Кто на какого садится конька... NEW book

Из книги РУСЬ. ИГРА ДЛИНОЮ В ВЕЧНОСТЬ. ЛИВОНСКАЯ ВОЙНА

- Увы, ничто не вечно в жизни пресной,
И так случается порой на свете белом:
Та лошадь, что вчера пахала честно,
Сегодня в одночасье околела.
(А. Бинштейн)

-  Кто на какого садится конька,
не ведает то, что творит, никогда,
всё на авось и традиции ради,
вывезет, может, а, может, не сладит
 с бегом по рытвинам тот и оврагам,
 что же, конька поменять
иль маршрут не тот задан?
(Н. Корнилова )

Чёрная птица, взмахивая крылами, летела на север. Над лесами, над болотами, над реками и озёрами, над  усеянными трупами воинов полями,  далеко-далеко держала она свой путь. А среди непроходимых лесов её же маршрутом, доверяясь лишь инстинкту и с детства известным природным  приметам шёл человек, казалось, давно потерявший человеческий облик. Был он не брит и не мыт, голоден, изранен сучками да корягами, в изодранной одежде и в стоптанных сапогах, спал днём среди тех же коряг, забившись подальше в глушь, чтобы ни человек, ни зверь найти его не смогли, а ночью пробирался  вдоль дорог, сторонясь обозов, воинских дозоров и калики перехожей.
Вот и теперь, забившись в овраг, под коренья вековых сосен,  думал он думу свою тяжкую: как зло подшутила судьба над ним, над Степаном Кобылякиным,  правою рукою самого Андрея Курбского,  с ним же при  дворе Царя Ивана Грозного бывавшего и там  привечаемого и узнаваемого среди военачальников второго ряда.  И вдруг такое с ними со всеми приключилося….
Про воинский долг, про службу Отечеству не понаслышке знавшему Кобылякину, служившему все последние годы при Андрее Курбском,  многое претило в привычках начальника. Вдруг неизвестно откуда взявшиеся  жадность и стяжательство, тяга к дорогому и драгоценному, казалось, затмили светлый разум полководца и стратега. Степан сам лично передавал ему привезённые польскими и литовскими гонцами оружие, иконы, драгоценности, будучи  лишь посредником. В  праве Андреевом было отказаться от милостивых даров, но ни разу он того не сделал. Любил себя Андрей, и считал достойным таких подношений даже от врагов отечества. Степан не осуждал Курбского, сам слабину чувствовал, особенно когда к оружию, Андрею подаренному, прикасался. Воин, он не мог не оценить дара такого, лишь воина и достойного! Но кто б мог тогда подумать, что всё это вместе с тем, что на Руси у них творилося, в обвинение в предательстве вырастет?  И что уже после многих Иваном казнённых и сосланных до Андрея  Курбского очередь дойдёт?
Помнил он, Степан, последний  приказ Андреев, повелевавший всем сей же час быть готовыми и мчаться в сторону литовскую, ища спасения. Впервые за все годы воинской службы ослушался Степан приказа начальственного! Сердце говорило ему, что неверно это, к чужим путь держать, против  которых  столько сражались, столько крови пролили, но и к Царю Ивану возвращаться тоже опасно было. А вдруг как из-за наветов и его имя в списке злодеев государевых значится? И хоть его Любушка- голубушка и чада малые, пятеро сыновей, мальчишечек, звали- манили, но страх жизни лишиться был сильнее. Вот и рванул он, Степан Кобылякин, не с Андреем и воинами его к литовской границе, а в лес дремучий, в песок зыбучий, по оврагам да по логам, куда глаза глядят!
Первые сутки бежал, ног под собой не чуя, потом, отоспавшись, отлежавшись, вышел нечаянно на поляну среди дубов старых, а там камень огромный  посреди стоит, а от него три дороги ведут в разные стороны. Сел беглец-горемыка у того камня, последние крохи еды из карманов в ладонь повытряхнул, съел, последний глоток воды, с собой взятой, испил  да призадумался. Куда путь держать? Это в сказках, что он детям своим сказывал,  старичок древний или старушенция рядом по обыкновению  оказывались, а в жизни такого не бывает.
Нет, бывает! Не успел он об этом подумать, как вдруг  словно из- под земли появился перед ним старикашечка ростом с гриб- боровик и, поклонясь, принялся Степану толковать следующее. Мол, гляди и запоминай! Одна дорога туда ведёт, где люди местные «лабас» при встрече приговаривают,  другая, где «прошу бардзо» и « дзенкуе» говорят, а третья – туда, где холода великие и где лишь Богу молятся. Только хотел Степан старикашку о чем-то спросить, как того и след простыл. Да и был ли старикашка-то, может, приснился он ему с горя да с устатку?
Тогда встал Степан, оглядел каменюку, обошёл со всех сторон. Ну, что ж! Надо и самому подумать, что и как.  Во времена  лихие народ отсюда на  восток хаживал, в Литву, значит, там сплошные «лабас» незнакомому уху  слышны, или   на запад в земли польские, там всё  больше «прошу бардзо» чужестранцу говорят, или  на  север далёкий в  монастыри, там от всех супостатов беглый люд спасался. И понял Степан, что нет ему хода ни на запад, ни на восток, ни, тем более, на юг, в земли московские, на царёву расправу. Глянул Степан на зелёный мох на камне на стороне северной и отправился туда дорогой монахов - отшельников…
……………………………………..
Чтобы не одичать,  считал Степан, сколько раз солнце над горизонтом поднималось и садилось, а чтобы  выжить среди зверья дикого и леса дремучего, пил он  в ручьях воду студёную, ел листву кустов- деревьев, иногда удавалось ему поймать в ручье рыбину, тогда высекал он  камнем  о камень огонь и на  камне же рыбину жарил, но чаще голод и жажда мучили его,  и, казалось порой, что смерть  вот- вот его настигнет …
 Однажды недалеко от дороги,   под каменьями да корягами, где он сам ночевать собирался, нашёл Степан  старика- монашка  чуть живого. Тот, видно, тоже путь на север держал, да силы его старческие на исходе оказались. Увидав Степана, взмолился старик, на  небо  взирая:
- Благодарю тебя, Господи, что хоть перед кончиной моей послал ты мне ангела в образе человеческом и что не один я в свой последний час на земле грешной среди дебрей страшных нахожуся!
Сказал это старик и весь обмяк, замер. Степан к старцу склонился, а тот  уже и не дышит. Прикрыл ему горе- вояка глаза рукой по христианскому обычаю и пошёл округу осматривать, где бы старика похоронить. Бродил, бродил, да и наткнулся на местечко вроде на взгорочке, чтобы вода могилку не смыла, а вроде как и ложбинка там имеется, как раз тело туда уложить можно бы. Вернулся Степан к старцу, взял его на руки как дитятю и понёс на взгорочек. Хотел уже было уложить его на вечное упокоение, да вдруг глаз его усмотрел, что сутана старческая цела, не изодрана в клочья,  как его, Степанова, одежонка. Видно, старец дорогу знал, сквозь дебри не продирался, в лесу не плутал. Помолился Степан и с молитвою на устах раздел монашка, и так полуголого и  похоронил, да и крест на могилке возвёл, а сам потом в ручье, в низовьях пробегавшем, омовение совершил  и переоделся во всё монашеское. И котомку монашескую взял, и документы подорожные. И неважно, что монашку уже за шестьдесят было, а Степану третий десяток недавно миновал! Отныне  был он не Степан Кобылякин, воин Андрея Курбского, а старец Никодим, и  путь его лежал в монастырь Печеры, на север.
………………………………..
Дороги, что в те времена туда- сюда проложены были, контролю подлежали. Чем больше дорога, тем чаще посты дорожные встречалися, и порядок был строг и жесток. Нет документов – в острог, а то и сразу смерть, есть документы  - будь добр, на подворье, на ночлег, а далеко до подворья, объединялись путники и вместе обоз  составляли и ночевали прямо у дороги, вместе – оно надёжнее.
В одну из таких ночей пришёл к обозу у дороги и  монах Никодим, приняли его семьи обозные хорошо, человеку церковному завсегда внимание и почёт! И умыться с дороги дали, и накормили!
Детишки, что среди каравана  оказались, к Никодиму весь вечер особо льнули да  все свои тайны- секреты порассказали. Мол, пару недель тому назад в лесу, куда они во время привала  бегали, нашли они могилку воина на взгорочке над ручьём. И была она то ли кабанами дикими разрыта, то ли ещё кем, но дети видели в могиле кольчугу воинскую и амуницию- платье воина, всё изорванное, в клочьях, а среди одежды нашли они крест серебряный с каменьями.
Слушавший их лепет Никодим закряхтел почему-то, а детишки ему:
- Ты верь нам! Верь! Мы тебе сейчас этот крест покажем!
И дети принесли из своего тайника крест с каменьями, в котором Никодим- Степан признал свой собственный, Любушкой подаренный, и, видно, во время похорон старца в могилку обронённый.
Пошушукавшись, детишки торжественнно вручили монаху  Никодиму крест, сказав, что раз он на богомолье идёт, то и  крест из могилки воина туда же нести надобно.
Так крест его, оберёг вечный и верный, оказался снова у него на груди.
А вечером у огня  путники вели разговоры долгие- предолгие. И, засыпая, слушали их дети, а люди  всё сидели, быль и небыль друг другу рассказывая.
- Говорят, снова Царь Иван войско собирает! И быть большой войне!
- А, может, и не быть! Ему не с руки и внутри государства, и снаружи на многих рубежах биться! Только на юге татар одолел, теперь и ляхи, и литва поднялись. А на севере, говорят, и датчане, и шведы шумят, и уже крепости понастроенные никого не спасают!
- А ты, божий человек, что скажешь? – обратился кто-то к Никодиму.
- Пусть про заповеди нам расскажет, - попросил кто-то.
И Никодим, который во время общего разговора всё больше отмалчивался, заговорил:
«И Иисус сказал:
Первая заповедь в том, что в старом законе сказано: не убий. И что грешен тот, кто убивает.
А я говорю вам, что если человек сердится на брата, то он уже грешен перед Богом; ещё больше грешен, если он сказал брату грубое, ругательное слово. Так что если станешь молиться и вспомнишь, что ты сердишься на брата, то, прежде чем молиться, поди и помирись с ним, и если нельзя тебо почему - нибудь сделать это, то в душе своей затуши злобу против брата.
Это одна заповедь».
И завздыхали люди вокруг, и дети малые присмирели, будто уснули, и старики и старухи, и молодухи задумались.
А Никодим снова сказывать принялся:
«Другая заповедь в том, что в старом законе сказано: не прелюбодействуй, а если разошёлся с женою, то дай ей разводную.
А я говорю вам, что не только не должен человек пре¬любодействовать, но если он смотрит на женщину с дурными мыслями, то он уже грешен перед Богом.»
И каждый муж взглянул на жену свою, и каждая жена посмотрела на мужа.
А Никодим продолжал:
«Третья заповедь в том, что в старом законе сказано – не преступай клятвы своей, но исполняй перед Богом клятвы свои.
А я вам говорю, клясться ничем  нельзя. Человек весь во власти Бога, и что с ним станется, он не знает, а наперёд обещал».
Отпив воды из ковша, принесённого ему старухой, что подле него сидела и каждому его слову внимала, Никодим молвил:
«Четвёртая заповедь в том, что в старом законе сказано: око за око и зуб за зуб.
А я говорю вам, что не надо платить злом за зло, и око за око, и зуб за зуб. Не надо злом противиться злу.
В этом четвёртая заповедь».
«Пятая заповедь, - продолжил он, -  в том, что в старом законе  сказано: люби человека своего народа, а ненавидь лю¬дей чужих народов.
А я говорю вам, что надо любить всех людей. Если люди считают себя врагами вашими, и ненавидят, и про¬клинают вас, и нападают на вас, то вы всё-таки любите их и делайте им добро. Все люди - сыны одного отца. Все братья, и потому надо одинаково любить всех людей.
В этом пятая заповедь».
Та же старуха, что воду ему подносила, видно, за старшую здесь почиталась, поблагодарила Никодима и велела всем спать укладываться. И все послушно разбрелись по своим повозкам, и Никодиму среди этих людей место нашлось.
Он, ласково погладив каурку, забрался на  приготовленное для него лежбище и, глядя на звёзды над ним  и  засыпая, удивлялся  судьбе своей и новой роли своей, и тому, как люди его слушали.
Проснулся он ни свет ни заря от какого-то непонятного шороха. И сразу же заржала каурка.
- Неужто коней угнать хотят? – мелькнуло у него.
И он, подскочив, закричал громко, чтобы разбудить людей. А сам шасть к каурке, смотрит, постремки уж обрезаны, увезти хотели каурую злыдни какие-то. И увидал он в полумраке, что несколько человек метнулось от обоза в лес. А люди обозные полусонные, переполошились, принялись семью свою, детей заплакавших пересчитывать, добро проверять.
Потом детей снова угомонили, а сами сошлись у углей кострища на разговор.
- Вот что я вам скажу, люди добрые, - начал  Никодим, - хоть и пост охранный на дороге недалеко, а помочь они бы нам не смогли. Надо каждую ночь сторожей выставлять, пусть смотрят, иначе сладу никакого не будет. Не доедете!
Люди закивали головами, заговорили, поддерживая Никодима.  А старухин муж, той, что воду подносила, подошёл к нему после речи  пламенной да тихо так на ухо и молвил:
- Какой же сказке -то верить, о всеобщей любви и всепрощении, или другой, житейской, если  сам себе не поможешь, никто не поможет?
И говоривший похлопал монаха по плечу, дивясь силе плеч и рук монащеских: такой каурку, если б на дыбы встала, укротить бы мог! Вот так монашек им встретился!  И, огладив свою лопатистую  бороду, пошёл мужик  к себе в обоз, назначив сына своего в дозор, чтоб люди до свету выспаться могли…
(В тексте цитаты из  книги «Евангелие для детей» Л. Н. Толстого)
………………………….
…Степан, став в одночасье Никодимом, понял, что путешествовать под личиной монаха проще и безопаснее, хотя сама дорога от этого легче и короче не стала. Приходилось ему двигаться пешком, а путь ведь тяжёлый и неблизкий. В радость  было, когда какой- нибудь крестьянин с семьёй, а то и купчина соглашались подвезти до очередного селения или постоялого двора. За это  платил он рассказами, коих знал немало, потому что при книгочее и почитателе наук и искусств Андрее Курбском и он, Степан Кобылякин, немало книг перечитал и  слово своё в народ мог смело нести.
По пути многому новоявленный монах удивлялся. Как воин и как человек не самой бедной фамилии знать о житье- бытье северных простолюдинов ему приходилось лишь понаслышке. При Царе Иване считалось, что народ завсегда сам возродится, а коль возродится, так и пахать, и сеять, и мастерить научится, поэтому  и быть ему, народу, вечно, а Царям управлять во все времена, пока народ этот на свете есть.
Увидал  теперь Никодим собственными глазами, что народ страшно беден, но умён, и умом этим крепко за землю свою держится, отсюда и стойкость, и выносливость, хотя и болезни, и войны  косят люд простой, а он всё на своем стоит, несгибаем.
А, кроме того,  встречал Никодим на своём пути немало пилигримов, братии церковной, что нынче всех мастей и всех церквей была  с тех пор, как Теория Мартина Лютера расколола  церковные ряды, породив церковь новую, народную. На постоялом дворе мог он встретить и католика- иезуита, и такого как сам он монашка православного, и лютеранина, ибо менялся мир, и менялись верования, и народы всякие населяли земли эти...
На подворье у Марфы, где он на сей раз остановился, отобедали  гости пришлые кулешом и разбрелись отдыхать, кто куда. За столом заприметил Никодим монаха -иезуита, что немного по- местному говорил, и после еды направился к нему, уже пристроившемуся в уголке соснуть пару часиков перед дальней дорогой.
- Куда путь держишь, брат? – молвил он, протягивая чашу с питьём в знак дружбы монаху.
Тот чашу принял и изрёк, что идёт- бредёт с самих Печер в Рим.
Обрадовался Никодим такому собеседнику, хотя понимал, что перед ним, возможно, слуга самого Папы, ибо здесь, на севере, и земли Руси, и земли Ордена смыкались, частично между Папой и рыцарями разделённые.
- Ну, и как тебе показались наши края, брат? – снова спросил Никодим.
И иезуит ответил:
- Люди бедны, но умны в ваших краях, - нажал на это «ваших» монах, как бы подчёркивая свою отстранённость от сих мест, - но живут они умом практическим, учения не знают. Грамотных среди них мало. Школы надо при церквах и монастырях открывать, слово умное в народ нести, тогда и народ умнее будет.
- Скажи, брат, а от того, что народ умнее будет, легче ли будет им управлять? – спросил Никодим, в котором вдруг приближённый Царя и Царедворца заговорил. Трудно было спрятать под смиренным клобуком своё истинное лицо Степану- Никодиму.
- Не легче, но и  не хуже! Язычество, невежество искоренять надо, медицину, науку развивать, а не бабкам- знахаркам позволять умерщвлять глупых людей от неизвестных, а то и мнимых болезней!
Пил Никодим из своей чаши квас и слушал иезуита, и думалось ему, что чужой глаз точно подметил то, на что свой, родной, «замылился», привык, не замечает. А ведь прав римский слуга, прав! Вспомнилось  вдруг, как детишек его Любаша рожала, как тяжко ей было, и когда уж совсем невмоготу приходилось, когда бабки да няньки помочь не могли, тогда бежали за царёвым доктором, из немецких краев привезённым. Так спасли они последнего их сыночка Федотушку, который его Любуше очень уж тяжело достался. Доктор помог! Теперь все сыночки у  Любаши живы- здоровы, только вот сам он, отец и опора, в бега подался. Может, сменятся времена, и ещё увидит он свою касатушку и своих наследников!
……………………
…После разговора с иезуитом не спалось новоявленному  монаху. Только он  глаза закроет, видятся ему то  его Любушка- раскрасавица, то родители его, давно на тот свет ушедшие. Встрепенулся монах, пошёл кваску испить  и снова лёг почивать. И уже путь  снежный  белый  вьётся перед ним во сне, и ведёт он  к стенам обители Печерской, которые  тоже белым- белы. Красна лишь от крови дорога от ворот к Успенскому храму, по которой шёл и  нёс на руках Иван Грозный свою умирающую жертву. А потом вдруг польские и шведские хоругви замелькали перед глазами монаха. И он сам, Степан – Никодим, оказался среди других монахов на стенах монастырских, отражая  атаки наступавших…
 Лишь под утро забылся монах крепким сном: впереди был долгий путь, на котором всё было возможно,  и всё  непредсказуемо… Сон в руку на дальнюю дорожку, чтобы, усердно помолясь, снова идти и идти дорогой длиною в вечность.
10  06 21 Клайпеда