Коля Пушкин и последняя любовь

Утром, на последних словах «Символа веры» (там, где «… чаю воскресение из мертвых и жизни будущего века…) дверь в сельский храм отворилась и в проеме возник Коля-Пушкин-Дьявол.

Зашёл, оперся о косяк, снял друг об дружку по-свинячьи взвизгнувшие сапоги и оставил их у порога сиять мокрым блеском.

Шерстяные носки прихожанина изящно гармонировали с воротничком торчащей из-под куртки сатиновой рубахи. И носки, и воротничок были цвета переспелой малины.
Сквозь расступившуюся паству Коля чинно прошествовал по центральной ковровой дорожке в середину храма. Поздоровался за руку с батюшкой, окуривающим кадилом интерьер. Приложился к иконе, чуть-чуть не рассчитал расстояние и гулко треснулся лбом об оклад.

Крестные знамения его при этом были довольно хаотичны, всей своей щепоткой Пушкин будто зачеркивал себя перед Спасителем, внимательно и строго наблюдавшим за ним из ворот алтаря.

Служба между тем продолжалась, Коля стоял смирно, но недолго, минут десять или даже пять. А затем вслух стал учить бабушек, какой огарок свечи надо затушить, а какой оставить пока.

Прихожанка Мария, тоже любитель прямо на литургии громко подискутировать с батюшкой, одернула апологета.

- Дьявол, провались, - совсем не зло, а с некой просьбой произнесла она. – Залил с утра зенки – на кой в храм тащишься? Богохульник.

Он посмотрел в её сторону с некой обидой, нижняя губа его дернулась, как у ребёнка за две секунды до слёз.

- Я? Хуль… Бого… хульник?

Подошёл к нему, приобнял за плечо и повел к выходу.

- О, корреспондент, ёлки-палки, - изумился он и хлюпнул носом. -Ты где пропадал-то? Полгода. Полгода я без тебя тут прозябаю. Веришь, поговорить не с кем. Деревня дураков.

Я прикрыл дверь, отделяющую храм от тамбура.

- А ты чего нарядный-то такой с утра? – говорю.

- Каво? Праздник, чай.

Он поставил ладонь к стене, впихнул одну ногу в малиновом носке в сапог – брючина осталась сверху. Другая послушно зашла внутрь голенища.

- Восход солнца празднуешь?

Коля посмотрел на меня осуждающе.

- Испортился ты совсем. Загадками говоришь.

- Празднуешь, спрашиваю, чего?

- Ты че, не. Солнце. Солнце – светило. Обокрали меня вот.

- Кто?

- Добры люди, хто. Бог мне так сказал. Во сне, правда. Просыпаюсь – ну, думаю, в могиле лежу, сверху так давит. А это меня кто-то под два матраса засунул. Пятнадцать тыщ нет.

- Идем, провожу тебя.

- Погоди. Он снова совершил щепоткой зигзаги, зачеркнул себя в спину стоящим.

- Нук, высунься, - говорит. – У магазина там ментов не видать? Не хочу с ними. Участковый там стоял. Кто-то им рассказал, что меня обокрали. Задолбают теперь. Придётся на кого-то думать. А я не хочу. Как я рад тебя видеть, ты не представляшь. Матери фотокарточки твои показал, там, где я снят – она плакала.

- Она ж умерла.

- Ну, ты гусь. Говорю же: во сне.

Спустился по ступенькам храма, заглянул за угол, «нивы» участкового у магазина не было. Коля смотрел в щёлку, оставленную чуть приоткрытой дверью. Кивнул ему, как Юстас Алексу.

- Извини, - сказал он у церковных ворот. – Сам дойду. Тока про пятнадцать тыщ никому.

- Завтра газеты напишут.

Коля улыбнулся не совсем контролируемой улыбкой.

- Всё херня. Заработаем. Главное, знаешь чё? Я тут всем нужен.

- Ну ты эта, в прелесть-то не впадай.

- А эт чё такое?

- Не выёживайся.

- Блин, как я по тебе соскучился, - он пожал мне руку, и я в который раз отметил, что она раза в два больше моей.

И пошагал.

… Вечером поехал на велике в магазин. Сухие дрожжи мои в маленьких пакетиках, пока я отсутствовал в гостевой, батюшкиной избе, в которой я жил, когда в то село приезжал, истребили мыши. Хлеб было замешивать не на чем. В отместку я представлял, как тех мышей пучило и даже, может быть, взрывались они. Примерно так - тыдыщ.

В распятье окна Коля-Пушкин-Дьявол подбивал новые штапики. И не по пальцам попадал – протрезвел, выспался. Мелкие гвозди торчали у него изо рта.

- А печку топить не пробовал? - крикнул я.

Он выплюнул гвоздики в ладонь, положил в карман. И посмотрел на небо.

- Да, похож, пойдёт скоро. Тучи, вишь, какие смачные гонит? А ты картоху, лодырь, не выкопал.

- Кто сажал, - говорю, - тот пусть и копает.

- Ну да, видал, сегодня батюшка с лопатой, как с миноискателем по твоему позьму крутился. Зачем же он у тебя насажал, если всё бурьяном заросло, за лето ни разу мотыжить не приходил. На тебя рассчитывал?

- Ты у него спроси. Я сказал, чтоб оставил. Захочешь, говорю, в январе свеженькой, придёшь, сугроб разгребёшь, два корня копнёшь. Так на всю зиму тебе картошки и хватит.

- А ты с под..бом, - подчеркнул Пушкин.

- Мы живём в северной стране, Коль. Юмор тут - изотоп смерти. Как у тебя с пионеркой?

- Какой пионеркой? – Он слез с маленькой лестницы, присел на поперечину.

Я ближе подошёл.

- Казанову-то из себя не строй. Из Пензы зазноба твоя, которая, как ты говоришь, никогда не носит трусов, всегда готова.

- А-а. Запомнил. Без трусов, конечно, оно хорошо.

Он помолчал. Задумался.

- Слушай, а у тебя было такое? Вот живёшь с женщиной, карасей ходишь ловить, карбюратор вместе перебираешь, а потом раз - как будто тебе кровь другую влили. Поменяли как будто всю кровь, она не твоя, чужая. И прям ненавидеть начинаешь, как она ест, как смеется. Вроде всё, как всегда, а ты с собой ничё сделать не можешь.

- Хемингуэй называл это «что-то кончилось».

- Вот да. Умный был мужик. А ведь пьющий.

- Было, Коль. Не переживай. Ты не одинок. Но толку-то от этого.

- Всё лето тут прожила. А вчера утром уехала. Отправил я её.

- С пятнадцатью тыщами?

- Тебе бы прокурором работать.

Он опять помолчал. Из сапога торчал молоток.

- Зато она меня под два матраса запихала. Проснулся: в могиле, думаю. А потом понял: чтоб не замёрз.

Из магазина вышла продавец Антонина.

- Я ведь щас прикрою лавочку, - сообщила она мне.

Прислонил велосипед к стене продмага.

- Чё Дьявол-то у тебя на одеколон клянчил? У него ведь на днях пятнадцать тыщ умыкнули.

- Он не дьявол, он Пушкин. А Пушкин – человек, - зачем-то сказал я.

А дрожжей в магазине тоже не было.