гл. 2-45. Трудные будни после освобождения

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

КНИГА 2. ОГНЕННЫЕ СПОЛОХИ ВОЙНЫ
или Беда без спроса входит в дом


Глава 45. ТРУДНЫЕ БУДНИ ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Как Дрюня Коконов в Кодрах от всех прятался. – Первые в селе «детские ясли». – Иван домой вернулся! – Горькая весть о смерти дяди Игната. – Осенние хлопоты бывшего кончентрарника. – А в ноябре Ивана забрали на фронт.


*   *   *
Сильно расстроенная вернулась Антонина Коконова из своего родного Малышева. В начале апреля к этому селу, расположенному в молдавских Кодрах на правом берегу речки Кула, вплотную подошла и надолго остановилась здесь передовая линия фронта. Поэтому жители по требованию военных срочно покинули свои дома, а без хозяйского пригляда родительское подворье впоследствии подчистую разграбили: в селе держали оборону румынские войска. Мало что удалось спасти Коконовым – только то, что в земле успели прикопать и с собой вывезли к родственникам под Ниспорены. Да и то один схрон в огороде начисто разворотило снарядом.

У младшего сына Антонины, Киприана, сводного брата Любы Булатовой, в михайловском доме тоже царил полный разор. Да и у себя в доме и на подворье Антонина после возвращения из эвакуации много чего не досчиталась из того, что ни вывезти, ни спрятать не успела. Такая же беда была и в хозяйстве сына Льва, жившего с матерью на одном подворье. К тому времени всё добротное, многими годами нажитое добро Потапа Портнова Антонина давно уже считала своим, поэтому мужние расстройства для неё были как бы не в счёт. 

Сильно зазнавшийся перед людьми, но неудачливый советский милиционер Киприан Коконов всю войну прятался в Малышеве – сильно опасался румынских властей. При этом ему ещё и очень повезло не попасть в кончентрари, поскольку жил он в молдавском селе. А во время войны жителей молдавских сёл не угоняли в трудовые кончентрари, а в учебных кончентрари готовили для фронта. Старый Коконов под эту статью не попадал, а про его внука мало кто знал в селе, по этой причине Киприана не взяли и в румынскую армию. Стороной обошли дедов дом жандармы, за что и слава богу во всевышних, что не попался он в лапы румынской службы безопасности – сигуранцы.

Но ещё в конце марта 1944 года, когда фронт с востока стал стремительно приближаться к Малышеву, Дрюня переселился к родственникам своей жены Надежды, жившим на Пруту в сельце Вынэторь (охотники – молд.). Переехал туда всей семьёй – с женой и дочкой, узнав о приходе русских войск в Молдавию, потому что очень испугался возможного наказания со стороны Советской власти за свой проступок с племенными коровами в Бендерах. Вот и побежал на запад.

Но переправиться через Прут в Румынию, где жили дальние родственники Надежды, Киприан не рискнул ни в более дальних Унгенах, ни в более близких Леушенах, хотя побывал и там, и там. Слишком большое столпотворение беженцев, телег и техники было возле мостов через Прут. А какой ужас из-за авиа-налёта может вдруг наступить на переправе через большую реку, он очень хорошо испытал на своей шкуре в Бендерах. Так что снова оказаться совершенно беззащитным под бомбами самолётов, но теперь уже советских, да ещё с семьёй, ему совершенно не хотелось. Повздыхали они с Надеждой в Леушенах, глядя на людские страсти и суету, и вернулись в родное село Вынэторь, что по-молдавски означает – охотники.

И снова очень сильно повезло Киприану Коконову в том, что не остался он жить в дедовом селе Малышево, которое надолго оказалось в прифронтовой зоне, а всех жителей чуть ли не взашей повыгоняли из домов. Ещё лучшим было то, что не вернулся он в Михайловку, иначе тогда вместе с семьями матери и брата Лёвы пришлось бы ему в Жеребке тесниться в доме Маевских, дальних родственников его отчима Потапа – это по линии Василия Долгинского, мужа второй его дочери Веры. А дом Маевских и без них был до крыши переполнен эвакуированными.

Маленькое сельцо Вынэторь, в котором родились и жили родители Надежды, почти не пострадало за годымя оккупации. Расположено оно в обширных молдавских лесах Кодры. Красиво и спокойно было вокруг этого села, будто нигде нет никакой войны, как и никогда не было. И никого из этого села ни в какую эвакуацию не гоняли, потому что находилось оно за линией фронта в глубоком тылу немецких и румынских войск. А вскоре сюда из Малышева приехали дедушка с бабушкой и родной брат Антонины, Михаил Коконов со своей семьёй, потому что там стали происходить страхи господние...

Но вскоре после освобождения маленького лесного села советскими войсками, в сентябре 1944 года Дрюню мобилизовали в армию через Ниспоренский военкомат. Он и испугался этого, но и обрадовался одновременно. Конечно, попасть на фронт ему никак не хотелось. Но вместе с тем он начал надеяться, что после войны к нему, как к фронтовику, будет хоть какое-то снисхождение за проступок с коровами и казённым имуществом. Одному теперь оставалось молиться богу – чтобы с войны вернулся он домой живым и не калекой.

Хотя как знать, насколько неожиданно всё может обернуться на фронте: тюремное возмездие может стать спасением от пули на передовой. А пока что утешайся, Дрюня, и надейся, что жив будешь: а как вообще жить без этого? Так что потешь себя надеждами, малый человече, потешь! Злая судьба-индейка и над Дрюней посмеётся всласть. Но чуть погодя. И в своё вы узнаете, что стало в дальнейшем с опальным милиционером.

*   *   *
На время осенней уборочной страды у Николая Булатова в доме образовалось что-то наподобие первых в селе детских яслей. Частенько бывали такие дни, когда его жена Мария нянчила не только своих внуков – Коленьку Вершиниа, Ванюшку Варголенко и Настеньку Жерновую, но и внучатых племянников – Маруську и Игнатика Булатовых.

Заведённое ещё весной во время вспашки и посева правило по очереди нянчить всех детей, пока остальные работают в поле, Люба с Ольгой Булатовы вместе с примкнувшими к ним Валентиной Вершининой, а затем и её сёстрами Анелией Варголенко и Натальей Жерновой, продолжали поддерживать и осенью. Особенно сплотились они после того, как забрали в армию их мужей – Ивана Булатова, Андрея Вершинина, Ивана Варголенко и Кирьяна Жернового. Беда не только сближает, но и крепко сплачивает людей. Сообща лихолетье намного легче пережить, чем в одиночку горе мыкать и беду слезами питать.

Из единственного письма Петра Булатова из армии, которое он написал жене из Балты, где некоторое время находился в учебной роте, в селе узнали, что он попал на фронт, и что его отец умер и похоронен в одном селении под Бухарестом. О смерти Игната Булатова все в селе узнали немного раньше от своих родных, когда они вернулись из Бухарестских кончентрари – худющие, бледнющие, страсть как заросшие, вшивые и грязные. А надорвавший своё здоровье и чудом выживший Иван Булатов вообще был такой слабый, что ветер едва не шатал им...

*   *   *
Немногим более сорока километров ночного пути по лесам, холмам и полям между Волчинцом и Михайловкой бывший налегке и вполне отдохнувший накануне Иван прошёл где-то за восемь-девять часов. Не прошёл, а пролетел, так рвался домой! В конце десятой своей ночи после того, как он отправился в дорогу из Бухареста, 14 сентября попал он домой ближе под утро, но вокруг было ещё совершенно темно. Конечно, так было даже лучше, чтобы до поры до времени мало кто в селе знал бы о его возвращении.

Из Ямы поверх лесов дошел до Длинного холма, по нему дошёл до Жолуба и свернул на Крюк. Не доходя до крайних домов на околице Горянской дороги, по дороге вдоль огорода дяди Натанки Владимирова поднялся на Межевой холм и затем прямо по наполовину убранным полями попал к себе в огород. Великая радость его перемешивалась с тревогой: мало ли что его могло ожидать в своём доме? А вдруг там военные?.. 

Чутко прислушался ко всему – всё тихо в селе. Присмотрелся, сколько мог, но ничего подозрительного не заметил – пусто было во дворе.  Лишь во дворе дяди Михаила Глебова пару раз бреханула собака, и то, видимо, лишь отзываясь на дальний и редкий перебрех таких же ночных сторожей.  К этому времени небо над Помпенскими холмами посерело, и вокруг стало хоть что-то видно, поэтому он вполне осмелел, подошёл к дому и... и нашёл его открытым! Буквально ворвался вовнутрь – а там всё разграблено подчистую!

Первой мыслью, поразившей в самое сердце, было то, что это немцы убили его жену и дочку или угнали в Германию! Про такое он тоже слышал в Бухаресте. От горя его так и прилепило спиной к стене совершенно пустой комнаты, которая в слабом предрассветном освещении зияла на него беззубой пастью печи и пустым окошком без рамы над ней. Странно, а он и не заметил с огорода, что оконца над печью нет... Боже мой! Он так спешил домой к своему семейному счастью, а нарвался на такое страшное несчастье: семьи нет, а дом разорён... Совершенно без сил сполз он спиной по стене на глиняный пол и так безутешно разрыдался, как давно уже не плакал – со своего раннего сиротского детства, когда умерла мама...

Наплакался настолько горько, что совсем обессилел и обезволил.
Что дальше делать? Как вообще ему быть?! В очередной раз судьба оборотилась к сироте со своей самой зловещей ухмылкой и оскалом злорадствующих зубов. И снова поиздевалась над ним: «Ага, Иван! А ты уже обрадовался! Уже подумал было, что в Бухаресте вытерпел самую большую боль, какую только может представить себе человек? Да? О-о, но это совсем не так! Настоящей, адской боли ты ещё не знаешь...».

Очнувшись от того, что начало уже вполне светать, а остывшая от стены спина сильно затекла, Иван еле-еле смог подняться. Видимо, на какой-то час-другой он впал в тяжкое забытье, всё так же сидя на корточках после того, как увиденная в доме картина разрухи припечатала его к стене и лишила сил. Кое-как размял затёкшие суставы и вышел во двор. Никакого утешения в полуразрушенном навесе, пустом сарайчике и в заросшем сорняками огороде не увидел. Правда, по картошке кто-то успел поковыряться и повыдергивал самые большие сорняки, сложив их в аккуратные кучки, но гнёзда картошки почти не угадывались в траве. Не похоже, что Люба окучивала её. Значит, очень давно нет жены в Михайловке! И Маруськи тоже нет! Да что же и когда произошло тут такое страшное, что и семьи его нет, и дом стоит разорённым, и огород в полном запустении?!

Боль и тоска навалились на Ивана с новой силой. Постоял беспомощно в огороде, заметил что у тёти Марии в огороде тоже недавно кто-то тоже побывал в огороде и подёргал и вынес большие сорняки из тоже очень запущенного огорода. И это тоже было подозрительным: тётя Мария никогда не допустила бы до такого. Первым делом хотел было пойти к ним, чтобы хоть что-то узнать про своих. Но вспомнил о ледяном охлаждении тёти Марии и не стал идти к Глебовым. Да и очень рано было ещё...

Поэтому, затравленно озираясь кругом, как на чужое подворье, снова постоял во дворе и не стал заходить в дом. Да что там искать ему? Ну, что?!.. Потоптался ещё почти бессмысленно, потому что в голове было совершенно пусто от боли, горя и непонимания, и поплёлся к дому дяди Николая Булатова – а к кому же ещё? Может быть, они там узнает хоть что-нибудь о своей семье. Незапертые ворота и калитка для него не существовали – он их попросту не заметил...

С дороги ещё раз безразлично глянул во двор Глебовых. Всё там тоже показалось пустым и безжизненным. Его совершенно расстроенное внимание не уловило, что калитка изнутри заперта на запор, что во дворе собака звякнула цепью, но не стала выходить из конуры и лаять на прохожего. Впрочем, к Глебовым он никогда особенно не тянулся, особенно в последние годы: как-то всё косо с ними получалось у него по жизни. Может, из ревности, что дядя Михаил так плохо относится к любимому его дяде Николаю...

Безвольно и без особой надежды шёл Иван Булатов к столь хорошо знакомому с раннего детства дому, в котором когда-то щедрой мерой получил много добра, ласки и заботы, чего не дополучил от своих рано умерших родителей. Шёл к дому дяди Николая, как к какому-то спасительному месту. И почему-то ни разу не предположил, что там тоже может никого не оказаться дома. Такого он никогда не представлял себе, даже додуматься о таком не мог. Для него родной дядя Николай и его дом был всегда и незыблемо. И впредь он всегда будет для Ивана самой большой надеждой и самой крепкой опорой. Это постоянно и привычно воспринималось, как изначально данные основы основ. Без вариантов. Никаким неурядицам в доме Булатовых просто не могло быть места.

Поэтому он совершенно не удивился, увидев во дворе дядю Николая, буднично запрягавшего в телегу двух коней. Один был совсем уже старым, и в нём Иван сразу же узнал верного и доброго Лёдика. А другой конь был совсем молоденьким, и этого коника он не знал. Но даже такому несуразному по возрасту сочетанию коней в одной упряжке он удивился очень вяло, почти равнодушно, всё ещё пребывая под невыносимым грузом от только что увиденного дома полного разора и отсутствия семьи.

Подошёл к воротам и поздоровался, а как же иначе: он всегда первым здоровался с дядей Николаем...
И только теперь очень сильно удивился, даже вздрогнул, когда склонившийся над постромками дядя Николай, такой уважаемый и достойный человек, вдруг настолько резко распрямился и обернулся, как будто на месте подпрыгнул. И едва не оглох Иван от чересчур громкого и очень высокого, почти на визг переходящего вопля дяди:
- Ива-а-ан!

А дальше всё происходило, как в тумане...
Но на первых порах беглый кончентрарник по-прежнему почти безучастно принимал крепкие дядины объятия со всеми его вопросами-расспросами остававшимися без ответа. Потому что убитый горем и оглушённый страшной потерей Иван стоял безвольно, глупо смотрел и улыбался тому, как к нему подбегает и обнимает его счастливая тётя Мария, как из дому несётся ревущая и одновременно смеющаяся Люба, кинувшаяся на грудь и так крепко обнявшая за шею, что едва не свернула её.

И только после этой острой боли в шее, а следом и в спине, Иван вмиг опомнился, пришёл в себя и неуверенно начал радоваться, потому что вот же она Люба! Живая и счастливая стоит перед его глазами! И почему-то плачет... Но, значит, и Маруська тоже должна быть где-то рядом с ней..., значит, они живут у дяди Николая!
- Вот, пришёл... – только и мог сказать да слабо улыбнуться.
- Спит ещё, спит твоя дочка, – радостно ответила жена на незаданный вопрос, едва заметив его приподнявшиеся знаком вопроса брови. 

И родственники тоже стали успокаиваться, всё ещё не веря, что Иван живой и невредимый стоит во дворе. А тот первым делом попросил попить с дороги. И тётя Мария тут же радостно метнулась в сени, откуда вынесла большую кружку... ну, а чего же ещё? ¬– да, конечно же, её знаменитого и самого вкусного в мире кваса!

Само собой разумеется, что по такому радостному случаю дядя Николай отложил поездку в поле, куда в столь раннее утро собирался поехать вместе с Любой, Игнатиком и Дарькой. И только тут Иван увидел на завалинке двух совершенно сонных и уже таких болльших подростков! Они вышли на шум из дому и теперь сидели рядком, не посмев без разрешения приблизиться к возбуждённым взрослым, чтобы поближе поздороваться с Ванькой... А Иван просто изумился тому, как за неполные полтора года сильно окреп и вытянулся Игнатик: «Сколько уже ему? Ого, уже четырнадцать лет! Дарька тоже заметно подросла и такая красивая стала!".

Шагнул к ним и раскрыл объятия навстречу:
- Ну, а вы чего сидите там? Дайте мне и вас обнять тоже!
Оба тут же подхватились и позволили Ивану по очереди крепко обнять и расцеловать их. Игнатик конфузливо отклонился от поцелуя и пожал Ивану руку, как взрослому, после чего тут же смущённо ткнул локтем свою сестрёнку:
- Пошли..., чего тут...

Оба подростка чинно вернулись на завалинку. Следом к дому пошли и взрослые. Тётя Мария сразу же захлопотала у летней печурки во дворе. Сухие перЕедки* вмиг занялись в печке, и вот уже по двору потянуло дымом – таким родным с детства запахом кухни!

* переедки – обглоданные домашними животными стебли кукурузы.

*   *   *
А Люба не выдержала, зашла в дом, куда Иван с дороги категорически отказался заходить, пока не помоется и не приведет себя в порядок, и вынесла спящую Маруську. Иван принял из её рук драгоценный груз и склонился над миленьким личиком, покачивая ребёнка на груди. Боже мой, у него на руках дочка! Его родная дочка!.. Какое счастье! Он дома!.. Кажется, жизнь начала входить в привычное русло, но в это пока не верилось. Слишком жуткий оскал судьбы довелось ему увидеть сегодня ночью в пустом, беззубом и безглазом доме...

А дядя Николай, услышав о желании племянника помыться, сказал:
- Я сейчас истоплю баньку. Я мигом! – и направился в огород.
Игнатик с Дашей тут же поднялись, взяли по два ведра и, без указания со стороны взрослых, пошли за водой к колодцу.

По примеру своего брата Игната, Николай Булатов построил небольшую баньку в огороде рядом с овином. Банной моды в селе тогда почти не было: обычно люди мылись в корытах прямо в доме или в сараюшке каком-нибудь. И жена его Мария вначале была недовольна тем, что из-за баньки пришлось на огороде поступиться землёй. Но к новому удобству все привыкли быстро и даже полюбили его. В банные дни вначале в горячий пар заходили Николай с Игнатиком, а затем Мария с Дашей. Раньше следом за отцом с братом мылись и старшие дочери, но теперь нет их в доме – все выпорхнули, замуж повыходили и своих первенцев уже родили.

Так что пока тётя Мария с Любой наскоро готовили еду на завтрак, а Иван нянчился с проснувшейся и на первых порах испугавшейся в чужих руках дочкой, дядя Николай тоже наскоро протопил баньку и нагрел два ведра воды.

Управившись с едой раньше всё ещё топившейся баньки, тётя Мария предложила вначале всем вместе поесть, но дядя был категоричен:
- Да кто же на полный желудок моется, Мария? Ты давай детей пока покорми и сама с Любой поешь, а мы с Иваном после баньки сядем за стол.

Иван растерялся, не рассчитывая на такой оборот дел. Он в баньке-то и не мылся почти, только пару раз у дяди Игната побывал в ней вместе с Гришкой и Петькой. Так ведь это когда ещё было! А тут – двое взрослых мужиков и вместе... Поэтому в предбаннике Иван разделся только до пояса, а дальше застеснялся и заартачился, мол, он и сам сможет помыться.
- Сам плохо помоешься, – безапелляционно отрезал дядя и чуть не насильно заставил племянника раздеться, тут же выбрасывая грязную одежду за двери.
- Мария всю эту дрянь в печке сожжет. И-и без разговорчиков тут мне! Нечего в доме вши разводить. А одежду для тебя мы справим, я уже сказал, чтобы она присмотрела для тебя подходящую.
- Да вроде бы нет у меня вшей...
Но за непослушание раздосадованный дядя крепко хлопнул его рукой по голой попе и подтолкнул в помывочную, бывшую одновременно и парилкой:
- Давай, иди уже! А худющий-то какой!.. Но ничего, я сейчас тебя веничком дубовым охорошу... Нет, лучше берёзовым, а то я забыл заранее веник запарить.

Иван скованно и неприкаянно сидел на полке, когда вошёл всё ещё крепкий телом и жилистый дядя, который первым делом замочил веник в ведре с горячей водой со смехом и словами:
- Хоть наскоро истопил я баньку, но ничего, думаю, на разок попариться нам хватит. А завтра мы с тобой уже хорошенько помоемся, вот тогда и попаримся вволю.

В дороге Иван потерял счёт дням, поэтому невольно переспросил:
- Завтра? А сегодня какой день?
- Пятница сегодня. Четырнадцатое число.
Дядя Николай плюхнул на камни кружку горячей воды и с сожалением продолжил:
- Вот видишь, даже вода вскипеть не успела. Плохой я печник, – и рассмеялся.
По баньке тут же пошла волна горячего пара, отчего Иван закашлялся с непривычки.
- Носом дыши, – тут же подсказал дядя и следом удивился уже довольно поздним числом: – А почему это у тебя нет вшей? Как так?

От неожиданно поставленного вопроса Иван невольно дёрнул плечами и попробовал пошутить:
- По дороге растерял их, наверное...
Дядя пристально посмотрел на него и ничего не сказал. По своей давней окопной жизни и от сельских мужиков, которые ещё в прошлом году вернулись из Румынии, он хорошо знал о вшивом бедствии в кончентрариях, а тут... Тут явно что-то не то было.
- И всё же... – продолжал настаивать Николай, показывая Ивану лечь животом на полок и начиная потряхивать над ним и похлопывать по нему веником.

Иван помолчал, обдумывая, что бы такое убедительное сказать в ответ. Не признаться же дяде вот так с бухты-барахты, что это Илянка в Бухаресте первым делом вывела у него все вши при помощи керосина – это в голове и по телу, а также при помощи угольного утюга – это уже в постиранной ею же одежде. Очень хорошими эти средства оказались: ни одной вши или гниды живой не оказалось.

- Да болел я долго и сильно... Не в бараке лежал... и под забором возле кладбища на полыни долго валялся. Наверное, так и вывелись вши. Чем было им кормиться на костях моих? – неуклюже попытался даже пошутить Иван.

Но тут же увидел, что не верит ему дядя и обижается, чего даже не скрывает. Так что не выдержал Иван, не смог и дальше виновно юлить перед ним:
- Нашлась одна добрая душа... Как в тумане было это дело... Да, было! Но и нет уже его... – сам понял Иван, что напрасно поершился и уткнулся лицом в сгибы рук у локтей.

Умный  понятливый дядя с расспросами не приставал, лишь веником усердно работал – вначале бережливо, а потом и с размахом. Нет, совсем не нужно дяде Николаю знать лишнее. Он ведь и сам бывалый солдат, так что хорошо понимает, что это за страшная штука – война, и как дорога солдату любая женская услада...

- А что у тебя с рукой? – вдруг встревожено спросил дядя, погладив куцый мускул на правом плече.
Блаженно разморенный Иван даже вздрогнул от громкого вопроса и стал рассказывать о своих злоключениях в кончентрари... Как вдруг совершенно невольно выдал такое, отчего Николай так рухнул на полок рядом, чтобы на пол не упасть от услышанного. Не собирался Иван пока говорить об этом, не знал, как к такому подступиться, втайне надеялся, что дядя уже знает о смерти брата, да вот в смятении от недавно пережитого стыда всё вышло так внезапно, когда он рассказал о том, как и где в последний раз виделся с Петром Булатовым...

- ¬Игнат?!.. – так и застыл камнем дядя Николай, почему-то глядя на дверь выпученными глазами и с приоткрытым в ужасе ртом, будто его брат только что вышел из парилки и вдруг умер в предбаннике. – Но как же так?!.. Мой родной!.. дорогой мой брат и!.. Игнат?!.. Нет, этого не может быть!.. Ему ведь... даже пятидесяти лет не исполнилось. Ему бы жить да жить и внуку своему радоваться, которого он и увидел-то едва-едва...
Прекрасно знал Николай, что во время войны вши и тиф рядом ходят, но не хотел верить, что такой здоровый и крепкий Игнат вдруг смог заболеть...

Так что, какое уж там было дальше мытьё... Но собрался дядя Николай, намылил племяннику спину, а затем  и дерюжную тряпицу, стал ею тереть. Забывшись в своём горе, жёстко, до боли тёр по коже, не чувствуя силы нажима. Но Иван молчаливо терпел, понимал дядино состояние... А тот, окончательно расчувствовавшись, вдруг в сердцах швырнул тряпицей о полок:
- Всё, не могу больше... Дальше ты сам... –¬ и голос подвёл его.

Дядя Николай наскоро ополоснулся от мыла и вышел. Иван с болью посмотрел вслед и увидел, как в один момент столь крепко придавила к земле дядю эта горькая весть. В момент сгорбился и сильно постарел... А следом очень удивился тому, что дядя до сего момента ничего не узнал от других кончентрарников про своего брата и про него с Петром, ведь они раньше него должны были попасть домой.

Лишь немного погодя в тот же день выяснилось, что только той же ночью, что и Иван, в село прибыла большая их группа. По дороге домой одному Ивану легче было пробираться, чем им: большой компании нужно было сильно осторожничать. Да и придумка со снопом кукурузы на плече помогла Ивану днём и по дороге проходить через сёла, а не обходить их стороной по холмам и бездорожью. Вот он в пути и догнал своих земляков, которые две недели добирались домой. Но возле Васлуя, где дорога раздваивалась, пошли они на восток в Леушены, а не на север в Яссы, как в разное время с Петром пошёл Иван.

Иван наскоро намылил и вымыл голову, руки, грудь и тело. Так же быстро ополоснулся и вышел в предбанник. Там его уже ожидало чистое исподнее белье и широкий полотняный рушник. Видеть всё то, что происходило сейчас во дворе, он, наверное, не смог бы: отсюда слышать, и то было невыносимо больно... 

К тому времени, когда во дворе всё уже более-менее утихло, Иван собрался с духом и пошёл к своим, как на казнь. Ну, не мог он знать заранее, что первым принёс в дом такую страшную весть. Думал, что в селе все и всё уже давно знают, ведь земляки на четыре дня раньше него отправились из кончентрари домой...

*   *   *
За накрытым обеденным столом под орехом одиноко сидел и курил дядя Николай. Остальные домочадцы с застывшими и заплаканными лицами сидели на завалинке. Ошарашенный Игнатик прислонился спиной к стене и смотрел прямо перед собой широко открытыми остановившимися глазами: он не верил, не мог представить себе такое... Рядом с ним сидела перепуганная и ничего не понимающая Маруська и дёргала плачущую Любу за край ситцевой кофточки:
- Мама пачит... мама пачит... – и  сама кривила губками и старательно плакала, потому что её мама из-за чего-то очень сильно плачет.

Иван взял дочку на руки, и та сразу успокоилась, тесно и доверчиво прижалась к папе, потому что в тот момент она всем своим маленьким сердечком сразу поняла, что именно она нужна ему больше всего на свете...
 
А Люба, отдав мужу дочку, тут же прислонилась к тёте Марии с одной стороны, Дарька с другой стороны давно уже прилепилась к маме, и все втроём они теперь потихоньку плакали. Уже не вопили в голос и без памяти, как при этом особенно сильно причитала слишком впечатлительная Люба – всё это было слышно Ивану в баньке. Все уже немного унялись в горе своём. А слёзы, горючие и обильные женские слёзы – они ведь льются для облегчения душевных страданий, от которых иной раз жить не хочется. Ну, что же, пусть поплачут, родимые, пусть. Такова уж их извечная и слёзная женская доля.

Голодный с дороги Иван поел практически один, и хорошо поел: голод – не тётка... Дядя кое-как поковырял мамалыгой в протёртой брынзе и шкварках, помакал всё это в сметане. Не прожёвывая, проглотил пару кусочков и отложил еду:
- Не лезет.
И, пока Иван ел, а после баньки он оголодал ещё сильнее, дядя скорбным истуканом сидел напротив, пыхтел «козьей ножкой» и морщился от дыма, а также из-за сладковатого привкуса невызревшей бражки. Курил и курил... и тяжко молчал...

Ну, что же, кое-как поели и засобирались в поле. При этом дядя заявил:
- Работать будем долго, и очень много работать. От усталости легче станет. Работа боль перебивает. А если я дома останусь, то я... я напьюсь с горя..., до беспамятства напьюсь...
- Так ведь не готова ещё бражка...
Тётя Мария даже растерялась от такого твёрдого заявления Николая. Никогда ничего подобного не слышала она от мужа и ни разу не видела его пьяным.

Но Ивана в поле дядя Николай не взял категорически, вместо Марии оставил его на хозяйстве:
- Куда тебе с твоей рукой и после такой дальней дороги... У себя дома тебе забот тоже хватит с лихвой, но всё же сможешь хоть немного прилечь и отдохнуть, если рука разболится. А в поле с нами пойдёшь не раньше, чем завтра. И не перечь мне.

С решительно настроенным дядей спорить было бесполезно. А тот подумал и добавил:
- И это... Ты в обед сходи к Степаниде... Пойдёшь огородами, по селу не светись без нужды.
Иван вопросительно уставился на дядю.
- Она корову придёт доить. И ты сможешь... Ну, ты сможешь... ты раньше нас привык к этому... Вот и скажешь ей об Игнате. А я не... – и снова голос начисто подвёл этого мужественного, так много в жизни повидавшего и немало настрадавшегося человека.

Иван понимающе кивнул головой. Но тут же несогласно мотанул ею:
- Я под вечер скажу. А то как ей потом... весь день... За ночь она хоть выплачется.
Теперь уже дядя согласно кивнул племяннику головой и тронул лошадей. Лёдик с Другом за короткое время вполне приноровились друг к другу, легко взяли с места и покатили телегу. Что им горе людское, даже если оно такое большое?..

Иван тяжко вздохнул вслед своим и остался один, потому что Маруська сильно расплакалась, когда поняла, что мама хочет поехать без неё. А в одиночестве чего только не надумает человек, даже если он весь день неистово будет работать в огороде на прополке и уборке картошки. Как ни странно, но даже в густых сорняках клубни смогли вырасти достаточно крупными, попадались даже картошины с кулак величиной...

И весь день изводил себя пыткой: как-то ещё ему подступиться к тёте Степаниде?.. Ведь от этой милой, доброй и всегда жизнерадостной женщины он никогда пол-слова плохого не услышал.  И вот сколько уже беды и горя он сам ни пережил, а тут война эта никак не кончается, всё несёт и несёт горе людям. А ведь из-за войны этой и в судьбе Ивана всё ещё может быть, причем, совершенно безрадостное...
И злорадная судьба согласно кивнула ему: будет, Иван, будет, не беспокойся...

*   *   *
Под вечер Иван огородами сходил к тёте Степаниде. Так и путь был короче, и на глаза людям меньше попадёшься, а то ведь от липких расспросов не скоро избавишься. К тому же, правду говорит дядя Николай: нечего по селу светиться молодому человеку, которого в любой момент могут забрать в армию и погнать на фронт.

Никакого чувства патриотизма Иван не испытывал и на фронт нисколько не рвался. Ему что Румыния, что Россия не стали родными мамами. От обеих в его сторону исходила только потребность в немедленной и большой расплате за что-то. Но если до войны с румынами можно было рассчитываться налогами и на год успокоиться, то теперь ведь от тебя могут потребовать жизнь. А она у каждого человека всего одна! И как этой своей жизнью можно поделиться так, чтобы её и тебе самому до конца дней твоих хватило, и государству для победы над германцем её тоже было вдосталь?..

Здесь я намеренно так длинно и пространно пишу об отвлечённых Ивановых размышлениях, потому что не знаю, как по-иному можно ещё хоть немного отдалить миг его встречи с тётей Степанидой. Вот и он сам тоже, как мог, оттягивал это злое, но так неотвратимо приближавшееся время. Он даже не мог вспомнить потом, как оказался возле огорода пожилого соседа Булатовых, который как раз там работал. И с тем самым дядей Михасём Байбаковым, у которого пару раз побывал сезонным наймитом, намеренно подольше задержался, рассказывая о своих злоключениях в кончентрариях. И тоже, как утром своих родных, как громом среди чистого неба поразил старого человека сообщением о смерти его соседа.
- Игнат!?.. Тиф?.. Да не может быть...
Быть-то не может, а вот смогло. И очень больно случилось...

А вот дальше – вот это уж простите...
Дальше я просто не смогу рассказать о том, как большая радость тёти Степаниды при виде племянника вскоре сменилась на безмерное горе от той страшной вести, которую он принёс в её дом... И нет у меня никаких слов и сил писать об этом...

*   *   *
Домой Иван вернулся поздно. Как дошёл, тоже не помнил...
Долго не отпускала его тётя Степанида... Намертво вцепилась за одежду, силой всех своих судорожных объятий не отпускала и всё удерживала, словно боялась потерять Ивана точно так же, как и почти всех своих мужчин.

Но вернулся Иван не один, а с опухшим от слёз Ванькой-культяпкой, которого мать отправила к дяде Николаю, чтобы сын не слышал её воя: бедняге и так тяжело переносить известие о смерти отца... К тому времени на улице начинало уже темнеть, и это несколько выручало стеснявшегося своих слёз юноши. Девятнадцать лет недавно миновало сильно раздавшемуся в плечах Ваньке, а вот, поди ж ты, как отчаянно без малого взрослый парень переживает потерю отца. Иван вздохнул, посмотрев на него, ведь по себе очень хорошо знал, что это такое – остаться без отца...

Дома у дяди Николая Ванька с Игнатиком обрадовались встрече и тут же на завалинке притулились друг другу. Иван с доброй улыбкой посмотрел на них. Совсем недавно точно так же и они с Петром и Гришкой лепились друг к другу. Вздохнул и отвернулся, растрогавшись воспоминаниям и расстроившись незнанием о судьбе Петра и Гришки... И больше не стал стеснять ребят своим вниманием. А дядя Николай, узнав о причине его столь позднего прихода в гости, заявил:
- Ванька заночует на сеновале вместе с Игнатиком. Им это привычно, ведь до этого в Жеребке всю весну и лето спали вместе на сене у Жолковских. Ничего, ночи пока не холодные, не замёрзнут.

Узнав от Ивана, как восприняла чёрную весть и как дальше повела себя Степанида, тётя Мария решительно встала и заявила:
- Я пойду к ней. Так ей недолго будет и умом рехнуться от горя. А тут она ишь чего ещё надумала! Чего это она раньше времени Гришку с Петром хоронит? Не дело это...
Дядя Николай поднялся следом и коротко бросил:
- Я проведу тебя.

За время дядиной ходки Иван с Ванькой успели поужинать, а после возвращения дяди Николая стал более подробно рассказывать родичам историю своего жития-бытия в кончентрариях, которую утром обрисовал только накоротко.

Как он в Бельцах впервые в жизни увидел поезд и сильно испугался его, ведь они всей толпой стояли так близко к рельсам: а ну, как раздавит их эта махина! Но ничего, всё обошлось. И как долго потом ехали-мучились в товарном вагоне до самого города Бухареста. И про тяжкое бытие в лагере. И как мамалыгу там варили в огромных котлах, размешивая её такими большими деревянными лопатами, что только здоровенному мужчине двумя руками можно было с такой мешалкой управиться. А вот про своего двустороннего орла и тяжкое наказание из-за глупости нытика Варголенки не стал рассказывать – это была и есть постыдная история. Зато про американские самолёты и румынские нефтепромыслы говорил охотно, увлечённо и подробно.

Игнатик и Ванькой слушали, приоткрыв рты и затаив дыхание, живо представляя себе все те события, о которых неспешно и подробно рассказывал такой взрослый и так много уже повидавший старший их двоюродный брат. Дядя Николай только молча кивал головой – то сокрушенно, то соглашаясь, то не доверяя, а то и возмущаясь, но без прений. Ивана он ни разу не перебил, и всё курил, курил...

К этому времени на небо выкатился старый*, но ещё довольно яркий месяц, и во дворе сразу посветлело. Маруська давно уже спала у Любы на руках. А Дашка первой устала слушать такую длинную историю, стала клевать носом и пошла в дом спать. За ней и Люба унесла Маруську. Постелили молодым в светлице на не отапливаемой, гостевой половине дома. А как же! Ведь они для хозяев действительно были дорогими и желанными гостями.

* Старый месяц – то есть, убывающий на новолуние.

За день все очень сильно устали. В этот день Николай Булатов и к себе самому, и к остальным был просто беспощаден. Но, тем не менее, Игнатика с Ванькой пришлось даже заставить отправляться спать: они всё слушали бы и слушали небывалые истории. Но дядя Николай был непреклонен:
- Рано утром я подниму вас в поле. И вы там зевать, а не работать будете!
Юноши тут же побежали на сеновал: старших в ту пору слушались беспрекословно.

*   *   *
А Иван с дядей посидели ещё немного и поговорили, потихоньку попивая бражку. Вскоре Ивану тоже захотелось покурить.
- Я это... давно не курю. Нет у меня табака.
Покурили. И тут дядя не выдержал, задал с утра возникший, но так и не заданный, а потом и вовсе позабытый вопрос. Строго спросил, зная о прежних загулах-похождениях Ивана и опасаясь за будущее его семьи:
- Кто была та женщина?

Иван даже дымом поперхнулся от неожиданности. Он грешным делом успокоился было на этот счёт, что дядя забыл о причине «потери» Иваном всех блох в Бухаресте. Да не тут-то было: не тот человек его дядя, чтобы забывать про такие важные мелочи...  Но тут же расслабился, откинулся делано-независимо и ответил с кривой ухмылкой:
- Не одна, а две их у меня было. Одна за другой.

Дядя изумлённо вскинул брови. А Иван ответил пренебрежительно:
- Да городские они. У них там всё просто на этот счёт, как я понял... И не я их, а они меня хотели. Обе. Ну и...
Дядя понимающе кивнул. Ему ли, в окопах побывавшему и вшей покормившему, не знать, сколь скоротечным и необязательным бывает такое «солдатское счастье». Подумал переваривая услышанное и решительно сказал, как отрезая прошлое:
- Вот и забудь о них... А я ничего не слышал. Так и знай. И спросил об этом только потому, не повторяется ли раз за разом у тебя история с Параской...
Иван вмиг вспыхнул, оперся локтями о колени и насупился. Очень больно уколол его дядя, но и поделом сделал. Хотя Ивану и самому давно уже было неприятно вспоминать о своих былых и пьяных похождениях.

Помолчали. И дядя спросил, как Иван добирался домой. Эта часть истории о мытарствах племянника по Румынии оказалась ему значительно интереснее, чем женщинам и подросткам. И Иван более-менее подробно повторил свой рассказ про постолы в Яломице и ужас на разбомбленном мосту на Сирете, про голубоглазых мужиков на телеге и сноп кукурузы, сворованные арбузы и про всё прочее. Дядя слушал Ивана и удивлялся его внимательности, находчивости, выносливости и смекалке.

А Иван продолжал хоть и взволнованно, но чуть мечтательно:
- А Яссы очень большой город. Намного больше, чем Бельцы. И сильно разбомбленный. Очень сильно. А техники военной по дорогам побито вообще очень много. Разные там танки, пушки, автомобили... И даже самолёты сгоревшие видел. Ужас, что вытворяется по пути из Ясс на Васлуй! Побитую технику в кюветы просто столкнули, чтобы по дорогам ездить можно было. И вот эту технику бы, да рабочую, да на поля к нам! Я видел, как под Яссами поле пахали трактором. Быстро, глубоко и красиво получается! Лошадьми так хорошо и чисто не вспашешь...

*   *   *
Работы в поле и возле дома было непочатый край. Поэтому Иван сразу же впрягся в неё, насколько это ему позволяла делать, в первую очередь, больная правая рука. Хорошо, что внизу живота и в паху боль почти прошла, да и спина теперь намного меньше беспокоила. А вот рука...

Как только немного перетрудишь её, так снова она распухнет в плече и локте, после чего начинает болеть так, что вытерпеть невозможно. Уж какие только средства тётя Мария с тётей Степанидой не перепробовали, чтобы вылечить племянника, но пока всё было тщетно. А дядя Николай сокрушался:
- Да что вы хотите, бабы, если у него мышцы на руке порваны.
Слово «мышцы» на женщин действовало просто убийственно: не знали они такого слова. И как лечить эти самые порванные мыши, обе не знали. Но ведь не мыши же там у Ивана, в самом деле...

Шелушить кукурузные початки в поле на Школьном лоте Иван уходил из дому тайком, ещё затемно. Благо, дни становились заметно короче. Выдирать левой рукой початки и резать серпом стебли кукурузы Иван мог спокойно. А правую руку он старался как можно больше беречь. На Пшеничнецкое поле по селу ехал, лёжа в дядиной телеге и укрывшись с головой.

Во время работы в поле никому нет дела до того, кто там и почему работает. В поле каждый своим делом занят. А ближние соседи, которые видели Ивана Булатова в поле, умели держать рот на замке. Да и не один тогда Иван в селе точно таким же образом от властей прятался. Своим единением в противостоянии большой беде люди поддерживали и выручали друг друга, и никто никого не выдавал властям.

Вместе с дядей Николаем Иван первым делом отремонтировал дома печку. Дядя поделился с горемыками своей плитой с конфорками от летней печки и печной заслонкой из довоенных ещё запасов:
- Ничего, на летней печке мы всё равно вскоре перестали бы варить, а до следующего лета далеко, и там всё виднее будет
Дверцу для плиты выделила тётя Степанида, а вот для поддувала дверцы не нашлось, и колосников для топки тоже не было.
- Ну, и ничего, – философски сказал на это дядя Николай. – Ни дверца для поддувала, ни колосники не обязательны.

И предложил вместо колосников поставить вдоль поддувала пару печных кирпичей.
- Тяга при этом будет, и это главное. А золу выгребать приспособитесь. Зато в доме будет тепло.
Рама от окошка над печью нашлась в высокой траве за домом. Разбито в ней было только одно из трёх стекол. Видимо, кто-то разбил его, чтобы вытащить раму забраться и в дом сзади. Странным это показалось. Ведь двери Иванова дома никогда не видели замка. Даже навесного. Значит, в доме точно побывал кто-то не из матвеевцев. Свои-то ведь знали, что в этот дом и через двери можно было попасть без труда.

У дяди Николая нашёлся подходящий кусок битого стекла. Он сам вырезал и вставил в раму стекло. Иван только помогал ему, придерживал. С таким деликатным инструментом, как стеклорез, обращаться в ту пору он ещё не умел.

*   *   *
Впоследствии Иван от всякой тревоги, застававшей его дома врасплох, прятался на чердаке за печным боровом или на пустом сеновале сарайчика. Там же за боровом и ночевал после того, как однажды Матвея Байбакова поздно вечером солдаты взяли дома «тёпленьким», правда, – не в постели. И не особенно замерзал Иван: ночи стояли пока тёплые.

И таким вот заячьим образом, таясь от всех напастей, два месяца после кончентрарий пробыл Иван дома. Успел многое поправить по хозяйству и помочь жене и родственникам в полях с уборкой урожая. И всё-то у него было надёжно налажено с конспирацией, как ему это казалось, до тех пор, пока он всё же не попался на крючок властей. И получилось это совершенно случайно, хотя не без помощи свояка, Еремея Вихрова, с которым они «держали»* сестёр Портновых.

* То есть, они были женаты на родных сёстрах.

Дело это было во время выпивки Вихрова с одним залётным интендантом, приехавшим в село по каким-то своим важным делам. И вот за вином о своём так сильно пострадавшем в кончентрариях свояке, Иване Булатове, Ерёма совершенно неумышленно проговорился. Он тут же прикусил свой пьяный язык, да было уже поздно: слово ведь не курица, и в рот его обратно не загонишь.  Впрочем, к тому времени интендант тоже был уже изрядно навеселе, так что на слова про надорвавшегося кончентрарника он не обратил никакого внимания. Подумаешь, какая невидаль – больной мужик из Бухарестского концлагеря живым вернулся домой. Да в Бессарабии таких беглецов в каждом селе хоть пруд пруди.

Следует отметить, что молодой Вихров не отличался особым здоровьем. Поэтому в сентябре он смог откосить от первой волны мобилизации михайловских парней и молодых мужчин в армию. После этого он больше не прятался от властей, стал жить открыто. Более того, он даже выполнял какие-то задания то ли от военкомата, то ли от райкоопторга по заготовке всякой всячины для нужд армии.

Но пьяный интендант оказался не так прост, как это показалось пьяному Ерёме. И назавтра в комендатуре он сказал, что в Михайловке есть уклонисты от армии. Зачистку в селе сделали быстро и безжалостно. И первым «выловили» Ивана Булатова: именно с его дома на хуторе и начали забирать мужиков на фронт. Впрочем, эта беда прокатилась не только по Михайловке: в начале ноября во всех сёлах и хуторах в округе сплошной стон стоял: началась вторая волна мобилизации на фронт.

Очень сильно обиделась Люба на сестру свою Надежду после того, как от неё самой и прознала  про то, что беспутный её муж Ерёма сдал больного Ивана властям. Но напрасно она обижалась на сестру: разве жена в ответе за слова и деяния выпившего мужа? Никогда такого не бывало! Но обида есть обида, и со своим клокочущим от боли чувством злости Люба ничего поделать не могла, да и не очень хотела, а уж признавать в Вихровых родственников и вовсе не желала.

Злилась она на Вихровых ещё и потому, что хитроумный Еремей при румынах сумел так извернуться, что не попал в кончентрарии и не пострадал там так же сильно, как её муж. А тут мало того, что Иван вернулся из Бухареста весь оборванный, худющий и порванный-переломанный, так его теперь ещё и в армию забирают. А Еремей со своим пьяным языком снова дома остаётся! Ну, да разве это справедливо?..

...Так в ноябре 1944 года Иван Булатов вместе с другими мужиками всё же загремел в армию, несмотря ни на какие свои попытки уклониться от неё. На больную руку горемыки комиссия не обратила ровным счётом никакого внимания. Подписывая документы о годности Ивана к строевой службе, военный комиссар – боевой офицер, в прошлом году сильно раненный в ногу и от того заметно хромавший капитан – сказал бесстрастно и назидательно:
- Винтовку солдат носит на левом плече, а не в правой руке. А для того, чтобы на курок нажимать и метко стрелять, не столько сила нужна, сколько сноровка и хорошее зрение. А зрение у тебя в отличном порядке. И указательный палец правой руки на месте и отлично гнётся. Значит, воевать ты можешь, и хватит тебе уже отговариваться, как бабе базарной.

С такими вескими аргументами спорить было не только бесполезно, но и опасно: тогда запросто смогли бы посчитать Ивана за уклониста. На фронт уклонисты всё равно попадают, но не в обычную армию, а в штрафные батальоны. Про страшное это слово Иван был уже наслышан: попасть в штрафбат, это будто на верную смерть пойти. Поэтому безропотно принял вердикт военно-медицинской комиссии: даже при больной спине и порванной руке всё равно годен к строевой службе.
 
Люба очень надеялась, что из-за больной руки Ивана не возьмут в армию. Для армии ведь нужна правая рука, а про то, что Иван левша, в Лозовой ведь никому не известно. Но напрасными оказались её надежды, от чего она плакала и ещё больше злилась на подлого Ерёму Вихрова и на пьяный его язык без костей.

Последняя массовая мобилизация в армию в Бессарабии был произведена в ноябре 1944 года. Окончательно и очень тщательно зачистили тогда все города и сёла, выявили всех способных воевать мужиков. И навряд ли Иван смог бы уйти от призыва в армию даже без пьяной Вихровской подлости: очень строгое время настало. Так что зря Люба злилась на свою сестру, совершенно зря.

Тогда много даже бывших уже в седом возрасте михайловских мужиков забрали в армию, в том числе Фёдора Портнова, родного брата Любы Булатовой и Надежды Вихровой. На этот раз не повезло и вечно «больному» Еремею Вихрову: его тоже забрали в армию.

Но, равнодушно узнав об этом, Люба даже не позлорадствовала горю сестры. На это у неё ни сил, ни желания больше не было, своих переживаний и без того сверх головы хватало. Ведь к тому времени на фронте оказались её муж Иван Булатов, оба родных брата – Фёдор и Григорий Портновы, четверо двоюродных братьев Ивана – Гриша с Пётром Булатовы и Сергей с Самсоном Глебовы, очень много родственников по линии Байбаковых, Жеребкиных, Корсавиных и по другим родственным ветвям тоже...

А в самую последнюю военную мобилизацию, проведённую уже весной 1945 года, в армию взяли только восемнадцатилетних парней, рождённых в конце 1926 и начале 1927 годов. Но из них только Николай Бузилин воевал. Вместе со своей артиллерийской частью он умудрился попасть даже в далёкий Китай, где из пушек стрелял по японцам и мажурам. Вначале он только снаряды к пушке подносил. Но затем проявил хорошую смекалку, поскольку наловчился быстро и правильно считать, после чего стал наводчиком такого же самого страшного орудия, которое двоюродная сестра Ивана Булатова, Дуня-казачка, называла гаубийцей.

Не по своей воле, конечно, побывал Бузилин на том краю света. Но, слава богу, хоть не сгинул в необозримых и высоченных сопках Манчжурии, в село вернулся. Вскоре оженился, а впоследствии даже начальником стал – бригадиром, а затем и секретарём сельсовета. Но до той самой огромной горы на краю света, про которую говорил Ваньке дядя Николай Булатов, и из-за которой солнце над всем миром встаёт, он всё же не добрался. Гора эта стоит за морем в Японии, а он там не воевал, и из Китая никакой горы в море не было видно.

КОНЕЦ второй книги

Продолжение следует.