Властитель. Эпизод девятый. 1821. - Сперанский -

И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородный,
Напрасен опыт вековой.
                А.С.Пушкин




       «Михайло! Миша! Ужели!? Ужели это ты?!»  – гремит у меня в груди при виде генерал-губернатора Сибири, «Уймись, остынь, – тем временем  сдерживаю я себя, – Не обнаруживай своего настроя  в присутствии посторонних. Вон дворецкий Пашков кривится, будто перчик  проглотил, флигель-адъютант Репнин покусывает нервно усы, а камергер Сытин так удивлён появлением Сперанского, что, споткнувшись, проливает кофе  на ковёр».    

       – Уф! Как здесь жарко! – произношу я после некоторой паузы, поднимаюсь от стола, подаю Михаилу руку, и, обняв за плечо, увлекаю его на террасу, подальше от посторонних глаз и ушей. 

       – Государь, государь… ваше величество, – говорит, волнуясь, Сперанский, – Всегда был рад служить вам, как и родному Отечеству. Но, дела таковы, что моё пребывание в Иркутске теперь уже лишнее, мне следует сосредоточиться на делах государственных по управлению Сибирью. Я очень благодарен, что Вы вняли доводам, изложенным в моём докладе, и разрешили мне вернуться в Санкт-Петербург.

       Гляжу на Мишу. Военная форма ему к лицу, впрочем, кому не в пору нынче такой мундир в наше-то неспокойное время!  В умных чистых глазах появилась тревога, а на светлом челе – морщины. Нелегко, должно быть, дались ему годы опалы, уж десять лет прошло – больше!..

       Вспомнился вдруг его первый ко мне визит, это было осенью 1801 года на заседании действовавшего тогда «Непременного совета».

       – А где Виктор Павлович? – спросил я, увидев, что место Кочубея у  стола заседаний занял примелькавшийся в кулуарах молодой человек приятной наружности одного со мною роста, с причёской, как у меня,  на высоком, также лысеющем лбу.

       – Он болен, ваше величество, и просил меня доложить, ибо я,  как раз, этот доклад для «Непременного Совета» по вашему же поручению и подготавливал, –  невозмутимо отвечал новоявленный визитёр, вытянувшись в струнку, избегая меня взглядом.

       – А вы кто?

       – Действительный статский советник Сперанский Михаил Михайлович, ваше величество.

       – Я давал графу Виктору Павловичу несколько поручений, который же из  докладов  готовили вы?

       – Касаемо структуры Министерства внутренних дел, ваше величество, отчеканил Сперанский, и добавил: – Однако я обсуждаю с ним практически все проекты.

       Я пригласил присутствовавших сесть на свои места и предоставил возможность вести заседание председателю «Непременного совета» графу Н.И. Салтыкову. В повестке было, в основном, лишь обсуждение функций будущего  Министерства внутренних дел, поэтому многие в своих выступлениях активно  ссылались на предложенный  Сперанским  вариант Кочубея, причём, с одобрением, ибо другого никто не подготовил.

       – Каково ваше мнение о предложенном устройстве внутреннего  Министерства? – спросил я Николая Ивановича  по окончании заседания.

       – Вообще  толково, государь, очень толково, – надувшись от важности, ответил Салтыков, – Однако, что касается Департамента продовольствия, то его следует выделить отдельно, вне какого бы то ни было другого подчинения. Согласитесь, лишняя структура лишь только замедляет управление сиим важнейшим делом.

       – Да-да, граф! Конечно! – подхватил я, –  Оперативность в вопросах государственного устройства нам крайне необходима. Только достаётся с великим трудом. К примеру, взять хоть бы  нашу конституционную реформу. Прошло уже три месяца, как я вручил вам для проработки целых два варианта новой Конституции, а в ответ получил безмолвие. Вы, граф, полагаетесь именно на такую оперативность?

       – Ваше величество, конституционные вопросы требуют тщательной проработки, – отвечал Николай Иванович, мельком поймав мой взор, и я  почувствовал, что он смущён  столь неожиданным поворотом беседы, –  Мы отправили оба проекта, и Ваш, и Зубовых, на обсуждение в губернии, к весне ждём результата.

       – Хорошо, граф. Я позабочусь, чтобы вам об этом напомнили, – заключил я беседу с Николаем Ивановичем, всё ещё надеясь, что конституцию удастся легко  продвинуть.

       Мне захотелось узнать Сперанского ближе, пообщаться с ним как-нибудь  на прогулке без особых церемоний.  Осень была тёплой, в те дни, спасаясь от вездесущего ока maman,  я любил удаляться в Царское Село, подолгу там  задерживался, гулял  обыкновенно поутру в парке и вокруг прудов,  внимая с грустью  утренним туманам, запаху сухой листвы, –  всем краскам и звукам увядающего осеннего леса.  Я мысленно подводил итоги уходящего, трагического для меня года, и одновременно строил планы на будущее. 

       Именно в те дни Волконский и  организовал мне такую встречу, устроив сюрприз. Однажды при выходе в сад, недалеко от подъезда меня ждал тот самый действительный статский советник Михайло Сперанский, о котором в кулуарах говаривали как о весьма толковом  перспективном чиновнике. Парень заметно волновался, но не стал падать мне в ноги, а учтиво  поклонился и с внутренним трепетом пожал поданную ему руку.

       Вид его показался мне столь располагавшим к откровенной беседе, что я решил с ним сразу же на «ты»:

       – Давно ты у графа Кочубея?

       – Я у тайного советника Трощинского подвизался в помощниках, ваше величество,  а с их сиятельством графом Кочубеем мы работаем над его проектами   просто   потому,   что   он   меня    просит,    а     я     ему     не     отказываю из собственного интереса, – пояснил молодой человек, – Я и вам никогда не отказывал, государь. Ни вам, ни вашему батюшке, царствие ему небесное! Но тогда не из интереса, конечно, а по высочайшему  распоряжению …

       – Voici comment? On a deja travaill; ensemble sur quelque chose*? – я был крайне удивлён его ответом.

       – Alors, sire? Bien sur, nous avons  travaille. L'annee Derniere, vous avez dirige la Commission des approvisionnements cree par votre pere. J'ai ete secretaire de la Commission, j'ai recu le grade de conseiller d'etat**. 

   

            ________________________________________
           * Вот как?  А мы разве вместе над чем-то  уже  работали? (франц.)
           **Как же, государь? Конечно, работали. В прошлом году вы возглавляли  комиссию по снабжению припасами, учреждённую вашим батюшкой. Я  был секретарём комиссии, получил чин действительного статского советника (франц.)




       – Ах, да! Ты прав. В самом деле…  не упомнить, ведь, не счесть, сколько комиссий всего было, и сколько их  я  возглавлял! – воскликнул я, отметив про себя ту невольную причину своего расположения к молодому человеку, о котором успел уж подзабыть. Так называемая «Комиссия по припасам» на самом деле была комиссией чуть ли ни по всему, что приходило батюшке в голову, к примеру, по общественному призрению***, а также по укреплению гражданской дисциплины, и почему-то даже по столичному благоустройству.  А ведь это Сперанский готовил на подпись документы, которые я, даже не вникая в их суть ввиду большой загруженности разными поручениями, просто подмахивал, чтоб не гневить отца. Слава Тебе Господи, что всё  обошлось!

       – Так в чём же состоит твой интерес, Михайло? В составлении грамотных документов, и только в этом?

        – Не только, ваше величество. Хотя, и в составлении документов должно быть единообразию. Мой интерес состоит в служении Отечеству и вам, государь, как гаранту стабильности и благополучия. Я составил  несколько записок о государственном устройстве, чтобы их вам показать.  На мой взгляд, осуществление изложенных там мер поможет искоренению в России рабства. 

       Я проникался симпатией к молодому чиновнику. Парня явно отличало не только учтивое рвение, а несвойственное чиновному люду, масштабное  государственное мышление. Кроме того, он неплохо изъяснялся по-французски, ибо беседу  я  нарочно повёл на этом языке.

       – Что это за записки?

       – Это проекты, государь «О коренных законах государства», «О силе  общественного мнения и постепенности усовершенствования всего общественного», «О свободе и рабстве», «О народном образовании»… 

       – Хорошо. Передай Волконскому свои записки. Я прочту, – велел я, – Однако же, в чём ты видишь основную причину нашего внутреннего неустройства, в чём  суть предлагаемых тобою преобразований?


      

              ________________________________________
   
               *** Социальное обеспечение (авт.)




       Михайло закинул руки за спину,  втянул голову в воротник, отчего стал похож на приходского наставника, и, меряя шагами аллею, глядя лишь себе под ноги, менторским тоном заговорил:

       – Вопреки наставлениям божьим люди создали в России государство рабов, а не государство граждан, в котором каждый над собою господин. И вместо разделений русского общества на свободные классы, как то  дворянство, купечество, мещанство или крестьянство, вместо этого я усматриваю в России лишь два вида рабства – рабы государевы и рабы помещичьи. Первые чувствуют свободу лишь по отношению ко вторым, на самом же деле свободных граждан у нас нет. Разве что нищие да философы… Как этому противостоять? И нужно ли? Отвечая на второй из поставленных вопросов, мы не можем не принимать во внимание веками складывавшиеся традиции русского общества, которое прикипело, проросло своими корнями к существующему бесправию. Одновременно мы видим, что наше  государственное устройство устарело настолько, что  отстаёт от многих стран Европы,  является тормозом собственного  развития. Русское общество пронизала коррупция. Одни воруют, других жизнь заставляет воровать, а честным людям и обратиться-то некуда за правдой, ибо до Вас, государь, не каждому  удаётся дойти, чтобы Вы рассудили по справедливости.  Таким образом, противостоять рабству необходимо. Но как? Во-первых, следует разделить власти, законодательную от судебной, судебную от  исполнительной. Во-вторых, усовершенствовать исполнительную власть посредством создания министерств. В-третьих, сделать образование доступным и обязательным для всех сословий, включая простой люд и крестьян. В-четвёртых, надо создавать даже не сословие, а целый класс людей между дворянством и народом, который вберёт в себя все эти нововведения, чтобы они не казались инородными для русской души, так сказать, противными её теперешнему  естеству. И, если первые два пункта мы можем выполнить быстро в течение десятка, скажем, лет, то касаемо образования,  воспитания и создания нового класса людей –  это требует смены  не одного, а нескольких поколений. Англичане, к слову сказать, пестовали класс аристократии не годы, не десятки лет, а столетия.

       – Откуда ты это знаешь? Ты знаток британского общества? – поинтересовался я.

       – Знаток, ваше величество, – замешкался Михайло, –  У меня супруга англичанка… англичанкой была.

       – Вот как? Почему же ты говоришь о ней в прошедшем времени?

       – Она умерла, государь, уж два года как, оставив мне дочь Элизабет, – сдавленно произнёс Михайло, по-прежнему никуда не глядя.

       «Бедный, бедный парень! Видимо, он очень любил  жену! – подумал я тогда, отмечая понурый вид своего собеседника, – В сущности, он такой же несчастный, как и я сам, недавно схоронивший  отца. С той лишь разницей, что моя голова отягчена императорской короной, а сознание помутнено неизгладимой виной перед батюшкой за насильственную  смерть.  Вместе с тем, оба мы видим смысл своей миссии в этом мире лишь в трудах и заботах о  благе  страны и её народа».

       Я ввёл Михаила в свой круг. Мы стали часто видеться, обсуждая вопросы реформ не только во время моих утренних прогулок, но и на заседаниях «Негласного комитета», куда я его приглашал на дебаты по текущим проблемам. Он мог необыкновенно грамотно и просто изложить любой сложный вопрос, быстро составить толковый документ, предложить оригинальное решение, казалось бы, неразрешимой проблемы. При Дворе его полюбили, несмотря даже на то, что он слыл соратником отца и был им жалован в герольды Ордена Святого  Иоанна Иерусалимского, который мне пришлось отменить в связи с отказом от Мальты.   В общем,  я звал Михаила во дворец как к себе домой;  будь то торжественный приём, парадный обед, или камерный ужин, – везде его принимали,  всегда он  был своим. Одновременно я помогал устроить быт ему и его малолетней дочери. 

       Помнится, любезный мой друг Sacha Голицын, будучи в те времена обер-прокурором Святейшего Синода, занимался созданием духовно-приходских школ и искал средства на их содержание.

       – Надо порядка двадцати пяти миллионов рублей ежегодно. Ума не приложу, где брать эти деньги, государь! – сокрушался  Голицын, представляя мне однажды структуру духовного образования в России, состоящую из четырёх округов, в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и Казани. При бюджетном дефиците почти в четыре с лишком миллиона рублей такие расходы, составлявшие пятую часть всего бюджета, нам было не поднять.

       – А что тут вымучивать, господа? – неожиданно встрял в нашу беседу бывший в тот день при мне Сперанский, отвлекшись от правки очередного безграмотного министерского документа, – Надо просто передать на содержание духовных учебных заведений доходы от продажи церковных свечей. Я думаю, что это будет лучше, чем нынче-то, ибо сейчас эти деньги  поступают в бюджет, где благополучно разворовываются. Можно также рекомендовать Синоду делать вклады дорогостоящим церковным имуществом в банк под проценты, чтоб и на этом зарабатывать. Тогда духовенство не будет выступать неизменным просителем Вашего величества, а располагать своими средствами, чувствовать свою ответственность.

       – Что правда, то правда, государь,– согласился  Голицын, с удивлением покосившись на Сперанского. Мне показалось, что они не согласовывали свои реплики, хотя, я мог  ошибаться. 

       После разгрома под Аустерлицем и вынужденного мира с Наполеоном, подписанного в Тильзите, прекратил существование  и наш «Негласный комитет». Павел Строганов уехал в армию, где начал военную карьеру, Новосильцева я отправил в Европу с дипломатическими поручениями; Кочубей просился в отставку с поста Министра внутренних дел, и я эту отставку удовлетворил; Чарторыйский, выразив несогласие с моей внешней политикой,  уехал в Польшу. Таким образом, из близких мне по духу людей при Дворе оставались лишь  обер-прокурор Синода Голицын, да статс-секретарь  Сперанский.

       Однако либеральные взгляды обоих мне захотелось как-то уравновесить, ибо истина всегда находится где-то посередине. Поэтому я решил приблизить к делам генерала А.А. Аракчеева, с которым имел давние отношения в строевой и артиллерийской подготовке, тоже и в гражданских делах, когда батюшка назначал его столичным комендантом. Конечно, я понимал, что граф Алексей Андреевич не отличается особенным интеллектом, но в данном случае этого не требовалось.  Он благоговел передо мною, словно домашний  пёсик,  ревностно и аккуратно выполнял все поручения, при этом  не лез  не в свои дела и не интриговал, что было вполне достаточно. В 1808 году я назначил Аракчеева военным министром.



       … Вопреки своему обыкновению прятать взор, Миша смотрит на меня с нескрываемой радостью в глазах, солнце искрится в кистях его генеральских эполет, рубином  поблёскивает эмаль на кресте Святого Александра Невского.

       – Государь, надо создавать особый комитет по управлению Сибирью, ибо территория её необъятна и богатства неисчислимы, – взволнованно говорит он, – Я предлагаю назначить при Государственном Совете  специальный департамент, а  ещё лучше отдельный, со всеми своими полномочиями Сибирский Комитет, призванный положить конец разграблению природных богатств России.

       – Создадим. Кого тебе нужно в помощники?

       – Государь, это не мне, – с пылом возражает Михаил, – Надо создавать такой комитет под Вашим высочайшим руководством, и Вы, ваше величество, только Вы вправе назначать себе помощников.


       Мне всегда казалось, что Сперанский совсем не стремился  к  наградам и званиям. Наоборот, с самого начала наших отношений он виделся мне идеалом бескорыстия и  самоотверженности, похоже, в этом я был не далёк от истины. Однако в нашей реальности человек моего окружения, постоянно выступающий от моего лица и от лица государственных органов, должен  иметь определённый статус, обладать определённым состоянием. Имея в виду  данное обстоятельство, я подарил ему имение в Новгородской области, вблизи от столицы, с ежегодным доходом, кажется, в десять тысяч рублей, и присвоил чин статс-секретаря, а впоследствии – действительного тайного советника, соответствующий должности Государственного секретаря.

       В октябре 1808 года я взял Михаила с собой в Эрфурт на очередную консультативную встречу с Наполеоном Бонапартом, предусмотренную Тильзитским соглашением. После поражения под Аустерлицем я решил сменить политику и попробовать пойти с французским императором на мировую. К сему повороту событий меня подтолкнуло участие в масонской сессии «Исток милосердия», устроенное Голицыным примерно через год по прибытии моём в Санкт-Петербург. В тот вечер глаз Лучезарной Дельты указал мне на бутон жёлтой  розы, символ приходящего мира и долгожданного процветания. Не медля и дня, я направил гонцов к Бонапарту с предложением встретиться и переговорить.

       Сперанский был, похоже, единственным из моего окружения, кто поддержал невыгодный для России  Тильзитский мирный договор.

       – В стратегическом плане это соглашение для нас будет полезно, государь, – убеждённо рассуждал Михаил в дороге, когда мы тряслись в бричке по тихим немецким улочкам, – Мне кажется, ваше величество, что с французами помимо признания финских территорий можно договориться и о  преодолении континентальной блокады английских товаров. Надо только узаконить существующие нарушения, посулив этим лягушатникам скидки на продовольствие. Думаю, они на это пойдут…

       В Эрфурте на первом же официальном приёме в   Лейтенантском замке  я представил Бонапарту  Сперанского как своего статс-секретаря. На следующий день Наполеон пригласил его к себе в кабинет, откуда Михайло вышел с драгоценным подарком – украшенной  бриллиантами шкатулкой с портретом французского императора.

       – Вы не поверите, ваше величество, в сей счастливый случай, – докладывал мне мой любимец, показывая вещицу, – Я же ничего такого особенного Бонапарту не сказал, а если б и сказал, то не заслужил сей высокой  милости.  Он только спросил у меня, кто из монархов более отвечает интересам  французского народа, он сам или свергнутые революцией Бурбоны?  Естественно, я ответил, что он как монарх, провозглашенный  Сенатом, является выразителем чаяний французского  народа и воплощает собою все национальные интересы. При этом я нарочно упустил из виду, что законодательный Сенат у них не является выборным.  Я позволил себе также  напомнить французскому императору, чт’о мне известно о  печальной истории короля Людовика XVI и его супруги Марии Антуанетты, об  их неуклюжих попытках наладить связь с простыми людьми. Он выслушал меня очень внимательно и в знак признательности  подарил сию бриллиантовую безделушку. 

       – Быть может, он тебя хочет подкупить? – озадаченно спросил я.

       – Не получится, государь. Я слишком много натерпелся в жизни русского, чтоб мне теперь с французами зачинать, – искренно и просто ответил мне Михайло.

       Тем не менее, после этого разговора я поручил своему агенту,  полковнику Ивану де Витту весь период нашего пребывания в Эрфурте негласно за Сперанским проследить.  Однако де Витт ничего предосудительного за Михаилом не выявил, ни в дни визита, ни в последующие месяцы,  и я решил, что случай с подарком – действительно является выражением симпатии французского императора к эрудиции моего  приближённого, либо он понял, что Михаил не тот человек, которого подкупом можно привлечь на свою сторону.

       Между тем, мнение моего окружения оказалось противоположным. При Дворе стали распространяться слухи об измене и предательстве.

       – Ваше величество, вы забываетесь…  вы забываете о печальном конце вашего батюшки и осуществлённом против него заговоре, –  переходя со мною  на официальный тон,  заявил  Новосильцев на первой же  аудиенции по прибытии из Парижа, где он находился с дипломатической  миссией, – Весь Двор кипит от возмущения, от ваших заигрываний с Бонапартом, стоящим многочисленным войском у границ России. Надеюсь, государь, вы не хотите повторить участь вашего отца?

       Я попытался его урезонить:

       – Успокойся, Nicolas. Я далёк от мысли, что против меня заговор. Ну, хорошо, ладно – убейте меня, и что? Что от этого изменится? Только противнику подарок сделаете. Ведь наследник цесаревич Константин, благодаря свойствам характера, не справится с такой ситуацией.  Подставите подножку самим себе, ибо Наполеону проще будет завоевать  ослабленную Россию, страну с  расстроенной властью! Вспомни-ка события двухсотлетней давности и польское нашествие при русской смуте и безвластии. С другой стороны, согласись: лучше уж умиротворить агрессию, нежели раздуть её до пожара. 

       – Вы наивны, как дитя, государь. Прошу вас отставить меня со всех постов. Я не хочу прослыть предателем, – с раздражением заявил Новосильцев, не вняв моим доводам.

       – У  вас и так нет никаких постов, господин камергер, – сказал я тогда, принимая жёсткий официальный тон, – Вы свободны, как вольный ветер, господин Новосильцев!

       – Государь, смею напомнить, что я всё ещё президент Российской Академии…

       – Вот Академия пускай и решает, кому быть  президентом! За вами, кстати, числится долг, monsieur академик, о результатах  восточной экспедиции в Японию…

       – Сие начало я помню, государь. Надеюсь,  оно же  не станет концом задуманной экспедиции. Честь имею, ваше величество!

       Новосильцев откланялся и собрался, было, уходить, но я окликнул его уже в дверях:

       – Постой, Николя. Коли ты так рьяно  печёшься о моей  жизни, расскажи лучше, кто мутит воду при  Большом Дворе.

       – Не пристало мне разносить сплетни, государь, – произнёс соратник задумчиво, держась за ручку двери.

       – Так скажи мне, что знаешь доподлинно.

       – А доподлинно я знаю вот что государь, – сказал Николя, решительно  возвращаясь к моему письменному столу, – Что отнюдь не при Большом Дворе, а  Ваша сестра, её высочество великая княгиня Екатерина Павловна вместе со своим мужем, герцогом Ольденбургским, генерал-губернатором российским, собирают у себя в Твери l`assemble* русских патриотов с повесткой о противодействии  выбранной Вами политике. В числе вдохновителей, кстати, и Ваш историограф, господин  Карамзин. А виновника всех русских бед  они видят в вашем действительном тайном советнике, продавшем душу дьяволу-Бонапарту, господине Сперанском, который на Вас дурно влияет. 


___________________
* Собрание (франц.)


       Я рассмеялся взахлёб и долго не мог успокоиться. Новосельцеву, смотревшему на меня с неприятием и опаской, должно быть, показалось, что это был истерический  выпад агента самого дьявола.

       – Иди… иди, Николя, я подумаю над твоим будущим, – сквозь смех выдавил я, наконец, из себя, отпуская сподвижника.

       Между тем, данные обстоятельства вынудили меня поехать на свидание с Като и её мужем в Тверь, где молодые после прошедшей  свадьбы поселились в перестроенном для них бывшем путевом дворце. Впрочем, мне, камердинеру Степану и доктору Вилие достались привычные апартаменты, отделанные, однако, по-новому модным архитектором Карлом Росси. Генерал-адъютантам Волконскому и Балашову и обер-гофмейстеру Толстому были отведены  гостевые комнаты неподалёку.

       Молодые супруги явились ко мне вечером, сразу же по прибытии. Като была весьма возбуждена и решительна, а принц Петер Ольденбургский несколько растерян и взволнован. После ужина я имел приватную беседу с сестрой на её половине.

       –  Надо сказать, Като, твой муж выглядит неброско,– сказал я, когда мы остались наедине.

       – Ты меня просто ревнуешь, Алекс, вот и всё, – возразила  любимая младшенькая, глядя на меня оценивающе и с вызовом. Накинутый на запястье золотым шнурком с жемчугами  пушистый веер был скрыт в складках её платья, – Чем, всё-таки, объяснить столь неожиданный визит вашего величества на Тверскую землю?

       – Так – соскучился. Надоели все, знаешь ли, вот и решил вас навестить, – пояснил я, не желая сразу открывать истинную причину своего визита.

       – Ужели? Тебе и господин Сперанский успел надоесть?

       – Да. И Сперанский тоже. Все надоели, Като. Это тебе в двадцать-то лет от роду ещё никто не надоедает. В отличие от меня в возрасте Иисуса Христа.

       – Странно… мне казалось, что  il est ton ombre,  твой Сперанский, просто тень,   без него ты ни на что не способен. Как теперь величать этого Государственного секретаря? «Ваше высоко-превосхищенство»? Нет? Или «высоко-превосхитительство? Как правильно?

       – Не ёрничай, Като. Не к лицу тебе…

              – Что ж в том, mon cheri*? Напротив, это твой тайный советник над всеми нами насмехается. А в нас-то, в нас, потомственных Романовых, обыкновения сего  и   вовсе  не  сыскать… Давеча обратилась я  к нему с просьбой подарить чин коллежского асессора господину Бушману. Помощнику моего мужа Гюнтеру Бушману, русскому немцу, этот чин необходим, иначе он не может получить русское дворянство, он не вхож во многие учреждения, не в состоянии эффективно служить генерал-губернатору. Я лично, я сама, если угодно, её высочество великая княгиня Екатерина Павловна, письменно попросила тайного советника государя императора Михаила Михайловича Сперанского сделать такое исключение, подарить необходимый чин помощнику моего супруга. И что же? Как ты думаешь? Я получила отказ! Возмутительно!.. Быть может, Алекс, об этом его попросишь ты?  Так он и вашему величеству посмеет отказать? Это же нонсенс! 

       – Должна быть система, ma chere**, исключающая подобные случаи, – возразил я, – Высшее должностное лицо государства не может быть загружен маргинальными проблемами,  его власть следует ограничивать самим   государственным  устройством, законами и  конституцией.

       Пушистый веер всколыхнулся у подбородка моей обожаемой Като, подчеркнув  гневное  напряжение  на милом круглом её лице.

       – Тебе ли не знать, государь, что у нас в России нет такой системы. А раз нет, то теперь уже я, твоя родная кровь, прошу ваше величество распорядиться в отношении господина Бушмана.

       – Что для тебя ни сделаешь, Като!.. – я попробовал её умилостивить, – Подготовьте указ и отдайте Волконскому или Балашову – всё равно.



          ____________________________________________
          * Мой дорогой, ** моя дорогая (франц.)



       Решившись будто на  важный поступок, сестра энергично поднялась с кресла, подошла к секретеру, взяла из письменного  ящика несколько листков и протянула их мне. На титульной странице значилось «О древней и новой России. Политика и гражданство».

       – Что это?

       – Трактат господина Карамзина. Сей конспект он писал специально для тебя, mon cheri, боясь, что не пожалуешь его аудиенцией. Лично я, государь, разделяю его патриотический порыв, советую и  вашему величеству ознакомиться, ибо все мы… – она стояла предо мной, словно статуя, непреклонная и театрально-величественная, не хватало лишь занавеса.

       – Здесь не театр, ma chere, – пресёк я начатый, было, Като  монолог, – Если ты думаешь играть,  манипулировать мною, то я это читать вовсе не буду, проведу войсковой смотр и уеду.

       Она подсела ко мне рядышком, благоухая ландышем и ещё чем-то,  знакомым с юности,  положила руку на плечо:

       – Ну, Алекс, я прошу тебя: встреться со своим же историографом, господином Карамзиным. Не сочти за труд, умоляю, окажи ему такую честь! Не подводи меня, а? Я же ему обещала. Ладно?

       … Я увидел его в конце аллеи. Одетый в хорошо скроенный   английский тёмный сюртук с нашитым орденским знаком на груди, светлые панталоны и новые сапоги  с элегантными пряжками, будучи в зябкую погоду без плаща и головного убора,  историк верноподданнейше  спешил приложиться  к  моей руке.

       – Говорят, онучи нынче в моде… что же вы не в лаптях, Николай Михайлович?  – спросил я его, – Не то, глядя на ваши английские сапоги, не верится мне, что вы окончательно прибегли к русским корням.

       – Шутить изволите, государь?

       – Показалось мне, напротив, это вы, господин Карамзин, шутите, когда пишете, что русский народ не нуждается во всестороннем образовании. Или, только так показалось?

       Карамзин с недоумением посмотрел на меня.

       – Ваше величество, не о том я пытался изложить в данном конспекте, что русский народ не нуждается в образовании, – в его голосе послышались заискивающие нотки, – Я пытался донести мысль, что образование, грамотность для русского человека – дело вовсе не первейшее. А первейшее для него – работа на своего хозяина,  пахать, сеять, тачать и строить, – словом,  кормить семью. Так   исстари повелось, государь. Так дано Богом, и незачем сей порядок вещей нарушать. Для этого и особых законов-то не надо, ни специального манифеста, ни отдельной декларации, тем более – конституции. Есть Уложение, по нему живём, и будем жить со времён царя Алексея Михайловича.

       – Ах, ничего, ничего нового, monsieur Карамзин! – вздохнул я с сожалением, – Об этом я слышал, помнится, ещё на рубеже века от графа Салтыкова. От молодого графа Уварова  совсем недавно, от некоторых других тоже слыхал, и не раз. Прошло уж десять лет,  Николай Михайлович, и что? Хотите свои замыслы теорией подкрепить? А я-то думал-рассчитывал  вас  министром просвещения назначить…  Скажите, вы против всех школ без исключения? От губернских, уездных до церковноприходских?  Супротив всякой общественной  грамотности будете, или выборочно?

       – Отнюдь, отнюдь, ваше величество, что вы! Совсем не то сей запиской я хотел до Вас донести, – торопливо, с подобострастием пояснял Карамзин,  –  Русский народ, конечно, надо учить, но делать упор на рабовладение, скажем, на историю рабства в древней Греции и Древнем Риме. А также историю государства Российского от Ивана Калиты до наших дней, подчёркивая, что русские люди всегда жили при абсолютной монархии, и лучшего общественного строя им не сыскать ни в Париже, ни в Лондоне, ни в каких других заграницах. Смею утверждать, что   по установлении повсеместно сих традиционных для России  мер и  Вам, государь, и всей государственной машине управлять страной будет сподручнее.

       – Вам ли, историку, не знать, Николай Михайлович, что в древних общественных укладах, в Римском, и, в особенности, в греческом  было больше демократии, нежели в современном русском, да и в европейских укладах тоже? – возразил я с жаром, – Кабы поставить все  современные монархии в конституционные рамки, абсолютизм исчезнет, и всё современное общество войдёт в новую историческую эпоху, без революционных катаклизмов.  А взять нашу историю? Новгородское вече, просуществовавшее почти пять веков? Это ли ни практика, достойная сегодняшнего применения?

       – О Новгородском вече в учебниках можно умолчать, ваше величество, либо вскользь упомянуть. Извольте только распорядиться. Народу сие знать не следует, да люди в большинстве своём не очень-то хотят это знать, – говорил Карамзин, автор "Истории государства российского", будучи ко мне в пол-оборота и всё время кланяясь на ходу.

       «Что это с ним? – подумал я, вспомнив о графе Палене, всё время лебезившем перед отцом, а на самом деле являвшимся организатором его убийства. – Вот уж действительно: никогда не замечал за историком таких низких манер. Впрочем, мне самому в данном случае следует проявить мудрость и осторожность... Занять его каким-то делом? Как тогда, сразу же после дворцового переворота, мы с Голицыным решили занять братьев Зубовых участием в Непременном совете? И то, не назначить ли Карамзина министром образования вместо старого графа Разумовского? Или, товарищем министра? Назначал же я товарищем министра юстиции Михайлу Сперанского? Хорошая должность…»

       – А нынче? Ваши реформаторы, государь, берут в пример французскую республиканскую конституцию с узурпатором во главе! – продолжал тем временем, в том же духе Карамзин, – Позор нам всем! Смею предположить, ваше величество,  что это подлинная измена, происходящая на ваших глазах! Вы приблизили к себе Сперанского, пожаловали его действительным тайным советником, сделали государственным секретарём, меж тем он принимает от Наполеона дорогие подарки, это ли не измена?! Вместо того чтобы утверждать русский мир с его выдающимися традициями и высокой духовностью, вы, государь, даёте нашим врагам широкую дорогу для экспансии всего нам чуждого! – историк открыто посмотрел на меня, и его взор выражал ненависть, отнюдь не свойственную людям, наделённым духовностью.

       Я решил закончить аудиенцию: 

       – Вы тут не правы, Николай Михайлович. Христос, посланник Господа,  завещал народам объединяться. «Входите тесными вратами» – говорил он. Соответственно и правила проживания в этом мире у разных народов должны быть схожими, взятыми не только от русских, а, например, от англичан, от шведов, поляков, быть может, от японцев, – то есть от общественных укладов, хранящих свои монархии с  древности.  Что плохого, коли мы пойдём с Бонапартом  на мировую? Возьмём у них всё лучшее для организации общества? Хотя бы попытаемся?  Ничего в этом плохого нет: как ни как, а он, всё же, подконтролен французскому Сенату, в отличие от меня и многих монархов Европы, не подконтрольных никому. Знаете, что сие означает? Это значит, господин историк, что мы тут в России по-прежнему не избавлены от потрясающих общество, опасных для страны внутридворцовых переворотов. Что касается ваших намерений, Николай Михайлович, об устройстве российского народного образования, то в самое ближайшее время я дам вам возможность их реализовать на посту министра народного просвещения. Прощайте, сударь!

       Разочарованный содержанием встречи, я пошёл от него прочь, негодуя на сентенции историографа и ограниченность его взглядов.  «Кто ж ему накапал о подарке Сперанскому от Бонапарта? Балашов, не иначе…» – подумал я, вспомнив, что разговор о злополучной шкатулке с бриллиантами  происходил как раз в присутствии генерал-адьютанта, состоявшего в тот день при мне. 

         

       По прибытии в Санкт-Петербург за приватным ужином я встретился  с Голицыным и поделился с ним своими опасениями.

       – Сомневаюсь я, что великая княгиня Екатерина Павловна может возглавить сей заговор, коли таковой вообще на свете существует, – сказал Sacha, намазывая себе бутерброд, – Тем более, ты говоришь, она в положении и будет рожать. Сие так, Алекс,..  мальчишество, то есть, девчачество…

       – Однако я ведь тоже не участвовал в заговоре против отца, вернее, в порыве благородных намерений я думал, что не участвую. Мною просто прикрывались…– мне было крайне некомфортно вспоминать о случившемся  даже с близким другом.

       –  Ну а кто? Историк Карамзин? – рассуждал Sacha, – Он теоретик, а не практик. Балашов? Сие чудо в эполетах… На мой взгляд, эти  личности  не ст`оят твоих сомнений, Алекс. На всякий случай, конечно, Балашова можно отправить на другой ответственный пост, а Карамзина назначить министром образования, тут я с вашим величеством вполне согласен. 

       – Это не отдельные личности – за ними весь Двор, Sacha,  и не только в Твери, но и у maman в Павловске. Я уверен, что  Большой Двор их также негласно  поддерживает.

       – Да. Зд`орово он разворошил сей чиновный муравейник – нечего сказать! – закачал  головой Голицын, – Вот что значит затронуть интересы властью кормящихся!  Быть может, не стоило так резко, а?

       – В данном случае я Сперанского  поддерживаю, mon cheri. Что значит, не стоило резко? У нас в государственном управлении один чиновник тупей другого. Ладно, просто глупцы, ими управлять проще… но ведь особенно крупные посты имеют обыкновение занимать  дураки с инициативой.  Когда-то надо прекращать  практику  присваивания чинов по выслуге лет? Дворяне - те вместе с чинами рождаются,  а иные, кто в состоянии, ведь  просто     себе должности покупают!  И нет ничего полезней в том, что нынче все они должны подтверждать свои чины государственными экзаменами и служебными характеристиками – в теперешней ситуации ничего полезнее нет! 

       – Они его подставят, mon ami. Даже не сомневайся! – предположил Sacha, задумчиво глядя в потолок.

       – Когда подставят, тогда и будем думать. А теперь пусть работает.

       Надо было показать другу, что мною руководит чистый практицизм,  и никаких чувств в отношении государственного секретаря  Сперанского как личности я не испытываю. Но внутренне я сильно переживал за Михаила, болел за него всею душой.



       …Смотрю на теперешнего сибирского генерал-губернатора Сперанского и вижу в нём спасение от собственного уныния и апатии. Автор «Общего учреждения министерств», «Введения к уложению государственных законов» и многих, многих полезных Отечеству трудов, а ведёт себя обыкновенно, скромно, ни капли в нём самолюбования, ни гордости, ни осознания хоть толики собственной значимости!

       – Подожди… Ты вот за демократию, Михайло Михалыч, да? А как же ты сошёлся  в вопросе создания военных поселений  с апологетом палочной дисциплины и безупречного порядка Аракчеевым? – спрашиваю, – Он  не раз докладывал и письменно, и устно о вашем тандеме.  Мне всегда удивительно было, что вы предметно проработали эту тему вместе, а теперь сия практика находит своё в жизни место.  Вот только-только, нынче же мне Могилёвский губернатор докладывал, а третьего дня – Витебский. Что же в вас с Аракчеевым такого общего, а?  Что же вас объединило?

        – Так надо было на чём-то сойтись, государь, – говорит Михаил, удивлённо глядя на меня,  Граф Алексей Андреевич мой сосед в Великополье, часто  наезжал к себе в имение, Грузино. Когда Вы дозволили вернуться ко Двору, я навещал его там по-соседски, покамест ждал вашего возвращения и думал, что свидимся... Как-то разговор зашёл о военных поселениях. Алексей Андреич поделился со мною проблемами. Так слово за слово я и нашёл с ним общий язык.  На самом деле, сие довольно интересная форма существования, предложенная вашим величеством ещё до войны. Я имею в виду военные поселения. Вы ещё  хотели тогда на них сэкономить, обойтись без рекрутского набора и скупать земли у помещиков  в казну, чтобы освобождать крестьян от рабства. Что ж, благороднейшая задача! Его сиятельство граф Алексей Андреич теперь, насколько мне известно,  вполне с нею справляется. А почему вы спрашиваете?

       – Критикуют меня со всех сторон, Миша,  вот и спрашиваю.  А сам вижу,  как извратили весь смысл организации военных поселений, насаждая беззаконие и палочную дисциплину – мы тут с генералом Барклаем  проехались инкогнито по центральным губерниям. Массы, скажу тебе,  впечатлений нахватался!



       … Однако удручали меня не только результаты инспекции военных поселений. Я всё ещё был потрясён бунтом в Семеновском полку, случившемся в моё отсутствие из Санкт-Петербурга в Троппау в Силезии на конгресс Священного Союза, проходивший осенью прошлого года.

       Чудные места, замечательный город!  Поначалу настроение моё было приподнятым, я был полон оптимизма в отношении этой, проводимой уже во второй раз, международной встречи. Подле меня вновь оказался этот коварный гений Клеменс Меттерних, австрийский министр, мы часто виделись за обедом, на официальных встречах, и я вынужден был делать вид, что это общение, несмотря ни на что, мне приятно. Однако я считал, что всё личное, тем более прошлое – ничто в сравнении с дарованной мне судьбою   высшей целью соединения христианских монархий в борьбе с революцией. На конгрессе  речь как раз шла о революционном восстании в неаполитанском Палермо и необходимости его подавления силами союзных  государств. Было решено послать туда контингент союзных войск для усмирения и восстановления законной власти короля.

       – Надеюсь, государь, за всё время нашего знакомства вы успели пересмотреть своё отношение к теории Жозефа Местера об исключительности коронованных особ и их исторической миссии? – спросил  Меттерних по окончании переговоров, в задумчивости вращая  изящным брелоком с  изображением змеи по карте Апеннинского полуострова.   

       – Отнюдь, князь, – усмехнулся я в ответ, – Меня сие положение удовлетворяет лишь только потому, что с высот своего величества я могу иной раз сойти на грешную  землю и правдивыми глазами посмотреть, что же на самом деле вокруг творится.

       – Да? И кто же тот Мефистофель, что временами тащит вас на дно?

       – Кто знает, кто знает, господин Меттерних, быть может, вы и есть тот самый злой гений, – заметил я с иронией, продолжая улыбаться.

       – В таком случае спешу вас обрадовать, государь. В скором времени нам всем придётся вынести ещё одну неприятность, – он скользнул своим амулетом на карту Пиренейского полуострова, – Наша разведка доносит о готовящемся  в  Греции восстании против Османского владычества. Смею предположить, сир, что вы немедленно кинетесь помогать обожаемым братьям-грекам, чтобы усилить там русское влияние.  И ошибётесь. На самом деле вы будете содействовать упрочению режима установившейся  демократии в  Элладе, а вовсе не просвещенному абсолютизму на Руси. Ах, ваше величество, простите! Кажется, я сбился со времени. Всё это случалось прежде, в иные времена, при иных  нравах… 

       Я был крайне взбешён сим пространным рассуждением – не пристало австрийскому чиновнику столь бесцеремонно, с издёвкой  вмешиваться в российскую внешнюю политику! Давеча граф Нессельроде докладывал мне о том же, и мы сошлись во мнении, что оказание помощи греческим повстанцам может стать отправной  точкой в завещанном ещё императрицей Екатериной утверждении России на средиземноморье! Теперь самое подходящее время положить конец османскому влиянию в этом регионе. Разве можно упускать такой шанс!?

       Между тем, я нашёл в себе силы сдержаться, пошутив:

       – Над мнением Мефистофеля мы ещё подумаем, господин министр.

       Когда, взвинченный до предела состоявшемся с Меттернихом диалогом,  я вернулся к себе, дежурный флигель-адъютант доложил, что некий курьер принёс пакет, запечатанный канцелярией Семёновского полка. Личность гонца осталось неизвестной, не успели оглянуться, его и след простыл.

       Я вскрыл конверт и прочёл вложенное туда  письмо командира полка, полковника Фёдора Шварца, о случившемся происшествии,  писанное с грамматическими ошибками и датированное двадцатым октября. Данное событие повергло меня в состояние шока. Государева рота, семёновцы, воины, которым я доверял с младых ногтей, неизменно преданные мне в самые тяжкие минуты жизни, сносившие со мною все трудности и невзгоды, являвшиеся эталоном мужества и верности  царю и отечеству, образцом для всей российской армии, –  эти отборные  гвардейцы, позволившие себе неповиновение, неисполнение присяги, были к всеобщему стыду окружены войсками, арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость. Ждать ли от бунтарей Гвардии Семёновского полка более мерзостного, низкого поступка,  гнусного  предательства?!  Моему возмущению и гневу не было предела. Несомненно, о случившемся бунте уже проведали наши зарубежные партнёры, не случайно, ведь, Меттерних вёл себя так вызывающе! Позор на весь мир!

       «А солдафон этот, Фёдор Шварц, насаждая муштру гауптвахтами и порками, привёл-таки любимых гвардейцев к столь бесславному концу! – думалось мне с досадой, – Чуяло моё сердце, не следовало назначать его командиром!»

       Прошло  несколько часов, и явился ко мне под вечер помощник командующего гвардейским корпусом Иллариона Васильевича Васильчикова,   ротмистр Пётр Чаадаев с посланием от своего начальника. Стало понятно, что дело слишком серьёзное. Чаадаева я привечал давно за ум и порядочность, а перед отъездом принял окончательное решение по возвращении в Санкт-Петербург  назначить его своим флигель-адъютантом. Командованию Российской Гвардии послать ко мне в разгар международного конгресса кого-то другого,  вне всяких сомнений,  было бы опрометчиво

       – Докладывайте, – велел я ротмистру, принимая пакет.

       – Здесь два письма, государь, от двадцать шестого и от двадцать девятого октября. Командующий просил доставить лично вашему величеству оба в самый кратчайший срок,  пять дней. На словах просил подчеркнуть, что арест государевой роты, как впоследствии и всего полка – вынужденная и экстраординарная мера, к которой следовало прибегнуть во избежание  армейских беспорядков в столице. Послание господина Шварца было доставлено вам заказанным мною местным почтальоном без уведомления. 

       – Как вы могли, ротмистр, доверить секретный пакет анонимному курьеру? – спросил я с раздражением.

       – Ваше величество, это не секретный пакет, а конверт от полковника Шварца, который он сунул мне перед самым моим отъездом. Конверт  запечатан  его личной печатью. Я не был уполномочен своим руководителем  на доставку каких бы то ни было  личных посланий, – докладывал Чаадаев, глядя на меня  светлыми, честными глазами. 

       – Вы не должны были этого делать, Чаадаев, коли вам дорога ваша карьера, – сухо заметил я.

       – Государь, честь полка мне дороже собственной карьеры, – ротмистр имел обыкновение  всегда смотреть в глаза собеседнику с оттенком прощения, чем всегда вызывал  противоречивые чувства гнева и симпатии.

       Тут меня взорвало:

       – Вам ли, Чаадаев,  рассуждать о чести Семёновского полка?! Сколько вам лет, ротмистр, что вы так озаботились его честью? Двадцать пять всего. В то время как я все эти годы  являюсь его шефом! – в запальчивости кричал я, прекрасно зная, сколь храбр был мой связной в сражениях при Бородине и Малоярославце, что, не взирая на молодость, он обстрелянный, испытанный в боях офицер,  –  За четверть века, ротмистр, поверьте, мне вместе с моими гвардейцами  пришлось многое испытать, гораздо больше вашего! Подумаешь, унижения! Розги! Прогон сквозь строй! Всё это можно перетерпеть, и всё это не идёт ни в какое сравнение с теми унижениями, которые приходится испытывать мне, полковнику Российской гвардии с императорской короной на голове!

       – Каждому Богом отпущено по его судьбе, государь, – бесстрастно отвечал Чаадаев, обдавая меня светлым взором, – Каждый из нас, живущих в этом мире,  терпит то, что ему в разное время судьбою  предначертано.

       Вспомнилось, как издевался отец надо мной, двадцатилетним, и моим младшим братом во время военных смотров.  Сии оскорбления иной раз  больнее розг бывали.  Как бы там ни было, но  мы стоически  переносили унижения, не думали бунтовать, и никого к бунтам не призывали. «Впрочем, несмотря на юные годы, Чаадаев и тут во всём прав, – подумал я, глядя на своего будущего флигель-адъютанта,  – Не обязан он отвечать за этого придурка Шварца, виновника  свершившегося позора».

       Через десять дней, в ходе которых австрийский министр Клеменс Меттерних в интересах своей страны продолжал на меня всячески давить, я отправил Чаадаева в обратный путь с более-менее конкретными документами.  То был приказ об отставке полковника Шварца и придании его военному суду, а также распоряжение о расформировании личного состава гвардейского Семёновского полка, расследовании обстоятельств позорного  бунта  и объявлении в Императорской гвардии  нового набора. Кроме того, я лично написал Васильчикову письмо с частными впечатлениями и инструкциями.

       Мне было искренне жаль, что впоследствии Пётр Чаадаев подал в отставку. Встретив  этого незаурядного молодого человека на прошлогоднем рождественском балу в Зимнем дворце, я не упустил случая с ним побеседовать  и на следующий день  пригласил  к себе в кабинет.

       – Зачем вы подали в отставку с военной службы, Пётр Яковлевич? Мы бы прекрасно сработались…

       – Мне совестно, государь, будучи приписанным к Семёновскому полку, оставаться в Гвардии. Я чувствую тоже свою ответственность за случившийся бунт. Значит, и я что-то не так делал, не так воспитывал личный состав, видел всё своими глазами и не смог предотвратить, – отвечал Чаадаев, с грустью посматривая в окно на заметённую снегом площадь, где продолжался  развод  караула. Тень безотчётной обиды витала у него на лице.

       После длительного молчания, нарушаемого лишь тиканьем каминных часов, я спросил:

       – Чем же вы теперь намерены заняться?

       – Хочу путешествовать, государь. Моя мечта – проехать от Нанта до Камчатки и поделиться с миром всем увиденным, в надежде, что эти   впечатления   кому-то пойдут на пользу.

       – Должен вас предупредить, господин Чаадаев, что все наши прошлые экспедиции на восток, в Японию, кончились ничем…

       – Раз Господь надоумил меня следовать этой мечте, ваше величество, я обязан ей следовать. Надеюсь, у меня получится. 

       В задумчивости я Чаадаева отпустил. Мистической свет Лучезарной Дельты чудился мне в ясном  его  взоре.




       … Сперанский поднимает с земли сухую ветку и начинает чертить на песке  схему.  Я с интересом слежу за ходом его рассуждений.

       – Комиссию по делам Сибири надо вывести из структуры Государственного Совета и подчинить напрямую Российскому императору, назвав Его Императорского Величества Сибирским Комитетом. В отсутствие государя таким комитетом мог бы руководить кто-то из  доверенных лиц вашего величества, а всю текущую работу осуществлять секретарь  комитета.   Я писал уже вам, государь, что Сибирь трудно управляема из одного центра, поэтому для лучшего управления я предлагаю разделить нынешнюю Сибирскую губернию хотя бы на две части по границе реки Енисей – Западную и Восточную Сибирскую губернии с центрами в Томске и Иркутске. В сих губерниях образовать волости или земства. В целях осуществления контроля за деятельностью губернаторов избирать в них с периодичностью раз в четыре года советы из всех тамошних сословий, включая вольных крестьян и оседлых народов.  С кочевниками поступить по-другому, учредив специальный для них Устав, который связывал бы образ  жизни и культуры этих людей с нуждами государства. Я подготовил специальный доклад, ваше величество, и всю эту схему в нём обрисовал…

       «Когда же, когда пролетел между нами чёрный лебедь? – подумалось вдруг мне, – кто из нас несёт за данную  размолвку б`ольшую вину? Почему не нашлось у нас обоих нравственных сил устоять перед мнением Света, уступить  жестокой чиновничьей конъюнктуре и покориться  низости отпетых   негодяев? Кто из нас больше в этом виноват, кто?  Пожалуй,  больше виноват я сам. Ибо мне, с моим высоким положением, в данной ситуации  следовало бы проявить мудрость и сдержанность, научить этого  умного и честного человека принятым при Большом и Малом Дворе манерам!»

       Впервые я прислушался к наветам на Михаила, кажется, от князя Куракина-младшего, который в конце 1810 года часто бывал у меня с докладами о работе экономической комиссии Государственного Совета. Старый интриган, Алексей Борисович в экономике  был не силён вовсе, однако подчинённые составляли ему вполне объективные отчёты, по крайней мере, их можно было сопоставить с цифрами финансового ведомства.

       – Что-то вы задерживаетесь, князь, – сказал я, взглянув на часы.

       – Ах,  покорнейше прошу прощения, ваше величество! Но в этом нет моей вины. Это господин Сперанский пытался войти к вам как всегда без доклада, а я указал ему на час, назначенный именно мне для высочайшей аудиенции. Пока мы препирались в дверях, время и ушло.

       – Ну и пропустили бы его вперёд, коль он без доклада.

       – Сие никаким регламентом не предусмотрено, государь. Позвольте заметить,  господин Сперанский стал забываться…  стал забывать, что лично мне он обязан своим положением при Дворе, – говорил, раззадориваясь, действительный тайный советник, – Это я его открыл для вас, ваше величество, и сей факт не может быть никак оспорен, поскольку он прописан у него в послужном, что он работал у меня в конторе секретарём ещё в Малороссии,  затем в Сенате.   А уж потом он поступил на службу к графу Кочубею. Он вводит вас в заблуждение, государь, почитая себя всецело преданным вашему величеству, а сам…

       – Что сам?

       – Да вот и недавно он публично хвалился французскому послу Лористону, что все последние новости  он знает наперёд, ибо в курсе вашей переписки с Бонапартом, – заявил на голубом глазу Куракин, взмахнув густыми чёрными бровями, –  Быть может, ваше величество настолько доверяет Сперанскому, что он и дипломатическую почту читает прежде вас? Я не знаю… но сильно в этом сомневаюсь.   

       Что правда, то правда: никто не мог быть в курсе адресованной мне дипломатической переписки, даже министр иностранных дел Нессельроде. Всю корреспонденцию вскрывал и читал сначала я, а затем уж вводил в курс дела нужных людей.

       Оставшись вдвоём, я спросил у Михаила:

       – Жаловался тут на тебя князь Алексей Борисович. Почему ты говоришь прилюдно неправду, будто бы  я  доверяю тебе работу с секретной перепиской, тем более хвастаешь этим французскому  посланнику?

       – Видит Бог, государь, только для того, чтоб возвысить себя в его глазах! –  отвечал Сперанский, не скрывая от меня светлых очей, – Не то, господин Лористон проявляет порой неуважение к  Государственному Совету, и ко мне как к госсекретарю, преданному сей новой государственной структуре по должности. 

       Доводы Михаила показались убедительными. Однако сей неприятный инцидент, на который обратил внимание князь Куракин, запомнился крепко. Весь следующий предвоенный  год к поведению Сперанского меня стали привлекать барон Аремфельд, являвшийся советником по делам Финляндии, и тот же службист, господин Балашов, назначенный к тому времени министром полиции. Действовали они как будто не нарочно, однако всё, что касалось Михаила, я взял теперь за обыкновение подмечать.

       Густав Аремфельд, бывший фаворит шведского  короля Густава III, имел в Финляндии земли, а также заслуги перед Россией, отмеченные в своё время императрицей Екатериной, пожаловавшей ему орден Андрея Первозванного и многочисленные владения в обмен за содействие по  принятию условий мирного договора  1792 года. Говоря прямо, это был подкуп.  Но, бабушка в конце своего правления не брезговала ничем, даже высшими наградами государства  Российского. После того, как новый король Швеции Густав IV  отказал барону в гражданстве, летом 1810 года я  принял  Аремфельда себе  в советники, рассчитывая на его помощь в обустройстве финских территорий. С очевидной радостию  он согласился, ибо обладал большим количеством земли в тамошних областях,  и имел свой интерес. Оказавшись в России  при Большом Дворе, барон  Аремфельд немедленно принялся интриговать. Очередной жертвой  его служебных  рвений как раз и   стал Сперанский. Думается, никто иной как сторонники Н.М. Карамзина быстро убедили иностранца Густава Аремфельда, что тем самым он скоро спасёт Россию от грядущей войны, а меня – от «дурного влияния» Михайлы. 

       Аремфельд и Балашов устроили такое deja vu, что я  поверил в настоящий против меня заговор.

       – Простите, ваше величество, однако мне кажется, что господин Сперанский  стал много себе позволять, – заметил как-то барон на плохом французском, войдя ко мне в кабинет, –  Его высокопревосходительство стоит сейчас в приёмной и рассуждает про слабость государственной власти и безволие самого государя императора в вопросах реформирования!

       – Ваше величество, нужные мне люди отзываются о господине Сперанском как об очень умном и хитром человеке, способным, если что, взять на себя управление страной, –  уверенно доказывал  другой раз Балашов во время очередной аудиенции, шелестя докладными записками.

       – Осмелюсь доложить, государь, что monsieur Сперанский  вступил в масонскую ложу, называемую  Илюминант. Своею целью они ставят совершенствование государственной власти и приближение её к нуждам народа. Это ли ни покушение на святую монархию? – с ужасом нашептывал мне охрипший от постоянной лжи  доверенный полицмейстер Яков де Санген.

       Все эти новости я проверял на достоверность с помощью агентов генерала де Витта, и они, к несчастью, подтверждались.

       Но более всего в самом конце 1811 года меня впечатлил статс-секретарь Госсовета, Магницкий. Задержавшись однажды после очередного заседания, этот бесёнок и интриган  поведал tete-a-tete  о том, что его патрон Сперанский вместе с  Аремфельдом и Балашовым сами являются сторонниками заговора против государя-императора, согласовав меж собою создание некоего комитета по спасению Отечества.  Крайне встревоженный сей новостью, я стал разбираться лично, и вот тогда  сделал ошибку, пригласив на беседу этих двоих, без Михаила. Вернее, они сами ко мне явились во дворец на Каменном острове, и я их тогда принял. Докладывал барон Аремфельд, Балашов только поддакивал, о том, что давеча после обеда Сперанский действительно попросил их задержаться и высказал предложение создать чрезвычайный комитет или комиссию по спасению Отечества, в виду слабости и нерешительности государя императора как  в вопросах  проведения внутренних реформ, так и внешней политики. 

       «Неужто Балашов главный заговорщик,  каким в своё время был граф Пален в заговоре против моего отца? – думалось мне, – Или же, на сей раз,  они решили уступить место иностранцу Аремфельду? Тот ещё гусь: ведь не зря же от него на родине, в Швеции, благополучно избавились!..»

       По моей просьбе Иван де Витт лично провел расследование и установил, что  факт упомянутой Магницким заговорщеской беседы также имел место:

       – Государь,  я допросил двух лакеев, прислуживавших в тот день за обеденным столом, а также швейцара на входе. Складывается следующая картина событий. За столом находились сам Сперанский, его дочь Элизабет, его статс-секретарь Михаил Магницкий, советник вашего величества барон Густав Аремфельд и министр полиции Александр Дмитриевич Балашов. После того как Элизабет, откланявшись, пошла к себе, и состоялся этот примечательный разговор.  Содержание коего допрошенные мною лакеи передать не могут, поскольку беседа шла на французском языке. Суть беседы нам известна только со слов Магницкого. Господин Сперанский что-то взволнованно доказывал своим собеседникам, которые в свою очередь что-то предлагали. Все они были в высшей степени эмоциональны и говорили очень долго. Швейцар на входе подтвердил, что гости разошлись лишь через два с половиной часа.

       Выслушав де Витта, чтобы упредить трагическое развитие событий,  я решил вмешаться сам.

       – Как вы думаете, господин Сперанский, от чьей руки мне умереть? – с сарказмом спросил  я Михаила, пропустив мимо ушей очередной   его доклад, – От руки Аремфельда или от руки Балашова? Быть может, это вы по отношению ко мне являетесь тем Брутом, к которому напоследок обратился Кай Юлий Цезарь, получив от соратника нож в спину? А-а! Понимаю, понимаю. Наверно, вы брезгуете.  От вида крови вам становится  плохо, и вы, видимо, решили доверить сей мерзкий подлый акт своему подельщику, господину Магницкому? Я вам не советую – он слишком хлипкий и всегда  дурно пахнет, сие пренеприятное свойство вашего помощника я могу быстро заметить и оказать сопротивление. Вам всем тогда несдобровать. Вообще, прежде чем  что-то предпринимать, господин Сперанский, неплохо бы вам  вначале посоветоваться со светлейшим, Платоном Зубовым, у него гигантский опыт в таких делах! Он вам порекомендует молодых здоровых  гвардейцев, к примеру, из  отставных Преображенского, или даже Семёновского полков...  чем не сила?

       Михаил стал нервно перебирать на столе бумаги, пытаясь уложить их в свою папку, но листки плохо слушались его дрожащих рук, никак не складывались в стопку. В конце концов, он замял уголки под сафьяновую  обложку и, держа её на бедре, выпрямившись, на меня не глядя, спросил:

       – Государь, вы так страшно шутите, что возражать вашему величеству было бы с моей стороны верхом цинизма.  Поэтому я промолчу.

       – Что-то вы не молчали давеча на заговорщеском совещании с господами Аремфельдом и Балашовым, состоявшемся в вашем доме по вашей же  инициативе! Известно, что вы дебатировали больше двух часов. Магницкий тут докладывал мне вчера, о чём шла речь.

       – Да. Верно. Я не молчал, ваше величество. Я отговаривал господина Аремфельда   и господина Балашова от опрометчивого предложения создать некий комитет по спасению Отечества. Кроме того, я пытался для себя прояснить, кто конкретно  стоит  за всей этой интригой,– отвечал мне Сперанский, и в глазах его блестели слёзы.

       – Прояснили?

       – Не совсем. Думаю, что ваше величество уж не доверит мне довести до конца это расследование, – прошептал, почти рыдая, Михаил.

       – Отчего ж? Дерзайте! Только результаты уже не будут иметь принципиального значения, ибо все аргументы теперь против вас, господин Сперанский. Идите, я подумаю над вашей дальнейшей судьбой. Только, что вот теперь делать с орденом Святого Александра Невского, который изготовили специально для вас,  я представления не имею...   

       Надо было спускать всё на тормозах, принеся, к большому сожалению, в жертву самого  Государственного секретаря, действительного тайного советника первого класса Михаила  Сперанского.  Иного выхода я не видел.



       Михайло протягивает мне папку, которую до сих пор держал при себе, на садовой скамейке:

        – Вот этот доклад, ваше величество.   

       – Хорошо, я посмотрю, – нарочито рассеянно отвечаю я, – Передай лучше Волконскому с пометкой «срочно!». Не то, забуду.

       «Просить у него прощения за собственные ошибки теперь?  – думается  тем временем мне, – Нет,  нынче  не стану, чтобы он вновь не зазнался. Бог даст, доживём благополучно до праздника Прощённого воскресения, отмечу его как-то, символическим подарком,,,» 

       Мы возвращаемся в аудиенц-зал.

       – Очень рад вашему возвращению, господин Сперанский, – говорю я во всеуслышание, – Надеюсь, Сибирский комитет в скором времени заработает в полную силу.  Я сам, и, думаю, министр граф Кочубей, приложим к сему благородному делу максимум своего усердия. До свидания, Михаил Михайлович, всегда рад вас видеть при Дворе, вот, хоть и завтра к праздничному обеду! Кстати, всех вас с наступающим праздником Троицы, господа!

       Отпустив Сперанского, я иду к себе в кабинет, чтобы заняться делами.  На столе лежит какая-то книга.

       – Это что?  – спрашиваю Волконского.

       – Вы просили, ваше величество, принести сочинение Александра Пушкина «Руслан и Людмила», вышедшее в прошлом году. Пользуется большой популярностью.  Я вам положил  для ознакомления.

      
       «Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времён минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть украдкой,
На песни грешные мои…»


       – Это дамский роман?

       – Сказка, ваше величество. Сочинение выпускника Царскосельского лицея, между прочим.

       – Да-да. Того самого, кто имел обыкновение за мною следить да   подсматривать.  Хорошо, Пётр Михайлович. Оставьте, я прочту…



       Рано утром в понедельник вместе с братом Николаем по обыкновению на дрожках из Зимнего дворца едем  в Экзерсисхаузен,  в манеж на выездку.

       – Nicolas, pensez-tu que l'histoire, en tant que matiere et discipline, c'est possible bavarde*? ––  обращаюсь я к брату, усаживаясь подле него.

       Он искренне удивлён:

       – Почему вы спрашиваете, сир?

       – «Времён минувших небылицы в часы досугов золотых, под шёпот старины болтливой, рукою верной я писал».. – продекламировал я прилипший к памяти стих, – Когда-нибудь кто-нибудь будет писать про нас небылицы, внимая шёпоту болтливой старины из различных архивов. А? Что  ты об этом думаешь?

       – А чьи стихи?

       – Молодого лицеиста, Пушкина.


_______________________________________
* Как ты думаешь, Николя, может ли история, как предмет и учебная дисциплина, быть болтливой?


       – Я думаю, что компрометирующие архивы по мере их появления надо уничтожать, ваше величество. Оставлять только те, что имеют значение для правильного понимания истории. Выгодного для государства и монархии.

       – Всё верно вы говорите, господин наследник-цесаревич. Но, вам не удастся никак скрыть то, что заложено у монарха в душе, то, что зависит исключительно  от склада его  характера и психологического типа. Логика политических решений любого государя, как и отсутствие таковой, во многом исходит от его личности. Поступки монарха  предугадать несложно.   

       – Сир,  я  не наследник-цесаревич. 

       – Ну, так не за горами то время – станете!

       – Votre majeste va plaisanter*.…

       – Егор, трогай, не то опоздаем! – приказываю я кучеру и вновь обращаюсь к брату:

       – Je ne plaisante pas, mon cher, rien. Constantin ne sera pas empereur bien sur **. Тебе, Nicolas, порядок в государстве наводить. Вчера был у меня с предложениями по организации Сибирского комитета Михаил Сперанский. Прошу тебя, дорогой мой, когда меня не станет – не оставляй его – вот светлая голова! Он наш, он – гений!


       27 октября 2021г.
      Москва




________________________
* Ваше величество изволит так шутить… (франц.)
**Я вовсе не шучу, мой дорогой. Константин  императором не будет.  (франц.)