Берлинская лазурь

Преамбула.

Я люблю все большое. Если машина - то джип, человек - Гулливер, собака - волкодав, а город - непременно столица. Чаще других я навещаю Берлин - там живут мои близкие друзья. В главном немецком городе - красивые люди, музеи, дома. Я не устаю ими восхищаться и всякий раз открываю что-то новое. Поднимался в смотровой шар на телебашне, в стеклянный купол, венчающий Рейхстаг, замирал от восхищения у Пергамского алтаря, любовался волшебным профилем царицы Нефертити. Но нельзя же всю жизнь отдыхать в одном и том же месте! Однажды я материализовался на юге Франции. Я стал любовником русской супермодели, и она пригласила меня отдохнуть на ее вилле. Знаменитая Лазурка. Бухта Ангелов. Волшебная Ницца. Чем-то она напоминала советский Кавказ, Сочи семидесятых. Только там царил аромат пышек. А здесь выпекали самые вкусные в мире круассаны. Это не была столица, но я оказался потрясен с первого дня. Мегаполис Ницца - огромен, это вам не узенькая полоска шалашей, протянувшаяся вдоль пляжа. Аэропорт насыпали прямо в море - на суше свободного места нет! Средневековые площади, озорные фонтаны и беспечный смех. Солнце сияет ежедневно, его даже слишком много! Море светится и ночью. Набережную украшают цветы, свечи и игрушки. Это - не от радости. Это память. Недавно здесь был теракт.. Страх отступил быстро, людям снова захотелось загорать и шутить...
Шок! Меня притащили на нудистский пляж! В отличие от нашего побережья, где оголяются самые страшные, тут - все великолепны. Супермодель стягивает с меня плавки и хватается за свои бретельки. Ей надо быть как все! Я стыдливо ложусь на живот. Юноша слева, блаженно нежась, целует соседа в губы и любовно выкладывает на его спине дорожку из гальки, опускаясь все ниже. Свобода! Французы, наверное! Звонит телефон - один из парней вскакивает на ноги и, стряхнув с себя камешки, оглашает пляж площадным русским матом. «Прервать отпуск? Хрен! Для начала увеличьте зарплату!» С работы ему, видите ли, позвонили. Из Ухты. Ух ты! Рядом немолодая тетенька похотливо тискает афроамериканца. Тоже свобода: товар-деньги-товар! Помню-помню! Парень, видно, небогат. Но товар предлагает первоклассный. Контур его торса, вырезанного из эбонита, вызывает всеобщий восторг.
В моем разгоряченном мозгу плавает вопрос: почему именно этот берег называют лазурным? Ведь не зря же на тюбиках с масляной краской написано: «берлинская лазурь»? Вот Тауэрский мост в Лондоне - лазурный. Павильон «Катальная горка» в парке Ораниенбаума - тоже. А еще - пятна воды на некоторых полотнах французского импрессиониста Клода Монэ. Вспоминаю лазуритовые колонны в соборе Морской славы, что в Кронштадте - вот они густо синего цвета. А Лазурный берег - он скорее бирюзовый или изумрудный...  Настоящая лазурь плавает где-то в небе над Берлином - в нем нет и намека на зелень! Тот же самый голубой цвет, только очень яркий и абсолютно холодный! Тем же вечером под впечатлением от местного розового вина я написал повесть. И в ней свободно перемещался не только в пространстве, но и во времени. «А хорошо тут пишется! Пожалуй, мне стоит почаще отдыхать в Ницце!» Я еще не знал, что это последнее безоблачное лето в моей жизни.


БЕРЛИНСКАЯ ЛАЗУРЬ. 

1.

До войны в этот известный на всю немецкую столицу дом частенько захаживала гламурная богема. «Что они тут ищут? То ли у меня коньяк отменный, то ли жена прехорошенькая!» - не мог взять в толк хозяин жилья. Его супруга - красавица Божена - ощущала себя хозяйкой салона: она музицировала и несколько раз за вечер меняла платья. Хохоча, она интересовалась стихами и живописью. По пятницам ее богемную гостиную заполняли арт-персоны самого разного рода: нашумевшие импрессионисты, поэты серебряного века, новые немецкие композиторы. Попасть в эту квартиру считалось за честь в самых разных слоях. От художников женщина нахваталась премудростей в области названий красок. При случае она со знанием дела вставляла их в свою речь: охра, кармин, берлинская лазурь. За что именно этот оттенок синевы назвали берлинским, Божена не понимала. Хотя небо над ее городом выглядело закрашенным именно таким цветом.
Все жители Берлина с детства панибратски называли улицы по именам! А имена эти звучали таинственно, как древние заклинания: Unter Der Linden, Friedrichstrasse, Kurfurstendamm. Последняя представляла собой сплошную сверкающую витрину длиной в несколько километров. Дорогие бутики и последние тенденции. Gucci, Versace, Dolce & Gabbana. Названия марок, казалось, ничего не должны были сказать проходившей мимо старухе по имени Божена. В юности она была белошвейкой, но - мой Бог! - как же давно все это позади! Пакет с кефиром, посох в мозолистых руках, русые волосы, повязанные косынкой - бабуленция из вчерашнего мира прогуливалась вдоль витрин, с интересом рассматривая новомодные стринги-бусы-парео. Писк моды! Кое-какие бренды были ей знакомы - они процветали еще во времена ее юности. «А этот серенький неброский костюмчик мне бы очень даже пошел! Лет сто назад!» - усмехнулась она у витрины бутика Sonia Rykiel. Из глубины магазинчика надрывался фирменный хрип ее любимого Rod Stewart. Кайф!
Представляя себя в новом костюме, бабка перевела глаза на соседнее стекло. По нему струился водопад пены: окно решили помыть. Не успев прочесть, какой марке принадлежит магазин, Божена решила переждать, пока мыльный водопад стечет на тротуарную плитку и можно будет заново навести резкость. Увиденное наотмашь ударило ее по лицу. Ей показалось, что на манекен напялили форму третьего рейха. В памяти встало начало второй мировой: барабанная дробь, по той же улице маршируют нацисты в одежде безупречного качества. Бабушка вздрогнула. Неужели весь этот ужас может вернуться вместе с модой на военизированный стиль? Мода ведь циклична! Божена сплюнула. Она и марку вспомнила! Фашисты давно повержены, а фирма, выпускавшая для них обмундирование - на плаву. Вот почему у этих подонков была такая эффектная амуниция! Теперь все стало ясно. Лучше бы ничего об этом не знать!
Желая успокоиться, старушенция оказалась у бутика дамской обуви. «Что? Обыкновенные мокасины за две тысячи евро? Но ведь это - повседневное! Дорогие женские туфли должны быть на шпильке! Нет, я решительно отказываюсь понимать этот мир!» А улица зазывала потратить тут все свои сбережения и приобрести деловые костюмы, легкомысленные шляпки, точные часы, легкие духи. Целая аллея шмоток! Прохожие вольны были выбирать - остаться богачами, одетыми кое-как, или просадить всю наличность на шмотки, но начать выглядеть как успешные предприниматели! Быть или казаться? Извечный выбор! Такие фэшн-оазисы открывались повсеместно: Старо-Невский в Питере, Столешников в Москве, Елисейские поля в Париже или Лайсвес аллее в Каунасе. Но в Берлине не все оказалось так просто. Его архитектура была многослойна. Там и сям виднелись серые коробки: они сохранились с тех пор, как западную часть Берлина огородили забором. В отличие от востока, ветхие здания тут не сносили, а восстанавливали. Остов церкви украшает красивейшую площадь Kurfurstendamm и поныне, отсюда в центр Берлина тянется одноименная улица.
Желая поразвлечься на модной улице, Божена расстроилась. «Не выхожу я из дома - и правильно делаю!» - заключила она, бросая на манившую ее огнями витрин Kurfurstendamm прощальный взгляд. Чудом уцелевший на улице доходный дом выглядел осколком довоенной жизни - изобильной, размеренной и уверенной в завтрашнем дне. Божена приблизилась к родному гнезду - за долгие годы, проведенные в нем, дом действительно стал ей родным. «Это солидное здание возвели во времена Кайзера Вильгельма. Монолитные стены из серого камня призваны внушать: здесь с вами ничего не случится! В зарешеченном дворе покой жильцов охраняют толстенные столетние вязы.» Трудно представить, что век назад вся эта улица состояла из таких же домов. К верхним этажам вела широкая лестница, которую поддерживали деревянные балки, покрашенные коричневой краской - лифтов здесь так и не установили. Ухватившись за перила, Божена зашагала наверх.
На каждый этаж полагалась всего одна квартира, и возле каждой из них хозяев ожидали оставленные на резиновом коврике туфли на шпильке, мужские ботинки, резиновые калоши. «Внутрь жилища мы в обуви не заходили. Не принято. Там же, на лестнице, на всю ночь оставляли сушиться мокрые зонты». С остановками поднявшись на четвертый этаж, Божена разулась и перевела взгляд на бронзовый дверной колокольчик: «Давненько ко мне никто не наведывался! Позолоченные ангелочки охраняют дубовые двери. Снять их с петель или вскрыть не взялся бы ни один грабитель!»


2.

Хозяйку встретила господская квартира с мраморными колоннами, высоченными потолками и вместительным коридором, на отполированном паркете которого могли соревноваться вечно кричащие дети. Но детей тут не водилось со времен войны, а грязные велосипеды и скутеры нынче оставлялись в уютном внутреннем дворике, куда вела закрывающаяся на ключ подворотня. В квартире царили покой и тишина. Раскидистая пальма в деревянной кадке усиленно старалась выглядеть моложе своих ста лет. Там и сям висели охотничьи натюрморты с аппетитной дичью, легким вином и разноцветными фруктами. Вышитые крестиком салфетки, засушенные в древних вазах букеты, граненые шкатулки с драгоценностями - все на местах. «Старинные часы еще идут!» - промурлыкала бабушка строчку из полузабытого советского хита и пригляделась к круглому циферблату в углу. Тяжеленные гобеленовые портьеры в меленький цветочек, украшенные пыльной бахромой, из последних сил не пропускали внутрь безжалостные лучи. В углу кабинета остывал почищенный трубочистами внушительный камин - потомственный немецкий печник выложил его изразцами в причудливых узорах.
В просторной гостиной раскинулся роскошный гарнитур красного дерева. Вместительный диван был будто пропитан снотворным: стоило на него приземлиться - ты спишь! Над круглым обеденным столом парил оранжевый абажур, наполняющий комнату щадящим остатки красоты хозяйки мягким полумраком. Ноги, как проголодавшийся кот, ласкал персидский ковер ручной работы. Божена вывезла роскошную обстановку из послевоенной Варшавы, где у невнятного поляка с бегающими глазами выменяла ее всего лишь за старое кожаное пальто: «Откуда все это взялось у него в такое лихое время? Варшавы и самой-то не осталось, не то что вещей! И зачем поляку понадобилось заношенное пальто мужа? Он что, скрывался от полиции? Он убийца, может?» Но вопросов, на которые никто не ответит, Божена не задавала. Меньше знаешь - крепче спишь! Такие сделки после войны считались в порядке вещей. Мурлыкая, она принялась прохаживаться по жилищу, смахивая с комодов несуществующую пыль и раскладывая мелочи по их законным местам. «Сегодня я жду в гости свою американскую внучку. Никогда ее не видела - откуда мне знать, что у нее в голове? Какова она с виду? Я купила кефир - пусть девчонка полакомится! Самолет сядет в 16.45. У меня в запасе - еще два часа! Успею поваляться! Вот хорошо бы, чтобы девчонка тут задержалась! Скучно мне одной, да и в помощи я нуждаюсь каждую минуту! А места в квартире хватит на всех!»
Бабушка Божена, вздохнув, протерла пластинку кусочком зеленого бархата, на котором когда-то вышила лиловую фиалку, и опустила иголку на затертый диск. Из трубы патефона раздался рубленый ритм «Лили Марлен» - стянув нарукавники, хозяйка квартиры обняла за плечи воображаемого партнера и сделала несколько полузабытых па. Она обратила внимание, что со старинного портрета, висящего на стене, за танцем следило ее изображение в бальном платье, с розой в волосах и в перчатках до локтя. «Художник запечатлел меня неземной и прекрасной перед самым началом войны. Молодая жена. Я была раскрасавицей. Но близорукой! Ничего не замечала! Любила музыку, лакомилась пирожными и фруктами. Гуляла с мужем и детьми. Зоопарк, филармония… Мне нравились появившиеся на улицах деловитые мужчины в элегантной черной форме, как из давешнего бутика. Такие красавцы, казалось мне, не могли совершить ничего предосудительного! Какая я была дура! Что в них могло мне понравиться?»
Невидимые молоточки часто-часто застучали в висках, их удары тяжелым эхом отозвались в области сердца. Божена прилегла на любимый диван в гостиной. Она должна отдохнуть, чтобы не отпугнуть только что обретенную внучку дряхлостью. Сейчас она подремлет и будет выглядеть на все сто! Ха!Не лет, процентов! Божена прикрыла веки. Она увидела давешнюю витрину. Поток мыльной пены смыл с нее добрых семьдесят лет. А то и целый век. Перед глазами бабушки замелькали оголтелые немцы, она услышала их речи, выкрики, марши… «Я так глупо порхала… Стрекоза! Стоило ветру перемен подуть посильнее - как легкомысленное насекомое исчезло с праздника жизни! Все это до сих пор стоит перед глазами.»


3.

Все это так и стоит у нее перед глазами. Та же квартира в 1933 году. Все на местах. Пальма, камин, пейзажи. Ковры, гобелены. Не хватает только гарнитура красного дерева и дивана. Зато свет - яркий. Юной красотке нечего прятать в полумраке. Никаких морщин нет и в помине! Красивый пальчик Божены опустил иголку на свежий диск, из патефона зазвучал рубленый ритм «Лили Марлен». Эта новинка наверняка станет хитом! «Пластинок на черном рынке полно! А вот меренги к столу раздобывать с каждым днем сложнее! Можно вообразить, что немки совсем перестали печь! Куда запропастился Курт? Опять в кабинете? Нет, чтобы с женой потанцевать!» - капризно надула губки польская красавица. Сделав по комнате пару танцевальных па, она натянула перчатки до локтя и плюхнулась в кресло: пора позировать. Бальное платье, роза в волосах… Одно слово, хозяйка салона! Неизвестный художник переносил божественную Божену на холст.
Курт действительно был в кабинете. Он сидел, обхватив голову руками и потихоньку молился: «Хоть бы семья уцелела, если не я сам. Ведь я - немец, женатый на молодой польке. Никогда не мог представить, что это обернется недостатком! До войны польки считались самыми красивыми женщинами в мире, а такой брак - удачей! Мне никогда не доводилось читать о красоте немецких фройляйн. Тогда как польских панночек с их золотыми косами издавна воспевали музыканты и поэты. Даже недавно народившийся кинематограф! Даже знаменитая Лени Рифеншталь!»
Когда все изменилось? С появлением этой партии страна сразу стала другой! Недавно выгорел дотла подожженнный кем-то Рейхстаг. Коммунисты повержены. Повсеместно воцарился жесткий Ordnung. Его Величество Немецкий Порядок! Это развязало руки партии, пришедшей к власти! Начались гонения. Многим светит концлагерь. Интеллигенция, цвет нации! Ха! Процветающая страна погружается в коричневый мрак. По Kurfurstendamm, распевая гимны, маршируют эсэсовцы. На площади Alexanderplatz с дощатой трибуны по-собачьи тявкает молодой лидер нации по имени Адольф. Учащаются еврейские погромы и прочие зверства. Принимаются законы - один нелепее другого. Немцы как с ума посходили! Славянскую расу стали считать низшей, а кровосмешение немцев с поляками - преступным. Приравняли к проступку быть евреем! Теперь даже красота никого не защитит!
В ушах Курта зазвучал незнакомый голос: «Как ты мог? Мы так в тебя верили! А что уготовано еврейской расе, тебе известно! Чем ты лучше евреев - немец, женатый на славянке? По нашим законам вы равны!» Мучаясь мрачными предчувствиями, по ночам Курт писал завещание. «Что день грядущий мне готовит? Я ведь по новым правилам рейха - недочеловек. Моя семья - и подавно! Что станется с Боженой? А дети? В Варшаву путь заказан. Да и родителей Божены там теперь не отыскать. А моя бедная красавица все порхает, позирует! Музицирует, лакомится! Пора опустить ее на грешную землю! Пришло время спасаться!»
Портрет закончили. Сохнуть его повесили на стену. Художник получил конверт с солидным гонораром в прихожей и с благодарностью откланялся. Курт решил, что настал подходящий момент выложить Божене правду и поманил ее в кабинет. Усадив жену напротив, он промолвил: «Выслушай меня внимательно! Нужно поговорить! Начинается страшное время! Репрессии неотвратимы. Скоро все изменится! Меня наверняка заберут! За всю обстановку, что есть в доме, вместе с мебелью, одеждой и посудой я заранее выменял теплый ватник, чтоб не мерзнуть в лагере. В нем я по крайней мере отогреюсь в вымороженном бараке! Само жилье трогать запрещено. Все равно роскошную квартиру в центре Берлина конфискуют. Я перевезу вас в гетто! Надеюсь, успею устроить всех!»
Божена сидела напротив мужа в странном оцепенении. О чем это он? Она не спит? Барак? Гетто? А как же их дети? Да Божена и сама не готова к испытаниям! Услышанное прозвучало так страшно, что она даже не стала ругаться: как можно все отдать за ватник? До нее начал доходить ужас происходящего. Задуматься о будущем и раньше ей казалось страшновато. Она всегда считала свою красоту гарантией неприкосновенности, а тут ее как будто отменили. Вскоре в дом пришла комиссия. Пора освобождать жилье! «Как же так? Еще вчера она раздумывала: оставить гостиную зеленой или переделать в белоснежную? Это теперь что, неважно?» На сборы им дали неделю! В приступе паники Божена обняла мужа и прижала к груди любимое бархатное платье цвета бутылочного стекла: «Не отдам!»

4.

«Не отдам!» - думал и Курт о своей семье. Он решил опередить события и перевез родных в гетто, присмотрев для них козырное место. «Козырное! Ха!» Как насмешка! Вместо пятикомнатной квартиры им предстояло ютиться в полутемной комнатенке с низеньким потолком и без мебели вообще. Его жене и детям на пол бросили два тюфяка с издевательским рисунком в мелкий цветочек. Подобие уюта. Третий тюфяк так и не понадобился. Едва Курт успел обустроить всех, как за ним пришли эсэсовцы. Увидев из окна, что в подъезд входят фашисты, он сунул детям небольшой сверток: «Это - самое дорогое, что у нас есть! Я умоляю, спрячьте подальше. В самое надежное место. Никто не должен его отыскать! И берегите маму!» Раздался стук. «Ого, такая красавица - и ничья! Блондинка!» - донеслось от входа. И нахальный мужской смех. Это была реакция вошедших на прекрасную польку, открывшую двери. Кто за нее теперь постоит? Прощание наспех… В спешке никто не удосужился поинтересоваться, что в свертке. Наверно, цацки. Какие-нибудь изумруды. Какая разница? В семью пришло горе. Большое, неподдельное. Из обрывков фраз Божена уяснила: Курта угоняют в Аушвиц. Из вещей он взял только ватник. Полька, заперев за мужем двери, вдостала ножницы и в полубезумии отрезала от любимого платья бархатный подол. Зачем ей теперь одежда, в которой она нравилась мужу? Клад она аккуратно завернула в бархатный лоскут. Нужно как следует спрятать сверток! А ей отныне предстоит одеваться в скромные серые вещи. И получше присматривать за сыном и дочкой!
Дети спустились во двор спрятать сверток. Надо, чтоб этого никто не видел. Без свидетелей… На глаза попалась детская площадка, на которой давно никто не резвился. С бомбежкой в салочки не играют… Небо показалось закрашенным берлинской лазурью. Как будто не было войны.
Шли дни. Божена из угла в угол мерила шагами комнату. «Что делать? Как в этом убогом углу жить без мужа? Как обходиться без роскошной квартиры? Готовить на керосинке? Да и бархатного платья жаль!» Она перестала понимать - что делать, куда идти, зачем… За что Божена ни бралась, все оказывалось проданным. Но она была спокойна: по крайней мере, мужу тепло - там, куда он попал. Соседи помогали. Чтобы у детей была пайка, красавица пошла работать белошвейкой. Обмен, случившийся в конце войны в Польше, когда за пальто она получила мебельный гарнитур, стал реваншем женщины, лишившейся всего! А в те дни Божена поссорилась с детьми: причина была пустячной, она и припомнить не могла, из-за чего они повздорили. На самом деле, у всех сдали нервы.
В конце концов, полька решила одним глазком повидать мужа и отвезти ему передачу: если есть порядки, значит, она может кому-то пожаловаться и на их несоблюдение? Курт ни в чем не виноват, кроме своей любви. Божена - полька, вот ее и забирайте! Собрав теплые вещи и кое-что пожевать, она отправилась в неизвестность. Первый мороз шутя, но ощутимо ущипнул ее за попу. Божена вздрогнула. Но как Курт мог все отдать за ватник?
Полька отлучилась из гетто всего-то на пару дней. А дети подумали, что маму забрали туда же, где сгинул их отец. И как-то, выйдя побродить в город, брат с сестрой решили домой не возвращаться. Вместо этого они отправились в речной порт, добрались до Гамбурга и каким-то чудом оказались в трюме судна, отправлявшегося с Эльбы к берегам далекой Америки. Последнего судна. Выглядевшая взбалмошно-сумасбродной, Божена на поверку оказалась любящей и внимательной мамой! Она бы сошла с ума, узнав, что задумали ее отпрыски. В изгибах уныло-мрачных городских улиц она встретила плачущую соседку. Немка, рыдая, поведала Божене, что получила похоронку на сына. Божена припомнила улыбчивого парнишку из квартиры этажом выше. Он вечно допытывался, как бороться с веснушками. Хотел нравиться девчонкам из гимназии. Неужели он так быстро вырос? И его больше нет? Как этим придуркам удалось задурить ему голову? Кто объяснил мальчишке, что его место на русском фронте? И сколько таких дурачков погибнет ни за что? Так и не сумев повидать Курта, Божена вернулась в гетто. Обнаружив, что из комнаты исчезли обитатели, она решила: «Пошли меня искать!» Божена была все еще прекрасна. В немом ожидании полька застыла у дверей.

5.

Не менее прекрасна оказалась ее внучка. Из Штатов, чтобы встретиться с бабкой, прилетела настоящая секс-богиня. И вот девушка стоит у дверного звонка. Она позвонила - как будто сама себе! Мэй оказалась копией бабушки - и на лицо, и по характеру - с поправкой на годы, проведенные за океаном. Как две капли. Белокурые локоны, фарфоровая кожа, синие глаза.
Годы шли. С окончания той далекой бойни людей и машин, которую принято называть войной, минуло не одно десятилетие. Дети Божены, прижившиеся в Штатах, давно отошли в мир иной. В Нью-Йорке осталась только ее внучка Мэй, краем уха что-то слышавшая о семейном кладе: «Когда я была еще малышкой, мать что-то рассказывала. Арест деда. Прощание наспех. И маленький сверток в крошечных ручках. Вот бы его найти! Что в нем? Покойный дед говорил: «Самое дорогое, что у нас есть!» Наверное, сокровища! Золото и камни мне очень пригодятся! Америка полна соблазнов! И жива еще бабка в Берлине. Она прислала открытку с приглашением погостить. Может, стоит его принять, прогуляться по Европе, и порасспросить бабку на месте?»
Стоял обычный серый день. Берлинский аэропорт «Tiegel». Мэй спорхнула по трапу «Боинга», прилетевшего из Нью-Йорка. Еще в самолете она изучила «материал» и пребывала в восторге. Ее ждет столько всего интересного! Даже если не выезжать за пределы столицы, Мэй непременно увидит исторический пункт пропуска между западным и восточным Берлином, его еще называют «Check-Point-Charlie», Бранденбургские ворота, зеленый парк, похожий на лес - Tiergarten, кирху святого Николая! А чего стоит музейный остров с Пергамским алтарем и бюстом Клеопатры! А подальше, но тоже в Европе - Кельнский и Кремлевский соборы, Эйфелева башня, Саграда Фамилия - при желании она сможет и до пирамид добраться! 
Почти достигнув пункта назначения, Мэй поддалась магии близлежащих магазинчиков. Ну как было не войти внутрь? Надо ли говорить, что она влюбилась в те же мокасины, которые пару часов назад вывели ее бабку из равновесия? «Тридцать седьмой размер есть? Отложите, пожалуйста! Но где мне взять такую кучу денег? Скорей бы клад найти!» Такую красоту она не упустит! Мэй помчалась дальше.
Взлетела по лестнице. Внучка, похожая на бабку, как две капли, позвонила в дверь. Божена встрепенулась: за несколько десятилетий ее звонка коснулись впервые! Она ждала и опасалась: как пройдет первая после бесконечных разлук встреча с родным человеком? Рука скользнула к замку. Дверь распахнулась, Мэй увидела седые локоны, кожу-пергамент, синие глаза. «Ах, вот какой она станет в старости!» Старушка тоже умилилась сходству. «Ах, вот как она выглядела в молодости!» «Как потешно девчонка удивилась: откуда на стене ее портрет в бальном платье и перчатках до локтя?! - перебирала она впечатления от первых минут встречи, когда ближе к ночи оказалась в собственной постели, - А ведь картине этой - очень много лет!»
Решив, что начинать с расспросов про клад было бы неловко, внучка решила пожить в Берлине. Хотя она была привязана к Нью-Йорку, в котором родилась! Детей у Мэй не случилось, от мужа она ушла. Ну а новый любовник - только любовник. Постепенно Мэй полюбила и древний город, и древнюю старуху. Божена - родная кровь! Придется досмотреть бабку. Не чужие же они! Но общий язык нашелся не в раз. Откликаться на «бабушку Бо» Божена скрепя сердце еще согласилась, найдя это американское прозвище даже шикарным, а вот сокращение улицы до короткого Kudamm - решительно отвергала. Что за кудахтанье?
«А может, я и впрямь еще за немца выскочу!» - отшучивалась Мэй от уговоров повторно выйти замуж. Отложив расспросы про местонахождение семейной реликвии, красавица решила раскрыть бабушке подробности жизни ее детей, уехавших за океан. В самом начале войны ступив на палубу отплывающего в Америку судна, они выглядели трогательными и беззащитными.


6.

Ступив на палубу отплывающего в Америку судна, дети Божены выглядели трогательно и беззащитно. Казалось, вряд ли им удастся преодолеть тяготы путешествия, которое выдерживал не всякий взрослый. Но все закончилось благополучно. Однако первые годы жизни детей за океаном оказались не легче поездки. Слушая рассказ Мэй, как ее маленькая дочь пела в ресторане за тарелку каши, Божена не смогла сдержать слез. А сын работал грузчиком в порту. Видимо, там и надорвал спину - она у него ныла всю жизнь. Сколько раз женщина корила себя, что в последний проведенный с детьми день она не избежала ссоры и накричала на них! Теперь вот и помириться не с кем! «Бедные мои! - думала Божена. - Но мне и самой было тогда не легче!»
В те самые минуты, как ее сын и дочь делали первые шаги по американской земле, красавица полька, волею судеб оставшаяся в Берлине, вынуждена была питаться обойным клеем. Бомбы уничтожили всю улицу, но их дом устоял! Когда за ней пришли, чтобы забрать в трудовой лагерь, она посчитала это спасением. Она специально натирала свое красивое лицо сажей - такую страшную - ее даже не изнасиловали! Но Божене не удалось погибнуть в лагере, как она мечтала. Красавица всю войну тяжело работала, ее организм был достаточно силен - она оказалась в числе тех, кого за год до окончания войны освободили советские солдаты. Радость при их появлении оказалась такой огромной, что вечно интересующейся «кто как одет» Божене в голову не пришло оценивать амуницию русских. Полька встретила победу в Варшаве. День за днем она отправлялась на разбор завалов. В Варшаве к ней относились плохо: полька, а выжила в логове врага! Странно! Чем она занималась? Шлюха? Еще молодая, но поседевшая красотка с лопатой в руках вытирала пот со лба и упрямо продолжала раскапывать завалы. Ее изводили одни и те же вопросы. Где ее папа с мамой? Где муж? В лагерях? Где теперь искать детей? Про их отъезд в Штаты она еще ничего не знала.
Родителей она так и не обнаружила. «Видимо, умерли от голода!» Когда непонятный поляк предложил ей за выношенное пальто обстановку целой гостиной, она машинально совершила обмен. Зачем? Сама не знала. День за днем Божена представляла своего мужа - молодым, детей - маленькими, ждала, что они снова поселятся вместе и жизнь продолжится с того места, на котором прервалась. Она до сих пор вила гнездо и старалась, как могла! Тот поляк, видимо, скрывался. «Вор, наверное!» - подумала женщина. За годы, проведенные в немецкой столице, полька привязалась к ней - намного больше, чем к родной Варшаве! Полная черных мыслей о судьбе близких, Божена устремилась в Берлин. Но переехать из Польши, ставшей просоветской, она смогла только в его восточный сектор. Чтобы вернуться на Kurfurstendamm, ей предстояло ждать не одно десятилетие. «Попасть домой мне мешала берлинская стена. Я переживала: как там моя любовь Kurfurstendamm?»
Божена выискала более короткий путь: браки с иностранцами были запрещены, к тому же официально она считалась замужней, но ей удалось еще раз выскочить замуж - уже за социалистического немца. После войны утеря документов считалась в порядке вещей. Второй муж оказался сказочно богат и выкупил ее квартиру, да еще приобрел драгоценности вместо украденных фашистами. И вот - долгожданная встреча с домом. Божена сделала шаг внутрь, и тут же, у порога, легла на пол. «Попав домой, я завыла: где Курт, где дети? О моих мытарствах напоминала условная линия, которую люди прочертили через весь город - она в точности повторяла следы берлинской стены. Дом был разорен. Наш гарнитур карельской березы постояльцы стопили в камине - как и часть паркета. Странно, что остались на местах портрет и патефон с пластинками! Но все это чушь. Главное, что я дома! Я так давно мечтала здесь оказаться!»
Такой встречи с родным домом ждал и Курт, пока пытался выжить в нечеловеческих условиях лагеря Аушвиц. Было голодно и холодно! Ватник у него отобрали еще в поезде! Рабский труд познакомил его со странным русским парнем. Постепенно они стали друзьями. Все остальные тут словно хвостами мерились. Такая странная игра слов. На немецком языке «хвост» и противоположный выступ мужской фигуры именовались одним и тем же словом. Даже тут скупые немцы сэкономили. По русски - это называли щедро, самыми разными словами, начинающимися на букву «х»!
Новому другу Курта было не до игры слов. Тот русский парень вроде и жив-то не был. Но и мертвым не выглядел - скорее, был странно бесплотен. Мысли жены, оставшейся дома, не давали ему окончательно уйти. Старуха ждала кефир, который муж пообещал принести после войны. А парень застрял меж двух миров. Два этих странных узника мечтали о создании оазиса в теплых краях. Русские евреи Игорь и Зинаида грезили о новой Родине, а Курту хотелось обрести место, где можно поселиться вместе с Боженой - и жить припеваючи. Где-то запропала его красавица-полька? Ему поначалу все завидовали! Оба парня в конце концов стали жертвами Холокоста. «А может, он жив до сих пор? Выживший в концлагере умереть не должен!» - надеялась Божена. Так думала и столетняя русская, остававшаяся в Союзе. Национальность стала неважна. Мысли двух вдов будто по воздуху перелетали.

7.

Небо цвета берлинской лазури. Мысли перелетали по воздуху, как стаи птиц. А те возвращались на насиженные места: они привыкли облетать Европу стороной долгих шесть лет, и успели заскучать по этим местам. С пятого на десятое птицы припоминали, как петь по-немецки. «Я уцелела в трудовом лагере. Дети обнаружились в Америке. Давным-давно они осиротели при живой матери, и теперь она нашлась! Сын открыл фирму, дочка вышла замуж и готовится сделать меня бабушкой. Меня зовут переехать за океан. Говорят, там мне полагается хорошее содержание, и сами они прилично устроены. Но все же я останусь ждать мужа. Иначе как Курт найдет меня за океаном? Да он и плавать-то не умеет! - в голове молодой Божены, пересекавшей двор, теснились разные мысли: «Я страшно удивилась, узнав, что мой социалистический муж готов предоставить мне свободу по доброй воле - он же с самого начала знал, что сердце мое хранит верность Курту и никогда не будет принадлежать ему! Тим любил меня безумно, но ждать от меня ему было нечего!»
Глубокая старуха подошла к парадному: «Почему здесь не установили лифт?» Божена поднималась и обрадованно думала, что впервые за долгие годы ее дом ожил - по пятницам его наполняли знакомые и друзья американской внучки. «Она - как и я, хозяйка салона! Только вот искусство изменилось!» Этой девчонке все удалось! Навстречу бабушке Бо спускалась приодетая Мэй с каким-то хиппующим парнем. Это внучка с другом отправились тусоваться. Старушка наткнулась на целующуюся парочку на площадке второго этажа. «Когда сын и дочь ушли из жизни, мне написала единственная внучка. Она совсем не знала меня, и мне было трудновато заманить ее погостить. Хорошо, что девчонка со мной не скучает, друзей заводит! Да и как им не заводиться-то? Красотка же она у меня! Мэй еще найдет счастье!» Бо в очередной раз удивилась: как все женщины в ее роду похожи одна на другую! С той разницей, что Божена никогда не курила, а Эми смахивает на заправский паровоз! Уже вовсю вечерело, и бабушка попросила внучку вести себя в сумраке древней немецкой столицы поаккуратнее. В городе полно турок, а им так нравятся блондинки!
Парочка далеко не ушла. Во дворе за ближайшим углом собралась выступить набиравшая обороты группа «Rammstein». Старый квартал превратился в сквот. Как раз сегодня рабочие разровняли бульдозером старый пустырь, сохранившийся еще с военных времен. На днях тут начнется строительство жилой многоэтажки. А пока - мусор сгребли в один угол, в другом углу - затеяли концерт. Повсюду плавал сладкий запах легких наркотиков и растворимого кофе. Его пили ведрами. Стены соседних домов были расписаны всеми, кому не лень. Публика стихийного квартирника состояла из художников, музыкантов и туристов.
Внучка налила себе третью порцию нефильтрованного пива и отошла покурить со стаканом в руке. Странный пейзаж. В старой детской песочнице из-под серого песка, прикрытый кучей мусора, виднелось что-то знакомое. Бархатный лоскут. Из уцелевшего куска такого же платья со сто-лет-назад-вышитой-фиалкой Божена смастерила салфетку, которой до сих пор полирует грампластинки. «Откуда он здесь? Ах, точно, мать же заикалась о песочнице во дворе!» Через много десятков лет Мэй обнаружила клад, завернутый в кусок бархата цвета бутылочного стекла. Неудивительно, что за прошедшие годы он никому не бросился в глаза! Сверху тайник был завален хламом.
Ноги сами привели Мэй домой. Взмыв по лестнице, она рассказала бабушке Бо о находке и отдала ее в руки. Какая разница, что внутри? Не она прятала, не ей пользоваться! Глаза Божены увлажнились: ах, вот, значит, где то надежное место, в котором Курт завещал детям схоронить реликвию! Скрыто под кучей многолетнего мусора и слоем лежалого серого песка. Правильно! Где еще зарыть дорогую вещь? Самое укромное место дети нашли в песочнице. В грязном песке никто бы не стал копаться и за деньги! Надо же! Дети - а додумались! И никого из них уже нет в живых! Кого благодарить?
Дрожащие руки развернули полуистлевший бархат. Документ, украшенный печатями. Глаза бабушки Бо, когда ветхая бумага оказалась в ее руках, наполнились слезами. В детской песочнице оказалась закопана дорогая фамильная реликвия - ее свидетельство о браке, датированное 1930 годом. Оно рассыпалось в руках - каллиграфический почерк, принятый в канцеляриях кайзеровской Германии, печати старого образца. Кладом покойный Курт счел любовь, а вовсе не бабушкины изумруды, как Мэй показалось, когда она услышала семейное предание. Главной ценностью оказался документ любви. Божена была потрясена: через столько лет Курт признался, что любит ее!
«Вот это да! Этот документ мне - дороже всего! Теперь неважно: жив ли муж. Повенчанные души и на том свете остаются рядом! Дорогой мой, подожди самую малость, и я к тебе приду!» Тем вечером прагматичная американка Мэй начала мечтать. Но не о брильянтах с изумрудами, а о такой же огромной любви. Обнимая старушку, она наконец поняла, что ей надо делать. «Знаешь, Бо! - выпалила она - Больше я тебя одну не оставлю! Хотя бы это ты заслужила!» Вот так Мэй получила в наследство способность любить за двоих! Стремительно темнеющая Kurfurstendamm внезапно показалась американке родной. Она отодвинула гобелен и выглянула в высоченное деревянное окно с бронзовым шпингалетом. Среди быстро сгущающихся туч выделялись несколько жирных мазков, которые верховный художник положил на холст краской цвета знаменитой берлинской лазури.