гл. 2-42. Жизнь и любовь войне вопреки

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 42. ЖИЗНЬ И ЛЮБОВЬ ВОЙНЕ ВОПРЕКИ

Советские войска в Бухаресте. – Жаркие-жаркие южные ночи. – Начало пешего пути домой. – Второй кряду грешный зов плоти. – Каверзное водное препятствие.


*   *   *
В двадцатых числах августа 1944 года на территории центральной и южной Бессарабии, а также восточной и юго-восточной Румынии стремительно развивались события короткой и яркой, весьма значимой по существенным гео-политическим последствиям Ясско-Кишиневской операции, в ходе которой фронт начал стремительно приближаться к Бухаресту.

Совместное наступление Второго и Третьего Украинских с участием авиации. Советские войска в первый же день прорвали оборону противника и продвинулись на двенадцать-шестнадцать километров. К исходу второго дня генерального наступления войска фронта сокрушили оборону противника и, продвинувшись на тридцать-сорок километров, овладели румынскими городами Яссы и Тыргу-Фрумос. Развивая успех на внутреннем фронте окружения большой немецко-румынской группировки войск, двадцать третьего августа войска двух советских фронтов, в этом районе наступавших с юга и севера, встретились в районе припрутских городов Хушь и Леово. Окружение кишиневской группировки из восемнадцати дивизий противника было завершено.
Двадцать четвёртого августа войска 5-й ударной армии Третьего Украинского фронта освободили столицу Молдавской ССР – город Кишинев.

Но ещё за день до этого светлого дня в истории Молдавии, двадцать третьего августа в Румынии произошёл государственный переворот, направленный против профашистского диктатора Иона Антонеску, организованный и успешно проведённый молодым королём страны Михаем I совместно с оппозиционными партиями.

Одновременно с путчем «в верхах», проведённым королевской группировкой, очень сильная в то время партия коммунистов Румынии по предварительной договорённости с государём подняла вооружённое восстание населения города. В короткий срок отрядами самообороны были заняты все государственные учреждения, а также телефонная и телеграфная станции. В полночь Михай I выступил с обращением к гражданам Румынии по радио. Он заявил о смене правительства в стране, прекращении войны против СССР и перемирии с Великобританией и США. А на следующий день Румыния объявила войну Германии.

События в Румынии имели большой международный резонанс: все народы мира и Европы в особенности окончательно поверили в серьёзное ослабление военной мощи фашистской Германии и в близкое завершение войны с ней и её сателлитами.

В эту ночь на двадцать четвёртое и двадцать пятое августа несчастный Бухарест подвергся двум жестоким авиа-бомбардировкам – теперь уже со стороны Германии: в ярости Гитлер так отомстил бывшему своему союзнику. Бомбардировщики Люфтваффе взлетали в основном с аэродрома в румынском городе Отопень, но вскоре эту базу уничтожила авиация антигитлеровской коалиции.

В ходе двух германских налётов были разрушены многие здания в центре Бухареста, в том числе Национальный театр. Серьёзно были повреждены здания королевского дворца, дворца Виктории и Атенеума, также значительно пострадал Ботанический сад.

В это же время часть румынских войск, перешедших на сторону короля и новой власти в стране, атаковали немецкие части в Плоешти, заставив их покинуть город и предотвратив уничтожение нефтепромыслов и заводов по переработке нефти. На севере Румынии началось поспешное отступление германских войск в Венгрию, которому препятствовали отряды местных добровольцев-мунтян*. Около пятидесяти тысяч немецких солдат попали в румынский плен.

* мунтян – это горец, житель горной местности Мунтения.

В это же время на востоке Румынии в продолжение Ясско-Кишиневской операции командование Второго и Третьего Украинских фронтов, выделившее тридцать четыре дивизии на внутренний фронт для ликвидации попавшей в котёл и окруженной в Молдавии группировки противника, использовало основные свои силы, более пятидесяти дивизий, для развития наступления вглубь Румынии.

В числе многих румынских городов к двадцать седьмому августа были освобождены стоявшие на Ясской дороге Фокшаны, а через день советские войска вышли к Плоештам – нефтяному «сердцу» Румынии. Тридцатого августа была захвачена главная военно-морская база Румынии в Констанце, а также освобождены города Тулча, Галац, Сулина и другие.

В последний день лета 1944 года советские войска вошли в Бухарест.
В этот же день арестованный румынскими властями кровавый диктатор Ион Антонеску и другие высокопоставленные лица профашистской Румынии были переданы в руки советских войск. После чего на грузовиках они были вывезены в Бельцы, откуда  поездом доставлены в Москву. В апреле 1946 года бывшего маршала вернули в Румынию, где над ним и его приспешниками состоялся короткий и беспощадный суд.
В первый день лета 1946 года Ион Антонеску вместе с ещё тринадцатью наиболее злостными деятелями фашистской Румынии были расстреляны в лесу вблизи города Жилава.

*   *   *
Когда возникшие из-за прибытия в город советских войск для кого радостные, а для кого тревожные волнения в Бухаресте затихли, в первый день осени Илянка сообщила Ивану, что, оказывается, басарабяне из его концлагеря больше недели назад разбежались по домам. «Получается, что они пошли почти сразу за Петром Булатовым по его следам. А, может, по дороге даже догнали его», – поразмышлял на эту тему Иван и позавидовал землякам, которые находились уже у себя дома сытыми и довольными в кругу родных.

Это осознание молодого человека, которому за месяц до того, как он так сильно надорвал своё здоровье во время американского авиа-налёта, исполнилось всего двадцать два года, побудило его немедленно отправляться домой. Но очень не хотела Илянка отпускать своего новоявленного, пусть такого слабого, но всё же такого славного  любовника. Убеждала, что Ивану нужно ещё немного, хотя бы ещё пару недель, укрепить своё здоровье, ведь от Бухареста до Унген очень далеко, десять дней пешего пути – и этот для здорового человека. Но он ведь болен и может не дойти до дома, просто сил не хватит для такой долгой дороги. А на поезд или попутные автомобили Ивану лучше не садиться:
- Строгих военных полно по дорогам и на вокзалах, – говорила Илянка. – Они всё и всех проверяют, в первую очередь останавливают и проверяют документы у молодых людей. Всех, кто без документов, арестовывают и отправляют на фронт.

Документов у Ивана не было вообще никаких, поэтому после слов молодой румынки ни на какой транспорт, кроме своих ног, он не мог рассчитывать. Так что во всём права Илянка: ни сил, ни здоровья, ни денег, ни документов у него нет. Есть лишь одна молодость и желание поскорее попасть домой. Так что военные вполне могут загрести его под белы ручки и быстро спровадить его туда, куда идти совсем не хочется.

Поэтому в итоге длительного, но здравого размышления Иван Булатов ещё на трое суток отложил свой поход домой. Ну, а дальше тянуть волынку в Бухаресте ему было уже просто невмоготу, несмотря ни на какие ласки и ухищрения Илянки, чем влюблённая румыночка пылко и щедро осыпала его в неистощимом изобилии.

И почти всё это время всё ещё достаточно слабый силами Иван предавался любовным утехам с Илянкой, забросив огород и все прочие дела. Но именно на таком образе жизни едва ли не отчаянно настаивала молодая женщина. Как будто само собой разумеющееся, она без особого спроса на то с мужской стороны решила по полной программе получить от Ивана всё по сладкой этой части. Желая получить от него очередные ласки, была настойчива, даже непреклонна, а то и неуправляема. Как говорится, нахрапом брала всё своё, явно злоупотребляя правами женщины, пожелавшей стать матерью.

Когда Иван жаловался на усталость и боль, она укладывала его на спину и перенимала инициативу в свои руки. Впрочем, Иван не очень противился такой ненасытной женской жадности. Понимал, что не скоро ещё у Илянки появится возможность получать любовные ласки. И то, в условиях большого послевоенного дефицита мужчин, такой шанс у неё вообще может не появится. Очень сильно война проредила мужские ряды, очень...
 
Жаркой, просто невероятно жаркой стала прощальная ночь для  двух молодых любовников. Из-за разболевшейся спины Иван не мог больше проявлять свою удаль. Зато Илянка разошлась вовсю. Более того, вскоре она повела себя совершенно бесстыдно, примерно так же, как раньше вела себя Доринка с Петром и Гришкой в особенности. Так некстати вспомнив о рассказе своего брата, пришедшего к нему поделиться своим мужским бесстыдством, а также припомнив своё возмущение развратными действиями Доринки и попустительством этому со стороны братьев, он вдруг сильно покраснел и безмерно устыдился: «А сам-то я...  чем я теперь лучше блудливого Петра или такого скромного по виду Гришки?».

Но, по большому счёту, на все эти запоздало пришедшие покаянные эмоции и старинные моральные принципы ему было уже наплевать: прямо из постели молодой и красивой, доброй и любящей женщины, своей совершенно нежданной и такой ненасытной любовницы, он всей душой и изо всех сил уже рвался домой.

Но, пока да этого не дошёл свой черёд, разгорячённые любовным желанием и томлением молодые тела продолжали жадно льнуть друг к другу. И весь мир при этом как бы пропал в глазах Ивана. Сужался до единого на двоих, этакого маленького и уютного интимного пространства – до этих сияющих лаской и любовью, до умопомрачения желанных женских глаз, до этих упруго торчащих сосков небольших грудей, пока не познавших счастья наполнения материнским молоком, до этих рук, шаловливыми змейками скользивших по его груди и плечам, до этих шелковистых и мягких, так ароматно пахнущих волос... В них хотелось зарыться всем лицом и изо всех сил стиснуть зубы, чтобы не застонать от переполнявшего грудь неистребимого вожделения обладать женщиной – молодого и сильного желания, рвавшегося из его тела неукротимым и бурным весенним потоком.

И подспудно, совсем незаметно зародилось в нём необычное и странное чувство. Это было не банальное и заурядное самцовское желание обладать и доминировать, а нечто неизъяснимое, от чего душа рвалась из груди и желала унестись куда-то высоко-высоко к звёздам, которые именно в данный момент так улыбчиво и снисходительно подмигивали двум неистовым любовникам, совершенно забывших о том, что где-то поблизости продолжается кровопролитная война, ужасающая мир миллионами своих жертв.

Южные ночи, – о! – томные звёздные ночи!
Как непроглядны вы и – о! – как пламенны вы!
В вас пропадать бы лишь, – о! – эти чёрные очи,
напрочь чтоб в вас прожигать своё – о! – сердце в любви!

И снова беспамятно счастливая пара молодых людей улетала куда-то в неведомые дали блаженства, подхватываемая и уносимая всё новыми и новыми вихрями небывалого ощущения полного счастья в абсолютном единении. И не было тому тайному полёту ни направления, ни окончания...

- Нику, драгул меу!* – в самозабвенном восторге вдруг прошептала Илянка.
* Коленька, дорогой мой! (рум.)

Её руки крепко и страстно обнимали Ивана, успевая нежно и почти одновременно обласкивать его тело по плечам, лицу и голове. И целовала, и целовала она милого – то мелкой россыпью, то длинно и взасос, со слезами на плотно сжатых ресницах. Она целовалась, ничего не видя и не чувствуя ничего иного, кроме любовного союза с дорогим её сердцу человеком – мужем Николаем.

Услышав такое странное обращение к себе, Иван замер и даже оцепенел: он ведь знал, что Николай убит, а Илянка прекрасно знает, как зовут её временного и такого слабого работника. Но тут же понял, кого это в данный миг так страстно обнимает Илянка, кто именно сейчас так безмерно люб её сердцу, и от кого она так сильно хочет понести своего такого желанного и столь долго ожидаемого ребёночка.

- Я здесь, дорогая моя, – по-румынски ласково прошептал он в ответ.
И всем своим любящим существом он тут же ощутил себя на месте Нику, вместо него проникаясь чувством мужнего долга по зачатию дитя и испытывая отцовскую ответственность перед его будущим. Сейчас, в данный миг, он перестал быть мимолётным похотливым любовником. Да и вовсе не Иваном он был, а уже самым настоящим и любящим мужем Илянки – Нику, Николаем.

За это взаимное торжество любви всепонимающая, всепрощающая тёмная южная ночь с мудрой улыбкой благословила святое их прелюбодеяние...

Но, наконец-то, насытились и пресытились молодые друг другом. И теперь с трудом отходили от бури ощущений, только что всецело владевшей ими. Просто лежали рядком, ласкаясь и целуясь – нежно..., устало..., благодарно... И тут же в доме сразу посветлело: да это облака разошлись, и торжествующая всем своим загадочным светом луна очень нескромно заглянула к ним в спальню. Оказывается, в это время небесного месяца лунного исчисления лет она была совершенно полная и очень ярко сияла на небе...

...А имя Николай навсегда запомнилось Ивану, и впоследствии оно ещё не раз послужило ему в примерно таких же любовных ситуациях. Во время войны всем смертям вопреки молодость хотела жить и иметь своё продолжение в детях. Впоследствии Николаем называли Ивана и украинская брюнетка, полесская вдова-овручанка Олеся Стрехович, а также силезская блондинка и тоже вдова, немка Инесс Рихтер.
Но об этом будет рассказано в своё время.

*   *   *
Рано утром четвёртого сентября, пока за крайними домами на востоке ещё не поднялось солнце, Иван расстался с Илянкой. И очень хорошим было то, что в дорогу добрая хозяйка дала хоть и бывшие в употреблении и рабочие, но очень крепкие мужнины постолы, сделанные  из спинной части бычьей шкуры. Постолы – это самодельная кожаная обувь жителей балканских стран, мягкая и надёжная. Поэтому бывший кончентрарник без сожаления оставил у весьма гостеприимной душой и телом румыночки тяжёлые хромовые сапоги из свиной кожи, которые, к тому же, совсем прохудились. О своей драной обуви он ничуть не сожалел: без сапог в дороге ему будет даже спокойнее, ведь в те годы за хорошие яловые сапоги могли запросто убить одинокого путника, настолько трудными были послевоенные времена.

Пока на полутёмных рассветных улицах бухарестского пригорода Стравлешты не было людей, Иван по северным окраинам селения прошёл некоторое расстояние на восток в направлении дальнего аэропорта, который ему нужно было оставить по правую руку. Вместе с тем он чутко прислушивался и к дальнему шуму со стороны железной дороги, которая служила для него своеобразным ориентиром. Он почти достиг восточных окраин селения и даже издали увидел большую дорогу, придерживаясь которой потом можно выйти на ещё более широкую Ясскую дорогу, как вдруг ему срочно пришлось спрятаться на чердаке какого-то сарайчика. Причём, сделал он это довольно быстро и, естественно, тайком от хозяев.

Дело в том, что осторожный ночной лазутчик издалека заметил шедший по околице и ему навстречу патруль, состоявший из военных и гражданских лиц. Он тут же упал в траву и заполз в ближние лопухи, разросшиеся вдоль чьего-то забора. Когда негромко переговаривавшиеся патрульные неспешно прошли дальше в направлении столь памятного для него кладбища и скрылись из вида, он снова пошёл было дальше по дороге, но вскоре заметил ещё один патруль и решил больше не рисковать.

Иван всегда прислушивался к голосу своей интуиции, который уже очень настойчиво говорил ему: сегодня поздно уже идти дальше, человече, лучше спрячься и замри на весь день, иначе тебя поймают и арестуют, а то ещё и на фронт отправят, несмотря на всю твою болезнь. На фронт попасть Ивану хотелось меньше всего. Сначала ему нужно было увидеть дочурку с женой, немного укрепить дома здоровье, а потом уже можно и воевать идти, если заберут на фронт. А то, что войны ему не миновать, он тоже интуитивно и давно уже чувствовал, но относился к этому спокойно, как к чему-то неизбежному.

Иван огляделся и заприметил вблизи один сарайчик, стоявший почти в конце чьего-то небольшого огорода. В частном секторе на окраинах Бухареста в те годы много было времянок и иных подсобных построек. Собаки во дворе хозяина этого подворья не было ни видно, ни слышно: значит, попасть в заветный сарайчик можно. А перелезть через не очень высокий забор для него было делом нехитрым и с детства привычным: в самом жидком месте раздвинул прутья плетня, пролез под жердину и поправил прутья назад.

В сарайчике без чердака, каким он оказался к разочарованию Ивана, на привязи к небольшим яслям находились две козы и трое козлят. Но под одной крышей с сарайчиком был пристроен птичник, о чём можно было судить по низенькой двери и перьям вблизи порожка. Иван бесшумно нырнул в дверь сарайчика, слегка приоткрытую на ночь, чтобы животным не было душно взаперти, и увидел, что на чердаке птичника есть немного сена.

«О, это же ведь отличное место для того, чтобы на весь день скрыться от постороннего глаза!» – безмерно обрадовался Иван. К чердачку была приставлена лесенка, и непрошеный гость мигом оказался на сеновале, где тут же хорошенько угнездился и, не мешкая, начал дремать и вскоре уснул.

Немного погодя он сквозь сон услышал со своего закутка и по голосу понял, что это хозяйка вышла из дому, стала рассыпать по двору корм, после чего выпустила кур, затем зашла в сарайчик. Замерев и боясь пошевелиться, он слушал, как женщина ласково обратилась к своим козам, напоила и подоила их, после чего вышла и направилась в дом. Затем она снова вернулась во двор, закрыла кур и повела коз на выпас.

И с курами, и с козами она всё время негромко общалась, что-то приговаривала. Иван хорошо понимал её речь, а за дни столь плотного общения с Илянкой выучился даже довольно сносно говорить по-румынски. Но по тембру оказавшегося знакомым голоса, даже не выглядывая вниз, добровольный затворник понял, что это была вторая молодая вдова, Маричика, подружка Илянки, вместе с которой она тоже подкармливала бедного басарабянина на кладбище.

И только теперь Иван осторожно выглянул: так оно и было. Ну, надо же, вот как сильно ему повезло! Но, поразмышляв, Иван решил пока не раскрывать себя: мало ли что у румынки на уме. А вдруг она выдаст его жандармам... или кому там уже теперь?.. да хотя бы военным или вот тем же самым патрульным.

Во дворе к хозяйке обратилась дочка, но мать строго-настрого приказала той сидеть дома и носа оттуда не высовывать:
- В городе очень неспокойно. И не дай бог... Короче, сиди дома!
Хозяйка недолго пасла коз и через час с небольшим вернулась с ними и большой вязанкой только что сжатой травы. Задала козам корм в ясли и вышла из сарайчика по своим делам.

Сено, на котором примостился Иван, было свежим. Оно густо и богато пахло всем букетом ароматов придунайских трав и цветов. Лежать на нём было очень приятно. Поэтому очень мало поспавший прошлой ночью Иван пару раз невольно задрёмывал, лёжа на боку. Но спал очень чутко, всё время был настороже: очень боялся захрапеть во сне и тем самым привлечь к себе внимание.

Справить малую нужду тут же в сарайчике не составило проблемы, для этого Иван пару раз слезал с сеновальчика, чтобы заодно ноги размять и воды попить из ведра, которое было оставлено в сарайчике для коз м козлят. Ну, и ничего, что животные из него пили: они же вот какие все красивые умнички. Иван даже немного поиграл с быстро привыкшими к нему козлятами, которые свободно могли выскакивать во двор и забегать обратно в сарайчик. Хорошо им на воле!

После обеда совершенно неожиданно для Ивана Маричика полезла на сеновальчик, видимо, чтобы проверить, нет ли там куриных яиц. И бедная женщина онемела, застыв на лесенке, когда увидела там... чужого мужчину! То ли от неожиданности и большого страха, то ли от того, что глаза её после солнца не успели ещё привыкнуть к слабому освещению в сарае, но Ивана она не узнала сразу же.
- Бунэ зиуа*, – по-румынски поздоровался с ней Иван. – Не бойтесь, госпожа. Я уже целый день тут прячусь, ничего плохого не делаю и уйду, как только стемнеет. А кур тут не было, и яиц на сеновале я не видел.

* Добрый день (рум.)

Видя, что женщина всё ещё находится в ступоре и от страха не может ни слова сказать, ни пошевелиться на своей лесенке, он мягко добавил:
- Госпожа Маричика, я тот самый басарабян, который пострадал на железной дороге и почти месяц жил возле кладбище.
Только тут оцепеневшая хозяйка узнала его и успокоилась, переводя дух:
- Ну, и сильно же испугал ты меня, Иван-басарабян... А я чуть не умерла от страха. Откуда ты тут взялся?
Она слезла, наконец, с лесенки, и уже спокойно продолжила говорить снизу:
- Да, я много раз видела тебя возле забора кладбища и на паперти возле церкви, еду подавала несколько раз. Имя твоё знаю и снова могу тебя покормить. Только ты не кури на сене и пожар не устрой.

- У меня пока есть еда, спасибо. А вот спичек и сигарет нет, я не курю, – успокоил её Иван.
И это было правдой. У себя дома в Бессарабии, когда время от времени уходил в загулы, Иван не успел пристраститься к куреву, а в лагере с табаком всегда были очень большие проблемы, поэтому он довольно легко бросил эту вредную привычку. Далее он рассказал успокоившейся женщине, по какой причине оказался в её сарае, и сказал, что вечером пойдёт дальше к себе домой.

- Да, по городу с утра до вечера тоже ходят патрули, а по ночам они ходят вместе с военными, – сказала добрая женщина. – Так что тебе лучше будет уйти не с вечера, а под утро, но пока будет темно. Главное, незаметно отойти подальше от города. А потом уже более свободно можно будет идти дальше. Но всё же лучше идти по ночам, так люди говорят.

Под вечер, когда пришло время доить коз, сердобольная румынка под передником принесла Ивану немудрёную и привычную еду – изрядный кусок сваренной в обед мамалыги, небольшую луковицу и большой желтоватый огурец. Вскоре подала ему снизу кружку свеженадоенного козьего молока: кушать Ивану было удобнее на сене, чем внизу. Он очень сильно, до невольных слёз был растроган и благодарен хозяйке. Слишком мало хорошего в своей жизни видел он за последние годы, а тут совершенно чужие люди так добры к нему...

Здесь же в сарайчике Маричика объяснила, в каком месте за околицей нужно свернуть налево на тропинку, чтобы попасть на ближнюю дорогу, которая дальше поведёт его в нужную сторону и через какое примерно время и в каком месте свернуть на ту дорогу, что поведёт его дальше на северо-восток в город Бузэу. Через небольшое слуховое оконце на чердаке сарайчика она рукой показала это место и нужное направление, добавив:
- После Бузэу тебе лучше придерживаться железной дороги и тоже всё время идти на северо-восток через города Рымник-Сарат и Фокшаны. Затем не иди на север в Бакэу, а поверни на восток в Текуч и дальше вдоль железной дороги через Бырлад и Васлуй ты попадёшь в Яссы. Эта же дорога доведёт тебя до Унген – я там не раз бывала. Но вблизи Бухареста про свою дорогу лучше не спрашивай, чтобы тебя не арестовали военные. И все эти города, что я назвала, тебе лучше обходить стороной. А как это сделать, ты сам увидишь и решишь на месте.

Ещё Маричика предупредила, чтобы обходя Бухарест, Иван не перепутал ничего и ни в коем случае не пошёл на север, в сторону Плоештских нефтепромыслов:
- Там всегда было очень много немецких войск, а теперь румынские и советские войска тоже очень строго охраняют всё вокруг.

Иван сказал, что Плоештскую дорогу он знает, туда их гоняли на очень грязные работы, так что ещё раз идти туда ему совершенно незачем. Он сердечно поблагодарил заботливую и рассудительную, так много знающую женщину, пожелал божьей благодати и покровительства ей и всей её семье. Эту фразу он выучил ещё за время своего выживания возле кладбища. Затем неспешно поел на сеновальчике и выпил молоко. А вскоре и стемнело, так что можно было немного поспать, чтобы ещё до рассвета тронуться в путь.

*   *   *
Ночи на юге наступают быстро: казалось бы, вот только что было светло, как вдруг наступили сумерки, и следом сразу же стало так темно, что Ивану показалось даже жутковато одному лежать на сеновале. Это немного позднее, когда взойдёт полная луна, станет намного светлее, а пока Иван немного поворочался, примащиваясь поудобнее, и совсем уже собирался уснуть, как в это время из-за раскидистого ореха, который рос возле сарая, выглянула ослепительно яркая и всего лишь чуть ущербная Луна.

И тут же через многочисленные щели, зиявшие между досками небольшого фронтона двускатной крыши сарайчика, эта безвременно древняя и вечно юная небесная сплетница всеми своими наглыми студенистыми лучами стала неспешно и цепко любопытствовать, что же такое вытворяется на сеновале. В своём неверном свете Луна показалась Ивану еле живой от усталости после длительной своей прогулки по извилистой дорожке огромного Млечного Пути. А крестовина маленького слухового оконца, казалось, разделила бездонное ночное небо на четыре огромных кармана, переполненных мерцающими и загадочно перемигивающимися между собой крупными звёздами вместе с их детками, малюсенькими звёздочками. Всё никак не наговориться им, не нашептаться таинственно о чём-то своём, очень весомом и значимом. Хорошо, что Луна пока не заглядывает в это окошко, а то звёздочек на небе было бы не видать. И Иван поудобнее улёгся на сене: с детства привычно ему мечтать под звёздами.

Глядя через окошко на мерцающий яркими, и от того кажущимися близкими звёздами и вместе с тем являющийся такой бездонным купол небес, затосковал он о своём, пусть маленьком и хиленьком, но всё же своём доме. Загрустил по Маруське и ясным её, Ивановым глазам, затосковал по её заливистому и звонкому смеху. Почему-то именно таким представлялся ему смех дочери, которой с весны идёт уже второй годик. Очень мало времени видел Иван свою дочку: Маруське было всего полтора месяца, когда его с михайловскими мужиками жандармы погнали сначала в Сынжерею, а потом в Бельцы и далее в Бухарест. «А теперь дочке уже полтора года. Наверное, совсем большой стала и смышлёной...» – вздохнул Иван по ней, а заодно и по своей всегда по-хозяйски озабоченной, строгой и заботливой Любе. Любит она его, любит... – это он хорошо знает, равно как и совершенно уверен в том, что ждёт-дожидается она его возвращения домой...

А меж тем лунный свет своим покоем всё мягче и настойчивее обволакивал сеновал, всё настойчивее утяжелял веки полусонного и незваного посетителя чужого сарая... И вскоре он снова совершенно незаметно для Ивана уволок молодого человека в таинственный мир очередных, чудных и зыбких его грёз...

...Сквозь летучий заячий сон Иван почувствовал чьё-то близкое присутствие рядом, чуть дрогнул веками, но не стал открыть глаза. Сразу же понял, что это Маричикина рука тихонько гладит его по щеке, нежно касаясь висков, скул, подбородка. Вот она легонько прошлась по лбу, поправила волосы, пальчиком спустилась по носу и почти невесомо погладила губы. От нежданных этих ласк горячая волна желания пошла по телу Ивана, вмиг всколыхнув в нём бурю приятных ожиданий и переживаний...
Молодость! Как мало нужно тебе для взлёта и восхищенного полёта!

Как это оказалось по своей сути, Иван очень сильно истосковался именно по таким вот неуверенным и робким, чисто женским и чистым ласкам. Ведь слегка приторная и очень уж настырная Илянка своими пылкими чувствами только слегка пробудила в нём ответное желание, при этом больше раздразнила в нём одну похоть. Но откровенным своим бесстыдством она никак не могла утолить сердечные чувства молодого человека, лишь вытребовала из него щедрую и жаркую страсть.

Всё еще не открывая глаз, Иван почувствовал, что лицо его ярко освещается лунным светом, падающим через слуховое оконце. И что Маричика заметила и поняла уже, что он уже не спит, отчего её тело стало слегка подрагивать от сдерживаемого беззвучного смеха при виде такого неумелого притворы. И вместе с тем, он тоже понял, чего она так намеренно хочет, и что она уже точно знает, ЧТО вскоре произойдёт между ними. Потому что почувствовал, как трепетно она жаждет этого и как целенаправленно стремится к нему... Вот её рука неуверенно заскользила по груди, нежно поглаживая и лаская её... При этом пуговицы рубашки будто сами собой стали расстёгиваться...

Вытерпеть такое медленное и нежное испытание и притворяться дальше спящим оказалось невозможным, отчего Иван заулыбался и открыл глаза. Судя по темени, притаившейся по углам чердака, сейчас было время самой глубокой южной летней ночи, какой она бывает где-то за полтора-два часа до рассвета. Маричика немного недовольно поджала губы, но тут упрямо качнула головой, с утвердительной мольбой коротко глянула на молодого человека, после чего без слов тут же припала губами к его губам и страстно растаяла своими. Иван ответил ей самым нежным поцелуем – так отвечать он уже умел, этому деликатному делу его быстро научила Илянка. А молодой крови совершенно не нужны витиеватые и даже обычные ласковые слова, когда два тела всё ярче горят нетерпением утолить жажду сладкой страсти...

Нежданная чудесная явь после коротких и смутных, томительных сонных видений и мечтаний по дому оказалась во сто крат лучше всего, что пережил Иван в Бухаресте за все полтора года, когда изо дня в день знал только тяжелый труд, постоянно испытывал голод, замерзал зимой в холодном бараке, страдал из-за надорванного рельсом здоровья... Правое плечо Ивана до сих пор сильно ноет, стоит только слегка нагрузить руку. Всё время что-то тупо ноет так же и в боку справа, откуда острой болью отдаёт в пах. Слава богу, что в несчастии с рельсом хоть грыжа не вылезла, но характерная для неё боль внизу живота присутствует неотступно. И спина временами тоже очень сильно болит, ощутимо и остро даёт знать о себе – вот как сейчас, когда разгорячённый медленно нараставшей лавиной жаркой Маричикой ласки Иван забыл поостеречься, отчего с самой высокой вершины неведомых наслаждений вдруг резко упал на больную спину, всей ею ощущая мягкость свежего сена, а всей грудью бурно втягивая в себя невероятно богатый букет ароматов придунайских трав...

Огляделся, а Маричики нет уже... Юркой змейкой давно уже соскользнула она с сеновала и бесшумно растворилась в бархатной темени тёплой бухарестской ночи. Такими тёмными и тёплыми, ласковыми и всецело обволакивающими ночи здесь бывают только в начале сентября. Невесомо ушла молодая женщина, оставив после себя только примятое сено и блаженное воспоминание Ивана о том, с каким трудом они успокоились и пришли в себя после первого нереального, маловероятного фонтана страстей человеческих. Как совсем немного полежали рядком, нежно успокаивая ладонями разгорячённые тела друг друга. И как вскоре жгучая страсть вновь овладела ими, да и накрыла их головы второй такой же сумасшедшей и безудержной, но значительно более долго набегавшей волной. И накрыла до полного изнеможения, до самой глубокой сердечной благодарности друг другу, прочувствованной чуть ли не до слёз. Вот из-за всего этого, сладко-огромного и совершенно неконтролируемого, сейчас так сильно ноет растревоженная спина. И от того так сильно тянет в боку и острой болью отдаёт в низ живота и в правый пах...

А до рассвета, между тем, оставался уже самый чуток: небо но востоке слегка посерело. Иван заметил это, когда привстал на коленях, чтобы поправить сбившееся сено, и больше не стал ложиться. Настало самое время уходить, пока не рассвело.

*   *   *
Голодной до мужчины и очень горячей женщиной оказалась молчаливая и с виду холодная Маричика. Выяснилось, что она на четыре года старше Ивана. Но жена его Люба и вовсе на пять лет с хвостиком старше, и ничего, обвенчались и стали они жить мирно, а ладить друг с другом их научила жизнь. Ну, всякое меж ними бывает – как когда, как это обычно складывается между молодыми мужем и женой: и ссорятся, и мирятся, а как же без этого?

Но вот до чего же сильно истосковалось, просто безмерно соскучилось тело Маричики по скупым ласкам грубых и неумелых мужских рук. А ведь она полдня и весь вечер так усердно пыталась выдержать искушение, вдруг свалившееся на неё в виде Ивана! Промаялась глубоко за полночь в беспощадной ругани с самой собой за возникавшие раз за разом греховные мысли и желания. И всё же не смогла справиться с древним и могучим зовом молодого своего тела, поднялась...

Можно ли винить её за содеянное прелюбодеяние? Вот если бы оно нарочно произошло в мирной жизни, то безусловно – да, её нужно было бы винить. Ведь вне всякого сомнения, непотребное поведение добропорядочной и верующей православной женщины не может найти оправдания. Но в то время шла война. И подобный случай в её жизни больше мог больше не случиться...

Покинув сеновальчик, Маричика лежала у себя в постели и не спала, всё думала. «В воскресенье схожу в церковь и покаюсь на исповеди. Батюшка отпустит мне этот грех... Должен отпустить. И бог простит мне такое прегрешение. А муж о нём никогда не узнает... если только жив он ещё в плену где-то в этой проклятой России... или в другом месте где-то воюет... и если только я не за... о нет, не дай бог мне забеременеть!.. хотя... он ведь такой красивый, этот Иван-басарабян, а дочка у меня только одна...".

Свой глубокий траур Маричика носила не по мужу, оказывается, а по двум братьям, которые навсегда остались лежать в бескрайних степях – вначале один на Днепре под Запорожьем, а затем и второй на Дону под Воронежем. От мужа никаких известий она не получала уже полтора года. И что с ним стало, никто толком не знает, как ни пыталась Маричика хоть что-нибудь выведать о супруге своём. Один однополчанин сказал предположительно, что при отступлении та часть, в которой служил её муж, попала в окружение...

Конечно же, священник отпустил Маричике её грех. А мы с вами все вместе и вместо батюшки, к которому Иван никак не сможет попасть в ближайшее воскресенье, давайте простим ему этот невольный грех прелюбодеяния. Хотя это был уже второй кряду грех, считая Илянку. Но не он был инициатором свершения обоих грехов. И ему ведь было всего двадцать два года, а молодое тело его так истосковалось по женским ласкам...

Можно поспорить, следует ли считать грехом древний зов плоти в то время, когда идёт война, а дорога домой длинна и опасна. И дойдёт ли Иван до дому – это одному богу известно. Конечно, очень слабое оправдание своим поступкам нашёл он в своей же совести. Но, обращаясь к ней, там же обрёл он и точно такое же слабое утешение. И эти слабые оправдания и утешения обернулись для него сильной верой и надеждой. А без них никак нельзя выжить человеку в огненном водовороте безжалостной войны...

*   *   *
Пока не рассвело, Иван быстро покинул внезапно ставший для него таким гостеприимным сеновал и, прячась от редких и таких же осторожных прохожих, крадучись выбрался на окраину селения и далее пошёл по указанной Маричикой тропинке.

Остаток ночи и ранним утром он шёл на восток до села Моара Домняска (Господская Мельница) и только в указанном селе повернул на северо-восток, после чего старался держаться направления на город Бузэу. От дорог и сёл держался на благоразумном расстоянии – и чтобы из виду не потерять их, и чтобы на глаза лишний раз не попасться.

Когда совсем рассвело и жарким цветом отполыхала короткая заря, а на большой дороге  по левую руку стало передвигаться много народа вперемешку с военными, Иван в низине у речки и каким-то селом за ней присмотрел большую скирду свежей соломы в снопах, оставшейся в поле после обмолота пшеницы прямо на месте, залез на нее и первым делом позавтракал.

А затем зарылся с головой в солому и проспал почти весь день. Старался спать на боку, чтобы не захрапеть, и сон его был очень чутким. Несколько раз просыпался от того, что по селу проезжала тяжёлая военная техника, или слишком близко слышал чьи-то разговоры. Но его никто не побеспокоил, и это было не просто очень хорошо, а к большому счастью.

Из еды оставался только кусочек Илянкиной брынзы и кусок Маричикиной мамалыги. Но голод он смог всё же перебить, вот и ладно. Со скирды осмотрел окрестности и прикинул, куда держать путь дальше. А когда стемнело, аккуратно сполз с соломы и пошёл к мосту через речку. Напился воды у колодца, который ещё засветло заметил на краю села, и после долгих колебаний всё же рискнул постучать в оконце крайней избы, бесшумно подойдя к ней со стороны огорода.

Не сразу, но всё же ему осторожно ответил мужчина, видимо, пожилой румын, судя по голосу. Иван назвал себя и попросил что-нибудь поесть. Через некоторое время услышал, как скрипнула и снова закрылась дверь. Крадучись пробрался к двери в дом. На пороге лежал кусок мамалыги. Но и на том у него была большая благодарность добрым людям.

Иван негромко сказал в закрытую дверь «мулцумеск» (спасибо – рум.), после чего осторожно выбрался из огорода. Затем сорвал три крупные грозди винограда в огороде по соседству с этим осторожным и не очень хлебосольным румынским домом. Двигался по чужому винограднику, как тень: ведь даже в мирное время пойманного на месте преступления вора могли избить до полусмерти, не то что сейчас, когда идёт война.

Но Ивану повезло ни на кого не нарваться. Он по-звериному научился соблюдать большую осторожность. Как только ощущал малейшую опасность, слышал подозрительный шум или дальние разговоры, тут же начинал вести себя, как кошка в темноте: в мягких своих постолах ступал неслышно, выбирал места пониже и укромнее – вёл себя настороженно и очень чутко.

*   *   *
Первой водной преградой, которую Ивану пришлось одолевать вплавь из нежелания быть пойманным на большом мосту, стоявшем на Ясской дороге, была река Яломица. Это не очень широкая, но с сильным и быстрым течением река. Вода в ней была мутной и с какими-то радужными проблесками. Такую же разноцветную воду в лужах Иван видел в Плоештах, куда их несколько раз гоняли ремонтировать нефтепромыслы. Название реки сказала ему Илянка, и оно легко запомнилось. Это как будто яловая корова, ну, это которая не стельная. И сапоги бывают яловыми, но по другой причине – они сделаны из шкур крупного рогатого скота, а не из более пористых свиных шкур – это уже хромовые сапоги. Но Иван не совсем правильно запомнил название этой реки и в послевоенных своих рассказах называл её Яловицей.   

Здесь произошло небольшое, но довольно неприятное приключение.
Когда Иван почти по грудь вошёл в воду, с котомки с едой и одеждой, которую он держал на голове, соскользнули в воду и едва не уплыли связанные бечёвками постолы. Не захотел Иван совать грязные постолы в котомку, и вот вам результат. Пришлось срочно выбираться обратно на берег и пуститься за ними вдогонку. Обогнав постолы, Иван на бегу бросил котомку на берегу и сходу прыгнул в воду. Затем хорошо поработал левой рукой и еле настиг своих «беглецов». Повезло, что постолы были сухими, поэтому не сразу набрякли и потяжелели от воды, иначе могли бы сразу уйти вглубь, и тогда – ищи-свищи свою обувь, Иван. Какая ни есть она, но очень хорошо бережёт ноги, в том числе от пересохших комков глины, твердых и острых, как камни.

Приключение это послужило хорошей наукой на будущее, чтобы понадёжнее увязывать свои вещи при переправе через речки и реки. Самые большие водные испытания в недалёком будущем придётся ему пройти в Польше и Германии, но об этом будет сказано позднее. А пока что нежданная наука на Яломице пошла ему в крепкий прок.

И очень скоро, даже часа не прошло после купания с догонялками за своей обувью в речке, перед Иваном предстала очередная речка. Была она значительно чище, меньше и мельче, так что он легко одолел её вброд. На этот раз хорошенько уложил в котомку одежду вместе с драгоценными постолами. Учёный, как же! Неожиданно в самом глубоком месте, оказавшемся вблизи противоположного берега, вода дошла почти до горла. Но течение было не очень сильным, так что плыть не пришлось, выбрался по дну.

Водных препятствий на пути домой оказалось немало. До Прута шестнадцать румынских рек и достаточно крупных речек пришлось Ивану переплывать или переходить вброд. А вместе с Прутом и молдавскими речками он за пятьсот примерно километров пешего пути одолел двадцать три водные преграды. И только некоторые из них переходил по мостам.

Продолжение следует.