Напоказ

Стены в комнате Катрин никогда не знали обоев. Они были покрашены специальной краской небесно-голубого цвета, а поверх краски были акрилом нарисованы пушистые облака - это было всё, что осталось от катиной матери, известной медельерши, уехавшей (а по словам самой Катрин, просто слинявшей) ещё до совершеннолетия детей в Киев. Луиза Петровна (по паспорту - Людмила) много чего делала напоказ, в том числе, она напоказ заботилась о дочке и сыне. Прекрасные облака, тяжелые шторы цвета „шампанское“ - всё это было разовой акцией…
Жила Катрин в приземистом одноэтажном домике еще дореволюционной постройки.
К домику прилагался крошечный сад, состоявший из старой яблони, нескольких кустиков малины и круглого цветника. Прилагался к домику также и девяностодвухлетний прадедушка Соломон Борисович, заменивший Катрин и Валерику в своё время отца и мать. Прадедушка страдал болезнью Паркинсона в лёгкой форме. Охранял дом большой миролюбивый пёс свирепой наружности по кличке Волк. И вот таким составом они жили. Брат Катрин был художником, он временно жил в Киеве, но все порывался вернуться к сестре.

О, возвращение Валерика вызвало бы фурор! - улыбалась Катрин, - представь только наших дворовых сектантов и его! Не дошло бы до греха…
В нескольких десятках метров от дома Катрин располагался другой одноэтажный дом. Знатоки истории города могли узнать в незамысловатой постройке чудом сохранившийся в этой, почти полностью разбомбленной в войну части города типичное здание двадцатых годов прошлого века. Да и смотрелся он именно, как представитель той, ушедшей эпохи - печально - лаконичным, каким-то сиротским и серым. И калитка, венчавшая его панцирно-сеточный забор, скрипела минорно, словно жалуясь на свою никчёмную жизнь. Принадлежал домик одной особо консервативной секте, члены которой, однако, не утруждали себя поддержанием элементарного порядка. Так, сектантские журнальчики и листовки то и дело оказывались брошеными у самой калитки Катрин. Некоторые сектанты боялись Волка. Некоторые плевались на изредка появлявшегося Валерием. Но тот привык и не обращал на них внимания, относясь к ним, как к назойливым мухам. Один низкорослый мужчина в вечно надвинутой на глаза выгоревшей кепке намекал брату Катрин на то, что однажды его постигнет божья кара- но ничего, кроме снисходительной улыбки эти намеки у Валерика не вызывали. Были у него недоброжелатели посерьёзнее сектантов. А у Картин даже серия фотографий тех странных людей появилась - она часто снимала исподтишка. Фото у неё вообще получались меткими и пару из них даже публиковали в крупных журналах. Особенно известной стала фото-серия „Девяностые - сегодня“ - кадры-наблюдения, подсмотренные на улицах нашего города - всё это позапрошлой зимой, заголённой, облезлой, будто с выпирающими костями - болезненной - и смотрятся эти кадры, как кадры из нашего с ней детства - голодные девяностые… Катрин много отзывов тогда получила, её звали с выставками и в Полтаву, и в Винницу, даже из Люблина пришло приглашение… и куда-то в итоге она съездила - но не в Польшу, конечно, нет…
Катрин - моя университетская подруга. Мы познакомились, на два часа застряв с ней в лифте во время нашего второго семестра в универе - это было как раз первого апреля. Более невероятную комбинацию сложно себе вообразить.

 Привычка называть друг-дружку на французский манер - тоже со времен университета, ведь я тогда изучала французский. Так мы и обращались друг к другу долгие годы спустя - Катрин и Аннетт.

Увлечением Катрин, как уже понятно из описанного выше, была фотография. Начинала она с довольно простых фотоаппаратов, где-то брала на прокат у знакомых, сама выучилась обработке, регулярно ходила на выставки - „набивала глаз“, как она выражалась, ездила на курсы и в летнюю школу фотографов в Питер.
Пошло это увлечение от одной невзаимной влюбленности. Он был фотографом - на мой взгляд, совершенно непримечательным, даже бездарным, но сказать об этом подруге я так и не смогла - так горели её глаза. Она решила тоже заняться фотографией - и преуспела в этом гораздо больше того парня, имя которого мы потом даже не могли припомнить - от него остался только псевдоним, да и тот впоследствии стал для нас именем нарицательным.
 Она редко рассказывала о своих достижениях, предпочитая новые идеи словам - именно поэтому я, рутинно перелистывая в интернете новости из мира искусства, однажды совершенно случайно наткнулась на крошечную заметку о том, что Катрин номинировал один именитый журнал - ни много, ни мало,  „Лучший фотограф“ и „Лучший снимок“. На тот момент мы общались уже не так часто - в основном, по переписке, и лишь изредка по телефону - ведь я уехала жить в Германию. Я тогда тут же набрала её номер. Из разговора - а мы на тот момент не разговаривали уже с месяц, выходило, что номинации - это чуть ли не единственное хорошее, что есть в её жизни. Три недели назад умер Соломон Борисович - во сне - она к нему с чаем, а он уже и окоченел даже; в дом окончательно вернулся Валерик и… „Ну ты представляешь себе, наши сектанты - и он с его малиновой шевелюрой?“ И вообще, приезжай поскорее, - резюмировала Катрин, - я ужасно по тебе соскучилась.
И я приехала. Ненадолго. Потому что надолго бы меня просто не отпустили дела.

 Я ночевала в спальне её мамы на кровати, покрытой, как в музее, накрахмаленным белым покрывалом с вязаными вручную её покойной прабабушкой кружевами. В углу стояла высокая бутыль светло-зелёного стекла, в которую Катрин поставила срезанные на каком-то пустыре длинные стебли пижмы и лохматые камыши. В другой такой бутыли Валерик поставил розовые хризантемы - они стояли там уже несколько недель и все никак не вяли. Изначально он хотел нарисовать их, но потом передумал - да и вдохновения на это не было.
Комната Луизы Петровны казалась мне вообще сказочно-театральной - у стен стояли манекены в замысловатых театральных костюмах, то без рук, то с неестественно выкрученными шеями и нарисованными краской синими губами - одно время мать Катрин работала в театре; у окна - старинное фортепиано с витыми подсвечниками и бутафорским черепом, который служил Валерику бессловесным натурщиком. Череп, конечно же, звали Йориком.
Катрин работала из дома - она переводила статьи и документы, что давало ей некоторую свободу. Валерик тоже работал из дома - чем именно, кроме рисования, он зарабатывал, я не знала, но это был точно фриланс и, скорее всего, дизайн. В основном же он сидел в отгороженной от половины Катрин книжным шкафом своей части их общей комнаты со своим натурщиком Андреем и рисовал его. Была у Валерика такая фишка - он рисовал по большей части мужчин. Мужчины вообще занимали всё его воображение - он изображал их лица, крупные руки, мелкие руки пианистов с длинными пальцами, он рисовал спины, торсы… это наброски были просто везде, на любом клочке бумаги. О том, что мужчины привлекают его не только эстетически, мы, конечно, тоже знали, но это было как-то само собой и никогда не становилось темой для обсуждений.
К Катрин тоже приходили гости - иногда модели для съёмок, иногда просто друзья. Я знала далеко не всех; порой она шла открывать двери засветло - снимать нужно было именно в первых лучах солнца. Я тоже просыпалась, мы вместе наскоро умывались и я помогала ей, как могла. В комнату падал свет и он был ажурным от листьев комнатных растений, которые почти полностью оплели окно в спальне Луизы Петровны. Лучи отражались в экране навеки потухшего старого телевизора, на котором каналы раньше переключались вручную - надо было крутить специальный диск справа от экрана и подкручивать яркость изображения и громкость - это была память о Соломоне Борисовиче. Катрин снимала девушек у обвитого стеблями с толстыми глянцевыми листьями окна. У одной из моделей, которая во время рассветной съемки неожиданно для меня заснула, были невероятно густые белые ресницы.
-Это Саша, - шепотом объяснила мне Катрин, - она особенная… только я могу её снимать, другим она не доверяет. Саша душевно больна. И спит она потому, что не может контролировать это - она на таблетках.
Катрин шепотом объясняла мне, ходя вокруг мирно спящей модели с фотоаппаратом, то укрывая её листьями, камешками, кусочками резаного кружева, то делая фокус на лице… я следила за её работой - настоящий мастер. Понятно, почему Саша доверяет только ей.
Так она и осталась в моей памяти - склонившись над спящей девушкой, в одной руке толстый глянцевый лист, другая держит камеру. И - золотистая пыль, летающая в луче света - над всм этим.
Много чего было…

А потом я уехала.
На прощание она угостила меня клубничным вареньем из прозрачной пиалы и подарила маленький кактус в голубом горшке. Мы дурачились в саду, а Валерик фотографировал нас. Осталось очень много кадров: дом, Волк, смеющиеся мы: Катрин в какой-то дурацкой футболке и испачканных садовой землей джинсах; я в каком-то непонятном платье, выуженном из её шкафа - что-то явно театральное, материнское - явно с манекенового плеча… мы - счастливые, с ямочками на щеках…
+
О том, что Катрин погибла, я узнала из его сообщения. Валерик уместил эту ужасную новость в одно категоричное предложение: „Катрин погибла 18 июня, похороны двадцатого.“
-Как? Что?
Само собой, приехать в условиях закрытых границ 2020 года я не могла.
Из переписки узнала, что дом, в котором они с Катрин жили, сгорел. Пожар начался ночью, когда и Катрин, и Волк спали. Двери были закрыты на несколько замков, на окнах - тяжелые ставни - район не самый благополучный, всё на ночь запирали, как могли. Старое здание легко загорелось, пожар разошелся по дому очень быстро, спастись они не смогли - то ли задохнулись, то ли заживо сгорели, придавленные рухнувшими потолочными балками. Державшийся на честном слове дореволюционный домик вспыхнул, как факел - отчего - ответа на этот вопрос тогда не было. Говорили о коротком замыкании. Хотя не факт - могли и поджечь…
Валерик в тот день ночевал у Андрея…

По рассказу Валерика, Луиза Петровна приехала на похороны, спешно поцеловала его, поплакала в уголке, вытирая тушь из уголков глаз, чтоб не размазалась… у неё, конечно, были тоже какие-то чувства, но показывала она только выверенные, небольшими порциями и очень скупо, словно каждая слезинка была под счет.
Она смогла и из этого что-то создать - новая коллекция одежды была посвящена памяти дочери и раскупили её довольно быстро. Что-то тёмно-синее, атласное, с пришитыми ракушками и обтесаными морем бутылочно-зелёными стёклышками. Может быть, Луиза Петровна, не умевшая ни сказать словами, ни показать физически, выплёскивала свою боль таким образом?

В октябре она внезапно позвонила мне. Это случилось в ночь с субботы на воскресенье, было часа два. Я только отложила книгу, в ногах уже крепко спала кошка, как вдруг телефон начал вибрировать и на дисплее я увидела незнакомый номер, начинавшийся на +380. Зная, что это из Украины, я ответила на звонок.
Луиза Петровна говорила очень тихо, и голос у неё был такой мягкий, будто заданием её было не поговорить с подругой своей погибшей дочери, а уложить кого-нибудь спать. Пока она говорила, я отметила, что голос у неё, если слушать его долго, очень напоминает голос Катрин - она так же немного картавила, так же окала в некоторых словах и точно так же использовала слова, понятные лишь жителям Украины, незаметно вплетая их в свою русскую речь. У них обеих звучало это очень органично. Она говорила, что сейчас ночует в квартире, которую снял Валерик, а он уехал и вот она сидит одна и ей хочется поговорить о дочери - и с кем, как не со мной…
Слушая её, я начинала поневоле засыпать, а она всё говорила и говорила, рассказывала о детстве Катрин, и о каких-то случаях, произошедших с нею в той прошедшей, только ей известной жизни. И о том, что игрушками они с Валериком постоянно менялись - она забирала машинки и пистолеты, а он, не сопротивляясь, с удовольствием наряжал её кукол в разные немыслимые наряды - и как они при этом отлично ладили и всегда помогали друг другу…
-А я всегда была неправильной матерью, - колыхался в трубке мелодичный голос Луизы Петровны, - дети не были для меня всем. Я пыталась оставаться самостоятельной творческой единицей, много ездила, училась, создавала… я не понимала, как можно быть просто обычной мамой. Да и не хотелось мне… а сейчас думаю, может, стоило? Может, я плохо знала Катю? Расскажи мне о ней, ты ведь знала её лучше меня…
И я начала рассказывать. О нашем знакомстве. И о том, как к ней прицепилось французское её имя. И об учебе, и о разных смешных и грустных случаях, которые происходили с нами… И о поездках - мы ведь вместе столько успели объехать: Винницу излазили вдоль и поперёк - вроде как провинция, но Катрин бы историком работать! - она о каждом уголке знала что-нибудь интересное. И Севастополь, и Ялту, и Одессу… В Одессе нас вообще угораздило снять комнату в коммуналке - именно такой, о которых сейчас разве что в анекдотах услышишь - с бесконечными коридорами, несколькими плитами на кухне и колоритными пышногрудыми соседками с типично-еврейскими фамилиями - Кагановская и Димантштейн… и о том, как на каком-то маленьком одесском пляже мы познакомились с одной семьёй - молодая, рыжеволосая, напоминавшая чем-то Офелию с картины Милле мама по имени Нина привозила подышать морским воздухом неизлечимо больного сына, восьмилетнего Славика, сидевшего в коляске. Нина рассказала, что мальчик уже давно не видит и что даже сидеть самостоятельно он не может, он оживляется только у моря, начинает немного улыбаться. И Катрин предложила молодой женщине сделать несколько снимков. Впоследствии эти кадры она выслала Нине по электронной почте, а одну фотографию распечатала и повесила у себя над столом: оба - и Нина, и Славик сняты со спины, а впереди - море, над которым нависли тёмно-серые тучи. Этого фото, конечно, тоже больше нет - и оно сгорело…
Я рассказывала и о других поездках, и о каких-то случаях из нашей переписки, и о моём последнем приезде…
Луиза Петровна всхлипывала, слёзы катились и из моих глаз. Катрин была для меня целым миром, который исчез внезапно, но не бесследно.
Когда-то, около пяти часов утра, мы распрощались с Луизой Петровной и я уснула. Мне снилось море, и клубившиеся над ним облака. И молодая рыжеволосая женщина с тонкими запястьями, толкавшая по песку тяжелую коляску. Когда женщина обернулась, я увидела, что это не Нина, а Луиза Петровна и проснулась.

Я спала в тот день долго и проснулась с головной болью. Вышла на кухню выпить воды. Под окнами вовсю кипела жизнь - ездили трамваи, сновали люди, звуки города врывались в приоткрытое окно вместе с холодным осенним воздухом. Было около часа дня, когда я взяла в руки смартфон. Обычно сообщений в такое время ни от кого не было, но сегодня висело одно непрочитанное. Я разблокировала экран и тут изгибающий колени холодный ужас заставил меня сесть - это было сообщение от Валерика, всего два слова:
„Мама повесилась.“