Наталья Советная. Ситовичи

Наталья Советная

СИТОВИЧИ
Не напишешь сразу – вернуться к прошедшему становится всё труднее и труднее. А написать надо. Не каждый день совершаются путешествия в прошлое. Наше было намечено на 26 марта 2018 года. Вместе с протоиереем о. Григорием Григорьевым мы решили проведать его родовые места, в которых он никогда не был. Так случается: пока с нами наши родные, пока они охраняют несметную  сокровищницу – память о предках и собственной жизни – мы равнодушно-спокойны, мол, успеется, ведь  рядом они,  те знания, которыми  можно воспользоваться в любую минуту. И вдруг наши близкие уходят навсегда, захватив с собою сокровища. Тут-то с горечью спохватываемся, обнаруживая, что  мы – нищие. Зачастую, кроме обрывочных воспоминаний, никаких подробностей не знаем. Так и с Григорьевым:  при жизни отца Игоря Николаевича никогда он не бывал в деревне Ситовичи  Порховского района Псковской области, где на «Гришином хуторе» появился на свет и встал на ноги его родитель. Да и собрался ли бы когда-нибудь, если бы не случай?
Григорию Игоревичу  несказанно повезло с отцом:  он был одарён поэтическим талантом, способностью к языкам, а главное, глубинной русской душой! Известный поэт, имя которого с 2017 года носит одна из библиотек легендарного града Пскова – Центр общения и информации имени  Игоря Николаевича Григорьева. А посему, всё, что связано с жизнью этого человека волнует, увлекает не только потомков, но и многочисленных ценителей его творчества. Среди них писатель,  пскович Владимир Васильевич Васильев с творческим псевдонимом Овчинников – земляк поэта, с родовыми корнями из тех же порховских мест – деревни Ситовичи, которой нет уже давно, более  45-ти лет. На картах сохранилось  лишь название местности  – «Урочище Ситовичи».
Несмотря на достаточно серьёзный возраст (около семидесяти лет), неутомимый путешественник-исследователь Васильев  вместе с сыном и внуком, пользуясь  воспоминаниями  детства, текстом  автобиографической  повести Игоря Григорьева «Всё перемелется», компасом  и достижением прогресса – путеводителем-навигатором, проложил тропу в Ситовичи, отыскал Гришин хутор, разметил на карте направление и важные точки-остановки. В своих путевых  заметках отчитался: «Теперь я с чистой совестью могу привести потомков Игоря Николаевича на поклон к родному пепелищу».
Решено было ехать в конце марта. Рассчитывали на минимум снега, но еще твёрдую, неподтаявшую землю: ходить удобно, относительно сухо, видимость местности отличная – ни тебе травы по пояс, ни густой листвы. В апреле-мае будет топко-вязко да и клещи (напасть  постперестроечных  времён!) особенно активны. В июне-августе дикий травостой, из-за которого не только ориентироваться сложно, но и опасно: неровен час – не заметишь, как с ползучим гадом повстречаешься. Осень же чревата дождями да бедным днём – темнеет ранёхонько. Вот и выходит, что самое подходящее время – последняя декада марта.
Однако известно, что  мы предполагаем, а Господь располагает. Когда  я поездом добралась из Беларуси  в Санкт- Петербург,   погода встретила слякотная:  воздух серый, сырой, снег под ногами мокрый, – мои  сапожки мгновенно напитались влагой. Но для экспедиции я предусмотрительно запаслась другими – тёплыми непромокаемыми дутиками, и не зря. С о.Григорием договорились выезжать из Юкков, где он живёт, в шесть утра, рассчитав примерное время пути до уездного Порхова – часа четыре. К назначенной встрече в музее, к десяти,  должны  успеть.
Рассвет ошарашил  снегопадом – метровые сугробы! Леса, поля, дороги, несомненно,  стали фантастически красивы, но вот путешествие по ним, кроме любования,  теперь  не сулило ничего хорошего. Батюшка Григорий сметал  снег с запорошенной машины и озадаченно молчал, никак не комментируя ситуацию. Я тоже присмирела, опасаясь услышать: «Отбой!» А ведь в Порхове нас должен был встретить Владимир Васильевич, который добирался туда из Пскова маршруткой, и музейные работники жертвовали, ради экспедиции, своим выходным днём, который у них выпадал на понедельник.  Эх, была не была – помолившись, поехали!
За душевно-светлыми разговорами, под звучание старинных  песен в исполнении  юкковского церковного хора под руководством Олега Палкина, заслуженного артиста Карелии, время текло незаметно. Запись оказалась необыкновенно хороша:  голоса, музыка, репертуар – от высочайшего духовного накала исполинской силы русской песни дрожь бежала по телу и оторопь брала от восторга. Благодать Божия щедро изливалась на нас! 
Незаметно  приближались мы к Псковской области. И – о, чудо! Весеннее солнце, разгоралось всё ярче и горячее, а снег – он лишь чуть-чуть прикрывал  мелькающие за окном перелески, поля, придорожные деревеньки. Уж не приснились ли нам рассветно-февральские сугробы метельного Петербурга?
То ли навигатор, то ли кто иной  попытался подшутить над нами и заставил-таки  свернуть на грунтовку,  в сторону, противоположную  порховскому направлению. Однако мы быстро опомнились, вернулись на шоссе, следуя логике дорожных указателей. В город прибыли вовремя, хотя еще немного поплутали по незнакомым улочкам, разыскивая здание музея.
Как дальновидный стратег,  о.Григорий отказался от гостеприимных предложений принимающей стороны познакомиться с городом и музеем. Главной  целью поездки была деревня Ситовичи, точнее, место её бывшего расположения. Путешественникам никогда неведомо, какие приключения ожидают в пути, следовательно, надо поторопиться. Тем более, что весенний  день в марте ещё не особенно щедр на долготу света. Да и обратная дорога предстояла не близкая.
Владимир Васильевич расположился на переднем пассажирском сидении, как-никак – наш главный поводырь. Хрупкая Наталья Александровна Исакова, заместитель директора музея и одновременно кладезь краеведческих знаний, удобно разместилась рядом со мной на заднем. Однако оказалось, что пскович  Васильев  знает Порхов  плохо, поэтому выбрать маршрут от здания музея предстояло Наталье Александровне. Решили ехать через мемориал «Красуха», расположенный  в 10 километрах к юго-западу от города. Сожжённая немцами  деревня с 283  жителями до последних дней жгла сердце поэта Игоря Григорьева. Не только поэтические строки посвятил он ей, но и книге дал одноименное название.

           Красуха
У дороги перед мемориалом огромная ветла, изогнутая,  надломленная, наполовину  высохшая,  опустила  искорёженные сучья, словно руки,  на землю, ища опоры,  защиты, утешения и, укореняясь  тонкими веточками, напитывалась соков её, держалась, стояла, вопреки времени  и непогоде.  Так и память человеческая, память народная, как бы не терзали её хищные  ветры, не изматывали чужестранные смерчи, крепко держится корнями за  родную землю и прорастает мощной порослью. 
Почему-то дрогнула душа –  захотелось заснять дерево, но машина промчалась мимо, к памятнику. А позднее, перечитывая в сборнике «Красуха» (1973) стихотворение «Скорбящая псковитянка»,  я замерла: 
А тебя нельзя не помнить  –
Память рядом:
Вековая безутешная ветла... 
Совпадения чувств и мыслей показались мистическими. Да и сожжённые деревни России и Беларуси давно живут  в моём сердце. Деревня Подранда Городокского района Витебской области была  фашистами предана огню вместе с жителями на год раньше Красухи – в ноябре 1942. Родом из Подранды мои прадеды по материнской линии. Внешней же  причиной  жестоких расправ всегда была месть за погибших фашистов и попытка лишить партизан поддержки местным населением.
Место моей невоскресшей деревни до недавнего времени даже не было обозначено, теперь же у дороги стоит  крест с табличкой.   А в Красухе, на высоком пригорке,  одинока в безмерном горе – скорбящая женщина:
Ты взошла на холм,
Скорбна и грозовита.
Ты устала,
 Босы ноженьки болят.
Ты – из камня,
Ты – из мёртвого гранита,
 Ты – немая,
 Но душа твоя – набат.   
(«Скорбящая псковитянка»)

 
Кто она, окаменевшая  на холме? Может быть, это Мария Лукинична Павлова, которая от удара прикладом немецкого автомата потеряла сознание, рухнула на землю, не дойдя до рокового гумна, – чудом оставшаяся в живых, но потерявшая в огне двоих  детишек-кровиночек: старшей – десять, младшенькому – семь, и двух маленьких племянников. Устремила взгляд туда, где стояли гумна, ставшие местом казни сотней людей, сгоревших живьём, и застыла навечно. Как застыл в сожжённой белорусской Хатыни выживший, но осиротевший, потерявший всех близких Иосиф Иосифович Каменский с умирающим сыном на руках.
Напротив памятника неиссякаемой скорби,  в конце еловой аллеи, обелиск  –  Красухе и соседним девятнадцати сожжённым деревням , в которых были  зверски умерщвлены 750  человек. Всего же за время оккупации  только в Порховском районе фашисты расстреляли, повесили, сожгли заживо 11 тыс. жителей и более 10 тыс. вывезли в германское рабство.
 
  На стволе высокой ёлки в конце горестной аллеи  табличка с фотографией молодой красивой девушки и надписью «Павлова Клавдия Яковлевна (1920-1943). Заживо сожжена с младенцем на руках (Эдуард (1941-1943)». Кто-то, помнящий , страдающий до сего дня, принёс эту табличку и неувядающие цветы.
Здесь – Красуха,
Здесь Россия в каждой слёзке,
 В каждом взгляде,
В каждом вздохе люб-травы.
И не знают,
Зла незнавшие берёзки,
Отчего нагоркли
Песни синевы…
(«Скорбящая псковитянка»)
Скорбный памятник Красухе  работы скульптора  Антонины Петровны Усаченко, был установлен 21 июня 1968 года. Но не многим известно, что до того,  как о Красухе заговорили, о ней писал, кричал, стучал во все двери Игорь Николаевич Григорьев, а помогал ему, поддерживал Павел Воронов . Услышав имя последнего, Владимир Васильевич взволновался, его давно интересовало, кто же такой Воронов.  В Пскове, Порхове – никаких следов. Естественно, ведь они – в Городке! В те времена Павел  – журналист районной газеты, писал стихи, которые переводил на русский Игорь Григорьев, его единомышленник и товарищ. 
Деревни, уничтоженные вместе с  Красухой, скорее всего,  стали жертвой гитлеровской  мести за уничтоженных взрывом в Порхове немцев – 764 человека.  Диверсия была уникальной: совершена одним  партизаном – Константином Чеховичем, а погибли в одно мгновение, кроме низших чинов,  два генерала, более 40 высших офицеров вермахта и СД, сотрудников спецподразделения «Абвер-Норд»,  занимавшихся заброской в советский тыл подготовленных агентов. Удивительно, однако,  Чеховича не только не отметили наградой за этот подвиг, но  позднее  даже обвинили в предательстве, мол, работал добровольно у немцев киномехаником. Точно так же нашлись завистники и у Игоря Григорьева, по заданию партизан  три месяца работавшего переводчиком в немецкой комендатуре. Его тоже попытались обвинить в предательстве.
Мои собратья по перу
 Не поделили «псковской славы,
И я,  доколе не умру,
Не позабуду той отравы.

Нет, не с цианом порошки
В стакане водки. Проучили
Меня надёжней корешки –
 В глазах России обмочили…
(Поэма "Обитель")
Васильев поделился с нами воспоминаниями, как много лет тому писатель А. Бологов уговаривал его отречься от Григорьева, обещая взамен должность в областном отделении Союза писателей, издание книг, продвижение к славе. Возражения с отсылкой к документам, к свидетелям-партизанам, подпольщикам,  к материалам  книг о военном прошлом псковщины, в том числе «Огненному кругу» Василия Кириллова и Владимира Клёмина, действия не возымели, осталось ощущение, что Бологов и иже с ним  были глухи ко всему, что говорило о героическом прошлом коллеги по перу.  Об этом Владимир Васильев (Овчинников) правдиво написал на своей страничке сайта «Проза.ру».  Кто знает, может быть теперь, на старости лет, клеветники раскаялись? В чужую душу не заглянешь, так и не станем судить. Сам же Игорь Николаевич тяжело переживал  те дни, когда в организованном порядке посыпались письма-доносы  в различные инстанции, вплоть до Москвы.
Я родине моей не изменял.
Безрадостной полынью переполнясь,
Я убивался с ней в глухую полночь,
Но родине во тьме не изменял…
(«Перед Россией»)

Жизнь расставила точки  в отношении справедливости и к Константину Чеховичу. В 2013 году на здании порховской  почты была торжественно открыта памятная мемориальная доска. Через год  героическому подпольщику-подрывнику  посмертно присвоено звание Почетного гражданина города, подготовлено специальное ходатайство о присвоение звания Героя Советского Союза. К сожалению, в Москве ответили, что за давностью лет обращение принять не могут.
«Моё родимое селенье…»
Время торопило экспедицию. Вскоре мы прибыли в деревню Веретени, удобно разместившуюся по холмистым берегам речушки. Остановились на высоком мосту, поприветствовали: «Здравствуй, Веретенька!» Вода уже нетерпеливо взломала лёд, освободилась от него по центру, радостно журчала. На языке вертелось известное, григорьевское: «Есть на Порховщине речка Веретенька. Зяблик на лещине там  звенел и тенькал».  Защёлкали затворы фотоаппаратов, засветились улыбки…
 
Сразу за мостом свернули направо, чтобы по наезженному следу  как можно дальше продвинуться вглубь деревни на колёсах. Открывшееся печальное зрелище сдавило сердце: у шоссе зиял пустыми окнами оставленный людьми двухэтажный многоквартирный кирпичный дом, вдоль реки – разваливающиеся хаты, сараи, бани. Казалось, обнажившаяся из-под глиняной штукатурки бревенчатая стена ближайшей избы готова вот-вот рухнуть  под тяжестью осыпающейся крыши – только тронь. И не оставляло ощущение, что развалины еще хранят, хранят тепло своих хозяев,  ещё ждут, надеются,   потому трогать, рушить их никак нельзя. Может быть, они помнят мальчика Игоря Григорьева, босиком бежавшего в веретеньскую  школу, в которой он получил в награду карандаш за стихотворение в стенгазете (поэт!), а в 1934 году – свидетельство об окончании четырёх классов?
 
Под машиной потрескивало, снежные брызги разлетались по сторонам, и вдруг – задние колёса провалились в глубокие колеи! «Порш»,  взревев двигателем, перемалывая грязную кашу, всё прочнее садился на брюхо. Выбираясь  из машины, мы тут же провалились в ловушки подтаявшего льда. Наталья Александровна мгновенно промочила ноги. Меня от воды спасла обнова – дутики, но предотвратить потерю мной равновесия и  падение в снег они не смогли. Не обращая внимания на проблемы, полные воодушевления, оставив  пленённую машину «на потом», все четверо  двинулись в пеший путь. До Ситович оставалось  чуть больше километра.

 
По разбитой лесовозами дороге добрались до бревенчатого мостика через ручей, впадающий в Веретеньку, свернули налево, побрели по снегу вдоль холмов, остатков ситовских хат,  поросших кустарником и деревцами. Я засомневалась, фундаменты ли? Может, копали мелиораторы канаву, и экскаватор выгребал грунт в кучи? Но Васильев мальчуганом не раз гостил в деревне у бабушки – помнит, что стояли здесь дома, даже находил остовы железных кроватей, брошенную бытовую утварь.
День устоялся серый, безветренный.  В тишине мы пробирались по молодому березняку. Подумалось, что Игорь Григорьев, действительно, не мог не любить эту землю, как и поэзию Сергея Есенина, с его «страной берёзового ситца».  Красавицы-берёзки  весело  отсвечивали тонкими белыми стволами, зазывая всё дальше и дальше.
Берёзоньки, я вас ли не люблю,
Ваш тихий лист, мои угревший ноги!
Не я зажёг его, не я спалю –
Озябший путник на большой дороге…
(«Ода»)
 Направление к Гришиному  хутору определилось  по компасу. Владимир Васильевич с о. Григорием быстро продвигались  вперёд, а мы  с Натальей Александровной залюбовались красноталом – набухли его серебристо-пушистые почки, готовясь к предстоящей Пасхе.  Впору наломать веток к празднику, что и поспешили сделать. Потраченного на это времени хватило, чтобы значительно отстать  – бросились догонять. Оказалось, что Владимир Васильевич всё же запутался – мы кружили рядом с Гришиным хутором по кабаньим, лосиным,  волчьим тропам,  но не выходили на него. Решено было отпустить  Васильева на разведку, остальным вернуться к холмам-фундаментам. Владимир Васильевич, освободившись от нас, как от пут, рванул по кустам с завидной прытью.
– Ломанул,  словно лось! – удивлённо-восторженно воскликнул о.Григорий и озабоченно взглянул на часы: ещё  машину тащить из болота…
– Нашёл! Нашёл! – донеслось  минут через пятнадцать. – Лишнего мы прошли, следовало раньше направо повернуть.
Взобрались на высокий холм предполагаемого фундамента, огляделись.  Васильев пояснял:
– Здесь поля-огороды были, сад. У леса, который звался Клином, григорьевская кузница…
 
Сам поэт в автобиографической повести «Всё перемелется» сообщал:  «Я родился 17 августа 1923 года на хуторе близ деревушки Ситовичи Порховского района Псковской области. От Ситовичей теперь осталась всего-навсего вековая липа, посаженная моим предком Григорием. А когда-то в деревне было дворов тридцать пять. Но радетели колхоза «Красные Ситовичи» да Великая война уполовинили народонаселение. А совхоз «Полоное», что захватил ситовские угодья, поставил точку – полонил и стёр с лица земли последнюю хату, огрызнувшись: «Неперспективка!»
Гришин хутор, хутор Гришин,
Обездворен, обескрышен,
Слёзы льёт у старых вишен.
Лью и я, да хоть залейся,
Хоть о дедов рай разбейся,
Не воскреснет, не надейся.
Не воспрянет. Зряшны стоны…
(«Хутор»)
 
И хотя следов от крестьянской усадьбы практически не осталось, даже вековую липу найти не удалось, взволнованный  о. Григорий всё задавал вопросы, уточнял, шутливо сетовал, что принадлежавшая ему по наследству земля безвозвратно утеряна. И радовался, радовался тому, что добрался до отцовских родовых мест. У всех на душе вдруг стало и светло, и чуть-чуть печально…
Светынью росной,
Полночью беззвёздной
Под свист бурана –
Домой вернуться никогда не поздно,
Всегда не рано…
(«Твой дом»)
По плану экспедиции нам ещё надо было попасть в деревню Жаборы, в церкви которой крестили Игоря, а на погосте  покоятся его стародавние предки: прадед Григорий и прабабка Паша «знахарка и вещунья (могла заговаривать кровь и змеиные укусы, врачевала словом, гадала на бобах, знала целебные тайны трав). Она сочиняла духовные стихи, была большой богомолкой и труженицей, каких поискать».
Раньше дорога  пролегала напрямки,  мимо Журавиного болота, теперь же – по шоссе в направлении  Нестрино.
Возвратились к машине по протоптанной нами тропинке. По пути я заметила удивительные «цветы» на концах тонких лоз ветлы. Сколько не рассматривала, понять происхождение крупных коричневых розочек не смогла. Отломала пару веток, решив довезти до дома и выяснить у знатоков, да и позабыла это чудное  зимнее великолепие на чуть живой скамеечке разваливающейся автобусной остановки в Веретенях . 
 
О. Григорий остановил на шоссе проходящую машину, попросил водителя помочь, но оказалось, что легковушке  задачу не осилить. Кто-то невесело пошутил: «Ох, нелёгкая эта работа – Из болота тащить бегемота!»
В мокрых сапогах у Натальи Александровны давно нестерпимо замёрзли ноги, но она мужественно вызванивала представителей власти в поисках тяжеловеса-трактора. В это время пассажиры легкового автомобиля, оказавшиеся местными жителями,  врачами, переселившимися в деревню из города, организовали на выручку пазик.  Теперь не выдержал трос, звук был, словно выстрел – он заставил меня вздрогнуть, хотя расстояние от машины до автобусной остановки, где я присела на скамейку, более  пятисот метров .
Однако всё закончилось благополучно: попутка увезла отогреваться Наталью Александровну в Порхов, прибывший трактор вытащил застрявший Порш, врачи обрели в лице о. Григория молитвенника, а путешественники, прежде, чем отбыть в Петербург, побывали в Жаборах.
 
Старинная церковь в бело-синих тонах на фоне нерастаявшего снега показалась сказочно красивой и лёгкой, словно взлетающей к небу. На многочисленных могилах – безымянные кресты, ни табличек, ни надписей. Но возрадовавшиеся встрече  души предков о.Григория ликовали –  мы это чувствовали.
…Памяти усопшие места.
Детям деловым не до погоста.
Бедная церквушка. Два креста.
Неужель на свете всё так просто?

Здесь мой дед и бабка – кровь-родня.
А не здесь, так – там: твоя и наша,
Скорбно дожидаются меня.
Иль кого сия минует чаша?..

Не людская – тустороння тишь.
И не знамо, хорошо ли, худо,
Что грехи нам прощены… покуда.
Ну, а завтра? Вдруг да не простишь? 
(«Погост Жаборы»)
 
Обратная дорога  в Петербург была молитвенной – звучала запись литургии в юкковском храме Рождества Иоанна Предтечи, высокий настрой точно совпадал с внутренним состоянием участников экспедиции.  К вечеру в оставшемся позади Порхове заснегопадило, а путь на север освещало закатное солнце. 
…По возвращении я написала стихотворение «Ситовичи», взяв эпиграфом слова Игоря Григорьева: «Моё родимое селенье, Тебя уж нет, да всё ты есть…». Однако последняя строчка никак не давалась. Вариант за вариантом сменялись в течение нескольких месяцев, пока не нашёлся тот, что пришёлся  впору, подобно туфельке Золушки: « Но журчит Веретенька: «Жить – будем!» – Пока память дарована  людям». Память – окрыляющая и утихомиривающая, вечная боль и неугасимая  радость,  связующая нить, золотой ключик от дверцы за нарисованным камином.

                ЗОВ КРОВИ
Поразительная сила у зова родной крови! Всего-то постояли мы в марте на остатках фундамента Гришиного хутора, протоптали тропинки, проваливаясь в снег,  на несуществующих улочках несуществующей  деревни, увидели своими глазами лохматые ели подступавшего к хутору леса с названием Клин, полюбовались весёлыми ручейками-речушками, знакомыми  по григорьевским стихам,  – и всё! Ситовичи с Веретенькой покоя не дают! Зовут, зовут вернуться, ещё  раз поздороваться, тем воздухом  надышаться, памятью обогреться.
Не прошло и месяца, как о. Григорий предложил съездить в Порхов во второй раз:
– Перед глазами Веретенька и днём, и ночью…
Запланировали поездку на июль – ни луговое бездорожье, ни погода не пугали. Васильев сразу дал добро сопровождать нас в экспедиции, соглашаясь на любые сроки. Наталья Александровна, извинившись, отказалась:  музею искать на Гришином хуторе, кажется, больше нечего. Но любезно пригласила ознакомиться с экспозицией.
Кроме того, мы поставили перед собой ещё одну задачу: посетить могилу Льва Григорьева, младшего брата Игоря Николаевича. Было известно, что он погиб в бою у деревни Насурино, прикрывая отход партизан-разведчиков с пленённым важным «языком», – попали в немецкую засаду по доносу местного  старосты. Молодому партизану было всего 17 лет.
…Вот она, война.
В свои семнадцать вёсен
Ты уж отсолдатил два кромешных года…
Был рассвет зачем-то ясен и не грозен.
Иль тебе не больно, вещая Природа?
(«Брат»)
Однако в порховском музее информация о захоронении Льва отсутствовала.  На наше обращение  в администрацию Плюсского района, на территории которого должна была находиться деревня Насурино, последовал ответ заместителя главы  Ивановой Натальи Леонидовны:
«… По Вашему обращению о поиске места, где похоронен Лев Григорьев, имеется информация в Книге памяти о том, что 26.09.1943 г. погиб Лев действительно в деревне Насурино, но похоронен на территории Струго - Красненского района, точное место не известно. Нами направлено обращение в администрацию Струго - Красненского района об оказании помощи в поиске и предоставлении всей имеющейся информации. По данным учета 13.03.1978 г. решением Облисполкома № 101 д. Насурино снята с регистрационного учета. Местонахождение в настоящее время не установить. В книге В. Кириллова "Огненный круг", в очерке о плюсских разведчиках, автор рассказывает о событиях, предшествующих гибели Льва Григорьева». 
И всё же мы надеялись, что ко времени экспедиции тайна о месте захоронения Льва раскроется.      
9 июля, на рассвете,  из Юкков в направлении Порхова выехала команда из четырёх человек: о. Григорий, матушка Елена, их внук – одиннадцатилетний Гоша,  и я (куда же без меня, если уже шесть лет занимаюсь творческим наследием поэта и воина Игоря Николаевича Григорьева?). Уже в пути набрала номер  мобильного Натальи Леонидовны, но новостей не было, следовательно, заезд  в соседний район пока отменялся.  До Порхова добрались без приключений, машину поставили, как и в прошлый раз, у памятника Александру Невскому, напротив музея и кинотеатра, разместившихся в одном здании. Маршрутка из Пскова с Владимиром Васильевичем ещё не прибыла, потому, не теряя времени, мы с Гошей отправились на осмотр экспозиции музея.
На первом этаже, в фойе –  выставка мебели, предметов быта бывших местных дворян. Остатки роскоши из поместий  впечатлили,  одарив ярким представлением о вкусах и предпочтениях знати того времени. Но ещё больше впечатлили  имена! 
С имением Волышево (оттуда в музее мебель коричневого цвета) связаны  потомки древнего муромского  княжеского рода Овциных, один из которых был дядькой царевича Фёдора Ивановича; знатного рода Васильчиковых (от черниговских бояр), подаривших России  царицу Анну, пятую жену Иоанна Грозного,  и выдающихся  дипломатов, военных, общественных и государственных деятелей;  известнейшего рода русских купцов и промышленников Стро;гановых, давших Российской империи крупных землевладельцев, государственных деятелей, баронов и графов.
Усадьба Холомки  обязана своим возникновением представителю древнего дворянского рода Гагариных – князю Андрею Григорьевичу,  выдающемуся  учёному, инженеру, первому директору Петербургского политехнического института. Чёрной мебелью Гагариных, представленной в экспозиции музея,  вполне могли пользоваться  также известные писатели и художники, такие, как  К.Чуковский, Е.Замятин, М.Зощенко, В.Ходасевич, М.Добужинский, В.Милашевский, Д.Верейский, В Попов, Н.Радлов и другие, ведь усадьба в 1921году была реорганизована в творческую дачу художников и писателей Петроградского Дома искусств.
Какие имена – душа замирает! Какие события –  и  каждое принадлежит России! Маленький, скромный уездный град Порхов, с разбитыми дорогами и давно не ремонтированными фасадами старых домов,   оказывается,  хранит удивительные  тайны истории страны.   Вот и героическая жизнь Игоря Григорьева влилась тонким ручейком в судьбоносную  реку Родины.  Как и  дни каждого из нас – экспонаты тесных комнат второго этажа музея это красноречиво подтвердили: пионерские галстуки и комсомольские значки, швейные и печатные машинки, радиоприёмники и настольные счёты, красные знамёна и вымпелы передовиков производства…  –  наши детство,  юность, возмужание, зрелость.
Время стремительно уносилось  в будущее –  нас с Гошей уже нетерпеливо ждали у машины. Пора!
Поклонились Красухе. Гоша вскарабкался на русскую печь, одиноко стоящую  у дороги как напоминание о когда-то  оставшихся на мрачном пепелище печах. 
Владимир Васильевич заметил:
– Трудно ему, ребёнку, представить, что когда-то от не маленькой деревни вот так – одни печи и трубы и остались.
Чернобыль на пепелище
Да густой бурьян.
Оголтело ветер свищет,
Кровью сыт и пьян.

Хоть бы двор какой иль хата –
Пусто впереди.
Только зарево заката
Душу бередит.

Только трубы обочь речки
Над печами в ряд –
Непогашенные свечки –
В прах-золе горят.

Только хриплый ворон глухо
Крикнет о беде…
Что с тобой, моя Красуха?
Где ты? Где ты? Где?...
(«Поминок»)

Веретени
Веретени встретили нас по-летнему зелено. Кустарники,  старые яблони, одичалые заросли сливовых и вишенных деревьев спрятали от глаз  развалины строений. Но обильный зреющий урожай на склонённых к земле ветвях только усиливал и без того грустные мысли об уходящей деревне.
Узнал? Припомнил босое детство?
Сад в белом смехе в обнимке нив –
Совсем не чьё-то, твоё наследство,
Тебе завещанный белый налив…
(«Горькие яблоки»)
Помня мартовский опыт, машину поставили недалеко от шоссе. Переобулись, обезопасились от комаринной напасти специальным спреем и бойко направились к Ситовичам. Шагать было легко, потому что и дорожка натоптана, и травостой невысокий, кошеный, что обрадовало и удивило. Объяснение последовало за следующим поворотом: на лугу паслось стадо. Откуда же здесь, казалось бы, на заброшенной земле,  упитанные коровы, любопытные козы с козлятами, кучерявые барашки? Осведомлённый Васильев пояснил:
–   Стадо знакомых мне фермеров, выходцев из Азербайджана. В районе уже несколько таких хозяйств. Все друг друга знают, поддерживают. Диаспора.
Некоторое смятение чувств: с одной стороны горечь, что не местные мужики в хозяевах, с другой радость – живёт земля, кормит людей Божиих. Свято место пусто не бывает!
 
Встречаем и пастуха, издалека с любопытством поглядывающего на нас. Грибы собирает! Под ногами срезанные шляпки зачервивевших маслят.  Щёлкаю фотоаппаратом – берёзовый молодняк, смешные козьи рожицы, малиновые заросли иван-чая, томные коровы в тени деревьев,   куртинка иван-да- марьи, ромашки, колокольчики, чабрец, колоски и зонтики трав, пеньки, молодые сосенки, маячащие впереди фигуры моих спутников – всё кажется важным, особенным.  Тихий день, гудение пчёл, замирание ветерка – всё сегодня для нас, всё в радость!

В ином измерении

О. Григорий с матушкой далеко впереди, уже перемахнули по  бревенчатому мостику через ручей, который вместе с Веретенькой, журчащей справа, окаймляет Ситовское урочище.   Ускоряю шаг, осторожно перебираюсь по брёвнам  и – словно попадаю в иное временное измерение: я тут, но уже и не здесь, а в той, григорьевской, деревне… 
…Ручей зачахший . Замшелый мостик.
Крыльцо – два камня по старине.
«Я рада, здравствуй! Надолго в гости?
Ну, как жилося на стороне?..
(«Горькие яблоки»)
«Моего прапрадеда по отцу звали Кузьмой, потому что прадед был Дмитрий Кузьмич, – и, к стыду и прискорбию моему, это всё, что мне известно. – Казалось, вышагивал рядом с нами Игорь Николаевич: –  А дед, Григорий Дмитриевич, от которого пошла наша фамилия Григорьевы, – особая статья. И хотя я не застал его, но о нём наслышан. Основатель моего гнезда – Гришиного хутора – справный русский мужик, добротный оратай (12 десятин земли на хуторе, полученных по реформе великого крестьянского заботника П.А.Столыпина), садовод (сад под 150 ульев), кузнец (кузница на большаке в деревне Заозерье)…»
Ага! А мы-то решили, что кузница была на краю хутора, у края леса Клина. Значит, ещё одна точка должна появиться  в нашем маршруте – деревня Заозерье.
Воспоминания Игоря  Николаевича вели нас по Ситовичам:  «Дорога на хутор и вокруг него, три мостика, осушительные канавы, мочила для льна, сад, рига с гумном, скотный двор, баня, изгородь вдоль леса (всё это я помню)  находились в полном порядке вплоть до начала новой, колхозной жизни – лиха лихущего, горя горющего».
 
Теперь  же в Ситовичах не кошено, трава чуть не по пояс:
На доброй пашне, в широкополье,
Олешник вымахал да лоза.
 В саду крушиновое раздолье
Глумится в горестные глаза.
Тропа лосиная, сыроежки,
 Разлопушился вовсю репей…
(«Горькие яблоки»)
  Но то ли телегой, то ли тяжёлой машиной намяты две колеи прямо к Гришиному хутору. Поспешаю следом за о. Григорием, опасаясь попасть ногой в какую-нибудь заросшую травой впадинку – не ровен час, споткнусь, упаду –  ни к чему это. Он же торопится, словно может опоздать на встречу с отцовским прошлым. Почти нагнала. И вдруг батюшка резко оборачивается:
– Стой!
Застываю от неожиданности.
 – Косули! Пасутся…
Вскидываю фотоаппарат. Поздно! Они словно растворяются в воздухе. Но их  мимолётное появление вызывает всплеск эмоций и ощущение таинственного присутствия. Присутствие кого? Кто невидимо следит за нами, пришельцами? Разлетается, расползается, ускользает из-под ног да от любопытного взора? Жизнь кипит на брошенной людьми, однако не оставленной Богом земле. И косули, именно они,  лёгкие, грациозные, прекрасные, словно  музыка стихов, не могли встретиться нам случайно! В дни детства Игоря на верхушках «могучих елин гнездились соколы, канюки, тетеревятники, иные мелкие ястребы, вороны, клесты; в осиновых дуплах жили филины –неясыти, желны, вертишейки и, пожалуй, лешие …  в кустах проживало множество птичьей мелюзги – коньков, лазоревок, корольков, поползней, дроздов, иволг, зарянок…  Водились тут и косули, и летяги, и мышловки-сони, и ласки, и горностаи, и выдры (по рекам), и находили приют змеи – множество гадюк», которых он не боялся и не жалел. 
Образ давней деревни, Гришиного хутора, на котором стояли три избы:  огромный пятистенок Григория у края леса  и хаты его старших детей  – Анны и семейного Тимофея, ярко вставал перед глазами.   Прородитель Григорьевых Григорий Дмитриевич слыл как мужик «мастеровой и механик (веялки, сеялки, самопряхи, ткацкие станки)», к тому ещё и камнетёс!»  Вспомнилось григорьевское: «До недавнего времени неподалёку от Ситович ещё лежал, да, возможно, и теперь никуда не подевался огромный валун с глубокой и широкой трещиной посредине. Это его пытался взорвать на жернова мой дед Гриня, да на такую махину пороху не хватило, и жерновых дел мастеру пришлось довольствоваться более мелким материалом».
Васильев пожал плечами:
- Легендарный валун, к сожалению,  я пока не обнаружил.
Покинув  нас на короткое время, Владимир Васильевич попробовал выйти на Змеёвую горку,  где, как ему помнилось,  когда-то стоял центральный хуторской  дом Григория Дмитриевича.  Дедом, его хозяйством, крестьянской сметкой, хваткостью и  умением  до конца дней  восхищался Игорь Григорьев:  «И всё это благолепие  было осилено своим горбом, лишь с помощью второй моей бабушки Прасковьи да семерых её детей – Петра, Тимофея, Николая, Василия, Дмитрия, Анны и Анастасии».
Но былое – в прошлом, хотя  не таком  и  далёком на самом деле. В настоящее же время в сплошной июльской зелени Владимир  Васильевич не смог обнаружить даже те вековые яблони, встреча с которыми порадовала во время  весенней экспедиции.
 
Мы покружили по травянистым полянам, поклонились остаткам избяных фундаментов, не рискнув взобраться на них сквозь высокие заросли (не зря ведь – Змеёвая горка),  и остались довольны собой, тем, что быстро сориентировались, легко вышли к хутору, значит, запомнили. Матушка Елена с Гошей смаковали новые впечатления. Васильев сетовал, что напрямик к Жаборам пока не выйти, маршрут не проработан, хотя при Игоре Николаевиче  дорога была, а у деда его на реке Узе  имелась  собственная мельница – отыскать бы!
Гришин хутор, молвить, кстати,
Жил да был ещё тогда.
Двадцать лет сеструхе Кате,
Мне – семнадцать: жар-года!

Вёрст пяток всего до Узы
Всей ходьбы-то ровно час.
Надевай, Катюша бусы:
Заждалось гулянье нас!..
(«Частушки») 
Простились мы с хутором, уверенные, что не навсегда. Владимир Васильевич поделился планами об установке  специальных табличек-ориентиров на экологической тропе «Ситовичи», чтобы в любую пору года не заблудиться. Он готов водить сюда школьников, писателей, исследователей – редкостный человек!
У о. Григория душа просилась  в Жаборы: весной храм, при котором старинное кладбище, на замке пребывал, да и матушке Елене с внуком надо бы их увидать.
– Внук мой Гоша, а знаешь ли ты, что твой пра-пра- прадед Григорий  спиртного в рот не брал?
– Как ты?!
– Это я, как он!  Дивны дела Божьи, ведь и зовут нас одинаково…  Но есть  расхождения. Я  рыбалку обожаю, а он был страстным охотником. Твой прадед Игорь, знаток  охотничьих собак, любил рассказывать о его костромских гончих, среди которых выжлец и выжловка были  до того хороши, что барин Аничкин из Заозерья хотел выкупить их и давал большие деньги. Очень большие!
 –Выкупил? – Гоша даже вспотел от волнения.
– Сам как думаешь?
– Не знаю…
– Григорий  даже слушать не хотел! Разозлил барина: простой мужик, а не соглашается, по  сто червонцев за каждую собаку предлагают – отказывается! И когда он  на охоте за зайцем по полю барскому погнался, так и приказал хозяин ему плетей дать – отомстил.
Гоша побледнел:
–Плетями больно же!
– Больно, обидно, несправедливо. Прапрадед на Аничкова подал в суд. Два года судился и выиграл дело.
– Вот барину-то  досталось! – повеселел мальчик.
– Ты ещё не знаешь, чем история закончилась, – о. Григорий спрятал улыбку в густой бороде. – Когда после революции мужики барина  убить хотели, прапрадед его на своём хуторе спрятал, спас. Дивны дела Божьи! 

                Жаборы
Машину припарковали на небольшой площади перед церковью.  Мальчишки, местные и дачники, кружившие здесь же  на юрких велосипедах, не в силах скрыть любопытство, рванули к  Порше – разглядеть поближе (Чуть позднее они с удовольствием укажут Васильеву дорогу к Узе.) Площадь, похоже, была в деревне центральной. На столбе – новенький телефон-автомат, уже непривычный для  нашего времени с  мобильной связью. Прямо к толстенному стволу клёна прибит  облезлый почтовый ящик с крупной надписью белыми буквами «Почта» и огромным навесным  поржавевшим  замком.  Рядом  ярко-алая табличка   то ли предупреждала, то ль призывала, а может, просто  сообщала что-то  о благоустройстве территории,  заканчиваясь номерами телефонов. Прислонённый к дереву транспарант с выцветшим текстом на блеклом синем и непроходимые заросли древесной и кустарниковой поросли вперемешку с крапивой  на заднем фоне площади довершали общую картину «благоустройства».    
Но деревья! Величественные, высоченные, необхватные! Встала рядом, чтобы сфотографироваться, и поняла: минимум человек пять с распростёртыми объятиями надо вокруг собрать, тогда, возможно,  хватит живой цепочки рук.
 
 Эти дерева уж точно помнят столетние  крещения и погребения в храме Покрова  Богородицы, построенном помещиком  Лавровым.  Мраморная доска вещает каждому входящему: «Сей храмъ Покрова Пресвятые Богородицы сооруженъ в 1792 году иждивением майора Федора Михайловича Лаврова и освященъ в октябре 1794 года, а в 1836 году совершенно возобновлен попечениемъ и иждивениемъ гвардии поручика Николая Ерофеевича Аничкова, в котором и началось опять служение съ 1 октября тоже года».
 Третий век чудом Божиим служит церковь, даже в годы Великой Отечественной  войны в нём не умолкала молитва. В ужасе трепетали деревья, видя пламя пожарища, когда немцы сжигали Жаборы. Но храм уцелел. И оставшиеся, не угнанные в неметчину жители, собравшиеся у стен его, спаслись милостью Господней вместе со  священником Михаилом, который, случалось, прятал в здании, в усыпальнице Лавровых и Аничковых, партизан.  Многовековые деревья помнят, как ходил батюшка от снега до снега босиком, никому не отказывал в помощи, а когда служил литургию, спускались с небес  Ангелы, птицами на  ветвях Херувимскую пели...   
 
Участники экспедиции, полюбовавшись внешним обликом церкви, направились к её главным вратам  в надежде помолиться, а  то и панихиду по предкам отслужить. У входа нас встретила монахиня Михаила, собиравшая с куста крупную чёрную смородину, — угостила ягодами, пригласила  в храм, объяснила, что постоянного батюшки нет, приезжает  изредка благочинный из Порхова, но это не мешает частной молитве и записочки  с именами о поминовении  оставить можно.
Храм встретил торжественной тишиной, казалось, лики Господа,  Богородицы, святых устремили на нас  взоры с древних потемневших икон.  «Благовещение», «Крещение», «Сретение», «Введение во храм» — мы с матушкой Еленой благоговейно застыли. Молодая свечница скромно поведала:
—  В алтаре ещё одна старинная икона 18 века –  «Успение Богородицы» и  резной образ Нила Столобенского, святого, основателя Нило-Столобенской пустыни.
О. Григорий надеялся выяснить,  в каких могилах покоятся его предки, но при храме таких сведений не оказалось. Ещё раз обошёл кладбище. Присматриваясь к крестам, редким табличкам, оградкам, надеясь почувствовать сердцем. Но как проверить? И всё же душа его трепетала: они были рядом, они слышали его молитвы!
К полудню воздух наполнился влагой, первые нерешительные капли сорвались с небес.
Мы поспешили к автомобилю:  вечером планировалось быть в Беларуси. Отец  Григорий предложил Владимиру Васильевичу подвезти до Порхова, даже до Пскова, хотя для этого надо было бы дать большой крюк  километров на семьдесят, но тот, несмотря на дождик,  отказался во имя дальнейших поисков. Как потом сообщил, ни следов Гришиной мельницы, ни  моста в нижнем течении Узы не обнаружил, поэтому с  идеей прямого маршрута от Жабор  пришлось окончательно расстаться. Ну, что же, отрицательный результат – тоже результат.  Через Журавиное болото вышел  Васильев  к  Туготино, оттуда – маршруткой до Пскова.
Огромные клёны, прощаясь, роняли вниз дождевые хрусталики,  в гнезде на одинокой спиленной  верхушке мокрый  аист невозмутимо чистил-белил длинным клювом влажные перья, а от старинного здания красного кирпича (флигель усадьбы Аничковых – тех самых, роду которых мы обязаны появлением Аничкова моста в Петербурге) словно плыла в мелкокапельном мареве длиннокосая женщина с детской коляской…
 
Мне вдруг  вспомнилось, что название одной из поэтических книг Игоря Григорьева звучит как завет: «Жить будем!»

«Возвернусь к родному чуду»
Навигатор провёл нас к Беларуси по кратчайшему маршруту, отправив сначала километров на сто по разбитым, местами залатанным дорогам. Не упустил случая снова подшутить, выбрав для разворота обратный путь  в сторону Хилова. Кстати, воде  из его источников давно уже отдают предпочтение в доме о. Григория.  На первой же автомобильной заправочной станции, как только выскочили близ Острова на федеральную трассу, затарились мы  двумя упаковками любимой  минералки.  И говорили, говорили…
Странное название у деревни Жаборы.  Откуда оно? Благо, интернет доступен теперь и в дороге. Оказалось, существует немного версий. Первая и самая невероятная:  таджикское (персидское), арабское имя Джаббар – могущественный, всемогущий, т.е , как Бог (Аллах). Откуда в псковской глубинке вдруг арабское имя? Хотя если судить по истории деревенского храма, то Божественное провидение, Его всемогущество там присутствует ощутимо.
А вот мирское древнерусское имя Жабор существовало, как производное от слова жаба. В языческие времена считалось,  что таким образом в младенце воплотятся желаемые качества от данного представителя животного мира.  Но что-то не понравилось нам такое объяснение.
В географическом народном  словаре тоже отыскалось подходящее слово: жабар – ветер, дующий с гор на равнины и долины, верховик; холодный, пронзительный ветер. Пришло из Бурятии. Далековато для Порховщины.
Четвёртая версия показалась наиболее жизненной: в белорусском языке есть слова «жабраваць» – нищенствовать, жабрак  (жабрук, жебра, жебраков, жебрак) – нищий, попрошайка. Вот тут можно пофантазировать: в давние- давние времена пришёл на берег Узы нищий человек. Удивился:  в реке богато рыбы, в лесу – много зверя. Решил остаться навсегда.
– Кто ты, откуда? – спрашивали его проходившие в тех местах люди. – Жабрак, – просто отвечал нищий.
Вскоре он привёл в свою землянку молодую девушку, ставшую его женой. В нужный срок  окрестности огласил звонкий плач младенца – Жабракова сына. Повелись на земле Жабраковы. Жабраки, Жаброки, Жаборки, Жаборы –  постепенно изменялось звучание и дошло до наших дней устоявшееся, странное – Жаборы.
Поэт  Игорь Григорьев, обладая  тонким лингвистическим слухом, уловил в звучании другое слово – жабры:
Жаборы как жабры без воды –
Жаборы, где Русь меня крестила!
В таком случае название обретает  глубочайший смысл, ведь  жабры это – дыхание, воздух, жизнь!
  Порховский район с Ситовичами, Жаборами, Красухой и ещё  с полтыщей населённых пунктов  оставался позади, но уже навсегда мы сроднились с ним. Наверное, именно здесь, рядом с Порховом, одним из стариннейших городов Псковской области, возведённым ещё в 1239 году новгородцами вместе с князем Александром Невским, когда создавалась система деревянных городков на реке Шелонь, мог появиться на свет пронзительный русский поэт Игорь Григорьев, преданно обожавший скромную, но богатырско-мощную землю.  Именно эти края выбирались когда-то монахами для основания монастырей –  до начала 19 века будили жителей уездного Порхова Спасо-Преображенский мужской, Рождественский и Успенский женские монастыри.  Сегодня в районе почти полсотни сохранившихся храмов, Никандрова пустынь. А сколько утрачено? И это всё на совсем небольшой территории – 3190 км;. Какая же здесь намоленность на один квадратный километр, какой высочайший духовный накал! Не зря дореволюционный уезд считался самым дворянским – просвещённые люди притягивались  в эти места благодатью Божьей. Григорьев же любил малую родину до самозабвения.
…Каждому пёнышку в рОдном лесу,
Всякой былинке в стогу на мысу,
Помня жар-цветени первокрасу,
Я в своём сердце припевку несу.

Тут без шапчонки, на резвом ветру,
Я обучался любви и добру.
Здесь научился у стойких берёз
Плакать без слёз и смеяться всерьёз.

Где тот малец, оголец-сорванец?
Сколько за ним отстучало сердец!
Сколько пред ним поустало друзей!
Сколько исхожено длинных путей
В ласке разведренной, в хмури твоей!..

И оттого мне глухой уголок –
Неба псковского линялый платок,
Горький дымок, перекрёсток дорог,
Отчий порог, запечаленный сад –
Жальче, тревожней, милее стократ…
(«Местность»)
 
Вернувшись в Петербург, в архивах Игоря Николаевича, хранящихся в юкковском доме о. Григория, я обнаружила запись, сделанную поэтом, о перезахоронении его брата Льва. Немедленно написала  об этом в администрацию Плюссы: « Спешу сообщить …  что, работая с архивами поэта и воина Игоря Григорьева, нашла сведения, записанные им, о захоронении его брата Льва Григорьева. Игорь Николаевич написал, что брат перезахоронен после войны в братскую могилу в д. Посолодино Плюсского района. Далее следует пометка :"Это точно". Прошу, если есть такая возможность, уточнить, имеется ли в списке захороненных в братской могиле в д. Посолодино имя Льва Николаевича Григорьева».
Ответ пришёл незамедлительно, переписка продолжилась:
–  Мы тоже, собирая информацию, пришли к выводу, что Лев Григорьев похоронен (перенесен) в д. Посолодино  в братское захоронение. В связи с тем, что точная информация отсутствовала, его имя на стеле не занесено, в списках перезахоронения тоже нет. Всего в могиле захоронено 126 человек и только 53 известных. Перезахоронение производилось в 1955 году из близлежащих деревень, в том числе из Насурино. Фотографии с братской могилы в д. Посолодино я вам высылаю. В настоящее время готовятся работы для дальнейшего благоустройства, в случае согласия родственников на увековечивание памяти в данной братской могиле (особенно, если есть указание Игоря на то, что именно здесь Лев перезахоронен) мы готовы внести имя Льва Григорьева на стелу.
– Конечно, Григорий Игоревич Григорьев и его семья просят внести имя Льва Григорьева на стелу. СПАСИБО! При первой возможности, навестим Плюссу и братскую могилу.
– Фотографии я Вам скину после завершения всех работ, будем рады встретить всех на Плюсской земле.
Итак, продолжение следует!
…Только плакаться не буду –
Прозябать заздоровО.
Возвернусь к родному чуду,
К сладкой горести его.
Будь хоть что, не будет хуже:
Посох в руки – и айда!..
(«С посохом»)
9 сентября 2018 г.