вовремя же я подъехал, не то разминулись бы, — без приветствия удостоверил он компанию, будто сговаривались о встрече.
Вивея Владимировна и Арсений смотрели на него в ожидании другого сообщения – кто из них двоих ему нужен. Оказалось, что нужда в обоих. Попозже это выяснилось. А в первые минуты Михаил Михайлович и сам был, мало сказать, удивлён – шокирован. Как это: Вивея в гостях у Арсения, да с семьёй, да Арсений, ковыляя, несёт её спящую дочь.
— Как вы встретились?!
Восклицание Сурина выдало его оторопелость от встречи Вивеи Владимировны с семьёй и Арсения. Причину шокированности позднее он сам разъяснил товарищу; а сейчас ему их встреча попросту не понравилась, и потому он спросил нетактично и неуместно.
— Тише, Михаил, видишь, как славно спит Машенька. — Сам Арсений нисколько не убавил свой голос.
— А я и не сплю, — бодро проговорила Машенька, широко раскрывая глазки и быстро поднимаясь на руке Арсения.
— Ах, какая ты хитруля-притворщица, — укорила её Вивея Владимировна.
Укор матери, хоть он и был произнесён ласковым тоном, огорчил девочку, заставив её заплакать:
— Я не хитруля и не притворщица, — сквозь слёзы высказалась Маша. — Мне у дяди на ручках хорошо.
Арсений под явное недоумение Михаила Михайловича по-доброму улыбнулся Вивее Владимировне, поцеловал Машу в щёчку и объяснил ей:
— Машенька, тебя никто не ругает. Мы знали, что ты не спишь, и знали, почему. Ты в следующий раз просто говори мне взять тебя. А мне радостно тебя нести.
— Правда?! — счастливо воскликнула девочка.
— Правда. Я бы и Мишу взял, но он уже мужчина – правильно говорю, Миша?
— Я сам хожу, — солидно ответил Миша.
(Случился, однако, вскоре казус, когда его, уставшего на тренировке, Арсению нести таки довелось).
— А когда это, Арсений, ты успел стать дядей? — бесцеремонно спросил Михаил Михайлович. — Совсем недавно встретились…
— Мой дядя! — решительно оскорбилась Маша его нахальным вопросом.
— Наш дядя, — утвердил Миша.
— Наш дядя! — поправилась Маша.
Арсений комично повёл рукой, показывая другу несуразность его вмешательства в родственные связи, и, не дождавшись от него объяснения причины появления, спросил:
— А что ты так поздно? В институте задержался?
— Нет, приехал я не к тебе, а к Вивее. Сначала побывал у тебя, Вея, дома, а Полина Ефимовна сказала, что ты поехала к Арсению Тимофеевичу какому-то – ну понятно, к какому. Что с детьми поехала, она мне не сказала. Думал, что с Пташковыми.
Знал, к кому она поехала, но тем не менее спросил, как встретились – в неприятных для него, в неуправляемых им ситуациях Михаил Михайлович сбивался с твёрдой основы и не сразу входил в свой имидж.
— Для чего ты приезжал? — спросила и Вивея Владимировна.
— А это по его вине, по его, как там, инициативе, — скинул Михаил Михайлович ответственность на Арсения. — Затеял раут для учителей, а меня заставил вертеться из-за него. Сам отлынил – сослался на то, что ему конференцию проводить. Хотя, честно скажу, друг, на замечательном уровне она прошла: в школе, а на таком уровне! Возьму с тебя пример и после Памира проведу такую же. А ещё, Вея, он звание «Заслуженного учителя Украины» с медалью получил...
Вивея Владимировна вспомнила лежащую на столе Грамоту с коробочкой – значит, Арсений Тимофеевич стал Заслуженным учителем! Не удивилась этому. Арсений, бросив на друга колющий взгляд, пресёк его разглагольствования:
— Проведёшь конференцию, непременно проведёшь, только не обещай до дела: сходи прежде, потрудись.
Сурин вознамерился возмутиться, как бык перед возникшим препятствием, однако замер, вспомнив Арсеньево требование к себе и к другим – не бахвалиться.
— Схожу, Арсений, схожу. Ты меня направил, и я с географами Киргизстанского университета уже созвонился – пообещали содействие не только в розыске студентов, но и в организации экспедиции.
— Но причём я? — вернула Вивея Владимировна Михаила Михайловича с Памира на донецкую землю.
— У меня возникла шикарная мысль пригласить тебя на раут в качестве  гостьи и консультанта-искусствоведа. Виктора с  Надеждой уже пригласил, и они согласились: будут там интермедии и сценические шарады устраивать для педагогов. Оплату вам гарантирую.
Вивея Владимировна вопросительно глянула на Арсения:
— Вы тоже там будете?
— Придётся. Хотя наш друг винит в затее меня, но всё, как всегда, исходит из него, а нам, его друзьям, достаётся расхлёбывать последствия его неудержимых идей.
Михаил Михайлович бессовестно и самодовольно хохотнул – реприза удалась.
— Когда раут?
— Завтра, Вея. Я разве не сказал? В три часа.
Вивея Владимировна и Арсений весело рассмеялись; Миша и Маша радостно  подхватили их смех – если взрослые смеются, нельзя им отставать в таком веселии.
— Я за тобой, Вея, в два часа заеду – школу успеем показать и наши с Арсением экспонаты, украшающие школу.
— Хорошо, согласна на педагогический раут. А сейчас отвезёшь нас домой? — Вивея Владимировна спросила, ни на миг не посомневавшись в положительном ответе.
— Естественно. Устраивайтесь в салоне. А ты, Арсений, едешь?
— Мы вместе поедем, — вынес решение Миша.
— Какие могут быть сомнения, когда Миша и Маша волю изъявляют? Вчетвером на заднем сидении можно сидеть?
— С маленькими детьми можно. Давай трость – устрою впереди, барыней поедет.
С помощью Сурина Арсений сел в салон с Машей на руках, Мишу прижал к себе, а Вивея Владимировна взяла детей за ручки…

В обратном пути Михаил Сурин, раздираемый нездоровым любопытством и явно заметной тревогой, спросил:
— Арсений, скажи: как получилось, что Вивея с детьми пришла к тебе домой? Понимаешь, такое дело,.. — Михаил Михайлович замялся в откровении, но, преступив через гордыню, признался: — В школе я был безумно влюблён в неё и ради неё чудил, устраивал фейерверки, а она выбрала Николая и вышла за него замуж. Когда он погиб, я старался с нею рядом быть, поддерживал, однако она не очень меня подпускала – закрылась. И вдруг ты что-то с нею такое сотворил, что она резко изменилась! Что ты с нею сделал? И что с детьми сотворил – приколдовал?
— Миша, мне меньше всего нужно кого-либо, как ты говоришь, приколдовывать. Я только помогаю психологически. А то, что дети и даже некоторые взрослые – вроде тебя, хм! – начинают общаться и дружить со мною, так в том моей вины нет. Себя спроси, почему ты со мною, а я с тобою. А если ты ещё любишь Вивею Владимировну – по-настоящему любишь, – так стань и её детям близким другом. Они нуждаются в мужском общении, и именно сейчас им это необходимо. Потому поторопись, если тебе их судьба не безразлична, если и они тебе тоже нужны. Не то на всю жизнь опоздаешь. А для меня их привязанность создаёт определённое препятствие в реализации моей предстоящей цели.
— Какой цели?
— Придёт время – узнаешь. А пока, Миша, постарайся открыться им. Замени меня. И у Вивеи Владимировны уже могут быть с тобой прежние отношения. Даже глубже, если ты способен на глубину…
— Ты о той глубине, которую раскрывал на рауте?
— Ты понял меня, Миша, и большего добавить мне нечего. И ей такая же любовь нужна – такая, чтобы увлекла её смыслом и чистотой, чтобы, не забывая Николая, она могла бы с тобой пойти.
— Опять ты мне открыл путь и возможность предоставляешь – как с Виринеей. Но Вея – не та наглая путана. Может, из-за Веи я и стал таким неудержимым, что даже уехал во Владивосток.
— Михаил, если бы ты уехал не из-за неё, а ради неё, для неё, было бы совсем иное. Ты в себе это проработай, чтобы не оказаться случайным для неё и для Миши с Машей… А теперь поведай, что мне придётся делать на учительском рауте. И как коллеги восприняли идею – они-то рассчитывали, что мы каждую введём в некое светское общество, а все окажутся в своей среде.
— Получат то, что заслужили. Твоя роль та же – будешь важной персоной в зале их встречать. Вернее, в столовой. А что там будет, пусть и для тебя остаётся сюрпризом. Впрочем, и для меня тоже – кто ведает наших педагогов и на что они в нестандартной
ситуации способны. А ты снова не будешь пить и есть?
— Миша, я Вивее Владимировне объяснил своё отлучение от стола, скажу и тебе, но не надо больше говорить на эту тему. Я не хочу, чтобы все меня калекой увидели, который и стоять-то может лишь с подпоркой.
— Понял и принял. Ну всё, приехали – выгружайся. Мне ещё машину ставить, а я за день, да с твоим выступлением, устал. До завтра, Арсений…

***

Меж тем в доме Вивеи Владимировна вспыхнул и разгорелся конфликт поколений и завершился разрушением семейных устоев. Он тлел издавна. В семье все были волевыми, и единство её держалось на почитании старшего в роду; однако и такую твёрдую семью, как оказалось, возможно разрушить фактором, не вписывающимся в её патриархальные традиции и в её уклад. Стоит появиться чему-то необычному, и вдруг выявляются секреты рода, до того тщательно скрываемые старшими (а младшие, и зная о них, молчат не желая разлома, если секреты в корне не задевают их интересы). Фактор породил глава семейства, но думал, что всё скрыто в прошлом, что никому не ведомо им сотворённое. Ошибся… Изначально ошибся.
Конфликт вспыхнул и обжигающе разгорелся из-за камня преткновения, вброшенного в муравейник; и им явился Арсений, ни сном, ни духом, как говорится, не ведающий о том. Он даже не задумывался о семействе Вивеи Владимировны, когда говорил Мише, что он главный. Помог женщине, утратившей счастье в жизни, и теперь обязан опекать её, чтобы вновь не впала в отчаяние; деточки притянулись к нему – и им следует давать тепло и ласку. А что ещё кто-то в их родстве существует, его вовсе не занимало – потому что берёза на холсте одинока, и только она прикрывает своих детей от невзгод…
Расставшись с Арсением и Суриным, Вивея Владимировна прошла с детьми в их комнату и принялась, радостно беседуя с ними, укладывать спать. Однако ж малыши, впечатлённые днём, проведённым с мамой и с папой в увеселениях, побывавшие у дяди Арсения и им обласканные, не могли и не хотели засыпать – детям, как и наполненным приятно-радостными эмоциями взрослым, хотелось, чтобы их праздник не кончался. Они, уложенные в постели, не отпускали мамочку и всё говорили и говорили.
Вошла Полина Ефимовна.
— Почему вы не стали ужинать?
— Мы сыты, мама, — ответила Вивея Владимировна, не раскрывая секрет, где они вне дома ужинали.
Раскрыл Миша:
— Нас дядя пловом накормил – было очень вкусно. Мама, а когда дядя придёт к нам? — спросил он и тут же, как главный, распорядился: — Пусть приходит.
— Вам хорошо с ним? — не ведая, когда и как Арсений может и сможет появиться в квартире деда и родителей, встречно спросила Вивея Владимировна, чтобы сначала матери убедительно показать, а потом патриарху и отцу, что детям нужен неведомый им дядя Арсений.
— Да, мама, с дядей хорошо, — весомо ответил Миша.
— Ласково, — пояснила Маша.
— Но он очень занят.
— Дядя сказал, что для нас у него есть время, — возразил Миша.
Полина Ефимовна в непонимании слушала разговор дочери с внуками: о каком дяде идёт у них речь? Она так и спросила у семейки:
— О каком дяде вы говорите? Дядя Веня к нам итак приходит.
— О дяде, — сказала Маша, а Миша пояснил: — О дяде Арсении.
— Кто такой дядя Арсений? — удивилась Полина Ефимовна незнакомому родству.
— Мама! — Вивея Владимировна предостерегающим восклицанием заставила мать замолчать без разрешения её неразумения. — Дети, засыпайте, а я с бабушкой и с дедушками поговорю.
В большой гостиной комнате дед с отцом играли в шахматы – ежевечерний ритуал. Дед, Кирила Петрович, восьмидесяти двух лет отроду, горячился, спорил, досадливо сокрушаясь потерей пешки, и требовал право перехода. Отец, Владимир Кирилович, пятидесяти четырёх лет, не уступал – игра есть игра: ошибся, так сам же виноват. Дед сделал карьеру от заводского токаря до председателя постоянной комиссии горсовета, а теперь, не имея руководящей должности, тосковал на пенсии; отец в облисполкоме работает важным чиновником. Оба чувствуют свой вес даже в семье.
Полина Ефимовна, едва вошли в комнату, сходу спросила у дочери:
— Кто такой, этот дядя Арсений?
— Это Арсений Тимофеевич. Он помог мне справиться с моим горем и детям тоже помог. И теперь Миша с Машей тянутся к нему, хотят общаться, просят, чтобы он к ним приходил.
Игроки не сразу обратили внимания на женский разговор, но последняя фраза Вивеи Владимировны их задела, оцарапав слух и души. Кирила Петрович, держа в руке ладью, с удивлением посмотрел на внучку и спросил:
— Что значит, дети хотят? У меня кто-то спросил, хочу ли я, чтобы в моём доме отирался кто-то чужой? —  и поставил фигуру на поле.
Владимир Кирилович тут же её забрал и тоже спросил:
— Кто он – этот Арсений Тимофеевич?
— Он учитель в школе, с Михаилом вместе работает. И ещё…
Дед, перебивая ответ внучки отцу, вновь заспорил с ним – теперь из-за фигуры:
— А ну-ка верни-ка ладью на поле, я перехожу. — И полупрезрительно выдал свою оценку Арсения: — Учитель?
— Да, учитель. А что?
— Только учителей нам не хватало.
— Он где живёт? И вообще, откуда он объявился? — спросил отец.
Старшее поколение ни мало не заинтересовалось желаниями малолетних внуков – им в голову приходит всякое, капризничают, избалованные матерью.
— Меня с ним недавно Михаил познакомил, — Вивея Владимировна отвечала ради детей терпеливо. — Он снимает квартиру недалеко от своей школы…
— О, так я и знал – хочет влезть на нашу жилплощадь, — возмутился коварством неведомого чужака дед и протянул руку за снятой сыном ладьёй, чтобы сменить ход: — Дай сюда мою ладью, говорю! Видишь, как твоя дочь мешает мне думать, — сердито потребовал Кирила Петрович.
Но сын взял фигуру в руки и не отдал отцу.
— Мне она тоже мешает, я же не меняю ходы, — возразил Владимир Кирилович.
Вивея Владимировна привыкла с детства к бесцеремонности деда и отца, хоть она её травмировала, и к их безразличию к её чувствам и жизни. Однако в данный момент судьба деток была под угрозой. Сильная духом – в деда и отца – она душою была не в них: нежная в мать и в бабушку по отцу. Потому не стерпела и заговорила напористо:
— Ничего он не хочет, это дети хотят.
— Обойдутся твои дети без голыдьбы бездомной – свою жизнь устроить не сумел, а в чужую суётся, — резюмировал Кирила Петрович, не отрывая взгляда от положения фигур и пешек на поле боя.
— Вы, дедушка, это сами внукам своим скажите.
— Сейчас пойду и укажу им.
— Нет. Нечего их расстраивать на ночь, тем более что они уже спят. А завтра увидите, как они к вам отнесутся – итак боятся и не любят, а после вашего отказа им в том, что им важно, и вовсе…
— Как же не любят, Вея, что ты такое говоришь? — испугалась Полина Ефимовна свёкрова яростного гнева.
— Да, не любят и не уважают, а просто боятся.
— Ты что это тут разговорилась?! — взъярился Кирила Петрович, вскинув голову бугаём по весне.
— А за что вас любить? Вы же и от своей жены, от бабушки Лизы отреклись, сына не пожалев; а мои дети вам вообще не нужны. 
Вот он, секрет патриарха, запрятанный далеко-глубоко, но своей сутью задевший коренные интересы его правнуков – и внучка их выявила.
Хлестнутый плетью раскрытой правды Кирила Петрович резво поднялся во весь рост, качнув шахматный столик, и фигуры с пешками посыпались на пол. Но, побагровевший, он ничего сказать сразу не смог – спазм страха удушающее перехватил горло.
— Вивея, ты что сейчас сказала? — строго спросил у дочери Владимир Кирилович. — Мать моя от меня отказалась и уехала.
— Не уехала, а увезли её. Мне прабабушка Нина рассказывала, что произошло на самом деле. Накануне смерти открыла правду. Дедушка, чтобы стать начальником цеха, оговорил отца бабушки, а потом отрёкся от жены, как от дочери врага народа; и после и её арестовали и осудили.
— Ты! Ты! На меня, на Кирилу Петровича Троекурова поклёп наводишь?! Ах ты змея подколодная! Вся в свою бабку! — сглотнув слюну, чтобы вернуть способность говорить, и ненавистно глядя на внучку, проревел Кирила Петрович.
— Дедушка, а вы ведь не Троекуров, а Трёхкуров. И не Кирила, а Кирилл. Сменили имя и фамилию, когда в партию вступали. Мне бабушка показывала все метрики и ваше брачное свидетельство. И письма бабушки Лизы давала читать – она любила свою сноху и тайком переписывалась с нею.
— Ах ты ж!.. — снова задохнулся злостью дед, ещё в одном разоблачённый. — Что ещё там тебе старая наговорила?.. Отвечай! И говори, где все те документы и письма. Отдавай их немедленно!
— Нет их в доме – отдала бабушка Нина кому-то.
В действительности, документы и письма были у Вивеи Владимировны, однако она ведь не обманула, сказав, что отданы они «кому-то» – кому-то, так и ей тоже. И правда то, что не было их в дедовско-родительской квартире. Но открыть свою тайну она не могла – знала, что дед уничтожит документы и письма, а они дороги, они от бабушки. И ещё она не открыла, что и сама с нею переписывалась.
А деду было что скрывать – если всплывёт его истинная фамилия, многое всплывёт с тем. Хотя помимо и кроме нежелательного для высвечивания в биографии была у него и иная причина, побудившая подправить буквы в своём родовом наименовании: влюбился в дочку начальника цеха, а тот из дворян был, интеллигентный, и Елизавета такая же. Она посмеивалась над его трёхкурством. И чтобы благозвучие появилось, он взял из повести Пушкина фамилию властного помещика, нравившегося ему крутостью нрава, а с нею и имя подправил. И сразу почувствовал себя значительным; а товарищам по партии причину переименования изложил по-пролетарски убедительно: партийному человеку «трёхкурным» почитаться в народе негоже, а переиначенная фамилия вроде как и та же, и иная.
— Вон из квартиры! Что б и духу твоего не было здесь! — вынес старик приговор семье – выставляя внучку, он изгонял и правнуков, семя своё.
— Дедушка, квартира и моя также. Она и на меня с братом Веней была получена. Так что не кричите – не уйду, если мне не надо будет. А понадобится, с удовольствием и сама хоть завтра уйду.
— Куда же ты уйдёшь, Вея, с детьми-то? — испугалась мать за дочь и за себя: как-то остаться без родных кровинок! — Кто тебя примет – учитель твой, что ли?.. Вея, не
перечь дедушке и отцу – ты же внучка и дочь, а говоришь такое.
— Долго я терпела грубости, долго дети мои плакали, а больше сама не стану и не позволю над Мишей и Машенькой злобные молнии метать. А будет дедушка козни устраивать, так найду те документы и отдам в горком партии – пусть на комиссии его прошлые дела, что он натворил, разбирают.
— Змеюка! На меня?! На деда своего поклёп?! Да я тебя!
Старик кинулся к внучке, но на пути его встал сын:
— Папа, вы чего?
— А ну уйди в сторону, дай мне расправу учинить. Ты сын мне, так не перечь!
— Не смейте руку на Вивею поднимать – она моя дочь.
Засверкали ярые искры – два кремня столкнулись. Кирила Петрович, ещё крепкий в кости, хотел сдвинуть сына, но тот, не менее сильный, не двинулся, упёрся. Со стороны увидел бы кто бывшего городского и ныне действующего областного чиновников в их бытовой обстановке – скандал был бы великий; но некому увидеть; а соседи к крикам и буйному нраву старика давно привыкли.
 — Да я вас всех переживу! — заявил бессмыслицу Кирила Петрович, как сбитый с панталыку1. — Я в гробу вас всех увижу.
Вивея Владимировна, уходя в комнату детей, обернулась и спокойно пожелала:
— Живите дольше всех нас, сколько бы нам ни выпало. Переживите детей, внуков, правнуков во здравии на многие годы никому не нужным, но подлости всем творящим.
— Будь ты проклята! — повелел внучке Кирила Петрович, а сыну и снохе заявил: — А вы больше не ждите от меня денег: ничего из своей пенсии не буду вам давать.
— Сами будете себя содержать, сами кормиться? — спросил у отца Владимир Кирилович, расстроенный разрывом в семье.
— Ты будешь меня содержать – сын обязан об отце заботиться.
— Ну что же, кулеш и манная каша в старости полезны, на них мы денег как-то наскребём.
К неожиданному из-за семейного раздрызга расстройству Владимира Кириловича примешалась застарелая раздражительность от тиранства главы семейства. А тут вдруг выяснилось, что вовсе не бросила его мать, что отец подло лишил его, четырёхлетнего, материнской любви и заботы. И даже сгубил его мать.
Не сказав отцу ничего более, ушёл вслед за дочерью. Прошёл сначала на кухню воды выпить, волнение успокоить – какая история в его биографии, какая драма в его жизни! А потом в дочкину комнату постучался.
Кирила Петрович, когда ушли внучка и сын, и сноха куда-то спряталась, и исчезло сопротивление ему, впал в саморазрушение. Старость ослабляет хоть и кряжистых и коварных. Будь такое событие с ним раньше, он легко разобрался бы, и разметав всё в квартире; а сейчас ярость разрывала его, но те, что вызвали её, на кого мог бы излиться, стали ему неподвластны. В груди стеснило, его душило, жгло. Гневно сопя, пнул ногой шахматный столик, прошагал взад-вперёд по комнате, прошёл на кухню, выпил стакан водки и ушёл в свою комнату. Спать не мог, а грузно осел в кресло, в ненависти на всех непокорных то сжимая до хруста пальцы, то периодически вскакивая в рычании и в грязной ругани: власть его порушилась, сын и внучка на него встали; Вивея обличила, перед семьёй: перед сыном и снохой явила его тайну, его шельмовство.
До утра он не мог уснуть, не будучи в силах ни от страшащих мыслей отделаться, ни состояние души своей успокоить. Перед глазами вставала молодая жена, намеренно обречённая им на осуждение, на позор, на изгнание, потому что она могла помочь отцу оправдаться и его козни раскрыть – а там и самому в застенки НКВД угодить было недолго. Тесть вставал перед взором – был он расстрелян по его наговору…
Легко было в тридцать восьмом году Трёхкурову оговорить тестя, потому что в тот период, как годами раньше и позже, на Донбассе действовали антисоветские группы,  __________
1Сбить(ся) с панталыку – привести (прийти) в растерянность, лишить (лишиться) соображения.

группки и одиночки из бывших офицеров, управляющих, технических специалистов. Они с помощью люмпен-пролетариев1 устраивали на предприятиях технологические диверсии или подсовывали малограмотным специалистам коварные идеи ускорения производства, в которые на самом деле закладывали разрушительное для предприятий и опасное для рабочих у доменных печей, на шахтах. А поскольку враги и честные были из одного сословия и общались друг с другом, то и подозрение, естественно, на всех падало – стоило лишь одного оговорить.
Тем более что и в органах НКВД работали технически и оперативно малограмотные сотрудники; а вместе с ними служили и подлые, ценой массовых репрессий населения устраивавшие карьеры и личное благополучие…
И теперь Троекуров, вспомнив себя Трёхкуровым, содрогался. Не раскаянием, что тестя и жену, мать сына, предал – до покаяния Кирила Петрович не был способным подняться, – а страхом расплаты самоизбивался, понимая, как внучка ненавидит его за свою забитость, за детей, за бабушку. Годы его уже не те, власть в стране уже не та и он не при ней…
А Вивея Владимировна, уйдя в комнату детей, увидела, что они, уставшие от игр, от впечатлений, спят крепко и не слышат грохот и скверну, разносящиеся по квартире. Пошла в свою комнату. Взяла по пути и перенесла туда телефон, позвонила свёкрам.
Трубку сняла мать Николая, Раиса Павловна:
— Вея, дорогая, что-то случилось, что поздно звонишь?
— Мама, вы не будете против, если мы у вас поживём?
— Веечка, мы ведь и не хотели, чтобы вы ушли от нас – нам так сиротно стало после вашего ухода.
— Хорошо, мы завтра вернёмся к вам. Я сейчас позвоню Михаилу, чтобы помог.
— Вот радость-то! Пойду отца порадую да место приготовлю.
До той минуты, как вошёл отец, Вивея Владимировна, не вдаваясь в объяснение, попросила приятеля помочь ей перевезти до раута вещи в квартиру Николая. Весть эта Михаила Михайловича и удивила, и огорчила: раз она едет жить к родителям Николая, как ему можно рассчитывать на то, что она забудет погибшего мужа ради него? Вопрос его к  себе, вероятно, прозвучал в тоне его уточняющего вопроса Вивее Владимировне, потому что она пресекла расспросы коротким: “Так надо”.
Отец, войдя и закрыв дверь, чтобы Кирила Петрович не услышал, не пришёл бы его дочери расправу учинять, спросил у неё:
— Вивея, почему ты устроила скандал? Ты же всё разрушила…
— Не я разрушила, а дед, Кирила Петрович. Он подло погубил отца моей бабушки, бабушкину жизнь искалечил – а она ведь ваша мама родная.
— Давно это было, и не помню я её. Всё время считал, что она бросила, с тем и жил. Да и ладно бы, пусть бы так и осталось; а теперь что? И в душах наших сумбур и боль ты поселила, Вея; и что с дедушкой теперь будет – а ну как его инфаркт или инсульт хватят? Старый ведь уже, а ты его не пожалела.
— Он всех нас намерен пережить, и никого ему не жаль. И мне в ответ тоже не жаль, потому что вы моих детей третируете. И без того они больно переживают потерю отца, а тут вы их ещё и радости лишить надумали – будто чужие они вам. Да как грубо! Ну что вам приход Арсения Тимофеевича сделал бы? За жилплощадь испугались, как жлобы, – а ему не нужны ни ваши площади, ни, может, и я сама тоже. Просто мне и деточкам уютно, когда он бывает с нами.
— Ну с этим мы порешали бы как-то, и дедушку уговорили б не вмешиваться.
— Не собирались вы решать, а изгоняли бы из детей даже и мысли об Арсении Тимофеевиче.
— Но ты ведь сокровенное задела, — свернул отец на своё.
__________
1Люмпен (нем. «лохмотья», «неряшливый»), люмпен-пролетариат – термин, введённый Карлом Марксом для обозначения групп, изгнанных или исключённых из  общества; экономически  деклассированные слои населения.

— Другого уже не нашла что сказать – до такой степени я с детьми вам не нужна, что ни их судьба, ни их здоровье вас не интересуют. Никогда не гуляли вы с внуками, о себе только и думаете. Вы и с семьёй моего мужа Николая при его жизни не общались, за ровню не считали – как же, он из семьи рабочих, а вы такие высокопоставленные! Не признавали Николая, не захотели и детей, от него рождённых, принять.
Владимира Кириловича не задели укоризны дочери, ему своей цели надо достичь.
— Но что будет, если станут известны те прошлые дела? А ты ещё и грозишь их огласке предать. Что со мною будет – мой отец клеветник?
— Дети за родителей не отвечают.
— Это лозунги, а на деле да в партийной и на государственной работе всякий хотя бы и слухами сумеет воспользоваться. Отдай документы и письма. Тем более что не тебе письма были.
— Нет, папа, я не позволю их уничтожить. У меня их нет, а найду, не отдам – детям передам: пусть знают родословную и всё, что в ней, чтобы сами не стали такими, как их прадед. Чтобы не предали никого.
— Жестокая ты, Вивея, — сердито указал Владимир Кирилович.
— Дед не жестокий, а я жестокая? Ну так тем более не ждите снисхождения от меня. Это вы сделали меня такой непреклонной, за то вам и благодарна, — высказалась Вивея Владимировна.
Отец неласково посмотрел на неё и ушёл, понимая бесполезность дальнейшего напора на дочь – ещё более заупрямится и как бы к чему худшему не пришла. Пусть успокоится, а там можно будет и раздобыть все улики, порочащие честь отца и его, областного уровня номенклатурного работника…
Вивея Владимировна, лёжа в постели, трудно, как и дети, засыпала: и та же радость – день, проведённый с ними, – и её незваное посещение Арсения с проявлением им нежной заботы о Машеньке и о Мише, и его шутливый разговор о лягушках. Приятные события пригасили даже горечь от распада семьи, к чему привёл обгаживающий душу конфликт с дедом, – но в доме давно нет любви, и она, неприласканная никем из близких, так много горя и боли пережила в одиночестве, что давно родившийся разлад нынче лишь открыто проявил себя и не давил её сейчас. Но Арсений – в самом деле, чего он хочет и чего хочет она сама в отношениях с ним? Имеет ли намерение с нею сблизиться? Возможно ли это? Хотя нет, такого желания он не проявляет. Почему же он так нежен и ласков с Мишенькой и  с Машенькой – ведь чужие они ему, а общается как с родными? И с нею голос его меняется, становится тёплым, взгляд светится. Он – не Михаил, не поверхностный, он наполняет её жизнь надеждой и смыслом, а это так много в её одиночестве, это счастье. Какая женщина устоит, не поддастся очарованию? Ей надо, чтобы он был. Был бы рядом с нею и возле Миши и Маши, когда им это нужно – они без него сиротеют. Ради близости его с нею и с деточками она только что от родных отреклась. Как хорошо, что Николай приходит к ней и к ним – и его он вернул!
Вивею Владимировну всю обволокло тепло, словно она находится близ Арсения; ей стало уютно, расслабление прошло по всему телу и глаза тихо прикрылись. Мысли с чувствами слились, смешались, и разделить их не было желания, потому что такого состояния у неё никогда до сего момента не возникало.
Внезапно комната сама собою неярко осветилась, по ней разнёсся аромат степи: трав и лёгкой свежести. Подле неё на постели возникла девушка в необычных красивых одеждах. В пятнадцатилетнем возрасте, но смотрит царственно, словно она наделена великой властью. Видение девушки, если это видение, реалистично, осязаемо: тёплыми ладонями ночная гостья – призрак она или нет – погладила её голову, руки; и в теле появилось ещё более приятное состояние блаженства, неги.
— Приветствую тебя, женщина, — в голосе юной гостьи прозвучала безмерно сильная воля, какую никогда ни от кого на себе Вивея Владимировна не ощущала.
— Здравствуй. Ты кто?
— Нург;ль. Можешь называть меня Нургуль – так тебе легче произносить моё имя. Я из народа уральских степей.
— Почему ты пришла ко мне так далеко, Нургуль?
— Ты страдаешь, тебе нужен Арсен Солнцерождённый – для тебя он Арсений, – ты его потерять не хочешь, боишься. И не знаешь, как и чем его удержать.
— А ты знаешь, Нургуль?
— Арсен Солнцерождённый не принадлежит людям; никто не может удержать его и обязать. Он служит только Всевышнему. Придёт время, и он покинет твой город, чтобы быть там, где ему следует находиться.
— Когда покинет?
— Это знает Всевышний и знает он.
— А как же мы, мои дети? Они любят его.
— А ты хочешь ему служить, стать подвластной ему?
Вивея Владимировна молча смотрела на гостью и вспоминала, что он, Арсений говорил о любви, что ей говорила Аннета, и в ответ на строгие вопросы ничего сказать не могла. Но помимо трудных вопросов, на которые она не знала ответ, потому что не разрешила ещё для себя своё отношение к Арсению, помимо того, что она любит его особенно и хочет, чтобы он помогал ей, а она ничего ему предложить не может, её задевала манера общения: то, что с нею, со взрослой женщиной, с матерью двух детей требовательно говорит юная девушка. И притом невесть откуда взявшаяся – не из той ли тайны Мироздания, о которой говорил ей Арсений и в которую она допущена?
— Ты не о том думаешь – для тебя неважно, кто я и почему так говорю с тобой. Ты ни мне, ни себе не отвечаешь на мои вопросы о служении ему. Не хочешь? Не можешь? Он даёт, ты принимаешь – и тебе хорошо. Но этого недостаточно, чтобы ему быть с тобой. У него много таких, кто в нём так нуждается – только получать хотят. Поговори с ним, завтра поговори, иначе будешь мучиться.
— Ты от него ко мне пришла? Почему ты заботишься обо мне, говоришь со мною? Он обо мне тебе сказал?
— Говорю не от Арсена Солнцерождённого, а от себя, потому что понимаю тебя – он вернул мне жизнь, и ты знаешь, как он может это делать. Я с ним всегда, а все другие, все, кто тянется к нему, будут без него страдать. А ты уже и мужа утратила – уже пострадала; потому я пришла к тебе – помочь тебе пришла. Но знай и помни всегда: это даётся не всем. И ещё знай и помни – это тайна, и она не может никому раскрываться: ни обо мне, ни о нём, иначе утратишь его расположение к тебе и его дар утратишь… А теперь усни. Я не сразу уйду – посижу с тобой, чтобы тебе больно не было. Посижу невидимая, а ты спи.

***

Наступил день воскресный – второй ежемесячный выходной для большинства трудового населения великой и могучей, а для учителей – единственный в неделе. Несправедливость какая! Зато отпуск предоставляется в двойном размере – вероятно, за переработку по дням недели, но никак не за непомерные труды, сводящие педагогов в психиатрические и в кардиологические клиники. Хорошо, что хоть Днём учителя, как профессиональным праздником работников сферы школьного образования, отмечать труд педагогов удосужились, а то все те, кто был их учениками, получив аттестаты, пренебрежительно относятся к учившим их и эту профессию ничтожной почитают, полупрезрительно отзываясь об учительстве. 
В первое воскресенье октября снисходит на тружеников образования возможность душу порадовать. А что, педагоги – они не только педанты, они тоже и люди, и им, как и всему остальному человечеству не только великой и могучей, но и всего мира Земли, требуется расслабиться, пошалить и напиться втихую и всласть.
Только и в профессиональный праздник работников сферы школьного образования не каждому учителю даётся послабление. Так, например, для Арсения день начался с трудов: он уже более двух часов усиленно корпит над конспектами уроков и лекций, дополняя прошлогодние программы новым материалом – историческими и иными сопутствующими сведениями.
Жизнь течёт, а её бурное течение круговоротами и изменениями русла вскрывает хранящиеся в её глубине тайны государственных политик, секреты архивных полок, клады захоронений. И преподавателю, если он преподаватель, а не какой-то там шаляй-валяй1, есть насущная нужда отслеживать все проявления сверхстарого и нового: от археологических раскопок последнего полевого сезона до снятия грифов «Секретно» с документов, чтобы обучение школьников и студентов продвигалось в течении Жизни.
Один из предпочтительных источников познания, лежавших в утренний час на столе Арсения, – «Вестник Академии наук СССР». Применял его в лекциях наряду с журналом «Проблемы мира и социализма», в котором помещают статьи руководители компартий зарубежья, противореча писаному в газете «Правда». Научный  журнал с публикациями советских и иностранных учёных, как специализированный и не для публики, а для узких кругов, тоже явно противоречит государственной пропаганде о достижениях в науке. Причём, что очень важно для историка-социолога, внимание в нём уделяется мировым проблемам главных сфер науки и роли учёных в обществе, роли знаний в современном мире. Его, «Вестник», Арсений и перечитывал, выбирая полезное и интересное для легкомысленных студентов. И был полностью поглощён исследовательской работой – главной для него ценностью.
Но зачастую в нашу жизнь вторгается дверной звонок – отнюдь не всегда приятно и желаемо. Так и в сей час: услышав его трель, Арсений понял, что час страданий начинает свой разбег и, со вздохом грусти отложив журналы и книги до вечернего затишья, пошёл открывать дверь  – к нему заехал Сурин, как и Арсений, деловой, но по иным затеям.
Ему потребовался приятель, чтобы вдвоём доводить «приёмную залу» – столовую, то бишь, – до нужной кондиции2 для приёма значимых в образовании дам. В основном дам, поскольку мужчин из системы образования повывели, причём так весело и быстро, будто за ненадобностью проточной водой их вымыло.
Жизнерадостный Михаил Михайлович уверенно полонил Арсения и повёз его по торговым местам закупить цветы, напитки и фрукты – деньги по замыслу устроителей, утаённом от ожидающих развлечения, были собраны на десертный ассортимент. Вот кто-то огорчится: вечеринка без пьянки! Потом отвёз его в школу, оставив оберегать запасы, а сам помчался в ресторан «Троянду» за нанятыми на раут официантами и их инвентарём. Потом…
Разнообразных «потом» у темпераментного в таких делах Сурина набралось бы не на одного исполнителя, но передоверить их он мог бы лишь Арсению, а тот инвалид –  у него ножка болит. Из-за чего всё организовывал лично. В конце подготовительных мероприятий поручил Арсению оформление светской залы, оставив ему официанта с двумя официантками, чтобы самому поехать по последним маршрутам.
Во-первых, перевезти Вивею с детьми на жительство к свёкрам; во-вторых, забрать всю троицу друзей и, попутно прихватив Аннету, доставить их в школу.

К ожидаемому часу Арсений распорядился – и порекомендовал – администратору-официанту, как устроить столы и стулья, чтобы учителя ощущали себя не на посиделке, а на балу, и вышел на крыльцо встретить Вивею Владимировну, Аннету, актёров.
Приехали. Пташков помог выйти из салона Аннете и супруге. Улыбнулся Арсению. Вивее Владимировне способствовал Сурин, заметно нежно обращаясь с нею.
____________
1Шаляй-валяй – кто попало; а также: как попало, небрежно, халтурно, наспех.
2Довести до нужной кондиции (лат. – состояние) шутливое: довести, дойти до того, что требуется, что надлежит.   
 
Аннета, улыбаясь наставнику, поднялась по ступенькам крыльца наряду со всеми, стараясь ни вперёд не заходить и не отставать. Она в том же платье, что и в первом рауте, но сменила украшения к нему – мелкое дополнение, а наряд смотрится по-иному.
— Здравствуйте, уважаемые и дорогие гости, — приветствовал Арсений.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич, — первой ответила Аннета, ещё не дойдя до наставника.
Вивея Владимировна осветилась Арсению улыбкой с только им двоим понятным смыслом.  Сурин, наблюдая за нею и за Арсением одновременно, ревниво огорчился её радостью: хоть Арсений, сам подталкивая его к Вивее, и сказал, что не собирается быть помехой, но ему-то она так нежно не улыбается! Почему? Он, Михаил, можно сказать, десятилетнюю жизнь с нею прожил, а с Арсением она знакома чуть-чуть времени. Сурина полыхнувшее чувство ревности содрогнуло до глубины души. И не покинуло во всей его донецкой жизни.
В улыбку Вивеи Владимировны вмешалось смятение, рождённое ночным визитом к ней Нургуль. Во-первых, она узнала, что удивительный человек Арсений имеет сокровенно-мистическую нераскрываемую тайну – он связан с девушкой таинственной призрачной; во-вторых, он служит Всевышнему, значит, с людьми его связь гораздо меньше, чем у обычных людей, а это значит, что с нею он не может быть всецело – тем более что куда-то посылается тем Всевышним. И к смятению в душе от открытия его тайны прибавляется необходимость для неё не по своей воле, а по указанию девушки поговорить с ним о своём к нему отношении – а как решиться на этот разговор? Она даже не знает, как ей говорить с ним, если он в действительности оказался не простым, а сверхъестественным человеком (и это вполне вероятно – так легко он понял её и одарил счастьем, такой большой подарок детям сотворил, и они без него тоскуют!). Тем не менее улыбка Вивеи Владимировны для него несла заряд положительных чувств и неиссякаемую радость.
Пташковы намеренно не отвечали на Арсеньево приветствие, пока вплотную не приблизились: Виктор Петрович хотел пожать его руку, и Надежда Борисовна желала прикоснуться к нему. Впечатление, произведённое им на них речами и самим собой, в определённом роде единственным в Донецке человеком, оказалось столь сильным, что ради новой встречи, воспользовавшись оказией случайного раута, они и от участия в премьерном спектакле готовы были отказаться – к счастью, делать это не понадобится, поскольку раут назначен на три часа дня, значит, успеют и в новой пьесе сыграть.
— И снова, здравствуйте! Опять вы встречаете нас гостями, — протягивая руку Арсению, пафосно, как приятелю, произнёс Виктор Петрович.
— Да, встречаю. Но, признаюсь откровенно, на чужом пиру.
— Как же это? Почему на чужом? — одновременно спросили супруги Пташковы, удивлённые его репликой, вполне подходящей бы для какой-нибудь романтической пьесы, если бы они уже раньше не слышали его аристократический стиль разговора.
— Этот раут не из потребности души, а для развлечения коллектива, потому он для нас с Михаилом Михайловичем, как и для вас, почётные гости, чужой. Вероятно, и для Аннеты Юрьевны так же – я не ошибся, Аннета Юрьевна?
— Да, — поколебавшись, ответила девушка, также удивлённая абстрагированием его от сотрудников – но если он так считает, значит, так и есть.
Впрочем, впоследствии она поймёт причину его самоотчуждённости от коллектива. Но и сейчас же, подумав немного и оценив, что находиться на любом вечере, тем более на организованном по требованию коллег мероприятии, для него принуждённость  – оно и в самом деле чуждо для него. Только вот для Михаила Михайловича иначе – для него раут является объектом его безграничной фантазии. Но только объектом. Оба коллеги своим менталитетом иные в коллективе. Как и она – и раньше она чувствовала отличие, а с поры, как начались её общения с Арсением Тимофеевичем, осмысленно осознала.
— Вы, Арсений Тимофеевич, опять показываете образец светского человека, чутко разграничивающего и такие мероприятия, — высказался Виктор Петрович.
— А вы, опять допускаете разбор моей персоны.
Гости засмеялись. Арсений по праву хозяина спросил:
— Чем вас развлечь до начала пиршества?
— Покажите школу, — попросила Надежда Борисовна. — Она иной архитектуры, нежели наша. И ваши кабинеты. Михаил сказал, что они – гордость школы.
— Хорошо. В таком случае пусть Михаил Михайлович и Аннета Юрьевна вас сопроводят по своим хранилищам сокровищ, а я встречу вас в историческом музее.
Михаил Михайлович и Аннета Юрьевна, весело разговаривая с приятелями – девушка уже освоилась в отношениях с новыми знакомыми, – взяли на вахтёрском посту ключи и повели гостей школы демонстрировать им богатства. Арсений, чтобы не хромать рядом с ними, прошёл по другому коридору к себе.

Молодая учительница-химик Аннета Юрьевна шла перед гостями по кабинету с гордостью владетельницы алхимических препаратов и показывала столы с ретортами, лаборантскую с кислотами и щелочами в бутылях, с солями в стеклянных ёмкостях, со шкафами, где до поры до времени хранятся колбы и мензурки… Ей есть чем гордиться: всё богатство в её руках, под её управлением; с ним она творит химические чудеса перед школьниками, а чудесами из простых человечков творит юных химиков – кто знает, не откроет ли она, не пробудит ли среди них великого алхимика, который создаст небывалое до сих пор, о чём и не мечталось человечеству?!
— А помните, мальчишки, как вы карбид утащили из лаборатории и устроили нам запуск ракет? — напомнила Вивея Владимировна сопровождавшим её с Надеждой Борисовной Сурину и Пташкову, тоже химичившим в школярской юности.
— Они всегда устраивали шалости – больше всех в школе, — поддержала подругу Надежда Борисовна. — Миша, ты всегда подговаривал ребят. Хорошо ещё, что успел выпуститься из школы, а то бы и её поднял в воздух вместе со всеми нами.
— Михаил Михайлович, вы были таким шалуном?! — поразилась Аннета.
— Не верьте им, Аннета Юрьевна, они оговаривают. Мы были самыми лучшими в школе. Немножко, разве что, экспериментировали.  Верно, Виктор?
— Само собой – из всех лучшими проказниками. Мы с тобой да ещё Николай. — Виктор, упомянув погибшего друга, замер на миг, глянул на Вивею Владимировну, но увидел её улыбку и завершил: — То-то нас самые красивые девушки школы и города выбрали в мужья.
— Ага, выбрали, — с огорчением и укоризной согласился Михаил Михайлович. — Только я пятым лишним оказался. Ладно, посмотрели, вспомнили, а теперь пойдёмте ко мне – я вам мамонта и моржа с настоящими бивнями покажу.
— Ух, ты! — воскликнул Виктор. — Сам добыл?
— Естественно сам – ходил на охоту с луком и копьём.
Вивея Владимировна, когда компания с Суриным во главе направилась в его класс, задержала Аннету Юрьевну в её царстве.
— Мне надо вам признаться, Аннета.
— В чём признаться? — вздрогнув, спросила девушка – коль Вивея, с которой у неё связь через и из-за Арсения Тимофеевича, хочет в чём-то признаться, значит, она что-то для неё огорчительное совершила.
— Простите, но я проговорилась Арсению Тимофеевичу о нашем разговоре – от него трудно утаить хоть малейшее, – и он подтвердил, что превратит нас в лягушек.
— Ой! — всерьёз испугалась Аннета, и на глазах её показались слёзы: так и знала, что ей нельзя доверяться – никому нельзя.
Вивея Владимировна, и сама-то огорчённая, что обмолвилась перед Арсением о разговоре о нём, несмотря на уговор с Аннетой скрыть обсуждение занимавшего их обеих предмета, глядя на её расстройство и видя её настоящий, неподдельный испуг, огорчилась и за неё – подставила молодую приятельницу.
— Простите меня, пожалуйста, Аннета. Я виновата. Но я же и упросила его гнев на милость сменить, взяв нашу общую вину на себя. А за его прощение пообещала, что мы его обсуждать больше не будем и что станем хорошими девочками. Он отменил страшное для нас намерение, сказав, что прощает, но… один и последний раз.
Аннета вздохнула с облегчением и с другим огорчением:
— Значит, пока бояться нечего. Однако у нас больше не будет шансов уговорить его – он очень строгий и может по крайней мере в общении отказать.
— Да, видимо нам придётся потрудиться, чтобы хорошими стать перед ним.
— Если бы вы, Вивея, знали, как трудно соответствовать его строгим требованиям! А так хочется! Он мне новый мир и меня саму открывает, а это чудесно, как никогда я в жизни не получала... Но нам надо успеть посетить географический кабинет, чтобы у него не возникло о нас ещё подозрений – а от него, действительно, трудно скрыть даже мысли.
Вивея Владимировна засмеялась новому сговору, вовлекая в веселье и Аннету, и обе поспешили за приятелями, ступая в длинных платьях плавной походкой.
В кабинете географии экскурсантов встретили мамонт и морж, нарисованные во весь рост на стенах класса. Бивни обоих гигантов, добытые Михаилом Михайловичем – не на охоте, разумеется, – искусно и прочно прикреплены к изображениям, отчего впечатляюще создаётся картина северных морей и среды обитания стада мамонтов.
Пташков выразил восторг горожанина:
— Михаил, ты творец, а оформление класса – шедевр и гордость твоей школы!
— А то! — с горделивостью ответил другу Михаил Михайлович. — Но у меня есть и другие экспонаты. В первую очередь посмотрите на гранит на полке – этим камнем Тянь-Шань летом запустил в Арсения Тимофеевича. Я карточку, посвящённую тому событию, прикрепил – видите?
Аннета переглянулась с Вивеей Владимировной – она не впервые увидела ранивший наставника булыжник, но сейчас, после того, как узнала причину травмы Арсения Тимофеевича, она въявь осознала, что весомое совершил для женщины в далёких горах её духовный учитель. Вивея Владимировна поняла её и кивнула в согласии – она впервые увидела камень и вздрогнула, представив на месте спасённой женщины себя: каково было бы, если бы этот камень мог бы попасть в её ногу.
Однако грустить географ Сурин не дал: класс заполнен панорамами и портретами географов, оставивших на Земле заметный след. Новый из фотоэкспонатов – снимок памятника Пржевальскому, подаренный Арсением. А потом Михаил Михайлович повёл экскурсию в сокровищницу экспонатов с морского дна: все шкафы заполнены кернами и раковинами, минералами, водорослями, скелетами и муляжами морских животных – на зависть ботаникам и биологам. Будто филиал географического музея.
— Да-а, Михаил, у тебя есть на чём учить школьников, приобщать их к познанию Земли! — восторженно констатировал Виктор Петрович, покидая вотчину Сурина.
— Вы сейчас посмотрите исторический музей – там больше восторга получите, — милостиво ответил Сурин. — А этот мне Арсений помогал создавать.
— Ах, как жаль, что в нашей школе такого не было, — радуя душу и сердце приятеля, высказала сожаление Надежда Борисовна. — Может, и мы не в театр пошли бы работать, а с тобой, Миша, в экспедиции поехали.
Заполненные впечатлениями экскурсии гости раута шли в гости к Арсению и делились впечатлениями: что ни экспонат, то природа в натуральности. География!
Арсений ждал визитёров в коридоре у раскрытой двери – услышал, как шумно они выходят из суринского класса. И их предвкушение получения ещё одной порции радости, обещанной им Михаилом, класс истории не испортил – тоже имел право называться музеем, как накануне отозвались о нём гости из университета. Ему всякий раз дивились и школьники, привыкшие к макетам от пещерных жилищ, до крепостей, от древнейших сохи-бороны до современного плуга. Это наглядные пособия для них, неведающих, что оно такое – сельское хозяйство и вообще условия жизни в разные эпохи. А недоступно для хулиганов разместилось на стенах под стеклом вооружение человечества – от каменного и дубинок, от луков и копий до оружия девятнадцатого века. И, также защищённые стеклом во избежание неуёмного художества школяров, фотопанорамы старых городов, архитектур, портреты историков: Плутарха, Татищева, Миллера, Грановского, Карамзина…
Когда гости, осмотрев и в лаборантской экспонаты и полагая, что всё рассмотрели, стали выходить, Арсений нажал на спрятанную от непрошенных рук кнопку и тем включил механизм сворачивания цветной завесы, покрывающей противоположную от учительского стола стену. Гости среагировали на внезапный звук и увидели, как покрытие поднимается и раскрывает большую во всю стену витрину с произведениями старинного искусства.
Сюрприз удался. Гости – и даже Аннета Юрьевна, впервые увидевшая экспозицию, – восхищённо оглянулись на Арсения и поспешили приблизиться к творениям из эпох прошлых. Только Сурин остался подле товарища, и на себя принимая восхищение, – он обещал удивить и исполнил: восхитил друзей школьными музеями.
Вертикально разделённые по странам и горизонтально по эпохам размещались копии и подлинники придворных мастеров и мастеров народного творчества: изделия из камня, из глины и дерева: картины, миниатюры, шкатулки, подносы, игрушки; фотографии того, что невозможно представить в натуральную величину.
Слева – китайское искусство, размещённое по императорским династиям: Цинь, Хань, Суй, Тан, Сун, Юань, Мин и Цин. Начало экспозиции древнего Китая Арсений обозначил большой фотографией «Терракотовой армии».
Терракотовые1 воины с лошадьми в виде полноразмерных статуй  в количестве по меньшей мере в восемь тысяч были захоронены вместе с объединившим Китай и соединившим все звенья Великой стены в 210-ом – 209-ом годах до новой эры, первым императором династии Цинь – Цинь Шихуаньди у мавзолея императора в Сиане.
Фотографией Арсений представил и каллиграфию иероглифов, без которой в прежние века никто не мог занять должность мандарина или иного чиновника.
Китайская каллиграфия – уникальный культурный феномен, завораживающий своим процессом его ценителей, затрагивая тайные струны в душе. Жители китайских городов, гуляя в парках, останавливаются перед старцем, массивной мокрой кистью выводящим изящные иероглифы на асфальте. Потому что, искусство каллиграфии живо по сию пору, несмотря на историю в несколько тысячелетий; и китайское общество уважительно относится как к мастерам своего дела, так и к новичкам-любителям.
Каллиграфия вывела обычное китайское письмо на уровень художественной формы искусства и традиционно приравнивается к живописи и поэзии, как метод самовыражения.
На Руси тоже была каллиграфия. Она видоизменялась с веками и десятилетиями,  последними до реформы в образовании в шестьдесят восьмом году текущего столетия, опростившей многое в обучении. Советская школа чистописания сохраняла лучшие традиции русского письма, поскольку аккуратное, красивое написание букв развивало в детях мышление и творчество с самого поступления их в обучение.  Прописи в советской школе позволяли доводить детский почерк буквально до совершенства. Как правило, отличный почерк сохранялся на всю жизнь.
Однако по мере ухода из системы образования носителей красивого и творческого
____________
1Террако;та (от итал. terracotta – жжёная земля) – разновидность неглазурованной керамики, изделий из железистой глины, которая после первичного обжига приобретает характерный красно-бурый или желтовато-коричневый цвет. Изделия из терракоты имеют матовую, слегка пористую поверхность.

и их замены опрощёнными гегемонами, в результате очередной школьной реформы система обучения красивому письму была напрочь разрушена. Прогресс, внедрение в школы СССР западного веяния ввёл шариковые ручки, заменив перьевые; упразднились уроки чистописания. Так что каллиграфический почерк, который старшее поколение демонстрировало детям и внукам как искусство, стал уходить в небытие.
С семидесятых годов пришли и упрочились десятилетия писания под произвольным наклоном и нажимом. И вместе с тем наступило время массового искривления позвоночников и снижения остроты зрения у юных жертв «прогресса».
А Китай сохранил каллиграфию. И не только её, не позволив религиозным идеям разрушать культуру глубинную, присущую народу испокон веков.
Красочно смотрятся на полке модель пагоды1, изготовленная в школьной столярной мастерской, и два горшка, искусно сотворённые руками преподавателей искусства. Узоры покрывают поверхность сосудов: один украшен геометрическим орнаментом завитками – ромбы, треугольники, окружности с повторяющимися спиралевидными завитками; другой покрыт изображениями рыб, зверей, драконов.
Рядком с ними на полке небольшие ритуальные творения в виде животных. И копии созданных в эпохи Тан и Сун  трёх наиболее известных произведений живописи.
Экспозиция русского искусства располажилось в правом – крайнем – вертикальном ряду. Причём в очень ограниченном ассортименте. Потому что большая его часть в дереве сотворялась, а оно недолговечно: сгорает, разрушается в земле. К тому же христианизация Руси надолго покрыла запретом всякое творчество, выходящее за религиозные пределы – дабы не творили своих кумиров себе, а византийским образам в иконах и самим иконам поклонялся бы русский люд.
И только в семнадцатом веке появились первые портреты, а затем и расписные ларцы, шкатулки, кубышки, подносы и прочие бытовые поделки народного творчества. При том, что археологи датируют обнаруженные на территории современной России славянские предметы и игрушки из глины вторым веком до нашей эры: погремушки, фигурки людей, топорики из глины. Производство игрушек в глубинно древней Руси было национальным промыслом. По ним, по старинным поделкам можно изучать этнографию и историческую географию страны: игрушечные промыслы разных областей Древнейшей Руси имели отличия, и по манере обработки поверхности или по стилю росписи можно сразу определить, откуда произошла игрушечная фигурка.
Оттого в Арсеньевой экспозиции имелось только несколько крупных осколков горшков с геометрической, подобно китайской, орнаментовкой, несколько кукол из глины и выполненных лебединцами – как отзвук из прошлого – из лоскутков: это были обереги в старые времена, и посейчас их сохраняют несмотря на нательные крестики.
Так что полки на пространстве между дохристианским периодом Руси и серединой семнадцатого века, порой царствования Алексея Романова он ничем не заполнил. Лишь лежит сиротливо книга «Русское прикладное искусство XIII – начала XX в.». А уже понизу по столетиям расположил народные промыслы: дымковскую игрушку – из заречной слободы Дымково близ города Вятка (Киров); палехские и федоскинские изделия; гжель – вид русской народной росписи, относящийся к бело-голубой керамике.
И хохлома; – старинный промысел, появившийся в селе Хохлома Нижегородской губернии в семнадцатом веке.  Представляет собой декоративную роспись деревянной посуды. Уникальный способ окраски деревянной посуды «под золото» в лесном Заволжье и само рождение промысла приписывается старообрядцам, скрывавшимся в деревеньках в глухомани лесов от гонения за «старую веру». Роспись выглядит ярко, несмотря на тёмный фон. Для создания рисунка используются такие цвета, как красный, жёлтый, оранжевый, немного зелёный и голубой; непременно присутствует золотой, как показатель богатства. Традиционные элементы Хохломы: красные сочные ягоды, цветы и ветки, птицы, рыбы и звери – что окружает, то и восхваляем.
Завершение русского раздела – нижние полки – оформил добытыми в деревне Лебеди образцами их художества.
Между Китаем и Русью впечатляюще смотрятся индийский, египетский и греческий отделы с профессиональными творениями – экзотика и мастерство, у любого созерцателя вызывающие восторг и желание их в своё жилище перенести (а что, очень даже интересно было бы гостей удивлять!).
У древних тюркских народов, по культуре которых Арсений написал свой диплом, признанный в университете за диссертацию, сформированы доисламские скульптура, монументальное и анималистическое искусство. Их можно встретить у восточных тюрков, в том числе и в на севере Китая.
Скульптурные произведения состоят из каменных и керамических комплексов, с выдолбленными изображениями зверей и людей. В Арсеньевом музее стоит небольшое изваяние мужчины, держащего сосуд в согнутой правой руке на уровне груди; другая его рука лежит на поясе, придерживая оружие, подчеркивая воинское достоинство.
Это доисламский период, когда племена, населяющие Алтай, Тарбагатай, верховья Иртыша, бассейны Верхней Селенги и Орхона могли выражать свои менталитет и культуры в формах, воспринимаемых ими в природе и от неё. А со времён внедрения исламизации, вытеснившей исконное для тюрков тенгрианство, их изобразительное искусство свелось к орнаментам. Так же, как византийская христианизация карами и угрозами вывела славянство из музыки, из игрищ – изо всего.
Что и показали расположенные ниже орнаментированные по исламскому закону свидетели истории: детали женской и мужской одежды; пояс с металлическими пластинками; ширдак – войлочный ковёр, одно из самых сложных по своей технике изготовления изделий из войлока, и туш кыйиз – настенный коврик, используемый до сих пор в жилищах. Для кыргызов и других кочевых тюрков ширдаки являются предметами первой необходимости в быту: ими постилают пол в юртах и в современных домах или, при необходимости, стелют на траву.
Арсению пришлось сделаться экскурсоводом-этнографом и искусствоведом в одном лице, чтобы разъяснять дончанам содержание, назначение, смысл и истоки культурного наследия этносов, отличных от донбасского конгломерата. Ему, вызывая во влюблённом Сурине очередной приступ ревности, помогала Вивея Владимировна.
Но на русском отделе она, искусствовед, наравне с другими экскурсантами в восприятии запнулась. Пока Арсений рассказывал о творчестве северян, о сакральности для них узоров в дереве и тканях, в творимом ими, об их исторических и мистических, этнонациональных древних корнях, о чём ей не было известно, она воодушевленно слушала – особенно из-за того, что экскурсоводом здесь был Арсений. Но потом спросила, указывая на пустые полки:
— Арсений Тимофеевич, а почему вы не поместили творения того периода, который называется «Древним русским искусством»: у вас на полках нет ни Рублёва, ни Симона Ушакова, ни их последователей, начиная с двенадцатого века.
— А и правда, почему нет Рублёва – ведь он был выдающимся художником? — тут же подхватилась Надежда Борисовна.
— О нём Тарковский даже фильм снял, — указал и Виктор Петрович.
— Да, неприятно видеть пустоту в истории родного искусства – она, как чёрная дыра, зияет, — это с укором выказал Сурин и добавил не очень добро: — Ты, конечно, всё по-своему судишь и решаешь, не как принято у других, но объяснись.
Михаил Михайлович мог бы сказать по-другому, а не будто в укор – так недавно в рауте, оговаривая их старшего коллегу, об Арсении высказались Анна Павловна и Мария Трофимовна. А Сурину-то чего понадобилось утрировать приятеля? При Вивее возлюбленной подколоть пожелалось?
Аннета слушала вопросы-укоры своих новых приятелей к её учителю и не знала, как реагировать на них – ей самой тема не очень хорошо знакома, чтобы участвовать в обсуждении; но в то же время непонятно: в самом деле, почему Арсений Тимофеевич пропустил такую важную ступень в развитии русской культуры. Но… это ведь он, а он знает больше всех и знает, что делает: вон как хорошо вчера на конференции выступил, и многое открыл, и на вопросы даже университетских ответил. 
— Михаил Михайлович, я не интересуюсь тем, как и что другие судят – их мнения ничего не значат ни для меня, ни для науки, даже если они и в массовом сознании. Но вам объясню и постараюсь сделать это доступно для просвещённого мировосприятия. А вы, Вивея Владимировна, вновь мне поможете – вы, думаю, легко меня поймёте.
Арсений взял с полки книгу по русскому искусству и, перелистывая её страницы, стал показывать иллюстрации в ней. Когда все обозрели содержание, пояснил:
— В книге, правда, нет творений ни Рублёва и Ушакова, ни Дионисия и Феофана, но они в своём творчестве отнюдь не выражали русское искусство, русские менталитет и культуру, а копировали греко-визинтийское. Русская иконопись развивалась в недрах православной церкви, и начало ей было положено в конце десятого века крещением Руси. Она с той поры состоялась и прочно оставалась ядром русской культуры – но не древнерусской – вплоть до семнадцатого века, когда в петровскую эпоху потеснилась светскими видами изобразительного искусства. А потому и творчество Андрея Рублёва, современников и последователей его является культовым, религиозным, равно как и украшающие города и селения храмы. И уже только потому я, во-первых, не считаю их творениями исконно русскими; а во-вторых, не считаю те творения, образа искусством, допустимым к размещению их в художественных музеях и салонах. Они сакральны, им должно быть в храмах – только там они имеют истинное значение и значимость в силу своей назначенности, там верующие с благоговением подходят к ним. А в салонах и музеях праздные люди праздно их разглядывают, да немногие эксперты и специалисты-искусствоведы цинично рассуждают о красках, о технике, о мастерстве в их написании, по-своему истолковывают их написание – не более того. Я… понятно объяснил?.. Вивея Владимировна, что скажете?
— Почему вы говорите, что выражали не русское искусство и русский менталитет – ведь Андрей Рублёв был чисто русским, — недовольно спросил Пташков, обиженный на хозяина музея за его произвол и лишение русскости в икононаписании.
Вивея Владимировна рассердилась на приятеля за нападки на спасителя её и детей, но не стала ему выговаривать, пожелала, чтобы Арсений объяснил ему.
— А потому, что писались образа евангельские, —постарался доходчиво объяснить просвещённому артисту Арсений. — По его сюжетам создавались иконы. Так что на самом деле называемое древним русским искусством христианско-церковное, и оно не русское, как уже сказал, а иноземное, инодуховное. Оно обрушилось в одиннадцатом веке на Русь своими догматами, разрушив славянско-русское, задавив его. Так что старое оказалось низложенным. И по возрасту это, так называемое древнее русское искусство, отнюдь не древнее: возраст его исчисляется с поры христианизации Руси – то есть ему не более девятисот лет, притом, что славянству многие тысячелетия. Не то, что китайское или у других народов, где религиозные запреты, как христианские, так и исламские, не возникли, не порушили, не погубили.
Вивея Владимировна решила, что теперь она может своими искусствоведческими знаниями и пониманием поделиться:
— Арсений Тимофеевич, такой интерпретации я не слышала – и это удивительно. Об этом никто не говорит. А и в самом-то деле: они писали иконы и писали для храмов, для богослужения. И действительно большая разница: где им должно размещаться и где их выставляют для обозрения.
Арсений, радуясь её пониманию концепции, тепло улыбнулся ей; и она ободрённая им, обернулась к Пташкову:
— Виктор, в иконах колорит русский непременно присутствует, как и различны кисти разных мастеров, но исток их отнюдь не русский. Они – и первые тысячи икон, и первые иконописцы – ввезены из Византии, а не исходят их русского менталитета. Сами образа и характер образов и особенности письма свидетельствуют о глубокой связи с традициями искусства Византии.  От неё переняты традиции византийского плоского искусства – очень долгое время даже малейший намёк на объёмность образов запрещался, чтобы показывать не тело, а дух святых. И в иконе «Ангел Златые Власы;», хоть большинство исследователей относят это произведение к новгородской школе живописи, золотые нити волос – символ величия и бессмертия в искусстве античного мира. И храмы строили не русской архитектуры, а всё той же византийской.
— А если вы сравните эти расписанные изделия из Палеха и Хохломы, вы сможете и в них увидеть ту же иконописную манеру, — с усмешкой указал Арсений упрямому актёру на поднос и шкатулку.
— Видимо, это потому, что первые – да и последующие – бытовые предметы там же, в монастырях и в иконописных мастерских изготавливались, а манеру изменить трудно, и ты, Виктор, это по себе знаешь.
Вивея Владимировна уже открыто радовалась единству с Арсением – он её научил видеть иначе, иное, глубоко; она, как и мужа Николая, приняла его в себя – с ним ей легко дышится (но только вчерашняя гостья из далёкого народа Нургуль нарушила её восприятие Арсения как мужчины рядом с нею – как теперь быть?..).

Завершился осмотр достопримечательностей за четверть часа до начала раута светско-учительского. Михаил Михайлович пригласил приятелей в «приёмную залу»: им уместнее находиться там к началу потока педагогов, жаждущих новизны в своей жизни. Но к его великому огорчению Вивея Владимировна не пошла со всеми и попросила Арсения задержаться. Сурин даже некорректно захотел остаться – пусть бы Аннета Юрьевна отвела Виктора с Надеждой, – но Арсений убедительно посмотрел на него, и он понял, что опасаться ему нечего, что разговор будет важным для его мечты.
Вивея Владимировна, когда осталась наедине с Арсением, заговорила с ним не сразу, а, смущённая, с минуту простояла, отвернувшись и покусывая губу. Арсений молчал, не подвигая её к диалогу, очевидно, что весьма существенному для неё. И входить в душу её не стал – ни в коем случае не позволил бы себе вторжение в неё, поскольку волнующее Вивею Владимировну не связано с опасностью для неё и для детей, иначе она не смогла бы радоваться обозрению, представленному ей и другим, и занимательно вести разговор.
Когда женщина обернулась к собеседнику, щёки её покрылись лёгким румянцем.
— Арсений Тимофеевич, я нахожусь в затруднении – помогите мне, пожалуйста. Вы ведь можете и без слов почувствовать и услышать меня.
— Могу, Вивея Владимировна, но в данном случае не совместимо с Этикой моё вхождение в ваше состояние. Вам самой необходимо сказать, проговорить.
— Но я не знаю даже, как начать и что говорить, потому что сама я не заговорила бы с вами об этом. А сейчас нахожусь под принуждением.
— С принуждения и начните, Вивея Владимировна; а я, не нарушая ваши доверие и честь, восприму сказанное и дам все необходимые разъяснения. Кто или что обязывает вас вести разговор на волнующую вас тему?
— Арсений Тимофеевич, вы, как я поняла, знаете девушку из уральского народа.
Арсений пристально посмотрел в глаза Вивеи Владимировны – вот и к ней Нургуль приходила. Всегда Лучезарная появляется в тревожные или в кульминационные моменты жизни людей, окружающих его. Она несёт им радость или направляющее их слово – как и, очевидно, в данном случае, коль по её велению Вивея Владимировна обязана высказаться ему или спросить у него.
— Да, я знаю Нургуль из башкирского народа. Она предупреждала вас, что и сама она тайна, и связь между нами не может никому раскрываться?
— Предупредила. И я не стала бы и с вами о ней говорить, но это она потребовала, чтобы я поговорила с вами.
— Расскажите, пожалуйста, как Нургуль пришла к вам.
— Это было удивительное видение – совершенно реальное: со светом, исходящим из неё, с ароматами трав и свежего ветра. Вероятно, это стало возможным благодаря тому, что вы вчера, накануне её появления сказали, что у Мироздания имеются свои тайны, и я открыта для них.
— Да, это так. Но причина появления её у вас несомненно связана с завязавшимися между мной и вами отношениями – что-то она хочет для вас: либо дать вам, либо уберечь. Нургуль никому никогда не навредила и никогда не нанесёт вред.
— Я поняла, что она очень сильная духом и очень мудрая. И величавая, несмотря на пятнадцатилетний возраст. Я засыпала, когда она села возле меня и погладила по голове – до сих пор ощущаю её прикосновение, такое, как ваше в тот значимый для меня момент.
— Вам выпало великое счастье – Нургуль будет вам покровительствовать. Но что же она сказала вам?
— Она сказала, что,.. — Вивея Владимировна запнулась, боясь своё сокровенное выдать, но Арсений смотрел на неё ласково, и она продолжила рассказ, несколько изменив его содержание: — что вы служите Всевышнему.
— Да, Вивея Владимировна, служу. И не скрываю того, что служу Творцу и только Ему, даже если служение моё проявляется через службу людям, народу, государству. Но что в этом вас столь сильно встревожило? Что она поведала вам ещё?
— Вы должны будете уехать куда-то далеко – это тоже правда?
— Мне придётся уехать. Насколько – я этого не знаю, потому что исполняю Его волю, не пытаясь вмешивать в её проявление свои какие бы то ни было интересы.
— Вы покинете нас – как же Мише и Маше быть, как остаться без вас? — голос Вивеи Владимировны дрогнул. — Они только начали оживать.
— Вивея Владимировна, вы задеваете больное для меня. Как мне быть, я пока не знаю и не предполагаю, потому что ваши дети вошли в меня, как… вошли и вы сами.
Сердце Вивеи Владимировны дрогнуло, по нему прошло волнующее душу тепло. Арсений заметил покраснение её щёк и засветившийся взгляд, но, продолжая своё ей откровение, не сделал больше шагов к её чувствам. Потому что говорил он не о том, что она для себя восприняла – не о любви мужчины к женщине, а об ответственности за её судьбу, приняв и судьбу её, и ответственность в первый миг встречи с нею.
— Я знаю, что несу ответственность за их душевный покой, за их счастье, и без обеспечения покоя оставить их не имею права. Притом, что обязан покинуть Донецк. Их отец и ваш муж, исполняя долг, ушёл, оставив вас, потому что обязанность мужская такова, что, защищая семьи, мужчинам должно заботиться о значительно большем, нежели обыденная защита, – о том, как предотвратить всё, что может нанести большой вред близким, как бы далеко от опасности они ни находились.
— Да, Николай был и… остаётся человеком долга. Об этом он мне и раньше говорил, и сейчас говорит.
— А потому я постараюсь сделать так, чтобы ни вы, ни дети не пострадали. Но только очень прошу вас, не отвергайте возможности, что предоставляются вам – в них варианты вашего счастья. Помните, что шанс только один раз даётся: отвергнете, пройдёте мимо – и не будет возврата к нему. А шанс даёт Творец – Он в совершенстве знает, что нам необходимо.
Вивея Владимировна воспринимала новые для неё речи о Боге, о служении Ему, о Его заботе о людях сквозь обострившуюся грусть, возникшую от слов ночной гостьи о том, что Арсений – странно она его называет: “Арсен Солнцерождённый” – уедет, оставив её и детей без покровительства. И Арсений Тимофеевич не опровергает её предсказание, но и напротив, сам утверждает то же – значит, он знает, что предстоит ему. А она в глубине души надеялась, что опровергнет, что останется рядом с нею и её деточками. Они только с его появлением в их судьбе обрели радость и по-настоящему
близкого им человека – он им ближе родных стал с его нежностью, с его любовью.
— Я не оставлю вас, и что бы ни происходило, буду с вами, как бы далеко от вас я ни находился. Но нам пора, Вивея Владимировна: свет школьного образования уже толпится, а мне его встречать.
Вивее Владимировне не хотелось идти в школьный раут, ей бы с ним остаться и говорить, говорить. Оттого, когда Арсений закрыл дверь, она под порывом волнующих её чувств – доверчивости и тревожности – спросила:
— Арсений Тимофеевич, можно мне с вами под руку идти?
Арсений улыбнулся ей и приятным тоном ответил:
— Это будет прекрасно и… уместно. Прекрасно потому, что мне это тоже очень радостно; а уместно... Обо мне с Аннетой Юрьевной, знаете ли,  некрасивые слухи по школе ползут, так пусть увидят и… снова огорчатся.
— Арсений Тимофеевич, — Вивея Владимировна, непроизвольно крепко держась за его руку, будто удерживая его от намерения уехать, отметила: — вы почему-то будто в стороне от коллектива ваших сотрудников. Или мне так показалось?
— И показалось, Вивея Владимировна, и нет. Это школа, а учителя в ней – люди особенной категории: все они ревниво, словно артисты, относятся к успехам коллег, сплетничают. И в то же время они такие наивные и беззащитные, что мне то и дело приходится кого-то опекать, кого-то остерегать.
— Это вы особенный. Вы никого даже и за глаза не называете просто по имени, как принято в Донецке, а только величая.
— Ну да, ну да. Я особенный экземпляр – особенно после характеристик Михаила Михайловича, выдаваемых им на меня. Послушать его, так меня следует поставить в застеклённый шкаф в виде ценного экспоната для обозрения и поклонения.
Вивея Владимировна тихо засмеялась, расслабляясь. Простота отношения Арсения к своей персоне допустила чувствовать его открытым, позволительным, близким. Радость от его близости пригасила в ней горечь предстоящей разлуки. Она могла бы сказать себе, что так же чувствовала себя с Николаем, но не смогла – сейчас её радость наполнялась духом, чего нет в общении ни с кем, не хватает и в их с Николаем любви.
Неспешно спустившись на первый этаж, увидели коридор, а за ним и вестибюль, заполненные педагогами, ожидающими открытия «парадной» двери в сокровенное – там, за нею их ждёт исключительно необыкновенное, что введёт в откровение и в признание их собственной исключительности.
Шествие необыкновенной пары учителя сопроводили огорчительным удивлением: у историка имеется женщина! Да красивая, с изыском одетая в вечернее платье – на Вивее Владимировне оно более светлого тона, нежели на предыдущем рауте, поскольку этот проводится в дневное время. Созерцающие пару зашептались: кто она – пассия или, может, невеста?! А Анюта как же?.. И о себе задумались: а они как же?..
Сами учителя одеты соответственно наличию того, что у кого имеется в культуре и в менталитете. Большинство из них пришло в том, в чём привычно – рефлекс и страх выделиться одолевают, доминируют в них, запрещают выйти за традиционные рамки. Эти осмотрели Вивею Владимировну с долей враждебного любопытства. Но немалой группой стоят и дамы в вечерних туалетах, сшитых в ателье общего пошива по доходам и по лекалам ателье. Они узрели в Вивее Владимировне общее с собой, и пристально смотреть на неё вынуждало их не любопытство, а женский интерес к платью.
Марии Трофимовны и Анны Павловны среди тех и других нет: один раз обожглись о светскость – и довольно.
Подивил Григорий Павлович: он красуется в недавно пошитом костюме и то и дело стряхивает с него пылинки – не столько, чтобы натурально их стряхнуть, сколько ради того, чтобы обратить на себя внимание и услышать высказывания о его утончённом вкусе. (Не исключено, что приобрёл он новый костюм под воздействием злой зависти Арсению на очередные пятьдесят лет – а это нехорошо: зависть не добра и доводит до язвы желудка).
Приветствуя дам и мужскую часть местной педагогики или отвечая на приветствия, Арсений провёл свою даму к входу в столовую и беспрепятственно вошёл в неё; и его с нею вхождение негативно отметили по обе стороны двери: стоящим перед входом стало неприятно, что он без дозволения вошёл, в то время как они уже долго ждут приглашения; а за дверью его с упрёком и с ревностью встретил Михаил Михайлович:
— Ну где вы задерживаетесь – время открытия, а вы гуляете?
И Аннета Юрьевна так же ревниво отнеслась к появлению Арсения Тимофеевича под руку с Вивеей Владимировной. Но что она может поделать: он относится к ней как к ученице, не более, а Вивея опытная уже и красивая женщина.
Арсений и её, и Сурина успокоил, утешил. Но прежде подвёл Вивею Владимировну к Валентине Ивановне представить их друг дружке – Валентина Ивановна на правах директора школы одна из администрации находилась в зале торжества. Она пришла в роскошном платье, с жемчужным украшением на волосах, раскрепощённая, отчего Арсений, перед тем, как представить ей спутницу, высказался ей в восторге, искренне порадовавшись её неслужебному облику:
— Валентина Ивановна, вы очаровательны! Вам непременно следует завтра с утра в этом виде устроить в вестибюле приём учителей и учеников – все падут поражённые и станут учить и учиться только по повышенным показателям.
— Вы позволяете себе посмеяться надо мною? — высказала Валентина Ивановна в ответ, но не укоризненно отнюдь, а с доброй улыбкой.
Улыбки озарили и гостей раута, и официантов, проходящих школу светского бала.
— Арсений Тимофеевич совершенно прав, и я вам уже сказал подобное, — встрял со своим Михаил Михайлович.
— Ну, конечно: один другого стоите, — отплатила кавалерам Валентина Ивановна. — Ваши дамы очаровательны не менее и украсят собой наш – как вы говорите – раут.
— Валентина Ивановна, позвольте представить вам Вивею Владимировну, во всех отношениях в высшей степени достойную, и рекомендовать её как замечательную художницу и прекрасного искусствоведа. — обратился к ней Арсений.
Валентина Ивановна в принятии представления и рекомендации благообразно и с врождённым достоинством слегка склонила голову. Когда Арсений взаимно представил её Вивее Владимировне в превосходной степени, свой ответ Вивея Владимировна совершила в точной копии поклона Валентины Ивановны – тем проявила дворянскую наследственность бабушки Елизаветы. Обе улыбнулись друг дружке со взаимным пониманием и уважением.
Арсений не знал, каким образом Михаил Михайлович знакомил друзей-актёров с директором школы, но заметил, как значимо супруги переглянулись на его церемонию представления, отмечая тем, что они не были удостоены подобным возвеличиванием – несомненно, что и вознося их как «лучших артистов» областного театра, Сурин не сопроводил свои речи элегантностью стиля, подменив её помпой дифирамбов1. Чем и обделил их, своих друзей.
Не давая более поводов для развития в них негативных настроев с их тщеславной ревностью и в Сурине с его отелловской ревностью, сказал, обращаясь ко всем:
— Ну что ж, милостивые государи и государыни, откроем новую страницу жизни нашей школы в наступающей эпохе перемен и балом ознаменуем вхождение в неё. — И дополнил открытие пояснением ролей: — Поручаю вам, Михаил Михайлович, опеку над Вивеей Владимировной во всё время протекания раута, за исключением тех минут, когда вам нужно будет исполнять иные миссии. А мне с Валентиной Ивановной и Аннетой Юрьевной придётся встречать гостей и править бал – участь у нас незавидная.
Валентина Ивановна рассмеялась, вводя в непринуждённость всех окруживших её,и попросила администратора раскрыть дверь в залу для церемониального вхождения педагогов, пожелавших участвовать в первом своём рауте – хоть и в учительском, но в а-ля светском всё равно, чего они не знали во всей своей жизни, а разве что в кино видели.
“Будет ли у них возможность ещё устраивать подобное, и пожелают ли они сами?”, — мелькнула у Арсения тень сомнения.
__________
1Дифирамб (книжное) – преувеличенная, восторженная похвала.


Эпизоды… эпизоды… эпизоды раута… Они для каждого из его участников и для каждой из участниц чутьсветского празднества  густо запомнились индивидуально и коллективно. В основном – для большей доли педагогов – раут удался. Невиданные помпезность и вальяжность церемонного мероприятия; камерное исполнение романсов для них школьными тремя певцами – Михаилом Михайловичем, Аннетой Юрьевной и музыкантом-аккордеонистом Владимиром Павловичем; выступление приглашённых для них артистов театра; профессиональные консультации искусствоведа – очередь жаждущих совета по оформлению обличий выстроилась перед Вивеей Владимировной; классическая музыка с венскими вальсами; официанты, встречающие входящих в залу подносами с напитками и в течение раута ухаживающие – им было от чего в восторг впасть и что долго вспоминать. И требовать от устроителей продолжения подобного банкета в течение года.
Но порой в бочке мёда оказывается ложка, а то и две, дёгтя – такое случается, когда бочкой мёда является человеческое сообщество. Люди не могут без коллизий, и даже если практически весь коллектив трудится над достижением общей цели, всегда найдётся один или несколько элементов в его составе, страстно желающих каплю яда впрыснуть в общий труд, в общую радость – просто так: из озорства или чтобы не слишком-то радовались.
Одной «ложкой», в буквальном смысле дурно пахнущей, явилась – явилась тоже в буквальном смысле – Матрёна Ивановна. Она вошла в залу после всех, до последнего скрывая наряд, а когда объявилась, многие от души её пожалели, в особенности те, кто возрастом были близки ей, зрелыми. Она оделась в вечернее платье (а как иначе? – на раут приглашена), но в какое!
Пошитое по моде времён молодости её бабушки, и действительно ли перешло ей по наследству или взято напрокат в театре или в музее, оно было ей тесновато. Главное же: оно, открывая грудь, держалось на выдающемся бюсте Матрёны Ивановны; а когда матрона прошла вслед за всеми с приветствиями к директору, публика охнула – спина её оказалась ещё более оголенной. К такому платью прилагаются длинные перчатки, но они, вероятно, не впустили полные руки Матрёны Ивановны из страха расползтись.
Что старая – чего уж скрывать – учительница хотела продемонстрировать собой: вспомнила ли годы молодые; или то был её вызывающий протест директору и историку из-за выговоров ей, Матюшиной, после которых она не появлялась в учительской, а за журналами посылала учеников; или, быть может, это её «лебединая песня»? Пожалуй, что всё в совокупности.
И всё ей удалось. Директор так и приняла её явление и вынесла ему вердикт:
— Матрёна Ивановна, вы же порочите школу и звание учителя! Вам следовало шаль, по крайней мере, накинуть на плечи.
— А что вам не нравится? — спросила Матюшина, нагловато насмешливо утрируя
директорское возмущение её оскорблением элегантного собрания.
— Да гляньте на свой возраст!
— Не надо считать мои года – душой всегда я молода.
— Матрёна Ивановна, — обратился к ней елейным голосом Михаил Михайлович, — вы на ночь себя нафталином1 посыпаете, чтобы не стареть?
____________
1Нафталин – вещество с очень резким запахом, употребляется в технике, а также для предохранения одежды от моли.

Платье Матюшиной испаряло антимолевый дух такой концентрации, что перед нею вошедшие учительницы спешили удалиться от неё на сколь возможное расстояние; и Валентина Ивановна приложила к носу платочек. А Аннета хотела уйти со своего поста, но Арсений её удержал  – не следует покидать место, назначенное для служения, ни при каких обстоятельствах.
Смех до неприличия некорректный от едкого вопроса родился и прокатился по залу, и директор не сделала хулигану укор в его непристойности. Матрёна Ивановна побагровела,  зло отвернулась от распорядителей, увидела на столе бутылку с ликёром, быстро взяла её, налила в стакан почти доверху и вымахнула в себя. Имела право – она тоже оплатила участие в рауте.
Валентина Ивановна подошла к ней, негромко приказала:
— Завтра до начала занятий зайдите ко мне – я дам вам достойную рекомендацию в торговую сферу. О занятиях не беспокойтесь – вас заменят.
— Вы!.. Вы все запомните меня, я вам устрою! — гневно пообещала Матюшина, оглядела уже бывших для неё коллег и прошагала прочь, горделиво и грузно ступая.
Странный инцидент не нарушил и не испортил праздник, а напротив даже –  развеселил ту группу педагогов, что в силу своей младости ещё не теряла ничего существенного и не знает, что старость – не радость, а жизненный процесс, но душа остаётся молодой.
Вторая ложка дёгтя в мёд попала в момент звучания вальса Штрауса «На прекрасном голубом Дунае», когда показательное выступление двух бальных пар –  Пташковых и Сурина с Вивеей Владимировной, – поддержанное всеми умеющими вальсировать, положило начало танцам. Её безмятежно вложил тяжелоатлет Валентин Яковлевич. Физрук вольно и небрежно подошёл к самой молодой, к самой приметной учительнице, стоящей слева от Арсения, легкомысленно решив, что ему веселушка-хохотушка химичка доступна, и с усмешечкой предложил:
— Анюта, позволь пригласить тебя на танец.
Аннета Юрьевна огорчённо посмотрела на него, глянула на Арсения, движением губ выказав оскорблённость: до каких пор она будет в «Анютах», в девчонках на счету?! И почему с нею позволяется небрежность?
До сего момента Арсений не вмешивался в обращения учителей к воспитаннице – коль сама позволяет, значит, её устраивает такое положение. Давно усвоил правило: без спросу не вмешивайся в события, участником которого являются другие лица, ибо всё без тебя разрешится, а ты сумятицу создашь. Господь решит, зная, что кому надлежит делать, что кому получить.
Сейчас Аннета взмолилась – молча, но тем убедительнее: на празднике, куда она пришла такою, какою её Арсений Тимофеевич сотворил и ему радостно такой видеть, её публично унижают. А от того, каковой она сейчас, в торжественный для неё час воспринимается, такое впечатление о ней на всю жизнь останется, несмотря на внешнее преображение. И ему, наставнику – и просто мужчине, – не только должно вступиться за неё, он обязан защитить оскорбляемую девушку в напряжённый, драматический, поворотный для неё момент, в момент её истины.
— Что за «Анюта»? — Арсений спросил у тяжелодумающего атлета звучно, и глас его нескрытого гнева услышали и вальсирующие. — Имя нашей коллеги Аннета Юрьевна. Здесь, везде и всегда. Кто ещё станет оскорблять её несоответствующим именем, незамедлительно ответит своим позором. Аннета Юрьевна, вы хотите с ним танцевать?
— Нет, — ответила девушка, выражая презрение оскорбителю.
Валентин Яковлевич, сконфуженный выговором и отказом, поспешно отошёл от неё. Но был успокоен – в стороне от коллег-предметников стоит и с участием смотрит на него его спортивная напарница…
Валентина Ивановна улыбнулась Арсению:
— Вы хорошо и порядочно поступили.
Она не стала объяснять ни ему, ни Аннете Юрьевне, почему сочла публичную на балу отповедь физруку правильной – и так всем понятно: защитил честь девушки, достоинство коллеги. Об этом Арсению несколько позже благодарно высказала Вивея Владимировна, заметив, что поняла причину его дистанцирования от коллег и что уверена в нём – он и её при необходимости защитит.
Ситуацию сгладил Антон Васильевич. Хоть физик по природе своей и материализм предпочитает идеализму, но чуткость у него отроду отменная, из-за чего стал учителем для детей. Душевность сподвигла его подойти к оскорблённой Аннете и обращение к ней начать с искусных комплиментов:
— Аннета Юрьевна, не так давно вы вошли в учительскую Золушкой на балу – так мы, ваши коллеги, оценили ваше преображение. Но здесь, на нашем балу вам ещё более соответствует это сравнение. И даже выше.
— Благодарю вас, Антон Васильевич, — светло порадовалась Аннета такому её вознесению пожилым, по меркам молодёжи, учителем.
Она сумела это сделать, хотя недавно ещё засмущалась бы, сказала бы неловкое – она неуместно укорила Арсения за его некомплименты ей у театра. Но он тогда же и утвердил её в её прекрасном. И он только что утвердил её достоинство; и он стоит рядом, а с ним, под его опекой она уверена в себе. Потому она смогла принимать и принять восхищения ею – при Арсении Тимофеевиче пока что. (А что ждёт её и произойдёт в её скором и в нескором будущем, она ещё не знает…).
— Если я вас не скомпрометирую, позвольте мне ангажировать вас на танец.
Аннета глянула на Арсения, испрашивая его разрешения – она сейчас состоит при нём и при директоре, главных церемониймейстерах, без его разрешения ей нельзя принимать предложения. Он кивнул, и девушка, улыбнувшись Антону Васильевичу, вошла с ним в танцевальный круг. Пара завертелась в венском вальсе.
Валентина Ивановна отметила их грацию:
— Смотрите, Арсений Тимофеевич, как красиво они вальсируют – словно в школе танцев обучились.
— Вполне возможно, Валентина Ивановна, что они прошли и такой курс обучения. А я, к сожалению, лишён сейчас возможности танцевать, а значит, и пригласить вас.
— Вы в самом деле светский человек, Арсений Тимофеевич, как донесли до меня слухи о вас, — с играющей на губах нежной улыбкой признала Валентина Ивановна особенность её коллеги.
— Я есть лишь то, что я есть – не более того. А слухи – они всякими бывают. Какими то мы с вами предстанем в разговорах после нынешнего бала-раута?
— Надеюсь, неучтивых речей о нас не будет. Хотя... Те, кто обиделся, постараются обмарать и нас, и других.
Содержательную беседу распорядителей прервал Владимир Павлович. Он решился на тур вальса просить саму Валентину Ивановну – выпала ему уникальная возможность станцевать с директором школы. И она, подобно Аннете, взглянула на Арсения – директор для него она, но директор в школе, а здесь бал, и потому он здесь не подчинённый, а мужчина, от которого следует получить разрешение. Арсений, радуясь за неё, за то, что она может позволить себе забыть об обязанностях и веселиться, широко улыбнулся и кивнул в согласии…

Время приближалось к шести часам, а учителя и не думали покидать раут – не по-светски поступают. Организаторам их нежелание уйти с такого вечера, который в их жизни впервые случился, было понятно. И ещё праздник обрывать не хотелось – завтра снова текучка: уроки, проверка тетрадей, работа с классами. Дайте забыть и забыться.
Но артистов в театре ждёт премьера, им необходимо спешить и уже незачем на чужом пиру задерживаться – они собрались покинуть его. А к тому они ещё пожелали, чтобы на их первом показе новой пьесы Арсений присутствовал, и с тем подошли к нему в минуту, когда в очередной раз он остался в одиночестве:
— Арсений Тимофеевич, сегодня у нас премьера спектакля. Мы хотим пригласить вас на неё. Надеемся, что не откажете нам. Мы и места забронировали в ложе на бельэтаже.
— Уважаемые Виктор Петрович и Надежда Борисовна, вынужден у вас просить прощения, потому что не могу принять приглашение. Я поясню причины и взаимно надеюсь, что вы их примете. Первая: как вы видите, бал не завершился, так что моя роль на нём до конца ещё не сыграна. Вторая, весьма важная: я не подготовился к завтрашним урокам и лекциям – меня бесцеремонно вырвал из этого занятия наш друг Михаил Михайлович. Я достаточно убедительные основания привёл, чтобы вас мой отказ от посещения премьеры не оскорбил? — Арсений по-доброму, а не по-светски улыбнулся актёрам.
— Основания вы, конечно, убедительные привели – не поспоришь. Что, впрочем, не удивительно с вашей логикой и умением расставить всё по их местам. Однако наше упование на вас останется втуне1, а после вашего разбора постановки по Зорину нам важно иметь ваши – именно ваши – восприятия, рассуждения и рецензию. Все, что произносятся и пишутся критические и иные высказывания настолько типичны стали, что лишь скользят по слуху, но не задевают душу.
— Отчего же, втуне? Я не назвал вам третью причину, имеющую к вам отношение, и она обусловлена моим уважительным к вам отношением. Заключается она в том, что вы впервые публично исполняете новые роли, а после моего весьма критического анализа вы,  полагаю, будете чувствовать себя на экзамене из-за моего присутствия… В таком случае мне лучше будет прийти позже. К тому времени костюмы, пошитые к постановке, ещё не изомнутся, а вы в них уже освоитесь.
Супруги-актёры переглянулись, вполне отметив корректность и учтивость третьей причины, и с улыбками благодарности и выражением надежды на встречу в театре раскланялись. Однако Арсений их придержал:
— Я так понимаю, что и Вивея Владимировна с Михаилом Михайловичем не смогут быть сегодня на премьере?
— Да, Вивея говорит, что не может детей надолго оставить, а Михаилу надо будет отвезти официантов после того, как они завершат свою работу.
— Если так, могу предложить вам похитить с бала Аннету Юрьевну – она и нас представит, и завтра поделится радостью от спектакля.

***

Для Аннеты праздник Дня учителя продлился приятным продолжением в компании с приятелями-актёрами, принявшими её в свой круг после того, как она высказала зрелую оценку их способностей и того, что они, очень хорошие актёры, губят себя в ничтожности «Варшавской мелодии».
В театр Аннета вошла не через парадный вход, а провели её по служебному коридору; в гримёрке, в святая святых лицедеев, её раздели и повели в бельэтажную ложу. Устроив девушку на переднем ряду, пообещали, что скучать ей не придётся. И действительно: другие места, забронированные Пташковыми для друзей и для Арсения, заполнили артисты, участие в спектакле не принимавшие и по цеховому братству пришедшие поддержать исполнителей на премьере. Подле Аннеты по обе стороны сели молодые, едва начинающие жизнь на сцене, актёр Виктор и актриса Елена – Пташковы попросили их опекать её.
“Как символично! — подумала Аннета. — Но всё же лучше было бы, если б рядом со мною сейчас сидел Арсений Тимофеевич – и просто радостно было бы, и спектакль с ним лучше бы поняла. И пусть бы Вивея с Михаилом Михайловичем были бы с нами”.
Впрочем, вскоре она отвлеклась от грустного сожаления – актёры Виктор и Елена до начала спектакля принялись с азартом выпускников училища посвящать её в тайны сценического искусства, рассказывая о нём с артистическим мастерством и радуясь вниманию благодарной слушательницы, подруге ведущих актёров театра. И проявляя перед нею опытными артистами. В антракте провели по театру и так его представили, что для Аннеты посещение премьеры превратилось в самостоятельный праздник.
Поговорить с Виктором и Надеждой после спектакля ей не довелось – премьера есть премьера, важный этап театра, а потому по окончании был устроен банкет, где возносились виновники торжества – от постановщиков и исполнителей до рабочих сцены. Но Аннета пошла домой не одна, а в сопровождении молодого Виктора, увлёкшегося молодой же учительницей. Она, высказываясь увлечённо и демонстрируя понимание смысла и сути пьес и сценического мастерства, поведала сопровождавшему кавалеру впечатления о постановке и об актёрской игре.
Виктор подивился нестандартностью её восприятия – он в познание искусства вводил её, а она оказалась эрудированной и умелой ценительницей. И предложил встречи в дальнейшем. Аннета не отказала ему, не дав и утвердительного ответа – он приятный, но и не до такой степени знакомый, чтобы сразу давать согласие. И всё же ей стало радостно и лестно, что её мнением интересуется молодой артист – она себя почувствовала для него наставницей.
Праздник удался…
Дома, вернувшаяся переполненной событиями, впечатлениями, радостью, она уже не была прежней – в ней утвердилось достоинство, она в себе почувствовала свою нужность людям, свою востребованность. А такое чувство возносит. И потому, когда мать спросила:
— Анюта, ты где так долго была? Опять с тем учителем общалась?
Аннета сначала ответила, что была в театре, но без него, а потом потребовала:
— Мама, не называйте меня Анютой. Я – Аннета.
— Как не называть Анютой? Хорошее русское имя, а не то, что Аннета – немецкое какое-то. Это всё бабушка-баронесса твоя придумала. А я всю жизнь называла тебя, мою дочь, Анютой, так и буду звать.
— Я – Аннета. А на Анюту больше не буду отзываться. Вы меня унижаете.
В сущности, имя Анюта-Анюточка в домашнем употреблении вполне приемлемо, но девушка пожелала возрасти своим достоинством, чтобы соответственно и духовно взрастаться. И дома тоже. Потому её протест матери был обоснован её состоянием, и матери следовало бы услышать и воспринять дочь уже в ином возрастном уровне, а не младенческом – как любят воспринимать детей родители.
Но мать хоть и молодой, но уже учительницы, Аннеты, отмеченной Арсением в её духовном богатстве и ведомой им, не обрела отзывчивой чуткости во всей своей жизни и шла по ней усреднённой дончанкой. Оттого, оскорбившись дочкиным ультиматумом, она в сердцах проворчала: “У, упрямица!” и вышла из комнаты, хлопнув дверью,.
А Аннета задумалась: проговорилась ли мать о происхождении бабушки, а значит, и отца и её самой, или обмолвилась в досаде. Нет, тут же поняла она, не проговорилась – и Арсений Тимофеевич в ней, в Аннете заметил влияние бабушки и сказал доброе о ней, хорошее.
Утром мать с дочерью не общалась и долго впоследствии не называла её по имени – никак не называла.


В учительской к приходу Аннеты всё было как всегда по понедельникам: те же в ней учителя, только Матюшиной не было – о её увольнении как раз и говорилось в коллективе на фоне обсуждения прошедшего праздника; так же общаются и Арсений Тимофеевич с Михаилом Михайловичем.
Но перемены в коллегах произошли, что для Аннеты сразу выразилось в том, как на её приветствие ответили – не совсем привычно и доброжелательнее. Вчера она блистала перед всеми более, чем в последнее время, и из-за неё конфуз с физруком случился; но ведь и они все, бывшие на праздничном мероприятии, были на рауте и блистали нарядами, были обласканы директором школы и распорядителями бала, официантами. И ещё: никто не назвал её Анютой, потому что были предупреждены, а её покровитель стоит тут же (только теперь не совсем понятно, в каких же он с нею отношениях, если вчера шёл с тесно прижимавшейся к нему дамой-искусствоведом, приглашённой со стороны).
Идиллию новых самовосприятий девушки и новых отношений разрушил Михаил Михайлович, засыпав вопросами едва вошедшую в учительскую счастливую Аннету:
— Аннета Юрьевна, здравствуйте! Как прошла премьера спектакля? Вас проводил молодой актёр Виктор?..
Аннета вспыхнула и в смущении посмотрела на Арсения.
— Михаил Михайлович, вы о чём? — пресекая неуклюжесть Сурина, довольно строго и сухо спросил у него Арсений.
— Мне Виктор Пташков позвонил и извинился, что сам не смог проводить…
— Михаил Михайлович, вы… о чём?.. — повторно и более сухо и строже спросил Арсений, вновь перебивая его пояснение.
Приятель глянул на него, не понимая, что это друг ему выговаривает, несколько раз хлопнув ресницами; но тут же, опамятовавшись, ахнул и воскликнул:
— Язык мой – враг мой! Простите, Аннета Юрьевна!
И, не зная, чем исправить промах и создавшееся положение, не привыкший впадать в конфузы Сурин, взяв свой журнал, покинул учительскую. Следом вышел Арсений. И под удивлёнными взглядами учителей и Аннета быстро покинула кабинет.
Сурин услышал за спиной стук Арсеньевой трости и приостановился:
— Я, кажется, допустил великий ляп.
— Ещё бы не великий. И без того ляп, что ты без разрешения Аннеты Юрьевны заговорил о её делах, так сделал это в учительской, во всеуслышание ославив её. А ты знаешь, какие сплетни могут расползтись из вместилища не только благонравия, но и пороков.
— Да, знаю. И принимаю твой укор. Постараюсь придумать, что-нибудь такое, чтобы кляузницы не получили повод для порождения слухов.
До начала урока оставалось время, и Аннета пошла к Арсению в его класс. Она жутко огорчилась тем, как Михаил Михайлович по легкомыслию выдал, что из театра её провожал актёр – в этом событии она почувствовала великую вину перед Арсением Тимофеевичем. И в страдании, в терзании, в горести даже поспешила объясниться с ним… любимым уже без сомнения, хотя ночная призрачная пришелица Нургуль не считает её любовь достойной того, кого называет Арсеном Солнцерождённым.
Арсений успел раздеться и сесть за стол просмотреть конспекты на сегодня, когда раздался стук в дверь.
— Войдите, — дал он своё разрешение стучащему и, спустя полмгновения, удивился: — Аннета Юрьевна? Что-то случилось? Или вы по поводу несуразности в учительской?
— Я… Да, и в связи с тем… — Аннета осознала, что не знает, как сказать, как ему сказать, что хотела, не представляя, чем, какими последствиями ей это будет грозить. — Я хотела сказать вам, что он только проводил меня.
— Вы о ком? И о чём?
— Я говорю о том молодом актёре… Я была одна в театре, и Виктор Петрович с Надеждой Борисовной попросили молодых артистов Виктора и Елену, чтобы они опекали меня. А потом Виктор проводил…
Аннета в смятении замолчала, глаза её наполнились слезами. Арсений, смотрел на
неё задумчиво, ничего не отвечая. Аннета, не выдержав смятённости и ожидания укора, отвернулась.
— Аннета Юрьевна, почему вы оправдываетесь? В этом почему оправдываетесь? Вы передо мною. Что плохого в том, что вас проводил молодой человек? — Арсений спросил её по-простому, не выказывая ей ни симпатии, ни отвержения.
Аннета, не совсем понимая, почему он ничего осудительного не выговорил ей на её проступок, медленно повернулась к нему.
— Вам с ним интересно было? — В голосе Арсения она опять только его внимание к ней услышала – не более.
— Да, было интересно. Он начитанный и его заинтересовало то, что я говорила ему о спектакле и об игре – так, как вы научили.
— Замечательно. Он начитанный, вы начитанны, а по окончании аспирантуры станете ещё более образованной. Я рад за вас. Тем более рад, если моя помощь вам хотя бы в этом пригодилась. Значит, вы можете уверенно вступать во взаимоотношения. А это значит, что мне более не следует вторгаться в вашу жизнь, так как моё участие в вашей судьбе может создавать помехи. Вы понимаете меня?
— Арсений Тимофеевич, он просто проводил...
— Что вчера было простым, сегодня превращается в непростое, а завтра многое усложнит. А непростое, поверьте, зачастую и вскоре перетекает в обыденность.
— Вы это из-за Вивеи Владимировны говорите? Вы с нею очень близко общаетесь.
— Аннета Юрьевна, вы намерены мне указывать, с кем и как общаться? Странно, что вы себе это позволяете. Между нами не те отношения, когда… партнёры… за их встречи с кем-либо упрекают друг друга. Но даже если допустить таковые отношения, у вас никогда не могли бы возникнуть права указывать мне и укорять.
— Простите, Арсений Тимофеевич, я позволила себе нескромное.
— В моих правилах не объяснять никому свои отношения с людьми, будь они детьми или взрослыми, мужчинами, женщинами, – это за пределами человеческого понимания. Но поскольку мы больше не будем общаться, как общались до сих пор, чтобы мною, как сказал уже, не создавались для вас помехи в вашей личной жизни, объясню вам суть моих общений с различными людьми. Постарайтесь их понять. В отличие от чьих бы то ни было человеческих отношений – и ваших также – с кем-либо с целью получении удовольствий и радости, в моих отсутствует элемент удовольствия от встреч, от знакомств. Нет, скажу иначе: он есть, но возникает в том лишь случае, если нуждаются в моём содействии и мою помощь принимают. С доверием принимают – на большее я не рассчитываю. Притом что полно служу людям, мне никто взаимно не служит. Плата не сродни служению, потому что платят теми средствами, без чего могут обойтись – лишним; а служение – оно всегда от себя, из себя, оно всегда есть жертвование. Потому мои отношения лишены человеческой радости… Я вам понятно объяснил, Аннета Юрьевна, суть моих взаимоотношений с женщинами, с детьми, с мужчинами?
Аннета слушала наставника и с каждой его фразой всё сильнее огорчалась: “Боже, неужели он уже не будет мне учителем?! Неужели он всё-таки отказывается от меня?!”. То, что он откровенно сказал, что не будет продолжать с нею прежние отношения, чтобы не мешать ей, приговорило её к изоляции, к бессодержательному существованию – даже мать отреклась от неё из-за собственного оскорбляющего своеволия.
Аннета ничего не смогла ответить Арсению – да, она поняла его, да, она неправа совершенно, да она не имеет права… Но он ей нужен! Душа вскричала, взрыдала.
Арсений строго и… нежно смотрел на неё. Не получив в ответ ни слова, перевёл на часы взгляд:
— Аннета Юрьевна, через три минуты начнутся уроки.
Губы Аннеты скорбно искривились, и она горестная пошла из лаборантской, глядя на мир сквозь мокрую пелену в глазах…

…Как прошёл школьный день с его уроками, с кружком, Аннета не помнила. Она не помнила, как и чем встретили дома – душа её разрывалась. Вчера был праздник, а сегодня – горе, боль, страдания. Две недели великого счастья в новой жизни – две недели! – а отныне впереди вновь пустота. Её никто не сумеет заполнить: ни тот актёр Виктор с его увлечённостью театром и своими ролями в нём, ни… никто. Потому что свет, возникший в её судьбе, засветил Арсений Тимофеевич. Но, как оказалось, на короткое время, потому что он не хочет мешать ей. Да в чём мешать-то? Как без него? Кто будет светить ей, в ней?
Ночью подушка промокла насквозь, но уснуть она не смогла даже под утро. Ну что с того, что её проводил Виктор?.. Да, она увлеклась общением с ним и даже позволила надеяться на новые встречи. “Ах, зачем, зачем я дала Виктору надежду на встречи? — корила себя в замешательстве девушка и тут же искала себе спасение: — Но ведь об этом никто не знает! И с Виктором я не буду больше видеться…”.
Под утро, когда измученная горем и мыслями Аннета лежала, разбито глядя в темноту комнаты и в темноту своего прозябания, пространство осветилось, и перед нею возникла ночная юная гостья. Сейчас Нургуль встала перед Аннетой величественно непреклонная, суровая, презирающая.
— Напрасно ты думаешь, что об этом никто не знает, что он об этом не знает – знает. Но если бы даже он и не знал бы, знаешь ты и знает твой молодой спутник. Ты предала Арсена Солнцерождённого, хотя недавно уверяла меня, что любишь его – не любишь. Ты ничего не можешь и не хочешь пожертвовать ему, даже такой малости, как ожидание. Нет любви в тебе, а потому нет в тебе и преданности. И нового знакомого хочешь обмануть, оттолкнув  незаслуженно. Прощай. Больше меня ты не увидишь.
Снова в комнате по-южному темно, и она одна, без сил, без надежд: и он отказал в общении, и его… Нургуль закрыла к нему путь.

Поутру Арсений в учительской обратил внимание на её осунувшееся, с тёмными кругами под глазами лицо и пошёл за нею. Без стука вошёл в лаборантскую, увидел её сидящей без движения на стуле. Руки её лежат на коленях. Она даже не заметила, как он вошёл.
— Аннета Юрьевна, вы хотите стать лягушкой?
— Арсений Тимофеевич? — слабым голосом проговорила Аннета, едва обратив к нему лицо. — Если так надо, превратите меня, Арсений Тимофеевич, в лягушку хоть и на три года.
— Мне не за что делать вас лягушкой. Да и нет мне надобности для этого силы напрягать – вы сами себя превращаете в земноводное. Посмотритесь в зеркало.
Аннете незачем смотреться в зеркало: ей жизнь не мила, и собственный облик без его света в нём и в ней во всей её не интересует.
— Ночью ко мне приходила Нургуль и сказала, что я предала вас, что она больше не придёт ко мне. — Внезапно вскочив, Аннета заговорила возбуждённо: — Я вас не предавала, я просто ещё только начинаю жить и потому совершаю ошибки! Я люблю вас! Я не могу без вас! Если вам нужна моя жизнь в качестве жертвы – заберите её, потому что у меня ничего другого нет!
Арсений сам впал в ступор: да, простое превратилось в непростое и всё усложнило и закрутило в тугую спираль.
— Аннета Юрьевна, для чего вы подарили мне своё признание? Чтобы привязать меня к себе? Чтобы я был всё время подле вас и служил вам? Мною только Господь владеет, только Ему служу всегда.
— Я знаю, Арсений Тимофеевич. Но не гоните меня от себя! Вы ещё год почти будете здесь, близко. Так позвольте мне это время пробыть с вами, исполнять ваши повеления. Не знаю, что будет потом, но только сейчас не гоните, прошу вас.
— А как же с молодым человеком? Его интерес к вам, и вам с ним было интересно. Я не против ваших с ним или с кем-либо ещё общений сколь надо глубоких, но моё участие будет вторгаться в ваши отношения и нарушать взаимопонимание – как и с вашей матерью происходит.
Аннета опустила голову – всё он знает и понимает. Подняла, посмотрела открыто:
— Я ему всё объясню. Ведь и другие могут мною заинтересоваться, но… я больше не сделаю такой ошибки.
Арсений взял руку девушки, погладил запястье её.
— Хорошо, Аннета Юрьевна, пусть всё останется по-прежнему. Я буду с вами, как бы далеко друг от друга мы ни находились... До тех пор, пока вы сами не прервёте связь, обманувшись протянутой вам розой – а в ней спрятаны шипы.
Аннета заплакала от вновь обретённого счастья и отвернулась, скрывая слёзы радости и надежды. Арсений провёл над её головой руками, провёл и по голове и ушёл, оставив девушку в замерении...

Нургуль всё же пришла к Аннете.
После разговора в лаборантской химического класса Арсений стал с повышенной чуткостью относиться к Аннете, хоть и не показывал, что всколыхнулся её признанием в любви к нему – а оно всколыхнуло, несмотря на то, что и без него он видел, как тянется к нему девушка. Но оно возбудило в нём ответственность за неё – признание в любви девушки мужчине, такое и столь сокровенное, тревожное признание, обязывало к великой ответной чуткости. При встречах его улыбка, сопровождавшая каждый на неё взгляд, наполнялась нежностью, и в голосе его проявлялось тепло, незаметное сторонним, на что женское восприятие Аннеты реагировало трепетно, взволнованно, радостно.
И сама молодая учительница, едва начинающая полно жить девушка, наполнилась новым содержанием: она любит и она несёт ответственность за себя, за свою любовь. До сей поры Аннета в самом деле жила, словно проснувшаяся к жизни, и шла по ней инерционно, спрограммировано своей семьёй, окружающим обществом, школьным воспитанием и вузовским образованием, с восприятиями, навеянными в неё всеми ими; а теперь она наедине с судьбою и пребывает в красоте любви. Совершенно иное состояние! Она – женщина в своей сути и целостности; она – человек на Земле; она самостоятельна! Никто и ничто не смеет коснуться её души, её руки даже.
Обретя себя, Аннета стала не робко, как недавно могло бы быть, а с уверенностью готовиться к поступлению в аспирантуру. Но какое направление ей выбрать? После объяснений Арсением сущности атомов и молекул и назначения самой химии в науке она несколько растерялась в выборе между ставшими интересными ей направлениями в познании химии – биологическим и физическим. С одной стороны, Арсений в первом их общении наставлял именно в познании строения и функционирования молекул и атомов – значит, направлял её к физической химии. Но с другой стороны, он же на уроке истории говорил и о связи биологии с химией, а живые организмы были милее сердцу, чем пока ещё «холодные» атомы. Как быть?
— Арсений Тимофеевич, пожалуйста, помогите выбрать химию, которую глубже осваивать для меня будет лучше, — обратилась Аннета к наставнику.
— Вы растерялись, Аннета Юрьевна? —  улыбнулся подопечной Арсений, светом улыбки заставив сердце девушки охнуть и забиться быстрее. — Это хорошо. Когда есть выбор, можно себя полнее, правильнее познать.
— Я, благодаря вам, влюбилась в молекулы и атомы, но клетки и их компоненты, их молекулы – они такие родные!
— Замечательно, Аннета Юрьевна, – вот вы и выбрали. Тем более что физическая – область в основном мужская. А биохимия предоставляет великолепные возможности и перспективы: вы сможете стать биохимиком в медицинских и научных лабораториях и сможете преподавать в вузах и химию, и цитологию – строение клеток во всём их многообразии. И многое ещё представится вам из того, что уже имеется и из того, что ещё будет появляться по мере развития этого направления в науке и в практике.
— Вы опять, Арсений Тимофеевич, открываете мне мир. Значит, в аспирантуру стану готовиться по биохимии.
— Вы, Аннета Юрьевна, как хотите обучаться: очно или заочно?
— Срок очного обучения, конечно, короче – три года, но у меня важные причины поступать на заочное, хоть и на год дольше придётся учиться. На очном обучении будет стипендия, однако мне надо быть самостоятельной, а не обузой для родителей. Вы понимаете меня?
Арсений вновь улыбнулся.
— Понимаю, — коротко сказал он, понимая, что не обузой лишь семье не хочет быть она, но и зависимой от семьи – освобождается, летать стремится.
— И ещё: я уже влюбилась в детей – они так охотно занимаются и по программе, и в кружках, что не смогу их оставить.
— А это ещё более понимаю, Аннета Юрьевна. Дети тоже вас полюбили. И не только за преподавание им химии по оживлённой вами методике, но и потому, что вы ведёте их к прекрасному.
— Как же я веду их к прекрасному? — не согласилась с утверждением Аннета. — Я ведь химик, а не искусствовед, не музыкант, не художник. Я им не произведения искусства преподаю, а то, что в основном формулами выражается.
— Вы ведёте тем, что есть вы, тем, какая есть вы, тем, как говорите и ходите – мы с вами об этом беседовали у памятника Пушкину. Можно быть преподавателем и музыки, и живописи, но если душа не поёт, если гармония не вытекает из человека, ему не поверят. А вы достойны подражания.
Аннета в смущении и в сиянии от счастья закрыла лицо ладонями: он возвышает её; Арсений Тимофеевич её возносит! И никто её так не видит, не понимает, как он. И почему она боялась его целый год? К нему страшно было подойти.
Сейчас через свою любовь, через страх остаться без него она видела его открытым и таким близким, что кажется, будто и войти в него возможно…
…Нургуль пришла. Аннету пробудили её прикосновения к рукам и лицу, свечение и ароматы свежести. Девушка открыла глаза и задохнулась в большой радости – к ней Нургуль пришла! Значит, простила? Как страшно было, когда она отреклась от неё, укорив в предательстве Арсения Тимофеевича, приходить отказалась. Потекли слёзы радости – она прощена!
— От тебя зависит, — наставительно сказала ей Нургуль, вечная в своей юности. — Ты хорошо поняла, что даже малое предательство наказывается – самым страшным наказывается. Отлучением.
— Нургуль, я люблю его. И тебя люблю. Что мне сделать для тебя?
— Ты сделаешь мне радость, ты наполнишь меня силой жизни, если будешь его, Арсена Солнцерождённого любить. Преданно, во всей жизни любить. Сейчас ничего ни мне, ни себе не говори, пусть душа твоя крепнет и возносится к Всевышнему.

***

В октябре у Виталия началась страда по реализации проекта кафе «Русский трактир» – такое название пришло без долгого размышления, поскольку направлением кухни кафе было задумано чисто русским: безо всяких изысков по-французски, без кальмаров и омаров. Обосновались на площадях затёртого буфета Дворца культуры «Металлург», из типичной советской народной забегаловки превратив его в приличное для приличных посетителей всех сословий кафе.
Впоследствии Виталий признавался, что если б знал, до чего трудное это дело, ни
за какие коврижки не взялся бы за сферу общественного питания.
Пришлось и создавать предприятие нового в советской экономике типа – частное кафе, – и самому осваивать эту сферу. Пришлось приспособиться, переоборудовав её, к буфетской маленькой кухне, в которой по санитарным нормам и правилам нельзя было готовить горячую пищу. Пришлось перестраивать сознание наёмного штата. Многое пришлось… А всё самому – помощники были только временные, потому что воровать стали сразу.
Чтобы решить проблему кухни, препоны которой ставила всемогущая санитарно-эпидемиологическая служба, Виталий совершил обходной дипломатический манёвр. Взял да и заключил с рестораном «Кама» договор на то, что тот якобы будет готовить первые и вторые блюда, а Витальево кафе станет подогревать их. Хитрость удалась – договор был успешно продемонстрирован СЭС и забыт, кухню заполнило необходимое дополнительное оборудование, и она оказалась способной накормить собственными приготовлениями хоть тысячу человек в день; а если надо – и больше.
И с инспекторами службы охраны здоровья сдружился почти по-семейному, при их визитах наполняя им кошёлки дефицитными продуктами.
С работниками кафе понадобилось вести чрезвычайно трудную работу, увольняя нежелающих честно трудиться и набирая новых работников, увольняя и набирая, пока не сложился относительно работоспособный штат, выдерживающий большие нагрузки, коллектив умеющий качественно обслуживать посетителей.
А началась работа с персоналом с конфликта – из-за того, что подпортилось мясо в гарманже1. Кто виноват и куда его девать? Шеф-повар ответственность на себя брать отказалась, заявив, что продукт можно переработать и отправить в зал, как это принято в ресторанах государственной системы, на что Виталий сначала убеждающее, а когда не помогло, заявил, что посетители кафе не будут страдать из-за нерадивости поваров, а испорченное мясо повара возьмут себе в счёт оплаты.
Заведующая производством возмутилась:
— Я здесь хозяйка, — имея в виду, что на кухне хозяином является главный повар, — мне решать, куда и как отправлять мясо.
— Не вы хозяйка здесь, а я хозяин кафе, и это я решаю, как буду обслуживать гостей.
Бывшая труженица советского государственного общепита возмутилась:
— Вы хозяин?! А мы ваши работники, рабы?!
— Не рабы, но и не самовольные – вы по найму у меня работаете.
У женщины случился стресс – как это так?! Как это – она, советская гражданка стала наёмной у какого-то типа! Вскоре, душевно заболев, повариха уволилась – не вынесла веса перестройки в экономике и в общественных отношениях.
Воровство барменов, официантов, снабженца проявилось быстро – они пришли из тех слоёв государственного строя, в которых воровать и халатно работать не можно, а просто  необходимо (для того они и работали в обслуживании). А деньги на кафе взяты в кредит у сомнительной в правовом смысле частной компании «Аспект»…
Чтобы одолеть встающие в полный рост трудности, Виталий себе на сон оставлял четыре часа в сутки, а силы на двадцать часов работы черпал из кофе. Понадобилось два месяца такого напряжённого труда до боли в сердце, чтобы кафе стало оптимально работать, обслуживая у себя и единичных гостей, и семейные праздники, и презентации компаний, и государственные мероприятия.
И ещё несколько месяцев почти не покидал своё детище, потому что без хозяйского пригляда всё начинало расшатываться. Трудился таким упорным образом, не занимая себя другими проектами, пока не принял на работу на должность директора знакомого ему по событиям семьдесят восьмого года на тянь-шаньском джайлоо Анатолия Кирилловича Столярова – толкового, но бывшего специалиста Министерства торговли и вынужденного мигранта из Киргизстана.
___________
1Гарманже – специальное помещение для суточного хранение и для текущего использования запаса продуктов.

Его должность заместителя начальника отдела в Министерстве торговли оказалась привлекательной для толпы жаждущих злачного и лакомого. Жаждущими, конечно же, оказались киргизы, вытесняющие из учреждений русских, а с ними и немцев, молдаван, белорусов. И тем пришлось, оставив спустившимся с гор тянь-шаньцам на разрушение, на разграбление народное хозяйство в республике и свои личные хозяйства, искать пристанища в регионах России, в Германии и где ещё привелось…

***

Арсений ощутил себя полезной вещью – жилеткой для плача, когда к нему Михаил Михайлович обратился с душераздирающей проблемой:
— Арсений, я не знаю, что мне делать…
— А что тебе надо или не надо делать?
Сурин укоризненно посмотрел на друга – вот притворяется, будто не понимает, что его товарищу надо!
— Я о Вивее говорю.
— Михаил, ты пришёл говорить о Вивее Владимировне или о своих отношениях?
— Что мне с тобой о ней говорить – ты её и без меня хорошо знаешь. И не о своих отношениях к ней – в них сам разбираюсь. У меня не получается такое общение, о каком всегда мечтал. Она мне не отказывает в разговорах по телефону и при встречах, но дальше этого продвинуться к ней я не могу. В чужом деле любую беду разведу, а самому как быть – не представляю.
— И что ты, Миша, хочешь от меня? Чтобы я её уговорил на близкие отношения с тобой? Когда мы остались одни в моём кабинете, я посоветовал ей не терять шанс, что посылается. А сватать её за тебя, извини, я не намерен.
— И правильно, что не намерен. Мне её любовь нужна. — Сурин, высказывая свою потребность Арсению, не мог определиться, чего он от него на деле хочет, что полезное должен сделать приятель, потому что в помощи нуждается, но впускать в проблемы со школьной любовью не собирается – итак она им постоянно интересуется.
— Михаил, я говорил тебе: стань нужным её детям. А ты, по всей вероятности, одеяло на себя тянешь, свои интересы выставляешь ей.
— Как мне стать нужным? Вот ты стал каким-то образом нужным, что она о тебе всё время спрашивает. И говорит, что дети скучают по тебе. Научи меня.
— Что объединяет, сближает людей, Миша?
— Ну работа, ну какие-то переживания. А какая у меня с ними может быть работа общая? И какие общие переживания – о Николае?
— Прежде всего сближает внимание. Не притягивай Вивею Владимировну, а её жизнь наполни, дай детям удовлетворение их потребностей, а не своих: Бывай с ними на аттракционах, в кино – с ними, а не присутствующим при них. Приведи в свой музей, и пусть они ко всему прикоснутся – а может, что и подаришь. Свози на природу с костром, а в каникулы, если будет у тебя и у Вивеи Владимировны время, повези их в Киев хотя бы. И всё время будь в их жизни – в их, а не в своей при них. Тебе самому это необходимо, а то привык себя ублажать, о других не задумываясь, – так что свою жизнь начни с начала.
— Ты думаешь, у меня это получится?
— Не уверен – не берись. Если из тебя любовь не будет распространяться, тебе ни Вивея Владимировна, ни Миша с Машей не поверят. Работай душой, поставь перед собой большую цель, нужную людям... Ты в институт идёшь?
— У меня сегодня нет ни лекций, ни семинаров.
— Так используй сегодня, не перелагай на завтра и подари себя им всем, насколько ты им понадобишься, насколько тебя имеется. Это всё, что могу тебе посоветовать. До
завтра – мне сейчас много дел сотворить необходимо.

Уходя, Сурин посмурнел – нет, всё-таки не дал ему Арсений понимания, как ему быть с непониманием Вивеи. Как говорить с нею, чтобы она его слушала, а не об Арсении для детей спрашивала? А она не только для детей им интересуется... Как, ну как говорить с Вивеей о любви и намерениях, если для неё он друг-одноклассник, которым ради Николая когда-то пренебрегла, и перейти границу только друга у него нет возможности?! А может, и у неё нет?.. А сам – готов ли к семейным отношениям он сам, не привыкший к постоянным связям с женщинами? Нужны ему семья и дети, тем более не его, а Николая дети?.. Не из прихоти ли мечтает о Вивее?.. (Этот вопрос, вдруг мелькнувший в сознании, Сурин выбросил, как кислотой обжигающий, – это его дело, чего ради мечтает о подруге юности своей).
Но она лёгких отношений не принимает; так, может, и не предполагает серьёзности у него, зная его влюбчивость и склонность к лёгким флиртам. Что делает Арсений с женщинами, отчего к нему они тянутся, притом что он игнорирует их интерес? Сказал, что внимание нужно – а как узнать то внимание, которое нужно? Как он узнаёт, что женщинам нужно? Он это легко делает, ему только взглянуть надо, и всё раскрыто ему – ведь так и Вивею понял, даже словом не обмолвившись с нею. Как научиться его способу? Может, и не метался бы тогда среди женщин, выискивая, а легко разбирался бы в них?
Задавив себя неразрешимыми вопросами, Михаил Михайлович, чтобы избавиться от связывающей душу непривычной зависимости, на радикальность решился – решил откровенно поговорить с Вивеей Владимировной и сказать ей, что он сам нуждается в полезности для других людей, а особенно для неё и для Миши и Маши. И решил последовать совету Арсения и уже сегодня отвезти малышей в парк и самому с ними покататься – благо, погода сегодня тёплая стоит.

Арсений спешил в университет, когда поплакаться зашёл к нему Сурин. Спешка была связана с тем, что затянувшийся полный Отчёт по странствию – или, как оно именуется официально, экспедиции, – спустя неделю после школьной конференции, был готов, и его требовалось без промедления отнести на кафедру. А с ним вместе написался и текст запланированного выступления на предполагаемой конференции – а не состоится таковая, его можно в качестве статьи в журнал ВАК отправить. Доклад составился легко, на основе путевых аналитических заметок и исследовательских результатов.
Сдать материалы Арсению надо до занятий: отнести на кафедру «Истории народов СССР», чтобы затем они поступили в машинописное бюро и после, уже в напечатанном виде, попали бы на стол декана, дабы тот, оценив их значение, благословил бы провести внеочередную конференцию ради события уникального, в своём роде, для факультета.
Завкафедрой приветливо встретил доцента, а предоставленный на обозрение Отчёт с объёмистым приложением архивных документов от северных университетов в научном порядке и надлежащим образом систематизированных, вызвал в профессоре Богодастове неподдельную радость.
— Скоро же вы составили свою Пояснительную записку – при вашей-то занятости, хотя, честно говоря, мы заждались познать результаты вашей уникальной экспедиции. Но вы сделали работу скорее, чем обычно у нас делается. Благодарю от себя и от тех, кто нагрузил вас работой в пути, — признал старания коллеги Игорь Фёдорович, своим выражением благодарности и признательности доставив приятность Арсению.
— Я писал во всё время своего путешествия – каждый день ввечеру записывал всё виденное и происходящее в пути, имеющее существенное значение, даже не думая о том, что в таком аспекте пригодятся дневниковые наброски.
— Но весьма систематично у вас изложено.
— Игорь Фёдорович, я как-то дисциплинированно отношусь к тому, что делаю. А эта систематизация событий  – результат вложенного в меня вами, моими учителями.
— Умеете вы, Арсений Тимофеевич, порадовать и делами, и добрыми словами. Нам, уже старикам, весьма отрадно и полезно такое получать.
Профессор просмотрел тексты и сказал, что позднее прочтёт внимательно, а потом сдаст их машинисткам распечатать для кафедры, для журнала ВАК, для самого автора – в качестве подспорья на конференции. Только предложил в выступлении объединить оба материала, потому что так и весомее будет, и понятнее для неведающих о его экспедиции.
Рациональное предложение профессора – со стороны-то да и руководящей высоты виднее – Арсений вложил в подработанный конструктив доклада с расчётом, что сначала он представит слушателям статистическую и картографическую информацию о землях его странствия, а потом проведёт историко-социологический аналитический разбор того, что покажет ранее. Не каждому интересна статистка, не всякий воспримет социологию, что для него самого интересна и необходима, потому лучше разделить их, а не дать в винегретном сочетании. И приниматься они слушателями будут нагляднее по ходу изложения тем.
Как бы ни познавали студенты науку в совокупности её проявлений и направлений, как бы ни преподносили себя учёными преподаватели-доценты – и даже и некоторые   профессоры, – аналитический труд утомителен для значительной части и в учёных кругах.
Его не посещала мысль, что слушать доклад будет большая аудитория во главе с корифеями науки. Он знал, что им представит, он знает то, чего не знают предстоящие слушатели – жизнь северной славянской Руси и её живую духовность. Основной массе специалистов-историков о них известно теоретически, по книжным источникам, а он был там, вживался в их нравы и быт, он познал суть и истоки их менталитета и сам показывал им же корни верований и воспринятого христианства. Он был принимаемым и отвергаемым, делил с русичами их страдания и труд. И познал жизнь в тех землях, ощутив себя её частью…
Но ответственность за успех мероприятия ни руководители с него не снимали, ни сам он с себя. Без снисхождения к тому, что он единственный докладчик, и к тому, что задача перед ним поставлена в своём объёме значимая – исторический обзор пути расселения руси на восток и далее. По существу положения он для донецких историков по воле их задания оказался пионером-следопытом в неведомых им дебрях – и в буквальном смысле, подразумевая таёжные зоны, и в фигуральном выражении, имея в виду социальную жизнь.

Спустя две недели перед открытием конференции профессор Богодастов заботливо спросил у него, сам больше переживая за ученика и за представление им исполненного задания:
— Волнуетесь, Арсений Тимофеевич?
— Игорь Фёдорович, я не волнуюсь, потому что знаю, что и для чего сейчас буду говорить, знаю, для чего проводится конференция – не в мою честь, а для передачи обретённого в экспедиции учёным и студентам. Единственное, что по-настоящему заботит, это чтобы не все слушатели уснули под звучание моего голоса, и чтобы понимание важности темы до них так дошло, как мы с вами, моими учителями и коллегами, понимаем. То есть, чтобы тема была бы воспринята.
— Студенты на ваших лекциях не спят, а тут вы представите новое даже для нашей профессуры, не имеющей прямого отношения к истории отечества. И представите образец своего подхода к исследованию исторических событий, для некоторых новый, а для кого-то и спорный, — возразил Богодастов.
Профессор Милославский, в группе с другими причастными к проведению научной конференции – Хорошевым, Лихоболовой и Носовым, – стоя рядом с ними подчеркнул:
— И выполнение научного плана в одиночку – это тоже небывалое, как вы понимаете лучше нас. На подобное мало кто решается, начиная от Миклухо-Маклая.
— Вас можно поздравить с дебютом, — сказала, улыбаясь, Зоя Гавриловна. — вам предоставляется возможность сольного выступления.
— Вот-вот, с бенефисом1, — пошутил профессор Хорошев.
Доброжелательность старших коллег и учителей радовала Арсения и он, понимая, что это они в первую очередь заслуживают вознесения своим большим вкладом в его образование, доверием к нему, ответил:
— Благодарю вас, мои наставники, за столь ценную для меня поддержку – не только здесь, но и в длительном странствии. Именно благодаря вам, университету мне и довелось совершить исследовательскую работу в отдалении – я там чувствовал ваше влияние; и сейчас могу поделиться всем, что познал, благодаря вам же.

Аудитория заполнялась потоком. Студенты обходили первые ряды, определённые для преподавательско-профессорского состава, а остальные места заняли быстро, и уже не хватало свободных, как ни трамбовались, хотя аудитория большая, – опоздавшие разместились на ступеньках. Декан Коробов пришёл последним, ибо руководителю факультета негоже ожидать, когда суета размещения утихнет. С ним прибыли гости: историки из вузов и техникумов, из музея, прознавшие о новинке в университетской научной работе.
— Коллеги и студенты, — заговорил Порфирий Петрович без доли промедления, — мы проводим внеочередную научно-практическую конференцию, посвящённую результатам исключительной в некотором роде экспедиции научного сотрудника, доцента Арсения Тимофеевича по ряду северных областей России. Имея специальное задание факультета по переселению славян, Арсений Тимофеевич в одиночестве —  (и для чего он упомянул об одиночности – для Арсеньева апломба, что ли?) —  проделал большой и долгий путь по местам их расселения, в целях задания исследуя статистику и социально-экономические причины переселения массы русского народа, вследствие чего северные и восточные области до Урала и, позднее, до Тихого океана освоены Россией – русским и иными российскими, впоследствии советскими, народами. Отчёт, представленный им, как и статья для журнала ВАК, содержат статистические сведения и социально-экономический и социокультурный2 анализы исторического переселения.
Нам предстоит услышать лишь небольшой объём Отчёта и статьи, поскольку для их полного усвоения требуется время. И к тому же Отчёт и материалы, стараниями Арсения Тимофеевича присланные нам северными вузами, требуют системного и углублённого  изучения для познания исторических событий, в результате которых становилась страна, а затем создавался наш Союз Советских Социалистических республик. Прошу вас, Арсений Тимофеевич.
Арсений подошел к трибуне, разложил на ней листки конспекта. На стене разместили демонстрационные большеразмерные материалы фотосъёмки – не только, пожалуй, для иллюстрации, хотя и это необходимо, но и для оживления внимания слушателей и вовлечения их в существо доклада в ходе выступления.
— Уважаемые коллеги, студенты, данная конференция, как, предваряя выступление, представил её наш декан Порфирий Петрович, посвящена результатам этнографического исследовательского путешествия в рамках задания о переселении славян на восток по северным и азиатским регионам нашей страны. И цель доклада –  ____________
1Бенефи;с (фр. b;n;fice – доход, польза) – спектакль, устраиваемый в честь одного из выступающих актёров (например, как выражение признания мастерства бенефицианта) или работников театра.
2Социокультурный – относящийся к культуре общества, к социальным проблемам культуры. Социокультурный подход – методологический подход на базе системного подхода, сущность которого состоит в попытке рассмотрения общества как единства культуры и социальности, образуемых и преобразуемых деятельностью их носителей.
 
представить вам в кратком обзоре причины переселения, поскольку их значение и смысл не только в прошлом, но и в настоящем и в будущем. И для нашей страны, и для всего человечества.
В не совсем обычной экспедиции мне довелось побывать в Костромской области, откуда, в частности, в разные периоды и по разным причинам шло русское население на восток и в южные земли; а затем прошёл по ряду северных областей, по республике Коми, был и в Киргизстане. И отметил, как с перемещением населения перемещалась и культура народа, трансформируясь в разделённых регионах по-разному и в различной степени, что свидетельствуют полученные на местах его проживания статистические и социокультурные сведения о населении в северных регионах и в южной республике.
Замечу, что трансформировалась розно культура одного и того же народа до такой степени, что жителям северных регионов и областей проблематично сосуществовать с населением южных; и наоборот – для менталитета южан, когда они поселяются на севере, возникает коллизия с ментальностью северян. Не говоря уж о деревенском населении – городские слои далеки от идентичности.
Мне вследствие моего прохождения маршрута по северным и по южным регионам великой  страны СССР с разноэтническим населением увиденное представляется живым величавым мозаичным панно с малыми сгустками и с великими конгломерациями1 переселенцев. Но это лишь вид со стороны; а чтобы учёному-историку было понятно, что и как привело к образованию новых конгломераций на землях распространения, необходимо погружение в их корни и в их историю. Для чего потребно уподобиться археологам, производящим на раскопках срезы позднейших культурных наслаиваний, снимая и исследуя один за другим слои материальной деятельности. Так, к примеру, производя раскопки в старых городах, археологи обнаруживают в них на различных глубинах постройки, ныне закрытые почвой и мусором и ставшие фундаментами для более поздних зданий и сооружений.
Этот метод применим и в ментальной, духовно этнографической археологии: здесь аналогично необходимо снимать последовательные социокультурные наслоения одно за другим. И хорошо, если в научном арсенале имеется наглядность, определяющая направленность исследований. Так Донбасс, Донецк, в частности, и среднеазиатские регионы, заселённые выходцами из России, из Украины, трудно очистить от различных социокультурных наслоений, не зная достоверно, что следует искать под каждым из них. Северные поселения, сохранившие просматриваемые древнейшие слои культуры и менталитета, уже тем и отличаются от южных селений и полисов, что они являются проводниками в историю и в глубины менталитета не только населения этих регионов – они способствуют и пониманию славянских полисов на иных территориях.
Чтобы вам, уважаемым слушателям моего доклада, были понятны данные критерии археологических изысканий, я и намерен доложить вам исследование, основывающееся на имевших место в истории страны концепциях, аспектах, предопределяющих и направляющих расслоение и трансформацию культуры и менталитета славянского населения страны в тех исторических процессах, что происходили в нашей стране за последнюю тысячу лет. Расслоения, вынуждающие части населений переселяться всё далее на восток и на юг.
В полученных нашим историческим факультетом от университетов северных республик и областей материалах, обозначены причины расслоения и трансформации и их последствия, включая как внешние воздействия на население, так и социально-экономические, религиозные, этические  факторы – одновременно консолидирующие и агрессивно-разрушающие. И выявлены основные существенно воздействующие и в настоящее время причинности упрочения и изменчивости национальных и социальных образований…
 _____________
1Конгломерация (лат. conglomeratio – складывание в кучу) –  такое соединение отдельных элементов в одно целое, при котором они сохраняют свои черты и свойства.

Арсений, хоть и представил факультету доклад научный, а не научно-популярный, как на школьной конференции, то есть более глубокий и широкий, но как в школе, так и здесь  он использовал метод контрастов, чтобы публика, пусть и научная, а всё же не заскучала бы в той монотонности, какая зачастую присутствует на конференциях, когда докладчик любуется не пониманием его слушателями, а своим выступлением и собой в нём, когда насыщенное терминологией содержание лекции понятно самому оратору, но не воспринимаемо публикой. В этом ему помогла именно его школа, поскольку детям следует не забивать головы научными терминами, определениями, теориями, а давать им изучаемый материал доступно и интересно.
Как сказал мудрый учёный, теория в том случае чего-то стоит, если она рассказана первому встреченному солдату, и он её понял.
Но каким увлекательным ни бывает выступление, оно обязано содержать нужность для науки и для народного хозяйства, иначе являет собой феерическое развлечение. А это фиаско для доклада и для представляющего его. И потому, каким бы романтичным и захватывающим ни являлось путешествие историка в одиночку по просторам страны, если отсутствует полезная народу ценность в нём, оно будет оценено негативно.
Руководствуясь сим благим основанием, Арсений обратил внимание слушателей на нужность результатов затеянного им предприятия науке, обществу, всей стране, на их значение и значимость. Преподнося их аудитории, он и сам в ещё большей степени осознал, что послан был для социально и научно значимого, а не для реализации его личного замысла, как в начале странствия представлялось.
 (Что является естественным, коли начальной целью и основой деяний оказывается не индивидуализм, а их социальная направленность, цель, притом даже, что индивиды и не задумываются о своей пользе обществу, но делами сотворяют их).
— Уважаемые коллеги, понимая важность задания, одним из аспектов которого является представленный вам анализ причин и последствий переселения славян на восток, я уверен, что проведённое на местах социально-экономическое исследование в совокупности с документами от северных университетов имеет практический смысл; и позволяю себе надеяться на то, что преемниками, утерявшими связь с историческими корнями, оно востребуется в изучении истории народа и в исследовании его культуры: и архаичной уже, и ещё живой.
Это имеет не только научно важную ценность, но и прагматическую, прикладную, поскольку познание истоков становления народа, истоков его духовной и материальной культур, зиждущихся в памяти народа и скрепляющих его, даёт возможность познания незыблемой константы народа и даёт возможность предвидения дальнейших вариантов его развития и роста его самосознания для прогнозирования последующих движений, миграций и консолидаций. Особенно в современную эпоху социально-экономических перемен, переживаемых нами.
Я также позволяю себе надеяться и на то, что уважаемые коллеги – профессоры, доценты, преподаватели и студенты – внесут толику своего труда, каждый свою лепту в исследование культуры и менталитета нашего генетически единого русско-славянского народа во всей его распространённости от западных до восточных границ на основе материалов, полученных в экспедиции, и на основе сотрудничества нашего и северных университетов. Благодарю вас за внимание и за понимание темы и проблем.
Первыми в зале зааплодировали Милославский и Богодастов, своими стараниями, поддержкой способствовавшие становлению Арсения в науке. Они и радовались его успехам и за него, и без зазрения загружали его заданиями.
Когда аудитория стихла, декан открыл возможность дискуссии и обсуждения:
— Уважаемые профессоры, доценты, преподаватели, уважаемые гости, студенты, нам настолько объёмно, образно, убедительно преподнесены исследовательский материал и результаты экспедиции, что мы сейчас не только выслушали Отчёт Арсений Тимофеевича, мы, по существу, с ним вместе совершили экскурс в исторически давние и недавно произошедшие события на обширном географическом пространстве страны с представлением русского народа и других народов и этносов, сопрягающихся с ним, в их временной привязке и в их ментальной составляющей. И теперь у нас имеется возможность полноценнее работать в соответствии с теми вехами нашей истории, что обретёны нами сейчас и здесь. Предлагайте вопросы.
Объёмность и широта доклада с элементами его методологической новизны при ясности изложения не способствовали рождению вопросов сразу – все они возникнут потом. И потом часть учёных примет высказанное и сами достижения выполненных исследований; а часть не воспримет ни саму, так называемую, «экспедицию» – как это: без штата сотрудников, без руководителя? – ни её результаты: сам накопал, пусть сам и возится с ними.
Арсений понял коллег:
— Порфирий Петрович, я полагаю, что если уважаемым коллегам в данный момент трудно сформулировать аналитические вопросы, значит, они такие существенные, что проявятся впоследствии и будут способствовать анализу предоставленной возможности познать народ и страну в большей обширности и в исторической глубине.
— У меня такой вот вопрос, — будто опровергая изложенный довод Арсения, поднялся парторг факультета Трофимчук, — почему докладчик нам ничего не сказал о марксистской диалектике в исследовательской работе, зато религиозности он уделил очень много внимания?
Докладчик, увидев нелепость вопроса, поскольку к теме не имеющего отношения,  оглянулся на декана Коробова, и тот, вспомнив общение с Маргаритой Фёдоровной и как на педагогической конференции Арсения пытались прогнать через сито марксизма, досадливо поморщился – никуда без партийного надзора. Не поднимаясь, ответил сам:
— Валерий Кириллович, марксизм, насколько мне известно, в эпоху становления Руси не имел распространения; его насколько могли заменяли древнеславянская и христианская религии, как о том сказал докладчик Арсений Тимофеевич, подчеркнув их созидательную и разрушительную двойственность. А это, как вам известно, и есть марксистское видение истории.
— Но докладчик мог бы упомянуть о марксистском методе познания истории, а он не сделал этого.
— У нас не партконференция, на которой неизбежно должно говорить о диалектике марксизма в науке, а научно-историческая, где должно научно-диалектически вести разговор,. Если более вопросов – я имею в виду вопросов по существу темы и доклада – нет, поблагодарим Арсения Тимофеевича за его большую работу, проделанную в экспедиции и после неё, за его вклад в науку и за содействие нашему университету в развитии научно-практических связей...
Вопросы к Арсению сразу после конференции возникли у преподавателей кафедры – они не имели отношения к теме, но преподаватели оказались из тех, кто не был сведущ о его странствии: их, естественно, удивило случившееся. И у студентов – его  авторитет и авторитет науки в их восприятии значительно вырос: их преподаватель совершил одиночное тысячекилометровое путешествие и принёс оттуда интересные знания! Значит, и они могут так же, значит, история как наука и не то ещё может!..
Парторг факультета в парткоме университета поднял вопрос о несоответствии явно заядлого антимарксиста замещаемой доцентской должности. Но идейно закрученные времена прошли, внедрение идеологии в науку перестало быть обязательным, и даже напротив – вредоносным, а преподавателей нехватка реальная, и вопрос с повестки парткома снялся как демагогический и недальновидный.
Через три года, парторг останется на историческом факультете единственным членом распавшейся КПСС, один на один с горестными воспоминаниями о славных годах, когда коммунистическая партия полновластно правила в великой стране, и он в партийной должности являл собою фигуру маститую, подавляющую вольнодумие.

***

Освободив себя от долгов перед альма-матер и отправив в журнал ВАК при поддержке Богодастовым и Коробовым в виде их рецензий две статьи, чем, по сути, и завершил своё странствие, Арсений впервые за полтора месяца оказался незанятым – настолько очень незанятым, что всепоглощающая наука перестала захватывать его воскресения и вечера. Он выполнил свой план на триста процентов: собрал материал; систематизировал и представил его и Отчёты по летней полевой работе; выступил с докладами на двух конференциях и статьи отправил. Вконец вымотал себя – надо и честь знать, надо подумать и о других и о другом, для многих не менее важном, нежели его науки для него.
Сразу вспомнились долги в переписке – до сего времени в выходные он позволял себе небольшие еженедельно обязательные письма. А теперь пожелал писать и тем, с кем на путях-дорогах тесно и живо пересёкся, и тем, с кем в чрезвычайных событиях посоучаствовал: в город Пржевальск – командиру погранотряда полковнику Чазову и начальнику базы капитану первого ранга Маринину; в Приднестровье – подполковнику Щербакову, направленному Генштабом 14-ую армию1, размещённую в Молдавии. Константин Петрович, прислав ему рюкзак с одеждой и ботинками, прислал и сообщение о том, что получил назначение служить в городе Тирасполе, и указал свой военный адрес.
Всем троим послал однотипные письма, снабдив их различными оттенками и нюансами. И написал Николаю Баранову, и Дженибековым, и брату Виталию. В Киров архитекторам Лебедеву и Черепанову. В Лебеди письма послал с изложением основы выступлений на конференциях, душевно поблагодарив Пантелея Ивановича, Марфу Никитичну и Домну Михайловну за повествования о переселении их родов.
А тем временем октябрьская погода в Донбассе холодала, холодала и заминусила. Ночами и по утрам заморозки покрывали землю инеем и кусали уши. Днём оттаивало, и казалось, что тепло возвращается; но нет: осень твёрдо взяла кисть, окрашивая все растения в багряно-жёлтые цвета, покрывая тротуары и газоны опадающей листвой. Только мокреть свою в воздухе и на земле перестала разводить ежедневно, позволяя отдышку обитателям природы и городов.
Радостно прогуливаться вечерами после лекций по осени и сквозь неё; и хромота уже не настолько явна, чтобы обращать на неё своё внимание и задевать ею внимание праздно оглядывающих его прохожих. И горожане, если не всматриваться в их лица, не проникать в их озабоченные обыденностью жизни души, дополняют осенний колорит. Приятно, проходя вблизи, зайти в салон к старому мастеру-цирюльнику – зайти без нужды, а поговорить с ним о его былом.
И даже наметить себе выходной день, когда можно будет съездить в Макеевку в гости к Индюковым – к сестре Олега Книжника, Нонне с её мужем Владимиром. И дочь их, Юлия, уже стала красивой невестой – а когда-то, в семьдесят седьмом-восьмом годах, приобщал её, десятилетнюю, занимавшуюся музыкой, к пониманию смысла и сути произведений. Или поехать в Иловайск – к родственникам.
Но куда денешься от друзей-приятелей? Их интересы вновь разбивают очарование одиночества и беззаботного хождения под кровом деревьев по улице Университетской, по Артёма, по бульварам Пушкина и Шевченко, по Театральной площади.
Ступая ввечеру субботы мимо драматического театра, был окликнут Суриным. Он не в одиночестве был, а с Вивеей Владимировной; это она заметила его, проходящего мимо, и попросила приятеля подозвать его – Михаил Михайлович в сей раз ни за что не остановил бы друга, невольного соперника.
___________
114-я гвардейская общевойсковая Краснознамённая армия – гвардейское формирование Вооружённых Сил СССР, ВС Российской Федерации; участвовала в 1992-ом году в Приднестровском конфликте против агрессии Молдовы.

— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич! — нежно, радостно-светлым приветствием встретила Вивея Владимировна приблизившегося Арсения.
— Здравствуйте, Вивея Владимировна! Мир вам и детям вашим! — с душевной в ответ лаской поклонился ей Арсений. — Здравствуй и ты в жизни, друг мой Михаил Михайлович! В театр пришли?
— Тебе тоже не мешало бы сходить, — укорил его Сурин. — Премьера идёт, а ты, Виктор говорил, обещался посетить её, но затягиваешь исполнение обещания.
— Занятым был чрезмерно, и тебе сие хорошо известно. Два дня как отчитался на университетской конференции, и только теперь относительно свободен.
— Значит, можешь сегодня посетить спектакль. Сейчас билет организую. Но, друг, почему тыне пригласил меня на твоё эпохальное выступление? Да в университете!
— Ты был невнимателен, мой друг, — улыбнулся Арсений. — Я не раз говорил. А не пригласил официально – так на то причина была не вторгаться в твои дела…
— Понял, понял, — пресёк Михаил Михайлович возможное раскрытие любовных дел его в отношении Вивеи Владимировны. — Пошли, возьмём пропуск на праздник масок. Но ты не обидишься на то, что в разных местах будем находиться?
— Нет, не обижусь. Мы после спектакля пообщаемся. Но вот только одет я не для посещения храма Мельпомены.
— Хм, ты и так каждый день одеваешься как в театр. Не спорь, а пойдём, не то без билета останешься.
Не хотелось Арсению смотреть очередную постановку эпизодов чьей-то жизни в видении их автором пьесы, режиссёром-постановщиком, артистами – театр ему, как он уже себя и для себя понял по предыдущему посещению и по представлению в квартире, нравится больше архитектурой, дизайнами, нежели спектаклями. Жизнь в её полноте и красоте, если особых проявлений уродства в ней нет, предпочтительнее наблюдать своим взором без выдёргивания её из реалий бытия и без художественного грима. Ибо смотреть на неё через экран, через сцену – то же, что опираться на костыли при ходьбе: не свои ноги несут, а деревянные подпорки. Притом смотреть чужие судьбы и после обсуждать их – что, своей нет и осмысливать нечего в ней? Пошлость не меньшая, чем обсуждение соседей и коллег.
Но в самом деле: обещанное надо исполнять – от него для чего-то ждут рецензии, а это нехорошо, когда ждут и не получают. Не отказал им ведь, в самом-то деле, на время отложил, хотя и принуждённо принял просьбу – не хотел огорчать гостей своих.
Место Михаил Михайлович Арсению устроил в партере – напрасно, что так близко к сцене, в не амфитеатре, но и то хорошо, что не в первых его рядах, а в предпоследнем. Сам же он с Вивеей Владимировной взошёл в бельэтажную ложу. Какой предстоит смотреть спектакль, Арсений спросить у него не удосужился, а когда узнал, увидев в руках соседки программку пьесы «Чайка», укорился в душе так, что репликой зацепил поклонницу Чехова и сцены, и она им заинтересовалась.
— Кошмар! Вот попал! Нарочно не придумаешь, — невольно вслух проговорил он огорчёние и спросил у себя: “Почему Михаил не сказал? И Виктор умолчал. Знали, что не жалую Чехова, потому?”.
— Вам что, так не нравится театр? — спросила женщина у бестактно бросившего фразы осуждения, заметив его взгляд на программку с полуулыбкой небрежения.
В её вопросе не было упрёка невежеству – могла бы не отреагировать или попросту отвернуться, если б её покоробили его слова. Она удочку с вопросом на крючке в омут-круговорот страстей забросила, использовав его как наживку в уверенности, что на него мужчина непременно клюнет – а как же иначе, коль он мужчина, а она рядом? Клюнул.
— Театр? Нравится – он очень красив и внутри, и с улицы.
— Чем же вы недовольны, что даже вслух высказываетесь?
— Недоволен? Более чем недоволен – никак не хотел смотреть эту пьесу. Как и  все спектакли с нею вкупе.
— Странно. Что же вы сюда пришли, если не любите спектакли?
— Я здесь по воле приятелей-актёров и друзей. А спектакли – мы с вами общаемся, разве это не есть спектакль?
— Вся жизнь театр, и все мы в ней актёры.
— Если Шекспир вложил в свою фразу весь смысл жизни, он прав. Но цитируют его обычно ради мишуры. В жизни истинные страдания и кровь, а на сцене лишь бутафория: артисты ничего не теряют, а герои – вымысел досужий, поверхностный.
— А кто ваши приятели?
— Будьте добры, позвольте вашу программку. — Арсений взял буклет, раскрытый на списке задействованных в постановке актёров. — Да, вот они, в главных ролях.
— Вы интересный человек – с таким артистами в близких отношениях. Вас следует иметь в виду на перспективу.
— Для чего и на какую перспективу? Я ни на что вам не пригожусь – не театрал, не коммерсант и при власти не состою.
— А почему вы один, без дамы пришли? — сама соседка была то ли с подругой, то ли с родственницей, оттого и разговорилась с незнакомым мужчиной.
— Я ведь признался вам, что попал на спектакль случайно – выловили на улице и обязали пойти на просмотр.
— Оригинально. Вас, оказывается, можно сетью ловить и вести, куда требуется.
— Да, примерно так. Только смысла нет – много усилий понадобится для этого, а эффект выйдет мизерный.
— Какой вы! А вы кто?
— Не странно ли, сударыня, в театре у незнакомца спрашивать, кто он? Зритель, как это можно понять.
— Да, но не все зрители такие,..  — дама, подбирая определение, повертела кистью руки, — такие оригиналы, как вы.
— Почему не все – вот вы оригинальны тем, что завели со мною разговор, не ведая его последствий для себя по крайней мере.
— Каких последствий? Странно вы говорите.
— Разными они бывают. Однако, занавес сдвинулся и свет гаснет; и нам пора внимать Чехову, бессмертному, как Кощей.
Открывается сцена, обнажается действие первое постановки и появляются её герои; и в их числе беллетрист1 Тригорин – не с себя ли, как с сочинителя новелл лёгкого жанра, списал героя Чехов? – в исполнении Виктора Пташкова и актриса Треплева-Аркадина  Ирина Николаевна, Надеждой представленная. Сюжет насквозь знакомый. В сообществе с другими чеховскими пьесами и рассказиками своей унылостью, занозой в душе ноющей, и обречённостью героев и их мирка пьеса скорёхонько вторгла Арсения в меланхоличное состояние – надо выдержать целых четыре действия, а он после прочтения одного лишь чеховского сборника избавился от томика и от писателя без сожаления и спешно.
Как же надо не любить жизнь и людей, чтобы в ней и в них видеть только мерзость и безысходность? И это писал врач! Впрочем, быть может, он заунывно-тоскливые сказки выдумывал из-за своей чахотки, обрекающей его на страдания и на нежеланный скорый конец? Или, напротив, он заболел потому, что такое сочинял?
Рассмотрев картинку игры, Арсений закрыл глаза, чтобы не следить за зрительным содержанием пьесы, а лишь воспринимать глубину и полноту игры актёров – для того и был приглашён. И убедился в своём прогнозе, высказанном на рауте в его квартире, – привычная игра ролей в «Варшавской мелодии» наложила несмываемый отпечаток на актёрский талант Виктора и Надежды: при их хорошем голосовом диапазоне зоринские Гелена и Виктор пробиваются докучливо.
________
1Беллетрист – автор беллетристических произведений. Беллетристика –  общее название художественной литературы в стихах и в прозе; и как название «лёгкого чтения» в отличие от «серьёзного».

Для чего ходить в театр – кроме иных причин не ходить, – если постановщик не видит разницы в ролях и не стремится достичь через актёров художественной глубины образов, не вводит актёров в сущность героев? Самое большее, на что постановщики способны – это извращать под свой вкус произведения и выносить на подмостки свою аляповатость, нелепый гротеск и скабрезность как достижение некоего собственного внешнего идеала в видении Шекспира, Островского... Хотя, какая там глубина у героев и у самих пьес – у «Чайки», у «Мелодии», у «Зойкиной квартиры»? В них нырнёшь и голову о дно вдрызг расшибёшь – мелко очень. Но, может быть, театр – сосредоточие подобных мещанских творений, и нечего пенять на него, коль сам не вписываешься в так называемую богему?
— Вы что, спите? — спросила соседка, когда первое действие завершилось, и зрители получили возможность пройтись по фойе и себя показать.
— Нет, не сплю – слушаю игру, — не выходя из апатии, ответствовал Арсений. — А  что, можно и поспать. Разбудите, будьте добры, когда сей спектакль благополучно завершится очередным ничтожным финалом.
— Нет, вы и в самом деле оригинал. Во всяком уж случае, вы очень странный, — выразилась женщина то ли недоумением, то ли раздражением непонятностью зрителя, присоседившегося  к ней, и пошла со спутницей и с массой других посетителей театра в буфет получить пищевое удовольствие (интересно, что столь общее оно имеет с пищей духовной, что на стойки с продуктами толпой наваливаются?).
Михаил Михайлович с Вивеей Владимировной тоже покидали ложу, предполагая, что Арсений к ним присоединится, но тому и в зале не скучно – в толпе хуже, если нет цели, пронзив её, устремиться к сладострастному продукту или нет желания увидеть лицо публики.
В отличие от Вивеи Владимировны, радовавшейся, что Арсений находится в зале и она видит его, и огорчавшейся его отдалённостью, Сурина радовала отстранённость и удалённость приятеля. Он без помехи с стороны Арсения отдавался своей любимой, стремясь предугадать её желания и удовлетворить их, тем становясь схожим с героями постановки. Арсений мешает ему, путается меж ним и Вивеей. Помог ей, так отойди уже подальше, чего якшаешься тут? Сам понимаешь, что лишний!.. Соблазн овладеть школьной любовью по мере нарастания его неуверенности на её отзывчивость замутнял сознание Сурина.
Никак не получалось у него найти ту грань в соприкосновении с нею, за которой  она раскроется ему и примет его; ту основу основ, на коей альфа и омега жизни его с Вивеей может зиждиться; и даже ту квинтэссенцию1 в своей любви, что пронизала бы и душу Вивеи – так сказывалась расплата за лёгкость его отношений к жизненному пути, к людям. Он лишь сейчас, когда встретился с настоящим, начинал учиться жить…
Прозвучали звонки, зрители поспешили в зал. О чём говорили Арсеньева соседка с приятельницей в антракте, можно было предположить со всей определённостью, потому что ему достался столь надменный взгляд проходящей на место приятельницы, словно она смотрела на сноба или на замшелого простофилю. Её покоробило уже то, что он сидит в одном с нею ряду, в партере, к тому же. Что она и выразила откровенной гримасой отвращения.
Арсений вздохнул – опять огорчил кого-то своим существованием – и снова закрыл глаза. Трагедия пьесы его никак не задевала: в ней каждый сам в себе, каждый никому не нужен, каждому никто не нужен, а есть только он-она. О чём говорит Чехов, а с ним и театр о чём говорит вот уж девяносто с лишком лет? Критика общества? Или критика личностей? Что-то затянувшиеся они у них обоих. Были ведь и есть в жизни общества, в жизни людей радость и творчество – где они? Критиканство и… никакого просвета, никакой любви, никакого оживления бытия и никакой будущности…
_________
1Квинтэссенция – основа, самая сущность чего-н. (букв.: пятая стихия – эфир, признававшийся в средневековой философии основой прочих стихий).

 После второго акта соседка не пошла в фойе – так задел её нестандартный зритель. Ей надо было понять его, надо было в свой силок поймать – сказал же, что его можно сетью ловить. Несмотря на выраженное недовольство приятельницы, она попыталась заговорить с ним, вовлекая его в паутину своих речей – авось зацепит. Зацепила.
— Ну и как играют артисты? Правда, ведь, прекрасно?
— Да, играют, — ответил Арсений, не высказывая свои восприятия и рецензии ей, не имеющей никакого, кроме потребительского, отношения ни к артистам, ни к нему.
— Что вы имеете в виду?
— Только то, что они играют. А вы о чём говорите?
— Но они роли хорошо исполняют!
— А причём здесь я, сударыня? Какое сопричастие исполнению ими ролей я имею?
— Да вы ни при чём, — не выдержала приятельница. — Вас спросили, правда ли, что прекрасно играют.
— И что? Каково значение моей роли в вашем опросе?
— Никакой роли у вас нет, и никакого значения вы не имеете.
— Нина, что ты на человека набросилась? — огорчилась соседка, чей замысел ловли мужчины в тенета опасно хрустнул, угрожая рассыпаться и обречься на фиаско.
— А нечего ему воображать из себя. Чехов ему не нравится, подумаешь какой!
— А вы пожалуйтесь ему: напишите кляузу, и он непременно сочинит гаденький пасквиль обо мне.
— Да как вы смеете о самом Антоне Павловиче?!
— Ну, он-то – сам Антон Павлович, а я – сам… по себе, — многообещающе начал и с усмешкой завершил фразу Арсений, заметив, как обе особы ждут его признания в том, кто он такой, что расселся рядом с ними и говорит гнусности о классике русской литературе.
— Да вы!.. Да вы!..
— Сударыня, вы не в продуктовом магазине за прилавком, а в театре – уважайте его и соблюдайте тишину. А то я спать не смогу.
— Таня, пошли отсюда! Я не смогу теперь воспринимать спектакль. Какой!.. Не дал премьеру посмотреть! — Для ценительницы театра и самого Чехова невыносимо восприятие спектакля по пьесе любимого писателя в присутствии оскорбляющего её культурные пристрастия невежи, и притом находиться в одном ряду с ним.
— Нина, успокойся, он нам не мешает.
— Мешает. И не уговаривай: или мы уходим, или мы больше не общаемся.
— Вот видите, сударыня, каковы последствия вашего необдуманного общения со мною... А каков спектакль у нас получился – чисто чеховский! И второе действие с продолжением вас ждёт. Запаситесь валерьянкой – для подруги и для себя.
— Хотела бы я встретиться с вами ещё раз, но в другом месте.
— Не стоит и мечтать – обожжётесь. Ваша подруга интуитивно почувствовала во мне опасность, так доверьтесь ей и избегайте меня.
— Нина, сядь – на нас люди обращают внимание, — не желая расстаться с мечтой и тем утратить её, потребовала соседка Татьяна.
— Пусть обращают, и пусть все знают, кто тут сидит!
А это прозвучало неинтеллигентно и для ценительницы прекрасного некорректно. Но вполне по-мещански, по-чеховски.
Арсений обратился к соседке:
— Извините меня, сударыня, за то, что не могу покинуть театр и в угоду вашей приятельнице, поскольку обязан досмотреть спектакль, чтобы свою роль сыграть, иначе оскорблю артистов. А ваша подруга опасно больна. Позаботьтесь о её излечении.
— Чем больна?
— У неё похоть самолюбования.
Обличение совсем сорвало Нину с тормозов приличия и с места, и она с гневным
воскликом “Хам!” устремилась из ряда. Соседка огорченно вздохнула и пошла за нею.
“Какой пасквиль! Какая пьеска получилась: и мелко, и мерзко, грязно, — гадливо заметил себе Арсений. — Одной нужен мужчина, и она в тоске страдает, пытается в свою паутину втянуть, другая истерично не воспринимает никого, за пределы её нрава и понимания выходящего, а более не принимает мужчин. И в совокупности произошло то, что только и могло произойти на просмотре «Чайки», в героях которой такая же эгоистичная чувственность. Может, именно она и нужна зрителям – потребителям страстей, и потому они стремятся на неё, как мухи на пахучую липучку?”.
Спектакль, длящийся как нудная дорога, навевающая хандру, как ни тянулся, но таки пришёл к его изначала неизбежному помпезно-фарсовому финалу – выстрелом. А чем ещё могло и должно было закончиться невесть что невесть из чего рождённое? Вегетативное плебейство, бездуховность.
Арсений, аплодируя актёрской труппе, поднялся, как приличествует благодарному зрителю, увидел Виктора и Надежду, устремивших взоры на бельэтаж, откуда кричал им “Браво” приятель. А он протянул руку в сторону партера, и Надежда, разглядев в нём Арсения, радостно улыбнулась и сказала о его присутствии Виктору. Вместе они в приветствии ему подняли руки, а он заметно для них склонил голову…

У гардероба, с которого начинается и которым же и кончается театр, собрались толпящиеся зрители; Арсений, не становясь в очередь, стал ждать, когда гардеробщицы разгрузятся, а вместе с тем занятием искал взглядом Михаила Михайловича с Вивеей Владимировной. Впрочем, полагая, что они зашли в гримёрные приятелей, не возлагал особых надежд, что появятся скоро. Однако не пошли – одежды ими сданы в гардероб, – и Сурин явился перед ним. Один.
— Вивея сейчас подойдёт.
Арсений, не отвечая, кивнул.
— Как тебе игра Виктора и Надежды? — спросил было Михаил Михайлович; но, оглянувшись, сменил тему: — Арсений, я воспринимаю себя Константином: не знаю, как мне вызвать у Вивеи чувство ко мне.
— В том-то и дело, Миша, в том-то и дело.
— В чём? Что ты всё загадками говоришь.
— В том, Миша, что ты в роли Константина. Если бы ты понял безжизненность его, не стал бы рядиться в него. Вивее Владимировне – а она не Нина и не Маша из пьесы – нужно понимание её души; а чем ты полнишь её?
— Но она всё время о Николае и о тебе говорит – будто больше не о чём.
— Обо мне говорит потому, что я помог. А о Николае… Это же она из верности ему всё время упоминает его. Ты что, хочешь, чтобы она забыла его и увлеклась тобой? Тебе не нужна её преданность? Если она предаст его ради кого-то, то и ты для неё мимолётной фигуркой станешь. Так что радуйся и помогай ей – а ей очень трудно. Благами материальными ты не заполнишь её душевную опустошённость. И заметь: она пошла с тобой в театр.
Сурин тронул Арсения за руку, прекращая обсуждение его проблемы – к ним Вивея Владимировна приближалась.
— С кем вы увлечённо разговаривали в зале? — улыбаясь, спросила она у Арсения.
— Я не разговаривал, — светло ответил ей Арсений.
— Как не разговаривал – мы видели? — удивился Михаил Михайлович вранью друга сквозь возмущение их улыбками.
— Видеть мало, надо слышать. Я не разговаривал, а отвечал назойливой соседке.
— А чего они покинули театр? Что ты им ответил?
— Они оттого покинули зал, что приятельница соседки очень возмутилась моим существованием в природе, притом, что ещё и не люблю Чехова. Думал, что на меня люстру сбросит возмущённая жрица-фанатка Мельпомены, но обошлось обжигающим потоком гнева. Печально, что вместо них «Чайку» мне пришлось смотреть и слушать – они-то, в отличие от меня, получали истинное наслаждение.
— Вам не понравился спектакль? — спросила Вивея Владимировна, зная ответ, –  она помнила, как Арсений отзывался о чеховских произведениях.
— Простите мне признание, но если бы знал, какой спектакль поставлен, не пошёл бы на него – в другой раз оценил бы игру Пташковых.
— На тебя не угодишь – то не нравится, это не нравится, — с насмешкой проворчал на откровенность Михаил Михайлович.
— А надо? — в ответ насмешливо спросил Арсений.
— Что надо? — не понял его Михаил Михайлович.
— Надо мне угождать? — пояснил Арсений приятелю свой вопрос.
Вивея Владимировна засмеялась, и Сурин, смущённый её смехом и возмущённый его небрежностью к спектаклю, в котором играют друзья, вместо ответа спросил:
— А что ты скажешь Виктору и Надежде? Они ждут твоей рецензии.
— А надо? — задал Арсений вроде как тот же вопрос, но уже не насмешливо.
— Они же просили тебя оценить их игру.
— Михаил, я не театральный критик, от меня никак не зависит их актёрская судьба, так почему я должен вторгаться в их творчество своими критериями? Это некорректно, не находишь?
— Нет, Арсений, не нахожу. Я в рауте рекомендовал тебя как психолога-социолога, и они приняли твои критерии. Так что и теперь надеются что-то услышать.
— Ты рекомендовал, они приняли… А почему я обязан соответствовать вашим ко мне требованиям?.. Ты хочешь, чтобы я возложил на себя ненужную мне обязанность и сейчас пошёл к ним, чтобы в присутствии труппы, в присутствии режиссёра произвести разбор их игры и спектакля, принижая их самолюбие? Не пойду и не стану это делать.
— А может,.. если вы, Арсений Тимофеевич, не будете против,.. встречу-раут опять у вас проведём и в нём доверительно поговорим, — предложила Вивея Владимировна.
Она, предлагая повторный раут, исходила не столько из возможности обсуждения пьесы и актёрского мастерства на квартире Арсения, как из того, чтобы у него дома с ним пообщаться – там у неё с ним родилась доверительность, наполняющая её жизнь радостью, смыслом и красотой.
— Завтра можно это сделать, — подхватил Сурин, угождая Вивее Владимировне.
Арсений, обдумывая предложение, молча посмотрел на собеседников.
— Беру на себя организацию раута, — подстегнул Сурин его к принятию решения.
— И придётся. У меня с утра до обеда работа с классом.
— В воскресенье?
— Да. по воскресеньям мы иногда выходим на общественные работы – это в плане, а план работ класса староста составляет, и он – закон для всех.
— Ты со своими десятиклассниками как в детском садике водишься – всё время с ними, — с недовольством укорил приятеля Михаил Михайлович.
— Какой вы хороший классный руководитель, Арсений Тимофеевич, — заметила Вивея Владимировна, и Сурина от её хвалебного замечания передёрнуло: она то над ним смеётся, а то, будто в пику ему, противоположное говорит – и всё для Арсения. — У нас такого не было, да, Миша?
— Не было. Хорошо, предупрежу Виктора с Надеждой – у них по воскресеньям дневные представления случаются. И, может, ещё кто-то будет.
— Кого ещё мне ненужного и с какой целью ты хочешь пригласить? Надеюсь не плебеев, подобных тем троим, что своим хамством мой дом опорочили?
— Нет, можешь быть уверен. Будут интеллигентные люди.
— Этим, Михаил Михайлович, ты меня отнюдь не обрадовал. Почему – объяснять не стану. Но согласен, пусть так и будет. Однако снова, как в прошлый раз, условие: приглашаешь ты, а обо мне никому не говоришь. И друзей предупреди.
Условие Арсений проговорил немилостиво, тоном покоробив приятеля.
— Но людям надо ведь знать, к кому они идут, — выразил Сурин ему недовольство тем, что он вынуждает приглашать интересных и нужных людей, желательных для него, Сурина, к неизвестной персоне.
— Людям? А я что – объект осмотра для удовлетворения их любопытства? Вы меня оскорбить хотите, Михаил Михайлович? — Тон Арсения потерял дружелюбие – Сурин то ли по своему эгоцентризму, то ли в откровенном небрежении к товарищу как вещью бесцеремонно им зараспоряжался. — Почему-то вы позволяете себе вводить неведомых мне в мой дом, расписываете меня, меня же ни о ком не предупреждаете и у меня разрешения не спрашиваете, хочу я видеть их или нет. Вводите в свой дом. Если бесцеремонно мои смотрины устроите, никаких встреч у меня и вам больше не будет. Сейчас мой дом открыт в любое время Вивее Владимировне с детьми, Аннете Юрьевне и вам, сударь – если не станете нарушать мои интересы. Остальным возможно только по оговорённости, чтобы я знал, кого буду – если буду – принимать. Так что сообщите, кого пригласить изволите – сообщите прежде чем пригласите.
— Понял, Арсений, твою щепетильность, понял.
— Ничего вы не поняли, Михаил Михайлович. Это простые истины порядочности, а не ваша интеллигентская щепетильность. Если вы хотите провести у меня целевое мероприятие и тема его – театр, так на него пусть и идут и при этом знают, что хотят получить и что за это отдадут. А ко мне не надо приводить: у меня нет времени и стремления к посторонним контактам и к ненужным мне лекциям.
— Извини, друг. Видно, нам у тебя учиться надо отношениям и церемониям. — Извинение с такой явной насмешкой прозвучало, хоть Сурин и постарался придать ей вид дружеского прикола, что и Вивея Владимировна почувствовала в ней его неприязнь и одарила Сурина недвусмысленным взглядом.
Арсений пронзительно посмотрел на приятеля и на его неискреннюю фразу ничего не ответил, лишь указал:
— И Аннету Юрьевну пригласите и привезите – ей необходимо бывать в общении с теми, кто понимает и принимает её.
Вивея Владимировна, благодарная Арсению за то, что его дом для неё с детьми открыт, притом что она его принимать не может, и, отмечая участливость в судьбах нуждающихся в его помощи, признала:
— Вы, Арсений Тимофеевич, так полно и надёжно опекаете, что с вами проблемы и тревоги не страшны.
Арсений улыбнулся ей, теплом улыбки согревая её, а потом пристально посмотрел на Сурина – смотри и слушай, что нужно твоей любимой. Но Михаил Михайлович, вдобавок к своим негативным из-за ревности отношениям к Арсению оскорблённый его одёргиванием, вновь услышал только восхваления соперника любимой.
Гардероб почти опустел; обслуживающие зрителей женщины на троицу с укором посматривали – она задерживает их, а уже поздний вечер, им хочется скорее домой. Собеседники, получив плащи, распрощались: Сурин и Вивея Владимировна пошли в закулисье театра; Арсений продолжил пешую прогулку. Сейчас, после опустошающего спектакля, она ему настоятельно тре6овалась.

***

Бесплатную работу школьников в воскресенье принял Центральный парк культуры и отдыха – у остальных предприятий в этот день выходной. В парке имени Щербакова с первого взгляда руки школьников казалось бы не к чему приложить, поскольку, как и весь город Донецк, он чистый. Но он чист и опрятен потому, что в нём гуляющие горожане соблюдают порядок и труженики его вовремя вмешиваются в нарушение гармонии и красоты.
А в октябрьскую пору, когда осень осыпает город дарами и их надо собирать, и к зиме подготовить имеющиеся в хозяйстве аттракционы и оборудование, администрация парка содействию старшеклассников обрадовалась. И школьникам также понравился парковый вариант общественных работ, потому что по окончании можно предаться коллективному веселью и неплохо провести день.
Воскресенье встретило дончан холодно: и ночью температура снизилась до минус пяти градусов, и утром с трудом поднялась чуть выше нуля. Юноши и девушки оделись в куртки; прихватили и перчатки. Но к обеду, когда школьники в работе разогрелись, и Солнце свой вклад сотворило – подогрело воздух. А в тепле люду и трудится охотнее, и веселится жизнерадостнее.
Арсений натянул на себя походное снаряжение: брюки, ботинки, штормовку и свитер под неё; только пропалённую Солнцем и побитую непогодой азиатскую шляпу городской, тёмной заменил. Прибывшие первыми ученики, узрев его, ожидающего их у входа в парк в таком неярком виде, не сразу признали учителя в праздно стоящем бродяге, привыкнув с пятого класса к его повседневно-изящной внешности. А признав, весело засмеялись и принялись расспрашивать, не в этом ли одеянии он ходил среди медведей; Олег Трубицын попросил разрешения сфотографировать его и совместный снимок с ним сделать.
Расспросы учеников вызвали его улыбку, но отвечать им не стал, лишь кивнул, зная, что если ответит этим, точно так же придётся отвечать и другим, прибывающим. Потому, лишь когда дождался последних и услышал и от них подобные же вопросы, которые и приехавшие раньше одноклассники встречали смехом, пояснения дал: “Да, в этой одежде, в этих ботинках, но с другой тростью ходил по стране”. И позволил себя на фоне класса сфотографировать.
Разнарядка администрации парка, что дожидалась их, предложила окраску лодок и аттракционов; уборку с набережной Первого городского пруда листвы, сора и бутылок, забытых горожанами в песке; подготовку цветов на клумбах к перезимовке. Дел на два-три часа. Арсений, глянув на список работ, дал его старосте и негромко указал:
— Лена, распределите девушек по участкам работ с учётом их индивидуальных особенностей. Вы поняли меня.
Елена просмотрела работы и спросила:
— Можно, мы отойдём в сторону, чтобы обсудить?
— Да, именно так – отойдите и в своём кругу распределите объекты каждой по их возможности.
— Девочки, идёмте выбирать работы, — пригласила соучениц Рогожина и уже в сторонке пояснила: — Что кому понравится и подойдёт по… возможности – Арсений Тимофеевич так велел.
Девушки поняли, что классный имел в виду, и оглянулись на него, но Арсений в их сторону не смотрел, а перечислял мальчишам предусмотренный объём труда:
— Юноши, вы тоже решите, на каких участках работать. Нахимов, распределите всех так, чтобы с каждой группой девушек находились и вы для помощи и для защиты.
Хотя хулиганства в парке не особо заметны, однако к цветущим десятиклассницам могли привязаться не только из шпаны, но и праздная молодёжь, ищущая эмоций.
— А почему они отделились? Может, и я хочу, — высказался Чугунов.
— Вам, Денис, хочется с девушками обсуждать вопросы? Принесите от врача справку о том, что у вас с ними совместимость, и тогда извольте, — порекомендовал ему Арсений.
Мальчишки засмеялись, стали колко подразнивать смутившегося Чугунова.
— Довольно неуместных шуточек, — остановил юмористику юнцов классный. — Распределяйтесь и идите получать инструменты. Лена, если вы уже определились по группам, с юношами вместе получите инвентарь.
— А вы, Арсений Тимофеевич, какую работу себе выбираете? С кем? — острослов
Геннадий полюбопытствовал с подначкой.
— Самую лёгкую – буду с высоты смотреть, как Ласкарёв трудится, всё внимание ему лишь стану уделять.
— Что, Гена, снова влип? — посмеялась Катя Трофименцева. — Сколько говорила, что язык тебя доведёт до слёз.
Арсению и досталась работа наблюдать, переходя от одного участка приложения сил школьниками к другому. Раз попытался поучаствовать в кантовании-переносе окрашиваемого плавсредства, но бригада красильщиков дружно отказала ему:
— Арсений Тимофеевич, лодки лёгкие, мы запросто с ними управляемся.
— Да, мы управимся, а вот Ласкарёв без вашего внимания остался.
Шутка понравилась кучке красильщиков и посредством их языков прижилась в классе до конца учебного года, вгоняя Геннадия и в краску смущения, и в возмущение.
Весельем встречали руководителя и в других местах – после трудных классных часов с его откровениями и с жёсткой самокритикой, после ливневого потопа, который они одолели, вследствие чего были нахвалены директором и учитель их красивыми назвал, после конференции, в которой им доверилось участвовать наравне с учителями с профессорами, к десятиклассникам вернулись доверчивость и уважительность к нему и к самим себе, друг к другу. Будто и не было распада, возникшего из-за их взросления, становления и стремления к самостоятельности, к независимости.
Три часа прошли незаметно, но заметны результаты кропотливой работы и заметно радостное настроение, охватившее «10-й Б» в его коллективном общественно-полезном труде, – они могут с гордостью посещать парк, отмечая в нём свои плоды. Их работа была оценена и парковыми тружениками, и его руководством, за что им выделили час бесплатного развлечения на аттракционах.
Арсений стоял возле каруселей и качелей, возле колеса обозрения, куда заносили его питомцев восторг и азарт, и любовался ими, светлыми и красивыми. Ученики ему свою радость кричали и звали с собой в свои приключения, а он им улыбался.
А потом, когда собрались домой, объявил, что ансамбль может снова приступать к репетициям. Смех и крики раздались, школьники запрыгали от счастья – им возвратили возможность снова «шпарить музыку» в школе и во Дворцах пионеров и культуры, им снова поверили. Прыжки оформились в два круга с «ёлочкой» – классным – в центре, а он стоял, смеялся и любовался ими, своими выпускниками.
И думал о том, как они переживали всё это время, и ведь могли и сорваться и, в самом деле погубив свои души, где-то собираться для музицирования, а он и школа в стороне остались бы, хотя родился ансамбль его идеей сплотить класс и сделать его уже в школе социально полезным. Но нет, не сорвались они в пропасть, не лишили себя преданности школе, ему, классному, и друг другу…
Дав им снова стать ансамблем и музыкантами, внёс в «Карусель» коррективу – «10-й Б» должен будет включать в репетиции и в концерты последующий за ними класс, чтобы тот принял эстафету, чтобы в школе не прервалась рождённая инициатива, а переросла бы в традицию собственными концертами украшать жизнь школьников. В этом и этим они оставят по себе добрую память.

***

Домой вернулся к двум часам дня. Пообедал, как в деревне Лебеди говорится, чем Бог послал и что было наготовлено и проветрил квартиру. А для приёма вновь одолжил у соседей стулья и переставил стол к стене напротив дивана, накрыв его скатертью. Да убрал из виду картину Вивеи Владимировны. Остальное пусть приятель творит.
Навязанная Суриным с помощью Вивеи Владимировны встреча более предыдущей не нужна ему – тогда хоть не навешивалась на него обязанность рецензента и всё говорилось в естественном русле, устраиваемом гостями; и тогда было даже эстетично и красиво, если исключить из памяти чету Малышевых с Анной Павловной, выбросами неуважительных реплик и поступков нарушавших благолепие вечера. А сейчас придут для обсуждения – и кто и с чем к нему придёт, кроме знакомых с его этикетом актёров? Приятель вознамерился ввести общение интересных ему самому особ, но в нарушение обязанности и обещания не сообщил Арсению о визитёрах.
И – что наиболее существенно –  неизвестно, чего они, сподвигнутые Михаилом на его эксплуатацию, потребуют помимо ожидаемых от него, им, а не ему нужных, оценок актёрского мастерства? Это имея в виду актёров. А что Михаилу Сурину нестерпимо от него же хочется получить? Чтобы постарался сблизить его с Вивеей Владимировной?
Получается: для того он вернулся из странствия в Донецк, чтобы вновь загрузиться меркантильными интересами дончан? А есть ли у них, в них что-то, что-либо помимо мелочного, что-нибудь глубинное, важное не им лишь одним, себя любимым? Или же то серьёзное, что творят, не из них проистекает, а свыше им и на них навязывается? И они, в подневольности не справляясь с нагруженностью, потому ломаются, заболевают, предаются алкоголю и страстям?..
К урокам и к лекциям подготовился вечером, и сегодня образовалась пауза в научном творчестве. Включил звучание афро-шаманских там-тамов, рокотом барабанов изгоняя из себя мысли о предстоящем, мысли о повседневном, мысли о своём будущем. И отдался глубинному, в котором место только совершенному, а в нём место для ставшей вечной спутницей Нургуль с её великим страданием и с её терпеливостью в ожидании года, дня, часа спасения – она одна всегда с ним, всегда будет с ним. Позвал её и увидел её светлую, танцующую перед ним и для него в радости своей, в вечной молодости и весне…
Дверной звонок известил, что кратковременные земные дела пробудились к жизни, вступают в свои права. Нургуль плавно завершила танец Мироздания с включением в него древнебашкирских движений, поцеловала Арсения и со словами: “К тебе пришли, повелитель мой”, — стала невидимой, оставив в комнате аромат свежести.
Арсений надел пиджак – в сей раз он был не в рубашке с галстуком, а в водолазке1, белизной контрастирующей с бородкой и с сохранившейся смуглостью лица, – и вышел встретить, кого Бог послал ему для трудов.
Михаил Михайлович привёз приятелей и Аннету. И пакеты с продуктами на свой, очевидно, выбор – или Вивея Владимировна ему помогла? Извиняться за неисполнение 
долга не стал и, понимая, что творит неподобающее, вошёл без радостных приветствий, кивнув с  коротким словом “Салют”, и со свёртками-пакетами направился на кухню.
Вивея Владимировна иначе, чем прежде, уже несмущённо входила в квартиру, для неё отныне нечужую; свет лучился из её глаз и улыбки. Она с Аннетой прошла впереди Сурина. Арсений помог этим гостьям снять плащи и повёл в комнату, предоставив приятелю обслужить своих друзей.
— Мне кто-нибудь посодействует с заполнением стола или одному сервировкой заниматься? — с укором спросил Сурин, когда все уже были на местах.
Арсений, став в конце комнаты – на определённом им для себя месте, – указал:
— Вы, Михаил Михайлович, взялись организовать – используйте способности, что вам даны, возможности кухни, принесённое вами и сотворите, что у вас предусмотрено.
Вивея Владимировна с Аннетой поднялись, и Надежда Борисовна последовала за ними на кухню принести столовый ассортимент посуды и приборов, разбирать и раскладывать привезённые фрукты-сладости.
Арсений остался наедине с Виктором Петровичем, но разговор сам не начинал, чтобы не навязывать гостю предмет беседы, а предоставил ему выбрать темы, о чём говорить. Что актёру Пташкову оказалось затруднительным делом: наедине заговорить о  вчерашнем спектакле некорректно по отношению к супруге и 
___________
1Водолазка  – тонкий свитер с воротом, закрывающим шею; водолазами надевается под скафандр – от того и название.

партнёрше; говорить вообще о театре – тоже будто подвигать к теме раута; а на другие темы – неизвестно что, потому как вся жизнь его проходила в театре и не создавала в нём обширности познаний и эрудированности для ведения диалогов с этим собеседником. И въевшаяся привычка подчиняться драматургам и режиссёру ограничивает самостоятельность и на бытовой сцене. Для Виктора Петровича образовалась пауза молчания и неловкости.
Разбилась она появлением женщин с ассортиментом для светской трапезы; Сурин бутылку «Советского шампанского» преподнёс. Как ему удалось добыть его в условиях «сухого закона», когда стало проблематично купить и простое вино из-за отрезвления народа, нагрянувшего решением ЦК КПСС? Не исключено, что приобрёл благодаря связям в торговле.
— Это, конечно, не твое «Негру де Пуркарь», но это лучшее из того, что в Донецке можно приобрести, — презентовал Михаил Михайлович Арсению внесённое игристое.
— Лишь бы вы были счастливы, лишь бы вам нравилось, — ответил  ему приятель.
— Ты что, опять не станешь с нами пить? Мы твоё звание «Заслуженного учителя» отметим – ты же не отмечал его. Не приглашал, во всяком случае, на это событие.
— А надо было отмечать? К тому же, как вы помните, Валентина  Ивановна на балу произнесла целую здравицу по моему поводу.
— Какой ты скучный человек!
— Я знаю, потому и сижу в каморке, чтобы не нагонять скуку на других людей. Вы  лучше, забыв обо мне, режиссируйте встречей.
— Придут ещё гости, и начнём, — глянув на часы, пообещал Михаил Михайлович.
— Кто ещё придёт и с чем? Вы не проинформировали меня, несмотря на условие не приводить ко мне неведомых мне визитёров. Что, сюрприз?
Сурин недовольно сгримасничал – Арсений выговаривает при любимой, к тому же в своём праве хозяина дома. Тем не менее – а после выговора тем более – он и сейчас не стал сообщать, кого и с чем вводит в раут. И Пташковы за него не успели ответить – звонок оповестил о приходе гостя или гостей, ожидаемых ими.
— Ну вот, процесс пошёл, — констатировал Сурин, избавляясь от необходимости объясниться с Арсением, и попросил Вивею Владимировну с ним вместе встретить ожидаемого или ожидаемых.
Вскоре от входа через прикрытую дверь комнаты донёсся его удивлённый вопрос:
— Вы к кому, молодой человек?
— Я,.. — гость замялся, — меня пригласили на раут.
Произошла заминка – встречающим пришедший оказался не знаком. Но, помедлив в решении, его впустили, поскольку он произнёс заветное слово «раут», прозвучавшее как пароль.
Виктор Петрович переглянулся с Надеждой Борисовной; в смущении посмотрели оба на Арсения, что без сомнения означало: приглашение поступило от них, а они уже поняли, что приглашение следовало с ним согласовать. Аннета поднялась с дивана, где приязненно принятая Вивеей Владимировной и Надеждой Борисовной сидела до того, и в растерянности подошла к наставнику:
— Арсений Тимофеевич, это тот молодой человек, но я его не приглашала.
Аннета сказала негромко и в смятении: она из-за актёра уже пострадала, и теперь в ней вспыхнул панический страх, что Арсений Тимофеевич в его появлении на рауте усмотрит её отстранённость от себя; а для неё любовь к нему сделалась единственным смыслом, ведущим по жизни, опрощённой до встречи с ним.
— Я знаю, — Арсений увидел в ней страх и успокоил уверением, что он в её невиновности не сомневается. — Но скажите, Аннета Юрьевна, вы действительно не хотите видеться с ним или...?
Аннета отрицательно и быстро потрясла головой.
— Вы ему уже сообщили об этом?
— Да, я говорила ему по телефону, что мне не нужны встречи с ним, что я не хочу
с ним видеться, но он назойливо навязывался.
— Хорошо, Аннета Юрьевна, станьте возле меня и возьмите меня под руку. И знайте, что вы со мною.
Аннета в радостной благодарности нежно улыбнулась Арсению и охватила руку его горячей ладонью: он и защита, и она может стоять с ним так, как давно мечтает.
Встречающие ввели гостя; в руке его – роза. Смещение действующих лиц раута на его сцене Вивею Владимировну и Михаила Михайловича удивило. И если Сурина порадовала новая постановка, то Вивея Владимировна сначала не поняла её смысл и, подумав, что Арсений решил общение в этом рауте устроить попарное, огорчилась, что он предпочёл себе Аннету. Но скоро, в развитии инсценировки по-женски чутко уловив её подоплёку, поняла: Арсений Тимофеевич и здесь опекает и защищает. И стала на его реплики, порицания и на его сарказм откровенно улыбаться.
— Здравствуйте, — приветствовал всех сразу молодой актёр Виктор.
Ему никто не ответил: Михаил Михайлович с Вивеей Владимировной встретили его и стоят позади него; покровительствующие ему виделись с ним; Аннета промолчала и лишь Арсений слегка наклонил голову и тут же указал:
— Вы, молодой человек, пришли с одной розой, а здесь три женщины – уже три. Вы бонтон1 нарушаете. Отдайте цветок Михаилу Михайловичу; он решит, куда его деть, чтобы не было неловкости.
Молодой Виктор, не знакомый с таким событием, как светский раут и из-за того не знающий, как на нём общаться, растерялся. Он на раут, как ему назвали мероприятие,  шёл  с определёнными целями: вписаться в культурное донецкое общество и – главное для него – встретиться с желанной Аннетой, поразившей интеллектом, великолепным нарядом, красотой. А тут некий незнакомец указывает ему и публично поучает его, что делать ему с его цветком.
Вспыхнув от вторжения в его намерения и от публичного поучения, воспринятого им в качестве унижения – амбиции, амбиции! – Виктор направился прямо к цели:
— Аннета, эту розу я вам принёс. Примите её от меня как знак восхищения вами…
Наглость молодого артиста, высказывающего Аннете восхищение в пренебрежении тем, что она стоит под руку с мужчиной, и протягивающего ей розу, выдавала его дурной тон в натуре и невоспитанность; а сопровождающая подаяние напыщенная тирада – его театрализованную отрепетированную заготовку.
Арсений с улыбкой посмотрел на подопечную и, перебивая возможность для Виктора излиться в чувстве, откровенно спросил у неё:
— Как вам, Аннета Юрьевна, нравится сценическая заготовка? И поданная роза.
Аннета восприняла, что произнёс и что имеет в виду наставник, и не подняла руки принять подносимый дар.
— Сцена банальная, а роза нравится – она красива. Но в ней спрятаны шипы.
— Да, шипы. И ещё, Аннета Юрьевна, она – троянский конь.
Никто из присутствующих не понял их диалог, но тайность его смысла подивила: опять Арсений эзоповыми речами вскрывает что-то, ведомое лишь им двоим. Актёры, когда Аннета  при появлении их коллеги встала и подошла к Арсению, почувствовали напряжённость в комнате, однако, не слыша, о чём они общаются, до сего момента не понимали, что свершается казус.
На фоне общего невосприятия в общем недопонимании неприязненности Арсения к новому в его доме гостю проявилась оскорблённость самого гостя:
— В нашей среде не принято так цинично отказываться от преподнесённых цветов и при этом ещё и…
— Молодой человек, вы ошиблись: здесь не ваша среда обитания. Вы посмели оскорбить цитатками  из пьески Аннету Юрьевну, стоящую со мною; и с нею – меня. Я давал вам возможность выйти из созданной вами ситуации, не потеряв лица, но вы _________
1Бонтон – хорошие манеры, светская учтивость в словах и в обращении в дворянском обществе.

хлюст1 и потому пренебрегли разумным и этичным. И ещё: Аннета Юрьевна дала вам понять, что вы ей нелицеприятны, но вы посмели вторгнуться сюда неприглашённым, чтобы навязаться ей.
— Я не вторгся, я был приглашён.
— Кем? Я не приглашал и не давал согласия, тем более, что в мой дом невеж от культуры не вводят.
Виктор втретьи вспыхнул; и Михаил Михайлович, получивший косвенный упрёк за нарушение обязательства – да опять же при Вивее укор получив, – огнём вспыхнул и обернулся к друзьям.
Виктор Петрович взял на себя ответственность за визит их коллеги:
— Это я предложил Виктору участие в рауте, посчитав, что ему будет полезно, так как тема разговора интересна всем артистам. И думал, что Виктору и Аннете Юрьевне будет приятно общаться, тем более что они знакомы.
— Вы упустили из виду, что не спросили у самой Аннеты Юрьевны, нужно ли ей общение с вашим протеже. То есть навязываете ей ненужное. И ещё не спросили у меня, может ли мой дом быть местом любовных свиданий. На оба эти вопроса ответ вы уже слышали. А потому сей молодой человек, проявив бескультурье и самоуверенные притязания, раут и мой дом покинет. Михаил Михайлович, будьте добры, выпроводите его за порог.
Приговорив наглеца к изгнанию, Арсений подвёл Аннету к окну и нежно провёл по её голове ладонью – наблюдавшим было несомненно, что он её успокаивает, они даже усмотрели в его действиях, как и в её защите, интимность; а он, радуясь её уверенному отказу Виктору, придал девушке силу осознания  себя в движении по жизни. Аннета глубоко вздохнула и благодарно посмотрела на наставника, мановением руки души её состояние преображающего.
В комнате повисла неловкость, но все поняли, что она не была создана Арсением, принимающим гостей. Пташковы непроизвольно и виновато переглянулись. Виктор Петрович с Надеждой Борисовной особенно ощутили неловкость из-за бестактного протеже: они увидели, что молодым актёром, чья профессиональная обязанность нести культуру, бесцеремонно выражено пренебрежение нормами культурного общения; и при этом, как оказалось, им проявлено пренебрежение отказом Аннеты от его внимания к ней; и, что важнее и для них, зависящих здесь от Арсения, он выразил пренебрежение тактом по отношению к ней и к мужчине при ней, кем бы тот ей ни был. Притом что Арсений не выказал неудовольствие его появлением в своей квартире, а предлагал ему возможность осознать, где и с кем ему предоставлено общаться.
И осознали и свою ответственность в обществе. Во-первых, как они поняли из упрёка Арсения их приятелю Сурину, о приглашаемых гостях следовало предупредить хозяина; во-вторых, они действительно не задумались узнать у Аннеты Юрьевны, будет ли приятна ей встреча с Виктором. А главное, не согласовали с принимающим их, знающим тонкости и нюансы общения в свете: будет ли принят вводимый ими в салон их подопечный. А они помимо этого молодого актёра пригласили и других коллег в раут – что же их-то встретит при таковых-то строгостях?
И не понимали: в прошлый раз и они были введены неведомыми хозяину – так в чём же разница?
Из-за столкнувшихся событий и вспыхнувших разноречивых чувств Пташковы пребывали в смущении, а Сурин – в возмущении: в роль дворецкого Арсений обрядил его и указывает ему, даже повелев выдворить непонравившегося ему.
Не реагируя на смущение и на иные реакции гостей – ибо каждый должен платить и расплачиваться, хоть и не принимает это, –  Арсений спросил:
— Я так полагаю, что ещё будут гости, мне неведомые?
— Мы позволили себе пригласить помощников главного режиссёра по труппе и по  __________
1Хлюст – нахальный, пронырливый человек.

литературной части: Каца и Волынскую, — признался Виктор Петрович. — Я им предложил в непосредственной светской беседе поговорить со зрителями. Они приняли предложение, сказали, что им интересно.
— Это если и зрителям интересно говорить с таким весомым бомондом1, что сегодня в рауте будет, — ответил Арсений и со скептичной подоплёкой улыбнулся: — Вы им, конечно же, заочно представили меня в роли великого специалиста, как и вам Михаил Михайлович обо мне наговорил, хотя я предупреждал, чтобы обо мне никому ничего не сообщалось. Мне это неприятно… И я здесь не определяющее раут звено, здесь все должны высказываться. А потому встретить ваших руководителей попрошу вас, Виктор Петрович, и вас, Надежда Борисовна; и когда станете всех нас знакомить, сделайте это без помпы и апломба. Лишь назовите имена с отчествами – не более. Вы компетентны в театральности, вы и поведёте обмен мнениями. Надеюсь, что нас минут недоразумения, и только радость понимания между нами останется.
После инцидента с визитом молодого актёра пожелание прозвучало наставлением, не прибавившим радости прошедшего месяцем раньше раута; да и не приготовились, судя по всему, к увеселительному вечеру: ни гитары Сурин не привёз, ни шуток никто из гостей-мужчин не произнёс, хотя уже приятелями вошли в дом. То ли ждали, что Арсений опять заведёт что-либо занимательное для них – в предыдущем рауте он и тем их очаровал, что легко произносил экспромт-репризы, – то ли груз виноватости давил.
— Споры, надеюсь, не навредят, если кто-то не будет согласен с высказываниями? — утверждающе спросил Михаил Михайлович.
— Какие споры? — Арсений выразил Сурину откровенное недоумение – он-то  знает, что в светских встречах не спорят, лишь высказывают мнения без навязывания. — У нас раут, если таковой считать эту нашу встречу, где возможен обмен взглядами всего лишь, а не диспут. Нет? Во всяком случае, на иное, нежели приятная беседа, в моём доме не рассчитывайте. Мне, знаете ли, абсолютно безразлично, если воззрения мои кому-либо или всем не понравятся... А вам, Михаил Михайлович, что, требуется утвердиться в сознании масс?.. Вы сегодня почему-то без гитары пришли – очевидно, настроились по-боевому. Могу вам предложить политические трибуны, что повсюду возникают и собирают толпы – вот поле битвы, пожалуйте на них.
— Да мне, в принципе, всё равно: поговорили и разошлись, — спасовал Сурин перед угрозой прекращения раута по воле Арсения, как хозяина салона.
А он и действительно не был настроен на лиричность и приятность общения – страсть сжигала и отелловы муки его терзали уже вседневно и всенощно, стремительно разгораясь в его душе. А потому петь романсы был мало сказать не в состоянии – зверем бы рычал, да страх подавлял рык, страх, что откажется от его общений Вивея, страстью любимая.
— Вот и прекрасно. А то я чуть было не испугался, что вы меня четвертуете за разномыслие с общепринятым; а я и так уже без головы остался – с меня театралки, мои соседки по партеру, её сняли и на позорный шест надели.
— Да они бежали от тебя.
— Да, но бежали победно, а голова моя была в их окровавленных руках.
Вивея Владимировна и Аннета – её Арсений после ухода Виктора подвёл к дивану, и она вновь могла общаться с дамами, – засмеялись; и супруги, восприняв, что Арсений на них всерьёз не сердится, улыбались комизму его картинки.
— Я не видел в их руках твоей бородатой головы, зато слёзы у них потоком текли.
Михаил Михайлович пытался шутить, но его реплики и их тональность несли в себе недружелюбие к Арсению, непонимаемое непосвящёнными в его болезненную страсть, обостряющееся и усиливающееся каждой встречей его соперника с желанной Вивеей. Несли неприязнь, порождённую завистью и неумением Сурина в любовных отношениях с Вивеей Владимировной. Именно с нею – именно она ему сейчас нужна,она – столь же
_________
1Бомонд – высший свет; аристократическое общество, замкнутый узкий круг людей с наивысшим статусом.

заманчивая, как и опалившая его Виринея.
Но она – не Виринея, она сильнее и чище той; её уверенная чистота и притягивала его к ней и вместе с тем являлась препятствием плотскому замыслу. Заманчивость её и недоступность в ней усиливали его внутренний напор, который уже взрывал и разрывал его. А тут ещё Арсений собою мешает его самоуверенности достичь успеха...
Михаил Михайлович чувствовал неуклюжесть своих шуток и утрату артистичной лёгкости, но ничего в себе не мог изменить, что ещё более его возмущало – страсти сильнее дружеских чувств.
— Виртуально, мой друг, виртуально. Но благодаря лишь тому, что не было в их руках жертвенного ножа, иначе премьера спектакля освятилась бы настоящей кровью. Так что на вас возложим службу по гашению очагов сопротивления и несогласия с собеседниками – создайте радость от встречи и общения. Я буду лишь участником-созерцателем.
Гостей огорчила такая Арсеньева самоотстранённость. С его отстранённостью от роли ведущего исчезает нюанс, превращающий обыденную вечеринку в светский раут. Никто из них не ведает, не чувствует манеры и правила, сущно необходимые светским вечерам – все по наработанным обывателями сценариям устраивают посиделки и не могут за их ограничения выйти, чтобы радоваться в освобождённости от серости.
Этим прервалась и беседа друг с другом, и так-то без изысканных тем невзрачная и лишённая лоска, натянутая – общение в силу аляповатостей, внесённых Суриным и Пташковыми в раут с самого начала, свелось к разрешению коллизий; и оттого реплики произносились словно обязательные на сцене. Все собравшиеся почувствовали, что нечего говорить, когда не о чём говорить, и все будто по режиссёрскому мановению прервали говорение.
Натянутость этого раута визитёрами осознавалась до её готовности сорваться и разрушить весь замысел встречи, так как с первых минут явилась не естественная изысканность светского собрания, а его суррогат.
Особенно тем все огорчились, что здесь же, ва этой квартире месяцем ранее они радовались, пели, выступали и обретали. И воспели для себя тот вечер как духовно оживляющую новинку в их жизни. А сегодня всё померкло: не раут, а сходка случайно и неслучайно встретившихся, меж которыми сложились разные до противоположности отношения – даже между друзьями.
И одни из отношений, благодаря Арсению, разгорелись в одном – в симпатии; другие, ему же благодаря, – в антипатии. И неясно, кто и кому, как и для чего нужен. Неясно, есть ли объединяющая идея встречи или нет: каждый своё жаждет получить, каждому получить надо без намерения своим поделиться – вот что витает в салоне, в чувствах и в мыслях успевших и собраться в группу, и рассыпаться даже в отношениях.
Но собрались потому, что объединяет всех их собой Арсений, объединяет тем, чем он является, что несёт, тем, что даёт нужное. У всех почему-то на него возложились чаяния – и как же они без него-то жили, существовали? До прошлого раута не было его в их жизни, и они привычно пребывали; а теперь, появившись, он сделался насущно необходимым – он умеет дать и даёт, а они привычно принимают, получают.
Арсений видел гостей через свою сущность, аналогично тому, как и любой человек других людей видит через собственную сущность, через свою идею. Его идея оказалась особенной: сильнее и притягательнее, потому что он давал, а не нуждался. Потому у него и вокруг него и собрались, даже если кому-то и хочется послать его подальше как помеху, как совратителя, как… Но как послать, если зависим от него?
Однако Арсений, понимая, чего им от него надо, не знал, как дать каждому и всем, чтобы, оттолкнув недоброе, не навредить другим, так же тянущимся к нему. Воистину, положение у него, как у китайского мудреца Бо-Цзюй-и1, спрашивающего у друга, как ему поступить: посаженная орхидея и дикая полынь вместе растут – и
___________
1Стихотворение китайского поэта Бо-Цзюй-и ((772 г. – 846 г.)  «Спрашиваю у друга» (перевод Л. Эйдлина)

нельзя полить цветок, не оросив злое зелье; но не возможно и вырвать сорняк, не повредив красивое растение.
Потому что сами они не могут, не умеют радостно получать даваемое им. С детьми проще: они верят и принимают, хотя порой болезненно, через слёзки приходит к ним понимание – но они принимают уроки и учатся. А взрослые не учатся, они злятся на дающего и на поучающего…
Ожидаемые гости, наконец, затянув их ожидание, пришли, прервав молчание и на какое-то время предотвратив разрушение отношений и меж друзьями. Чета актёров направилась встретить приглашённых ими коллег, для них – руководителей, от чьей воли и каприза зависит их актёрская судьба, из-за чего они их и пригласили, сами будучи поражёнными светскостью предыдущей встречи. Но сейчас они себя, задетые за чувствительные струны и насторожённые неласковостью доброжелательного Арсения, встречая руководителей, вольготно-раскованными не чувствовали.
И новоявленных подивились, что не хозяин встречает хлебосольно, а коллеги – это их даже искренне задело: как же, почесть им не оказана. За закрытой дверью комнаты хорошо было слышно их удивление, подпорченное сценичностью, впитавшейся в их манеры и голоса, в актёрской среде натурализованной, но рельефно выпячивающейся в обычной обстановке, в среде непокалеченных ненатуральностью, игрой.
— Почему вы встречаете нас? А где гостеприимный хозяин? — спросил мужчина, Кац, по всей видимости.
— Марк Евгеньевич, мы вас пригласили, потому и встречаем – так здесь принято, — объяснил Виктор Петрович.
— Оригинально! Что ещё удивительное нас ждёт? — спросила Волынская.
— Ждут наши друзья, — Виктор Петрович корректно воздержался от прорицания, что им ещё предстоит, не зная сам, состоится ли намерение интересно поговорить. — Прошу вас, проходите за Надеждой.
Помощники главного режиссёра вошли в комнату-салон. И с ними ещё одна особа. Она не была Пташковым знакома, и оттого, вводя гостей в комнату, супруги были сконфужены очередной несуразностью. Но не были смущены введённые в раут. Они в городе значимы, им не привыкать где бы то ни было им общаться с малознакомыми и незнакомыми. Уверенно войдя, они, нововведённые, увидели знакомых и улыбнулись им, принимая их в свою компанию.
Михаил Михайлович шагнул к ним, заговорил с ними живо. Вивея Владимировна и Аннета при появлении гостей поднялись, поскольку две из них – женщины.
Помощница по литературной части дежурно приулыбнулась Вивее Владимировне и, оставив мужчин, подошла к ней со спутницей и с Надеждой Борисовной, на ходу дежурно же произнося дежурное:
— О, Вивея Владимировна, и вы здесь? Как всё тут интересно! — на Аннету глянула мельком; в основном – на её платье.
Сама помощница одета не в вечерний наряд, но вышитое узором платье украшает её. Так же неизысканно явилась в чужой раут и её сопровождающая.
Вивея Владимировна восприняла невнимательность Волынской к её приятельнице как некорректность и не отвечала на её фразы. Но познакомила обеих, не дождавшись представления от подруги, растерявшейся из-за вхождения в салон непригашённой особы – как Арсений Тимофеевич на неё отреагирует: опять выговорит?
— Антонина Георгиевна, представляю вам Аннету Юрьевну. Аннета Юрьевна, вам я взаимно представляю Антонину Георгиевну.
Зрелая женщина полно оглядела молодую, кивнула в принятии и спросила у неё:
— Вы кто? Тоже искусствовед?
Аннета, оскорблённая беспардонно унижающим её оглядыванием персоной из театра, не смутилась, но и принимать её не стала, не кивнув даже, и на бесцеремонный расспрос не ответила, а глянула на приятельницу.
— Мы подруги, — за неё и коротко ответила Вивея Владимировна, давая понять, что не принято распространяться о профессии; и дополнила: — Обе в рауте в гостях.
И вопросительно посмотрела на незнакомку. Волынская невзрачно отреагировала на реплики Вивеи Владимировны, поскольку в них отметился укор, а на её взгляд в сторону спутницы чиновно сообщила:
— Моя приятельница Людмила Викторовна Дерюгина. — Помедлив, всё же сочла нужным заполнить анкету: — Заместитель начальника городского отдела образования.
Вивея Владимировна посмотрела на Аннету, чтобы увидеть её реакцию на то, что её начальствующая особа незвано вошла в их общество. А Аннета прежде всего обернулась к Арсению, чтобы заручиться поддержкой, и увидела на его лице полное равнодушие к появлению в его доме особы из руководящего учреждения среднего образования. И скопировала: то есть показала, что ей безразлично, кто она, эта гостья в рауте – здесь все равны. Вивея Владимировна улыбнулась ей, порадовавшись за неё и проявленной ею независимости.
— Надежда, мой племянник Виктор тоже был по моей просьбе приглашён вами, но я его не вижу, — меж тем без переходов спросила Антонина Георгиевна.
И вновь за Пташкову, в очередной и который уж раз смутившуюся, ответила Вивея Владимировна, с усмешкой в душе и улыбнувшись Аннете понятно ей:
— Он был, но ушёл.
Арсений, глядя на шабаш бескультурья, ворвавшийся в его обитель, и на повадки особ из театра, понял, от кого и чему научился изгнанный им племянник Волынской – один на всех у них штамп. Само вступление театральных персон в раут в его доме не понравилось – они, сразу потянув полотно общения на свои интересы, показали, что театр не учит высоким меркам приличия, что актёры, артисты во всём и везде видят только себя. И не приведи Господь разочаровать их ожидания поклонения перед ними: перед всеми и перед каждым.
Он стоял у самого окна изначально и намеренно, чтобы гости не столкнулись с ним при входе и чтобы не мешать Михаилу Михайловичу править званым вечером. Притом ждал, что если и не Сурин совершит необходимый ритуал представления, так Пташков-то непременно подведёт своих руководителей к нему, как к хозяину раута – потому как не ему в светском вечере идти к гостям, а им следует подойти к принимающему. Но нет, тонкости этикета Пташкову и Сурину неизвестны. Артисты – люди все с высшим культпросветовским образованием, начитанные в пределах и за пределами школьных программ, распевающие прочувственные романсы, – но что с них всех взять? В душах, в менталитете серость сорная и лоск наружный.
Смотрел на возникшее в доме столпотворение квазилюдей, чуждых ему, его образу мыслей, и в душе не было благодарности Сурину за затею поговорить с актёрами об их творчестве. Не станет открывать им их, если они и сами его попросят – не имеет в том нужды. Да хотя бы и потому ещё, что не станет их унижать в своём доме неведомо перед кем: хоть и перед их руководством. В том числе.
Стирая неуклюжесть встречи, включил в магнитофоне звучание «Лунной сонаты» и, улыбнувшись подопечной,  позвал её:
— Аннета Юрьевна, можно вас отвлечь от беседы, в которой вы не имеете места?
Аннета словно вспорхнула от призыва Учителя – в минуты появления театральных в общении Аннета возвысила его над всеми людьми вокруг неё, и над её учителями в жизни прошлой и будущей; он стал проникающим в неё, бесстрастно проникающим в мир окружающий, творящим в нём. И подошла к нему, отметив для себя на будущее, как колко он указал на неучтивость гостей. А те, занятые разговорами, и не услышали его в своём самодовольстве.
Но и Арсений заговорил с девушкой так, будто и не было в комнате никого, кроме них двоих – не затаённо, для неё лишь, а бархатным звучанием голоса разбивая пустые речи обеих групп, – и вместе с тем в уважительности к подопечной, чем также утвердил её самоуважение:
— Сейчас, Аннета Юрьевна,  уже не время на балкон выходить – холодной погода стала, –  но попробуйте представить себя на улицах Донецка, на которых властвует осень, и отнюдь не печальны её пейзажи. А если дополнить их мелодией звучащей сонаты, красота умножится.
— Да, красиво получается, — ответила ему девушка, заметив поэтичность Арсения в представленной им картине, и в доверительности высказываясь открыто. — Странно, но в музыкальной школе нас учили петь, слушать звуки и ритмы музыки, но никогда не говорили о её содержании и значении.
— Я отметил этот недостаток. Как-то дочери друзей, ученице музыкальной школы – давно это было, – привёз ноты «Лунной» и потом долго вводил её в понимание и принятие произведения, хотя она уже исполняла его на фортепиано. Показывал ей и портрет «Моны Лизы» Леонардо да Винчи и через его загадочность приобщал её к глубинам содержания мирового искусства.
Вивея Владимировна оставила Волынскую балагурить с её приятельницей и с Надеждой Борисовной и подошла к ним, беседующим не о банальности местного закулисного мирка, а о прекрасном и вечном.
— Вы настолько выразительно говорите о сочетании музыки, живописи и природы, что невольно втягиваешься в их восприятие.
— Они втягивают потому, что живые и умеют восхищать глубоко, а не только чувства и эмоции поверхностные задевают, — порадовался Арсений её присоединению к диалогу и тому, что изящество ей милее обыденности.
Доверительную беседу, начавшую раскрывать собеседников через искусство, грубо остановил Михаил Михайлович, высказав своё недовольство общением, в которое его не пригласили – а она опять к нему устремилась!
— Что вы там уединились, отделились от всех?
— Странно, что мы сумели от всех отделиться, — Арсений, ответил приятелю хоть и с улыбкой, тем воспринятой насмешкой, но сухо и менторски-докторально – Сурин, со своей страстью уже не справляющийся, явно выходит за пределы допустимого и смеет ему, Арсению, укоризны высказывать в его доме.
— Должен вам заметить: во-первых, мне никто гостей моего дома не представил; а во-вторых, и вам это известно, раут – не профсоюзное собрание, где делегаты обязаны с терпеливостью выслушивать выступающего. Тем он и хорош, что можно уединиться и говорить на интересующие лишь собеседников темы – как вы, к примеру, уединившись, сейчас ведёте тройственный разговор.
— Ты сам стал в стороне, словно не хочешь знакомиться, — выказал Сурин упрёк с подколом одновременно, чтобы унизить его перед своим кругом.
— Я, Михаил Михайлович, свято соблюдаю этикет раута, — ради прежней дружбы сдержав себя, Арсений пояснил ему законы общения и принятия гостей.
— Какой этикет? — оскорблённо спросил Сурин, вместо подкола сопернику сам оказавшись униженным ответным замечанием.
— Не стану вам преподносить правила и тон данного события – это неуклюжестью для вас и для гостей будет. — Арсений понял, что его друг Михаил Михайлович ослеп в ревности и потому непорядочно атакует; но не стал спускать ему эту скверну, равную предательству, и пусть он знает, что никогда не спустит: —  Но остановимся. В ваших руках правление – ведите светское собрание к тому, что может всех объединить, если сможет объединить.
— Прошу к столу – шампанское ждёт возможности порадовать нас, — сбившись с ритма раута и проигнорировав представление гостей Арсению, распорядился Сурин.
— Выпить, закусить, поболтать и разойтись – что ж, для вас это обычное дело, — резюмировал Арсений его несвоевременное предложение. — Только нюанс имеется – я шампанское не пью. Впрочем, на меня, конечно, не следует обращать внимания: один не может задавать тон всем. К тому же я посторонний в вашем театральном собрании. Уж извините, что не могу скрыться где-либо – жилплощадь моя не позволяет.
Михаил Михайлович откровенно зло пыхнул оскорблённостью, но сказать ничего не смог. Он даже осознал, что разорвал свою дружбу с Арсением, но из-за него Вивея вновь становится ему недоступной: то Николай был, а теперь он вторгся между... Как теперь быть – уйти? Но друзья тут с ним и, главное, Вивея останется – с ним останется. И назад вернуться уже не может, никогда не считая себя хоть перед кем бы то ни было виноватым.
Виктор Петрович, не ослеплённый, как его друг, но огорчённый своей очередной ошибкой, внял безусловной корректности Арсеньевых замечаний: в самом деле, они разговаривают, а хозяина квартиры – человека, к кому собрались, чтобы послушать его, – проигнорировали. Поняв собственную несуразность, он почувствовал, как пронзил и его тоже и опять укор Михаилу. И снова уяснил, что имеет отношения с человеком по природе культурным, а не изображающим культуру галантности1, как они в театре.
— Арсений Тимофеевич, простите нам наш казус – второй раз мы оказались перед вами бестактными.
До помощников главного режиссёра тоже дошло, что у окна одиноко не подобно им приглашённый стоит, а тот, кто устраивает для них раут, тот, чьё рассуждение о театре оказалось важным для ведущих актёров труппы. Они смутились, осознавая свои невежливость и неуважение, и когда Пташков стал раскаиваться, подошли за ним к Арсению для знакомства.
— Вы и вправду оригинальны, Арсений Тимофеевич, как о вас рассказывали, — восторженно констатировала Антонина Георгиевна. — Провести в наши времена раут с его забытым этикетом, с его оттенками, манерами, с дамскими вечерними туалетами – это нечто небывалое в нашем обществе.
— Оригинален? Вам так описали меня? —заговорил с нею Арсений без тепла и без обычной приязни, заставив её почувствовать его значимость и авторитетность. — Однако скажу, что я не более оригинален, нежели каждый из принявших в рауте участие, не ведая, к чему он может привести, к каким последствиям.
Произнося искусственной особе отповедь, подобную высказанной им соседке по партеру, Арсений подумал об однотипной узости человечьих восприятий, отношений, речей – даже и ответы на них давно заготовлены, только вставляй в нужный момент.
— К каким последствиям? — в отличие от театральной соседки Сурин спросил не удивлённо, а сумрачно – по-иному спросить или сказать уже не мог, но и задвинутость свою в тупик не намерен был принять. — Уже не первый раз проводим.
— К неведомым, Михаил Михайлович. К неведомым даже мне, поскольку не я являюсь в данном рауте организатором, а потому ответственности за него не несу – я лишь принимаю. Однако пора начинать действие. Пролог состоялся. Ну что ж, гости, впервые посетившие сей сокровенный уголок, войдите в наше не совсем обыденное собрание и примите его, как оно принимает вас. Виктор Петрович, станьте вы в нашем спектакле постановщиком и введите, будьте любезны, нас в программу предстоящего. Но прежде устройте вашим коллегам места – в креслах, быть может, и... — Арсений не завершил указание словами “на стульях”, предоставив гостям самим решать, куда себя поместить.
Смена Арсением ведущего в разгар мероприятия, когда, как говорится в народе, на переправе коней не меняют, замена затейника Сурина Пташковым не слабо потрясла и затейника, и нового фаворита. И его жену – она не знала о страстях Михаила и никакой подоплёки не подозревала. И Аннета огорчилась внезапной грубостью Сурина в адрес Арсения Тимофеевича, почувствовав непреложную правоту в недоброжелательстве Наставника к своему другу. Вивея Владимировна поняла.
— Я не режиссёр, а только актёр, — признался Виктор Петрович в неспособности  ________
1Галантность в переводе с французского языка означает изысканную вежливость, чрезвычайную обходительность.

руководить; но понимая, что решение Арсения о смене не подлежит оспариванию, всё же  принял бразды правления. — Дамы, вы можете присесть. Антонина Георгиевна, Людмила  Викторовна, выбирайте себе кресла; а для Марка Евгеньевича, как и для всех мужчин, – стул по его выбору. И попытаемся украсить нашу встречу радостным, как уже было здесь однажды.
Дамы расселись на диване и в креслах; и Марку Евгеньевичу пожелалось в кресле устроиться, а не на простом стуле, уподобившись нижестоящим в табеле о рангах1, но не отнимать же у женщин право на удобства. Дивясь нешикарной обстановке якобы «салона» и порядку действий, не принятых в современности – на устраиваемых в театре банкетах участники стремятся занять места у стола, даже если нет стульев подле него, а здесь стол отделён от гостей условностями, и надо соблюдать церемонность, – он решил проблему просто. Он взял от окна стул, поставил к столу и уселся, скрестив руки на груди и вытянув в середину комнаты скрещённые ноги. Явил себя обыкновенным плебеем, пренебрежением к людям возносящим себя во всех обществах; тем более когда, не чувствуя расплаты, без боязни может принизить тех, кто и выше него в чём бы то ни было.
Арсений с выраженным отвращением посмотрел на Пташкова; тот понял взгляд, понял, насколько Кац нелеп и пошл не только в собрании светском и образца советско-пролетарской эпохи, но и любом собрании – свин из маршаковской сказки «Кошкин дом».
— Мне сегодня придётся за многое просить у вас прощения, Арсений Тимофеевич, — негромко, но и не скрываясь, признался Виктор Петрович. — Полагаю, что ваш дом уже не впустит нас впредь.
— Время и события всех раскроют, всё покажут и всех расставят по должным местам. Но продолжайте постановку в согласии с её назначенностью.
Мизансцена2 с прозвучавшим кратким диалогом, понятые тремя дамами в вечерних туалетах и огорчившие их, не были восприняты остальными – остальные не увидели ничего предосудительного в позе Каца, и оттого не поняли, о какой своей вине говорит Пташков.
А Виктор Петрович, приняв слова Арсения как предоставление ему возможности искупить казусы, благодарно кивнул и обратился к собранию:
— Сейчас мы наполним стаканы напитками – мужчины поднесут их дамам. И поговорим на вольные темы или послушаем поэзию – надеюсь, Антонина Георгиевна, вы не откажете нам в удовольствии послушать стихи или поэму в вашей декламации.
Такая развязка неудачной завязки встречи приемлемо снимала напряжение в рауте и соответствовала литературному вечеру. Михаила Михайловича она не устроила – не по нему сложилось, – и он надумал демонстративно сесть на стул в стороне ото всех. Но надо подать дамам питьё, а значит, Вивее не он поднесёт. Пришлось, чтобы не стоять в бездействии, что мог Арсений себе позволить, подойти к столу и наполнять стаканы принесёнными им освежающими шипучими лимонадами.
Кац с места и не приподнялся – не по чину ему официанту уподобляться; и Аннета, увидев, что двоим придётся пятерых обслуживать, встала и подошла к Учителю, на ходу придумав повод отказаться от напитка.
Сурин новое огорчение – небрежение к нему – почувствовал, поднося стакан Вивее Владимировне: возлюбленная приняла, не подняв взгляда и слова не сказав.
Волынская, когда Пташков подал ей лимонад, спросила у него:
— Декламирование стихов будет моим вступительным взносом?
Виктор Петрович полуизвиняющимся тоном пояснил:
— В раут, Антонина Георгиевна, каждый участник должен внести своё творчество.  ________
1Табель о рангах – введённый Петром Первым список чинов военного, гражданского и придворного ведомств по рангам и классам.
2Мизансце;на – размещение актёров и сценической обстановки в разные моменты исполнения пьесы.

Этот вечер спонтанный, и мы с Надеждой не успели подготовиться; а вы – и это всем известно – всегда имеете в готовности стихи для публичного чтения. Задайте тон рауту, и после вас, возможно, и другим будет что дать обществу. Мы уже представляли на предыдущем рауте пьесу Зорина, явившуюся объектом критического анализа. И можно сказать, что он, по сути, и побудил к данному тематическому рауту – к возможности поговорить и обсудить не в театральной обстановке нашу работу, наше творчество.
— Вы обсуждаете здесь наши кулуарные дела и наши решения? — насторожённо и неприязненно спросил  помощник главного режиссёра.
Виктор Петрович оглянулся на Арсения, с лёгкой полуулыбкой воспринимавшего поведение визитёров, и успокоил руководителя труппы:
— Нет, у нас в рауте запрещены обсуждения присутствующих и отсутствующих лиц, их роли и частных дел – за исключением публичных личностей, выставляющих напоказ свою жизнь и своё творчество.
— Так строго? Хорошо бы в труппах подобное ограничение ввести, — высказалась Антонина Георгиевна.
— О чём здесь можно беседовать при таких запрещениях? — поинтересовался Кац, задетый коллегой за самолюбие и направив вопрос и взгляд Арсению, в нём усматривая салонного законодателя.
— Почему в рауте запрещены обсуждения? — поддержала его Дерюгина. —Ничего плохого в таких разговорах нет.
— У людей, несущих в себе высокий уровень культуры, всегда имеется о чём вести беседы, нет? — Арсений ответил ей, а не наглому Кацу, и улыбка его сменилась выражением сочувствующего понимания – как и дети, взрослые всегда нуждаются в том, чтобы их направляли и удерживали от посягательства на опасное, на крамольное. — Вы вправе говорить о чём угодно как со всеми, так и с теми, кто вам интересен, если это взаимно и не задевает честь и интересы других людей и общества. Но если вам непременно хочется обсудить кого-нибудь, с себя начните. Согласны?
Заместителю руководителя гороно предложение хозяина квартиры обсуждение начать с себя пришлось совсем не по душе. Помощник главного режиссёра, повторно пострадавший от поучений и справедливо принявший на себя урок Арсения, тоже не нашёл в себе на него положительной отзывчивости и более подходящей реакции, чем полюбопытствовать:
— Вы интеллигент?
Он своими неуместными вопросами создавал неловкость в рауте, но не чувствовал этого, тем более что здесь присутствует его труппа, а он её руководитель, управитель. Он не замечал и что создаёт невозможность другим общаться даже меж собою – хотя нет, замечал, но игнорировал и это, и право и желание других участников общаться.
— Уважаемый гость, вы нарушили сразу два условия раута: — с улыбкой уже светски холодной над дурноватой невоспитанностью Марка Евгеньевича остановил Арсений его грубый диктат, — вы обсуждаете личные особенности, что, как вас только что известили, запрещено; и вместо исполнения роли участника раута говорите о его регламенте. Впрочем, это стало типично характерно для театра, потому что он много говорит, но не говорит слово.
Последней фразой ответной тирады Арсений в сущности смягчал степень вины Марка Евгеньевича, но помощник не оценил пояснение, не услышав его; он впал в недовольство – ему публично делают одно замечание за другим, делают при актёрах.
А актёров задел странный намёк Арсения на то, что театр много говорит, но не говорит слово. И помощница по литературной части в непонимании всмотрелась в нетипичного хозяина раута, услышав прозвучавшее утверждение.
Вечер полнился коллизиями.
Пташков забыл о своей режиссёрской роли на вечере и не обратился к Антонине Георгиевне с повторной просьбой прочесть стихи, а завёлся темой театра, несдержанно
возразив неприязненным вопросом:
— Что значат ваши слова о театре, что он не говорит?
И Сурин оскорбился. За себя. Пригласил к Арсению друзей с руководством театра, а тот навязывает им какие-то вздорные правила и говорит нелепицы, тем направляя их недовольство и на него:
— Ты просто не знаешь, что такое театр, потому тебе не нравятся постановки и даже сами пьесы.
— Вот видите, Михаил Михайлович, всё разрешается просто: вчера, когда я вам высказал отказал выдавать рецензию на спектакль, вы уверяли, что вашим друзьям-актёрам мои критерии нужны, а сегодня вы уже констатируете, что я профан, — жёстко проговорил Арсений, вдвойне оскорблённый: ему указывает на его некомпетентность тот, кто привёл ненужную ему толпу визитёров, чтобы он сделал публичный анализ творчества его друзей и театра; и опять же  унижение ему наносится в его доме: Сурин вышел далеко за пределы прощаемого
Охальник1 промолчал, ибо сконфуженность свою сам произвёл.
— Виктор Петрович, — не меняя интонации, обратился Арсений к Пташкову, — вы, судя по тону вашего вопроса, несомненно согласны с вашим другом в том, что я истинный профан и мне предпочтительно молчать, пока вы в моём доме будете театр обсуждать? Впрочем, вы уже ответили – ваш возмущённый вопрос свидетельствует о том, что я некомпетентен в театральной сфере и высказываниями слишком много на себя беру.
— Арсений Тимофеевич, конечно, с ним я не согласен, и более того: мы нуждаемся в вашем слове о театре, о нашей работе. А этот мой резко прозвучавший вопрос – он вызван вашим нетривиальным высказыванием, на которое требуется разъяснения для нас. Не более того.
— Нетривиальным? Вы пришли за тривиальностью? Не вы ли мне в школьном рауте говорили, что все оценки не задевают ваш слух? Что нужны мои нестандартные. Не для того ли просили меня прийти на премьеру? А сейчас позволяете себе мне же выговаривать.
Арсений уже не хотел и простого общения с богемной средой – общение с ними не даёт ничего. Он не может излечить их от охватившего их души предвзятого отношения к месту служения, к ролям, к себе самим и к тем, кто не является их сослужителем: их они и вовсе достойными себя не полагают. А ему они ничего не дают: ни эстетического наслаждения их разговорами, содержащими сплетни, их ограниченным искусством, в котором «слово не звучит»; ни духовную познавательность. Сейчас он актёрскую гильдию, по сути,  выставлял вон из квартиры и из своего бытия – нет в ней живого, только игра, только притворство, распространяющееся со сцены на её жизнь в миру. Как не нужны ему посещения спектаклей, так и в актёрах нужды нет.
Пташков это почувствовал не погибшей ещё, как у Каца, душой:
— Арсений Тимофеевич, вы однозначно правы: мы стали мыслить, как привыкли за годы работе в театре, как… как тот мальчик с рисунками лошадей. Простите мне резкость реплики, пожалуйста. И дайте, всё же, нам разъяснения ваших слов – они для нас эзоповы.
— Хорошо, Виктор Петрович, я приму извинения и стану делиться с вами своим анализом, коль вы за тем пришли. Но прежде пусть желающие выскажутся о слове, о том, что оно в себе есть. Вы знаете, что за вещь такая – «слово», и у вас свои видения его применения, так, может, вы и в самом деле покажете, что театр слово говорит.
 Виктор Петрович не пожелал высказываться, зная, что может быть опровергнут столь значительно, что и ответить нечем – для чего говорить? И повторил желание:
— Арсений Тимофеевич, вы сказали своё мнение о театре и о слове в нём – дайте же нам его разъяснение.
_______
1Охальник – тот, кто непристойно ведет себя; озорник, нахал; употребляется как порицающее или бранное слово.

Людмила Викторовна перебила его, выдавая свою принадлежность к филологии и показывая, что она есть не что иное, как управляющее звено в обществе. Уверенная в своём праве делать однозначные неоспоримые выводы, она поспешила высказаться, помешав Пташкову и приговорив «слово» к её профессиональному пониманию:
— Слово – это наименьшая единица речи, выражающая понятие; и даже сама речь. А в древнерусской литературе слово – наиболее употребительное заглавие рукописей, книг и сочинений, заменяемое такими терминами, как сказание, повесть, поучение. Как, к примеру, «Слово о полку Игореве». Вы именно это имеете в виду, — не вопросом, а утверждением завершила заместитель руководителя гороно свою справку о содержании и идее слова.
— То есть, по-вашему, я имел в виду, что театр не произносит ваши формулировки смысла и значения слова? Вам не смешно?.. Нет, я говорю о слове не в вашем его понимании, а имею в виду в сути совершенно иное. Не ограниченное и формальное, а в полной мере смысловое.
Поясняя Дерюгиной свой ненамеренный вброс о слове и назвав её понимание ограниченным, отказав и в филологической однозначности толкования слова, Арсений, возмутил её нрав.
— Это не формальное понимание, а именно полное значение и назначение слова, — возразила Дерюгина запальчиво и гордо вознесла себя: — Я преподавала литературу и русский язык в школе и в техникуме и знаю, о чём и что говорю. Я могу спорить с вами и доказывать.
— Вы любительница спорить?
— В спорах рождается истина, — утвердила свой образ взаимоотношений дама.
Арсений смотрел на особу и думал о том, что не впервые встретил женщину, яро и тупо отстаивающую свои представления, свои права на диктат, но эта-то из системы образования, она пришла в общество, в котором склокам не место – впрочем, оказалось, не всем склокам не место, потому что Сурин уже засорил его дрязгами, дав старт и другим желающим свою грязь набросать на чистое.
— Истина, сударыня, рождается в диалогах, а не в спорах. В диспутах погибает, а вместо неё рождается неприязнь…
— Вовсе нет, и я готова спорить, что вы неправы, — перебила Дерюгина доводы о необходимости диалектики1 в точках зрения.
— В спорах нет сотрудничества, — невозмутимо продолжил Арсений, — в них только соперники, и каждый из них стремится возвысить себя и унизить оппонента. Вы что же, хотите, чтобы я, мужчина, опустился до спора с женщиной, чтобы здесь, в моём доме, позволить вам унижать или вам стать униженной? Коль имеете горячий запал спорщицы, возьмите Михаила Михайловича, пройдите с ним на кухню и там в полноте отведите душу. Он вам поспособствует. А мы попытаемся разобраться с отношением к слову – к его истинному значению.
Сурин вздрогнул на ссылку на него как на скандалиста, зло посмотрел на приятеля – если их отношения ещё можно называть приятельскими, – но промолчал, отвернулся в злобе, растущей в его душе с каждым мигом, с каждым словом Арсения, с каждым на него взглядом Вивеи. И Дерюгина не стала более вызывать на спор, оскорбившись запретом на однозначность её правоты и позиций во всём.
Их молчание позволило разговору продолжаться, и Арсений ввёл театральных в их понимание смысла и сути слова, начав путь от принятия его сценическим сообществом:
— Недавно в самолёте довелось общаться с отрекомендовавшейся театральным критиком пассажиркой. Она поведала, что в вашей среде слово – способ выражения роли и её сути. И апломбно заявила. что она о слове знает всё. Можете ли и вы, режиссёры и актёры, сказать о себе, что вам о слове известно всё? И можете ли сказать, как в театре используется слово?
_______
1Диалектика по-Платону – ведение диалога путём обмена мнениями с целью прийти к общему основанию.

— Ваша спутница, правильно сказала, что словом мы выражаем роль и её суть и её
смысл, — ответил Виктор Петрович. — Так что вы всё-таки неправы, утверждая, что театр слово не говорит.
— Вы, сударь, уверяете, что я бессмыслицу произношу, что я не понимаю, что вы речами выражаете содержание и характеры ролей. Ещё одна такая реплика в мой адрес – и всем нашим встречам тотчас наступит окончательный финал, потому что если вам не нужны мои рекомендации, то мне тем более незачем на вас своё драгоценное время затрачивать. А пока слушайте, внимайте и думайте. Вы говорите так же формально, как и сударыня Людмила Викторовна и как та театральный критик. Вы ничего не сказали о том, что есть слово, которое говорит театр, чем оно характеризуется.
— Это монологи и диалоги героев, — Пташков проговорил догму в урезанном смысле и вновь, несмотря на угрозу быть изгнанным со всеми своими коллегами из салона, из квартиры и из общения с Арсением, не имея способности выбраться из заезженной колеи и не желая уступить.
— Виктор, ты повторяешься, ты опять говоришь о слове, как о речи на сцене  – то есть опять-таки формальное, — вступила Антонина Георгиевна, при впитанной ею интеллигентской заносчивости проявив себя более серьёзной, чем приятельница, и честно вслушивающейся в проговариваемое. — А вопрос Арсения Тимофеевича совсем не прост, чтобы на него таким образом следовало бы отвечать. Он говорит о слове в его назначенности.
— Слово, слово,.. — брюзгливо проворчал Марк Евгеньевич. — Театр – это прежде всего игра актёров. Островский говорил, что публика ходит в театр смотреть хорошее исполнение пьес, а не самую пьесу, потому что пьесу можно и прочесть.
— В смысле, что актёры могут нести любую отсебятину, бессмыслицу, лишь бы лицедействовали? Так для чего же он писал диалоги и монологи, в таком случае? — поинтересовался Арсений.
— Режиссёр определяет им тексты, — выдал голый абсурд помглавреж по труппе – для него актёры являются своего рода марионетками.
—  Марк Евгеньевич! — воскликнула Антонина Георгиевна. — Вы привели реплику из одного абзаца письма драматурга. Он ведь говорил, что в спектакле равно участвуют пьеса и исполнение; говорил, что то и другое должно быть хорошим, иначе спектакль теряет интерес. И действительно, если слова произносятся плохо или если их только декламируют, то вся постановка плоха. В предлагаемой им реформе театра он писал, что важнейший фактор – неизменность отношения к языку: мастерство речевых характеристик, почти всё о героях выражающих. И я это всегда говорю труппе, требуя хорошей дикции.
— Хорошая дикция нужна чтецам, а не в спектакле; нам главное – чувства, страсть показать, а то публика перестанет ходить в театр, в цирк уйдёт, — утвердил Марк Евгеньевич бессловесное  исполнение ролей.
— Не согласна. И Мандельштам писал в статье о «Художественном театре», что он был своего рода расплатой за недоверие к слову. И там, как только что подметил Арсений Тимофеевич, говоря об отсебятине, никогда не читали текст, а домыслы выдавали. Мандельштам утверждал, что истинный путь к театральному осязанию через слово лежит, в слове скрыта режиссура. В театре для того, чтобы двигаться, нужно говорить, потому что он весь дан в слове.
Гости в разных оттенках чувств следили за спором руководителей театра, каждого из них считая в той или иной мере по-своему правым. На сцене важна динамика и грация движений, передающие состояние героев; но нужно и звучание голосовое – и неважно, что восприятие речи не всегда доступно зрителю. В спектаклях и монологи с диалогами имеют вескую долю, а их порой гораздо труднее произнести, нежели ходить по сцене, жестикулировать и выражением лиц демонстрировать чувства – как в древней Греции они передавались через сменяемые артистами маски.
— А потому, Арсений Тимофеевич, полагаю, что и вы неправы, утверждая, что театр не говорит слово, — резюмировала Антонина Георгиевна.
— Не говорит.
— Но как же?! — удивилась собеседница несогласию с очевидным, и с нею все удивились упрямству Арсения, даже её оппонент, помощник главного. — Я привела вам доводы великих драматурга и режиссёра, чья роль в становлении драматических театров неизмерима, а вы отрицаете роль слова в театре.
“Как же они упорствуют в своём ограниченном восприятии слова и вообще в своей ограниченности восприятия! Как много среди профессионалов истинных профанов! И все они любят себя, любят свои представления и разорвать готовы за них каждого с ними несогласного – и отношения, и друг друга разорвать. Что и демонстрируют два друга, Сурин и Пташков, и руководители театра, и эта особа из среднего образования, влезшая в чужой дом, в чужое общество…”. Арсений социологически констатировал менталитет общества, не высказывая ему правды о нём – для себя он давно осознал, что общество расслоено в ментаплитете.
— Вы, сударыня, указали вашему коллеге на то, что он о диалогах как слове сказал, что его оценка формальна, а сами в то же русло вступаете. Вы всё время утверждаете, что произносятся диалоги и монологи, а о самом слове ничего и вы нам не сказали... Мне абсолютно безразлична величина драматургов и режиссёров – они всего лишь люди, как и все имеющие свои ограниченные представления. И кроме того они, вполне возможно, слово понимали так же, как я вам намерен его представить, но в упомянутых вами статьях не выразили своё отношение к нему. Я не отрицаю роль слова – напротив, утверждаю её. Но актёры декламируют фразы и слова – лишь слова из текстов. В пятом веке богослов, и философ  Блаженный Аврелий Августин наставлял: “Я осуждаю не слова, эти отборные и драгоценные сосуды, а то вино заблуждения, что в них подносят нам пьяные учителя”. Нет, и вы  не раскрыли суть слова, как не смогла раскрыть её пассажирка авиалайнера, воспринимая слово узкоспециализировано.
Волынская переглянулась с приятельницей и попросила:
— В таком случае поделитесь с нами своим пониманием его, потому что иначе, чем его принято воспринимать, и мы, филологи, о нём не знаем.
Арсений осмотрел визитёров, из развлекающихся, дружески общающихся гостей – по идее так и несостоявшегося раута – превратившихся в оппонентов и в слушателей в некотором роде познавательного курса. И ощутил дискомфорт в душе…

На память всплыла встреча с кандидатами философских наук, вспомнилось, как для завязки беседы спросил у преподавателей о сущности психики – вопрос этот он задавал психологам, психиатрам и прочим знатокам, – и философствующие доценты, как и все, не ответили, не показали, что сущность психики им известна.
Один сразу признался, что ничего о ней он не знает; другой пространно рассказал, как некие космические и божественные силы, согласно индуизму и учению надуманной теософии от некой  Блаватской, воздействуют на психику. Когда попросили уточнить, что есть психика, чтобы понять, как на неё оказывается воздействие, философ ответил словами философа же Канта – тот о времени говорил: “Если никто меня не спрашивает об этом, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю”.
Стало грустно от такого непонимания основного существа философии, и Арсений пожелал впредь избегать подобные ситуации.
Он раскрыл свою концепцию дуальности – двойной структуры – психики человека, одну из них назвав низшей, вегетативной, служащей для жизнеобеспечения и самого существования организмов, эгоистично-индивидуалистской по направленности и по её сути, а другую – высшей, духовной, сознательно социализирующей. И показал, как они взаимодействуют в виде либо примитивного «кентавра», либо «всадника с конём».
На это доцент из мединститута сразу и резко возразил. Заявил, что вегетативность присуща только растениям и не связана с психикой. Другой – из сельхозинститута – промолчал: не возразил первому и ничего не сказал Арсению. Но позже ему прислали сборник статей, где он втихую принял Арсеньево разъяснение и без ссылки на автора поместил его термин «вегетативная психика» и его трактовку взаимодействия обеих психик в свою статью – в анализ видения души Аристотелем. При том изрядно извратив суть души и взаимосвязи её с духом. То есть проявил, что он ещё не достиг нужного уровня в познании духовной составляющей всего сущего и не понял структуру и функционал вегетативной психики, а способен только брать чужое и без зазрения совести безграмотно цитировать. Что очень типично в якобы научном мире.
Типично, потому что никто из психологов и философов не продвинулся в познании психики дальше Аристотеля – всякий вузовский апологет упирается в невозможность для человечества познать Основы бытия. В том числе и психолого-психиатры, якобы лечащие психику, но её природу и суть не понимающие…

Вот и сейчас, в общении с театралами и филологами: собрались использующие слово, но никак не осознающие, что оно есть А ему для чего говорить о нём? Им ему для чего говорить? Его объяснение ничего в них не изменит; и даже вызовет протест: как он смеет выдавать им, профессионалам, свои надуманности?!
Но придётся – сам затеял тему; и на него смотрят, от него ждут объяснения. Как ждут от него и другого – чтобы он всё-таки превратил это скучное собрание в раут, радостный для души. Не дождутся – сами разрушили своим отношением, пусть им и наслаждаются.
— Я надеялся, что вы без моего участия придёте к пониманию, не выставляя меня в  положение поучающего, что может оскорбить чувствительность гостей моего дома.
— Ты постоянно поучаешь, так что не стесняйся, — ткнул его в грязь Сурин.
Арсений уже понял, что его приятель сознательно уничтожает все связи между ними и не отреагировал на его реплику. Но обратился к актёру:
— Виктор Петрович, спрошу вас ещё раз. Как уже говорил, мне вчера ваш друг Сурин утверждал, что мои ориентиры и эталоны имеют для вас смысл и значение, потому лишь я по предложению Вивеи Владимировны согласился, чтобы мы собрались здесь – кстати, я тоже в некотором роде приглашённый. Подтверждаете ли, что вам нужна моя рецензия? Если нет, мы легко прекратим разговор, поскольку я в вашей театральной среде и в самом деле чужой – нечто вроде зрителя в цирке, на которого ориентируются клоуны.
— Простите, не понял.
— Если клоуны среди зрителей видят того, кто не смеётся над их репризами, они стремятся развеселить его. А не получается, так считают, что реприза у них не задалась.
— И вы на спектаклях не получаете удовольствие?
— Я себе предъявляю более высокие и трудные требования, нежели возможны для других. Потому и зрелища посещаю те, которые могут мне дать больше, чем я имею, и те, что заставят меня работать. Но вы не ответили на вопрос.
Виктор Петрович посмотрел на супругу, на обоих помощников режиссёра. Надежда Борисовна согласно кивнула; помощник покривил губы, и уже непонятно стало, чем он удерживается в странной компании – нежеланием демонстративно покинуть её или любопытством, вызываемом в нём чудаковатым хозяином квартиры; а в Волынской проявился интерес к впервые увиденному человеку, произносящему речи, буквально нетривиальные, странные, и желание понять, что он иное знает о слове, – и она тоже кивнула в ответ на взгляд Виктора Петровича.
— Да, мы потому пришли к вам, что вы нестандартно оцениваете игру и спектакли.
— Грустно, что ни на что более для вас не гожусь – аналитик, и всё тут. А я научно-познавательному разговору предпочёл бы более эстетическое, — констатировал Арсений свою ограниченность в его применении к интересам общества. — Ну что ж, скажу. Слово… Слово – это то, что создаёт и разрушает. Им могут быть речь, действие и предмет. К примеру… Да, вот первый и наглядный пример – фрукты на столе. Они оказывают воздействие на организм, на психику, если их съесть. Но их можно описать речью; художник может их изобразить на полотне. Речи о них и их художественное творение будут уже не словом, а станут… словом о слове, потому что уже не передают ни вкус, ни состав, ни воздействие на тело, а лишь видимость создают. Кроме того следует отметить, что натюрморт может быть представлен, в частности, карандашом и в красках, причём и окрашен в зависимости от пристрастий и способностей мастера; написан реалистично или до такого качественного состояния трансформированно, что изображение назовут авангардистским – что-то вроде набросков-рисунков Пикассо. Надеюсь, я понятно объяснил этот пример слова? Вивея Владимировна, вы прекрасный художник и искусствовед – я прошу вас нам сказать, верно или ошибочно я соотнёс натуру и картину.
Вивея Владимировна ответила ему с улыбкой благодарности за то, что в беседу он внёс элемент её искусства:
— Верно, Арсений Тимофеевич. Картина отображает предмет и самого художника – его состояние, натуру. Вам это известно не меньше, чем искусствоведам. Но, конечно же, картины ничего, кроме чувств, эмоций не возбуждают и ничего в созерцающем не творят. И содержание объекта, предмета они не передают.
— Да причём тут этот натюрморт, если речь идёт о театре, — вспыльчиво возразил Сурин, возмущённый тем, что при нём его возлюбленная и Арсений будто на свидании опять и снова обмениваются улыбками.
— Михаил Михайлович, вам, несомненно, о слове и без моих пояснений известно. Продолжайте.
— Что продолжать? Ты заявил себя знатоком, вот и говори, но по существу.
— Продолжайте вашу разрушительность вашим словом, а я пойду приготовить чай.
Арсений принял перчатку вражды и нанёс ответ – уже не только не приятелю, но и не сопернику даже. Подлости. Нанёс, откровенно показав скотство истинной натуры Сурина, которое сам помогал ему скрывать от коллег в его общениях с ними.
А внезапность прекращения разговора вызвала растерянность у части слушающих; у помощника она же родила усмешку сарказма. И Сурин в движении нанесения удара врагу словно о камень ударился. Он побагровел, желваки его заходили. Когда Арсений прошёл мимо него на кухню, его странным образом качнуло так сильно, что и круто повернуло вслед ему.
Антонина Георгиевна заметила Арсеньеву хромоту и удивилась, почему он с болью в ноге стоял, не меняя стойку; пожалела его. Наклонилась к Надежде Борисовне:
— У него нога повреждена?
— Не знаю, он нам не рассказывает о себе, — ответила та и посмотрела на Сурина.
— В горах с камнем столкнулся, — с ехидной усмешкой пояснил тот.
Надежда Борисовна с непониманием посмотрела на него: в школе он, показывая кусок гранита, ударивший Арсения, говорил о событии уважительно к другу, а сегодня то и дело нападает на него и уничижительно отозвался о нём в том же случае. Аннета изумилась – о друге такое говорить! Вивея Владимировна встала, гневно посмотрела в суринские глаза и предложила молодой подруге, с кем делит влюблённость и с кем об Арсении знает недоступные другим тайны:
— Аннета Юрьевна, пойдёмте поможем Арсению Тимофеевичу.
Когда они вышли, Сурин занял стул у окна, чтобы изгнать ненавистного врага из его места. Виктор Петрович, оставшийся стоять – привык на сцене, – спросил у него:
— Михаил, ты почему перебил объяснения Арсения Тимофеевича? Мы спросили у него – это нам нужно, и он попытался для нас раскрыть его видение слова.
— Слишком пространно говорит – мог бы в двух словах.
— Значит, ты знаешь – расскажи. Он хотел, чтобы мы сами поняли, что он имеет в виду, – так поясни.
— Слово есть слово: термин, выражение. Оно служит для обмена информацией, и нет в нём больше ничего.
— Если бы это было так, как вы нам представляете, то разговоров и дискуссий о нём не было бы, — возразила ему Антонина Георгиевна. — И в театре оно не имело бы такого значения. Арсений Тимофеевич хотел открыть иные его свойства и особенности, но вы… Нам заново придётся просить его раскрыть то, что известно ему, социологу.
— Михаил, — с укоризной заметила Надежда Борисовна, — ты говорил в прошлом рауте о нём, что он компетентен во многих сферах; говорил, что он знает многое, что нам неизвестно. А сейчас указываешь ему.
Ещё одна пощёчина ему. Лучше бы она этого не говорила – и не только она, но и Виктор. Они сговорились против него? Такого с ним ещё не было, чтобы публично приниженным сделался. Притом чтобы друзья детства выговаривали – напротив, всегда он нахваливаем был и ими. А сейчас Вивея взглядом его обожгла, Виктор с Надеждой укоряют, помощница режиссёра… Она-то чего воспылала уважением к незнакомцу, изрекающему дребедень и дичь? Михаил Михайлович физически чувствовал, как его хлещут, ворчал в глубине души, полнясь раздражением на соперника, пропитываясь кислотой оскорблённости и самосожаления.
А тот в комнате появился. Не исключено, что всё слышал, и теперь отомстит.
Арсений слышал, но не оправдал опасение Михаила Михайловича о мести, чему Сурин в первую череду предался бы, удовлетворяя тщеславность и себялюбие. Передав процедуру заваривания чая Аннете, знакомой с нею, и Вивее Владимировне, отозвался на ожидание от него обещанного. В конец комнаты проходить не стал, остановившись у двери, – не из желания не общаться с Суриным, а чтобы его слышали и хлопотавшие на кухне гостьи, и чтобы стоять на виду у всей публики.
— Не придётся, Антонина Георгиевна, меня просить. Раз Михаил Михайлович не дал вам разъяснения, я продолжу излагать суть, значение и назначенность слова. Для этого предлагаю следующим объектом взять литературное произведение. Антонина Георгиевна и Людмила Викторовна, я думаю, что вам ближе и понятнее будет этот пример. Очень хорошо подойдёт стихотворение Пушкина «Пророк», известное всем. Да, в данном случае оно как нельзя лучше подойдёт. Творение само по себе глубокое и даёт возможность им и через него выразить и выразиться. Но оно не является словом, как многие его читатели могут полагать и… доказывать мне обратное. Более того, оно не является и словом о слове, а есть лишь карандашный пересказ пресловутого слова о слове (сейчас поясню, почему карандашный). В нём словом являются действия ангела-серафима по отношению к ищущему истину страннику, избранному стать пророком, и веление Бога, сказанное ему в последней строфе стиха: “Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей”. Повеления Бога и действия серафима и являются создающими и направляющими, и потому они и только они являются словом. Они преобразовали, подвигли путника, в поисках утоления духовной жажды бредущего, и наделили великим словом – словом поражающим, претворяющим.
Слушатели в квартирной аудитории с удивлением смотрели на Арсения, дающего им новое видение и прочтение стихотворения, знакомого со школьной скамьи. И Вивея Владимировна с Аннетой, оставив чай самостоятельно дозревать, поспешили вернуться – им и перед ними открывается мистический мир Арсения. Они больше других гостей понимают его, потому что к ним являлась девушка из того, духовного мира, связанная с ним, с Арсением Тимофеевичем.
— Как многозначно и пронзительно вы сейчас сказали, Арсений Тимофеевич! Как и о натюрморте! — Этим Вивея Владимировна отметила его воздействующее слово в анализе «Пророка»; а вместе с тем отметила для себя и для него силу его слова в жизни, 
в судьбе её и силу его слова в укоре Сурину – она, творческая, заметила, как качнуло и развернуло сильного Михаила.
— Вы мне так же о молекулах и атомах рассказали, что я химию увидела иначе, — призналась Аннета в поддержку подруге и в благодарность Наставнику за возвышение им её и в этом рауте.
Арсений улыбкой поблагодарил их за внимание к его объяснению и, помолчав для паузы усвоения сказанного, кратко завершил экскурс в стихотворение:
— Пушкин лишь пересказал откровение новоявленного пророка. А что в варианте карандашном – это потому, что при чтении стиха вслух его каждый может окрашивать чувствами и эмоциями. Что и делает чтецы или певцы в силу своих способностей или из желания через него себя прославить. Каждый по-своему его окрашивает: кто-то стремится передать чувства пророка и глубину содеянного с ним через своё понимание; а кто-то показывает, какой он чтец. Так в одном стихотворении сложилось несколько ипостасей: сообщение пророка о проявлении слова, пересказ сообщения Пушкиным и сценическое представление пересказа... Им же представляется эта разница восприятия слова разными людьми… Вот таково в краткости толкование сущности и силы слова. А теперь Антонина Георгиевна, можете вынести филологический приговор: удалось ли мне данным анализом показать вам суть и назначенность слова? И потом я, возможно, перейду непосредственно к театру – если у вас ещё осталось желание слушать и если после сказанного мною вы сочтёте допустимым разговор о театре.
— Ошеломительно! — отозвалась Антонина Георгиевна.
— Почему вы утверждаете, что стихотворение не является словом? — упрямством ярой спорщицы не приняла Дерюгина аналитика. — Оно подвигает чтецов-артистов его декламировать, оно возбуждает слушателей.
— Потому, что, как и в случае с картиной, стихотворением пробуждаются внешние восприятия, но никакого преобразования оно ни с кем не сотворило: ни Пушкин, его написавший, не стал изменившимся, творцом – лишь символически пророчествовал, как поэт; ни читатели его не стали какими-либо творцами. Даже прослушивание пения «Пророка» в исполнении Шаляпина, лучше других сумевшего передать откровение и состояние души пророка, не преобразовало и не преобразует, не сотворит. Тем более, могу заметить, что композитор Римский-Корсаков с Шаляпиным извратили истинность откровения пророка: в нескольких местах, когда он говорит о том, что архангел его сердце трепетное вынул и вырвал грешный язык, они применили вместо низких октав высокие, не надлежащие значимости трансцендентного1 события. Что весьма мешает слушателю воспринять иную ипостась человека, ставшего пророком. И сами певцы, чтецы, продекламировав стих, спев его, не трансформируются, не меняют состояние и восприятие свои, а вновь становятся теми, что они есть в своей жизни: обывателями и  даже пропойцами. Извините за откровенность.
Пташков, однажды испытавший шок от Арсеньевой критики его актёрской игры и  кормящего его спектакля, признал:
— Да, Арсений Тимофеевич, вы показали, что есть слово в его истинном значении, и то, как упрощённо мы зачастую его воспринимаем. Но если вы так рассмотрели и классифицировали короткое стихотворение, проникнув в его слои, какой же анализ театра нас ожидает?
— У нас есть время подумать и определиться, возможно ли мне говорить вам о вашей сфере, поскольку стихотворение абстрактно и не имеет к вам непосредственного отношения, а театр – плоть ваша, вы с ним срослись. Объявляю чайное перемирие. Помощницы-хозяйки, прошу вас, проведите церемонию.
— Может, наконец-то, выпьем шампанское?! — Михаил Михайлович, чья роль свелась к пассивному участию, а каждая его попытка взять управление раутом в свои  ________
1Трансцендеентность (от лат. transcendens «превосходящий, выходящий за пределы») – понятие и философское, и мистическое, означающее то состояние и явление, что недоступно опытному познанию, выходит за пределы опыта.

руки претерпевала провал, вновь предложил приобщиться к принесённому им вину. Предложил требовательно и... уже неуверенно.
— Я не буду его пить, — отказалась Вивея Владимировна и пошла за чаем.
— Я тоже не стану пить, — сказала Аннета, последовав за нею.
— Тебе нельзя – ты за рулём, — отказал и самому Михаилу Михайловичу его друг. — А мне не до него сейчас.
Марк Евгеньевич в любом случае был готов выпить хоть и шампанское – для того он и пришёл на хвалёный раут, чтобы выпить и закусить задарма, на халяву, – но за него и за всех Антонина Георгиевна вынесла однозначный вердикт:
— Нет-нет, не нужно шампанского. Нам необходимо серьёзно отнестись к разбору нашей работы – для того мы и пришли. Это важно всем нам, потому что речь зашла об одном из составляющих театр – о слове, об отношении к нему. Не исключено, что и я увижу мои ошибки в таком освещении.
И уже с чашкой чая в одной руке и кусочком пирожного в другой резюмировала:
— Нелегко перестроиться в восприятии смыслового значения слова, в значимости и в многозначности каждой из его ипостасей, как назвал их Арсений Тимофеевич. Мы живём, говорим, совершаем поступки, а всё, что делаем и говорим, даже мимоходно, несёт за собой шлейф из следствий сотворённого нами.
Надежда Борисовна обернулась к ней:
— Мы большее значение придаём не самому слову как таковому, а… словам о нём, пересказываниям – они даются нам легче, и ответственности не несём: что услышали, то и дальше передали.
— Арсений Тимофеевич, вы занимаетесь научными филологическими познаниями слова, речи? — Антонина Георгиевна сочла высказывания Арсения достойными науки. — У вас есть статьи на эту тему?
— Нет, Антонина Георгиевна, я не посвящаю себя филологии – предоставляю вам воспользоваться темой и написать диссертацию – думаю, она необходима и полезна. Но в практике использую знание о слове почти ежедневно. К примеру, сегодня, в первой половине дня у моих десятиклассников в Центральном парке состоялась фее;рия1…
— Вы что, всего-то школьный учитель? — с нескрываемыми нотками удивления и небрежения в голосе спросил помощник, беспардонно прерывая ответ Арсения.
Дерюгина всмотрелась в Арсения, дивясь его откровению о себе и тому, что мимо своего руководящего внимания пропустила нестандартного учителя – нет, никак он, лощённый и изысканный, не похож на школьного работника.
— Дама в самолёте с такой же пренебрежительностью отозвалась обо мне, когда я ей свою профессию назвал, — ответил Кацу Арсений, улыбаясь с таким выражением, что каждый из участников собрания за его улыбкой то по-своему воспринял, что им бы самим выразилось, будь он на месте Арсения. — Она тоже вознеслась над учителями, обучившими её. Здесь, кстати, ещё педагоги присутствуют.
Укол пришёлся в нежнейшую ахиллесову пяту помощника – в его самолюбование. Марк Евгеньевич оглядел собрание узреть, как на сей инцидент реагируют коллега и подчинённые актёры, но сочувствия в них не увидел: Антонина Георгиевна смотрела на него с осуждением, а актёры отвернулись. И до него как-то добрело, что он позволяет себе насмешку над принявшим его человеком. Он покраснел и, не желая извиняться, заёрзал, намериваясь уйти, однако из самолюбия же не встал, чтобы уйти, потому что признал бы себя принявшим  пощёчину. Отвернул лик к окну.
— Арсений Тимофеевич Заслуженный учитель Украины, — проинформировала Вивея Владимировна собрание, твёрдо, по-троекуровски, проговаривая сообщение.
— И доцент университета, — с вызовом дополнила Аннета.
Вивея Владимировна с улыбкой обернулась к ней – о доцентстве Арсения не знала. Помощник с удивлением, что хозяин о себе это при знакомстве не сказал, и в досаде, что и звание он имеет, подобное какому сам мечтает получить хоть к пятидесятилетию,
и доцент он, осмотрел его и снова отвернулся.
Арсений беззвучно рассмеялся, глядя на своих защитниц; те поняли его смех, и Вивея Владимировна тоже засмеялась, а Аннета прикрыла в смущении лицо руками – ну вот, опять о нём другим рассказали, и хорошо, что он не рассердился, а смеётся.
— Так вы тот историк, которому недавно решением облоно присвоено это звание? — весьма недоумённо проговорила Людмила Викторовна, узнав, кто перед нею – да к тому и университетский доцент, а она хвасталась перед ним, что преподавала даже в техникуме. — Как же мимо меня прошло ваше награждение – ведь я ведаю в гороно этими вопросами.
— Наверное, потому, что вы в ту неделю к бабушке уезжали, — ответил Арсений, с улыбкой сатира открыто насмехаясь над особой, позволяющей себе пошлости.
— А вам откуда известно, что у меня есть бабушка, что я ездила к ней? — смятение в Людмиле Викторовне одолело накопившееся в ней скептическое пренебрежение к речам Арсения.
— Да как-то так срослось и с языка сорвалось – не обращайте внимание… Ну а я, коль статус мой установили и полностью меня раскрыли, могу продолжить. С утра школьники наполнились счастьем, потому что у них состоялась их общественно-полезная работа. Они радовались всему: тому, что трудятся всем классом, что работают для города, для парка и его посетителей; они были счастливы от того, что видят результаты своего труда. А потом были вознаграждены целым часом развлечения на аттракционах – администрация парка ответный подарок сделала. И в конце получили ещё и то, чего лишились в начале учебного года... Такое, Антонина Георгиевна, живое слово они и сами творят, и слышат. Аннета Юрьевна, если завтра класс будет чуть возбуждённым на уроке, не ругайте его, пожалуйста, потому что он живёт в радости.
Аннета улыбнулась Наставнику. Антонина Георгиевна спросила:
— И часто у вас такие радости в классе с вашими школьниками?
— К тому, что сегодня, они шли два месяца. У них в начале пути, в первых числах сентября произошла драма – тогда были эйфория и торжество других слов и чувств: были злость и стыд, слёзы и внутренняя духовная работа у каждого ученика и у всего класса; потом состоялся подвиг преодоления стихии – это тоже преобразующие слова, их творящие слова.
— И ваши.
Арсений ответил ей на вставку безулыбчивым взглядом, что весомее озвученных бы аргументов подтвердило Антонине Георгиевне и другим гостям, что он владеет словом и совершает им; а взгляд, проникнув в неё, заставил её сердце забиться, и её – не пожалеть, что пришла в раут на беседу.
Сурину очень и решительно не понравилось вознесение Арсения приглашёнными им, Михаилом, – историка всего лишь, и ничего иного в нём нет, одни показухи. Он сказал бы о нём соответствующее, но уже возник настрой против него самого, и ему уже выговаривали, так что не примут его слова об этом типе и выскажут недовольство.
Молчание, напавшее на визитёров от наглядного – через работу со школьниками – показа действия живого слова, Арсений разбил вдрызг другим словом: произнёс для ожидающих от него откровения огорчительное. Удивившее всех, даже и скептичного помощника, потому что после раскрытия тайны слова предполагалось и обещанное раскрытие роли творящего слова в театре, заинтересовавшее не только артистов, но и Аннету. Её раскрытие особенно заинтересовало тем, что ей подлинный мир искусства с помощью Наставника открывался.
— Я вынужден сейчас просить прощения у вас, уважаемые гости, поскольку, глядя на происходящее в нашем собрании, пришёл к выводу: я не могу и не имею никакого права сейчас и здесь о театре говорить. Не спешите, пожалуйста, на этом основании в непорядочности меня обвинять – мои объяснения отказа вы, полагаю, и поймёте, и поддержите.
— Как это ты не можешь говорить? Ты обещался! Я для того и пригласил к тебе друзей с их руководителями! — найдя общественно поддержанное основание для укора Арсению, Сурин честно возмутился подвохом.
— Михаил Михайлович, вы затеяли, вы и реализуйте, а я не для удовлетворения чьих-то желаний и потехи ради существую. И в отличие от вас, руководствуюсь не эмоциями и страстями, а Законом.
— Каким законом? Есть один закон: дал слово – держи, — вновь указал ему Сурин, гнусно засоряя дом грязью конфликта.
Арсений не ответил, чем претворил в ничто и его желание ссоры, и его самого, а обратился к театральной группе, чьи интересы могли пострадать:
— Я вам предоставил возможность определиться, следует ли мне вторгаться в ваше творчество, а сам тем временем тоже обдумывал и сводил к соответствию намерение и этические нормы. И пришёл к сказанному вам заключению, потому что я не могу в своём доме оскорбить никого, не могу сказать и безотрадное никому, если только не услышу хамство или пошлость в свой адрес или в сторону гостей. Виктор Петрович и Надежда Борисовна, вспомните ту грусть, что вами испытана, когда после постановки здесь вами пьесы мы с Аннетой Юрьевной высказались.
— Да, было грустно. Тем более что вы давнее и наработанное раскритиковали, — согласился Виктор Петрович, и видно было, что он переживает тот анализ до сих пор.
— Не совсем так – мы не раскритиковывали, а сопоставили ваши таланты с тем, что было представлено. И заметьте, что вам было больно, хотя вас мы не задевали, не унижали ваши таланты и достоинства, а напротив… Сейчас представление мною вам того, что вы называете анализом, может произойти более болезненно. Потому я не могу и не буду говорить о вашей игре публично. Как и о ваших, Антонина Георгиевна, ошибках, которые вы можете увидеть в работе. Вы ведь не будете оспаривать, что с моей стороны было бы недостойно по отношению к вам выявлять какие-либо нюансы?
— Как ни жаль, что мы не услышим, что же не говорит театр, но об этом, в самом деле, публично говорить не хотелось бы.
—Да, обсуждение затрагивает весь театр, а значит и всех руководителей и актёров, а они нас не слышат и не могут ни сказать, ни принять. Зато пятеро из присутствующих в данном рауте не относятся к вашему сценическому искусству.
— Ну, Вивея, как искусствовед, давно наша, — возразила ему Надежда Борисовна. — И Михаил прописался в труппе, только не выступает.
— Они тем не менее не имеют отношения к вашим постановкам. Не говоря уж обо мне и об Аннете Юрьевне. Так что этика моего дома в данном составе обсуждающих театр непременно пострадает.
— Какая странность, что вы себя к посторонним относите – ведь вы анализируете? — удивился Виктор Петрович.
— Нет, отнюдь не странность – советчик со стороны, не более. А если бы я стал говорить, то словом в театре не ограничился бы – есть ещё и лицо театра... Впрочем, остановимся.
— Как же и когда мы можем вас услышать? — спросила Антонина Георгиевна. — Может быть, пригласить вас в театре поговорить с нами?
— Прийти в ваш дом, чтобы наговорить для многих неприятное? Простите, но я и так не могу поступить. Но вы уже услышали от меня, что есть слово в сути его, и обо всех производных надстройках над ним. Так если вы приняли рассмотрение смысла и силы слова, экстраполируйте его на театр сами. Впрочем... по воскресеньям в два часа я бываю в кафе на углу бульвара Пушкина и улицы Гурова. Если у вас потребность во мне действительная имеется, можем пообщаться там – то есть не на моей и не на вашей территории.
Помощник режиссёра, прекращая разношёрстное собрание, вальяжно поднялся со стула и, покривив губы, барственно приговорил:
— Раут, театр…. Думал, что интересное будет, а тут галиматья непонятная и о словах болтология – чего было приглашать? Не ждите от меня благодарности.
— Я вас не приглашал, а знал бы, кто вы – не принял бы. Вас ввели, не спросив у меня позволения. Ни одно достойное общество не ангажирует1 вас, плебея, — уверил  помощника Арсений, жёстко произнося приговор и заставив помощника застыть в возмущённом изумлении от отвешенной ему оплеухи. — Я не сомневаюсь, что вы не поняли ничего – глухонемому кукловоду не нужны речи и слова, ему ниточки надо держать в руках, чтобы марионеток ими дёргать. А засим прощайте.
Марк Евгеньевич крутнулся на месте и устремился к выходу. Подчинённый его актёр поспешил за ним, но был остановлен репликой Арсения:
— Виктор Петрович, снимите театральную маску – дамы вами оставлены.
Проводить помощника главного режиссёра вышел ещё более возмущённый Сурин. А Антонина Георгиевна оценила Арсеньево замечание Кацу и, вставая, сказала.
— Арсений Тимофеевич, я, хотя и не была вами приглашена, очень благодарна вам за  гостеприимство и за удивительно глубоко представленное вами слово.
— Мне неприятно, Антонина Георгиевна, что раут сегодня не состоялся,— ответил с поклоном Арсений. — Но если когда-нибудь ещё устрою приём гостей, вы на него будете приглашены. Мною. Благодарю вас за посещение.
— Я не стану любопытствовать о вашем происхождении, но не сомневаюсь, что вы не из обычного городского слоя, хотя бы и из интеллигентского. Буду рада встрече с вами, и, быть может, в кафе «Арктика». Мне нужно договорить с вами и обсудить с иных позиций мою деятельность в театре. До свидания.
Людмила Викторовна покидала раут в досаде: своё ей не позволили утвердить; обещано ожидаемый ею раут не состоялся; оказалась в квартире скандально известного школьного учителя, пользующегося успехом и чьим-то высоким покровительством, и не смогла воспользоваться возможностью сблизиться с ним. Травмированность каждой неудачей, выпавших на её долю, она долго несла в себе, предаваясь переживаниям. В самом деле, возможность предоставляется только раз, а упущенная ранит всю жизнь: ведь она могла, ведь оно могло состояться – но не смогла, но не состоялось. И вынесла из раута не благодарность, а раздражительность и раздражённость на Арсения, к ней не проявившего ни мужской к даме почтительности, ни уважения учителя к начальнице – напротив даже, унизившего в ней женское достоинство и административность.
Супруги простились с Арсением, смущенные оплошностями в приглашении коллег и строгой отповедью на бесцеремонность и пошлость молодого и зрелого артистов. И огорчённые тем, что не побеседовали с ним по-дружески, как хотели – сами виноваты: незачем им было приглашать Каца по меньшей мере, сорвавшего плавность раута. Сразу. И Михаил – куда его весёлость и шарм делись? Что с ним случилось, чего он ополчился на Арсения, на друга?
Помощник первым покинул квартиру, но у выхода образовалась теснота, и Вивея Владимировна с Аннетой с дивана не поднялись. Не встали и когда в очередной раз открылась входная дверь, выпуская порцию гостей, и оттуда прозвучал призыв:
— Вея, мы ждём тебя.
А вместе с призывом появился Сурин, уже одетый, хмурый:
— Все уже ушли, чего вы сидите?
— Мы с Аннетой Юрьевной задержимся, если Арсений Тимофеевич не возражает, — Вивея Владимировна нежданно для Сурина отказалась идти с ним, решив за обеих.
— Не только не возражаю – но и попросил бы вас об этом. Имею же я право на радость от чистоты ваших душ.
Михаил Михайлович остро поранился желанием Вивеи Владимировны остаться и Арсеньевой репликой: не зря он ревнует Вивею к Арсению – куда дальше: она к нему уже сама напрашивается. Зло посмотрел на соперника, ставшего непрощаемым.
— Михаил Михайлович, вот ваше шампанское, возьмите, — подавая ему бутылку,
сказал Арсений. — Я вас не задерживаю – вы сами покинули ваши со мною отношения, в полной мере разрушив их, так покиньте и мой дом. Навсегда.
Сурина сотряхнуло: при Вивее он это ему говорит; при Аннете, с которой в школе встречаться, говорит! Возложив на Арсения ответственность за нравственное падение и
за отвергнутость его школьной подругой, он типично пошло пообещал:
— Ты ещё пожалеешь об этом.
— Уже пожалел. Но вам этого никогда не понять. Прощайте.
Входная дверь возмущенно охнула от броска её разгневанным отверженцем.

Никого из чужих, духовно ненужных в квартире, переставшей исполнять функции салона, не осталось. Удаляя из неё неприятные ощущения – следы недоброжелательных визитёров, – Арсений улыбнулся обеим гостьям и осветил их лица словами:
— Вы обе как раскрывающиеся прекрасные бутоны. Сейчас ожиданием раскрытия и благоухания радуете созерцателя, а потом возрадуете полнотой красоты, колоритом и богатыми ароматами.
В комнате появилось вращающееся свечение, и постепенно проявилась счастливая Нургуль. Девушка танцевала, и ликование её разливалось в пространстве квартиры и за её пределы, влекло в дали и в выси.
— Нургуль! — восторженно допущенностью к мистической тайне проговорила Вивея Владимировна, ощущая на лице прикосновение её нежности.
— Нургуль! — восхищенно и с преклонением проговорила вместе с нею Аннета.
Девушка звонко засмеялась, подошла к Арсению, обняла его, поцеловала в щёку:
— Приветствую тебя, повелитель!
— Приветствую и я тебя, Лучезарный цветок, Нург;л;м1 светящаяся.
Девушка снова счастливо засмеялась и стала слева от Арсения, весело поглядывая на Вивею Владимировну и на Аннету, ошеломлённых её появлением не в полусне, а наяву. И тем, что Арсения Тимофеевича, школьного учителя, университетского доцента она называет повелителем. Как и почему он для неё повелитель?!
Нургуль узрела в лицах гостящих у Арсена Солнцерождённого женщин потрясение и поняла, что в нём они по-земному упрощённо видят только обычного человека, хоть он им так помог, как никто не смог бы, не сумел бы. И решила развеять их неведение: показать им его силу, силу его способностей творить и сотворять.
— Повелитель, я хочу рассказать твоим гостьям, как ты меня спас.
— Нет, Нург;л;м, не надо – это опасно.
— Повелитель, они должны знать, что ты для меня сделал. Они не понимают, кто ты – считают простым человеком, таким, как все их знакомые.
Арсений не успел остановить её движение. Комната внезапно растворилась и перед вновь изумившимися женщинами возникла степь; на ней они увидели башкирский ауыл и в нём веселящихся людей. И счастливую Нургуль с ними. Зрительницы ещё не насмотрелись на праздник другого народа и на неё, радостную, как картина жестоко изменилась: прямо перед ними началась схватка сородичей Нургуль с чужаками, а она скачет куда-то вдаль с воинами. Но сопровождающих её внезапно поразили стрелы напавших врагов, и девушка осталась одна, а её догоняют два чужака.
Их стрелы ранили и коня под беглянкой, но не остановили его – быстрее поскакал чёрный борзый спаситель, унося свою хозяйку от погони. Вновь засвистели стрелы, и две из них пронзили Нургуль. Девушка выгнулась от боли, кровь потекла по её спине и груди. Тем не менее, раненная, она удержалась на коне, лишь припала грудью к седлу. Враги, отстав, потеряли её из виду. А впереди показался белый путник. Конь подбежал к нему и остановился. Путник, светлый,  как Солнце, снял Нургуль с седла, понёс...
— Довольно! — повелительно прозвучало в тишине пространства.
Видение исчезло, вновь городская квартира обрела свои размеры и обстановку.  __________
1Нург;л;м  (башк., кирг.) – Нургуль моя.

Вивея Владимировна, бледная, со сжатыми губами, прижалась к спинке дивана; из глаз Аннеты текут крупные слёзы; Нургуль стоит, едва держась на ногах – удерживается Арсением, любовно-ласково поглаживающим её.
— Видишь, непослушная, что ты сотворила: Вивею и Аннету ввергла в ужас и боль, мою ненависть к твоим врагам растревожила, сама лишилась силы, — Арсений спутнице выговаривал нежно, оберегая её от её же переживаний, от страха. — Прильни, прижмись к моей груди, с;й;кт;; кызым (моя любимая девочка), возьми силу Любви из меня, вдыхай силу Жизни. Ещё, ещё бери, наполнись вся.
Нургуль глубоко вздохнула, улыбнулась:
— Я вновь ожила, повелитель. Прости, великодушный Арсен Солнцерождённый, я         больше не позволю себе ослушаться тебя.
— Нург;л;м, мен сени с;й;м. Биз дайыма биргебиз. (Нургуль моя, я тебя люблю. Мы всегда вместе). Иди отдохни, Лучезарная.
Нургуль скрылась; из невидимости прозвучало нежное:
— ;;й;м (Люблю)!
Диалог Арсения с Нургуль с его нежным укором и покорным покаянием успокоил Вивею Владимировну и Аннету, и обстановка квартиры возвратила их в реальность текущего времени. Но и когда Нургуль скрылась, они ещё долго находились под воздействием мистерии, продолжая воспринимать боль и чувства юной девушки. И по возвращении в своё обыденное уже не могли иначе смотреть на Арсения, чем на невообразимо мистического, увиденного ими через восприятие раненной Нургуль в степи ярко светящимся. И как же по-другому на него смотреть, если он обнимается с таинственной девушкой, их ночной собеседницей, вдруг возникающей и исчезающей, называющей его повелителем и показавшей, как он спас её?
Переглянувшись, Вивея Владимировна и Аннета встали, сделали в его сторону шаг и по-русски поклонились. Без слов, потому что обе были в потрясении и говорить не могли. Арсений понял их движение и их состояние, понял, что Нургуль травмировала психику советских атеистически воспитанных женщин  – да хоть и не атеистками были бы они, встреча с нею всё равно для них уже чудом явилась; а она ещё и провела через свою судьбу.
Молча протянул к ним руки и прижал к себе, успокаивая и наполняя их силами Любви и Жизни. Вернул на диван и участливо сказал:
— Вы соприкоснулись с ещё одной тайной Нургуль – с её великой трагедией. Она вас любит, из-за того и открывается.
Вивея Владимировна первая попыталась заговорить и запнулась – столкнулась с непонятностью в восприятии Арсения:
— Арсений… Тимофеевич… Нет, как-то странно звучит это ваше имя после того, как мы увидели вас в степи ослепительно сияющим. Нам,.. — Вивея Владимировна глянула на Аннету и от обеих призналась: — нам теперь понятно, почему Нургуль вас Солнцерождённым называет. Вы кто? Откуда вы?
— Я житель Донецка, — с улыбкой ответил ей Арсений. — Давайте так и станем ко мне относиться; иначе, если узнаете настоящее, вам трудно будет общаться со мною. То, что вы увидели и узнали, к такому священно сокровенному относится, каковое не может быть раскрыто никому. Даже, простите, вам, кому уже многое доверилось.
— Арсений Тимофеевич, — с робостью обратилась Аннета, — Нургуль говорила, что вы спасли её давно, в тысяча двести тридцать первом году хиджры, а сейчас тысяча четыреста девятый год хиджры. Я по её указанию попробовала сосчитать ту дату и… испугалась. В каком году это произошло?
— Нургуль в пятнадцатилетнем возрасте была ранена врагами. Во время свадьбы. Произошло это в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Но не пытайтесь осознавать, как могло случиться, что я в то время там оказался – это тоже одна из тех тайн Мироздания, о которых, Вивея Владимировна, я говорил и которую всеми физическими приборами не познать. Как не познать и ваши отношения с ней, с прекрасной Светящейся Нургуль. Просто радуйтесь обретённому дару и её любви.
— Вы дали нам счастье и радость в нашу жизнь – мне, моим детям. И, думаю, Аннете Юрьевне вы тоже дали их – я не ошибаюсь? — Вивея Владимировна из-за живущей в ней благодарности и из-за входящего в неё от Арсения и Нургуль говорила трепещущимся голосом и нежно; вопрос отнесла Аннете, и та согласно кивнула. — А ещё вводите нас в такие тайны, что мы не могли и предполагать, а сейчас можем их видеть, соприкасаться с ними. Но чем и как мы вас можем отблагодарить хоть в малой степени соразмерным? Дайте нам знать!
Её вдохновенное обращение помочь им в их благодарности сопроводилось взором на него, лучащимся восторженной любовью. И Аннета смотрела на Учителя, на Арсена Солнцерождённого с ожиданием, что он, наконец, скажет, что ей делать, чтобы она могла служить, жертвовать из себя.
Арсений ответил им улыбкой.

***

На остановленном на улице Щорса такси Арсений отвёз полных радостью Аннету и Вивею Владимировну по их местам земного пребывания, молча простился с обеими, не пожелав и спокойной ночи – вряд ли спокойно уснут, – лишь голову перед ними склоняя, и уехал на той же машине. Но обе столь впечатлились красками и эмоциями, столь много и такое невероятное получили в этом рауте, что расстались с ним, словно он не покидал их.
Аннета, когда такси увезло Арсения со ставшей ей ещё ближе подругой Вивеей, села у окна и в нём, в темноте ночи за ним видела свершившееся перед нею в квартире Арсения: видела жестоко раненую Нургуль и ослепляющего её ярким светом Арсения. Закрыла глаза, сдерживая вспыхнувшие в душе, в сердце чувства сострадания и любви. А открыв, увидела с собою рядом Нургуль, молча смотревшую туда же, сквозь окно.
— Нургуль! — Аннета протянула руку к девушке из вечного прикосновением почувствовать её и приблизиться к ней.
Однако и неожиданно рука ощутила упругое сопротивление, словно отторгающая сила обволакивает девушку, препятствуя касанию. Но Нургуль сама ведь её гладила, и с Арсением обнимали друг друга – почему ей нельзя? Нургуль обернулась, провела своей рукой по её голове, наполняя токами всё тело. И сейчас она ничего ей не сказала, а так же молча, без улыбки, без осуждения смотрела в глаза. Аннета поняла, что Нургуль не указывать пришла к ней и не разъяснять, пришла к ней как к подруге. В душе её и на сердце стало благостно…
Вивея Владимировна расставшись с Арсением, несла в себе восторг от него самого, разительно преобразующегося, неся увиденное в его квартире, на фоне чего и открытие им настоящего смысла слова и творящей силы слова вписалось в происходящее то ли в комнате, то ли в степи как создающая сила. Она не получила от него ответ на вопрос о благодарности, но почувствовала, что просьба не осталась без ответа – она изменилась в самовосприятии, изменилась улыбкой Арсения, и сейчас несёт в себе новое счастье.
Открыла подъездную дверь и брезгливо вздрогнула, услышав за спиной:
— Вея.
Позади в ночном сумраке возник Сурин, протягивающий к ней руку. Обернулась и недобро отреагировала на него и на его посягательство:
— Почему ты здесь?
После того, что он позволил себе по отношению к Арсению, позволил бессовестно, неблагодарно и неблагородно, в его доме, и ей пришлось это наблюдать, она ещё там отреклась от него внутренне – она перестала считать его и другом. Арсений терпел его до конца, не выставил оскорбляющего его; а потом она в его квартире с его участием стала свидетельницей – не чудес, хотя нельзя назвать иначе, как чудом появление Нургуль и трансформацию квартиры в степь с происходившими в ней событиями, –  свидетельницей величайшей тайны, несомненно, Божественной. И вот резкий, пошлый контраст: перед нею стоит Сурин, такой тщеславный, такой эгоистичный, не способный
на жертвы, что стало горько – после трагичного и великого он появился.
— Вея, я хотел с тобой провести вечер.
— Я не хочу тебя видеть. Больше не звони мне и не ищи со мною встречи.
— Почему, Вея? Это из-за Арсения? Что он сделал с тобою? Что сделал такое, чего я не мог бы тебе дать?
— Не зови меня Веей. Тебе никогда не понять, что он мне дал, что сотворил. Никто не сделает подобное, а ты тем более никогда не сумеешь сделать.
— Но почему ты мне отказываешь во встречах?
— Ты оскорбил Арсения Тимофеевича, ты позволил себе наглость унижать его, но на самом деле унизил себя. Ты разрушил дружбу с таким человеком, с кем дружить – счастье, но, как оказалось, не для тебя. Да ещё и посмел угрожать ему, что он пожалеет о том, что выставил тебя из-за твоего негодяйства. Не он пожалеет, потому что ничего злого ты ему сотворить не сможешь, а сам пострадаешь. Это ты пожалеешь, если,.. — Вивея Владимировна произнесла и для себя самой неожиданное чреватое уверение: — если успеешь пожалеть до того, как погибнешь.
Михаил Михайлович вздрогнул.
— Ты хочешь моей смерти? И не жаль тебе меня?
— Как одноклассника жаль. Не более. Уйди. Даже минуту не хочу с тобой стоять.
Сурин не мог оставить разговор в таком проигрышном для себя виде.
— То Николай стоял меж нами, а теперь этот влез, — проговорил он раздражённо и с пренебрежением, ясно выражаемым к обоим соперникам. — Да, откровенно скажу, что когда Николай погиб, я обрадовался, что ты со мной теперь будешь. А ты с ним оказалась, с чужим для тебя. Сам привёл тебя к нему.
— Да какой же ты в самом деле откровенный подлец! Никогда не предам Николая, а тем более ради тебя никогда не предала бы. Ничтожество, возрадовавшееся гибели моего мужа и отца моих детей, моей и их боли! Как ты мерзок.
Когда все в квартире легли спать, Вивея Владимировна долго не могла освободить душу от истекающего из Сурина гнилого чада. И подле неё так же, как перед Аннетой, появилась безмолвная Нургуль. Красивая, полная жизни и перенёсшая в ранней юности величайшие драму и трагедию, потому обрётшая величие и даже, быть может, мудрость Мироздания. Она молча смотрела в глаза Вивеи Владимировны и изредка по-доброму улыбалась; и от тихой улыбки её ушли в небытие слова злобствующего Сурина, и сам он словно испарился из души. Умиротворение и мудрый взгляд вечно юной девушки заполнили сознание.


В отличие от душ Вивеи Владимировны и Аннеты душа Сурина умиротворением и благостью не наполнилась, и даже благоразумие не коснулось его.
Напротив, вопреки ясно и твёрдо сказанному ему Вивеей Владимировной, что она никогда не предаст Николая, а тем более ради него, Михаил Михайлович посчитал, что всё это вздор, что он имеет полное выстраданное право на любовь Вивеи. Когда она его ничтожным и мерзким назвала, радующимся гибели Николая, он хотел сказать, что она неправильно поняла его, но она захлопнула перед ним дверь и быстро удалилась.
Хотя нет – она его правильно поняла. Да, он сказал то, что думал и чувствовал: да, он рад, что подле Вивеи никого не стало – и что? Он имеет право на счастье, на счастье с любимой женщиной. Лишь одно препятствует ему, и препятствием является Арсений. Он что-то сделал Вивее и детям, он гипнозом притянул их к себе, и теперь Вивея публично возносит его.
Возношение соперника желанной женщиной затравмировало Сурина, взрывая его. Потому и накануне раута, и в рауте вопреки себе он творил отношения с Арсением, с недавним другом, скверными, намеренно усугубляя их при Вивее, чтобы показать ей Арсеньеву пустоту. И намеренно делая его врагом. Он не отдавал себе отчёт, почему так поступает. Ему надо было извергнуть Арсения из пути, потому что инстинкт ему диктовал чувство великой опасности, исходящей от него. Даже Вивея предрекла гибель за угрозу Арсению.
Ревность и эгоцентризм лишены разумности и логики.
Сурин в негодовании отвергнутости постоял перед наглухо захлопнувшейся перед ним подъездной дверью, пока ярость полностью не овладела им и пока не оформилась уверенность, кто во всём виноват – Арсений. Его она полюбила, потому и спрашивает всё время о нём. В миг, когда озлобление захватило его, он побежал к машине и помчал её по улицам квартала, раз пять пронесясь мимо дома и окон Вивеи Владимировны и, давя на клаксон, тревожа сон ни в чём не повинных жильцов. Потом с разгона, словно набрал достаточную скорость, устремился к дому, где обрёл пристанище Арсений.
В одном вдохе взлетел на этаж квартиры, с силой руки нажал на кнопку звонка, всю её вдавив в колодку, в то время, как другая рука изготовилась для нанесения удара кулаком в глаз врага – Михаил Михайлович намеревался украсить Арсения синяком и вкладывал в удар всё исступление, вспыхнувшее от совокупного унижения: от изгнания из квартиры при Вивее и Аннете и от невыносимо оскорбительного отвержения его от себя Вивеей. А потому удар в лицо Арсения будет наказанием, возмездием и местью – каково ему, щёголю, будет завтра прийти в школу с фингалом! О том, что он намерен сотворить подлую мерзопакостность, у  Сурина, живущего инстинктами тщеславия и эмоциями, мысль не возникла, ни на миг не потревожив ни его душу, ни замутнённое сознание.

Арсений к этому времени вернулся домой и, сменив одежды, полностью предался расслаблению, слипаясь с Вечностью, чтобы в ней очиститься от земных общений и событий, чтобы, из неё вернувшись, стать чистым и цельным. Для того, погрузившись в уединённость, вошёл в состояние исихазма1, отключающего сознание.
Молитвенной христианской медитации научился издавна, и она стала ежевечерним очищением, стала служить ему средством духовного наполнения; а по возвращении из двухмесячного странствия преобразовалась в довлеющую необходимость и втягивала его в свои покои во всякий нужный ему момент, открывая в них богатства творения, силы и красоты истины.
Только в её пространстве уютно, комфортно и содержательно, как ни в одном его земном общении – так Арсений определил её действие на себя. Там он пребывает с ощущением лишь Бога во всём Пространстве – с недавних пор там с ним и Нургуль в её духовном содержании и в чистой духовной красоте.
В погружении в исихазм он во внешнем мире воспринял нагнетание слепой злобы, и по флюидам2, источаемым Суриным, понял, кто собирается яростно вломиться к нему и для чего ломится – ещё до того, как тот позвонил, ощутил и осознал. Сосредоточил в квартире Силу, неторопливым движением поднялся и открыл дверь.
Внезапность возникновения Арсения перед глазами болезненно ударила Михаила Михайловича, затормозила движение кулака, Но палец всё же вдавил кнопку звонка, вынуждая того залиться тревожным сигналом; а настрой в Сурине убить врага, если не физически, то его моральным унижением, преодолел оторопь в нём, и кулак его всё же понёсся к ненавистным глазам.
___________
1Исихазм (от др.-греч. исихиа – «спокойствие, тишина, уединение») –  христианское мистическое мировоззрение, древняя традиция духовной работы, составляющая основу православного аскетизма; аналог индийской медитации.
2Флюиид – вещество, поведение которого при деформации может быть описано законами механики жидкостей. Термин, как правило, относится к состоянию вещества. А также под флюидами понимаются токи душевной энергии, идущие от кого-нибудь: “Ощущать флюиды добра или зла, идущие от незнакомца”.

Так хотелось и виделось Сурину, но не так позволила ему реальность: рука его, мощно несущая разрушительность, двигалась сквозь активную массу, замедлявшую все его движения, зато навстречу сверхбыстро, мгновенно возникла направленная в чело раскрытая длань.
Ладонь не соприкоснулась со лбом, но Михаила Михайловича чревато потрясло: в нём произошло мозготрясение; тело, пронзённое электрическим током, содрогнулось, откинулось назад, болезненно ударившись копчиком об оконечность перил, а на сами перилами шмякнулось позвоночником.
— Я тебе сказал, что ты никогда не войдёшь в мой дом, — Михаил Михайлович услышал сквозь гул и звон в голове тяжёлый гулкий голос Арсения, прокатывающийся больно в черепной коробке. — Ты не пожелал понять основу, причину и закон запрета и более того – пришёл избить меня. Каждое твоё недоброе слово, каждый твой злобный поступок отныне станут приговором тебе.
Но нежданный урок и назидание не заставили Михаила Михайловича опомниться и внять разуму – никогда он не терпел фиаско, всегда добивался цели. Цели его, правда, не выходили за пределы потребностей, ограничивающихся доминированием в классе, успехом у женщин и колоритностью в коллективе, но их было достаточно, чтобы его амбициозность питать и позволять ему полагать себя прима-личностью. Выпрямившись с ощущением резкой боли, он повторно устремился к Арсению с поднятым кулаком: избить, убить, разорвать в клочья, чтоб и памяти о нём не осталось!
Арсений захлопнул перед ним дверь, и мощный удар сотряс дверной косяк. Обивка полотна двери смягчила травму кисти Михаила Михайловича, но не его ярость:
— Открой дверь, трус! — возопил страдалец. — Хуже будет, я тебе обещаю.
Арсений открыл дверь, и вновь неуловимое движение его руки откинуло Сурина на перила с теми же последствиями.
— Я слушаю тебя, предавший. Умерь пыл и страсть и говори. Иначе тебе и в самом деле хуже будет – они убьют тебя. Говори мирно или уходи, пока не всё потерял.
Предупреждение сильно запоздало. Арсений знал это – содержание души Сурина и её состояние были известны ему изначала, но, поддерживая с ним, коллегой, дружеские отношения, он направлял его на элементарную отзывчивость на потребности школы и её обитателей. И сейчас он предлагал Сурину выйти из созданного им злопыхательства, не потеряв самоуважение окончательно, не убив себя – причём не только нравственно.
Мстящий Сурин в очередной раз не услышал его, предаваясь не вниманию к людям и  обществу, а удовлетворению эгоцентризма, себялюбия. Он уже и полно потерял всё, что имел: был опорочен перед Вивеей и ею – эта боль стала пожизненным терзанием его; он опорочен перед молодой химичкой Анютой – каково теперь прийти в школу, если о ссоре его с Арсением она обязательно донесёт коллективу, а это значит, и школа перед ним закрылась? Он опорочен Арсением, недавним другом – как встречаться с ним? В себе самом изгоем стать?
Если бы ему удалось нанести удар, это стало бы отмщением, и неважно, что будет потом. Он вложил бы в разящий удар всю ненависть, освободив себя от оскорбляющей приниженности, а там пусть бы Арсений отдувался бы за физиономию. А слухи, что Анюта распространит, легко обратить в свою пользу, как всегда артистично и делается им по жизни.
А что теперь? Не ударил Арсения, не расквасил его личину, а сам жестоко избит – до того избит, что двигаться больно. И, главное, непонятно, как отмутузен – Арсений не прикоснулся к нему, а он дважды пал, вновь униженный перед ним и им же. Нет, теперь с соперником война до конца – до его полного уничтожения, чтобы и памяти о нём не осталось. Но только тело почему-то перестало подчиняться, и не то, чтобы руку поднять – двигаться совсем нету сил. Вместо действий уничтожения и притом помимо воли Михаила Михайловича его язык заговорил – как чужой заговорил:
— Что ты сделал с Вивеей? Почему она так изменилась?
— Ты никогда не поймёшь этого, а сделать тем более не сумеешь, потому что для тебя это то же, что взлететь на Луну.
— А ты можешь взлететь?
— Мне там нечего делать – у меня работа здесь.
— Работа. А причём тут Вивея? Оставь её.
— Я не оставлю ни Вивею Владимировну, ни её детей, потому что за их состояние несу ответственность.
— Перед кем ответственность?
— Перед нею и перед Мишей и Машенькой.
— Отстань от них – они не твои. Какое тебе дело до них? Ты мне мешаешь.
— Я тебе не мешаю – ты сам разрушил свои с ними отношения.
— Да я за Вивею разорву!
— Не за неё, а из-за неё, а точнее...
— Не имеет значения.
— А точнее, из-за своей похотливой страсти к ней.
— Замолчи! — вскипел обличённый Сурин сквозь принуждение говорить мирно. — Что ты понимаешь в любви?! Если ещё вмешаешься, я за себя не отвечаю!
— В этом и дело, в этом проблема.
— Что ты заладил: в том дело, в этом дело? Понятно говори!
— Да куда уж понятнее сказать: ты за себя не отвечаешь, тем более не отвечаешь ни за Вивею Владимировну, ни за её детей. Как и за доверенный тебе класс в школе. Никакой пользы от тебя нет – только блажь и самолюбование. Ты никогда не страдал, прячась от боли за похотью и развлечениями.
Как не понравилось Михаилу Михайловичу вторжение в его интимные интересы и потребности! До донышка души не понравилось. Напрягаясь в попытках разорвать узы, связующие его тело и волю, попытался и говорить самоутверждающе:
— Не твоё это дело, не суйся в мои дела. Ты мне мешаешь – уйди.
— Даже когда я уеду…
— Когда уедешь?
— Для тебя это неважно – через год, через два…
— Долго. Завтра уезжай, завтра! И чтобы я тебя уже больше в Донецке не видел.
— Я сказал, что ты произносишь свой приговор – твои злые слова на меня против тебя обернутся. Но дослушай: даже когда я уеду, Вивея Владимировна ближе к тебе не станет – ты ей отвратен.
— Да я за твои слова разорву тебя сейчас же!
— Всё. Говорить больше не о чём и незачем – и без того ты набрал наказаний себе чрезмерно. На этом твой приговор исполняется согласно высказанным желаниям – ты меня больше не увидишь, а тобой займётся Закон.
Перед глазами Михаила Михайловича полыхнул огонь, разрывающее тело пламя прожгло от макушки до подошвы ног, а на голову опустился стокилограммовый груз, и колени его подогнулись.
Снова зазвучал гулкий, бьющий голос:
— Я давал тебе возможность прийти в себя – ты отказался. Завтра с утра, не заходя в учительскую, пойдёшь к директору, напишешь заявление на увольнение, объяснив причину увольнения своей бесполезностью, а во вторник вылетишь во Владивосток – окунёшься в океан, чтобы остудить свои пыл и страсть. Школа и Памир обойдутся без тебя. Поторопись успеть завершить за два дня все дела, но будь осторожен – не разбей машину и себя, потому что ты должен искупить злодейство, нанесённое тобой людям. И помни: затеешь любое зло – расплатишься в тот же миг, ибо тем приговор вынесешь себе и сам исполнишь. А для твоей пользы и для руководства тобой отныне тебя будут сопровождать страдания из-за ненужности: страдай – тебе никто не нужен; страдай – ты никому не нужен; страдай – ты бесполезен. Иди! Страдай!
Несильный толчок сдвинул Михаила Михайловича, дал возможность действовать. Но он стоял перед закрытой дверью и не мог сообразить, происходило что-то сейчас или всё ему привиделось. Нет, конечно, привиделось – не мог обыкновенный человек Арсений избить его, жёстко избить (но тело почему-то болит) и пропалить огнём (но он
весь горит, всё тело в пламени). Нет, это душа его горит и болит.
Поднял руку к звонку – хотел позвонить, чтобы совершить задуманное, с чем сюда приехал, но тело повернулось и произвольно понеслось вниз по лестнице. Не быстро, а словно сквозь густую субстанцию. В машине придавил педаль газа, чтобы помчаться и себя скоростью и вечерней прохладой успокоить, но машина пошла очень медленно – нога на акселераторе едва двигалась.


Утром Арсений пришёл в школу раньше всех, чтобы не встретить никого, чтобы не вести ни с кем из учителей разговоры – хватило странного раута с его последствиями. В лаборантской перечитал конспекты уроков и лекций, сочтя, что, готовясь к занятиям в субботней ночи, мог упустить важные обстоятельства и аргументацию.
Стук в дверь отвлёк от критического обзора записей – к нему пришла Валентина Ивановна. Арсений глубоко поклонился ей – слишком взволнованно её состояние.
— Арсений Тимофеевич, объясните мне, почему Михаил Михайлович только что уволился и так срочно? Причём безапелляционно и без сожаления покидает школу. Вы дружите с ним и знаете его хорошо.
— Валентина Ивановна, как он объяснил причину?
— Заявил, что бесполезен школе, что завтра уже улетает на Дальний Восток.
— Да, он осознал себя, он понял, что не умеет учить детей. Но причина не только в этом – он нуждается в перемене места жительства и отношений.
— А что мне делать? Где я быстро на замену ему найду учителя?
Арсений задумался, осознавая прямую причастность к лишению школы какого-никакого, а учителя: Сурин диким образом без размышлений намерился нанести ущерб школе – и нанёс, не понеся за это ответственности. Последствия его уродства легли на других, до кого ему никогда не было никакого дела, если только они не доставляли ему удовольствия. Может, хоть на Дальнем Востоке от него польза какая-никакая будет, поскольку там специалистов совершенная нехватка, там научных сотрудников острый дефицит: там, в Приморье, ему будут созданы условия для принесения пользы науке и для развития региона. Специалистам во Владивостоке создаётся возможность роста и творчества (но там и спрос не такой мягкий, как на материке, ибо Сибирь и Дальний Восток сурово спрашивают и людей взращивают прочных).
— Если роно не сумеет помочь, то, думаю, следует обратиться непосредственно в Донецкий политехнический институт или в университет. Если хоть старшекурсников привлечь – я ведь тоже студентом сюда пришёл, – может, и состоится в нашей школе настоящий учитель.
— Не окажете ли мне содействие – у вас же в университете хорошие отношения? — Директор выказала просьбу с доверием и уважительностью.
— Да, возьмусь за представительство наших интересов в вузах, — пообещался ей Арсений. — Дайте ходатайства, и я обращусь к ректору, у него попрошу содействия непосредственно от университета или от политехнического института.
Благодарная Валентина Ивановна ушла писать обращение в ректораты, а Арсений остался с ощущением пятна в душе, горького и грязного, как от любого предательства, а тут и сопряжённого с подлым желанием унизить. Слишком непорядочным был все годы Михаил Михайлович, лишь работой в школе фривольность в нём вуалировалась, да и коррелировать1 её удавалось; а сорвался на страсти и на неприязни и раскрылся совершенно и злокозненно.
_________
1Корреляция – термин, применяемый в различных областях знания, в том числе и в психологии, для обозначения взаимного соотношения, соответствия понятий и явлений. 

Но… раскрылась дверь класса и за парты устремилась весёлая жизнерадостная ватага его десятиклассников, любимцев – тоже чуть не сорвавшихся, но удержавшихся их уважением друг к другу, к школе, к нему. Урок истории промчался вдохновенно – вчерашняя радость и не вздумала испаряться из них; и подготовились трудолюбиво, а отвечая по теме, соревновались в остроумии. Смех звучал в классе, и Арсений смеялся со всеми на все их шуточки.
В конце первой смены, когда зашёл в учительскую и на некоторое время в ней задержался, учителя спросили, что случилось с классом – ни одной слабой оценки, все тянут руки первыми ответить. Арсений объяснил им, что на школьников так волшебно подействовали аттракционы во время коллективного отдыха. На вопросы о внезапном самоувольнении Михаила Михайловича ничего отвечать не стал, к директору отсылая за разъяснениями. И даже Аннете, посмотревшей на него пытливо и понятливо, ничего не сказал.

***

Кафе с северным названием «Арктика» в Донецке разместилось на перекрёстке улиц с символичностью различных исторических эпох России и различной социальной значимости: на углу пересечения бульвара Пушкина, знаменующего величие русской культуры в девятнадцатом веке и её развитие в грядущих столетиях, с улицей имени генерала Гурова, погибшего за освобождение города в жестокой Отечественной войне СССР с Германией и её сателлитами, по трусости примыкавших ко всем сильным, а при их поражении предававшим ударами в спину.
Но украшают его символика не пушкинская и не великой войны, а знаки северной фауны: живописный тюлень с вазочкой мороженого и скульптурное изображение двух белых медвежат при входе; оленьи рога на стене. Милое заведение для горожанчиков и граждан города.
«Арктику» заполняют любители пломбиров: «Космоса» с клубничным вареньем и «Граната» с вареньем смородиновым. И Арсений пристроился там же, закрыв перед собой вход в ресторан «Троянду», издавна служивший ему причалом и приютом, но до скабрезности неприличным увиденный им в последнее посещение. Выбирая это кафе для отдыха, поманился его расположением в колоритно красивом и для Донецка месте.
И в нём интересно наблюдать за семейными группками и за работой официантов: каждая семья своеобразна, в своём общении на прочих посетителей не отвлекающаяся – для неё существует единственно она, неповторимая, и предпочтения только её важны; а обслуживающие столики официантки тоже своеобразны при однотипности униформы и суетливости успеть подать и убрать.
Кафе – не ресторан, где засиживаются и напиваются. Здесь, в «Арктике», за час или полтора, проводимые Арсением в зале за чашкой кофе и с фруктовым соком, перед взором сменяются три-четыре семьи, приходящие ради мороженого с пирожными, и  группки встречающихся для посиделки и обмена бытовыми новостями.
Вероятно, в кафе приходят постоянные его посетители, но Арсений, хотя к нему из-за заполненности зала порой подсаживаются посетители, ни одно лицо знакомое пока не заприметил – всё новые. Что даже и приятно: разные типажи мелькают, и никто к нему с его атипичной внешностью не присматривается.
Так казалось ему, носителю нешаблонной наружности – до тех пор, пока однажды после ухода двух оживлённо разговаривающих собеседниц официантка не принесла в дар карандашный портрет его персоны, нарисованный одной из них. Арсений видел, что она записывает что-то на листке, и счёл, что это она в качестве пояснения подруге пишет. Нет, однако, ошибся! И не смотрела в его сторону, а сумела и мелкие детали прорисовать; назвала портрет «Незнакомец». Мастерица!
Значит и его рассматривают – что же, это естественно: если за кем-то наблюдаешь, так знай, что и сам являешься объектом чьего-то любопытства.
Но сегодня, в дождливый и промозгло-сырой выходной день появилась надежда, что в полупустом зале к нему за стол не подсядут – места свободны; и что никто-ничто ему не помешает отрешиться от недельных трудов и от общений. Отдых хороший ему нужен. В предыдущее воскресенье расслабиться не удалось: начавшееся замечательной работой класса в парке, оно скверно завершилось сначала пародией на раут, а к ночи – изгнанием во Владивосток Сурина, озлоблённо вторгшегося в дом.
И неделя загрузилась дополнительной обязанностью: пришлось в поисках замены Сурина провести переговоры с ректором университета и потом кандидатов в учителя географии  – доцента и аспиранта – любезно убеждать совмещённо поработать в школе до конца года. Его улыбка и профессионально-научный диалог с каждым пообещали им, что и в школе можно делать свою науку, что они в ней станут не низшим звеном социума, но даже напротив – будут счастливы. Тем закрыл вопрос замещения вакансии.
А спустя два дня после раута Вивея Владимировна, пригласила Арсений в гости на день рождения Миши и Маши – детки родились в один день. Со свёкрами она уже обсудила его приход, объяснив им, какое положительное воздействие оказывает он на их внуков. Сам позвонил, полагая, что ему следует извиниться перед нею за конфликт с Михаилом; однако встретил её сочувствие и сожаление, что Сурин таков. Когда же она услышала, что одноклассник вновь уехал из Донецка, она радостно – так радостно, что через телефонную трубку прорвалась её эмоция, – воскликнула: “Как это хорошо!”, — и он понял, что изгнание Сурина оказалось желанным благом для неё. В ответ Вивея Владимировна, не желая ограничить телефонное общение этой вестью, и попросила прийти к детишкам в гости.
Приглашала быть в воскресенье, но Арсений попросил разрешить прийти накануне, поскольку в воскресный день могли родственники явиться, и ему незачем показываться среди них. Кроме того заметил, что возникнет неловкость перед свёкрами в принятии в их доме ею и её детьми его, неженатого, а потому не лучше ли будет, если он придёт с Аннетой Юрьевной? Подозрения и недовольство не возникнут. Тем более что общение ещё сблизит её с Аннетой Юрьевной. Визит к детишкам состоялся вчера…
Сегодня день свободный, и он никому не принадлежит, никаких обязанностей на него сегодня не возложено – приятнейшее ощущение, сыздавна оставленное в забытьи. Прикрыв глаза веками, а полями шляпы отгородившись от зала, Арсений отключился от всей гаммы – даже симфонии – отношений, пронизавших и нитями привязывающих к людям, к работе, к науке, к Серому. Только восприятие непринадлежности себе – служения – не покинуло сознание, а созерцалось фоном, как естественное состояние, как дыхание, создавая готовность приступить к делам по первому сигналу.
Сигнал и поступил, ибо в обществе живём. Им одиночество вскоре и закончилось – в минуту, когда в кафе с матерью вместе вошла ученица, Екатерина Трофименцева. Она приняла участие в гимнастическом показательном выступлении в Донецком техникуме физической культуры и спорта и, возвращаясь домой, зашла в «Арктику» обменяться с матерью впечатлениями. Её показ впечатлил судей, и директор техникума предложил ей обучаться в нём. Катя и мать её отказались – девушка знала свои способности и желала иметь высокий уровень перспективы, хотела получить высшее образование.
На это директор, чтобы обрести её в число студентов своего учебного заведения, открыл им секрет: уже грядут серьёзные перемены – в июле следующего года техникум получит высокий статус, будет преобразован в Донецкий факультет Днепропетровского государственного института физической культуры. В таком условии предложение сразу обрело ценность: новый вуз появится в Донецке, и, следовательно, для обучения ехать в другие города не потребуется. Это стоило обсудить в спокойной обстановке, с тем и приехали в «Арктику»: и настроение праздничное, и доверительность в отношениях кафе усиливает.
Екатерина от порога увидела классного за столом и остановилась в смущении. Если бы она знала, что Арсений не видит её, повернулась бы и вышла, чтобы пойти в другое кафе, но…
— Ты что, Катя? — спросила мать и подтолкнула в зал. — А, учителя испугалась? Здравствуйте, Арсений Тимофеевич.
Арсений открыл глаза, приподнял шляпу:
— Здравствуйте, Вера Сергеевна. Здравствуйте, Катя. Можете, если хотите, за мой стол присесть.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич! — Екатерина ответила ему стушёванно и радостно. — Спасибо за приглашение, но мы лучше за соседним устроимся – мы вам помешаем своим разговором.
— Хорошо. Надеюсь, что и я вам тоже не помешаю – этот час воскресенья я вдвоём с чашкой кофе провожу, так мы постараемся вести себя тихо.
Екатерина засмеялась шутке и, выбрав стол напротив, села лицом к учителю – не спиной же к нему садиться. Глянула на него и смущённо улыбнулась: впервые у неё с ним образовалась такая доверительная интимность; впервые она видит его не учителем. Арсений в ответ приязненно улыбнулся ученице и снова, надвинув шляпу, отрешился в Пустыню своего обычного пребывания.
Общение с чашкой кофе не состоялось – упование на сырую погоду не помогло. В зал вошла Волынская с двумя мужчинами и с намерением нарушить его уединённость. Они подошли прямо к его столу. Ну да: театр – вот он, рядом, а Антонину Георгиевну, по всей видимости, разговор о творящей силе слова задел, и она воспользовалась его же предложением встретиться в кафе.
Арсений поднялся, поклоном приветствуя даму:
— Вы всё же решились навестить меня, Антонина Георгиевна. Миром приветствую вас и ваших спутников.
— Здравствуйте, Арсений Тимофеевич. Да, решилась – вы заставили пересмотреть многое, потому и сама пришла, и порекомендовала послушать вас главному режиссёру театра Якову Авраамовичу и ведущему режиссёру-постановщику Артёму Романовичу.
Волынская говорила с расположенностью к Арсению, вынесенной ею из первой встречи, но её спутники осмотрели его пристально и оценивающе, не выражая к нему никакой приязни. Оба в кулуарах театра услышали о нём пристрастно-разноречивые суждения помощников режиссёра и двух актёров и оба пришли неохотно, настроенные предвзято, уступив настоянию помощницы по литературной части и её нужде в анализе театральной работы. А её роль в ряде аспектов постановок определяющая.
Арсений воспринял выражаемое их лицами отрицание потребности в нём и ответил Волынской предостерегающе: с симпатией к ней и с одновременной антипатией к ним:
— Антонина Георгиевна, вы попробовали новую воду и пожелали предложить её другим. Но необходимость в моих словах и в общении со мною однозначны не для всех и не для каждого, как вы это заметили по предыдущей встрече. Однако будьте добры, располагайтесь. Пусть хотя бы стол нас объединит, если сможет объединить.
Режиссёры своим профессиональным чутьём услышали его интонации, и им они не понравились – им не рад некий социолог. Однако манеры и его неординарный внешний вид задержали их внимание на нём, и постановщик счёл нужным представиться:
— Останев.
Тем он выразил своё согласие на беседу с «изрекающим поучения», как назвал его Кац. И помог Волынской устроиться напротив Арсения, сам сев подле него. А главный режиссер обосновался, предубеждённо дистанцируясь от явно одиозного1 типа и чтобы в упор смотреть на него. Отчего, не пожелав близкого взаимного знакомства с ним и не представившись, сразу устремил властный взгляд чёрных глаз в лицо критика, указывая повелительным молчанием выдать обещанную концепцию о театре.
Отклика не дождался – Арсений, по обыкновению и корректности предоставляя инициативу гостям, чем в данном случае для него являются деятели театра, не начинал разговор; а повелительность взгляда главного режиссёра отвратила его от субъекта, вторгающегося в его отдых, и он не стал и обращать на него внимание. Посмотрел на Волынскую, поощряя ей назначенной улыбкой начать беседу.
Антонина Георгиевна поняла – работающая с актёрами как помощница режиссёра, она в рауте сумела прочувствовать его высокий нравственный уровень, обязывающий всех уважать его правовой статус в материальном и в невещном, в моральном. Потому поняла, что и он в ней полагает благородство и, проявляя к ней уважительность, ей и предоставляет вывести ситуацию из тупика. Она приняла его предложение:
— Мы пришли поговорить с вами о слове в театре. Вы отметили, что театр слово не говорит, и объяснили, чем, по-вашему, оно является. Чего же нет в спектаклях, чего вы не увидели?
Главному режиссёру постановка вопроса в корне не понравилась, поскольку в него, в его вотчину бросается камень упрёка, чего творческая личность стерпеть не может – всё, что ею создаётся, что ею представлено, не подлежит негативным и деструктивным суждениям, а должно зрителями безусловно приниматься и официальными критиками возноситься. Потому и тем более ею не могут быть приемлемы суждения человека, в сфере искусства, в театрально-артистической среде неведомого. Он набросился:
—На каком основании занимаетесь критикой наших постановок? Вы во «ВГИКе» или в «ГИТИСе» учились? Или в «Щукинском училище»2? — вопросы его прозвучали быстро и громогласно, долженствуще подавить объявившегося в миру вольнодумца, принудить его признаться в некомпетентности и даже признать себя ничтожным – так  им задавливаются все артисты и режиссёры-постановщики.
— Вы от каждого зрителя требуете представлять на входе аттестаты и дипломы из щукинок, вгиков и гитисов, так? Иначе как позволять им смотреть ваши спектакли. Ну а я, признаюсь, что всё же не учился в перечисленных учебных заведениях. Это первое. Ваш напор здесь бессмыслен и неуместен – это второе. А третье и существенное: вы выставляете на публичный показ своё творчество, выставляете его в государственном театре на государственные средства и вынуждаете народ ваши творения за его деньги воспринимать – так будьте добры позволить зрителям, не имеющим к вашим училищам  никакого отношения, оценивать уровень и качество ваших спектаклей.
__________
1Одиозный (от латинского odiosus – ненавистный, противный) – неприятный, известный своими отрицательными качествами, вносящий смуту, вызывающий резко неприязненное отношение.
2ГИТИС – государственное высшее учебное заведение. Крупнейший театральный ВУЗ в  Европе и один из крупнейших в мире. Основан в 1878 голу, расположен в Москве. ВГИК – Всероссийский государственный институт кинематографии имени С. А. Герасимова. «Щукинское училище» – театральный институт имени Бориса Щукина при «Государственном академическом театре имени Евгения Вахтангова» – высшее учебное заведение в Москве, готовящее специалистов по актёрскому искусству (специализации: «Актёр драматического театра и кино», «Актёр музыкального театра») и режиссуре театра (специализация: «Режиссёр драмы»).

Режиссёр-постановщик вдумчиво воспринял сказанное – верно, что постановки на показ зрителям выставляются, и верно, что оценка нужна и важна режиссёрам и труппе. Вопросительно глянул на Антонину Георгиевну – та кивнула  ему: “Согласна”; перевёл взгляд на руководителя и не согласие в нём заметил, а злое раздражение поучением.
Главный режиссёр вздрогнул от насмешливости ответа на его вопросы и не принял и пояснение к праву зрителей критиковать – его поучают! Не придавая замечанию в его грубости ни йоты внимания, вновь попытался загнать противника в замешательство:
— Вы не учились, так какого рожна берётесь учить, профессионалов? Без ваших разглагольствований обойдёмся.
Арсений обратился к его помощнице:
— Антонина Георгиевна, не заметили ли вы вот такую удивительную странность: многие люди, служащие искусству, обязанные нести культуру в общество, зачастую не имеют её в себе и сами лишены элементарной корректности, как Карабас-Барабас? Как давешний кукловод, явившийся ко мне в дом и нагадивший в рауте.
Главный режиссёр такое оскорбление не мог стерпеть – сорвался: резко поднялся  с места, шагнул от стола, намереваясь покинуть кафе, чтобы впоследствии отыграться на помощнице, оказавшей ему унизившую его услугу.
Екатерина, сначала приятно удивлённая случайно увиденному событию – учитель с руководством главного областного театра имеет общение (вот будет чем поделиться со всеми одноклассниками!), услышав нападение на него – на их Арсения! – вспыхнула гневом и в то же время порадовалась корректным и разумным ответам учителя. Вера Сергеевна оглянулась на сцену, в которую оказался втянутым без его, несомненно, воли классный руководитель её дочери, и поднялась, сочтя в раздоре своё и её присутствие неуместным.
Их обеих остановил Арсений – ученица услышала публичный конфликт, значит, она должна понять его суть и смысл, иначе у неё образуется предвзятое восприятие, да к тому же под влиянием матери. Он подошёл к их столу:
— Нет, Катя, прошу вас, не уходите – задержитесь. То, что вы сейчас наблюдаете, в скором времени вам пригодится, когда вы столкнётесь с социумом. Завтра на классном часе мы обсудим происходящую здесь коллизию. А сейчас попрошу вас пересесть за мой стол и стать участницами обсуждения театрального искусства.
Взяв один из стульев от их стола, приставил подле своего места. Ученица пошла с ним в полном доверии к учителю и потянула руку матери, чтобы и она не уходила, а пересела – ей досталось освободившееся главрежем место.
Разговор Арсения с ученицей остановил Якова Авраамовича; а то что, обсуждение театра и без него продолжится, возмутило беспредельно и чрезвычайно, как всяческую авторитарную персону, вынудив его вернуться и властно проговорить злобный гнев:
— Вы что, собираетесь меня обсуждать с какой-то девицей на каком-то классном часе?! Да кто вы такой, кто позволил вам такое заявлять?!
— А почему не обсудить? — ещё добавив ему в гнев, искренне подивился Арсений. — Я понимаю вас: для самоутверждения высказать хамство человеку, не знакомому вам никак, при ваших коллегах, при небрежении к посетителям, которых вы шокируете и оскорбляете пошлостью, при его ученице, оскорбляя и её саму, вы способны, а нести ответственность за нравственность – точнее, за её отсутствие в вас, – вы неспособны. Что естественно: лишённый моральных ориентиров и ответственности не имеет.
— Да кто вы тут такой, чтобы мне – мне, главному режиссёру областного театра, –  такое говорить? — снова и вновь покоробленный деятель искусства потребовал на его обсуждения полномочия ему предъявить.
Арсений в задумчивости смотрел на надменно кичащегося человека, которому, чтобы высказать ему замечание на его хамство и беспардонность, нужен авторитетный вес оппонента. И в то же время вопрос заставил его задуматься о себе – действительно: а сам кто он такой?
Всплыла в памяти ситуация в самолёте при перелёте из Фрунзе в Москву – разговор с соседствующей пассажиркой, вызвавший такое же размышление…
…— Пустыня, — глянув в иллюминатор, заметила соседка.
А он улыбнулся ей и проговорил загадочное:
— Пустыня – Жизнь, Пустыня – Смерть, Пустыня – то, что остаётся, когда уходит всё, чтобы родиться вновь... С Пустыней трудно говорить. Ещё трудней – понять Пустыню.
— Звучит сказочно. Вы пишете сказки?
— Почему у вас возникло такое подозрение?
— Мир настолько пошл и скучен, что поневоле складываются сказки иного бытия. И вы сейчас произнесли нечто мифическое.
— Нет, сказки не пишу и мир воспринимаю в его реальности; создаю миры радости и потом отпускаю их в поднебесный мир.
— Вы волшебник?
Вспомнилась школа и ученики в ней, внимающие его речам.
— Пожалуй, волшебник – я владею словом.
— Что есть слово? Слово – всего лишь элемент информации в обмене сведениями, в диалогах. В театральной среде слово – способ выражения роли и её сути. Я о слове как театральный критик знаю всё.
— Заметно.
— Что о слове знаю?
— Что вы критик театральный. А о слове у вас только расхожие представления и узкоспециализированные трактовки.
— Вот как! Вы знаете другое?
— В начале было Слово, и Слово было у Бога. Сначала Мысль создала идеи, Слово сотворила; и Слово запустило их движение. А потом оно стало даром людям, чтобы мы творили.
— Вы священник?
— Нет, я школьный учитель, и в качестве учителя создаю миры радости.
— А-а, учитель… А я думала…
— Вы не услышали слово, о котором, говорите, будто оно вам известно. Потому у вас обо мне создались ложные представления. Впрочем, как и вообще об учителях, учивших вас.
И возник вопрос к себе – странный вопрос после всех деяний в странствии, после самого странствия на исходе его: “А в самом деле, кто же я для сторонних людей? Ничего не значащая фигура? Как для попутчицы, с которой пустыню преодолеваем на «Ил-18» на высоте в десять километров. Сам-то я – кто? Ведаю ли я, серый странник, странник Пустыни, в песках её рождённый, среди чахлых растений путь одолевающий, ведаю ли, куда иду? В любом направлении иду, однако цели не нахожу, а цель – это Источник Жизни. Но кто к нему допустит? Церберы не подпускают, и потому хожу не прямо, а спиралями – и сколько их ещё пройти предстоит, прежде чем они доведут меня до Источника?”…
Сейчас он почувствовал себя на одной из бесконечных спиралей, и надо ответить себе, прежде чем дать ответ другим. А что ответить? Перевёл взгляд на глядящую на него с восторгом Екатерину – ей учитель доверил присутствовать в важном взрослом разговоре, в обсуждениях с их размолвками, – и, кивнув ей, попросил:
— Не подскажете ли, Катя, мне ответ на вопрос данного сударя режиссёра?
Екатерина тоже вспомнила – вспомнила его суд, устроенный классу, вспомнила, что он рассказал о себе. Встала, как на уроке, и ответила сразу и решительно, удивив мать и поразив авторитарностью театральную компанию:
— Вы – Арсений Тимофеевич. И вы имеете право так говорить.
Арсений за руку усадил ученицу, нежно ей улыбнулся и склонил перед нею голову
в знак благодарности за понимание его, за принятие его права судить пошлость. Лишь после того пояснил обескураженному ответом «какой-то девицы» главному режиссёру:
— Вот видите, не обязательно иметь главную должность, чтобы не позволять вам говорить несуразности и оскорблять не виновных в вашем ничтожестве. Впрочем, вы не имеете никакого значения, и мне неинтересно с вами общаться. И без вас о театре говорить лучше.
Якова Авраамовича вздыбило: как может быть такое-то – он, главный в областном театре, уважаемый и обласканный государственными и партийными властями города и области, он неинтересен какому-то учителю-доценту. Как посмел выскочка ему о нём заявить, что он ничтожен! Снова вздрогнул и замер, но не нашёлся, чем ответить – не отработана реакция на убедительные уверения в наличии у него бескультурья.
Но встал уже, а теперь стоя объясняться вынужден, словно провинившийся. Но сам покинул своё место за столом в отвращении от общения с мизерным субъектом, и оно тут же было занято. Сказано: “Место пусто не бывает”, — так нечего вздорно покидать – всегда найдётся нуждающийся или просто желающий занять освободившийся стул.
 Волынская, как и другие удивлённая отзывом Екатерины, предоставляющей одной категоричной фразой неограниченные права суда учителю, оглядела её и попыталась помочь своему руководителю:
— Арсений Тимофеевич, вы говорили, что вопросы задевают руководство театра, а сейчас хотите обсуждать без главного режиссёра – это тоже будет некорректно.
— В тот раз была иная ситуация – руководство не было осведомлено о разговоре. А сейчас ему была предоставлена возможность, но руководитель вместо содержательного обсуждения предпочёл хамство в мой адрес и в адрес моей ученицы – сходу и без повода с моей стороны, заметьте. Так что он может уйти. И сегодня мы не у меня дома находимся, а театр – общее народное достояние, публичное, и потому в кафе не станем стесняться и поговорим свободно.
Строгая логичность Арсеньевых доводов, знакомая Антонине Георгиевне и хорошо известная Екатерине, заставила режиссёра Артёма Романовича пристальнее смотреть на нового в жизни собеседника и ежисто задела душу главного режиссёра, не привыкшего к логичности в спорах с коллективом. Она вывела его из ступора и принудила заявить – не логично, зато надменно:
— Ну уж нет, я не позволю в моё отсутствие охаивать мой театр.
Взяв стул от соседнего стола, пристроил его сбоку и уселся, откинувшись назад, ноги вытянув под стол, руки скрестив.
— Вы хотите слушать меня? — с усмешкой спросил его Арсений. — Странно – у вас ведь и в самом деле имеется плеяда учителей: Мейерхольд, Станиславский с его системой, Товстоногов и прочие, прославленные, а вы хотите, чтобы я вас учил?
— Вы не зазнавайтесь, я не собираюсь у вас учиться; я намерен не позволить вам тут на театр чушь городить.
— Вот что, главный режиссёр, если вы собрались присутствовать на моей беседе, будьте добры заплатить за эту возможность.
— Да пожалуйста. Сколько: три рубля или пять?
— Сто рублей.
— Что?! Вы не свихнулись?
— Сто. Рублей. А будете продолжать хамить, столько же заплатите. Я жду: платите или уходите.
Екатерина с интересом смотрела и ждала сенсации – давно усвоила: если Арсений Тимофеевич что-то потребовал, он того всегда добьётся. Для театральных тружеников требование Арсения, из ряда вон выходящее, прозвучало фантастично. Вера Сергеевна была смущена: думала, что попала в приличную компанию, а в ней зудит нелепейший конфликт. Но видела, что учитель дочери воспитывает хама и за оскорбление ученицы воздаёт ему.
Яков Авраамович нервно достал кошелёк, вынул сторублёвую купюру и швырнул в сторону Арсения. Однако сразу же произошла удивившая всех странность – не успела сторублёвка лечь на стол, как Арсений со словами: “Вы не умеете ни благодарить, ни платить”, — так небрежно от неё отмахнулся, что бумажка тут же вернулась к Якову Авраамовичу и прилипла к его груди.
Не ожидая подобного, главный режиссёр вознегодовал и хотел, сорвав деньги с груди, повторить швырок, но оскорбительно, грубее… Купюра прилипла основательно, словно приклеенная, и Якову Авраамовичу пришлось стягивать её, что раздражило его ещё более. Содрав купюру, швырять насмешливо смотревшему на него Арсению не стал, а со стуком шлёпнул её на стол. Но опять – на новую странность – деньга не осталась лежать на столе, как по законам физики ей полагается, а поднялась с ладонью Якова Авраамовича, прилипнув к ней.
Арсений обернулся к ученице, улыбнулся ей, и она, приняв его весёлую улыбку за разрешение и ей веселиться, свободно рассмеялась. И в глубине зала раздался смех – заливчатый звонкий колокольчиковый. На него оглянулись, но кто смеялся, не поняли: и сидевшие за столами в той стороне оглядывались, пытаясь понять источник смеха.
Арсений увидел Нургуль, с любовью смотревшую на него.
“—Я люблю тебя, красивая! — духовным посылом обрадовал он спутницу.
— Как я счастлива слушать тебя, мой повелитель. Ты осадил наглеца, пытавшегося тебя – тебя! – замарать грязью. Я заставлю его в лужу лицом упасть.
— Это будет слишком, радость моя. Заставь его долго ходить по улицам города так, чтобы он заблудился. Пусть бродит, пока не лишится самоуверенности и наглости, пока не подумает, что с ума сошёл.
— Исполню, повелитель. Но почему ты так грустен?
— Ты знаешь, почему. Каждый мерзкий тип заставляет вспомнить твоих врагов.
— Не грусти. Я счастлива, что, наконец-то с тобой всё время, мой благородный Арсен Солнцерождённый. Я ещё немножко пошучу над этим напыщенным, чтобы он уже сейчас помешался в своих мыслях.
— Хорошо. Только мне надо поскорее объяснить им нужное для их работы: хочу от них отдохнуть ”.
Яков Авраамович, не понимая, что происходит, злостно смотрел на Арсения и не мог снять сторублёвку с ладони, ибо она прилипла к пальцам и другой руки, и у него никак не получалось освободить себя от денежной зависимости. Постановщик Останев потянул купюру, и она легко убралась с рук хозяина. Оглядев со всех сторон, Артём Романович деликатно положил её перед Арсением. Тот кивнул ему в благодарности и сказал ученице:
— Возьмите деньги, Катя, и отдайте их в кассу класса. На культурную программу.
— От вашего имени?
— Нет, конечно же, от имени главного режиссёра театра – это его вклад в развитие вашей культуры. Сходите на спектакль.
Екатерина прыснула, но прикрылась ладошкой – она поняла, что так классный возместил оскорбившему его заносчивому человеку. Антонина Георгиевна глядела на то, как Яков Авраамович переживает непостижимый конфуз, и была довольна тем, что и как Арсений разделался с надменным, оскорбляющим артистов главным режиссёром (а она уверенно сочла, что виденное  – дело его рук). С улыбкой спросила:
— Арсений Тимофеевич, эта милая девушка – ученица из того самого класса, что устроил вам в парке феерию праздника?
— Верно, из того, что постоянно создаёт праздники.
— Не всегда, Арсений Тимофеевич, — с сожалением призналась Екатерина. — Мы и огорчаем вас иногда.
— Всякое бывает, но об этом никому не станем говорить, Катя. Тем более что все прошли через школы и знают, какая у школьников тяжёлая доля.
— Как жаль, что у меня в школе не было такого учителя, — огорчилась Антонина Георгиевна. — Вам, Катя, наверное, легко с ним учится?
— Да, мы как будто летать учимся, а не…
— Екатерина! — прервал её строгий классный. — Вы ещё дифирамбы пропойте.
Школьница смутилась:
— Простите, Арсений Тимофеевич. Меня спросили, и я...
— Потом, Катя, потом. А сейчас мы вернёмся к исходному разговору. Антонина Георгиевна, я сказал вам о том, что вы попробовали иную воду…
— Это аллегорически вы сказали.
— Да, аллегорически… Вода… Она многозначна. В стране множество театров, и все можно сравнить с потоками, с реками: некоторые из них стремительны, бурливы, с каскадами водопадов; другие текут спокойно; у одних рек в основном прямое русло, у других оно извилисто; одни с чистой водой, в других она мутная.
— Образно, — кратко отметил режиссёр-постановщик.
Арсений задумчиво всмотрелся в него, кивнул и продолжил:
— Но какими бы реки ни были, все они из одного родника, если пройти к их истоку. У всех одна и та же вода. Антонина Георгиевна, вы ввели коллег в суть нашей беседы о том, что есть слово в его исходном смысле?
— Я постаралась. Но надеюсь, вы ещё дополните.
— Я коротко поясню, чтобы и Екатерина и её мама, Вера Сергеевна, поняли суть беседы, — согласился с нею Арсений и, посматривая на ученицу и её мать, стал для них раскрывать смысловое содержание слова. — У нас в небольшой компании неделю назад возник вопрос о слове в театре. Признаюсь, моё замечание, что в театре не звучит слово, побудило серьёзных людей заняться разрешением этого моего с виду казусного утверждения. Но суть в том, что под кратким термином «слово» я имел в виду не его ограниченный смысл, как обычно понимают, а тот основной, что проявляется во всём и  трансформацией всего, к чему относится: созидательностью или разрушением. И не только выраженный в звуке, но и предметный мир, явления, события им являются, как его производное. Катя, помните: я нечто подобное рассказал первого сентября?..
Екатерина помнила. И помнила, как вследствие его слов изменился класс.
— Да, — дрогнувшим голосом негромко, почти беззвучно произнесла она, потому что не могла иначе ответить.
Её лица коснулось нежное и приятное. Она обернулась, но никого не увидела; тем не менее расслабилась, потому что касание наполнило её тело теплом и токами –с того урока ощущение знакомое.
Арсений улыбнулся ей и коснувшейся её Нургуль.
— Но у слова, чем бы оно ни выражалось, есть квазиподобия. Так, например, огонь можно испытать по-разному: попасть в пожар и пострадать – это существенно повлияет не только на тело, но и на всю психику; на пожаре можно присутствовать, наблюдая со стороны как картину, только эмоции возбуждающую; а можно о нём и прочесть со слов свидетелей и ничем не проникнуться... Вера Сергеевна, я понятно продемонстрировал вам три разные восприятия?
— Понятно, — ответила женщина, переглянувшись с дочерью.
— Так вот слово – это то, что исходное, то, что творит.
— И что, нам в театре надо настоящий пожар устраивать, чтобы им проникались зрители? — со скепсисом спросил постановщик.
Арсений кивнул ему:
— Да, вам необходимо устраивать пожар – зажигать огни и раздувать их в душах людей, чтобы полыхали. Такие огни, которые не только эмоции возбуждали бы, но и души бы жгли, и преобразовывали бы, направляя на творчество, на подвиг.
Екатерина с восторгом смотрела на классного руководителя и жалела, что она одна из класса слушает его. Вера Сергеевна, впервые не по классным вопросам-проблемам, не по успеваемости дочери слушая учителя, подалась к нему, внимая речам. Волынская знала, что услышит нечто содержательное, но сейчас поразилась тому, что от этих слов у неё уже загорелось пламя в груди.
— Однако же! Умеете сказать, — отметил Артём Романович. — Так же и главный режиссёр театра имени Маяковского наставляет: актёры должны посылать телеграммы зрителям – вы же это имеете в виду?
— Телеграммы… Это что-то вроде кратких задевающих реплик, которые зрителям не дают спать? Нет, зрители должны превращаться в активных статистов, даже в героев пьесы. То есть должно происходить полное включение зрителей в спектакль.
— Для этого надо, чтобы зрительный зал становился продолжением сцены и чтобы актёры в зал выходили играть.
— Вы дёргаете за руку или за уши собеседника, чтобы побуждать к диалогу? Нет? Вы активируете его темами, важными для него, радостными или волнующими.
— Драматург Островский утверждал, что театр должен быть построенным на условностях, и что есть четвёртая стена, отделяющая зрителей от актёров.
— Эта условность, кроме ещё некоторых – я о них попозже, быть может, скажу, – одна из причин того, что слово не звучит со сцены и создаётся искусственность. Нет, это не искусство, а выхолощенная пародия на него. Катя, скажите нам, пожалуйста, как проходят наши уроки: что делается в классе, когда я беседую с одним из учеников?
Екатерина засмеялась:
— У нас не бывает такого, чтобы один отвечал – все участвуют в опросе, потому что всем интересно.
— Вот слышите: всем должно быть интересно. Интересно не одним лишь актёрам и постановщикам с драматургами. Главное – зрителям. Для этого и необходимы слово и включение их в события, творимые на сцене – не играемые, а именно творимые. А мы говорим о творчестве. Впрочем… Тому зрителю, что ходит на «Чайку» и на «Зойкину квартиру» и им подобные – им не нужны ни слово, ни тем паче огонь в душе. И вам так же – для чего вам-то трудиться? Как утверждает ваш руководитель, зритель обязан бессловесно внимать вашим профессиональным выкладкам, какими бы они ни были.
— Это упрёк? Но вам-то легко говорить, а нам невозможно сделать предлагаемое вами, — вновь скептично заметил постановщик.
— Видите ли, Артём Романович, я никогда не руководствуюсь чьим-либо мнением.
— Вы так высоко ставите себя?
— Вы не поняли, что я сказал – я не руководствуюсь мнением. И своим – тоже. Мнение не есть знание. Я никогда не говорю то, чего не знаю. Если есть что-то мне неизвестное, я становлюсь учеником, слушающим, воспринимающим, а услышанное проверяю опытом. Если вам недостаточно того аргумента, что сказала десятиклассница Екатерина, тогда вам, может быть, известно, как экзальтируются на митингах толпы и массы, как вводятся в возбуждение, как легко их послать создавать и разрушать?
— Интересный пример. Но для этого-то нужен настоящий оратор, организатор, — явно и честно признаваясь в своей несостоятельности, утвердил Останев.
— А вы? Разве нет? Вас этому не научили? — заинтересованно спросил Арсений.
— Нас вообще не учили, как ставить спектакль, — откровенно ответил собеседник, заметив искренность в вопросе Арсения: — Нас учили мышлению, умению смотреть на себя, на жизнь с точки зрения профессии и осознанию мира. Но как технологически ставить спектакль на основе того же познания – нет, нас не научили. С этим много проблем. Ремесло обретается только спустя годы, через опыт.
 Подошла официантка, спросила, кому что подать. У Арсения был ещё нетронутый стакан с коктейлем, но он повторно попросил кофе, поскольку разговор явно долгим будет. За ним и помощница режиссёра с постановщиком поспешили заказать, чтобы обслужиться и, не мешкая, вернуться к разгорающемуся костру беседы. С ними и Вера Сергеевна себе и дочери повторила заказ.
— То, что вас не учат ставить спектакли, свидетельствует о том, в частности, что нет технологической базы театра, с которой режиссёры могли бы начинать творческий путь – всё хаотично. Из-за отсутствия идеи хаотично. Творчество должно иметь идею, иначе оно теряет цельность и плодотворность. Без полноценного психологического обоснования и истинного социологического обоснования на основе представлений о жизни трудно учиться мышлению, осознанию мира, умению смотреть на себя, и на жизнь в общем её течении. Всё оказывается ложным. Тем более если на жизнь смотреть с узкой специфической точки зрения профессии – отнюдь не только с режиссёрской, но и с любой иной. Запросто можно потеряться и впасть в апатичность, в собственную раздвоенность по меньшей мере, в рефлексию.
— Точно. Всё время приходится проходить весь процесс переоценки сделанного. Учишься же только на собственных ошибках. К сожалению. Я вот понял про себя, что я точно не из тех, кто как только выпускается из института, сразу что-то невероятное делает. Театры очень этого хотят, они ведь не могут лояльно относиться к неудачам. А я должен был пройти через серию каких-то невнятных проб, чтобы у меня что-то начало получаться. Самое сложное – не бросить всё это в первые несколько лет. А самое главное из того, что понял – у всех режиссёров всё по-разному. Нет одинаковых путей, нет одинакового режиссерского мышления. У всех очень по-разному. Никогда не надо о себе думать, что ты чем-то хуже других просто потому, что у тебя жизнь складывается иначе.
— Таким образом, вы и констатируете, что глубинной идеи нет, поскольку вас не научили психологии и социологии. И потому вы не можете погрузиться в психические образы и вместить их в социальность, и потому ставите бессодержательные пьески, так похожие на обывательские сплетни. Тут две причины. Одна в том, что пьесы в сути своей плоски, без перспективы. Я имею в виду не то, что они недолговечны – нет, их могут многие годы ставить, – я говорю об их бесперспективном содержании. Их порок не позволяет найти в их идеях, в их сюжетах слово, жизнь – они исчезают уже в пьесе; а если их в пьесах нет, то и спектакли из них не могут вырасти в плодовое творение. Вторая причина заключается в неподготовленности. Когда кому-нибудь из режиссёров хочется выразиться, вырваться в более глубокое, понять и познать трагедии и драмы прекрасных творцов, у них нет сил познать и понять их идеи, не хватает собственных способностей выразиться на сцене. Оттого они классическое произведение превращают в современные переделки, понятные только им да тем их зрителям, которые ничему не научены и не задумываются, поскольку не читают классику – картинки смотрят.
— Ремейки1 ставят, — отметила Антонина Георгиевна.
— Да, можно сказать – ремейки, — согласился с нею Арсений. — Но извращённые. И такие трансформации прекрасных творений превращаются в пародии, оскорбляющие пьесу, её героев и авторов – вот только уже некому иск заявить тем режиссёрам, потому что творцы давно в ином мире. А на спектакли ходит настолько невзрачная публика, что ей лишь бы развлечения подавали – на их нервах играли бы. Они-то в восторге.
— Да почему же невзрачная? — недовольно спросил режиссёр-постановщик.
— Потому что думающая публика ходит не только на игру актёров смотреть, как говорит ваш Кац, но и увидеть на сцене давнюю эпоху, в которую создавались драмы: обстановку, одежды, быт, нравы, дух, свойственные ей и тому народу, что представлен в пьесе; увидеть не только, как мавр во все времена душит свою жену, – они хотят и понять Отелло и все перипетии. Они ходят в театр не только за развлечением, но и за духовным познанием и развитием. А видит то, что им постановщик выдаёт из своего запаса фантазий и как он пытается на классике создать помпу в одеяниях современного модернизма, с ходульными движениями, с речами, в смысловом содержании нелепо  перепутанными… Вы тоже так?
— Мне хочется ставить классику глубокую, в которой есть не только диалоги, но  _________
1Ремейк – современная версия старой театральной постановки, ранее снятого кинофильма, популярной песни.

есть и место для мысли. Я давно хочу поставить Гоголя. Но действительно в иной интерпретации, совместив, к примеру, «Вия» с другими повестями Гоголя. И включить «Очерки бурсы» Помяловского, объединив их историей тех подростков, которые в бурсе изучают богословие,  и в то же время пьют, гуляют, развлекаются… И выяснить, как зло проникает в жизнь молодых ребят, как оно приходит к ним, в том числе и в женском обличии.
— Весомое паразитирующее желание – не способствовать продвижению в народ тому, что прекрасно, а взять известные произведения и нагромоздить на них домыслы своего ограниченного мировосприятия. То есть то, о чём говорим – извращение чужих вам и чуждых для вас произведений. И вы уверены, что у вас это будет слово, которое воспримется зрителем для своего возрастания?
— А почему нет? Каждый режиссёр хочет сказать своё слово. И «Вечер накануне Ивана Купала», и «Майская ночь или Утопленница», и «Ночь перед Рождеством» очень сильные вещи про любовь: парень и девушка друг друга полюбили, но не могли быть вместе. А помогла им нечистая сила – она выступает на стороне влюбленных. Но чтобы вместе с любимой быть, парень заключает сделку с дьяволом, а это оборачивается трагедией, потому что он должен будет пролить невинную кровь. И история Панночки в моём видении «Вия» – это погоня одного человека за другим, когда мужчина не видит женщину, делает ей больно, а она ходит и ходит за ним, и всё равно хочет, чтобы он был с нею.  Конечно, за всеми этими сюжетами сквозят реальные жизненные ситуации. Окольцовывают те темы рассказы деда дьяка Фомы Григорьевича – лихого запорожца, который своей жизнью как бы соединяет прошлое и настоящее, быль и небыль в моём видении. И у Помяловского есть в «Очерках бурсы» много подробностей, которые мне важны.
— Говоря о слове, которое должен говорить, но не говорит театр, я имею в виду то его значение, что представил вам, а вы, подменяя его, влепили сюда режиссёрское эгоистичное мелочное так называемое слово – то режиссёрское перефразирование, что уродует, калечит творение. Таким образом, и на сцене живое творение вы подменяете своей абсурдностью, и сейчас в нашем разговоре о слове подменяете содержание и разговора, и слова, будучи не в силах понять его силу, значимость и богатство. — Взяв чашку с кофе, незаметно принесённую официанткой, Арсений обратился к вовлечённой в беседу ученице и к её матери: — Скажите, Катя, и вы, Вера Сергеевна, – вы зрители,
непредвзятые, не имеющие к театру отношения, – вами как получится восприятие идеи-слова в представленном режиссёром видении Гоголя.
— Я ничего не могу сказать, потому что не принимаю театр с его современными постановками, с его новопеределками, — ответила Вера Сергеевна; подумав, добавила: — Как же я смогу что-то воспринять, если мне не понятно всё?
— А я предпочитаю классику в настоящем виде. Для меня Гоголь – это тот Гоголь, который знал народ, знал его верования, силу их воздействия. Ведь его произведения, как и у Пушкина, из глубины народной души. А извращение театрами их произведений – это, мне кажется,.. — Екатерина глянула на учителя, испрашивая разрешение сказать, что она имеет в виду; Арсений кивнул, одобряя. — Я считаю, что это аморально.
— Вот видите, уважаемый режиссёр? Аморально: вы оскорбляете достояние народа и восприятие и достоинство любителей театра. Если резюмировать замечания обеих ценительниц прекрасного, вот вам совет: пишите свои пьесы, пишите без плагиата, а не подсовывайте пародии на то, что дорого народу как его культурное наследие. Даже из благих, по вашему эгоистичному пониманию, намерений. Тем более что вам, судя по всему, не известны ни девятнадцатый век, ни полтавское население, ни бурсы – всё только представления. А представления не рождают истинное слово. Это одно. Другое: вы собираете в кучу различные произведения, различные сюжеты, а хотите, чтобы зритель не только свёл их в восприятии, притом, что он идёт на гоголевского «Вия», но и увидел бы вашу абстрагированную от жизни идею. Читатель многосюжетную книгу осваивает поэтапно, особенно, если и абзацы в сюжетах колоритны и самостоятельного осмысления требуют. Так как же им воспринять ваше творение?.. Разве что в качестве калейдоскопа картинок, в которых в персонажах в извращённых обличьях, одетых, как вам вздумывается ими должны угадываться гоголевские герои. Так что суммирование произведений не даёт качество постановки. И зрителю не говорит ничего. Тем более не говорит искомое нами слово. Это помимо того, что извращением пьес вы оскорбляете Церковь и чувства верующих.
— Чем? По-моему церковь не должна вмешиваться в культурную жизнь страны. Консультант мой, Наталия Владимировна Веселова, говорит, что священники не имеют права и не должны вмешиваться в театральную деятельность.
— Что значит – не должна? Церковь не представляет значимую часть общества? Она не проповедует нравственность? — Вопрос режиссёру Арсений задал спокойно, но в нём  возбудился гнев на покушающихся на святое – на духовность. — Несмотря на то, что государство у нас светское, все религии в стране составляют основу культуры и менталитета народов.
— Всё равно они не имеют права и не должны. Во-первых, потому, что в спектакле ничего оскорбляющего чувств верующих нет, ничего крамольного. А что там какие-то каноны одежды не соблюдены, так это естественно. Спектакль – это художественный вымысел. Так говорит Наталия Владимировна, и я так же считаю.
— Вы не знаете, что есть религия, а бесцеремонно вместе с Веселовой указываете верующим, как им относиться к вашим покушениям на их нравственность и каноны. Вы её на своих подмостках в извращённости изобразите – воспримет ли она себя в той вашей постановке адекватно и с восторгом? И себя рядом с нею в таком же моральном уродстве. Ведь это будет всего лишь художественный вымысел – не правда ли?
Екатерина залюбовалась учителем, возмещающем нарушителю моральных норм – так он воздавал первого сентября классу, особенно тем, кто из себя героев изображал; и сейчас она вспомнила, что он говорил о своём непрощении пошлости и подлости.
— Вы с нею в нигилистически-атеистическом мировосприятии не видите жизнь в её многозначности, богатстве, в её законах и красоте, потому уродуете соответственно. Вы не знаете, что есть религия в своей значимости, не представляете себе её силу – и за то вы поплатитесь. Тем более что в своём стремлении вознести себя, собою наследить, вы не услышали сейчас, что я вам в предупреждение говорю. Но плата с вас взымется. Вы следы грязные оставляете; следы, уводящие от пути, каким идёт человечество. Без вас. Без вас идёт к гибели одного в нём и к возрождению своей могущественности – но там вас никто не вспомнит: так, сорняк на перепутье.
Экспрессия, прозвучавшая в обличительности Арсения, придавила постановщика, он промолчал. Волынская, жалея его, вернула разговор к исходному:
— Арсений Тимофеевич, что же мешает театру говорить слово помимо того, что вы сейчас отметили? То есть вы показали неудачность постановок – я, конечно, имею мнение о постановках, но моё мнение сейчас учитывать не станем, каким бы оно ни было, поскольку я принадлежу театру всецело.
— Отсутствие правды, — кратко ответил Арсений.
Говорить ему уже не хотелось – что проку, если в самом деле не слышат? С какого-то позыва пришли с целью узнать о слове, а вместо того главный режиссёр проявил диктат и хамство, за что сейчас расплачивается: Арсений видел, как Нургуль мучит его страшными картинами, заставляет ужасаться и прятаться, закрывая лицо. А уверенный в режиссёрском праве уродовать произведения постановщик упрямо пропускает через уши важное – что называется: “В одно ухо влетает, в другое вылетает”: его не научили слышать и видеть; а не научили потому, что некому было его учить – в нём, в живом испортили способность познавать и принимать истинное. И Волынская – она тоже в своих резонах, в своих наученностях пребывает: вряд ли и она полностью его приняла.
— Какой правды, Арсений Тимофеевич? — Волынская не поняла его, подтверждая 
диагноз, что он ей поставил. — В искусстве своя правда, и режиссёры с актёрами её и пытаются представлять.
— Своя? — переспросил Арсений. — Правда жизни всегда одна. Без неё нет слова в тех речах, что произносятся на сцене – а мы говорим о слове: именно о нём узнать вы и пришли. Хорошо, Антонина Георгиевна, если вам так нужен мой анализ, я скажу его. Кратко, чтобы в лекцию беседу не превращать, но суммируя основные факторы, что не позволяют слову звучать. Их три-четыре основных. Первый: пьесы очень примитивные, мещанские по большей части, как не раз говорил. В них нет слова, которое актёр может произнести для подвижничества зрителей, как бы театр ни стремился в себе к подвигу души, любви, жизни. Второй: постановка голосов. У актёров – у молодых и зачастую у тридцатилетних – они звучат, как у студентов культпросветучилища, начинающих путь на подмостки, в театр: звучат искусственно, деревянно, одинаково во всех ролях даже одного спектакля. Причём актёры, если они много сезонов заняты в каком-то спектакле, наработанный для тех ролей голос во всех его оттенках несут и в новые роли и, даже загримированные основательно, легкоузнаваемы в них. А слово говорить искусственно нельзя – оно должно звучанием вибрировать, проникать в души, сотрясая и впечатляя, чтобы души восприняли его содержание, силу и смысл, как пушкинский пророк слово наставлявшего его Бога воспринял.
— Да, это есть в актёрах – излишняя театрализованность в голосах; с нею пытаюсь бороться, поскольку их интонациями извращаются смысл и идеи, но, увы, безуспешно, — согласилась Антонина Георгиевна.
— И это беда театра – я говорю не только о нашем областном, но и о других по всей стране, – которая его совершенно не беспокоит, иначе он изменил бы отношение к данному аспекту. И ещё лицо. Театр – я говорю об актёрской труппе – будто надевает неснимаемые маски. Это хорошо проявляется при смене ролей: то лицо, что было в предыдущей роли, выпукло проступает сквозь грим в новой роли. Борисова, игравшая Гелену в шестьдесят девятом году в «Варшавской мелодии», узнаваема в «Принцессе Турандот», которую в семьдесят четвёртом исполняла: и голос её, и лицо её, и игра её однотипны. Как зритель, если он настоящий зритель, поверит слову от неё, если оно и есть в пьесе?
— Вы в ту пору смотрели эти спектакли и оценивали игру актёров? — удивился режиссёр-постановщик, выражая сомнение.
 — Нет, и вы правы, сомневаясь в том, что я мог хотя бы видеть в театре спектакли с её участием, — признал Арсений его право на недоверие. — Я видел эти постановки уже в телевизионных версиях – оказия выпала такая – и смог сравнить. А привёл с Борисовой пример, чтобы показать: страдают болезнью шаблона не одни только ваши актёры, но и московские театры заполнены трафаретами. Актёр должен освобождаться от предыдущей роли-маски, отпаривать её с лица своего, чтобы в чистоте входить в новую роль…
 — Им трудно смывать краски предыдущих ролей, — возразил Артём Романович. — Им ведь часто приходится играть одну и ту же роль, а перейти в новые – слишком много усилий требуется.
 — Это их оправдывает? Оправдывает трудностями? А зрители пусть страдают? Ну так пусть все лепят одну и ту же форму в работе, но не возносят свои роль и значимость в обществе, ничего ему не давая… Вы же сами не хотите одеваться в один стандарт, в униформу, вам оригинальность подавай – от других требуете, себя ограждая от труда... Не только в этом причина. Знаете, сейчас вспомнилось утверждение актёра Ланового, партнёра Борисовой в «Принцессе», – он учит студентов, что во всех ролях должен быть виден актёр. Вот играет Лановой Павку Корчагина, а все должны видеть его, актёра Василия Ланового; исполняет роль Ивана Грозного – ан нет, не Грозный там, а он, Васька Лановой. То есть вместо героев, вместо исторических личностей зрители обязаны видеть тщеславного Ланового, чтобы ублажить его, Васькино, самолюбие. У таких лановых нет лица в ролях, есть только их собственные личины. Потому и нет истинного театра, что актёры играют одну роль во всех постановках, а режиссёров не учат искусству ставить спектакли… И последнее, что могу здесь отметить: декорации обнищали и не показывают жизнь, присущую времени и слоям представляемых эпох. Не надо говорить об условности, иначе скатитесь на сцене до Пикассо, и замените абсурдом одежды, и декорации, и движения, и голоса.
Антонина Георгиевна, знаток произведений, выносимых на сцену и помощник по литературной части, болезненно приняла представленный анализ:
— Театром абсурдов – такая тенденция уже проявляет себя, я давно заметила. Не спорьте, Артём Романович. Вы себя пытаетесь проявлять, не задумываясь ни о театре, ни о настоящих зрителях.
Арсений сочувственно выслушал её, сторонницу русского традиционного театра – театра российского во всём Советском Союзе, а не индустрио-европеизированного. И желающую, чтобы и её работа с её видением спектаклей ценилась постановщиками и учитывалась, чтобы они в стремлении к красочности, к броскости своих постановок не пренебрегали духовным содержанием произведения, но напротив, возносили бы его дух. Согласился с нею, от себя прокомментировав:
— Да, так: подобный театр – хуже лубочного, как образца городского примитива. В таком случае для тех, кто пикассизм и кубизм выставляет в качестве кумирства, пусть пишут модернистские пьесы, не прилепляясь оскорбительно к классике, и постановки устраивают в приспособленных для абсурдизма сараях, поскольку театр классический не может, не имеет права внешним и внутренним содержанием и дизайном позволить порочиться подобными спектаклями. Вы поставьте абстракции в приспособленных помещениях и посмотрите, кто из театралов пойдёт, какая пойдёт публика и сколько её будет. Там увидите, что такое настоящие зрители...
Поток представляемых Арсением факторов, разрушающих театр, не позволяющих ему «говорить слово», обрушился на неподготовленное к таким нестандартным тезисам сознание режиссёра-постановщика, пытающегося самоучкой возрасти в творчестве, и заставил его опустить взор – ответить нечем, если только впустую не противоречить.
Арсений решил завершить на этом свой анализ театральной деятельности – нужен ли он кому из пришедших к нему или просто послушать расхваленного типа явились?
— Антонина Георгиевна, я исполнил ваше желание: поставил свой диагноз театру и кратко обосновал его. А учитывать сказанное или совершенно игнорировать – дело режиссёров, зависящее от их собственной духовной наполненности, от их способностей проникать в слово пьесы, если в ней оно имеется, и вводить в него исполнителей, чтобы они не пародировали, а говорили его, преподносили публике, видя в ней не зрителей, а народ...

Останавливая речь Арсения, в кафе появилась чета Пташковых; вслед за ними вошла Вивея Владимировна – все с детьми. В честь дня рождения Миши и Маши они компанией ходили в удалённый от их домов кукольный театр – на противоположном берегу Кальмиуса, на проспекте Ильича. А потом решили поехать в это кафе, несмотря на сырую погоду,– и детям полакомиться, и встретиться с Арсением.
Для того у них свои причины: актёрам – продолжить разговор об их исполнении ролей и о том таинственном значении слова, что Арсений приоткрыл для понимания; а Вивее Владимировне…
Вивея Владимировна накануне, когда Арсений был в гостях по случаю праздника детей, услышала, как он в коротком диалоге со свёкрами ненароком приоткрыл тайное. На довольно пристрастный их вопрос о том, кто он, почему с ним их внуки дружат и своим дядей его называют, Арсений ответил им кратко и странно: “Я простой витар – и в этом всё дело”.
Они его, конечно, не поняли, но пояснять он не стал, сославшись на то, что Миша и
Машенька его ждут. И она не поняла сказанное им слово, но она-то его уже сияющим Арсеном Солнцерождённым увидела, уже знала, что он не тот, за кого все принимают его. И тем он вовлёк её в себя более, и она уже не знала совершенно, как относится к нему как к человеку – всю захватил непостижимой таинственностью. Таких не бывает: не было в жизни и даже в снах не приходили. Но он есть, он наяву себя проявляет: и ей творит, и детям счастье дал; и он – повелитель сказочной девушки Нургуль.
А ещё надо разрешить его для себя: его к ней отношение и её к нему – он любит её и её детей, и это несомненно. Иначе они не поверили бы ему. А она? Она в нём тонет, и нет ей спасения от его очарования. Николай родной, любимый муж – она его любит, но его к ней любовь и её к нему иные, не те, что с ним… с Арсеном Солнцерождённым. В Арсене она растворяется, растекается чистым потоком. Ей надобно видеть его не так, как доводится – от случая к случаю, а постоянно; и не робко с ним говорить, а полно открываться.
Миша и Маша от входа услышали голос любимого дяди, побежали к нему:
— Дядя Арсений! Дядя!
Но увидели рядом с ним чужих людей, остановились в смущении, настороженно. Арсений протянул к ним руку и нежность любви:
— Миша, Машенька, идите ко мне.
Дети осмелели, быстро приблизились; Арсений поднял девочку, и она стала к нему на колени, подогнув ножки, положила ручки ему на плечи и стала смотреть в его глаза, от него требуя внимания к ней.
— Поздравляю вас с днём рождения, славные светлые звёздочки, — ласково сказал Арсений и, прижав Мишу, погладил его голову, а Машеньку обнял и поцеловал.
Она накрепко прижалась к нему; а потом, радостная, отстранилась и с торжеством и изучающе осмотрела всех за столом. Пассаж девочки взрослые встретили улыбками.
Удивились увиденному и Пташковы, не ведавшие об отношениях детей подруги с Арсением и вообще об их знакомстве – Вивея Владимировна во избежание ненужных ей расспросов скрывала от друзей их душевную близость.
Поприветствовать новых, явно к нему пришедших гостей кафе Арсений поднялся с девочкой на руках и тем усилил в Викторе Петровиче и Надежде Борисовне подозрение о его любовных отношениях с их подругой – а в неё-то издавна и безуспешно влюблён Михаил! Почему так? Почему она опять отвергла одноклассника и друга и предпочла для себя малоизвестного, по сути, Арсения Тимофеевича?
— Мы опоздали – вы уже поговорили на интересующую нас тему? — ответив на его приветствие, спросил Виктор Петрович.
— Не огорчайтесь – хорошо, что опоздали, — без эмоций ответил ему Арсений.
— Да, хорошо, — Антонина Георгиевна оценила сдержанность его ответа и сама не стала входить в объяснения, почему их опоздание на беседу уместно. — Но, может, Арсений Тимофеевич откроет вам свой секрет театрального слова. А мы действительно поговорили и, надеюсь, с пользой. Как полагаете, Артём Романович?.. Хотя, признаюсь, мне сказанного недостаточно, чтобы в полноте понять суть настоящего, истинного слова, и проникнуться тем, как вы, Арсений Тимофеевич, воспринимаете и используете его для себя – вот и в школе хотя бы. Особенно мне важно с филологической позиции и в работе с актёрами. Мне встречи ещё необходимы – это возможно?
— Почему нет? У меня, правда, только это время на неделе свободно, но и его следует полезно проводить.
— Вот и прекрасно, — восприняла возможность Антонина Георгиевна. — Мы в таком случае покинем вас, уступая для беседы место вашим друзьям – вот как хорошо вы встретились!
Хотел ли режиссёр-постановщик покинуть компанию или хотел поговорить ещё и при актёрах, чтобы на их восприятии силы слова понять, как ему работать и с ним, и с труппой, но поднялся и вышел из-за стола, направившись к официантке рассчитаться.
Главный режиссёр неожиданно встал и пошёл из кафе. Во всё время обсуждения темы коллеги посматривали на него, ожидая от него высказываний, но он повёл себя странным образом: то бледнел, то в трепете ужаса, широко раскрыв глаза, смотрел на Арсения, то потирал лицо ладонями, то отмахивался от чего-то – хотел освободиться от возникавших перед ним наваждений.
Арсений с улыбкой наблюдал, как невидимая для всех Нургуль управляется со своей жертвой: то просто в глаза смотрит, из-за чего главный режиссёр потирает их, заливающиеся слезами; то широко поводит руками; то выбрасывает раскрытую ладонь в его сторону, и он в испуге отшатывается. Наблюдал и видел, что Яков Авраамович уже до синевы побледнел, что не может избавиться от воздействий и не может даже подняться, чтобы уйти, но не останавливал издевательства, позволяя своей прекрасной спутнице по своему произволу осадить наглеца, и улыбался ей духовно  – знал, что Нургуль не убьёт его и не сведёт с ума.
Появление актёров подтолкнуло Якова Авраамовича к действию, к бегству, и он, ускоряя шаг, быстро покинул кафе. Когда проходил к выходу, Вивея Владимировна на миг почувствовала лёгкое мягкое прикосновение, увидела мелькнувшую Нургуль и как подруге счастливо ей улыбнулась.
Коллеги главного режиссёра, с непониманием взиравшие на руководителя, на его никак не свойственное ему поведение со странными реакциями, будто происшествие с купюрой его перепугало и встревожило, наблюдавшие внезапный его уход, обратили внимание и на Арсеньево небрежение телодвижениями Якова Авраамовича – словно в данной ситуации они естественны. Что Антонину Георгиевну понудило задуматься, как новый знакомый непринуждённо и легко проходит через отношения, не задеваемо ими (но как ласково он детей призвал!). И как он владеет ситуацией. А значит, он и в самом деле словом владеет?! Научит ли?
Вера Сергеевна, кивнув дочери, тоже встала из-за стола:
— Благодарим вас, Арсений Тимофеевич, за то, что позволили участвовать в вашей серьёзной беседе. Мне и Кате она много дала. И извините, пожалуйста, нам сейчас ваш совет нужен.
— Я тоже рад вашему участию и благодарю вас за помощь мне. Давайте, провожу вас, и вы скажете, в чём нужно моё содействие.
Посадив Машу на стул и предложив приятелям размещаться, Арсений отошёл с Верой Сергеевной и Екатериной в сторону.
— Арсений Тимофеевич, — радуясь отзывчивости дочкиного учителя на просьбу, Вера Сергеевна изложила ему суть нужды: — Кате сегодня в физкультурном техникуме после выступления предложили туда поступить учиться. В следующем году на его базе организуется факультет физкультуры и спорта Днепропетровского института. Что вы нам скажете? Что посоветуете?
— Я, Вера Сергеевна, никому никогда не советую, но и не отказываю в помощи осуществить желание – если оно не противоречит пользе просящих моей помощи и общества. В данном случае скажу, что это неплохой для вас вариант, если вы, Катя, готовы стать рабыней спорта.
— Почему же рабыней, Арсений Тимофеевич?! — удивилась Екатерина. — Я ведь сама хочу быть хорошей гимнасткой.
— Да, конечно же, сама – сама хотите стать рабыней. Я знаю ваши способности и скажу откровенно, что у вас прекрасная в человеческой доступности грация. Но знаю и другие ваши прекрасные способности – они тоже могут раскрыться и развиваться… А почему рабыней? Потому что спорт вынуждает спортсменов отдавать себя и из себя всё. Он не жалеет человека. И не существует в нём такого понятия, как человек, как личность – есть только спортсмен. А когда вытянет из него всё или покалечит, он сразу отвернётся. От вас в недальнем вашем будущем откажется, а с ним отвернутся и ваши болельщики и фанаты. Потому много павших и опустившихся из бывших чемпионов. И в команде будет ждать недобрая зависть… Но если вы готовы ко всему предстоящему – дерзайте, путь открыт... Однако если способны покинуть пьедестал по своему желанию, если сумеете найти себя в ином, открыт и этот путь. Идите по нему, творите, а я буду радоваться становлению вашему полезной личностью в обществе.
— Правда, будете радоваться? — спросила Екатерина, не задумавшись о важном для неё предупреждении, о том, что он направляет её на иные её возможности и пути – важнее оказалось, что Арсений Тимофеевич будет радоваться за неё и её достижениям.
— Катя, разве вы не видите, как я радуюсь успехам каждого? А вы относитесь к тем немногим, кто может нести свет и радость обществу и людям, потому освещаемый вами же путь я буду видеть всегда, где бы вы ни были.
Екатерина слушала Арсения так, словно он признавался ей в любви. От его слов грудь девушки всколыхнулась, губы наполнились и приоткрылись, её толкнуло к нему; но рядом мать стоит, а он – учитель. Радость и признательность девушки выразились в её нежной улыбке отзывчивой преданности.
Душа её пела, когда, простившись с Арсением, она шла по улице рядом с матерью – у неё сегодня и до встречи с классным было много прекрасного. А мать усиливала её восторг, будто услышав состояние дочери – или своё проявляя?
— Какие хорошие слова он тебе сказал! Мне никто никогда подобного не говорил. Если бы у меня был такой наставник, может, у меня иная жизнь сложилась бы... У тебя хороший учитель, Катя.
— Самый лучший, — кратко ответила матери восторженная девушка-школьница, не вступая в обсуждение.
— Кто он? Откуда? Такие умные речи вёл…
— Он – Арсений Тимофеевич, — снова непространно констатировала девушка, тем выражая всё о нём и своё о нём.


__________



СЛОВО  К ЧИТАТЕЛЯМ
С ЧЕСТЬЮ И С ДОСТОИНСТВОМ

Вы прочли ещё один том из эпохального романа “Дорога без конца…”. Прочли с упоением, со светлой радостью, со слезами в душе и на… щеках.
Вы получили. Каждый получил и общее для всех, и своё особенное; познал себя, открыл для себя пути и получил и обрёл Знание.
Вы увидели красоту и силу Любви и пожелали обрести подобное в себе и для себя.
Значит, вас коснулась Истина. И теперь ждёт вас, чтобы одарить по мыслям, по речам  по делам. Но с благими мыслями обо всём, с благими речами всем, с благими деяниями.
Ибо Она ненавидит ложь, являющуюся основой коварства, предательства, зависти, клеветы, убийств. За что раздаёт возмездие несущим ложь. И награды раздаёт в первую очередь: быстро и полно.

Потому, честь и достоинство имея в себе, а не самолюбие тщеславное, посылайте свои общения, обращения и – при желании – заявку на исключительное право на роман по электронному адресу:
knjaz_witana_itar@mail.ru  или сообщениями в ОК и в ВК, на скайпе panasonik781.
И вам дастся в полной мере для вас.

Успеете написать – получите ответ.

                Писатель князь Будыльский
Свидетельство о публикации №221102600890
Настоящим свидетельствуем, что литературное произведение «Дорога без конца Книга третья том второй» было обнародовано на сервере Проза.ру 26 октября 2021 года. При этом было указано, что его автором является Анатолий Будыльский 2.
Адрес размещения произведения: http://proza.ru/2021/10/26/890
Обнародование литературного произведения на сервере Проза.ру в соответствии со статьей 1268 ГК РФ было осуществлено на основании Договора, который заключили Будыльский Анатолий Тимофеевич и ООО «Проза». Авторские права на произведение охраняются законом Российской Федерации.
Единый номер депонирования литературного произведения в реестре: 22110260 0890.


Генеральный директор
ООО «Проза»                Д. В. Кравчук

Свидетельство о публикации действует в электронной форме, распечатывать его не требуется.
Приложение: текст произведения в первоначальной редакции
Дорога без конца Книга третья том второй
(Переименовано: Роман «Дорога без конца…» Книга четвёртая «В начале было слово»).