Джим Риордан. Шпиён, игравший за Спартак - Глава п

Глава первая
Дитя Войны

Мне было около трёх, когда грохнула война в сентябре 1939-го. Мои самые ранние воспоминания, на год ранее событий, когда мама, папа и я живучи вместе, к несчастью, в арендуемых комнатах Портсмута, где мне довелось появиться на свет. Мои родители встретились в воздухоплавательной компании «Воздушная скорость». Мама стала стенографисткой средней руки, отец инженером - единственной профессией из многих пронёсшихся им сквозь жизнь, ни одной из прочих, которые длились не больше года. Его долгоживущая склонность к хорошим манерам и духовности принесла свои плоды его карьере и семье. Даже в годы военных действий он избегал солдафонства в полевых условиях, что для него равнялось оккупации, и его тянуло обратно на домашний фронт. Совсем не как его отец, Джеймс «Кит» Риордан, рождённый в Ко-Корке. Мой родной дед нигде не служил дольше родной сухопутки, где лояльностью достиг звания оруженосца в тридцать четыре года.
Мать и отец были ослаблены и истощены, когда мне исполнилось два года от роду, после трёх лет совместной жизни. Среди тех ранних воспоминаний есть линии постоянства, недоступные моему пониманию, но изрядно меня изранившие. Главное в боли тех воспоминаний осознания юного дитяти. Что я позже разузнал пятнадцать лет спустя, в судьбе моей матери, что у неё оказывается был внебрачный ребёнок до встречи с моим отцом. Когда он отказался от маленькой девочки Эвелин, ту усыновила семья в Бристоле. Печально, я никогда с ней не встречался: она умерла от рака годом раньше смерти моей матери. Мамины внебрачные незнакомцы посягнули на бытиё детей Эвелин и её мужа. Это печальный комментарий морального климата, поскольку моей умершей матери не в мочь поделиться секретами с нами, её другими детьми.
Когда мать и отец развелись, они вернулись к собственным родителям. Папа никогда не женился повторно, никогда не пробовал видеться со мной или отвечать на письма, однажды мной написанные по отбытию из дома. Ещё, хотя мне не довелось это знать, я сохранял отношения с его семьёй через моего деда. В начальную школу мне следует замечать грубую фигуру с жирными, волнистыми волосами, до середины спадавшими оземь, стоявшую посреди трамвайных путей детской площадки на улице Георга, наблюдающей за моей игрой в футбол. Этому мужчине следовало часто подзывать меня и класть серебряную трёхпенсовую или шестипенсовую монету мне в ладонь. Он так и не сказал, кем являлся на самом деле, хотя настаивал на моём прозвище «Джим» (звали меня Джеймсом Уильямом), пока оставшаяся семья называла меня Биллом, Билли или Уилли - после моего отца. Моей матери должно быть известно, кто это был (моего деда тоже звали Джимом), но она так и не узнала.
Должно быть за двадцать пять лет ранее я видел Дедушку Риордана снова, в 1964-м. Он так и не бросил смотреть мне вслед, пока я не перебрался в другую часть городка. Затем моя жена Анника, медсестра, встретила сестру моего отца, Флосс, в госпитале, и мы были приглашены в паб дяди Ронни одним воскресным днём. Там сидел мой дед, смотрящий на меня, демонстрирующий тихие катящиеся слёзы вниз по его щекам. Должно быть, ему было больно осознавать меня коммунистом, для него - патриота оборонительной армии, чья роль на вечеринке крылась в перечитывали «Гунга Дина» Киплинга с начала до конца. В нашу следующую встречу, в доме тётушки Флосс на Рождество, он спросил меня о моём отношении к политике. Мне не хотелось расстраивать его, даже хотев соврать, так что я предпочёл покраснеть. Он взял мою руку, будто кладя туда серебряную монету и произнёс: «всегда стой на том, во что веришь». Любимая личность, настоящий симпатяга: каждый бы так сказал. Мне бы хотелось проводить с ним больше времени. Он умер шесть месяцев спустя в возрасте семидесяти четырёх лет, пока я находился далеко в Москве.
Мой отец и я воссоединились после похорон моего деда и моего возвращения домой в 1965-м. Я не скажу, что наши отношения были когда-либо тёплыми: мы сосредотачивались больше на лишениях в стиле Джолли Такпэейра откуда мне часто удавалось помогать ему добраться домой. Обречённый на раннюю смерть от рака, он  прожил ещё девять лет - спасибо бочковому вину Голд Лейбл, он рисковал - и неожиданно умер от гипотермии. В те дни перед центральной жарой, когда зимой, в особенности ночью, дома походили на холодильники. Отец вышел на воздух и так и не вернулся в кровать.
Когда мои родители воссоединились, мама и я остановились на привал в большом доме Смитов в двух улицах позади очага Второй Мировой. Это заставило восьмерых из нас ютиться в доме с террасами и двумя спальнями: четыре сестры матери, дедушка и бабушка Смиты, моя мама и я. К счастью, дяди Георг и Гарольд женились и оставили дом. Наше выстраданное жилое место было ничем иным, как притягательным в те дни, когда семьи рабочего класса не могли себе позволить собственный дом. С Грэном, разместившимся в передней комнате, семья погрузилась в момент готовки, мойки и уборки, происходившей в небольшом этажном коридоре, который одомашнивали. Была ещё небольшая северная часть, смахивавшая на холодильник. Коридор вёл в сад. Сзади задней двери были мангал и установка дождевой бочки прямо перед воздухозаборником Андерсена, на другой стороне по кругу.
Как большинство людей в это время, мы не обладали центральным отоплением и морозильной камерой, стиральной машиной и пылесосом. Даже не было ванной: приходилось стоять на холодной плитке и принимать ванну в жестяной трубе чердака; каждый из нас шёл по очереди, сидячи на отмерянных войной пяти галоннах сточной воды каждым пятничным вечером. Ни кухни, ни входной лестницы, ни электрического освещения. Как и улицы на воздухе, у нас были газовые лампады. Осенью и весной было тёплое отапливаемое время и нам приходилось спускать шторы на окнах с 6:30 вечера до 6:30 утра, так Джерри не мог нас беспокоить.
Я спал в постели с тремя тётушками - Розой, Дорис и Эди - вальтами: двое лежат стандартно, другие переворотом. Кровать, всё же не двуспальная, имела серые головни и лапы, странное состояние, которого я иногда смущался (к моему стыду и дискомфорту прочих), и крупные очертания которые менялись всякий раз, когда кто-нибудь переворачивался. Под кроватью было общее пространство (так называлось потому что «находилось и вело» под кроватью) где у нас случались первые и вторые попытки, даже пуще пения нижнего этажа и выхода в сад.
По улицам автомобили, велосипеды и трамваи проносились с лошадьми и каретами с камнями, выжимающими воду тридцать крат. На нашей улице замечено скопление лошадей - везущих молоко и древесные колесницы - и ручные возницы вели хлеб, мороженое и, по странной оказии дрессированную обезьянку. Один смельчак решил провезти свою карету через всю улицу со звуком Раг-бо-он! Он дал бы тебе горстку пенни за ваше постоянное участие в семейной групповой рыбалке. В мои обязанности входило собирание лошадиных повадок с улиц на выращенные в саду овощи и трофеи.
Скоро военное время оставило главные улицы наполовину пустыми, с наиболее современными автомобилями лишь для экстренных случаев, особенно как топливо, как что-либо ещё, было в цене. Мои одноклассники и я могли облюбовать пустующую дорогу: катание, чехарда, дубинки, покоряемые вершины, цели на блиндажах и крикет против аванпостов и, мой любимый вид соревнований, прыжки через колдобины.
Это случилось даже раньше полудня в воскресенье 3 сентября 1939, когда Дедушка Смит прихорашивался дома. Ему следовало представить себя семье, будучи современным. Даже бабуля, которая проводила больше времени на диване в усыпальнице (она умирала от рака желудка, не существовало ни единого устранителя боли), хотела потянуться. Мы все перебрались в маленькую комнату под изображением Лорда Китченнера (Ваша страна в Вас нуждается!), располагаемого выше на стене. Как всегда, дедушка находился в своём кресле, тёмная кепка покрывала его залысины с вьющимися кончиками сзади и в стороны. Его привыкшие к никотину пальцы были в процессе зажигания новой древесной сигариллы, кофейного хвоста, как мы их называли. Никто не проронил ни слова.
И всё же, возникший голос из тишины сообщил нам, что премьер-министр Невил Чемберлен приготовил важное выступление. Прочистив глотку кашлем, началось:
«Плохие новости… предоставили Гитлеру ультиматум… начался сегодня днём… третьего сентября 1939-го … мистер Гитлер не принял наши условия … В конечном счёте … мы воюем с Германией».
Дедушка сразу же выключил. Никто не был в силах сказать хоть слово. В общем это было детское впечатление (мне было два года и одиннадцать месяцев от роду), однако я смог спросить: «что за война?». Тишина казалась почти зловещей. Все взгляды переметнулись к дедушке. Он воевал солдатом в Первую Мировую, в ирландских войсках. Демобилизован в 1917, ему всё ещё лечили грудную клетку от ядов газовой атаки. Он никогда об этом не рассказывал. Теперь он подавлен, погружён в грязные ругательства и прочищал глотку. Его мощный грозный рык напугал нас: «Преисподняя!».
Мы были потрясены. Дедушка не позволял фривольничать в доме. Он являлся тираном который приучил нас к выводу о том, что его слово считалось законным: он открывал все письма, включал и выключал свет, регулировал газовое снабжение и решал когда каждый из нас шёл спать. Он был совершенно опешившим услышанным и мог выразить свои чувства длинным пассажем, хотя и спускался в сад каждое утро, день и ночь. Все длинные вечера он проводил сидением в кресле, волосы на его голове практически побелели от седины. У него одного было столь чёрное лицо которое я видел до тех немногих лет пока ямайский полусредний Линди Делапена сыграл на юбилее «Портсмута» в 1948 году.
Хотя дедушка решил что пропагандистские программы нет смысла слушать, в военное время не было выбора. По экономическим причинам, Би-Би-Си сосредоточила свои силы на единой станции, Домашней Службе, производящей новости, включения, религиозные богослужения, образовательные программы (с Радио Доктор) и легкую классическую музыку (Виктор Сильвестр в процессе исполнения музыки - вальса, быстроного степа и фокстрота). Если бы одна личность ответила за все восстающие чувства во мне, то это был дедушка Георг Смит. Не потому что мне думалось таким образом, что его ругань была нечестной, часто его бедная жена (однажды от него ушедшая со всеми восемью детьми - один умер в младенчестве; другой, Фредди, умер в армии), но я чувствовал инстинктивное противоречие ко всему, на чём он стоял: Король и Страна, упрямая религиозная дисциплина, и Викторианская (он был рождён в середине правления Виктории) патриархальная тирания, которые оставляли нас перед вызовами его черносотенного Капитана Майнваринга прошлых пережитков.
В военное время жизнь и смерть зависят от колеса фортуны. Как Портсмут был важным аванпостом, Джерри сбрасывали бомбы на нас каждую ночь: депо, трамвайные линии, футбольные стадионы, корабельные доки или дома с террасами, не важно, какую цель они избирали - мы все были под прицелом. Авторитеты бились об заклад в защите нас, думалось мне. Каждый дом имел пожарный воздушный выход Андерсона и всякая улица имела водонапорную станцию (ВС) для нейтрализации немецких бомб. Мы - дети, знающие о том, что бомбы Джерри имели Английские имена нацарапанные на них. Если ваше было там той ночью, не важно что сказали бы молящиеся: Вас бы это затронуло.
Одним воскресным утром поздним августом 1941-го, мама и я покидали дом моей двоюродной тётушки на Квин-Стрит, рядом с доком. Мы почти здесь, кантуемся под железнодорожным мостом в площадь Святого Георга - камень, кинутый откуда инженером Изамбардом Королевством Брунеля построенным, так сразу зазвучала сирена. Мы оказались в безопасности в подземной шахте в серёдке водосточной площади. Здесь находилось несколько шестидесятилетних женщин, старушек и детей на скамьях вдоль стены, чьи лица виднелись в лучах парафиновых ламп. Док снова готов для расположения, каждому не пристало раздеться.
Но бомбардировщик Джерри промазал мимо цели и угодил снарядом прямо в наше укрытие! Я могу всё ещё видеть, слышать, чуять и осязать это снова: крики, дым, пламя, обрывки дневного света через зияющую дыру в крыше и потрясающее дуновение горячего воздуха. К удаче для мамы и для меня, бомба расположилась посреди бедных душ, сидящих на другой стороне укрытия. На ней должны быть другие имена. Нам повезло спастись, отделавшись шоком и опалёнными волосами.
Травмирующие события могут вести себя всяким образом: пять лет я обходил травмпункты отвердением своего ума. Однажды я шёл по улице по дороге к дому и видел демонтируемое мной здание: запах и привкус кирпичей хранился на моих губах, распечатав случившееся в сознании и все страхи выбрались на поверхность. Я опустил их в свою первую повесть, Сладкий Кларнет, детская история к моему удовольствию, получившая национальную премию.
Из-за войны почти всё было ограничено: еда, одежда, выпечка и готовка, бумага (в моей первой школе мы выжигали по дереву вместо росписи на бумаге) и, что хуже всего, сладости. Я находил бумагу в достатке - для одних нужд - в неделю. Моими любимыми были переводные картинки, меняющие цвет при слюне. Я же собирал каждую в ряд, рот в рот, в пределах тридцати секунд. Даже одна или две тянучки составляли недельный рацион, нам требовалось следить за ресурсами! Купоны на вашей книге присваивали вам еду, хотя вам требовался хлеб, мясо, и наверное что-нибудь ещё. Разумеется, много купонов не гарантирует вам апельсинов и лимонов, бананов и груш, шоколада или лимонада. Но поскольку мы были детьми, у нас не было выбора. На наш счёт приходились сваренные яйца вкуса палёной резины, эластичное мясо, масляные хлебцы и кислый кофе из бутыли. Рацион не менялся по достижении мной восемнадцати лет в 1954 году. Правительство делало всё, что в их силах, поддерживая силы в детях путём раздачи бесплатных бутылок сладкого апельсинового сока, масла и одной трети бутыли молока в день. Мы соблюдали эту странную диету хрустя яблоками и собирая осенние ягоды, поедая громко хрустящий хлеб, посасывая пенни и жуя листики под наименованием «хлеб» и «сыр».
Разумеется, были сюрпризы. Спасибо тоней тётушке Эди, работавшей медсестрой на Африканском золотом прииске, мне однажды довелось призовую позицию лидера футбола с настоящим (там было нечем торговать за любовь, деньги или купоны) которые она потом выслала прямиком из Африки.
Даже по окончании бомбардировок, в середине 1943-го, шепчущее правительство решило, что мы - дети - должны быть спасены из города. Я не хотел быть высланным. Я плакал и топал ножками, даже пытался убежать. «Правительство приказало» - ответила мама. Она часто обвиняла власть при принятии особо сложных решений.
Вот так одним мартовским днём я приоделся к своему лучшему воскресенью, намазал маргарин и плюхнул джем на сэндвич, и карточка с моим именем осталась прикреплённой к куртке. Противогаз раскачивался на моей шее. Мама проводила меня до автобусной остановки Портсмута, где я попал в стремящийся поток беженцев, утиравших слёзы кроме меня, выглядящих потерянно и упирающихся подобно мартышкам. Я был направлен в большой дом Ло, что в Корнвелле. Путешествие на поезде заняло весь день. Это было вполне достойное место и те из штанов выпрыгивали от радости за трофеи - им перепала денежка и купоны в качестве награды - но я никогда не выглядел настолько сияющим. Я пробыл здесь немного времени, моё собственное праздное безделье. Оно превратило меня в угрюмого одиночку. Если что-то и стоило жизни, то им была эвакуация. Я не переживал за семью - скорее скучал по матери. Хоть за год я стал и ближе к семье, в Натборне, рядом с Эмсворсом (на границе Хэмпфиршира и Западного Саксесса), моё сияние и одиночество продолжилось до позднего 1944-го, когда меня наконец отправили домой. Ни одному тюремщику не в силах предсказать - сколько я там пробыл: два года и два месяца.
Мама повторно вышла замуж перед окончанием войны, ответив на письмо влюблённого мужчины, как это принято, с предложением помолвки. С какой дислокацией, повседневностями и предложениями это было в порядке вещей. Думается мне, «с предложением помолвки» было связано предостережение беззаботных деньков парней и девушек, встретившихся на стороне.
Новый муж матери оказался тихим добрым мужчиной по имени Рон Браун. Его высокая, худощавая фигура была столь стыдливой и молчаливой, что ему было не в мочь познакомиться хоть с какой-либо невестой, пусть и имев каплю голландской крови. Кроме того, из-за одной пинты он мог занемочь. Перед войной Рон проходил пятилетнюю службу в доках Портсмута. В течение этого периода он совместил этот опыт с половиной ставки пожарного. У него была регулярная рутина: душ, бритьё, нарезка сандвичей с сыром за ночь до этого, затем подъём в шесть-тридцать, возвращение домой в обед, затем доработка до пяти часов, шесть дней в неделю. Он проделывал это сорок девять лет с четырнадцати лет до шестидесяти четырёх, когда он уволился в 1971-м с капризным сердцем - как и все в то время, он много курил.
Рон принял меня, как если бы я был родным сыном. Его удовольствия сводились к ставкам нескольких шиллингов на скачках, футболе или реслинге, совершаемого поездки на собачьи бега на станцию Портсмут с местным стадионом (существующим до сих пор). Сейчас, как и тогда, он ведёт меня в королевский театр посмотреть мьюзик-холл: Безумный Ганг, Макс Миллер, Анна Шелтон, даже Лаура и Харди. Для меня было волшебным, как все чудеса тех утренних времён: я запомнил всех персонажей, почтенную матерь Рилли, Гопалог Кэссиди, Роя Роджерса и сериалы, которые всегда оканчивались громадным рукоплесканием, заставившим вас вернуться на следующей неделе, дабы понять что случилось.
Бедный старина Рон не мог справиться с увольнением. Он располнел до таких размеров, что не мог застегнуть пальто (он больше не носил брюк), спуститься вниз до книг. Его рутина ранних лет пала фатально: он реже брился и мылся и даже останавливался ночью смотреть телевизор досветла затем опускаясь на диван. В итоге он умер от обширного инфаркта через два года после увольнения.
Когда я наконец вернулся с эвакуации в 1944, как бы то ни было, я встретил маму, Рона, и их нового ребёнка, Мэрилин, в арендуемом доме. Заплатив за аренду, мама работала уборщицей, что она и делала большую часть своей жизни, хотя и будучи интеллигентной и имея навыки стенографистки, прочившей ей другое занятие. Теперь же она успела побывать учителем или социальным работником. Хотя мне часто неловко говорить это, я оборачиваюсь назад в военные годы в Портсмуте - они были весельем, лучшим периодом моей жизни, подсвеченным лишь сложнейшим периодом эвакуации. Как бы то ни было, в возрасте девяти лет, мне приключилось встретить любовь всей моей жизни - футбол.