гл. 2-40. Как и где кому что достаётся

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 40. КАК И ГДЕ КОМУ ЧТО ДОСТАЁТСЯ

Со страха кони понесли. – Разведчик и девочка. – Люба и Маруська с немцами и сибиряками. – Первый сельский «детсад». – Приказ: всем в эвакуацию! – Назавтра никого уже не пускали в село. – Авиа-налёт, из-за которого Иван надорвал здоровье.


*   *   *
А теперь о мартовских и последующих событиях 1944 года, произошедших вблизи селе Михайловка и непосредственно в нём, послушайте со слов михайловских очевидцев, на себе переживших все испытания и ужасы войны.

Когда далеко на Днестре снова загрохотало так сильно, что отдельные глухие отголоски доносились до села, в село явились румынские жандармы с военными и стали выгонять людей на работу – ремонтировать Кишинёвскую трассу, сильно разбитую из-за весенней распутицы. Работы были безоговорочно принудительными: если кто из женщин или стариков пытался своими полями, детьми или болезными отговориться от работы, им угрожали безвозвратно увести из хозяйства коня или кобылу для государственных нужд, как про это очень зло орали румыны.

Делать было нечего, пришлось пожилым и старым крестьянам, а большей частью женщинам, оставить вспашку полей, и поплелись они в Глиниски или иные глинистые места возле села, которых тут в изобилии, где стали вручную добывать и возить на трассу глину. Там рассыпали её в тех местах, на которые указывали бескомпромиссные надзиратели. Норму румыны установили жёсткую: за неделю – по пять телег глины на каждую семью.

На третий или четвёртый день нудных и тяжёлых земляных работ вдруг налетели самолёты. Мирные люди везут глину по трассе, а сверху по ним самолёты стреляют – да где такое видано бывало?! Ну, конечно, ни в кого из людей они не попали, потому что это были советские лётчики. Но из-за того, что самолёты низко пролетали над головами, кони со страху метались кто куда, бились в постромках, а то и переворачивали телеги.

Сидевшая на скамеечке Евгения Мечникова, упоминавшаяся ранее дочь Алексея Ромодановского, с двухлетним сынишкой Никиткой на руках в это время на пустой телеге возвращалась домой. Была она сильно уставшая, но довольная хотя бы тем, что на сегодня свою норму выполнила и уже планировала, что и где до вечера можно ещё сделать в поле. Ведь её муж Кирьян, как и многие другие молодые сельчане, в это время находился в румынских трудовых концлагерях. Но война войной, а землю пахать нужно: для крестьянина весенняя страда – это первая святая заповедь.

Евгения только что свернула с трассы на старую торговую дорогу, которая по дамбе Михайловского пруда и по Межевому холму ведёт в Телешово, как вдруг близко за ней и почти над ней со страшным рёвом пронёсся самолёт. От невиданного доселе чуда и страха кони с места рванули вскачь и понеслись вниз по дороге. Евгения, инстинктивно первым делом покрепче прижавшая к себе ребёнка, в тот же миг слетела со скамеечки, спиной сильно ударилась о днище возка, проехала по нему и головой ударилась о задок. Никитка от страха и боли завизжал прибитым поросёнком, потому что вначале мама сильно сдавила его в руках, а потом он ударился боком и ножкой о борт телеги, когда она пытаясь поймать хоть какую-нибудь опору. 

Евгения погладила его по щеке, успокаивая и прося не плакать, достать вожжи. Но куда там! Они провалились под передок телеги и теперь где-то там волочились по дороге. Евгения стала голосом успокаивать лошадей, но те неслись вскачь, как безумные.

В ужасе оглянулась назад: телегу подбрасывало так сильно, что она с ребёнком могла выпасть из возка, поэтому молодая мать, как могла, сместилась к передку, где меньше трясло, уповая только на господнюю помощь свыше. Ну, вот как было ей, сильно ударившейся спиной и головой бабе, да с ушибленным ребёнком на руках и без вожжей в руках управлять неуправляемыми конями?!

Дорогу домой кони знали хорошо и неслись именно туда. Вмиг пролетели через мосток на Чулуке, сразу за которым дорога раздваивалась: одна прямо через Коготь вела на Межевой холм по старой торговой дороге, а другая наискосок сворачивала в село. Хорошо, что поворот здесь был не очень крутой, и телега не опрокинулась, но двумя правыми колёсами она всё же оторвалась от земли, потому что Евгения прижалась к левому борту. Но молодая женщина с малым ребёнком на руках каким-то чудом умудрилась всем телом, не щадя свой правый бок, броситься на правый борт телеги: так папа ещё до войны выучил её не позволять телеге опрокинуться. Сильно накренившаяся телега тут же упала на колёса, и бедная женщина истово поблагодарила бога и отца своего за спасение и науку, которая в тот опасный миг так сильно пригодилась ей.

Следующий поворот дороги, уже налево и далее в село, был более спокойным, поэтому здесь всё обошлось благополучно. А вот крутого поворота с дороги направо в свой двор Евгения загодя стала бояться больше всего. Кричала на лошадей, просила и умоляла их – всё было бесполезно! Хорошо хоть, что Горянская дорога поднимается немного вверх, и кони начали немного уставать, в бешенной скачке одолев более километра пути, но неслись они всё ещё очень быстро. Заранее изо всех сил уцепившись локтем правой руки за борт телеги, крепко прижимая к себе Коленьку, Евгения закрыла глаза и только страстно молилась: «Господи, помоги! Господи, спаси и сохрани! Господи!..».

И небеса услышали её: перед тем, как свернуть во двор, кони чуть замешкались, приседая на задние ноги и тем самым притормаживая телегу, что и спасло Евгению с ребёнком от опрокидывания. Во дворе телега снова сильно наклонилась влево, но Евгения снова сильно откинулась телом на её борт, повозка тут же упала на колёса и сразу же остановилась: кони, как вкопанные, встали перед своими яслями: дальше пути им не было.

Как же истово всё это время в телеге молилась Евгения во спасение своё и сынишки! И, слава всемилостивому Богу, что они с Никиткой остались живы. А уж всякие там синяки и ссадины по всему телу – всё это пройдёт, как со временем забудется и сильнейший испуг ребёнка...

*   *   *
Ко времени второго освобождения Михайловки от румынской оккупации Ольке Владимировой исполнилось четырнадцать лет, поэтому события тех лет она запомнила хорошо. В тот день, 28 марта 1944 года, шёл второй день недели после воскресенья. Девочка во дворе и по хозяйству занималась обычными делами, в том числе выполняла поручение матери убрать навоз и напоить корову.

И она очень испугалась, когда вдруг за её спиной шёпотом раздалась просьба не пугаться, произнесённая незнакомым мужским голосом. Девочка взвизгнула, да так и подпрыгнула на месте, разгибаясь над ведром с водой, которое она только что внесла в коровник и никого постороннего во дворе не заметила.

Расширившимися от ужаса глазами она быстро глянула в сторону двери коровника и тут же зажала рукою рот, чтобы снова не закричать: на пороге стоял огромный и совершенно тёмный военный, завёрнутый во что-то длинное и широкое!
- Девушка, успокойтесь и не кричите, – продолжал увещать её молодой человек, со второго взгляда оказавшийся немногим выше неё ростом и возрастом от силы в двадцать лет. –¬ Я не причиню Вам зла.

Олька была одна в коровнике, и она не поняла, к кому это солдат обращается во множественном числе. Но, распознав русскую речь, девочка тут же успокоила себя: «Это не румын, значит ни мне, ни корове зла не сделает».
- Немцы или румыны есть в селе? – спросил военный, входя в коровник.

И только теперь Оля смогла получше рассмотреть солдатика. Лицо его было кругловатым, рыжеватым и всё в веснушках. Очень рыжей была также и чёлка, выбивавшаяся из-под округлой каски. Глаза были светло-серые и очень добрые, стеснительно-улыбчивые. Молодому человеку явно было неловко, что он напугал девушку, но и смешно стало при виде такого сильного её испуга.
- Вообще-то, я постучался... – и он ещё раз постучал рукой о коробку двери. – И даже поздоровался, но Вы не расслышали и поэтому испугались, – продолжил военный, не дождавшись ответа от девушки, пока ещё не сумевшей прийти в себя после испуга.

Олька в недоумении оглянулась на корову: неужели и та тоже испугалась внезапно появившегося солдата. Но нет, их рыжая, как вот и этот спокойный солдат, корова Ружана спокойно жевала сено. И тут девчонка окончательно смутилась. Она поняла, наконец-то, что это именно к ней солдат так вежливо обращается на Вы. Но она ведь девчонка, поэтому уважительное обращение старшего к младшей показалось ей очень странным, но это же и придало ей сил.

Девочка взяла себя в руки, пожала плечами и первым делом поздоровалась со старшим, после чего стала объяснять:
- Добрый день. Нет, в селе немцы не стояли. По Кишинёвской трассе ездили много раз и туда, и обратно. И на холмах за селом нарыли разных окопов так, что теперь людей на свои поля в Залесье не пускают.
- А это где, в какой стороне? - живо заинтересовался военный.
- Да вот по этой самой дороге, что идёт мимо нашего двора, нужно подняться на самый верх холма. Там и есть наше Залесье, – и девочка показала рукой на юг в сторону Межевого холма.

В это время во времянке испуганно вскрикнула Олина мама Вера. Женщина выглянула посмотреть, кто это разговаривает с её дочкой в коровнике, а тут её саму возле порога встретила... целая группа солдат. Но как это они так неслышно пробрались во двор? Тут и перепугаешься поневоле.

На шум вышел и хозяин подворья Павло Владимиров. Мужчина сдержанно и степенно поздоровался с военными, после чего толково ответил солдатам на все их вопросы. Разведчики тут же выстроились цепочкой и точно так же неслышно выскользнули со двора, как будто и не было их только что здесь. Хутор осматривать они не стали, а из старинного узкого проулка на Когте сразу направились в сторону Рая, но не по старой торговой дороге, а взяли немного правее и пошли поверх огородов хозяев, живших по Горянской дороге.

- Разведчики это, – веско сказал Павел жене и дочери. И так же веско добавил: – Советские. Значит, скоро в селе и вокруг него бои начнутся.
- Они что, станут воевать с безоружными людьми? – изумилась Вера.
От такой невероятной возможности Олька округлила глаза. Ей совсем не хотелось, чтобы в неё стрелял этот веснушчатый парень в сапогах и зелёном балахоне на плечах.
- Да нет же, глупая ты женщина, – раздосадовался Павел. – С чего бы это военным по людям стрелять.
- Но ведь немцы стреляли же в Симу Ковалёву, и ни за что убили девчонку.
- Ну, так это же немцы. Что хорошего от них ожидать? А свои по своим стрелять не будут. Это если немцы с Залесья спустятся в село, тогда с ними советские солдаты будут воевать прямо между домов. Вот тогда могут пострадать люди.

Родители немного посудачили о том, где солдатам выгоднее воевать –¬ наверху в окопах или внизу между домами. И решили, что немцам нет никакого резона в село спускаться. С холмов всё видно намного дальше, да и стрелять оттуда лучше. На том доморощенные стратеги разошлись и стали заниматься каждый своим делом, потому что весна шла своим полным ходом и тёплый Алексий вместе со всеми святыми* были уже на носу.

* речь идёт о церковных праздниках, приходящихся на последние дни марта.

*   *   *
А накануне, в понедельник, в дом Любы Булатовой, жившей от Владимировых в трёх минутах ходьбы, как раз в обед заходили два немца. Олька Владимирова своими глазами видела, как они по узкой кладке через Чулук неспешно перешли речку и так же спокойно вошли во двор Булатовых.

В тот день Люба только что покормила годовалую Маруську, недавно начавшую неуверенно шлёпать по полу своими кривенькими и слабенькими ножками. Люба склонилась над горшком на плите, чтобы набрать постной похлёбки из кислой капусты, как вдруг дверь громыхнула, и в дом без стука зашли двое военных. Люба едва не выронила из рук глиняную миску, когда за спиной услышала чужие громкие голоса и какие-то странные, будто лающие слова.

Она резко повернулась и замерла от ужаса: в дом вошли двое военных, а Маруська, неловко раскинув немного в стороны и вперёд свои ручонки и что-то лопоча, с улыбкой пошла к ним навстречу. Поскольку солдаты говорили не по-румынски и не по-русски, то Люба поняла, что это немцы. Но настроены они были мирно, даже улыбались и посмеивались тому, как неловко Маруська топает к ним. Люба тут же метнулась к дочке, подхватила её на руки и, прижав к груди, вернулась на своё место возле печки, где снова замерла в тревожном ожидании. Мало ли чего можно ожидать от людей, которые без стука входят в дом. Тем более, если это военные, и фронт подошёл совсем близко: где-то за Гавриловкой, в Радове и Драганештах, слышно было, как били пушки и рвались бомбы.

Немцы стояли у двери, продолжали что-то спрашивать и показывать щепотью, будто деньги отсчитывают. Люба выпучила на них глаза, ничего не соображая. Тогда старший по виду немец, у которого на висках уже пробивалась седина в русых волосках, достал бумажные немецкие купюры и протянул их со словами: "Млеко... яйка... кауфен... кушайт...". Люба поняла, что немцы хотят купить продукты, быстро глянула на Маруську, затем на кровать, не решаясь оставить ребёнка одного с двумя мужиками.

И тут второй немец, который выглядел значительно моложе, снова что-то залопотал, протягивая к ребёнку руки. Люба испугалась и ещё крепче прижала к себе Маруську. Но немец так выразительно посмотрел на неё с просьбой и скривил губы, что и без слов было понятно, как сильно он расстроился из-за того, что ему не доверяют ребёнка. Люба немного поколебалась и всё же протянула дочку немцу.

И это только нужно было видеть, какой радостью осветилось его лицо! Люба даже растрогалась, что и у немчуры, оказывается, тоже есть сердце, и он может испытывать добрые чувства к детям. Вздохнула: «Все мы люди, все под одним богом ходим... Это война всё перемешала и людей друг на друга натравила...».

Скупо заулыбался и старший немец с деньгами. Он протянул Любе длинную и округлую металлическую флягу, с которой свинтил крышку в виде небольшой кружки без ручки, и сказал, показывая внутрь пальцем: «Млеко». Люба взяла флягу, кивнула головой и вышла в сени, где, прикрытое полотенцем, стояло ведро с парным полуденным молоком: она только что подоила Меркуню. Набрала молока и захватила стоявшее в чуланчике лукошко с куриными, утиными и гусиными яйцами. Яиц было немного, потому что наседки на гнёздах уже насиживали кладки яиц.

Немцы удивились тому, что яйца оказались разными. Выбрали все куриные, их как раз полдюжины было. Утиные брать не стали, явно брезгуя ими. Зато немного посмеялись и взяли одно гусиное яйцо. От предложенной Любой капустной похлёбки с мамалыгой они только поморщились и решительно покачали головами, отказываясь от непривычного угощения. «Не по нутру им наши пустые щи», – с горькой иронией подумала молодая женщина.

А старший немец, будто крыльями помахав сжатыми в локтях руками и проведя ребром ладони по шее, дал понять, что хотел бы купить битую птицу. Люба округлила глаза, покачала головой и развела руками, мол, что у неё нет лишней птицы. Немец посмотрел недоверчиво и, как показалось, начал злиться.

Второй немец с Маруськой на руках сказал ему что-то успокоительное и примирительное. И тут Люба решилась. Тронув старшего немца за рукав, она знаками предложила ему следовать за ней.

По случаю не завершившегося ещё на Чулуке половодья и приближения фронта, всю птицу и скотину Люба держала дома, как и все михайловцы. И так всю войну не знали они, как уберечь своё подворье от вредных «румунов», а тут ещё и немцы пришли. К весне у Любы оставались только четыре курицы с петухом, четыре утки с селезнем и две гусыни с гусаком. На гнёзда Люба посадила по две наседки каждого вида, так что в птичнике взаперти сидело совсем немного птицы.

Немец с сомнением осмотрел это скудное хозяйство, даже головой покачал от разочарования. Посмотрел в готовые потечь слезами Любины глаза, но всё же ткнул пальцем в одну из уток. Скривив рожу, будто очень голоден, он сказал настойчиво: «Кушайт...». Затем показал жестами, что нужно только зарезать утку, а ощипывать её от перьев они будут сами.

Убитая горем Люба поплелась в дом за ножом. Худо-бедно, но пока ещё несутся обе утки, и лишаться яиц ей совсем не хотелось. Но и злить немцев не стоило – это она хорошо уже поняла по тому, как только что внезапной злобой вспыхнул глазами старший немец.

Моложавый немец о чём-то ласково разговаривал с Маруськой, они прекрасно ладили и понимали друг друга, довольно улыбались один другому. Когда Маруська принималась смеяться, немец тоже потихоньку смеялся, как будто стеснялся своей нежности. Дочка потянулась было к матери, но немец, отвлекая её, скорчил такую уморительную рожицу и так потешно стал похлопывать себя по щекам, похрюкивая и почмокивая, что ребёнок вмиг забыл о матери. Люба улыбнулась доброму немцу и с ножом вышла скорей из дому, пока ребёнок не расплакался.

Немцы рассчитались деньгами, на которых был изображён орёл с очень прямыми крыльями. Наверное, сумма была немаленькой, потому что моложавый немец ревниво глянул, чтобы его товарищ не обделил Любу. Видимо, он успел подружиться с Маруськой, только называл её смешно – Мумусей.

Когда Люба со вторым немцем вошли в дом, он качал Маруську на ногах, положив одну на другую в колене. Взлетая вверх, Маруська довольно взвизгивала и смеялась. Смеялся и немец. Добрым и очень приятным было его лицо с правильными и тонкими чертами, тонковатым и крупноватым носом, светлыми серыми глазами. «А ведь он чем-то на Ивана моего похож», – подумала Люба с занявшимся сердцем. И тут же поняла, в чём эта схожесть: не столько внешними чертами, всё же довольно сильно похожими на мужние, но больше напоминал он ей Ивана своей добротой и любовью к детям.

Молодой немец явно не хотел уходить и неохотно вернул Любе ребёнка. А когда выходил в сени, оглянулся в дверях и... и Люба заметила слезинку в его потемневших расстроенных глазах! Это поразило её до глубины души. «Эта проклятая война всем принесла много горя, – думала она, глядя, как аккуратно немцы пробираются по грязи в сторону кладки на речке. – Небось, и у него дети дома остались. Только увидит ли он их?..». И тут же часто заморгала, смахивая с ресниц слезу из жалости к себе и Маруське, ко всем людям вообще и к этому солдату тоже, но ещё больше – к своему Ивану: «Где он там сейчас? Какое горе мыкает в этих проклятых кончентрариях?».

*   *   *
А через два дня после этой истории с немцами в доме Любы Булатовой остановились на ночлег советские солдаты-сибиряки, как они себя называли. Большие и громогласные, кто в ботинках с обмотками, а кто в мокрых валенках, залепленных грязью, они вмиг заполнили собой весь дом.

Маруська вначале сильно испугалась и расплакалась. Но потом привыкла к шуму, освоилась и стала охотно идти на руки к солдатам. А те с удовольствием минутку-другую качали ребёнка на руках, передавали друг другу и, становясь просветлёнными. Некоторые продолжали и дальше отдыхать в доме, а другие уходили по своим военным делам.

Один из солдат, с виду ненамного старший годами, лет тридцати, не больше, был в подчинении у большого начальника и имел странное и трудно выговариваемое называние (так Люба исказила слово «звание») – одинарец. Он чаще и дольше других бывал в доме Булатовых. Звали его Степаном, а вот фамилия его была не совсем приличной, вернее, даже смешной – Пузанов. Ну, что это за фамилия какая-то несолидная для такого видного солдата? Ну, никак не шла она Степану.

Высокий и крепкий, он был без никакого пуза, зато очень широкий в плечах – даже шире Петра Булатова выглядел. Волосы тёмные, но не чёрные, и лишь слегка вьются. А глаза были просто насыщенно-голубые и очень глубокие – даже красивее, чем у её Ивана или у Гришки Булатова. И очень добрые глаза. Так и лучились они всякий раз теплом, когда Степан на Маруську посмотрит или на руки её возьмёт поносить или покачать на ноге, перекинутой на ногу.

- Двое детей у меня растут на Урале. Сыну Игорьку уже девятый годик пошёл, а Алёнке только пять лет недавно миновало.
И заулыбался светло, отворачиваясь, чтобы скрыть непрошенную и стыдную для здоровенного мужчины слезу. Степан прокашлялся и продолжил говорить:
- Я вот Маруську твою нянчу. И так хорошо, так радостно мне... А увижу ли своих детей, даже и не знаю того, не ведаю...

И Люба тоже неприметно смахивала невольную слезу жалости к нему и расстраивалась из-за своей беспомощности в желании хоть как-то облегчить солдатскую тоску сердечную. А тут ещё и недавний немец припомнился, тоже ведь очень хороший человек, и того тоже жалко стало... Ох ты, господи Боже мой! Да кому из людей нужна эта проклятая война? Ведь солдатам не воевать друг с другом хочется, а вот так нянчить детей, разными мирными делами заниматься...

*   *   *
Но война – войной, а полевые работы свои сроки чтут строго. И как только фронт укатился дальше на юг и поблизости затих в молдавских Кодрах, как только на солнце хорошо прогрелась и подсохла земля, то в прифронтовых сёлах на полях вовсю закипела работа, насколько это только возможно сказать про военную пору. Без веселья и огонька, как это бывало раньше, но неотвратимо и натужно люди пахали землю, вносили в неё семена, занимались подсобным хозяйством.

По выработавшейся ещё с прошлого года традиции, Люба Булатова работала на пару с Ольгой  Булатовой. Прибилась к ним и Валентина Вершинина, родившая сына Коленьку, ведь она тоже одна растила ребёнка: муж Андрей её вместе с другими михайловскими мужиками тоже пропадал где-то в кончентрариях. Втроём женщинам стало полегче с землёй управляться. Конечно, за целый день прямо до ломоты в пояснице намаешься с тремя малышами, да возле плиты и на подворье. Зато потом в течение двух «бездетных» дней да на пару с подругой успеваешь многое сделать по хозяйству и в полях. Так что «самостийный» этот детский сад, кочевавший по домам трёх молодых матерей, был всем им очень на руку.

В том году Люба одна подняла четверть десятины огорода возле дома, по гектару земли на Школьном лоте и в Залесье, а также полдесятины в Гавриилковой макитре. Этот участок земли принадлежал Петру Булатову, но на время войны Люба своей землёй, полученной от отца в приданное и находившейся в Подлесье, поменялась с женой Петра и своей подругой Ольгой: так обоим было ближе и удобнее.

Но все шесть гектаров Ивановой земли Люба не смогла обрабатывать, конечно, поэтому половину земли отдавала в аренду. Так что Гавуня, который как-то умудрился не попасть в кончентрари, с радостью забрал обратно «свою» землю на Школьном Лоте. Дядя Николай тоже снова взялся обработать два гектара Ивановой земли на Пшеничнецком холме и южнее него. С обоими бывшими опекунами Ивана она договорилась об аренде за половину урожая – такова была на селе давняя эта норма. Люба была согласна и на меньшую долю, лишь бы земля не пустовала, но дядя Николай был непреклонным. Заявил, что негоже в лихую годину людей обирать, а родню – тем более. А там и Гавуня согласился с ним, скрипя сердце...

Но едва успели крестьяне отсеяться, как вдруг гром грянул среди чистого неба. Оказывается, в прифронтовой Михайловке на длительный, но не определённый пока срок будет размещён какой-то большой штаб с войсками. Поэтому где-то в середине апреля всем жителям села приказано было немедленно эвакуироваться на север – за линию трассы Бельцы-Кишинев.

От дома Булатовых до дороги этой меньше километра будет. Но за дорогой располагаются поля копанских крестьян. И где там прикажете землянки рыть для проживания на период эвакуации? Хорошо, что у Ивана в Петровке родственники живут, туда Люба и решила податься. Но как в Петровку добраться без телеги, поскольку своя сломалась, да ещё с ребёнком и вещами на руках, да всей птицей и скотиной?

Тут хоть разорвись, но в одну ходку не управиться никак. Решила, что первым делом верхом на скотине отвезёт в Петровку имущество и оставит там дочку. А потом с дядей Василием, у которого семья поменьше и с которым у Ивана издавна сложились более тёплые отношения, чем с другим дядей, Степаном Борецким, вернётся на телеге за птицей со всеми недавно вылупившимися цыплятами-утятами-гусятами и за прошлогодними запасами зерна.

Дело в том, что в связи с распутицей или по иным причинам кобылу Венеру вместе с жеребёнком недавно реквизировали в Красную Армию. А молодого коня Первого ещё зимой забрали румыны вместе с цыганской повозкой. Жандармы не посмотрели на женские слёзы, сказали, что во время войны скотина – это собственность государства.

Взвилась тогда Люба: но почему государство не смотрит-ухаживает за скотиной, не кормит-поит её, навоз не чистит, а только на всё готовенькое приходит? Да разве с жандармами поспоришь? Только и умылась слезами точно так же, как многие другие пострадавшие сельчане, и на том успокоилась. Что можно поделать с людьми, пришедшими в твой дом с ружьями? Разве что помолиться, чтобы худшего разора не устроили.

Хорошо хоть, что на годовалого бычка Трояна румыны только покосились, но не стали пока забирать, мол, маловат пока. Но из-за возможной беды в скором будущем растревоженная и огорчённая Люба успела довольно выгодно продать бычка пожилому крестьянину из Шестихатки. Этот хутор расположен далеко от трассы, так что люди там жили намного спокойнее.

А тут ещё, к несчастью, и телега Булатовых сломалась во время пахоты на Школьном Лоте, когда под вечер Люба слишком круто разворачивала недавно ожеребившуюся очередным коником Венеру на узкой полевой дороге, чтобы ехать домой. Ставшая как раз поперёк дороги телега левым колесом попала в пахоту. Кобыла поднапряглась и с Любиной помощью выдернула повозку, но в поворотном кругу при этом что-то очень громко треснуло. Люба так и похолодела, замерев на месте, но телега худо-бедно продолжала ехать. Понимая, что там случилось что-то нехорошее, потихонечку пешком добралась домой, не рискуя садиться сверху.

Призванный для совета и помощи дядя Николай Булатов залез под телегу, осмотрел там всё, покачал снизу телегу, вылез и совершенно расстроил:
- Да, Люба, – сокрушённо покачал он головой. – Лопнула передняя ось колёс прямо под поворотным кругом, и это очень плохо. Но пока что она вполне послужит, если телега будет налегке, тебя она выдержит, не бойся. Но развалиться всё же может, так что менять нужно ось...

Дядя Николай сам взялся изготовить и заменить ось, потому что на кузнецов в округе нечего было рассчитывать: их просто не было – кто на фронте воевал, кто в кончентрари пропадал. Но Любе нужно было потерпеть хотя бы с неделю, пока по вечерам он будет возиться с осью: вещь эта деликатная, абы как её не сделаешь, а таким делом Николай раньше не занимался. Да и свои срочные полевые работы тоже нельзя отложить.

Назавтра был Любин день сидеть дома с малышами, а на послезавтра она снова осторожно поехала на Школьный Лот продолжать пахоту. И как всё это время она ни берегла телегу, но беда всё же грянула. При подъезде к своему полю телегу повело как-то наискосок и сильно тряхнуло в размытой талыми водами рытвине. Тут же снизу раздался ещё один громкий треск, но телега продолжала ехать.

На расположенном неподалёку участке невспаханной земли Жерновых Люба смогла осторожно развернуть телегу. Тётка Мария Булатова помогала своей средней дочери Наталье, вышедшей замуж за Кирьку Жернова, пахать это поле. Обе они ничего не имели против, раз Любе нужно поберечь неисправную телегу.

Но после завершения пахоты Люба домой не доехала. На Кишинёвской трассе в очередной рытвине лопнувшая ось снова хрустнула, хотя не так и сильно. Но в следующий миг Люба прямо в телеге рухнула оземь, потому что Венера выдернула передок телеги из-под короба и заодно сдёрнула с сидения возницу. Умная кобыла сразу же остановилась, но Люба успела трижды очень крепко удариться – вначале коленками о борт короба, затем локтями о землю, а следом – и лбом о вырванный кобылой передок телеги.

От боли и отчаяния молодая женщина разревелась, как маленькая девчонка, сидя прямо на земле. Но тут хоть изойди слезами, это ничего не даст. И что делать с развалившейся телегой? Боже мой, как же не вовремя произошло это несчастье! Хорошо хоть, что успела вспахать землю в Залесье, а Гавриилкова макитра недалеко, и ту полдесятины земли она уж как-нибудь вспашет одним днём.

Подъехавший сзади старенький дядя Яков Петренко помог бедной женщине. Вдвоём они кое-как подняли на задок его телеги передок короба сломавшейся телеги Булатовых и крепко привязали его верёвками к поручням. Кое-как доехали домой, Люба вела Венеру под уздцы и присматривала за громоздким гужевым сооружением...

Назавтра дядя Николай отвёз Любин плуг в Гавриилкову макитру, и она за день управилась с пахотой. Умная Венера в этом плане была ей бесподобной помощницей. Но вскоре крепкую кобылу вместе с жеребёнком, которому она успела  только кличку придумать – Шалун, настолько игривым он был, забрали в русскую армию. А почти следом и эвакуация началась...

Для переезда Любе очень нужна была бы телега: запрягла бы в неё корову с годовалым жеребчиком и как-нибудь доехала бы до Петровки к родичам Ивана. Но ничего не поделаешь: телега стояла сломанной во дворе. Не успел починить её дядя Николай, который сам теперь спешно собирался в эвакуацию. Так что ждать помощи было неоткуда и некогда.

Собрала Люба самые необходимые и ценные вещи, уложила их в бесаги и связанные по двое мешки, перекинула их как поклажу через хребты стельной Маркуни и привязанного к ней за уздечку Друга, которому тоже досталась поклажа в виде пары бесаг. Взяла Маруську на руки и вместе с коровой в поводу и жеребчиком на привязи к ней скорбным караваном отправилась пешком в Петровку к Борецким: больше идти горемыке было не к кому.

По дороге через Копанку Люба не стала идти, так большой крюк приходилось делать. К тому же, от людей в селе она знала, что эту дорогу своей техникой разбили войска. Поэтому пошла бедняга напрямик – вначале вдоль ручья за Кишинёвской трассой, а потом через холмы на Гавриловку и Владичкин хутор, от которого до Петровки было уже рукой подать.

Не знавший ранее никаких нагрузок жеребчик беспокоился, хитрил и взбрыкивал, пытаясь сбросить с себя мешки. Ну и помаялась же с ним Люба! Привязанный коротким поводом к корове Друг на ходу умудрялся приседать на задние ноги, и мешки с его хребта сползали на землю. Раза три приходилось всему каравану останавливаться, выбирать для Маруськи место посуше и поднимать мешки на спину строптивого жеребчика. Но потом додумалась крепко привязать перевязь мешков к гриве Друга, а снизу мешки связала между собой у Друга под грудью. И вскоре хитроумный жеребчик перестал чудить, далее спокойно понёс поклажу.

В тот же день после обеда Люба с дядей Василием, у которого она сразу же нашла приют, уже по дороге через Копанку вернулась в Михайловку на двуконной телеге Борецких, запряжённой старым мерином Лунаром. Дядя Вася попробовал было впрячь и Друга, но тот настолько разбуянился в постромках, что пришлось оставить его дома, а стельную Меркуню запрягать не стали – не дело это, не по-хозяйски запрягать в телегу корову на сносях.

В Михайловке погрузили в телегу все стоявшие в сенях мешки с зерном, сверху положили плуг и борону, обе тяпки и лопату, топор. Люба собрала в мешок оставшуюся посуду. Не таким уж и мудрёным было её с Иваном имущество. В сплетённые Иваном две корзины сложили птенцов – цыплят с утятами в одну, а гусят в другую, прикрыв их сверху тряпьём, чтобы не разбежались. Увязали в мешку кур и уток, а гусей не стали – те от своих птенцов не отстанут и следом будут идти, как привязанные: хоть и хлопотно, но так и было в обратной дороге до Петровки.

Больше в телегу ничего не помещалось. Но на чердаке оставалось ещё довольно много зерна пшеницы и овса россыпью, кукурузы в початках, а также фасоли, гороха, и гречки. Эти припасы решили перевезти завтра утром и днем: зерна было много – на две ходки, не меньше, как это на глаз определил дядя Вася.

Лунар был уже плохим работником, в пути да с грузом быстро уставал и прямо посреди дороги мог вдруг запросто остановиться и понуриться, чтобы передохнуть. На все удары кнутом он только подёргивался, слегка натягивая постромки, но в путь не трогался. А на подъёмах дядя Вася и Люба так и вовсю упирались в поручни телеги, помогая коню вытащить груз наверх. Изрядно намучились, пока по разбитым дорогам доехали до Петровки.

А назавтра в Михайловку никого уже не пускали. Стоявшие на развилке старой торговой дороги и Кишинёвской трассы солдаты с белыми повязками на рукавах и винтовками в руках перегородили путь со словами, что въезд в село запрещён, все жители эвакуированы. Люба даже расплакалась, умоляя, чтобы ей разрешили вывезти зерно из своего дома, вот он за речкой, отсюда виден с трассы. Но солдаты оставались непреклонными: нельзя никого пропускать, вот и весь их сказ.

- Не переживайте, граждане. За всё имущество сельчан отвечает наша часть, – важно и убедительно сказал молоденький солдат, старший над двумя своими товарищами. – Так что никто ничего не растащит из Вашего дома, гражданочка. Лучше без долгих разговоров поезжайте назад, откуда приехали. Во всех домах в селе уже расквартированы солдаты, так что нечего путаться у них под ногами. Запрещено.
- А хотя бы в огородах и полях можно будет работать? Зарастут ведь поля сорняками, урожай пропадёт, – спросила Люба.

От такого простого вопроса важный солдат растерялся так, что даже беспомощно оглянулся на своих товарищей. Но те тоже недоумённо пожали плечами.
- На этот счёт не было никакого приказа, гражданка. Езжайте, езжайте уже обратно!
Старший солдат занервничал и стал проявлять нетерпение в отношении навязчивых жителей села. Видать, не первый раз сегодня приходилось ему отвечать на подобные вопросы и отказывать людям в их просьбах. Так что развернулись Люба с дядей Васей и поехали назад несолоно хлебавши.

- Чтобы солдаты и не стащили чего-нибудь? Да в жизни в это не поверю... – всё сомневался в дороге старый Борецкий.
Но Любу не покидала слабая надежда, что зерно с чердака всё же не разворуют. А больше в доме и сарайчике у неё уже взять нечего: бедно пока жили Булатовы. Видимо, совершенно неурочным для разживы оказалось время их свадьбы: после того, как четыре года назад поп перед их венчанием сбежал в Румынию, беды и неурядицы всё время преследовали эту молодую семью...

Зато в Копанке по пути они узнали, что жители этого большого молдавского села были эвакуированы только частично. Заставили выехать с подворья хозяев только тех домов, что стояли южнее трассы Бельцы-Кишинев. Некоторые «эвакуировались» всего лишь через дорогу к своим родственникам или хорошим соседям. Но при этом их дома и подворья всё равно под присмотром оставались. Посещать подворье можно было, но ночевать в своём доме запрещалось. «Что за дурь такая?» – люди никак не могли уразуметь этого глупого приказа. 

Точно такая же ситуация была в Жеребке и Лозовой. Жившая в Жеребке Любина сестра Вера с двумя дочками перебралась через один дом за дорогу и жила теперь у Долгинских, родственников её мужа. К ним же приткнулась и другая Любина сестра, жившая в Михайловке Надежда Вихрова с двухлетним сыночком на руках.

Так и стали отныне люди жить по две-три семьи в одном доме. А что поделаешь? Война ведь идёт, и никто у людей не станет спрашивать, хорошо ли им живётся в эвакуации. Время от времени за лесистыми холмами, что сплошной грядой протянулись от Владова до Телешова и дальше, были слышны бои. Говорили люди, что от Унген до Оргеева фронт остановился, но никто наперёд не знал тогда, что он всю весну и лето так и простоит на одном месте.

*   *   *
Всё время в эвакуации Люба провела в Петровке у Борецких, помогала им по хозяйству и в полях. Несколько раз ездила в Михайловку на дяди Васиной телеге одна или вместе с ним, чтобы прополоть заросшие сорняками поля. Памятуя про свой страх перед русскими кавалеристами с шаблями, который она пережила в самом начале войны, и про свою белую косынку, которую срывала с головы и прятала на ходу, одевалась во всё тёмное и малоприметное.

Но не запустить удалось только участок на Школьном Лоте, который солдаты не охраняли – там было посеяно по полдесятины кукурузы и пшеницы. Один раз удалось кружной дорогой через Каменниски пробраться в Залесье и протяпать полдесятины подсолнухов, а по пшенице не смогла подёргать сорняки, но это можно было сделать и перед косовицей.

А вот в Гариилковой макитре смогла прополоть только фасоль с горохом, и то наскоро, только сбила высокие сорняки. Потому что растения начали уже разрастаться и сплетаться своими побегами: тут тяпкой особо не помашешь, а только навредишь. Но в основном с сорняками она управилась и осталась довольна тем, что всё же заметивший её в поле и подошедший солдат не прогнал сразу, а дал доработать до вечера. Но назавтра он строго-настрого запретил приходить на поле.

Пока беседовали, смотрели больше на округу, потому что обоим было неловко из-за этой ситуации: бездельничавший солдат прогоняет с поля работавшую женщину. Да и молодые были оба, стеснительные.  С Гавриилковой макитры хорошо видны не только почти вся Михайловка с Перепёлкиным Хвостиком, но и компактно застроенная Копанка, а также привольно раскинувшиеся далеко за ней Петровка со всеми своими хуторами.

Солдат смущался и невольно сочувствовал молодой крестьянке, которая с тяпкой на плече пешком притопала сюда издалека, чтобы спасти свои поля от засорения. Но в строгости своей остался непреклонен:
- Если и завтра придёшь сюда, то арестуем тебя и в карцер посадим.

Люба ужаснулась и аресту, и непонятному картавому слову. Поэтому испытывать судьбу и работать в запрещённых местах больше не стала. Но до конца лета ещё дважды обработала своё поле на расположенном возле самой трассы Школьном Лоте. Поднималась и наливалась кукуруза хорошо, да и пшеница обещала очень хороший урожай.

*   *   *
А тем временем в Бухаресте дела шли своим унылым ходом. Кончентрарники по-прежнему работали без праздников и выходных. В первое воскресенье августа их, как обычно, снова погнали на работу. С самого утра установилась прекрасная солнечная погода. В это время, между ильинским и медово-спасским православными праздниками, всегда стоят погожие дни. Вот и в тот день состоялся очередной массовый авианалёт американских военно-воздушных сил на Бухарест.

Шестьдесят штурмовиков, взлетевших с советских аэродромов, атаковали сортировочную станцию и другие железнодорожные объекты столицы Румынии, после чего совершили посадку на авиабазах в Италии. Использование американцами советских аэродромов привело к повышению эффективности бомбометания, потому что при такой «челночной» тактике совершения авианалётов в самолёты заправлялось меньше горючего и загружалось больше авиабомб, и бомбёжки совершались в обоих направлениях полётов.

Самолёты взлетали с американских авиабаз в Италии, бомбили города в Чехии, Словакии, Венгрии, Румынии и Болгарии, после чего на советских полевых аэродромах, кстати, расположенных намного ближе, чем итальянские, они дозаправлялись топливом и загружались авиабомбами. Эффективность действий авиации и плотность бомбардировок объектов неприятеля при этом значительно увеличивалась. Поэтому союзники в борьбе с фашизмом охотно шли на такое боевое сотрудничество. 

Шестого августа, ставшего для Ивана Булатова чёрным днём, кончентрарники снова работали в районе сортировочной станции у Северного вокзала. За несколько минут до авианалёта группа лагерников примерно из тридцати человек подняла на плечи и начала переносить тяжеленный двенадцатиметровый рельс.

Как обычно, встали они попарно и густо, слаженно действовали по команде: «раз-два» – и дружно взяли рельс на плечо, «раз-два» – и все вместе опустили его на землю. При этом передвигались мелкими шажками и в ногу, а иначе никак не получалось. Если идти большими шагами в ногу, рельс начинал расшатываться и мотылял людьми. А если кто спотыкался или мешал идти другим, то тут же получал от охранника палкой по спине или ногам... 

Иван нёс рельс на правом плече и находился почти в хвосте группы. Через два человека впереди него шёл дядя Иван, а ещё немного впереди и слева от рельса тяжело сутулился Петро: из-за высокого роста ему приходилось идти в неудобной позе. И тут совершенно внезапно на довольно малой высоте налетели самолёты.

- Американцы, – сказал кто-то из кончентрарников, нёсших рельс, кажется, это был кум Василий Понятовский, шедший немного позади и слева.
За четыре месяца с начала массированных или обычных групповых бомбардировок города лагерники хорошо выучились различать советские, американские и английские самолёты по их форме, а также по опознавательным знакам на крыльях и брюхе. Каждый раз самолётов было разное количество – от одиночного самолёта до целой тучи их.

В отличие от предыдущего налёта, когда очень большое количество очень больших самолётов (даже небо от них потемнело!) с очень большой высоты и с сбросили очень много очень больших бомб, которых разнесло на очень большое расстояние по округе, сегодня самолёты летели довольно низко, и было их не очень много. И летели они немного в стороне от того участка пути, который восстанавливала их команда, поэтому никакой опасности для кончентрарников они пока не представляли. Всё это боковым зрением успевали замечать тяжело нагруженные рельсом люди, которых начали усердно погонять охранники, чтобы эти лентяи быстрее отнесли груз на место.

Удачно отбомбившись, американские стервятники развернулись и зашли по новому кругу. Теперь они стали стрелять из пулемётов в основном по железнодорожным составам и зданиям в районе станции. Но два самолёта, один за другим, вышли точно на путь, где шла колонна лагерников с рельсом на плечах. И эти лётчики... стали стрелять прямо по работавшим там людям!

Стреляли безбожно! Кончентрарников, в которых попадали пули, с силой швыряло на землю, как соломинки переламывало им ноги или вдребезги разбивало головы. Увидев впереди себя и надвигавшийся на них этот ужас, основная часть лагерников с рельсом на плечах без никакой команды бросила груз, и все побежали прятаться от самолётов.

А Ивану не повезло. Именно в этот момент он глянул под ноги, поскольку едва не споткнулся о задник сапога шедшего впереди лагерника. Всего-то на миг зазевался, но в то же мгновение почувствовал на правом плече невероятную тяжесть, разрывавшую тело на части. Он лишь чуть поднатужился, чтобы поскорее оттолкнуться от рельса, иначе тот упал бы ему на ногу, но Иван успел убрать её. И в тот же миг сосед справа дико закричал, потому что рельс повело уже в его сторону, и тот начал падать прямо на него!

Иван изо всех сил успел дёрнуть на себя уже падающий рельс. Тут же падая следом за рельсом, краем глаза и уже совершенно искажённым от натуги и боли зрением успел заметить перед тем, как потерял сознание, что всего человек пять не успели бросить рельс. И вот уже всех их корёжит и ломает этот страшный груз, который вместе с ними летит на землю...

Каким-то невероятным чудом Иван всё же успел оттолкнуться и отскочить от верной погибели. И уже перед тем, как свет окончательно померк в его глазах, увидел, что рельс с чудовищной силой давит на подвернувшуюся ногу его соседа справа, как треснула ткань его брюк и через вмиг лопнувшую, очень белую кожу ноги из раны струёй брызнула алая кровь. Всё это, увиденное в тот краткий миг катастрофы и впоследствии не однажды вновь и вновь переживаемое Иваном во сне, вероятно, длилось одну секунду, а то и меньше.

Последнее, что Иван успел почувствовать, – это что дикой тяжести на его плече больше нет. Услышал, что рельс упал на землю и содрогнулся на ней. А сам разогнуться уже не смог. Наоборот, как был скрюченным, так следом за ним и стал падать лицом прямо в щебёнку, потому что вытянуть руки для защиты не было сил. И ничего больше не видел, не слышал, не чувствовал и не соображал, потому что сознание его в тот же миг спасительно отключилось, чтобы защитить нервную систему от смертельно опасного болевого шока, вмиг наступающего из-за чрезмерной для человеческого мозга нагрузки. Дикая боль огненной вспышкой лишь в первый миг полыхнула Ивану по глазам и по всему его безвольному телу...

Остальные пятеро несчастных кончентрарников, не успевшие спастись от гибельной тяжести, тоже попадали на землю рядом с этим рельсом, да так и пролежали здесь во время авианалёта – никто из них не мог шевельнуться.

Слава богу, вторая и третья атака американских лётчиков обошла стороной их участок. Но рёв и стрельба самолётов, визг падающих бом и грохот от их разрывов поднялся и стоял такой страшный, что у многих в ушах заложило, невозможно было ничего расслышать – один дикий рёв в голове гудел.

Одна пулемётная очередь прошла всего в двух-трёх метрах от Ивана. Этого он не видел, конечно, и даже не почувствовал, как чем-то некрупным, но очень твёрдым его крепко стукнуло в левое плечо. Боли этот сильный удар не добавил, просто бесчувственное тело Ивана вдруг содрогнулось от него.

Неконтролируемое это движение Иванова тела увидел дядя Игнат, оглянувшийся в сторону рельса, потому что он первым сообразил, что рядом с ним или поблизости со своими Ивана не было. А как раз в это время увидел, как вдали у рельса в него бёт крупный камень, который отпрыгнул от плеча и упал на спину недвижимого Ивана. Оказалось, это срикошетил камень из гранитной подсыпки путей при попадании в него авиа-пули и, вдобавок ко всему, с такой силой ударил его.

Но от этого удара Иван очнулся и своим больным, огнём загоравшимся животом почувствовал ещё три или четыре крепких тычка авиа-пуль в землю. Из всех частей тела почему-то именно в животе первой начала ощущаться жгучая боль. Но вскоре спасительный шок начал проходить, отчего руки, ноги, живот и спина стали огнём гореть от дикой боли.

И – вот же странное дело! – первым делом очнувшийся Иван почему-то подумал с удовлетворением: «Надорвался... Ну да, точно надорвался, раз не могу пошевелиться. Значит, работник из меня никакой. Значит, скоро домой!». Дело в том, что никакого лазарета в лагере не было, и больных кончентрарников румыны без зазрения совести выгоняли, пускай басарабяне дома сами лечатся.

После того, как авианалёт закончился, и ненавистные самолёты улетели, все увидели, что шестеро человек как лежали, так и продолжают лежать возле рельса. Петро первым подбежал к лежавшему на животе Ивану и повернул его на бок:
- Брат..., Иван!.. Да что это с тобой?!.. – увидев его разбитое в кровь лицо, он даже содрогнулся от сочувствия.

А Иван от боли ничего сказать не может. Тело его оцепенело, скулы свело, зубы сцепило намертво. Всё ещё невменяемый, он вдруг сильно дёрнулся, кое-как согнулся, руки к животу медленно-медленно подтянул и на выдохе содрогавшейся от боли груди начал коротко кричать-стонать: «А!.. а!.. а!..».

Дядя Игнат Булатов и Василий Понятовский так столбами и застыли рядом с Петром при виде этой ужасающей картины, что вытворялась с Иваном.
- Очень крепко досталось племяннику... – только и смог выдавить из себя поражённый дядя.
Он склонился к Петру, чтобы помочь поднять Ивана, но тот коротко отрезал:
- Не мешай, я сам... Как сына своего... как брата... –
А больше и говорить не смог, потому что лицо свело судорогой сострадания.

(Продолжение следует).